CreepyStory

Чердак. Глава 1/23

Сегодня, как специально, назойливые мысли прорывались вопреки загруженности. Настя шустро вытирала пыль в советской «стенке», современной тряпкой из микрофибры пылесосила ветхий диван и ковёр на полу, полировала зеркало в ванной, как драила и саму ванну до блеска, чтобы сияла вместе с раковиной. А после чистила клетки в коридоре, куда поселят новых животных.

Затем в воду для мытья пола добавляла эфирные масла – пихту и эвкалипт для дезинфекции. А в спальне хозяйки – лаванду, как любила Эльвира Павловна, чтобы воздух посвежел. Сожалела Настя лишь, что окна в квартире, согласно правилам, открывать было запрещено. Только входную дверь во время уборки можно было оставить открытой нараспашку.

И вот от нагрузки в быстром темпе у Насти неожиданно разболелась голова, и со зрением творилось неладное: всё словно заволокло пеленой. Сейчас бы эликсирчика хоть капельку…

Мысли Насти заметались, как бы всё успеть, чтобы угодить хозяйке, но с подорвавшимся здоровьем жить становилось совсем невыносимо.

Она вздохнула, вытирая со лба пот рукавом кофты. Наконец, закончила с уборкой. Забрала с собой тележку с инвентарём, по пути захватив мешок с мусором из кухни. Наклонилась, чтобы его завязать. Оттуда сиротливо выглядывала практически полная бутылка кефира.

Просрочку Настя убирала из холодильника сразу, чтобы Эльвира Павловна не злилась, и меню хозяйка ей заранее тоже писала и согласовывала, чтобы потом не было проблем. Поэтому продукты, которые можно было подвергнуть переработке, Настя либо забирала себе в квартиру, либо выбрасывала.

Жалобно застонал дед Мирон из-под раковины. Сердце Насти снова кольнуло. Эх.

- Эй, иди сюда, вот… - тихонько прошептала она, чувствуя, как ускорился пульс: без ведома Эльвиры Павловны его кормить не разрешалось.

Зазвенела цепь, из-под раковины выглянул дед Мирон. В такие моменты Настя всегда молилась, чтобы он не узнал её, ведь лет-то прошло ого-го как много, а она, в отличие от Мирона, не так сильно изменилась, разве что потолстела, погрузнела, морщин и седины да болячек прибавилось.

Он же совсем скукожился, ссохся, что та мумия египетская. И всё же при появлении Эльвиры Павловны глаза деда Мирона блеснули, узнавая. В этих усталых глазах ещё теплилась энергия, желание жизни…

Он узнал её, но промолчал, только слюну сглотнул. Настя налила ему густого и едко пахнувшего брожением кефира в миску, как для той собаки, и прошептала: «Мол, пей быстрее».

Пустую бутылку сразу бросила в пакет.

Он жадно выпил и облизал миску, звеня цепью от усердия.

Больше смотреть на это у Насти не хватило духу.

Уходя, в тишине квартиры Настя услышала его тихое «спасибо». И от этой благодарности ей хотелось плакать.

Настя успела вынести мусор, как свой, так и хозяйский, как раз до прихода Людки. Затем пошла к напарнице навстречу, перехватив на остановке её, нагруженную клетками с кудахтающими курами и беспокойными кроликами, которых буквально впихнули по три в одну клетку.

- Сейчас помогу!

Настя подхватила пару клеток из рук Людки, пока та расплачивалась с водителем маршрутки, ругающимся, что из-за неё он сбивается с графика и остальные пассажиры недовольны… Та кивала, не спорила, и Настя знала, что напарница всегда щедро доплачивает водителю, когда возвращается с полными клетками.

Так же Настя со слов Людки знала, что даже с доплатой с рынка было гораздо дешевле ехать на маршрутке, чем в такси.

Людка с возрастом ходила медленно, а Настя, вся потная после уборки, поспешила впереди неё к дому с клетками в руках, оставив которые в коридоре у хозяйской квартиры, пошла к себе.

Насте не терпелось принять душ и быстрее поесть, а к еде хорошо бы водочки хоть сто граммов выпить, чтобы расслабиться.

Она закрылась в ванной комнате, где разделась и залезла в ванну. Затем, расправив штору, включила в душе горячую воду и, хорошенько растираясь щёткой, намыленной обыкновенным хозяйственным мылом, полностью расслабившись, машинально погрузилась в прошлое.

У Насти не было счастливого детства: родилась в семье алкоголиков, да ещё отец, уголовник, часто в плохом настроении распускал руки, не щадя ни её, свою малую дочку, ни мать.

А когда Насте исполнилось десять, отец, упившись в хлам, зарезал мать кухонным ножом. Сама Настя вовремя спряталась в шкаф.

После, вместо детдома, воспитывалась у тётки, к слову, совершенно безумной, проживающей в частном доме, с оравой злобных собак.

Возможно, если бы Настя попала в детский дом, там было бы гораздо лучше жить, чем с тёткой.

Горячая вода смывала с тела пот, и мыться в душе для Насти было наслаждением, потому что раньше у тётки для этих целей имелся разве что таз с холодной водой, а вместо мыла была зола и песок.

Тетка часто забывала покормить Настю, только и умела хлестать ремнём да злобно орать. И до поздней ночи, заставляя вместе с собой Настю, выходить из дома с керосиновой лампой и бродить у длинного забора под лай и завыванье собак, совместно сторожить участок от посягательств мертвяков и пришлых тварей из леса и близлежащего кладбища – так объясняла свои безумные бредни тётка.

Настя на это и возразить не смела. Помнила, что было, когда она на подобное тёткино заявление однажды рассмеялась и как потом долго ныла иссеченная ремнём спина и урчал от голода живот.

После ночных обходов Настя постоянно не высыпалась.

Ещё тетка, начиная с весны, заставляла батрачить на огороде, и часто из-за этого Настя школу пропускала…

Зимой же ей приходилось торговать овощами, закатками на рынке, куда уж там было вообще до учёбы. Но лучше для Насти прослыть пустоголовой дурой в глазах учителей, чем рассказать правду.

Чужой жалости Настя бы не перенесла, но, если честно, то она не сомневалась: расскажи кому правду – ей просто не поверят. Потому что тётка на людях всегда вела себя предельно вежливо – так сказать, ум и хитрость включала, словно по волшебству. И с виду вся такая чистенькая, худенькая, невысокая, да ещё с тихим голосом, как мышка, совсем безобидная. Вот люди и велись, верили, что Настя – эта рослая и непослушная девица – для тётки одно наказание.

Окончив школу, Настя уехала в столицу, чтобы поступить учиться на повара. Поступить не получилось, хотя можно было… На этот способ ей открыла глаза соседка по комнате в общежитии. Сказав простое и банальное откровение. «На тебя мужики смотрят, как собаки на кость, и облизываются. Ты, Настя, девушка видная, с изгибами в нужных местах». И намекнула, что к чему.

На тот момент Настя себя не пересилила, робкий характер не позволил. Но и из столицы уезжать не хотелось, до слёз. Как представляла, что снова придётся возвращаться к ненавистной тётке и постоянно пахать на неё за еду и ночлег...

Об этом Настя думала всю ночь и таки надумала. Утром сходила на рынок, поспрашивала и там устроилась продавщицей: видимо, тоже понравилась мужскому руководству точек и павильонов, которое даже поспособствовало закреплению за девушкой комнаты в общежитии.

Вот только позднее платить пришлось по полной этому же руководству. В семнадцать лет она быстро лишилась как невинности, так и наивности и всех своих былых девичьих иллюзий разом. Но горевать Настя не стала, а смекнула быстро, что к чему в жизни, и с хорошей зарплаты на рынке откладывала большую часть, которую прятала в ячейке камеры хранения, на всякий случай.

К счастью, хватка у Насти в суровых жизненных перипетиях оказалась крепкой, и ум работал живо, обучалась как самой торговле, так и всем важным приёмам в этой сфере. Всё она легко схватывала на лету и на ус мотала. Внешностью своей фигуристой, приятной для мужских глаз, тоже пользоваться научилась, как следует. И кокетливой улыбке, и томному взгляду, и голосу с хрипотцой.

И вскоре работодатели уже сами ели с её рук, как и любовники, которых Настя тоже выбирала теперь сама. Даже замуж стали предлагать, но она не соглашалась, потому что хотелось самостоятельности.

Наконец накопив достаточно, пробыв в столице целых пять лет, она рванула когти и, не прощаясь, вернулась к себе домой с деньгами и смелыми планами. Тетка, конечно, её не ждала и сразу осыпала ругательствами и проклятиями, но Настя впервые за долгие годы презрительно глянула в ответ и ответила тем же. Затем просто ушла, не оглядываясь.

Накопленных денег хватало Насте, чтобы поначалу снять номер в гостинице, а потом переселиться в съёмную однокомнатную квартиру. От свободы у неё пьяняще кружилась голова. И несколько дней Настя просто лениво отсыпалась да ходила по городу, наслаждаясь неспешностью и тишиной, затем принялась за дела. Она сняла в аренду маленький павильон на рынке и поехала за товаром в Польшу, благо из предыдущего опыта торговли в столице знала, что и как нужно делать.

Удивительно, но раскрутиться в родном захолустном городе для Насти оказалось просто.

Она покачала головой. Выключив воду в душе и вытерев полотенцем запотевшее зеркало, пристально вгляделась в своё румяное, всё ещё моложавое и привлекательное лицо. Вдруг вспомнив об оставшихся делах, она вздохнула и, обмотавшись полотенцем, вышла из ванны. Зазвонил телефон.

- Алло? - в спешке слегка запыхавшись, ответила на звонок Настя.

- Молодец. Убралась хорошо, - сухо похвалила в трубку Эльвира Павловна и добавила, слегка смягчив голос: - Жду тебя на занятии через пятнадцать минут.

И положила трубку. Настя снова вздохнула: теперь уже от этих занятий гимнастикой с Эльвирой Павловной ей не отвертеться, не списать ни на плохое самочувствие, ни на само отсутствие желания заниматься.

Вот поначалу заниматься с хозяйкой Насте было в удовольствие и не без интереса. Эх. Какие же глупые у неё тогда в голове рождались планы…

Настя вытерла голову полотенцем, радуясь, что волос короткий и можно обойтись без фена, иначе бы пришлось идти с мокрыми волосами. Затем быстренько надела поверх белья спортивный, растянутый на коленках костюм, повертела до щелчка шеей.

Желудок урчал от голода, но на перекус уже не оставалось времени. Ещё опоздаешь и рассердишь хозяйку себе на беду. Подумав так, Настя вышла из квартиры.

В коридоре Эльвиры Павловны больше не пахло свежестью, как было после недавней уборки, запах эфирных масел сменился ароматами рыночных животных: куриными перьями, помётом, кроличьей шерстью.

Они, к слову, заполнили до отказа все клетки и с сонной апатией следили за пришедшей Настей. Значит, как всегда, Людка не поскупилась накормить животных и птиц до отвала, решив хоть едой скрасить их короткий век. Лучше было сейчас не смотреть в их невинные, полные жизни глаза, чтобы потом не снились в кошмарах.

Эльвира Павловна ожидала в своей просторной гостиной, где после ремонта совсем не было мебели: на полу лежали матрасы для занятий, а возле стены крепилась шведская стенка. Чуть дальше размещался балетный станок, чтобы Эльвира Павловна не утратила былых профессиональных умений и хватки.

Сейчас хозяйка была в облегающих лосинах и свободной футболке, подчёркивающей гибкую худощавую фигуру.

У самой Насти такая фигура осталась далеко в прошлом из-за дурной, обусловленной болезнью привычки есть всё подряд, особенно ночью. Но она была не виновата в своей болезни, как и в своей жизни, в которой плохое всегда сильно перевешивало на чаше весов.

От переедания Настю не спасали ни травы, ни таблетки, вся её надежда избавиться от пагубной привычки была на чудесный эликсир, но Эльвира Павловна, как её ни задабривай, жалела дать Насте лишнюю, так ей необходимую капельку эликсира, используя его для себя лично.

Переживая от довлеющей на душе безнадёги из-за этого прискорбного факта, Настя вопреки всему надеялась заполучить эликсир, для этого скрытно вынашивая в долгие годы служения хозяйке грандиозный план мести. Стоило об этом подумать, как становилось немного легче.

- Ну, что, Настенька, начнём как обычно с разминки! - властно провозглашала Эльвира Павловна и, самодовольно улыбаясь, включала старенький магнитофон на полу, с ритмичной и бодрой музыкой. Настя же крепче стискивала зубы и вымученно улыбалась хозяйке, переходя к изнуряющим и давно ставшим ненавистными упражнениям с мыслью: «Вот же постоянно так лютует стерва!»

С этими словами он несколько раз ударил лезвием ножа по своей ладони, из центра которой тут же полилась алая кровь. Когда её капли стали медленно стекать в тёмную болотную воду, мужчина почувствовал, как звучавшие повсюду стенания прекратились и нечто скользкое коснулось его колена. Он посмотрел вниз и увидел как десятки человеческих рук обхватили увязшие среди трясины ноги и с нечеловеческой силой стали выталкивать его на поверхность. Безобразные, бледные конечности образовывали под ногами подобие острова, созданного из множества ладоней и переплетающихся пальцев. Незнакомец припал на колени, зажмурившись от подступившей боли, в то время как раны по всему телу стали быстро затягиваться, покрываясь болотной тиной и чёрными струпьями. Конечности тем временем всё поднимались прямо из недр тёмных болот, переплетаясь словно червивый ком, хватаясь друг за друга и в конце концов соединяясь в ужасном подобии моста, идущего прямо в сторону возвышавшегося вдалеке ковчега. Сделав глубокий вдох, мужчина встал с колен и медленно побрёл в его сторону по длинной тропе из множества человеческих рук…

***

— Ефимка, етить тебя за ногу, проснись уже наконец!

Мальчик, державший в руках поводья, тут же поднял голову и, разлепив сонные после недолгой дрёмы глаза, начал быстро тараторить нескладным, сбивчивым тоном.

— Да не сплю я, не сплю, дядь Прохор!

— Ну так останавливай телегу, раз не спишь, приехали.

Мальчишка удивлённо огляделся по сторонам, но не увидел рядом ничего, кроме раскинувшихся повсюду болот, да изредка проступавших среди нескончаемой трясины деревьев.

— Куда приехали? До города ещё часа три пути, не меньше.

Сидевший рядом с ним седой старик лишь недовольно вздохнул, после чего показал куда то в сторону обочины.

— Присмотрись, засоня. Видишь, там, возле большого камня лежит…

Мальчик сощурил глаза, став всматриваться в указанную стариком сторону, как вдруг увидел лежащее прямо посреди болот тело. Лёгкий холодок пробежал по спине Ефима, заставив нервно поёжиться.

— Д...Дядя Прохор, давайте поедем отсюда, а? Не к добру это всё, не иначе утопцы постарались…

— Ага, разбежался, — старик сказал это грозным тоном и слегка нахмурился, — как думаешь, что Хорс сказал бы по этому поводу? Нельзя никого в болотах оставлять, ох нельзя. Не по людски это.

Прохор повернулся и посмотрел мальчишке прямо в глаза, но, увидев в них неподдельный страх, немного смягчился, став словно бы успокаивающе произносить напутственные слова.

— Ты пойми, Ефимка, мы с тобой одному богу служим и заветы его надобно соблюдать. Коли даже не из доброты людской, так из уважения к солнцеликому Хорсу. Сам же слышал, что люди, погибшие среди болот, в бормотников превращаются, разве нет?

— Слышал…

Ефим очень хорошо помнил, как деревенские ребята, по ночам собираясь у костра, травили самые разнообразные байки про тварей, что можно встретить на просторах бескрайних болот. И бормотники, к глубочайшему сожалению мальчишки, занимали в иерархии топевых тварей далеко не самое последнее место.

— Так что давай, племяш, не подкачай. Я то уж тебя в обиду не дам, сам знаешь. Кабы не возраст, то даже просить бы не стал, мне с моими костями самому бы с болота вылезти. Кабы бы не великий Хорс, что взглядом своим мне путь прокладывает, так вообще сам на болотах бы сгинул.

Мальчишка вздохнул, но всё же слез с телеги, привязав коня к лежащему у обочины бревну. Подойдя к краю дороги, Ефим с отвращением шагнул вперёд, по пояс погрузившись в тухлую воду. В голове возникало всё больше мыслей об утопцах, русалках, бормотниках и гнилых, ждущих среди тёмных глубин, пока очередная жертва забредёт в их отвратительную обитель. Откуда-то сзади раздался тихий шёпот дяди Прохора, ставшего зачитывать одному ему известные заговоры и мальчишка немного успокоился. Заметно ускорившись, он менее чем за минуту преодолел расстояние до лежащего тела и облокотился на находившийся рядом с ним большой камень, чтобы передохнуть перед трудной дорогой назад. Вытирая пот со лба, Ефим посмотрел в сторону мертвеца и взгляд его ненароком упал прямо на мертвенно бледное, осунувшееся лицо. Глаза на нём были плотно закрыты, будто бы мужчина был вовсе не мёртв, а всего лишь уснул глубоким сном. Мальчишке даже на секунду показалось, что под сомкнутыми веками проступают слабые движения вращающихся глаз, но он тут же замотал головой из стороны в сторону в попытке отогнать дурные мысли. Любой человек, уснувший в болотах, обречён стать топевой тварью и это знал каждый мальчишка. Ефим обхватил мертвеца за плечи и изо всех сил потянул в сторону дороги. Болота замедляли движения, норовя утянуть в глубокую трясину.

— Ефимка, ну что там?

— Сейчас, дядя, сейчас…

Произнося эти слова, Ефим повернул голову в сторону стоявшего у обочины Прохора, как вдруг услышал протяжный стон, раздавшийся рядом с ним. Быстро обернувшись, мальчик увидел, что глаза удерживаемого им мужчины широко раскрыты, а взгляд их направлен прямо на него. Ефимка тут же оттолкнул мертвеца в сторону, завопил что есть мочи и с необыкновенной для четырнадцатилетнего мальчика скоростью рванул в сторону дяди.

— Дядя Прохор! Дядя Прохор! Утопец!

Старик не медля ни секунды достал из кармана небольшой свёрток и тут же бросил его в сторону лежащего в болоте мужчины, не прекращая при этом шептать свои заговоры.

— Хорс батюшка, земля матушка. Богатства заберите, да зло отведите. От врагов защитите, к свету приведите…

Сверток медленно погружался в пучину, в то время как из болотных глубин стало проступать слабое свечение. Со временем оно всё нарастало, постепенно становясь невыносимо ярким, из-за чего старику пришлось прикрыть рукой глаза. Откуда-то сзади послышался крик Ефимки, уже сидевшего за поводьями телеги и даже успевшего отвязать лошадь.

— Дядя Прохор! Быстрее, едем!

— Рано

Старик сказал это спокойным, но твёрдым тоном, после чего продолжил шептать свои мантры. Сияние всё усиливалось, в конце концов заливая собой всю округу и вызывая в голове чудовищный гул. Удерживаемая Ефимом лошадь заметалась из стороны в сторону, готовясь в любой момент рвануть галопом подальше отсюда.

— Дядя Прохор!

— Рано!

Голос старика уже срывался на крик и он буквально кожей чувствовал жар, исходивший из глубины болот. Шептания превратились в причитания, а потом и в громкие песнопения. Гул в голове звучал всё сильнее и сильнее, пока, наконец, не оборвался на высокой ноте, оставив после себя слабое эхо. Простояв так ещё несколько секунд, старик раскрыл глаза и с удивлением увидел перед собой небольшой участок сухой земли, с находившимся на нём невредимым мужчиной. Тот лежал практически неподвижно — лишь грудь слегка вздымалась в такт прерывистому дыханию.

Ни на его теле, ни на лице не было видно ни единого ожога.

***

— Дядь Прохор, может это всё-таки утопец?

Мальчишка издалека поглядывал на лежащего в телеге мужчину, не решаясь придвинуться поближе.

— Нет, Ефимка, утопец от света Хорсова сгорел бы дотла, а этот даже не обжёгся. Значится, человек. Да не простой — божество за ним какое наблюдает.

— Прямо как за тобой?

— Ну, тут всё не так просто. У всех оно по разному — на иного его бог почти не смотрит, так, взглянет пару раз и всё. А, значится, таким людям нужно больше усилий прилагать, чтоб внимание его привлечь. С других же напротив, глаза не спускает, да до такой меры своего избранника бережёт, что и сам может невзначай помочь, без лишнего на то прошения. Чем-то сильно заприметился мужик этот богу своему, раз тот даже в болотах не дал ему утопнуть.

Неожиданно, диалог прохора и Ефима был прерван резким вздохом со стороны лежавшего доселе без сознания «утопца». Мальчишка немного отстранился, но не выпустил из рук поводья, стараясь держать телегу ровно по центру дороги. Незнакомец же, тем временем, медленно раскрыл глаза, да так и продолжил лежать, уставившись куда-то в пустоту.

— Ты как, парень?

Старик сказал это с некоторой долей тревоги в голосе. Если лежащий перед ним действительно был под присмотром одного из богов, его смерть могла привести к очень печальным последствиям.

Незнакомец слегка приподнялся на руках и медленно осмотрел своих спасителей немигающим взглядом.

— Кто… Кто вы?

Его голос звучал очень низко и тихо, вызвав у старика какое то неприятное, можно даже сказать, отталкивающее впечатление. Мальчишка и знахарь переглянулись, после чего последний подал голос.

— Знаешь, точно такой же вопрос я хотел задать и тебе. Но так как ты у нас ещё не до конца пришёл в себя, так и быть, отвечу.

Прохор слегка пожамкал губами, после чего кивнул в сторону сидящего рядом мальчишки.

— Мы тут с Ефимкой, сыном сестрёнки моей младшей, в город к степняковским наметились за продуктами, да вот тебя нашли. По началу думали мертвец, а оно вона как оказалось. Теперь твоя очередь — говори, кто таков.

Старик выжидательно уставился на незнакомца, в то время как тот бесцельно смотрел куда-то вдаль бескрайних топей, собираясь с мыслями.

— Помню только то, что мне нужно отыскать ковчег.

— Ковчег? - старик слегка приподнял брови в изумлении, - Гиблое место. Только гнилые и безбожники обитают в его проклятых стенах. На кой ляд он тебе сдался?

— Говорю же, не помню, - мужчина скривил лицо держась правой рукой за голову, - Знаю, что должен встретиться там с кем-то, только с кем именно, понятия не имею. Дальше всё как в тумане, да и голова раскалывается.

— Чай не мудрено, — с этими словами старик закачал головой, махнув рукой в сторону болот, — волынские сейчас войной на притечных пошли, никакого спасу от них нет. Дезертиры, разбойники, даже ополченцы и те любят засады на дорогах устраивать, да народ честной грабить. Небось и тебе по голове знатно досталось.

После слов знахаря воцарилось молчание, лишь топот копыт и шум колёс разрезали повисшую тишину. Незнакомец же то и дело осматривался по сторонам, будто бы впервые взирая на окружавший его мир. Прохор же в это время внимательно оглядывал собеседника с головы до ног, силясь понять, какой же именно силе поклоняется их новый спутник. Одежда незнакомца явно не подходила для путешествий по болотам, представляя собой простые домотканые рубаху и штаны, опоясанные длинным шнурком. Покрытые тиной и следами гниения они являли собой жалкое зрелище, однако никаких опознавательных знаков Прохор так и не заметил. Промолчав ещё несколько секунд, старик снова завёл разговор.

— Ты, как я погляжу, вниманием божьим то не обделён, коли даже в болотах не тонешь. Ну ничего, сейчас в город приедем, авось вспомнишь что. Кстати, я так и не представился — меня Прохором кличут, а тебя как? Имя то хоть помнишь?

— А? Да, конечно, меня зовут…

Как только имя было готово слететь с губ мужчины, тот неожиданно почувствовал острую боль в висках, в то время как сознание медленно стало покидать его тело…

Ночь. Сегодня наша смена.  Дежурных охранников всегда  двое. С Максом мы уже давно спетая и сплочённая двойка, прошедшая множество заданий. Работаем  уже двадцать лет, и повидали всякое, но такое…..

Охранная фирма, к которой мы прикреплены, охраняет разные объекты, в том числе здание местной администрации. Работа не пыльная. Везде установлены камеры видео наблюдения, поэтому работа охраны упрощается в разы.

Днём - проверяй паспорта посетителей, а ночью сиди и отслеживай камеры. В течение трёх лет всё было спокойно, за исключением пары буйных посетителей, но вот уже месяц, ночные охранники жалуются на срабатывание датчиков движения в подвале. Дежурные бегут, проверяют, но там не оказывается никого. Замечали только, что в помещениях довольно холодно.

Руководство дало команду проверить всё, администрация города всё-таки, поэтому мы с Рустиком и Максом вчера установили видеокамеры, с повышенной чувствительностью. Пришлось сильно повозиться. Оборудование взяли на складе фирмы, правда  долго объясняли завхозу зачем и почему мы выписываем именно такие дорогостоящие, чувствительные к малейшему шороху видеокамеры.

Сам подвал представлял из себя пять свободных помещений без дверей. Раньше датчики движения, без камер, стояли только в коридоре, а теперь мы установили  глазки в каждой комнате, про коридор тоже не забыли.

Первая часть дежурства была абсолютно спокойной, мы молчали, так как всё давно уже  переговорено. Но около двух часов ночи всё изменилось.

Датчики движения сработали неожиданно. Перед мониторами в этот момент дежурил Макс.

Вспышка света, затем другая, третья, четвёртая. Я кинулся к Максу, который уставился на экран и застыл, как жертва медузы Горгоны.

- Серый, ты это видишь? – синими, помертвевшими губами, спросил он у меня.

- Вижу, камеры пишут? – так же шёпотом отозвался я.

В ответ, он мне просто кивнул головой, не в силах вымолвить хоть слово.

Мы наблюдали, как какая-то сущность проходила сквозь стены, словно играясь. Растворялась тёмной дымкой в воздухе, а затем появлялась уже материальной в другой комнате. Сотканная из мышц, без кожи, сущность носилась по помещениям, втягивалась в стену, а потом резко выскакивала с другой стороны. Казалось, что от этих действий она получает удовольствие, и даже улыбается. Она веселилась?! Бред ведь?

Весь хаос длился примерно минут сорок, потом всё стихло.

Во рту я почувствовал металлический привкус крови. Сам не заметил, как прикусил щёку и язык. Руки со всей силы сжимали плечо друга, но тот даже не реагировал на это.  Там такие синяки останутся.

Макс отмер и принялся перематывать записанное изображение на начало. В какой-то момент перемотка остановилась, и прямо в камеру нам подмигнула зубастая страшная морда, лицом это было не назвать. Я – бывалый военный офицер обмяк рядом со стулом Макса, и, по-моему, впервые в жизни грохнулся в обморок.

А кто сноровке Онипку обучил? Может, от роду она у неё, а может, правы пересумцы, что не обошлось без подмоги всякой нечисти.

Мутовчиха-то, по первости, когда привёл её Савелий из верхоленской деревни, ещё шустрила, а как начали у неё ребята мёртвыми рождаться, так сама зачахла – ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Только и воспряла, когда Савелий нашёл младенчика в тайге. Да какое там нашёл, можно сказать, против воли отцом наречённым стал. Вот послушайте, как это было.

Година выдалась лихой: мор середь народу, падёж скота, война меж якутских тойонов*, да и русских разбойников в приленье собралось несчитано. Так и жили всё равно что на коленях, всем должные: кто-то кричит – "отдай", а кто-то сам берёт.

Отправился Савелий петли поставить, авось какая дичина попадётся, время-то не самое охоцкое* – зима на весну повернула; забрёл в глухое место. Глядь, а на склоне распадка – следы камусовых коротких лыж. А рядом... точно россыпи брусничные.

Смекнул Савелий, что неладно дело, собрался тихохонько назад бежать. Своя голова, знаете ли, всегда сильнее болит и дороже других стоит. Верный Бойко заскулил, к хозяину сунулся. Савелий на него рукавицей замахнулся: молчи, клятый!

Только лыжи завернул, как снег перед ним взвился стеной! Ветер засвистал, борода враз обледенела. Савелий встал спиной к ветру – бури как не бывало: тишина, наст блестит, а на нём алые пятна. Ещё раз спытал убраться – до пояса занесло, еле выполз.

Ну, подумал, не иначе как потревоженные духи шалят. Такое часто бывало над марями* – немало душ сгубили лесные топи. Или при сумеречном наваждении* – человек, охотившийся в одиночку, мог порешить себя в тесной и тёмной зимовейке. В сильные морозы над снегами вообще что угодно приблазнится. Тут самое главное – остаться посерёдке: и не противиться, и вослед за мороком не идти. А как не идти-то, если Бойко к следам принюхивается, повизгивает и с укоризной на хозяина смотрит? Собаки да коняшки – животинки чистые, Богом в помощь данные, к ним нечисть не пристанет. Нужно поспешать...

Савелий поднялся к гребню распадка легко, будто ветер его вознёс. Глядь, а на снегу якутка лежит, уставив в небо тусклые глаза. Ровдужная* рубаха в вороте разодрана, а понизу вся залубенела от крови. У груди с чёрными сосками – меховой свёрточек. Савелий шапку стянул: мертва, и не меньше трёх дней – ощеренный рот полон снежной крупы, шея и грудь цвета придонного льда. Прими, Господи её душу. Якуты в ближних наслегах* все крещёные, стало быть, помолиться можно, да и спускаться вниз – доложить голове* о находке, а всё остальное Савелия не касается.

Cвёрточек вдруг легонько ворохнулся. Савелий охнул, нагнулся и отвернул взявшийся сосульками край. Голубенькие глазки так и глянули ему в душу. Вызволил дитя из-под материнской руки и собрался было восвояси. Но что-то удержало – ровно как зацепился полой. А это покойница его за кафтан схватила. Обомлел Савелий, чуть со страху сам не преставился. Из недвижного рта глухо, утробно раздалось:

– Онипка...

Савелий отмер и ка-а-ак чухнул вниз по склону – верный Бойко догнал его только перед Пересумком.

С тех пор в избе Мутовкиных поселилась отрада - малая девка Онипка. Савелий не допытывался, кто и где похоронил якутку. Слыхал, что свои забрали, а стало быть, сейчас обдувает ветер её кости на досках в сосновых ветвях.

Но вот чудо: на гребне распадка кто-то поставил урасу. Знать, не проста была якутка, шаманского роду. Многие видели жерди, обтянутые берёстой, а подойти никто не пожелал. Оно и понятно, кого покойница к месту своей смерти подпустит? Кроме кровного родича, конечно.

Ещё на подходе Онипка учуяла чужака. Втянула ветерок аккуратными, как кедровые скорлупки, ноздрями – ну чисто косуля. В волглой оттепели – запах вчерашнего дыма. Выпростала из-под якутской шапки (платков она знать не желала) розовое ухо – тишина. Сторожко выглянула из-за кривобокого северного кедра – наст вокруг урасы порушен, у входной полости – следы волока.

Онипкино сердце зашлось от гнева, потемнели ясные глаза. Щёки так полыхнули, что хоть трут доставай да костёр разводи. Кто посмел? Кто не убоялся худой славы урасы, которая возникла на месте пролитой крови? В позапрошлом году пришлые ушкуйники* близко подобрались, видно, созорничать захотели. Одного в заброшенном медвежьем лазу нашли, вниз головой и со сломанной шеей. Другой умом тронулся - верхушки кустов, как лось, жевал. А третий вовсе пропал.

Призадумалась девка – не простой человек тут был. Для таких случаев на шее у Онипки целая низка: православный крестик и с десяток оберегов. Из беличьей лапки, из зуба морского зверя, когтей и пёрышек. Кто-нибудь да сподобится помочь – иль хрестьянский Бог, иль духи лесные.

Грешно, конечно, так думать; вот и приезжий батюшка ругал пересумцев, что они варварским святыням кланяются, сергэ* возле изб ставят, на Ысыахе* водят хороводы вместе с якутами, постных дней не соблюдают и сырое мясо едят. Да только сказывали, что недавно батюшка перекушал тарасуна – молочного самогона – и убежал в одном подряснике в тайгу. И кабы не молодой якут, который возвращался с охоты, нашёл чуть тёплое православное тело и дотащил его на руках, был бы пир у лисиц да волков.

Вот и гадай, кто спас батюшку: то ли истинная вера, то ли варварское чутьё и выносливость.

Онипка богов на своих и чужих не делила, потому что славянская кровь неведомого отца зажигала на её якутских скулах брусничный румянец, заставляла сиять ярче звёзд раскосые голубые глаза. А по-северному жёсткий прямой волос играл на солнце ржаным блеском.

Онипкины пальцы коснулись поочередно крестика и оберегов - промолчали святыни. Молитва Защитнице Небесной не помогла. Будто всё в мире отступилось от девки – ей самой решать, что делать. Самой так самой – в первый раз, что ли? Бесшумней зверя подкралась к урасе, тенью скользнула под полог. Если б кто за Онипкой следил, то подивился бы: на хрустком насте не осталось ни следа от торбасов, ровно и не человек она...

Зола в очаге-чувале было ещё тёплая. Пахло овчиной, ячменным хлебом, который разогревали неумелые руки и чуток прижгли, да ружейным железом. А ещё смердело грязным телом, всю зиму не знавшим бани или жира. А он, жир-то, для помывки – первое дело: натёрся, соскоблил ножом вместе с грязью и отшелушившейся кожей и снова чист, как первый снег. В восточном углу лежал вьюк, смятый чьей-то усталой головой. Только вот хозяина головы не видать. Онипка глазам не поверила, вытянула пёрышки из-под ворота и дунула на них. В затхлом воздухе повеяло просторами снегов под бледным лунным оком, засвистал ветер, словно под крыльями орлана. И тут же проступил, точно через дым, облик невидимого гостя, который притулился рядом с вьюком, вытаращился на Онипку белыми от страха глазами.

Это девку насмешило: знала она, что сейчас похожа на огромную птицу со смертоносными когтями и хищно раскрытым клювом. Однако незнакомец не оплошал, тряскими руками вынул из мешка камешки и застучал ими друг о друга, забормотал:

– Чур меня, чур, сгинь, морок, небесным огнём заклинаю!

Онипка не выдержала и расхохоталась. Ну кто же камешками, которыми когда-то плевался небесный огонь, духов прогоняет? Задом наперёд выйдет, соберутся все, кто поблизости.

И точно: колыхнулся полог, застонала чья-то душа, прося приюта и тёплой крови. Но Онипка на чеку: цыть, тварь Нижнего мира! Послушалась нежить – вопль удалился и стих.

Когда Онипкино веселье прошло, стала она собой – статной девкой высоченного росту, румяной и смешливой. Снизу, прикрываясь вьюком, смотрел на неё незваный гость, рыженький парнишка. Впалые щёки черны от копоти, из-под облысевшей дохи с подпалинами от костров выглядывали дырявые катанки*. Здесь таких не валяют и не носят, значит, пришлый. Ишь, скукожился... Делает вид, что от страха не отошёл. А по ушкуйным глазам видно, что неладное задумал. Собирает силы. Да только до Онипки ему, как былинке до верхушки столетнего лиственя.

– Кто научил глаза отводить? - спросила, подначивая, Онипка. – Плохо научил.

Парнишка потемнел лицом, точно грозовая туча набежала.

"Самолюбства в тебе поболе, чем крови в жилах. Ну-ка, покажи, на что горазд", – подумала девка и сплоховала, не ожидала, что малец её мысль, как зайца силком, поймает.

Парнишка камешек сжал. В руке точно болотный огонёк засветился, даже косточки пальцев сквозь плоть стало видно. А потом швырнул камень в Онипку, еле успела отшатнуться девка. В шкуре, прикрывавшей стену, в берестяном боку урасы появилась дыра с дымившимися краями.

Ох, зря Онипка мальца задирала – с умельцем вызывать небесный огонь не шутят. Но и ему негоже выказывать себя хозяином в чужом месте. Придётся поучить маленько.

Тем временем парнишка зло стиснул рот и собрался было другой камень швырнуть. Но обомлел, потому что красивая девка вдруг снежными хлопьями рассыпалась, будто и не было её. Только на бурой трухе, которой стали еловые лапы, набросанные на пол, остался невысокий сугробец.

Ветер ворвался в дыру, вскружил снег, оборвал полог и вылетел вон. А вместо ясного дня в порушенную урасу тёмная ночь полезла – ничего не видать. И камешки, как ими ни стучи, не светятся. В Нижнем мире вечная мгла... и жадные до чужой жизни духи. Вот кто-то ледяной рукой по парнишкиной шее провёл, дрожащую жилку нащупал. Радостно взревел, испустил зловонный запах из алчной пасти...

Малец очнулся и руками замахал, глаза выпучил – не сразу понял, что над ним Онипка склонилась, а не смертоносная тварь.

– Сказывай, откуль явился, как в урасу забрался, – потребовала девка и показала приблуде беличью лапку. – Не вздумай ещё озоровать.

Парнишка что-то, видать, понял, почувствовал силу в кусочке сухой плоти. Побледнел ещё больше, но глаз не спрятал. Пошлёпал пересохшими губами и чуть слышно ответил:

– Прости... Лесная хозяйка.

Онипка снова расхохоталась:

– Эвоно что! Так ты из чернокнижников? Далеко забрёл...

Случайный гость потёр лоб, растерянно моргнул.

– Не томись, не умею мысли людские распутывать. Такое доступно только вам, чернокнижникам, – ответила Онипка.

Она, посмеявишись, подобрела и продолжила если не ласково, то уже без льдинок в голосе:

– Нету на наших просторах хозяев – ни лесов, ни марей, ни рек. Это у вас, за Горами, где белые хлеба сеют, хозяева у каждой опушки сыщутся: кто назначен, а кто сам себя объявил. У нас только силу признают.

Парнишка в себя пришёл быстро, уселся поудобнее и спросил:

– А какой ты веры?

– Хрещёная, – спокойно ответила Онипка, но словно приготовилась к плохому, подобралась и насторожилась.

Приходилось слыхивать про чернокнижников. Гнали их отовсюду, в избах жгли, убивали, ибо было за что: из человека душу исторгнут и заставят себе служить. И всё через веру; так её вывернут, так переиначат, что люди позабудут, кто они есть и уподобятся скотине или зверю. Но разговор пошёл супротив Онипкиного настрою, девка даже опешила, когда малец стал её отчитывать:

– Коли в Господа, Спасителя нашего, веруешь, пошто в своей кумирне колдуешь?

– Это не кумирня... – произнесла Онипка в замешательстве. – Не я её ставила, колдовать не умею.

– А кто орланом обернулся? Кто бесов призвал? – с ненавистью и презрением сказал, точно плюнул, парнишка.

И так это девку разобидело, что слова посыпались, как ячмень из дырявого туеска:

– Люди сказывали, эта ураса сама встала на месте, где якутская шаманка смерть приняла. Пролитая кровь отворила ворота во все миры: Верхний, Срединный и Нижний. С тех пор здесь блазнится разное. Коли человек пришёл с добром, помощь будет. А коли со злом, – тут Онипка прищурилась на гостя, – суди не пристанище духов, а самого себя... Как звать-то тебя?

Парнишка смолчал, а Онипка дожидаться не стала, мирно молвила:

– Пойду хворосту принесу. Напарю тебе одолень-травы. Дышишь тяжко, со свистом, от остуды.

А вслед ей донеслось:

– Иван Онипко, Северьянов сын.

Иван подивился, отчего девка-богатырша так пужливо выбежала прочь.

Онипка ломала сухие ветки толщиной в руку, будто лучинки, и размышляла. Названый отец Савелий никогда с ней о кровной матери не говорил, зато Мутовчиха постаралась... Сначала соседи, а потом и приёмная дочь узнали о якутской шаманке, давшей дитяте имя, о чудесной урасе. Онипка с трёх годков почуяла родство с лесом, с буреломом и марями, а зверьё к ней само потянулось.

В пять лет запропала надолго, искали её везде. Савелий уже присмотрел кедровую колоду, не чаял, что дитя возвернётся живым – косточки бы найти. Мутовчиху еле отходили, ибо она привязалась к малой девке пуще собственной жизни. Онипка внезапно объявилась, будто орлановы крылья перенесли её от урасы в Пересумок. Наверное, так и было... На шее - низка оберегов, а в голове – тайные для людей голоса деревьев, птиц, ленских притоков.

Тогда ещё была жива последняя пересумская знаткая* - бабка Фёкла. Она-то и распознала в долговязой найдёнке-рыжухе восприемницу убитой шаманки. Сама кое-чему поучила – лечить травами, раны заговаривать. Потом ссыльный грамотей оценил Онипкину смекалку, показал, как буквицы в слова складывать, передал ей перед смертью свои книжки. До всего остатнего девка сама докумекала. Не могла только узнать, кто ей кровным отцом приходился...

Когда смолистый дымок вытеснил из урасы вонь, а в берестяной посудине зашипел от угольков снег, Онипка как бы между прочим спросила Ивана:

– Отец-то твой из каких краёв?

Парнишка согрелся, пожевал жиру с сушёными ягодами, который Онипка всегда с собой брала, но сердито зыркнул на неё и заносчиво ответил:

– Из-за Гор, где белые хлеба и чернокнижники.

Онипка будто не услышала подначки и продолжила допытываться:

– Жив родитель? Поди, ищет тебя...

– Не ищет, – печально вздохнул Иван. – Помер...

Онипка ниже над туеском склонилась, глаза утёрла. Высыпала травяной порошок в горячую воду и рядом с чувалом поставила – пускай настоится. Хотела спросить что-то, но у Ивана уже язык развязался.

– Отец из учёных, но не чернокнижников. Искал камни, которые с неба на землю нападали. Давно это было, пять людских поколений сменилось; а камнях сила до сих пор жива – ты сама видела. Без слов говорят, по незримому следу ведут, даже гору сдвинуть могут, – начал рассказывать парнишка и увлёкся. – Отец нашёл несколько, но только два унести смог. В дороге сопутник его, товарищ, погиб от злодейской руки; отец и сам был изранен. Охоцкие подобрали его, еле живого, в Горах. Принесли в нашу Богодулку. Отец рассказал, что полтора года убегал от варваров, которые камнями владели. Это ещё до моего рождения случилось. Он умер, когда мне десятый годок пошёл. Перед смертью наказал отнести камни назад, вернуть на прежнее место. Иначе большая беда придёт. Я и решил: как подрасту, отцову волю исполню. Но матушка нового мужа привела. Он про камни дознался и стал её уговаривать продать их, новую избу поставить, купечеством заняться. Я увидел, что матушка поддаётся, и сбежал. Второй год иду.

– И сколь же тебе? - сынтересничала Онипка, не подымая глаз от чувала.

– Считать не умеешь, что ли? – словно дитятю, спросил Иван и гордо добавил: – Три на десять! А теперь про себя сказывай. Как зовут, какого роду.

Онипка хотела смолчать, но потом решилась, ответила уклончиво:

– Дочь Савелия Мутовкина. А как же ты наш Пересумок-то обошёл? С западного ветру, что ли? Так там бурелому прошлогоднего полно, не выбраться.

Иван свои камешки достал, полюбовался и спрятал.

– Эвоно что... – догадалась Онипка. – Огнём пожёг. Не больно-то хитро, не хорохорься.

– А ты знаешь, что они не всем в руки даются? – с обидой спросил Иван. – Меня сразу признали. Помогли с голоду не пропасть.

– Это как же? – удивилась Онипка. – Костёр развели, добыли утку да зажарили?

– А вот и нет! – выкрикнул Иван. – На приисках в горе дыры пробил. В одну ка-а-ак хлынет вода сподземли, да прямо на дома. Люди поразбежались. Вода потом ушла, но наверх много чего нужного вынесла – руды, что ли. Мне сразу полный мешок хлеба и другой снеди насыпали. Денег дали, хотели ещё больше дать, но велели хозяина дожидаться. Только я убежал. На что мне в вашей тайге деньги? В селе Котелок хотел купить за серебряный рубль ружьишко, а мужик такой денежки сроду не видел. Раскричался: держи татя!

– В Котелке серебряных денег не видели? – зло усмехнулась Онипка. – Как же... Ушкуйничье гнездовище там. Хорошо, что ноги унёс и голова цела.

– Пошто так? – не уразумел Иван. – Хорошее село, богатое.

– Потому и богатое, что разбоем живут. Ты вот что скажи... Следом за тобой никто не шёл? – спросила Онипка.

– За мной много не находишься, – снова прихвастнул Иван, потом задумался и сник. – Услышал раз голоса, испугался. Решил, что погоня – или с приисков, или из Котелка. Но я уже научился глаза отводить. Если захочу, ни человек, ни зверь меня не увидят!

Онипка невесело хохотнула, – так, напомнить об их встрече, – но парнишка давно забыл о конфузе и пристал к девке:

– А ты откуда про камни знаешь?

– Кто же у нас про них не знает? Такие, как у тебя, и вправду большую силу человеку дают. Но быстро его жизнь забирают. А прозрачные, наоборот, мёртвого поднять могут. Если идти по западному ветру, то найдёшь вроде озерцо*. А это и не вода вовсе – льдинки, которые на солнце не тают, камешки прозрачные. Я там только раз была, но слыхала многое. Охоцкие раз с битой дичиной возвращались и набрели на то место. Заночевали. А утром хвать - дичи-то и нету, только следы вокруг. Один охоцкий ранен был, так его нога зажила. Другой из седого стал пегим, а потом волос в прежнюю силу вошёл – почернел и закурчавился, – рассказала Онипка.

Иван выслушал - аж глаза загорелись, потом недоверчиво спросил:

– Врёшь? А у тебя есть камни?

Онипка как на духу ответила:

– Есть, Иван. Только не мои они. Принадлежат этому месту. Много лет назад здесь умерла от ран женщина. На пятом годку я сюда приблудилась. В урасе нашла камешки, обереги, бусы, подвески. Постарше стала – схоронила всё возле восточной стены. Мне без надобности...

– Без надобности, потому что сама колдовка! – выпалил Иван, рассердился на что-то.

– Я не колдовка, – слукавила Онипка. – Сказано же, блазнится здесь всякое. Может, из-за камней... Вот ты, хотя горы дырявишь, колдуном себя не называешь... Есть у тебя железная посудина? Нужно ещё снегу растопить, чтобы горький отвар запивать.

– А чего сразу не спросила? – буркнул Иван, выпрастывая из вьюка большую, в четверть ведра, мису.

– Одолень-трава железо не любит. Угольки, вода и берёста – вот что ей нужно, чтобы любую хворь извести, – наставительно ответила Онипка и вышла, прихватив мису.

А когда вернулась, с досады чуть не вывалила снег на Иванову макушку.

Ушлый парнишка разрыл схоронку у восточной стены и разглядывал костяной обруч с обрывками кожи и чёрными от времени бляшками.

– Положь на место! – крикнула Онипка. – Не тяни руки к чужому, при своей голове останешься!

Иван захохотал и через голову обруч на плечи накинул.

Онипка побледнела. Парнишка, глядя на неё, смехом поперхнулся, но задиристо сказал:

– Чего ревёшь, как марал по весне?

Миса шлёпнулась на еловую труху.

Иван с удивлением посмотрел на обруч, стиснувший плечи. Через миг его щёки обескровели. Изо рта вырвался хрип. Захрустели кости.

Онипка очнулась и бросилась к парнишке. Сорвала с шеи оберег из зуба морского зверя, вспорола рукав дохи и чиркнула зубом по своему пальцу. Обмазала обруч кровью и стянула его с Ивановых плеч. Долго дула ему в лицо, растирала посинелую шею.

– Что... это... было?.. – еле выговорил Иван, когда из глаз ушла муть и воздух ворвался в саднившее горло.

– Твоя смерть, – тихо и устало ответила Онипка. – И как ты при пустой башке по сию пору жив? Неужто отец ничему не научил?

– Сказывал же – не успел, помер, – прошептал Иван. – А ты откуль всё знаешь? Твой отец научил?

Онипка вздрогнула, отёрла пот с парнишкиного лица и отвернулась. Глухо сказала:

– Спи. Теперь два дня ни есть, ни пить нельзя.

Но Иван уняться не захотел, снова пристал с расспросами:

– А чьё это колесо? Или не колесо вовсе?

Онипка ответила, пристально глядя в осоловелые парнишкины глаза:

– Это всё, что осталось от шаманского бубна... Спи...

Иван зевнул раз-другой и засопел.

Онипка сучьев в чувал подбросила и призадумалась.

Кто-то вдалеке затянул печальную песню, долгую, как северная зима, протяжную, как крик гусей над остывающей землёй...

Онипка очнулась от яркого света. Синее пламя точно щекотало веки. Ураса пуста, только Ивановы камни через драную овчину светятся. Куда подевался неслух? По нужде выбрался? И что это за звук - не то смех, не то плач? Ой, беда...

Девка выскочила на мороз, не запахнувшись, торбасов не натянув, увидела свежие следы от катанок на блестящем насте. Крикнуть хотела, но не получилось - воздух стал густым, точно смола. Прислушалась – будто махонькие колокольцы звенят с другой стороны распадка. Там же обрыв... Днём голову сломить можно, а уж ночью... Онипка бежать бросилась, но ноги в снегу застряли, словно в трясине. Ничего не поделаешь, лететь нужно. Грех, конечно, но иногда злодейство только грехом остановить можно. Онипка рванула с шеи оберег из пёрышек, крутанулась вихрем и взмыла над урасой.

Иван уж на самом краю стоял. Глаза закрыты, рот в улыбке застыл, руки над бездной вытянуты. Лунный свет высеребрил рыжие волосы, а холод выстудил кровь до мертвецкой синевы. Перед ним в воздухе кружилась красивая шаманка в свадебной богатой шубе, на которой играли огнями прозрачные камни. Звенели подвески на шапке и поясе, переливчато тренькали бусы. В тёмных глазах непримиримо и яростно вспыхивал звёздный искристый огонь. Матушка?.. На что тебе жизнь моего единокровного брата? Местью ничего не изменить... Онипка еле успела подхватить парнишку и швырнуть за спину.

– Скучно мне одной... – вымолвила шаманка, не открывая рта. – Все оставили меня...

– Матушка, – взмолилась Онипка. – Это же я, твоя плоть и кровь.

– Свою кровь я отдала, рожая дитя, а плоть склевали птицы, – слова шаманки тихо прошелестели у самого лица Онипки.

Девка поняла, что она кружится над пропастью рядом с шаманкой.

– Нет у меня ни народа, ни мужа, ни ребёнка... – простонало эхо меж заснеженных камней. – Трижды предана я...

– Матушка, прости меня за всех! – крикнула Онипка, чувствуя, что воздух перестал держать её.

– И ты меня прости... – раздалось в Онипкиной голове.

И девка камнем полетела в бездну.

Горячая солёная влага смочила губы. Кто-то коснулся лица, потеребил руку.

– Господи, спаси и сохрани! Ты... ты жива?! – залился рёвом Иван.

Онипка разлепила веки, хотела сказать, чтобы перестал голосить, но рот наполнился кровью.

– Я сейчас, сейчас... Волок сделаю, перетащу тебя, – всхлипывал парнишка. – Расшиблась ты сильно, но руки-ноги целы. И голова у тебя крепкая...

Через два дня Онипку и Ивана нашёл по следу Савелий с охоцкими. Парнишка всё это время растирал какие-то корни и сухие листья, запаривал их в берестяной посудине и отпаивал настоем Онипку. Девка была почти здорова, только не разговаривала. Савелий хотел допытать, что за трава такая – ушибы как рукой снимает. Иван пожимал плечами – набрал какой-то из-под снега. Её промороженные стебли охоцкие вместо трута использовали. С тех пор эту траву стали называть "братский трут", потому что Онипка принародно признала Ивана братом. А про камни парнишка постарался забыть. Не нами положено, не нам и поднимать, так ведь?

братский трут - местный вид соссюреи спорной

ураса - жилище: шесты, обтянутые берёстой

торбаса - обувь типа унтов

печево - выпечка, сдоба

тойон - военный, типа князя

охоцкий - охотник

марь - заболоченная тайга

сумеречное наваждение - психоз

ровдужная - замшевая

наслег - территориальная единица

голова – выборный глава в селении

ушкуйники - разбойники

сэргэ - ритуальная коновязь

Ысыах - праздник

катанки - валенки

знаткая - ведьма  

озерцо - http://www.tainy.info/unknown/yakutskie-anomalii/