CreepyStory

Татьяна сразу расспорилась с дедом, куда девать приблудыша. Она считала, что его нужно сдать работникам, которые чудно прозывались: не сезонными, не вольнанёмными, а социальными.

Но дед решил оставить. За это Бориска был готов стелиться Федору под ноги вместо половика, чтобы разношенные чувяки названого деда не касались земли.
И всё просил покрестить. А Фёдор твердил, что успеется. Но Бориска боялся, что этого не случится.
Ночами, когда он лежал топчане в кухне, не в силах уснуть, кто-то беззвучно звал его из темноты за окном. Не только отзываться, но и шевелиться было нельзя: это бродили иччи, злые духи, которым нужен любой, кто даст поживиться своим телом. Лучше всего прикинуться недвижным, бесчувственным, как камень. Тогда иччи обманутся и уйдут.

Вот если б Бориску уложили рядом  с иконами...  Тогда б можно было не сдерживать дыхание до удушья.
Но именно в этот момент Фёдор тихонько вставал и совершенно бесшумно подходил к открытым дверям кухни.

Тёплая радость заполняла Борискину грудь - о нём кто-то радеет, беспокоится! - и он засыпал, благодаря и боженьку, и добрых якутских  духов за деда.

Но Бориска не видел, что Фёдор злобно всматривался в окно и переводил полный ненависти взгляд на приёмыша. Словно ночная темень со злыми духами и Бориска -- одно и то же. А потом ухмылка кривила сухие губы старика.
В начале июля после прополки немалого картофельного надела Бориска обмылся во дворе и пошёл в дом попить. Дородная тётка Татьяна загородила дверь в сени и шипящим полушёпотом сказала:
- Уходи отсюда, блудень. Уходи, прошу. Целее будешь. Наш-то, наш... Он ведь к жертве всех призывает!
Бориска опустил голову и застыл истуканом. Он очень старался уяснить, чем так не угодил этой тётке, почему ему нужно уходить. А ещё стало трудно дышать от затаённого протеста и горя. Однако он почувствовал: сейчас что-то случится. Помимо его воли, но именно из-за него.
Татьяна внезапно замолчала, грузно осела на пол, одной рукой сжала свою шею, а другой стала скрести некрашеные доски пола.
Её глаза выпучились. Губы посинели, изо рта высунулся неожиданно большой тёмный язык. И  без того пухлое лицо отекло, налилось багрянцем, который быстро сменился синюшностью.
Бориске не раз довелось видеть удавленников: в дикой и лихой Натаре люди были вроде попавших в силки зайцев. Только вместо охотничьей ловушки - путы нужды и безнадежности. А выбраться из них легче всего через петлю на шею.
Но он не смог даже шевельнуться. Стоял и смотрел на труп, пока не раздался голос деда Фёдора:
- Ты чего это натворил, пакостник? Мразь лесная! Чем тебе баба не угодила?
Бориска хотел ответить, что он ни при чём и Татьяна сама свалилась без дыхания, но под грозным дедовым взглядом онемел.
Дед твёрдыми, словно деревянными, пальцами схватил его за ухо и потащил в сарай, где была сложена всякая утварь, потом навесил замок на щелястую дверь.
Бориска слышал, как приезжала милиция, как понабежали соседи и стали судачить о том, что бедную Татьяну придушил подобранный дедом лесной выкормыш - вот прыгнул на грудь, ровно рысь, и давай давить! - и почему бы не сдать неблагодарную тварь ментам. Слова людей в белом - "острая сердечная недостаточность" - канули в болото глумливых голосов, стали раздаваться выкрики: "Убить лесного гадёныша!"

Бориска ощутил ужас ещё больший, чем на болоте. Ведь сейчас ему было что терять - деда Фёдора, местечко под всесильными куполами. Надежду на спасение.
Когда из дома двое соседских мужичков вынесли тело, один из них попросил остановиться - стрельнуло в плечо. Носилки опустили прямо на землю.
Бориска затрясся, глядя в щёлку: ветерок откинул край простыни, и глаза встретились с мёртвым взором Татьяны. Показалось, что покойница даже попыталась поднять голову, повёрнутую набок, чтобы ей было удобнее глядеть на Бориску.

"Почему ей не закрыли глаза? - в ужасе подумал Бориска. - Сейчас через них видит всё, что  творится вокруг, какой-нибудь иччи".
- Беги!.. - вырвалось из чёрного рта с вываленным языком. - Беги!
Мужики подхватили носилки и пошли со двора.
Остаток дня, вечер и ночь Бориска провёл в узилище. Никто даже не подошёл с кружкой воды. А ведь народу в дедовой  избе собралось немало. И за забором - Бориска чуял - приткнулись несколько автомобилей.
С ним стало твориться неладное, как в лесу. Всё тело саднило, а голову заполняли звуки. Казалось, он слышал даже то, что говорили в избе, только понять не мог. И ноздри ловили запахи, принесённые соседями и кем-то с дальних улиц, вообще из непонятных мест, где нет тайги и всё провоняло неживым, чужим и страшным.
Бориска понял, что видит в темноте, как зверь, и с отчаянием начал шептать молитвы, но из глотки вырвалось урчание.
Как он смог услышать, о чём говорили в избе? Но слова точно громыхали у него в ушах:
- Искупление нужно, кровь! Чтоб на угольях шипела! Чтобы дым забил шаманские курильницы! Чтобы вопли порченого заглушили проклятые бубны!
- За пролитую Христову кровь взрежем жилы язычника! Пусть ответит за отнятую жизнь нашей сестры во Христе Татьяны!
- Чтобы крест воссиял, нужна жертва!
Бориска почувствовал, что злые слова направлены против него.
Голова стала подобна берёзовому костру, в котором затрещали прутья, загудело пламя. Перед глазами замелькала тёмная сетка, точно рой таёжного гнуса.
"Беги! Жертва! Кровь!" Все мысли перемешались. Были среди них тёплые, ласковые, как нагретый речной песок. Это мысли о деде. И ещё бурливые, грозные, точно струи воды, которыми плюётся голова речного змея. За какие зацепиться, Бориска не понял. Его тело откликнулось знакомыми судорогами. Но он сумел укротить мышцы. А вот как обуздать мир, который разодрало на две части, неясно.
Может, взять да и убежать со двора?.. А как же дед Фёдор? Нужна деду жертва - Бориска рад сгодиться. Что ему, крови жалко? Ещё в Натаре один мужик, который обмороженным вышел из тайги по весне, рассказал, что он с напарниками по пьяни спалил зимовушку. И припасы тоже. Так они несколько дней пили талый снег, разбавляя его своей кровью, пока пурга не кончилась и не подбили дичь. Чем Бориска хуже их? 
И словно в ответ на размышления,  его швырнуло о землю. Раз, другой, третий. Бориска поднялся, но чуть было не повалился от того, что под подошвой чувяка стала осыпаться вроде бы  утоптанная почва. Ноги разъехались, заскользили вместе с ней...

Бориска взмахнул руками и тут же рухнул в громадную яму. О макушку забарабанили комья, щеку распорол невесть откуда взявшийся корешок.
В густом не то дыме, не то тумане стало невозможно дышать. Липкая взвесь забила ноздри, хлынула в рот. Затухавшим зрением Бориска уловил чёрные тени, которые сползались к нему.
Бориска попытался увернуться, но одна из теней приблизилась. Открыла жёлтые глаза с вертикальным зрачком. Дохнула смрадным холодом. Отросшие волосы на Борискиной голове встали дыбом - он даже почувствовал это шевеление. Тварь прильнула к его лицу, обдала едкой пеной. Торчавшие наружу зубы замаячили прямо напротив глаз. Багровая глубина пасти вспыхивала бледными огоньками.
Неужто он пропадёт здесь? Вот так просто сдохнет в клыках чудища?
Но тварь почему-то не спешила расправиться с Бориской. Он знал, что в мире, где вырос, человеку всегда даётся миг покоя - на речном ли пороге, перед диким ли зверем, в метель ли, когда сбивает с ног и заносит снегом в считанные минуты. Жизнь и смерть зависают в страшном и коротком равновесии. Редко кто может воспользоваться этим мигом, кому удаётся уцелеть. Но всё же случается...
Бориска рванулся, его кувыркнуло через голову. По животу будто край льдины скользнул. Бориска  стал падать спиной, видя, как с когтистой лапы над ним  разматывается что-то синевато-розовое, сочится багрецом. Его собственные кишки, что ли? Но как он может жить-дышать с выпотрошенным нутром?
И только тут полоснула дикая, гасящая сознание боль.
- Вот он, зверюга... - с ненавистью произнёс чей-то голос. - Хватайте его, пока не утёк. Тащите к реке, там ребяты надысь колесо приготовили.
Бориска лежал вниз лицом среди обломков досок и мусора во дворе. Он не сразу признал в человеке, плюющемся ужасными словами, деда Фёдора. Даже не шелохнулся, когда его перевернули тычками сапог под рёбра. И когда схватили за ноги-руки и поволокли, тоже не дёрнулся. Не воспротивился, когда привязывали к щербатому занозистому колесу.
Хотелось ли ему жить? Да ничуть. Сейчас его, верно, сожгут, чтобы где-то там, в чернильной безбрежности июльского неба, боженька заметил чад горящей плоти и пролил на землю благодать. Не об этом ли целый месяц твердил дед Фёдор, терпеливо глядя в вытаращенные от усердия Борискины глаза?
Его голова мотнулась - кто-то не сдержал ненависти к лесному выкормышу и ткнул кулаком в висок.
- А чё это у него с кожей-то? - спросил один из мужиков.
Чьи-то руки разорвали ветхую рубашку.
- И здесь тоже, на груди...
- Пупырышки, ровно волосы повсюду прут, - откликнулся третий. - Слухайте, братцы, а человек ли он? Может, и вправду иччи, о котором старики говорили?
- Цыть, охальники! - прикрикнул дед Фёдор. - Не смейте поминать поганую ересь, шаманство это. Для чего мы здесь? Чтобы верой своей крепить православие, чтобы изничтожить мерзопакость языческую. Молитесь и делайте своё.

Кто-то нерешительно произнёс:

- А что, мы его на самом деле... того... жечь будем? Попугали, и хватит. Отвечать потом...

- Перед Господом нашим потом ответишь, коли допустишь, чтобы языческая нечисть землю поганила! - выкрикнули из толпы вокруг Бориски.

- Да не менжуйся, он ж из этих, как их, неучтённых бродяг. Пришёл -- ушёл, никому не доложился. Когда и куда -- никто не знает, - успокоил чей-то голос, в котором явственно звучало нетерпение.
Едкий дымок от занявшегося прошлогоднего сена и веток заставил заслезиться глаза. Горло перехватило спазмом, а лёгкие чуть не разорвало от  внутреннего огня, который просился наружу.

Бориска поперхнулся, ощущая в глотке словно бы тьму-тьмущую режущих стеклянных осколков. И выкашлял столб огненных искр. Увидел, как он, раздвигая ночную темень, взвился вверх.
С реки раздался знакомый рёв.
Лес отозвался громовыми раскатами злобного рыка.
Земля взбугрилась от чудовищных голов тварей, которые рвались из недр наружу.
Бориска даже глазом не повёл. Он просто знал всё, что происходит рядом. Пришли те, кто дал ему силу. Пришли вовсе не за тем, чтобы он поблагодарил. Явились взять своё от нового иччи -- дань головами тех людей, которые обрекли Бориску на сожжение. И он против воли подчинился.

Тело стало огромным и непослушным. Кожу словно пронзили раскалёнными иглами -- это рвалась наружу густая шерсть. Челюсти свело судорогой, дёсны хрупнули от прорезавшихся клыков. Хребет растянулся и выгнулся дугой.

Зверь даже не стал рвать державшие верёвки, а просто переломил сухое дерево. Обломки колеса разлетелись в разные стороны. Медленно поднялся, взревел так, что лес отозвался громовым раскатом, и бросился на обидчиков.

Череп первого хрустнул под массивными когтями, как яичная скорлупа. Сграбастал второго, подмял под себя. Обломки костей порвали кожу несчастного.

Где же тот, самый главный среди бывших людишек, а сейчас -- просто костей и мяса, еды для иччи?

Зверь обвёл побоище горевшими ненавистью глазами.

Дед Фёдор повалился на колени, неистово крестясь, и это особенно взбесило зверя. Крест не смог уберечь старца от огромных клыков.

Горящие обломки колеса упали в сухостой неподалёку, и берег занялся огнём. Зверь поднял морду от тёплых, исходивших паром, потрохов деда и глянул на реку, где за языками пламени смотрел на него водяной змей. Гигантская башка чудовища выпустила из ноздрей струи воды и скрылась.

...Очнулся Бориска на мокрой земле. Всё тело болело, как один большой синяк, и одеревенело от утреннего холода. Чтобы чуть-чуть согреться, он вскочил и принялся растирать безволосую кожу. Это были его руки, а не лапы, его кожа, а не шкура!

Бросил взгляд в сторону: над таёжной грядой поднимался дым. Тут же в памяти вспыхнули события прошедшей ночи: дед Фёдор, раззявивший окровавленный рот, словно рыба на берегу, дёргавшиеся в агонии тела мучителей.

И тогда Бориска повалился в высокую, окропленную росой траву и взвыл. Ему захотелось, чтобы всё было как раньше, в Натаре, чтобы жива была Дашка, чтобы в его жизни не было ни водяного змея, ни желтоглазого, и главное - не было этой странной силы. Он попытался прошептать молитву, но, казалось, само тело воспротивилось одной мысли об этом и отозвалось страшной, ломающей кости, болью. Бориска вскочил и, растирая кулаками слёзы, побежал прочь.

***

После Тырдахоя он сторонился людей, особенно с доброжелательным взглядом -- всюду чудились предательство, ловушки. Можно было сигануть в реку - к водяному змею. Или в тайгу податься навсегда. А то и под землю сверзиться, найдя выработанный отвал.

Но что-то держало -- то ли неясные мысли, в которых маячила тырдахойская церковь, то ли нежелание терять свой облик. А облик-то этот - худоба до звона, вздутый от подножной пищи живот, рваньё, нестриженые лохмы и пальцы с ногтями чернее звериных.

Мысли крутились вокруг заученного в доме Фёдора - боженька сверху посылает "на земли" страдания. И их нужно терпеть до встречи там, на "небеси", а не в смрадных и кровавых местах, которые ему открылись.
Бориска не раз прибивался к сворам таких же, как он, отщепенцев. Но они тут же отваливались от него, как ледышки от кровли по весне. Убегали прочь в диком страхе.

Никогда не забудется ночь на охотничьей заимке.
Бориска набрёл на неё по осени, далеко учуяв мясной дух. И так захотелось хоть какого-нибудь варева, что ноги сами понесли к чёрной от времени развалюхе.

И ведь наперёд знал, что всё неладно, а поплёлся. Если б то были охотники, собаки уже охрипли бы от лая. Кто ж без них отважится бродить в приленских лесах? Если такой же, как он, блукавый - безродный и бездомный -- от двери из лиственничной плахи тянуло бы довольством и радостью человека, ненадолго нашедшего приют.
А возле зимовейки смердело покойником. И ещё той пропастью, где живут подземные твари.

Ни мертвяки, ни чудища Бориске не страшны. Его сердце глухо и часто забилось, потому что за дверью были живые люди. А от них ему уже досталось сполна. И всё же он постучался.
Какое-то время избёнка молчала. Но Бориску не обмануть - чьи-то глаза шарили по заросшему кустарником двору, кто-то, словно зверь, пытался учуять через дверь: что за гость бродит в осенних сумерках?
Бориска отскочил на несколько шагов за миг до того, как лиственничная плаха стремительно распахнулась, но не с целью впустить, а для того, чтобы зашибить насмерть.
Из затхлой темноты выступил мослатый дядечка в робе, его жёсткий и быстрый взгляд сменился злорадным прищуром. Тонкие губы растянулись, обнажив зубы с частыми чёрными прорехами на месте выпавших. Или выбитых.

Это был тот зверь, страшнее которого в нет безлюдном Приленье, - беглый зэк.
Но Бориске было наплевать. Он, может, ещё хуже - а кто убил деда Фёдора с мужиками в Тырдахое? Кто сеял смерть везде, где появлялся?
Только вот поесть бы по-человечески... варёного мясца, а не сырого или кое-как обугленного сверху на костерке. В тайге же принято никому в еде и ночлеге не отказывать.
- Этта кто у нас нарисовамшись? - ощерился зэк с весёлостью, выдавшей давно спятившего от внутренней гнили человека. - Этта кто такой ха-а-арошенький по лесу нагулямшись и к дяде  заявимшись?
- Поесть дашь? - без всякой надежды спросил Бориска, уже поворачиваясь, чтобы податься восвояси.
- Заходь, - дурашливо улыбаясь, произнёс зэк.
Посредь избёнки, на сто лет не крашенной печи с выпавшими кое-где камнями, исходил паром гнутый и изгвазданный накипью казанок. К печи приткнулись нары, к нарам - стол и табуретки.
- Вишь, дядик здеся один, дядик заждалси... - продолжил кривляться зэк. - Но дружок не задержалси. Каких краёв будет наш дружок?
Бориска внезапно понял: что-то не так с этим густым паром. В сладковатом духе не было и следа терпкости таёжной убоины. И не узнать, зверушка или птица угодила в казанок.

Зэк ткнул чёрным пальцем в Борискину грудь, и от этого в голове вспыхнул целый сноп искр. Бориска словно провалился под скрипучий пол, а когда открыл глаза, то не сразу сообразил, что смотрит на ту же избёнку со стороны, сквозь густые заросли.

Снова эта лёгкость громадного тела, хотя теперь оно не казалось таким чужим, как в первый раз. Рядом с зимовейкой стояли двое: уже знакомый мослатый зэк и второй, тоже в робе, от которой остро тянуло кислятиной.

- За дровишками надоть сходить, - растягивая слова, сказал мослатый.

- Навалом их, неча, - стал отнекиваться "кислый".

- Не хватит, зима долгая, вон погляди какое деревце - хорошенькое, сухонькое. - Первый взял напарника за подбородок и повернул в сторону тайги, указывая на ничем непримечательное дерево.

- Где? - "Кислый" испуганно пялился в чашу.

- Та вон же оно! - Мослатый за его спиной поднял с земли крупный валун.

"Кислый" хотел повернуться, но камень обрушился на его голову, так что глаза вылезли из орбит.

В ноздри Бориске ударил хмельной запах крови. Звериное нутро заурчало, зубы ощерились сами собой, а когти взбороздили землю.

Мослатый подхватил за плечи оседающего "дружка" и поволок в сторону зимовки.

- Теперь хватит, - повторял он. - На всю зиму хватит.

В дверях зек застыл, вглядываясь в кусты, где боролся с собой Бориска. Кажется, заметил бурую шерсть и быстро скрылся внутри избёнки вместе с добычей.

Лес закрутился, сжался в точку, которая втянула в себя Бориску.

Он вернулся в избушку, грязный палец мослатого утыкался в грудь. Бориска встретился с зеком взглядом.
Таких в Борискином краю не выносили. Если удавалось распознать, гнали с собаками прочь. Рассказывали, что одного пришибли. Несмотря на злобность, окаянство, в родной Натаре могли друг с другом своей кровью поделиться, но поднять руку на человека с целью добыть пропитание, - никогда.

А зэк, верно, подумал, что мальчонка оторопел от страха, поэтому продолжил дурковать, прикидывая, когда "дружка" оприходовать. Забил ногами чечётку, захлопал негнувшимися ладонями, затянул песню.
Бориска стал тоже притаптывать в дощатый пол, выводить свою песню. Зэк, не останавливаясь, подивился:
- Это где ж такое поют-то? Не слыхал. Давай-ко обнимемси да ты мне ишшо разок повторишь с самого начала.
Бориска не прервал слов, которые сами хлынули в голову, ещё сильнее затопал.
И от этого ходуном заходила зимовейка.
А зэк вдруг уставился на порог, от которого оттеснил Бориску. У беглого глаза полезли на лоб, изъязвлённый паршой. Потому что доски с треском приподнимались, рывками дёргаясь вверх. Словно бы их кто-то толкал снизу.
Бориска было зажмурился: ну никак не хотел он видеть того, чьи части тела булькали на огне.
Да и зэк, наверное, тоже, так как забился, пытаясь сорваться с места и спрятаться. Как будто от иччи спрячешься. Ступни зэка намертво припаялись к полу.
Кости с обрезками мышц откинули половицы, показался залитый кровью череп. В глазницах - тёмные сгустки. Остов убитого выбрался из ямы. Направился к зэку...
Бориска тоже не смог шевельнуться. Так и простоял всю ночь, видя во тьме, как один мертвяк гложет другого.
Утреннего света было не разглядеть, потому что казанок выкипел и жирный вонючий чад превратил зимовейку в преисподнюю.
То, что пришёл новый день, Бориска понял по отмякшим ступням и сразу же бросился прочь.
А от запаха пропастины уже не смог избавиться никогда.
***
В "Александровском Централе", психушке соседней области для особого контингента, Бориска оказался через четыре года скитаний. Душегубка, тюряга, ад, пропащее место - как только не называли эту больницу в старинном сибирском селе.

Но именно Централ дал Бориске возможность побыть человеком. Правда, недолго. Лекарства остановили духов, которые гнались за ним от самого Приленья, и теперь иччи бродили где-то далеко, лишь изредка тревожа душу воплями.

А врачи и соцработник Валентина Михайловна, крикливая тётка, от которой пахло хлебом, откопали в Борискиной голове ту малость, что он знал о матери и родной Натаре.

По всему выходило, что малолетний шизофреник - безродный сирота. Село Натара закрыто ещё в прошлом веке как бесперспективное, а несколько семей промысловиков и золотодобывателей, хоть и жили в нём, но среди живых по документам не числились. Было решено за два-три года привить сироте кое-какие навыки для жизни в обществе, подлечить его, да и отправить в детский дом.
Бориске это понравилось. И ради казённой койки, уроков в школе, а потом и обучению чистой профессии по изготовлению обуви для заключённых он готов был терпеть всё: лекарства, после которых было тяжко даже голову поднять, выходки соседей по корпусу, их бесконечное нытьё: "Жрать хочу! Повара, медсёстры, санитары - воры! Дерьмом кормят, а сами домой полные сумки волокут!"

Про сумки - правда. А про дерьмо - нет. Кормили трижды в день и каждый раз давали по кусочку хлеба. Рыбный суп пах не хуже варёных оленьих кишок, которые изредка натарские охотники дарили его матери, беспутной Дашке.

Больные плевали в суп и опрокидывали тарелки в чан с отходами. А Бориска съедал всё до капли. За это его невзлюбили.

Но не беда - Бориска и в Натаре не знал чьей-то любви, его, бывало, жалели, особенно мать Дашка, но чаще им тяготились. И он привык.
Но стерпеть, когда психи задумали насолить поварихе, не смог. Толстуха таскала помои скотине. Гоша, числившийся неизлечимым, решил отомстить поварихе за плохую еду и тайком насыпал в помои битого стекла. А Бориска всё видел, Гошин замысел понял и рассказал ей. Ведь скотинку-то жалко.
Гошу посадили на очень тяжёлое лекарство, разрушавшее печень. Его рвотой воняло на весь корпус. За это Бориску полагалось убить. А он, одурманенный лошадиными дозами лекарств, не смог учуять загодя.
Ночью в палате было душно от испарений напичканных аминазином тел. Худые животы бурлили от ужина - гороховой каши с комбижиром. Исколотые ягодицы с синяками в ладонь извергали канонаду.

Одежду и бельё на ночь всех заставляли снять. К такой мысли пришёл санитар, сожительствовавший со старшей медсестрой. Ей это показалось забавным - процессу лечения не помешает, и ладно.
Бориска маялся в снах и не услышал, как двое психов растолкали парня, который получил осколочное ранение в одном из военных конфликтов и выжил только благодаря крепкому организму. А его мозг, увы, не справился. Двадцатилетний здоровяк вновь и вновь переживал  взрыв мины, видел её везде, приходил в ярость только от одного слова.
- Вон у него мина, - сказали парню и указали на Бориску.
Бывший солдатик набросился на него и стал молотить кулаками по чему ни попадя.

И забил бы до смерти, если бы Бориска, так и не проснувшись, не схватил руками  щетинистые подбородок  и затылок и не скрутил до хруста.
Так и нашли солдатика возле Бориски - с вывернутой головой, раззявленным чёрным ртом и вытаращенными глазами.
Бориска, как и дистрофичные соседи по палате, остался в стороне - ну не мог же он расправиться с таким бугаём. И с записью в свидетельстве о смерти - "ишемическая болезнь сердца" - тело солдатика отправилось на местное кладбище.
Бориска, если бы был способен, удивился бы силе смертельного поветрия в Централе. Но он находился на усиленном лечении и не услышал, что Гоша, хихикая и гримасничая, попытался рассказать ему новость - санитара и старшую медсестру нашли сцепленными, как собак после случки, синими и дохлыми.
Однако, когда Бориску перевели на таблетки, он понял: духи обманули его. Они по-прежнему с ним. И стараются вытеснить самое дорогое -- воспоминания о бледном лице матери на фоне  обшарпанной стены барака и золотых куполах, о единственном, что ещё не было изгваздано людьми и миром.

Тогда Бориска и подумать не мог, что вскоре ему предстоит потягаться не с иччи, а со зверем, который жил в нём самом.
Гоша, видимо, почуял в Бориске некую силу, стал лебезить, отдавать свой хлеб, до которого Бориска был большой охотник, задирать ему на потеху больных, уже совсем потерявших связь с миром.
Однажды он плеснул кипятком из кружки в лицо одноглазого старика и рассмеялся, оглянувшись на Бориску: мол, смотри, как весело завывает дохляк. Руки к самому носу поднёс и, видать, не понял, что глаз-то тю-тю...
Бориска ощутил, как гнев заливает всё перед ним знакомой темнотой. Но ничего не сказал и не сделал, только посмотрел вслед санитарам,  потащившим идиота, который лишился единственного, что было ему доступно - зрения.
Гоша отбыл неделю в одиночке и снова появился в палате, похожий на чёрта из-за синяков и ссадин на обезьяньей морде: он за свои поступки не отвечал, за его изгальство над стариком наказали санитаров, одного даже уволили. Оставшиеся полечили буйного пациента по-своему: не лекарствами, а кулаками.
Гоша выгнал с койки напротив Борискиной новенького больного, уселся и, раззявив рот, стал показывать, скольких зубов он лишился.
Бориска уставился в угол, стараясь не встретиться с Гошей взглядом.

Потому что завоняло чадом и пропастиной, жирная гарь закоптила всё вокруг: и зарешёченные немытые окна, и худые фигуры на койках, маявшиеся в своих мирах, и Гошу, который от обиды за невнимание начал плевать на пол сквозь дыру между оставшимися зубами.
Бориска зажмурился. Только бы не рванула из его груди та сила, что может и мёртвых поднять, и живых навсегда упокоить.  Он стал думать о золотых куполах, о том, что понял когда-то из молитв. Даже о матери вспомнил.

А кожу жгли и кусали волоски звериной шкуры, и зубы ломило, и хребет трещал. Ветхая линялая пижама порвалась по швам рукавов.

Нет, только не зверь! Пусть люди, которые рядом, на людей-то не похожи ни мыслями, ни поведением. Но создал их не зверь. Нельзя отдавать их ему.

Из губы, раненной лезшим наружу клыком, прыснула кровь.

Нет!

И ему удалось сдержать зверя. Но высвободилось что-то иное, вроде незримого огня. Волна дрожавшего, как над костром, воздуха ринулась от Бориски на Гошу, других больных, окутала каждого коконом и... исчезла.

Бориска так боялся, что с несчастными случится плохое. И взмолился: если всё обойдётся, то пожертвует собой, каждым часом жизни, откажется от лечения и возможности изменить судьбу, вернётся туда, откуда пришёл: в позабытую и ненужную миру Натару, тайгу на берегах притока Лены. Он готов остаться в звериной шкуре навсегда, только пусть не гибнут люди.

А пациенты в палате не только не умерли, но и враз изменились. Бориска удивился их преображению, несмотря на то, что самого жгло и крутило страдание.

Гоша вдруг осмотрелся вполне осмысленно, как здоровый, подскочил, потряс решётку на окнах, подёргал дверную ручку и бурно разрыдался, повторяя сквозь сопли: "Только не тюрьма, только не тюрьма! Удавлюсь!"

Седой идиот с отёчным лицом без возраста, который лежал на голой мокрой клеёнке, поднёс руки к лицу, увидел засохший кал на пальцах и захотел встать. Но только спустил с кровати тонкие ноги с неживыми мышцами и свалился на пол. Тоненько заплакал: "Мама!.."

Вскоре вся палата рыдала. Бориска понял, что навредил больным ещё больше, чем если бы принёс им смерть.

Бориску обкололи лекарствами, поместили в изолятор с решётками. Но что такое путы и решётка для иччи? В первую же ночь он ушёл через окно.
Ночами же брёл через леса и болота, вдоль железных дорог и берегами рек, стремясь добраться до Лены, а потом вниз по её течению до Натары. Не ел, не спал, стал почти тенью -- кожа, кости да горящий взгляд одержимого. Мысль вернуться в Натару и освободить мир от себя гнала его вперёд.

- Дверь, - услышала Татьяна сквозь собственные завывания. Мужчина ударил по стеклу ладонью и стекло водопадом рухнуло вниз. Татьяна моментально замолчала - мужчина просунул руку внутрь и разблокировал дверь. Он же и помог ей выйти.

- Врач нужен, - раздался голос позади нее голос какой-то женщины.

- Что там случилось? - трясущимся шепотом спросила Татьяна у мужчины. Он быстро обернулся и дернул рукой. Татьяна выпустила его руку и тоже посмотрела в сторону леса. Лес заслонял угол дома.

- Убили кого-то, - сказал мужчина и побежал к подъезду. Татьяна и незнакомая женщина побежали за ним. Мужчина дернул дверь на себя - но она не открылась.

- Пустите, - крикнул мужчина, дергая дверь на себя.

Сверху упала банка и громко разбилась на мелкие куски стекла и малиновое варенье. Что-то еще грузно упало рядом с Татьяной и она обернулась. Женщина лежала на асфальте и из ее спины торчала стрела.

- Стрела, стрела, - Татьяне казалось все ужасным кошмаром, но сон заканчиваться не хотел. Она нагнулась - женщина была еще жива. Она хрипела, ее кровь смешивалась с малиновым вареньем - солнце блестело на осколках стекла. Татьяна медленно подняла глаза и встретилась взглядом с пригнувшимся мужчиной. Он резко дернул ее в сторону и они упали на асфальт. Сверху раздался резкий свист и снова грохот разбившейся банки. Воздух неожиданно задрожал и руку Татьяны пронзила острая боль. Перед глазами качалась длинная тонкая ветка с листьями. Что-то грузно упало сверху. Раздался выстрел. Татьяна завизжала и ее визг подхватили люди сверху.

Выстрел еще - и тишина.

- Стреляй сверху, - раздалось сверху, - они уходят.

Что-то грохнуло, стреляли еще несколько раз.

- Серега мне не поверит, - подумала Татьяна, перед тем как провалиться в сереющий красным туман. Что-то прожужжало рядом с ухом и звонко ударилось об землю.

Федорович и Ася.

Утро началось очень плохо. Еще с вечера. Федорович с вечера отзвонился и отпросился на день с работы. Болел живот. Ночь он провел фактически в ванной.

- Идиот, - ругал Федорович сам себя, - ну два раза отравился же там, нет решил в третий раз попробовать.

Он простонал и еще сильнее выругался - бумага закончилась.

- Если выживу, - думал он, вытирая покрытый холодной испариной лоб, - если выживу, больше никогда, никогда. Проклятая шаурма.

К утру он буквально выполз из ванной и по стеночке дошел до дивана. Отключил будильник. Как он уснул, сам не понял. А проснулся от резкого удара. Люстра еще раскачивалась на потолке и Федорович вскочил.

- Землетрясение, что ли? - спросонья он добежал до коридора и в темноте нашарил ключи. Выбежав на светлую площадку Федорович слегка успокоился - раздался щелчок и приоткрылась соседская дверь.

- Свет у вас есть? - спросила девушка и Федорович пожал плечами.

- Что это было? - спросил он у девушки. В коридоре мигнули лампы и медленно погасли. Федорович вышел на лифтовую площадку - внизу кто-то невнятно кричал.

- Застряли бедолаги, - мимоходом пожалел Федорович людей в лифте. Он обернулся и дернулся. За ним молча стояла соседка.

- Что там? - почему-то шепотом спросила она, пряча ладони в кофту.

- Застрял кто-то, - ответил Федорович. Девушка посторонилась и Федорович прошел к себе.

- Подождите, - остановила его девушка, - можно я у вас посижу, пока свет не дадут?

В ответ Федорович молча захлопнул дверь. В квартире было темно и он прошел на кухню. Покрутил краны - воды тоже не было. Было слышно, как девушка стучала в соседнюю дверь.

- Понятно, - хмыкнул Федорович и открыл темный холодильник. В дверь квартиры постучали.

- Нечего по гостям шастать, - сказал громко через дверь Федорович, - домой иди. Своя квартира рядом.

В дверь постучали настойчивее и погромче.

- Федыч, - раздался голос соседки с квартиры рядом, - открывай. Чепэ.

Федорович чертыхнулся и открыл дверь. Соседка влетела в квартиру и моментально пробежала на кухню. Следом протиснулась напуганная девушка и тоже пробежала на кухню.

- Да че вам надо-то, - крикнул им вслед удивленный Федорович и прикрыл дверь. Соседки неподвижно стояли и глазели в его окно.

- У меня тоже самое, - воскликнула наконец девушка, отодвинулась и Федорович наконец-то выглянул в окно. За окном семнадцатого этажа расстилался густой лес. Федорович протер глаза.

- У нас тоже самое, - сказала соседка и медленно опустилась на стул.

- Что это такое? - спросила ее девушка. Федорович сходил в комнату - напротив стояли два новых дома и вокруг них расстилался темным ковром непонятный лес.

- Ася, воды тоже нет, - вспомнил он. Ася показалась в дверях кухни.

- Я вниз, - сказала она. Федорович взял пассатижи и отвертку - он в молодости работал электриком, и пошел следом за Асей. Девушка тоже пошла с ними вниз.

- Панический страх темноты, психологическая травма с детства, - сказала она в спину Федоровича и Аси. С шахты лифта раздавались стуки и уже более внятные слова. На тринадцатом этаже девушка обнаружила, что связи тоже нет. К ним присоединялись люди. Вниз спускалась достаточно большая компания. Люди строили догадки и предположения - лес сверху виден был всем. На одиннадцатом этаже он крикнул в двери лифта, что отключили свет и связь.

Петр Васильевич и Федорович.

На девятом этаже спуск пошел уже не так быстро - колени Федоровича грозились забастовкой. Ася позади громко дышала и шла намного медленнее. Молодая девушка давно ушла вперед, большинство людей тоже. Они дошли до восьмого этажа - внизу слышались голоса и возня. На повороте седьмого этажа внезапно на лестницу вышел вспотевший мужчина в расстегнутом пиджаке и грязной розовой рубашке.

- Помочь не сможете? - спросил он, - ребята там в лифте застряли, пытаемся открыть. Все отказываются.

Федорович предложил дождаться света.

- На улицу смотрели? - спросил мужчина, Федорович кивнул, - думаю света долго не будет. Петр Васильевич, кстати.

- Федорович, - машинально представился Федорович и пожал протянутую руку.

Федорович немного постоял и пошел вслед за мужчиной в сторону лифтов.

- Помощь привел, - крикнул в дверь лифта мужчина и принялся небольшим ломиком раздвигать края лифта, - тут подсади.

Федорович налег с края. Дверь медленно поддавалась.

- Еще чуть чуть, - крикнули сверху с шахты лифта и Федорович уперся руками в раздвигающиеся створки. Дверь скрипнула и поддалась.

- Готово, - крикнул Федорович внутрь. Мужчина аккуратно закрепил ломик поперек дверей. Лифт застрял посередине седьмого и восьмого этажа.

- Вот теперь спускайся, по одному, - скомандовал мужчина. Показались ноги и из лифта вылез молодой парень в зеленой жилетке.

- Здорово, доставка, - хмыкнул Федорович. Парень отряхивался. Следом вылезал полицейский. Он тоже отряхнулся.

- Что здесь происходит? - строго спросил полицейский. Федорович кивком предложил ему взглянуть в окно. Полицейский выглянул в окно и сорвался к лестнице. Курьер тоже побежал к лестнице, мельком взглянув в окно. Мужчины посмотрели им вслед и тоже направились к окну.

- Какого черта, - сказал Петр Васильевич.

- Лена, запрись и не выходи, - рванул он в сторону квартир. Федорович молча смотрел на бегущую толпу внизу. Бежали по машинам, по дорожкам, кто-то падал. Люди бежали дальше. Петр Васильевич выбежал с ружьем.

- Откуда? - отшатнулся Федорович. Петр Васильевич торопливо побежал вниз, за ним хромал Федорович. Они нагнали на третьем этаже Асю, когда раздались крики и что-то громыхнуло. Пробежали вверх несколько людей, и Федорович наткнулся на девушку соседку. Она остановилась.

- Там стреляют, - выкрикнула она и подбежала к окну. Снизу раздался выстрел и тут лопнуло стекло. Федорович бросился вниз, таща за собой Асю. На лестнице закричали. Снаружи раздался грохот. Петр Васильевич нагнулся, подбежал к разбитому окну и осторожно выглянул. В разбившееся окно влетела стрела и рухнула на пол. Петр Васильевич вскинул ружье и выстрелил вверх. Снизу тоже стреляли.

- Все наверх, медленно, - кричали снизу, - ползком, ползком.

Люди поднимались наверх - Петр Васильевич перезарядил ружье и снова выстрелил. Федорович подталкивал Асю вверх, одновременно нагибая ее голову ладонью. Стоял запах гари и выстрелы гулко били по ушам.

- Стреляй, они уходят, - радостно заорал Петр Васильевич и стрельнул два раза в окно. Снизу открылась дверь подъезда.

- Врач есть? - крикнули снизу, - позвоните в скорую.

Внизу заспорили голоса и Федорович вместе с Петром Васильевичом решили спуститься вниз.

- Вы к нам на седьмой поднимитесь, - сказал Петр Васильевич сидящей заплаканной Асе, - в дверь постучите, слева крайняя от лифта. Скажите я послал. Жену Лена зовут.

Ася медленно привстала и потихоньку поползла вверх, Петр Васильевич и Федорович начали спуск. На первом этаже было разбито окно. Сосед с двенадцатого этажа стоял внизу, около входа, и держал ручку входной двери подъезда. На полу лежала женщина - в руке у нее торчала стрела. Шум уже утих - люди тихо переговаривались.

Полицейский и еще один мужчина осматривали женщину со стрелой в руке.

- Что это такое? - спросил сосед с двенадцатого этажа - лицо у него было белое, как будто он сейчас упадет.

- Я не знаю, - сказал полицейский устало, - я в лифте застрял. Нас вот они спасли.

Люди повернулись к Петру Васильевичу и Федоровичу.

- Там сверху видно, кто-то стрелял по людям, - сказал Петр Васильевич, утирая лицо, - девушку надо занести повыше.

- На огнестрел разрешение есть? - спросил полицейский, и Петр Васильевич кивнул. Федорович прошел к соседу - тот отпустил дверь и сел на грязный пол.

- Может вначале все-таки девушку вверх перенесем? - спросил мужчина около женщины. Федорович и мужчина перетащили ее на площадку первого этажа и постучали в первую квартиру. Потом во вторую. Открыли в четвертой, и они втащили женщину на диван.

- Господи, что делается-то, - быстро говорила женщина в спортивном костюме, - бедненькая, потерпи.

И с этими словами она ушла на кухню. Вернулась с мокрым полотенцем. Отогнала мужчин от дивана.

- Скорую вызвали? - спросила она, прикладывая мокрое полотенце ко лбу лежавшей женщины.

- Связи нет, - ответил Федорович.

- Ваша знакомая? - спросил он у мужчины. Тот покачал головой.

- В машине застряла, - ответил он. Заглянул сосед и махнул им рукой.

- Мы у вас ее пока оставим, - сказал Федорович, и они вышли в подъезд.

- Давид, - представился мужчина, - с третьего дома.

Федорович, Давид и Рустам.

- Надо обойти все квартиры и предупредить людей, - говорил на лестнице Петр Васильевич, - Рустам пытается наладить связь. В первую очередь надо найти врача или медсестру.

- Что случилось, мы знаем не больше вас, - предупредил он вопросы, - я вообще не выходил.

Федорович спросил, кто такой Рустам. Полицейский представился.

- Внизу, через подъезд есть аптека, - сказал Давид, - там наверняка есть кто-то, кто сможет сейчас помочь.

Сосед с двенадцатого этажа побелел еще больше.

- Там моя жена, - сказал он и открыл дверь.

- Стой, - крикнул Рустам, но сосед уже вышел. Федорович спустился к выходу и приоткрыл дверь. Сосед бежал в сторону аптеки - улица была пуста. Около подъезда лежали три трупа, около дороги еще несколько. Федорович внимательно следил за соседом - он добежал до аптеки и поднимался по ступенькам.

- Все, - проинформировал Федорович остальных, наблюдая как сосед валится со стрелой в боку вниз.

- Не выходить, - крикнул сверху Рустам, и Федорович закрыл дверь подъезда.

Решили сделать обход - внизу остались Петр Васильевич и Антон, парень-курьер, остальные начали потихоньку подниматься по лестнице.

- К моей зайди, скажи пусть сидят дальше, - попросил Петр Васильевич Федоровича. На лестнице было семь человек, считая Рустама, Давида и самого Федоровича. Решили разделиться - четверо будут обходить до десятого этажа квартиры, а Рустам, Давид и Федорович - дальше. Шли молча, на одиннадцатом этаже начали обход.

- Не выходить, воду не тратить, - говорил Федорович в открывающиеся двери квартир, - разбираемся, по обстановке сообщим.

- Служили? - спросил его на тринадцатом этаже Рустам, и Федорович кивнул.

На пятнадцатом этаже ни одна дверь не открылась - они долго стучали и пошли дальше.

- Семеновна, открывай, я знаю, что ты дома, - постучал на шестнадцатом этаже Федорович в дверь. Никто не отвечал и Федорович постучал еще сильнее.

- Надо открыть, - повернулся он к Рустаму, - она всегда дома, может случилось чего?

Давид и Рустам переглянулись.

- Ай, давай, - махнул рукой Рустам, - чего уж там какой-то взлом двери.

Федорович еще раз постучал, - Ломать будем сейчас, - предупредил он Семеновну.

- Ща, из дома монтировку принесу, - сказал он и побежал наверх. Дверь взломали с трудом - пришел парень с пятнадцатого этажа и тоже помогал.

- Да вы замолчите, - заорал взбешенный Федорович количеством советов, - эти тут двое помогальщиков стоят, ты зачем еще приперся.

Дверь поддавалась - Рустам зашел в квартиру и тут же побежал на кухню.

- Все, - сказал он вошедшему Федоровичу, - сердечный приступ, видимо.

Давид поднимал с пола рассыпавшиеся таблетки.

- Приступ, - подтвердил пришедший парень с пятнадцатого этажа, поднимаясь от тела Варвары Семеновны.

- Ты откуда знаешь? - спросил его насмешливо Давид, страх в процессе подъема отошел на второй план, и место страха занимала злость.

- Я хирург, - ответил парень, - отдыхаю перед сменой, а кто-то разбудил вот своими стуками.

Рустам на секунду замер, Федорович выругался и потащил парня из квартиры.

- Там женщину ранили стрелой, - скороговоркой говорил он на спуске, - связь не работает, ничего не работает, врача ищем.

Он мысленно ругал себя за забывчивость.

- От старый идиот, - завершил он свою сбивчивую речь. Парень с пятнадцатой квартиры выдернул наконец руку и остановился.

- Какие стрелы? - недовольно сказал он, - куда ты меня тащишь вообще?

Федорович кивнул в сторону окна и подтолкнул парня.

- Выгляни, - он подошел и выглянул в окно. С высоты упавшие люди казались очень маленькими, около леса стояли люди. Они стояли ровным длинным строем впритык к лесу. Рядом ошеломленно выдохнул врач.

- Что это такое? - спросил он Федоровича.

- Сами не знаем, просто ходим всех предупреждаем, чтоб не выходили, - ответил он, - на улицу опасно выходить, соседа вон убили, с двенадцатого, знал?

Парень кивнул.

- Вот он к жене в аптеку побежал, его застрелили, - сказал Федорович и пошел вниз. Парень спускался за ним. На десятом их догнали Давид и Рустам.

- Вы идите, - махнул им рукой Федорович, - я к жене Петра зайду, там еще и Ася сидит.

Мужчины пошли вниз, а Федорович постучал в дверь на седьмом этаже.

- Были уже у нас, - раздался голос Аси из-за двери.

- Ася, Федорович это, - еще раз постучал мужчина. Он зашел в темный коридор и прошел на кухню.

- Ничего не ясно, - ответил он на немой вопрос женщин, - стреляют стрелами всех, кто выходит. Стоят с края леса.

Ася хмыкнула и показала ему на окно. Федорович выглянул.

- Мда, - сказал он, наблюдая как по двору медленными группами разбредаются странные люди с леса. Они осторожно обходили машины, кто-то из них смотрел наверх, кто-то переворачивал трупы.

- И что нам теперь делать? - шепотом спросила жена Петра Васильевича. Федорович в ответ пожал плечами.

Первая глава Зеленая равнина. Глава первая

- Спасибо за совет, Лёня, - попрощалась Ярослава и закрыла за ним дверь, думая про себя: «Может, действительно стоит попробовать?»

Она включила свет во всей квартире и стала искать чемодан с инструментами Данилы – там точно были гвозди. Загрохотало за окном, и началась гроза, о которой вроде как и не предупреждали. В квартире неожиданно потянуло тухлятиной: не то тиной с болота, не то рыбьими потрохами. Фу.

Скрипнула дверь ванной, заставив Ярославу поёжиться. С новой силой грохнуло за окном, затем стали заунывно реветь трубы. Вода включилась в ванне и на кухне одновременно. Ярослава взяла банку с гвоздями, оттуда отсыпала немного и на немеющих от страха и напряжения ногах перво-наперво подошла к дверям ванны, щедро бросив гвоздей вдоль порога. Затем то же самое проделала на кухне и на пороге гостиной. Выдохнула.

За окном сверкало так жутко, что даже плотные шторы не спасали от всполохов ярко-белых молний. Женя вопреки какофонии спала. И слава Богу. На кухню за солью возвращаться не хотелось, но Ярослава пошла, обратив внимание, что часы на стене встали, показывая час ночи…

Соль у неё была и мелкая, и крупного помола – ту Ярослава использовала для квашения капусты. Взяв пачку, собиралась вернуться, как замигали лампы в квартире, начиная поочерёдно тускнеть, а потом тухнуть. Вот погасла на кухне, вот уже на грани в коридоре – вон как замигала.

Сжимая пачку соли, почти бегом проделала путь обратно, до гостиной, где на пороге щедро поверх дорожки из гвоздей насыпала соли. Из ванной зашумело-зафырчало зло-недовольно и протяжно фыркнуло, потянув удушающим смрадом. Ярослава закрыла дверь гостиной, где свет всё ещё горел, пусть и моргал.

Она взяла поближе к себе телефон и икону и легла рядом с дочкой на диване. Губы шептали: «Господи, защити нас и спаси».

Так незаметно заснула, вдруг проснувшись от звука работающего телевизора. Громкий голос дикторши вещал об атмосферном фронте и сильных грозах. Проморгалась: свет не горел, и было холодно. Скрипела на ветру дверь балкона, откуда и дуло, и заливало дождём. Она встала, покосилась на экран телефона – тот не включался. Неужели разрядился?

Малышка спала у стены – и хорошо. Закрыв дверь балкона, Ярослава выключила телевизор, но ничего не изменилось: на экране продолжался выпуск новостей, только ведущая была вылитая Аграфена, в синем костюме, ярко накрашенная, с такой улыбкой на лице, словно приклеенной. Она вдруг замерла и посмотрела с экрана прямо на Ярославу, а глаза, как у мёртвой рыбы, тусклые и немигающие. И забубнила, забулькала: «Женечку себе заберу. Бу-бу-бу. Заберу. Не спрячешь!» И как расхохочется – пронзительно, со свистом и хрипом. А из телевизора вдруг потоком вода полилась, мутная, тухлая, с пузырьками.

И тут Ярослава проснулась уже по-настоящему.

Работал только ночник. Ветер поддувал из открытой балконной двери. Окна тоже были грязными, с множественными следами отпечатков ладони. Ковёр под ногами оказался мокрым и неожиданно вонючим. Пронзительно в тишине квартиры тикали часы, показывая половину шестого утра. Такое же время высветилось и на телефоне.

Ярославе поплохело, когда она увидела изорванную в клочья, обгрызенную со всех сторон икону, что положила рядом с диваном, на кофейном столике. Хотелось завыть от бессилия и злости, а также непонятной обиды, от непонимания: за что всё это с ней? Она зажмурила глаза и прижала к ним пальцы, растирая, пытаясь привести мысли в порядок. Осознала, что в квартире больше ночевать нельзя, слишком опасно. И что нужно срочно позвонить в церковь и договориться с батюшкой... Слёзы обиды подступили к глазам, и Ярослава прогнала их, как и ком в горле, собирая волю в кулак, подстёгивая себя действовать.

Включила свет во всей квартире, кроме ванной, куда она просто закрыла дверь, потому что оттуда сильно и гадко воняло. Собрала в сумку необходимые вещи себе и дочке, вытряхнула заначку из банки на кухне в толстую косметичку, чтобы сразу после работы забрать вещи и уехать, да пусть и в любую гостиницу, пока батюшка не освятит квартиру.

Затем, умывшись на кухне, она принялась готовить завтрак и делать бутерброды с собой из продуктов в холодильнике, мимолётно радуясь, что таким образом хоть ничего из скоропортящейся еды не пропадёт. Затем останется всего ничего: забрать сумки после работы, отключить холодильник и уехать себе от происков покойной Аграфены подальше – и это сейчас главное. Остальное будет по обстоятельствам – решила за делами Ярослава, которая и подумать не могла, что покойница так просто не отпустит.

Женя была вялой: едва выпила глоток сладкого чая, а обычно и от булочки с маслом или от печенья не отказывалась. Сама Ярослава напилась крепкого кофе и теперь кипела от нервной энергии, зная, что потом на работе к обеду будет клевать носом.

В автобусе по радио передавали прогноз погоды: грозы! Это сразу навело Ярославу на мысли о сне, и оттого стало жутко, даже в окошке на мгновение она увидела мелькнувшее лицо Аграфены. А ещё Женя ни с того ни с сего на весь автобус запела:

- Нынче в небе не видно луны,

Бродят в тёмном лесу колдуны.

Чётко так запела и совсем не детским голосом. Едва удалось успокоить, занять любимой игрой в наблюдение за машинами, а то все пассажиры косо и с усмешками посматривали. Мало ли что после этой песни подумали. А Ярославе в довесок так поплохело, что снова, когда выходить собралась, увидела возле поручня женщину, высокую, болезненно тощую, в платке, таком, как был у покойной. Со спины – ну вылитая Аграфена. Сердце кольнуло, а потом отпустило, когда рассмотрела женский профиль: не она, моложе, длинноносая и совсем лицом не похожа, разве что платок…

Пока завела малышку в садик и потом доехала до работы, совсем разнервничалась, вся одежда пропиталась холодным потом. Коллеги всё утро спрашивали, не заболела ли она. И было с чего: в зеркале туалета Ярослава едва узнала своё лицо – такая бледная, словно мукой кожа обсыпана. А когда появилась возможность, у подруг в регистратуре спросила, можно ли пожить у них несколько дней, потому что… замялась, придумывая причину, и сказала, что проблемы со светом и водопроводом. Не смогла рассказать о чертовщине, хоть и дружили. И, может, хорошо, что не сказала правду. Забросали бы всякими советами или, хуже того – вообще не поверили бы, подумали бы – крыша поехала от стресса. Всё равно не согласились: у Клавы муж запил – и то понятно, будет руки распускать. А у Милки трое детей, квартира, где живёт с мужем – тёщина, а та ремонт затеяла. Отказали подруги, и самим неудобно, что так получается, вон как глаза опустили, а щёки раскраснелись.

- Ладно, разберусь, не переживайте! - нарочно бодро произнесла Ярослава и искусственно улыбнулась.

Затем ушла. На сердце было тяжко, ведь насколько тех денег из заначки хватит – гостиницу снимать? И Даниле сейчас не дозвониться, так бы ей хоть на карточку денег перевёл.

«Ох», - вздохнула Ярослава и принялась за работу, которой сегодня было ой как много. Только к обеду едва перевела дух, усевшись за стол, но вспомнила: нужно позвонить в городские церкви, договориться с батюшкой. Всего в городе имелось три церкви и один женский монастырь, и дозвониться удалось без проблем, только вот батюшки как назло оказались нарасхват, и до субботы ни один из них из-за занятости не соглашался провести освящение. Не помогали ни уговоры, ни предложенные в доплату к основному тарифу (весомому, между прочим) деньги. Пришлось позлиться на судьбу, стечение обстоятельств и просто невезуху и согласиться на утро субботы. Оставить свой телефон для связи и выдохнуть, чувствуя на глазах совсем не к месту слёзы, а ещё – тяжко сдавившее плечи бессилие.

Обед подходил к концу. Доширак со вкусом курицы практически остыл, пришлось Ярославе быстро запихивать его в рот, едва жуя, не чувствуя вкуса. Вот что бы на все её проблемы сейчас сказала оптимистичная бабушка, склонная во всех проблемах видеть решения? Её-то поддержки очень сильно и не хватало.

Из-за наплыва пациентов Ярослава опаздывала и, когда вышла с работы, небо над головой было цвета чернослива, а ветер рвал и метал. «Скоро ливанёт», - думала про себя, оправдываясь перед воспитательницей из дежурной группы, которая обвиняла в том, что её девочка осталась в группе одна…

- Сейчас я на маршрутке приеду, вы поймите.… Да, можно к остановке, я наберу, когда подъезжать буду, - усталым голосом отозвалась Ярослава на предложение воспитательницы, решив, что обязательно купит ей за задержку коробку конфет и упаковку хорошего кофе.

В маршрутку она зашла, когда с неба начали падать крупные капли дождя.

С Женей они пришли домой, промокнув насквозь. Дождь лил как из ведра, грохотал гром, а молнии расчерчивали тёмное небо ярко-белыми вспышками. В подъезде дверь была открыта – дурной знак. Оповещал об отсутствии света – подумала Ярослава. А когда поднимались по лестнице (лифт-то не работал), она была уверена, что на пятом этаже кого-то видела и тот сразу затаился. Бомж? Ну и чёрт с ним.

В квартире воняло, а сумки с вещами, что собрала в дорогу, были перевёрнуты, в них вещи все мокрые – одно расстройство. Хуже всего, что деньги в косметичке – пропали. Это совсем лишило сил, их не осталось даже,  чтобы злиться. «Не раскисай!» - приказала себе Ярослава и с фонариком от телефона направилась в гостиную с малышкой, чтобы ту переодеть и самой переодеться. Женя хныкала, просилась писать. Пришлось пойти с ней, забив на переодевание, и тут неожиданно зазвонил домашний телефон, заставив вздрогнуть и одновременно обрадоваться – значит, свет включили?

- Я сейчас, Женя. Никуда не уходи.

Оставила дочери смартфон с фонариком и бросилась к телефону в коридоре, взяла трубку, сказала:

- Алло! Алло!

Сквозь помехи прорвался, сиплый голос Аграфены:

- Ку-ку. Попалась? – и в трубке громко захихикали.

- Да пошла ты к чёрту, гадина! - крикнула в ответ Ярослава.

В квартире захлопали двери, а свет стал мигать и гаснуть, с каждым разом всё быстрее и ярче. Предчувствие, что её провели, отозвалось холодом в животе.

- Мамочка! - затравленно донеслось из гостиной!

- Женечка!

Испугавшись за дочь, Ярослава буквально влетела в гостиную. Дочери там не было, только телефон на журнальном столике. Ветер поднял шторы сквозь открытую дверь балкона, играя с тенями молний на ткани и маленького силуэта за стеклом окошка – там, на балконе.

- Женя? - позвала Ярослава и пошла к балкону. Волнение за дочь мешало мыслить, как следует. Сконцентрировалась только на том, что дочка сейчас на незастеклённом балконе в грозу. - Женя? - позвала ещё раз, переступая порог балкона, пытаясь сквозь дождь разглядеть, где же дочка на этой чёртовой, как сейчас казалось, и бесконечно большой лоджии.

- Мамочка, помоги! - уже из гостиной.

Как во сне, медленно, щурясь от дождя, потоками бьющего в лицо, Ярослава обернулась, чтобы увидеть: балконная дверь резко захлопывается сама по себе, ручка поворачивается, запирая её.

А в гостиной потолочная лампа раскалилась до ослепительной белизны, но Ярослава всё равно видела свою Женю рядом с журнальным столиком, а рядом обнажённую Аграфену, распухшую до омерзения, в чёрных пятнах гнили, и та вдруг схватила малышку за плечи, стиснула. Женя закричала и исчезла с Аграфеной, когда лампочка на потолке, не выдерживая напряжения, взрывается.

… Ярослава несколько секунд хрипит, не в силах вздохнуть, а потом вопит, срывая голос, колотит в дверь, лупит по стеклу ладонями, но без толку. Стекла во всей квартиры ударостойкие. Плач вскоре превращается в хрип, и Ярослава оседает на пол. Гроза стихает, но дождь всё ещё льёт, пропитывая одежду насквозь, смешивается со слезами. В голове отчаяние, пустота, и думать не получается. Остаётся просто смотреть и слушать. Дождь прекращается, и Ярослава слышит, как Аграфена в квартире утробно мычит, напевает колыбельную. Затем слышит вскрик Жени, переходящий в плач, который заглушается звуком грохочущей от сильного напора воды из крана в ванне, который тоже вскоре затихает.

Голос от усилий сорван, но Ярослава хрипит, встает и продолжает дубасить кулаками в стекло. Собственная боль от ударов не ощущается, но так немного легче.

Громко звонит смартфон, забытый на журнальном столике. Он звонит долго, настойчиво, пока не замолкает. Тишина на балконе вязкая и пустая. Ярославе от бессилья хочется плакать, но слёз нет. Она замирает, когда неожиданно видит в гостиной того самого бомжа из подъезда, светящего фонариком из стороны в стороны, резво пробирающегося с рюкзаком за плечами к комоду, шкафчикам и так же резво открывающего ящики, роющегося в её вещах, забирая самое ценное, на взгляд мужчины, себе в рюкзак.

«Домушник. Вор. Гад!» Ярость выливается в смех, и она смеётся. Бомж прекращает своё занятие, оглядывается, рыщет взглядом, а затем натыкается на Ярославу, запертую на балконе. Смотрит пристально, оценивающе и понимающе ухмыляется. Всё в этой поганой улыбке говорит, что просить его помочь – бессмысленно.

- Эй! - снова стучит она в стекло. - Эй! - обуреваемая диким животным инстинктом – выжить и спасти дочь.

… Сразу, едва добившись ответной реакции: бомж таки смотрит, – начала раздеваться. Сначала свитер, потом расстегнула рубашку. Фигура у неё хорошая и грудь второго размера, муж не раз говорил, что на Ярославу очень приятно смотреть, особенно когда наряжалась, выходя в люди, стоя перед Данилой в красивом белье и по-женски наслаждаясь тем, как он жадно глазеет. Вот и сейчас бомж замер, затем всё-таки подошёл, и Ярослава буквально чувствовала, как крутятся колёсики в его мозгу. Думает, наверное, сейчас воспользоваться своим положением, ведь он сильный, высокий мужчина, а она всего лишь невысокая слабая женщина.

Она осталась в бюстгальтере и джинсах, стараясь сохранять наигранную заинтересованность на лице – и удалось. Бомж открыл дверь и только сказал неприятно режущим слух паточным голосом:

- Что, внимания захотелось, киска? Мужа долго нет? Заскучала? - хохотнул.

Кирюха незаметно для себя задремал. Сон, как всегда, был очень яркий, но муторный. Как кино в клубе, куда однажды затащил Кирюху названый брат. Ну что это такое: собаку видишь, а погладить нельзя. Свистишь, а она не слышит.

***

Ичиги чавкали в весенней слякоти. От порывов ветра пробирал колотун. Перед глазами темнел ободранный материнский малахай с взявшимся коркой подолом. Мелькала длинная палка, с которой Омолоева Нинка никогда не расставалась: и угли в печурке ворошила, и крепость кочек проверяла. На спине подпрыгивал кожаный мешок. Теперь в нём позвякивали только кресало да банка с табаком - хлеб кончился ещё вчера. Над Нинкиной головой в минуту ветряного бессилья вился дымок: она не выпускала из зубов трубку.

Долго ли ещё идти-то? Кирюха не смел спросить - виноват. Прозевал соседскую коровёнку, которую пас с весны до ранней зимы за плату - вечернюю кружку молока. А как ему было устоять при виде зелёного пуха, окутавшего пятачки талой земли? Горьковато-кислые пёрышки первой травы, если их измочалить шаткими зубами, исцеляли едкие ранки во рту. Можно ещё размять в ступке, да перемешать с прогорклым жиром, да на пресную твёрдокаменную лепёшку - вку-у-усно. Полную пазуху травы нащипал, оглянулся - а коровы след простыл.

Побегал, поорал, да и домой вернулся. Мать скоблила куски толстой кожи, которые заказал на подмётки русский сапожник.

Потом ворвалась соседка, изошла криком, глядя в бесстрастные Нинкины глаза-щёлки. Покрыла матом бестолковых "немтырей", молчаливую приблуду и её отродье, пригрозила милицией. Напоследок расплакалась - чем пятерых детей кормить? Околеют без молока-то... И ушла.

Мать молча отложила работу, собралась, кивнула сыну. И они поплелись искать пропажу глядя на ночь. Или куски шкуры да копыта. Пересидели темень возле чахлой рощи приземистых деревьев. Снова заторопились дальше, обшаривая глазами холмы и перелески вилюйской долины.

Смурое небо покрылось угольными морщинами, из тяжёлых туч повалил снег. Такое часто случалось в конце мая. Но одно дело - слушать вьюжные вопли за стенами избы, возле маленькой железной печки, а другое - отплёвываться от колких льдинок, которые норовили попасть в рот, стирать липкие хлопья с глаз. Кирюха поднапрягся, догнал мать, ухватился за лямки мешка. Не отстать бы...

Вскоре потеплело. Кирюха шёл вслепую за матерью и не сразу понял, что произошло. Почуял только, что растаявший снег заливает глаза, а ветер не рвёт полы малахая. Выглянул из-за материнской спины и обомлел.

Уж так диковинно было увидеть средь обугленных чёрных сосен... железный навес! Да, здоровенный навес, какие хозяева строят для сена. Только почему-то полукруглый. А из-под навеса - сизый дым клубами. Такой он видел, когда тайга горела, - плотный, хоть руками рви.

Потом земля вздрогнула, натужно ухнула и рванула к небу вместе с Кирюхой. А он прижал голову к коленям и боками ощутил пожирающий жар - наверное, под навесом затаился Улуу-Тойон, могучий дух огня. После словно кто-то покатал его в железных ладонях и бросил на воняющую гарью землю.

Кирюха хитрый, когда очнулся, глаза не сразу открыл. Может, дух его за падаль примет и уйдёт восвояси. Охотники рассказывали, что лисы, бывает, дохлыми притворяются, чтобы добычу обмануть. Тогда и ему для спасения не зазорно мёртвым прикинуться.

Но кругом тихо: не слышно дыхания огненного духа, не дрожала под его шагами земля. Кирюха сначала чуть веки приподнял и тут же не выдержал, подскочил: в глаза посыпался пепел. Хлынули слёзы, но так и не смыли до конца едкую пыль.

Проморгался и понял, что матери больше нет - только трубка осталась на дымящейся окалине. Принял одиночество с долготерпием и отчаянным упорством зверя - так осиротевший оленёнок спешит за стадом.

И Кирюха стал цепляться за жизнь: огляделся и прикинул, как отсюда выбраться. Позади угрюмой стеной сыпал снег, а впереди, как пасть рыбы, которая живёт на небе и каждую зиму проглатывает солнце, возвышался навес. Но он уже не был похож на логово духа. Наоборот, из-под громадной дуги струились покой и тепло, тянуло запахом цветущего разнотравья.

И Кирюха решился - подобрался поближе. А после и вовсе очумел: забрался вовнутрь и растянулся на мягкой бледной траве, выстилавшей дно чудовищного металлического зева.

Проснулся от того, что руки и ноги дёргались сами по себе, а кожу жгло, будто на неё падали искры из печки.

Обтёр пальцами мокрый рот и увидел, что они красные. Нос захлюпал и выпустил тёплые струйки. Тоже красные. Кровь? В ушах тоненько зудел невидимый гнус. Перед глазами колыхалась рыболовная сеть с крохотными чёрными ячейками. А потом в голове зарокотал гром, яростный, как Вилюй по весне. Кирюха понял: пора бежать. И помчался прочь.

Не помнил, как оказался в своей избе.

Пришёл в себя от голосов: все спорили, где скитался парнишка целую неделю, куда подевалась его мать, дремучая бестолочь, и что делать с сиротой.

- Метрики-то у него есть? - спросил высокий мужик в круглых очках и странной одежде.

Соседка Наталья, чью корову упустил Кирюха, пошарила по углам и развела руками:

- Ни одного документа нет. И как они жили?.. Евсеич, ты их заселил и Нинку в артель оформил. Какие бумаги она тебе предъявила?

Евсеич что-то визгливо ответил, и тут же вспыхнул скандал. А Кирюха закрыл от громких слов голову. Так и сидел, пока вокруг не стихло и нелепо одетый мужик не тронул ласково за плечо:

- Ну что ты, малец? Мы же помочь тебе хотим. Чтобы в детский дом отправить, документы нужны. Можно и без них, но со временем...

- Со временем, говоришь? - вдруг взорвалась Наталья. - А ведь это дитё, а не твоё радиво, которое орёт, но исть-пить не просит.

И снова - бу-бу-бу - заметались по избе крики.

И тут Кирюха вспомнил! Над лежанкой между брёвнами высыпался мох. Мать изредка туда проталкивала руку: то ли прятала что-то, то ли доставала.

Сорвался с места, вскочил на лежанку и пошарил в застрехе. Вытянул бумажный квадратик, буро-жёлтый от времени. Только сейчас дошло, что мать не случайно появилась в посёлке, выросшем вокруг временного жилья промысловой артели. И эта бумага очень-очень важная. Может, её ищут?

- Ну-ка, ну-ка... - заинтересовался незнакомец и осторожно вытянул из Кирюхиных рук бумагу. Развернул и удивлённо сказал: - Газета "Правда"... Просто газета. Погодите-ка...

Мужчина подошёл к столу и окна и разгладил хрупкие листы.

- Очень, очень странно... Может, типографская ошибка? Первый раз такое вижу...

Люди сгрудились над столом и зашептались:

- За такую ошибку недолго срок схлопотать...

- Откуда газета у Омолоевой Нинки? Неграмотная же... И Кирюху в школу не отправляла.

- Сжечь от греха подальше.

Дальше сон, похожий на кино, распадался на цветные пятна и чёрные зернистые закорючки, похожие на буквы, складывать которые Кирюха так и не выучился.

***

- Ишь, дремлет, как младенец Иисус в яслях, - кто-то сказал громко и насмешливо над всклокоченной Кирюхиной макушкой.

Кирюха вздрогнул и легко вскочил, будто не спал, скрючившись от холода. Залез короткопалой рукой под рубашки неразличимых цветов, надетые одна на другую, и зачесался. Пощёлкал ногтями, зевнул, утёрся и только после этого поглядел на председателя поссовета, участкового и двух приезжих. Вместо "здравствуйте" несколько раз энергично кивнул головой, чем очень напомнил председателю Умунгаеву приветливых и добродушных якутских коняшек.

- Проходите, - пригласил Умунгаев спутников в чужую избу, как свою собственную. Поселковый дурачок ведь не догадается проявить радушие, так и будет топтаться на месте.

Кирюха вошёл последним и неуверенно встал у стола. Уселся только после просьбы председателя.

- Догадываешься, зачем мы к тебе пришли? - Умунгаев заторопился сыграть роль старшего и сморщился: ошибочка вышла. Не так нужно с Омолоевым разговаривать. Он же не обычный мужик, у которого проблемы с законом, а полный идиот. Вот, началось...

Кирюха улыбнулся так, что узкие глаза скрылись в пухлых веках, растянул рот от уха до уха. Залез в грубый шкафчик, сработанный из кедра ещё до войны - Натальино наследство. Извлёк бутыль с киселём ядовитого зелёно-жёлтого цвета и тряпичной затычкой.

"Придурок, кто же тарасун тряпкой укупоривает?" - подумал председатель.

Кирюха бухнул бутыль на стол и застенчиво поглядел на гостей. Умунгаев досадливо крякнул и потребовал напрямик:

- Убери свою тухлятину. Расскажи про людей, которых прошлым летом в болота завёл и бросил.

Ни низком безбровом Кирюхином лбу пролегла страдальческая борозда, радостный рот захлопнулся.

- Подождите, всё по форме сделать нужно. Такой порядок: фамилия, имя, отчество, возраст... - заметил один из чужаков.

Кирюха почуял в нём какую-то неправильность. Такую же, какая была в лисах, прикинувшихся дохлыми...

- Да какая тут форма? - отмахнулся участковый. - Ничего не скажет, только время зря потеряем. Но если очень нужно, так с моих слов записывайте. Омолоев Кира Иванович. Мать Ниной звали, пропала без вести в тысяча девятьсот тридцать седьмом году. Отчество всем миром придумали, когда свидетельство о рождении выправлять стали. Вырос в соседской семье, тётка Наталья Комаришина его пригрела. Род извёлся под корень, один этот Кира выжил.

- Как это - извёлся? - попросил уточнить чужак. - Умерли или тоже... пропали без вести? Поверьте, это очень важно.

- Дайте подумать. Странно... Получается, что пропали.

- Да ты, Василий, сейчас напутаешь. Откуда тебе знать? - перебил участкового Умунгаев. - Ты же с пятидесятого года, в зыбке качался, когда последний из Комаришиных с охоты не вернулся.

- Вот и говорю, что все пропали. Моя бабка рассказывала, что хозяин на войне сгинул, двое старших уехали рыбалить и как в воду канули, хворая Наталья по весне за кислицей отправилась - даже туеска не нашли. А последний сын пошёл зверя бить для артели, да и с концами...

- Ещё же две девки были...

- Были да сплыли. Их тётка Наталья учиться в областной интернат отпустила, а дорогу домой они позабыли. Замуж, поди, вышли. Для нас, считай, пропали.

- Так сколько же ему лет? - прорезался голос у второго чужака.

Мужчина переводил взгляд с пегих, словно совиное перо, волос председателя на пружинистые от сала Кирюхины вихры, которые не утратили природной черноты.

- Да ровесник он мне... вроде бы. А я с двадцать седьмого. Сам дивлюсь, почему время Кирюху не тронуло: рожа гладкая, как бубен, все зубы целы, бегает коняшкой по тайге да болотам, - сокрушённо сказал Умунгаев и с трудом разогнул артритное колено.

- Точно, зубы у него, как у волка-трёхлетки, - подхватил участковый. - Года два назад один охотник запрещённые петли расставил. А попался наш Черныш. Кирюха случайно на него вышел, зубами проволоку перекусил и на руках в посёлок притащил. Правда, собака всё равно сдохла от заражения.

Четыре пары глаз сверлили Кирюху. А он вдруг подошёл к стене и вынул из застрехи замызганную газету. Расправил её на коленях и с важным видом уставился на бурые от древности страницы.

- О чём пишут? - улыбнулся приезжий.

Кирюха солидно промолчал, а Умунгаев шепнул:

- Он не умеет читать.

Шустрый чужак подошёл и глянул на газету. Охнул и поманил товарища:

- Сан Саныч, посмотрите-ка. Никогда такого не видел. Типографская ошибка, не иначе.

- Да какая там ошибка! Эта газетёнка у него от пропавшей матери осталась. Посчитайте - более чем тридцатилетней давности, - влез с объяснениями Умунгаев.

Чужаки затоптались возле надувшегося серьёзностью Кирюхи.

- Вы её читали? - осторожно спросил Сан Саныч у председателя. - Откуда вам известна дата выпуска?

- Вот ещё... В поселковой библиотеке подписка на триста рублей - читай не хочу... - с чванливым хвастовством ответил Умунгаев. - Люди болтали. А мне что - все сплетни проверять?

- Сан Саныч, как такое может быть? Газета вышла двадцатого ноября семьдесят третьего года. А сейчас июль. И если учесть, что она хранится у Омолоева уже тридцать шесть лет... Глазам не верю...

- Послушайте, Кира Иванович, - с вкрадчивой вежливостью начал Сан Саныч. - Не могли бы вы дать газету до завтра? Вернём обязательно...

- Да что его упрашивать? - вмешался участковый и бесцеремонно, но аккуратно высвободил из Кирюхиных рук ломкие листы. - Прочитают люди и отдадут.

Чужаки ухватили газету и радостно заторопились, отмахнувшись от вопросов председателя.

- Завтра продолжим допрос, завтра. Сейчас мы с вашей почты в округ позвоним, а потом в Москву. В деле неожиданный поворот... До завтра, товарищи!

Умунгаев посмотрел на Кирюху. Под отёчными веками мерцала северная ночь, дышала вечным терпением и ледяным покоем. Председателю стало знобко и грустно, он передёрнулся и поспешил выйти. А участковый предупредил:

- Омолоев, из дома не выходи. Завтра утром заеду за тобой. Ну или гости сами пожалуют. Понял?

Кирюха закивал головой.

Долго сидел, уставившись в дверь. Вспоминал и думал, как бы завтра не напутать. А то снова его не поймут. Вдруг до суда дело дойдёт. Кирюха не знал, что такое суд. Но все в посёлке этого суда побаивались.

***

Прошлое лето запомнилось нежданной радостью. Впервые за много лет он зажил в кособокой избе не в одиночку. Умунгаев привёл троих молодых мужиков, назвавшихся геологами:

- Вот, Омолоев, твои постояльцы. Будешь им проводником, поводишь по нашим местам. Вы не смотрите, товарищи, что он ненормальный. Молчит, как мёртвый, но всё понимает. Никто не знает лучше его вилюйскую долину. Охотники и рыбаки наперебой с собой зовут. Удачлив необыкновенно. Болтают, что Кирюху звери и птицы принимают за своего.

Геологи - старший Пётр и совсем молодые Артём и Шура - оказались добрыми и заботливыми. Угостили вкуснейшим варевом из сушёных оранжевых ягод. Он запомнил название - урюк. Подарили три новых рубахи, а старые сожгли на костре во дворе.

Обращались, как со старшим: первого наделили сытной кашей с тушёнкой, не наругали, когда он разбил маленький заварник или взял на растопку исписанную книжечку, в которой не осталось чистых листов.

Вроде правильно рассудил: писать больше негде, стало быть, можно на другие нужды пустить. И только по горестной складке на лбу Петра понял, что ошибся. Подумал: в поселковом магазинчике такие есть, даже ещё лучше. Вот и купит для товарищей, когда вернутся. Но не случилось...

Кирюха оглох для всего мира: для выкликавшей его с улицы Любки - поди, опять на выпивку клянчить будет; для поселковой детворы, которая промышляла что-то в полуразваленном сарае. В ушах стоял взволнованный голос Петра:

- ... Наконец, я завёл второй журнал. Да, мы отклонились от маршрута. Да, мы отправляемся не на поиски колчедана, а странных объектов - так называемых "котлов". По поверьям, в них скрыты "чёрные люди в железных костюмах", поддерживается одинаковая температура во все времена года. Что это вам напоминает? Правильно... Место катастрофы инопланетного космического корабля! Да и воздействие вилюйской аномалии на людей похоже на результат радиационного облучения. Может, нам посчастливится не только зафиксировать местонахождение "котлов", но и частично раскрыть их тайну, потому что на всё у нас только неделя.

- ... Это не выдумка, друзья! Я бы никогда не позволил себе увлечься досужим вымыслом. Мне достали выписки из библиотечных хранилищ, и я составил антологию случайных открытий. Мы первыми проведём целенаправленную разведку. Первыми оценим возможность внеземного происхождения котлов. Первыми проверим легенды о спящих в железных недрах чёрных людях.

Если бы Кирюху спросили, о чём говорил Пётр, он бы только плечами пожал - не понял. Но почему-то всё - слово в слово - запомнил.

Кирюха застонал от боли, будто на сердце захлопнулся тяжёлый волчий капкан. Ну почему не догадался показать газету с датой выпуска - двадцатым ноября семьдесят третьего года - прошлым летом? Может, подумали бы да решили годик подождать. А вот чего подождать-то?.. Кирюха не нашёл ответа ни в своей гулкой голове, ни в цветных пятнах и закорючках вчерашнего сна.

За ночь совсем измучился. Даже дождь с пронзительным ветром не остудил горячий пепел, в который превратилась Кирюхина душа.

***

А поутру затарахтел под окнами мотоцикл участкового. Кирюха поплевал на кулаки, повозил ими по окончательно заплывшим глазам и с опасливой брезгливостью залез в коляску.

В поссовете приезжие выгнали из крохотной комнатёнки машинистку и заперлись там с Омолоевым. Пока Кирюха обдумывал, а потом мусолил непослушными губами слова, умные лбы покрывались испариной. Лица чужаков хищно горели и напоминали морды отощавших от голода лисиц. Кирюха не находил в них знакомого жалостливого участия, путался и страдал. Потом плюнул на всё и только обречённо кивал на вопросы.

- Вы знали, зачем отделившиеся от партии геологи отправились в заболоченную часть долины?

Кивок.

- Вы бывали у металлического объекта, называемого котлом, ранее?

Кивок.

- Вы были проводником у других людей?

Кивок.

- Заканчивались ли эти путешествия смертью ваших спутников?

Кивок.

- Ваша мать и члены приёмной семьи погибли там же?

Кирюхина голова упала на грудь, из глаз засочились слёзы.

Он согласился со всем: и что ведёт образ жизни тунеядца, и что его деяния противозаконны, и что он непосредственный виновник смерти многих людей.

Трескучие слова вытеснили все мысли из головы, обездвижили и обессилили. Кирюха недоумённо посмотрел на подсунутую под нос карту и отодвинул её.

Пожал плечами, когда спросили, откуда у него газета "Правда", которой, судя по дате, ещё только предстоит покинуть типографию в ноябре. Поставил закорючки на бумаге, и их тут же заверил подписью и печатью срочно вызванный председатель.

- Ну что ж, можно давать срочное сообщение в прессу: загадки "котлов" вилюйской долины не существует. В связи с отсутствием самих "котлов". В столице ознакомят с выпуском чешское посольство. А то ведь собирается нагрянуть международная экспедиция... Давно собирается, - веско сказал чужак. - А Омолоева следует направить в психоневрологический интернат на экспертизу и лечение. Возможно, пожизненное. Вот так в свихнутых человеческих мозгах и рождаются легенды. Подпитываются невежеством и жадными до сенсаций недобросовестными писаками.

- Но... - только и смог вымолвить Умунгаев.

- Никаких "но"! - резко повернулся к нему чужак. - Я вчера говорил с Москвой. Ведущие учёные оценили сведения. Решение принято. Всё ясно?

- Так точно... - еле слышно прошептал председатель.

***

Вечером за чашками свежего тарасуна и вяленой олениной Умунгаев и участковый Василий разговорились. Случайно свернули на запрещённую гостями с военной выправкой тему.

- А ты веришь, что эти котлы есть на самом деле? - спросил Василий, пытаясь размягчить слюной тёмный пласт мяса, твёрдого, как железо.

- Да как сказать... - задумчиво протянул председатель. - От достойных людей о них слышал. Вот и Кирюха наш... Отчего он в пятьдесят такой же, как в двадцать? Ещё эта газета... Точно знаю, что тётка Наталья не позволила её отнять у сироты и сжечь. Память о матери... Ведь ни документов, ни фотографии не осталось. Так вот, в ней были указаны число и год, которые ещё не наступили. Сам-то я не видел - оно мне надо?.. Поговаривали, что всякий раз там о другом написано...

Василий подскочил. Под ногами закачался скрипучий пол из лиственничных плах. Однако, шибко захмелел.

- А знаешь что? Давай попросим Кирюху отвести к этому котлу! Он говорил, путь короткий - ночь да полдня. Своими глазами увидим.

- На что нам это - своими глазами увидеть? Тебе мало слухов о людях, которые пропали без следа? О том, что в самый лютый мороз в котлах тепло, как у печки? А слышал ли ты, что всякий, кто там побывает, долго не живёт? Что если спуститься до самого дна, то найдёшь железных мужиков со стучащими сердцами? И этот стук будешь слышать до самой могилы. Потому что оттуда они, - и председатель указал артритным пальцем на дощатый потолок своей избы и злобно пробормотал: - Ждут, когда наберутся сил у отнятых человеческих душ да назад отправятся. Ещё, может, половину вилюйской долины с собой прихватят. Давай по последней... и всё.

Василий лихо вылил тарасун в горящую огнём глотку, распрощался и, выписывая кренделя, заторопился прочь.

Умунгаев приник к окошку: куда направился участковый? Молодой ещё, горячий... Но залитые молочной водкой глаза отказывались видеть. Председатель уронил многомудрую голову на подоконник и захрапел.

Свежий ночной воздух показался Василию речной волной, и он храбро бросился в темень, но споткнулся и упал.

- А как же правда? - подумал почему-то, поднимаясь из канавки-злоумышленницы, полной вонючей воды. Попытался отряхнуться, но махнул рукой. А потом возвестил мелким линялым звёздам: - Я... ик!.. за правду!

И тут же стал судорожно протирать заляпанными кулаками глаза: в дымчатой мгле ночного неба пылал ядовито-зелёный луч. Потом луч изогнулся и словно стал ощупывать холмы, клочки чахлых рощ у болот. И... потянулся к посёлку.

Василий не из пугливых - по трое суток случалось плутать в тайге и на болотах. Умел выжить в ледяной воде после того, как бурливый Вилюй по брёвнышку раскидает плот. Против зверя и лихих людей запросто встать мог.

А вот сейчас затрясся от страха, трезвея с каждой секундой. Присел у чьего-то низенького забора, съёжился. Авось, не зацепит его эта небесная сила...

Ужас распластал участкового на земле, разбухшее сердце забилось часто-часто - зелёное пламя подобралось совсем близко.

Василий услышал, как где-то неподалёку вскрикнула женщина, со стуком захлопнулись ставни. Значит, не помстилось ему, кто-то ещё свидетелем оказался. Всеобщий вой: и собачий, и далёкий звериный - понёсся во взбунтовавшееся небо.

И тут невысокая чёрная тень скользнула на дорогу.

Кирюха?.. Точно, он. Торопится, почти бежит, раскорячивая кривые ноги.

А луч вроде попятился, отступил к холмам...

Сузился и погас, оставив зыбкое марево.

Утром Василий решительно зашагал по чётким следам своей памяти. Ворохнулось удивление: ну откуда он мог узнать "маршрут" зелёного луча? Ворохнулось, да и пропало, потому что всякий раз, когда поворачивал в другую сторону, в голове противно звенело.

Ночь под чужим хлипким забором что-то в нём перевернула. Уже не было сомнений в Кирюхе, не казались байками россказни о чудо-котлах, в которых дремлют космические посланцы.

Кровь быстро мчалась по жилам, а сердце выстукивало: "Правды! Правды!" Его толчки напоминали ритм камлания. Странно, всех шаманов в округе к ногтю прижали... А ритм остался. Может, всегда был в этих местах. И... и связан как-то с Кирюхой, "котлами", с подземными железными мужиками.

Вот сосновая рощица. Кривобокие сосёнки, нахлебавшиеся болотной воды, кланялись суровому ветру. Бывал здесь Василий, бывал. Но ни разу не задумался, почему деревья не плодоносят - ни одной шишки на ветвях и мшистой земле. Костровище, обложенное галечником. Поодаль - пять посеревших дощечек с именами и датами. Не похоже, что на могилах, скорее всего, забава для путников - так, оставить свою метку.

Смачно хлюпало болото. Нога не проваливалась - то ли ледяные линзы близко, то ли держало что-то грунт изнутри. И страсть как холодно было, совсем не по-летнему.

На остролистой траве каким-то чудом удерживался мусор. Василий поднял голубой обрывок. Надо же... Время здесь остановилось, что ли... Не выцвели лиловые чернила штампа: девятое мая тысяча девятьсот сорок седьмого года. Кому же надорвали два билета на праздничный киносеанс в клубе? Уж не братьям ли Комаришиным?

На худосочном кустике багульника трепыхнулся нарядный фантик. Леденцы "Взлётные"... Василий скрыл в воротнике свитера смущённую улыбку, хоть рядом никого не было, даже птицы не насвистывали. Эти конфеты в поселковый магазин завезли прошлогодней летней путиной, и он тогда отоварился двумя килограммами. Как маленький, часто запускал руку в кулёк и огорчился, когда леденцы быстро кончились.

Вот и от пропавших геологов остался лишь фантик. До странности яркого цвета, будто не заваливало его снегом, не мочило дождём и талыми водами.

Болотная тропинка окрепла, забугрилась чёрными камнями. Василий зашагал размашистее. Ну почему люди вечно сторонились Кирюху, хотя использовали его чутьё и знания? Обижали, насмехались... Осуждали... Даже запойная Любка презрительно кривилась, хотя постоянно клянчила у соседа деньги. Почему не интересовались тем, что окружало с детства, что можно было разглядеть, потрогать... понять, в конце концов?

Вот и Умунгаев... Всю жизнь прожил рядом с Кирюхой и этим, словно заколдованным, местом. "Оно мне надо?" - один ответ на все вопросы.

Почему принимали за закон слова приезжих начальников, проверяющих, разных комиссий? Хотя столица от вилюйского посёлка ой как далеко, и жизнь там другая.

Почему верили чужим пустышкам, отталкивая своё...

Да что же это за мысли-то его сегодня одолели?

Василий замер, будто захлёстнутый проволочной браконьерской петлёй.

Его окружили чёрные головёшки. Пожарище? Впереди - гигантский круг серого пепла. Чья-то трубка, дерматиновый планшет и тряпка. Отчего-то защемило в груди...

Батюшки, так это Кирюхина рубашка! Вот значит как... Никакого котла нет. Исчез, провалился. Только посреди круга остались комья вывороченной земли.

Эх, Кирюха... По всему видно, тебя тоже нет. Но ведь зачем-то привёл сюда...

Проводник... Василий не посмел подойти ближе, уселся на чёрно-серой границе. Утёр замокревший нос, размазал по лицу кровь. Заговорил со студёной пустотой, в которую превратился мир:

- А я ведь обо всём догадался, Кирюха. Есть что-то в здешней земле, есть. Может, пришельцы-инопланетяне, может, последние из этих... исчезнувших цивилизаций. И мы им для чего-то нужны. Но пока ни на что не годны... Неучёные, жадные, заносчивые. Ещё трусливые и лживые.

Василий замолчал, ощутив тёплую воздушную волну. Потом продолжил:

- Один раз в человечий век выбирается проводник. Не такой, как все. Он должен привести сюда людей, когда придёт время. Такое должно было случиться в ноябре этого года. Но уже не случится...

Василий хотел было продолжить, но голова взорвалась от дикого грома.

Понял: нужно уходить.

Встал, развернулся и словно полетел назад, так легки и быстры были шаги, такой бурлящей силой налились мускулы.

Глаза видели кучкующиеся облака и знали их путь, уши слышали и понимали шорох травы.

Он знал, что Кирюха сейчас с теми, кто когда-то наделил его даром единства с природой; с теми, кто добровольно отдал ему свой век - матерью, тёткой Натальей, назваными братьями, геологами и охотниками. Может, доведётся ему, новому проводнику Василию, дожить до другого времени...

В базовом лагере у подножья Горы сказали, что пока ещё никто не спускался отсюда на лыжах.  Эта затея – безумная авантюра  и  полный бред. Ну, а вообще…  есть тут один человек, который способен помочь осуществить этот… бзик. Но далеко не факт, что он согласится…

– Его у нас называют по-разному: Зеркальный Дед, Белый Старик. Настоящего имени его уже никто не помнит, – говорили спасатели. –  Сам он с бо-о-льшими странностями – живёт отшельником неподалёку отсюда. Ни с кем не общается. Но на Горе каждый камень знает, как свои пять пальцев,  каждый ледник чувствует, как любимую женщину. Сколько раз помогал нам спасать заблудившихся альпинистов… Безошибочно на след выходит…

– И давно он тут? – поинтересовался Мишка.

– Да уж лет двадцать, наверное.

– И что, у него никого нет? – спросил Юрка.

– Родных, что ли? Да кто его знает. Говорят, что давным-давно он водил на вершину группу. То ли три, то ли четыре человека. Вернулся он один, седой совсем, хоть и не старый тогда был.  Разбирались тогда с ним долго… вроде даже сидел он… Точно никто не знает. Не было его долго. Лет через пять после того случая снова здесь объявился, с тех пор и живёт в тайге, на зимовье, километрах в десяти отсюда.

– Н-да!.. Мутный старикан… Подумай, Юрка!.. С таким свяжешься… – предостерег Стёпка.

– Фигня! Лишь бы согласился! –  усмехнулся Юра. – А как с ним связаться?

– Да по рации вызовем, – весело сказал спасатель, который явно обрадовался случаю развеять скуку межсезонного затишья.

Через день худой высокий старик с длинными седыми волосами появился у спасателей.

– Это который тут на лыжах с Горы собрался? – спросил он, шевеля лохматыми белыми бровями.

Кандидат в герои вышел вперёд и дурашливо поклонился:

– Это я, дедушка!

– Ишь ты, внучок нашёлся! Не гляди, что  седой, не такой  уж я и старый. Как звать-то тебя?

– Юркой. А вас как?

– А фамилия? – проигнорировал вопрос старик.

– Фамилия моя Шпигель. Юрий Викторович Шпигель, – чётко отрапортовал  будущий герой и, видя, что старик молчит, добавил:

– По-немецки «шпигель» означает  «зеркало».  А к вам как обращаться? –  Старик на секунду замешкался, впившись в собеседника цепким взглядом, и вместо ответа спросил:

– А кто твои родители?

– Родителей своих не помню. Воспитывали меня дед с бабушкой. А какое это имеет значение? – ощетинился Юрка.

– Братья, сёстры есть?

– Есть сестра Галина, с мужем в Германию недавно уехала. А при чём тут это? К чему все эти вопросы? – юноша начинал закипать.

Белый Старик, или как там его, помолчал, всё так же пристально глядя в его глаза, потом неожиданно спросил:

– Ну, а с какой точки Горы ты планируешь начать свой экстремальный спуск?

– Думаю начать с самого верха ледника, а вы  что посоветуете?

Старик что-то прикинул в уме и произнёс:

– А я думаю, начинать надо чуть ниже. Там, в самом узком месте стены есть крохотная площадка. Рядом скалка выступает – притулиться будет куда,  закрепиться, а уж оттуда… Если не передумаешь, конечно…

Потом в течение часа шло обсуждение технических подробностей предстоящего мероприятия. За этот час Юра убедился в том, что Белый Старик не только вполне адекватен,  но и что он настоящий профи. Старик выяснил, какой альпинистский опыт имеется у каждого, внимательно рассмотрел снаряжение и, распределив обязанности, дал несколько толковых советов относительно подъёма. Признаться честно, где-то в глубине души Юра сильно сомневался, что затея получится. Из разговора со Стариком понял, что всё ещё гораздо сложнее, чем он себе представлял. Но при этом решимость юноши каким-то непостижимым образом не только не уменьшилась, но и возросла.

Напоследок Старик сказал:

– Ладно, блямблямчики, готовьтесь. Завтра в четыре утра выходим.

Утром, попрощавшись со спасателями, двинулись в путь.

С Горы дул сильный ветер. Он сёк лицо и толкал в грудь, пока восходители пересекали большое белое поле, из которого торчали, словно бутылочные осколки, обломки льда. Ветер срывал с горы снежные вихри и кидал их на людей при подходе под ледовую стену.  Не очень гостеприимно!

Старик, шедший первым, поджидал ребят, насмешливо глядя из-под запорошенных снегом бровей.

– Ну что, цурипопики, испугались? Ещё не поздно повернуть назад…

– Мы что, мы люди маленькие, – показал на Юру Мишка кивком головы.

– Решай сам, Юрка, – добавил Степан, доставая видеокамеру.

Старик мельком взглянул и отвернулся, закурил, чтобы не сконфузить взглядом, если вдруг герой передумает.

Юра слегка поёжился от холодка, пробежавшего по спине,  но бодро сказал:

– Я давно уже всё решил!

– Добро! – коротко бросил Старик, – одевайтесь!

Достали из рюкзаков верёвки, облачились в специальное снаряжение.

Старик в это время показывал Степану место, откуда лучше вести съёмку,  напомнил про штатив, что-то посоветовал насчёт экспозиции.

– Вы и это знаете? – удивился Стёпка.

Старик, по своему обыкновению, опять не ответил.

– А почему вас называют Зеркальным Дедом? – неожиданно для себя спросил Юра.

– Много будешь знать – скоро состаришься.

Ну, что ж, он не рассчитывал даже на такой ответ.

Потом старик повернулся к Мишке и вдруг сказал:

– Вот что. Ты, я вижу, особым желанием лезть туда, – кивнул он вверх, – не горишь. Ну, так и оставайся здесь. Помогай Степану. Фотоаппаратом пощёлкай… А мы и вдвоём справимся. Зачем ради чьей-то причуды лишней жизнью рисковать? … Или она у тебя не лишняя? – усмехнулся он.

– А как вы потом один спуститесь?  Кто вас страховать будет? – испугался Юра.

– Молча. Не писай, парень. Спущусь как-нибудь.

– Вам видней, – пролепетал Мишка, в голосе которого послышалось облегчение.

Старик тщательно оглядел напарника, проверил, застёгнуты ли муфты карабинов. Юре стало смешно: что он, маленький? Потом старик повернулся лицом к Горе, низко поклонился ей и начал подъём по стене, которая тусклым зеленоватым монолитом уходила вверх, к самому небу.

– Красиво идёт, – направил на стену Стёпка объектив видеокамеры.

– Ага! Прям, как нас в альплагере учили.

– Снимай, давай! – бросил Юра и тоже начал подъём.

Связанные верёвкой, шли со стариком одновременно. Потом склон стал круче. Старик организовал первую страховочную станцию из двух ледобуров, Юра подошёл  и начал его страховать.

Ветер стих и теперь лишь слегка покачивал верёвки, на которые  альпинисты нанизаны, как поплавки на леску, да сыпал на каску жёсткую ледяную крошку. Изредка Старик поглядывал вниз, чтобы убедиться, что с напарником всё в порядке.  Ужасно мешали лыжи за спиной. Несколько раз даже возникало искушение бросить их с высоты вслед за карабином, который Юра нечаянно упустил, и тот, кувыркаясь, с грохотом канул в бездну. Подъём занял несколько часов. Только теперь Юра начинал до конца понимать, во что ввязался, да и других втянул, насколько это опасно – подниматься по ледяной отвесной стене над полукилометровой пропастью. А ведь потом надо будет ещё как-то спуститься…

Но час триумфа близился, и его  предвкушение подстёгивало юношу,  не давало рассопливеться, наделяло какой-то бесшабашной смелостью.

Наконец, восходители – на площадке, о которой говорил Старик и на которой едва уместились. За каменным выступом, торчащим  над  головами, ветра совсем не ощущалось. Зато солнце, как по заказу пробившееся к этому моменту из-за облаков,  залило ярким светом всё вокруг. Снег на вершинах заискрился так, что стало больно глазам. Как на ладони лежала долина, куда предстояло спуститься. Красотища неимоверная!

Юра достал из-за спины лыжи.

– Не передумал? – опять задал вопрос Старик.

В ответ помотал головой:

– Лучше сожалеть о сделанном, чем о несделанном!

Сердце начало  бешено колотиться. Старик привязал лыжи, чтобы не укатились раньше времени, к крюку на стене,  придержал их, пока Юра пристегивал крепления, закурил. Убедившись, что всё готово, что напарник в очках и каске стоял на старте и от нетерпения уже бил копытами, острым ножом перерезал верёвки, удерживающие лыжи на склоне.

И человек полетел. Очень круто! Лыжи колотились о бугры и наросты. Прямо понеслась скала, а сверху-то казалось, что она значительно дальше! Развернулся в прыжке, закладывая вираж. Здорово! Выкатился на заснеженный участок. Рыхлый снег вздыбился над юношей облаком, потом начал струиться вниз небольшой лавинкой, в которую устремился флаер. Летел внутри снежного облака. Он сам облако! Облако в штанах! Чёрт, какие только мысли не приходят в голову! Но вот снежное поле кончилось, опять лёд – отличная трасса. Но крутовато-о-оо! Сердце замерло от восторга и ужаса. Лыжи выписывали красивые дуги, канты звучно резали лёд, завидуя самому себе, Юрий лете-ел!!

Спуск оттуда, куда поднимались несколько часов, занял всего несколько минут. Вот они, Стёпка с Мишкой, машут Юрию рукой.

– Ну, как, засняли? – обнял он друзей.

– А то… Здорово вышло! Классное кино получится!

Мишка достал откуда-то красивую бутылку, разлил коньяк по крошечным металлическим стаканчикам.

– С днём рождения, Юрка! Ты молодец! Ты сделал это!

Выпили. Мишка налил ещё по одной:

– А знаешь, Юра, я ведь, на самом деле струсил. Прямо всё внутри задрожало, а признаться стыдно было, и вас подводить… А старик этот… он как-то почувствовал, что ли…

– Да ладно ты! Всё хорошо, что хорошо кончается! Давайте выпьем за это!

– А, кстати, как там старик-то? Один на стене. Ну-ка, дай сюда видеокамеру. Как тут увеличить?  – спросил Юрий  Степана. – А почему мельтешит так?

– Это у тебя руки дрожат! Со штатива надо – дед и то знает!

Навели камеру на стену, поймали в объектив Старика.

– Чёрт! Красиво работает! Ни одного лишнего движения! – опять восхитился Юрий.

Старик чётко и уверенно работал на склоне. Вот он, спустившись до конца верёвки, ловко вкрутил ледобур и, пристегнувшись  к нему на самостраховку, быстро сдёрнул верёвку, на которой только что висел. Её конец змеёй скользнул вниз, потом старик снова поднял  её, вкрутил в лёд самосброс, перестегнулся и вновь продолжил спуск.

– Сколько раз придётся перестёгиваться? – спросил Мишка.

– Раз десять-двенадцать, не меньше.

На последнем участке  стены, где она заметно выполаживалась, задержался снег из спущенной при спуске лавинки. Старик окинул взглядом эту снежную горку, потом попросту сел на неё, широко расставив ноги, и начал катиться вниз на пятой точке. Рыхлый снег не позволял ему разогнаться слишком  сильно.

Юрий широко  улыбнулся: так ловко использовать сложившуюся ситуацию мог только настоящий профессионал! Если снега мало – одни уши донизу доедут!

Старик чокнулся со всеми, глядя прямо на Юрия, выпил и вдруг повернулся, буркнув, что ему пора. Юноша бросился его удерживать, неловко на ходу благодарить, уговаривать остаться. Старик достал из рюкзака небольшой свёрток и произнёс:

– Это тебе! Потом посмотришь! Прощай!

– Эй! Куда же вы? – закричал Юрий, которому хотелось ещё и ещё раз переживать триумф рядом с человеком, понимающим толк в таких делах, – продолжение банкета гарантирую!

Старик обернулся, махнул рукой. В этот момент показалось, что под его белыми лохматыми бровями что-то блеснуло. Он быстро зашагал прочь.

Вечером праздновали день рождения Юрия у спасателей. Ребята шумно радовались, хлопали по плечу, подливали спирт в кружку именинника:

– За тебя, Юрка!

– А я что, давайте лучше за моих друзей выпьем. Без них я бы не решился…

– Да, друзья у тебя  – что надо!

– С самого детства вместе!

Мишка вдруг выскочил за дверь и тут же вернулся с пакетом, из которого высыпал в миску крупные ягоды клубники.

– Вот, чуть не забыл. Это тебе. Помнишь, как к Юсупихе в огород лазили?

– Да, было дело, –  засмеялся Юрий. – Но откуда?...

– Да неважно! Давайте выпьем за дружбу!

С наслаждением ели красные ягоды, такие неожиданные здесь, выше зоны леса, где вокруг только белый снег да чёрные камни.

– Жалко, Старик не остался! – задумчиво сказал Юрий.

– Угу! А кстати, когда на гору поднялись, погода какая была? – спросил кто-то из спасателей.

– Хорошая! Солнце слепило!

– А до этого?

– До этого – тучи, ветер…

– Вот! – возбуждённо воскликнул спасатель, – заметьте, когда Белый Старик на маршруте, всегда светит солнце, даже если до этого неделю пурга была!

– Ну, уж это из разряда мистики!

Поговорили  о странном проводнике,  ещё немного выпили. Вскоре глаза начали слипаться, и Юрий, уговорившись со Стёпкой и Мишкой, во сколько завтра подъём, пошёл спать.

****

По дороге домой вырвались наружу слёзы. В голове мелькали мысли, которые он сдерживал с того самого момента, как увидел его… «Сын… сынок мой, Юрка!  Не думал уже, что увижу… Кое-как удержался, не кинулся на шею, прости, мол, я твой отец…Тьфу! Театральщина какая…Что же делать? А всё Старик Белый, всю жизнь поломал, проклятый…»

В который раз начала разматываться плёнка воспоминаний.

Вот он на первой вершине Горы, к которой шёл с самого детства. Опять царапнуло разочарование, пустота внутри. Темнело, надо спускаться, спешить за вертолётом – спасать этого… искателя страны бессмертия. Да, Колю жалко… Не попал Коля на вершину. Потом – долгий путь по гребню. Все уже устали, бредут, еле передвигая ноги.  Шпигель вспомнил, как туго была натянута верёвка между ним и вторым в связке, Данилой. Он буквально тащил их, пёр в Гору, а они…

– Притормози, Витька! – заорал тогда Серёга.

«Почему тогда не остановился?» – в который раз Шпигель задаёт себе этот вопрос.

– Не гони! Сердце уже под мышками… – хрипел Данила. А он… Шпигель поморщился, вспомнив, как обернулся к ним, обложил матом.  Вторая, самая высокая, вершина уже рядом, через каких-нибудь тридцать-сорок метров, какого чёрта тормозили? Опять, что было сил, натянул верёвку, раздражаясь и злясь, что они мешали, сдерживали его продвижение к такой уже близкой цели. Шагнул на карниз, машинально прошёл по нему. Ещё раз оглянулся. Не увидел в темноте, а почувствовал, что Данила слишком много стравил верёвки, слишком сильно отстал от него и почти вплотную приблизился к Серёге. Они  сбились на том конце верёвки в кучу, это неправильно,  опасно… Карниз может не выдержать двоих!

Страшное предчувствие остановило Шпигеля, заставило прыгнуть в противоположную от карниза сторону и рвануть вниз по склону. Быстрее, дальше – создать противовес!

– Пах! – трещина со вздохом разрезала карниз.  

Не выдержав тяжести двух здоровых мужиков, он начал оседать, сначала медленно, будто ступеньками, потом, стронув со склона скопившиеся там тонны снега, превратился в лавину, устремившуюся вниз со всё возрастающей скоростью. Два человеческих тела, увлекаемые грудами снега, который сами же только что обрушили, начали падать в бездну. Сильный рывок опрокинул Виктора на спину.

– Данила! – заорал Шпигель, пытаясь перевернуться.

За первым тут же последовал второй рывок – завис на верёвке Серёга. Лежащего на спине Шпигеля потащило вверх – ему не перевесить, не удержать двоих! Теперь уже не он их, а они, вдвоём повиснув над пропастью и раскачиваясь маятником вдоль склона, тащили его на верёвке за собой. Шпигель извивался, упирался всем телом, ободранными в кровь руками хватался за выступы, цеплялся ногами. Его неудержимо тащило в бездну. «Конец!» – подумал  Шпигель. Но тут что-то сильно ударило его по каске, и движение прекратилось. «Лопнула верёвка!» – догадался Шпигель. Схватился за неё, в руках – двухметровый обрывок с собранной в гармошку оплёткой, из которой торчали неровные нити сердцевины. «О камни перетёрло!» Виктор перевернулся на живот, подполз к самому краю. Заглянул вниз. Там всё гудела и клубилась, завершая свой страшный путь, лавина. Раскатистый гул умножало и повторяло эхо.

Шпигель заскрипел зубами. Опять, как и двадцать лет назад, возникло осознание необратимости случившегося. Ох, если бы можно было перемотать плёнку событий назад!

Вот и дом – охотничья избушка, где в одиночестве жил Шпигель последние годы. Виктор разделся, зажёг керосинку, сел за стол, уронив голову на руки. Воспоминания не отпускали.

Он не мог теперь сказать, сколько времени пролежал тогда на краю бездны, поглотившей его племянника и друга. Не мог сказать, как взошёл на ту, главную, вершину. Помнил только, что сидел там, обхватив голову руками и раскачиваясь, совсем как тот, бомжеватый искатель земного рая. «А чем я, собственно, лучше его? Чего искал я? Тот хотя бы распоряжался только одной своей жизнью…»

Из забытья его вывел тогда колокольчик, установленный на вершине. До этого молчавший, и поэтому остававшийся незамеченным, колокольчик издал вдруг протяжный звук. Это поднимающийся ветер тронул его, сначала легонько, потом всё сильнее – звук стал усиливаться, пока не превратился в яростный колокольный звон, побуждающий к действию. С поверхности поднялось снежное облачко, которое закружилось вокруг колокольчика и, быстро увеличиваясь в размерах, зазмеилось вниз. Шпигель поднялся и пошёл вниз по гребню, нигде больше не задерживаясь. Даже на третьей вершине не стал останавливаться, равнодушно прошагал дальше.

До спасателей он тогда добрался уже под утро. Уже во всю валил снег. Из-за непогоды вертолёт смог вылететь только после обеда, когда немного прояснило. Он тоже полетел  тогда со спасателями.

Ветром порвало  палатку. Шпигель ещё из окна вертолёта увидел полузасыпанный снегом спальник, копошившегося рядом человека, который из последних сил пытался махать чем-то, привлекая к себе внимание, как он его  и учил.

В кадре воспоминаний появилось крупным планом лицо Николая, по обмороженным щекам которого катились слёзы.

– Витя, друг, ты спас меня... а я вот…– как будто извинялся Коля, потом оглянулся, махнул рукой, – этот совсем плох…

Искатель Шамбалы был в забытьи, но ещё дышал.

Да, Коля… Коля – настоящий герой. Спасая того, бомжеватого, Николай, поборов в себе брезгливость, уложил его рядом с собой в спальник, а потом кормил таблетками и грел всё это время  своим телом только с одной мыслью – не дать замёрзнуть, продержаться до утра, ещё хоть сколько-нибудь продержаться…

Виктор встал из-за стола, разжёг печку, поставил чайник, закурил.

Он тогда сильно запил. Не решаясь вернуться в город, посмотреть в глаза своей сестре, Даниловой матери, и родным Серёги, он жил какое-то время здесь же, в базовом лагере.  Потом приехала жена. Звала, уговаривала. Он не хотел никого видеть. И жену тоже. Он мог только пить, накачиваться спиртом до беспамятства, до омерзения. Потом он узнал, что жена умерла, говорили, слегла от горя, когда он прогнал ее… Отныне жизнь вообще потеряла всякий смысл. Он не мог видеть никого из живых, когда эти умерли по его вине. Шпигель умер тогда вместе с ними.

Потом он ушёл в монастырь.  Прожил там пять лет, пытаясь вымолить себе прощенье.

Виктор снял с плиты закипевший чайник, налил в кружку. Его знобило.

Потом Белый Старик опять позвал его. Шпигель вспомнил, как овладело им в монастыре странное беспокойство, с какой страшной силой потянуло его опять сюда. Он приехал. Здесь  его уже и не помнили. Людская память короткая… Устроился работать в заповедник, неподалёку от спасательной станции.  И остался здесь навсегда.

«А теперь я сам Белый Старик.  Как произошло, что я отождествил себя с тем, из легенды? Белый Старик… Хранитель Камня… Какого, чёрт подери, камня?  Чего я тут охраняю? Жизнь прошла мимо…Теперь вон Юрка, сын, появился здесь… Это что у нас, семейное наваждение – бежать  на зов Белого Старика? Мистика какая-то! Да-а, всё повторяется!»

Шпигель отхлебнул из кружки.

«Но Юрка-то каков? Молодец! Орёл! Хочу, говорит, скатиться с Горы на лыжах – и скатился!» Шпигель довольно заулыбался: «А что, шустрый парнишка получился!» И тут же спохватился, спросил себя: « А какое ты, старый козёл, имеешь к нему отношение? Может, ты водил сына в школу, держа маленькую ладошку в руке? Может, это ты научил его стоять на лыжах, держать ледоруб? Ты даже не знаешь, до скольких лет он писал в постель, не знаешь, рос ли он хулиганом или пай-мальчиком. Ничего не знаешь… Парнишка прекрасно вырос без тебя, пока ты тут…» Шпигель мучительно старался подобрать слова, объясняющие, что он делал последние двадцать… нет, пожалуй, все тридцать лет – ведь и тогда, когда он так успешно покорял вершину за вершиной,  дети как-то росли без него – и  не мог…

Перед глазами возникла его жена. Обычно робкая, однажды она взбунтовалась:

– Не пущу! Хоть раз можешь не уезжать? С детьми побыть! Жена я или кто – всё одна и одна, – плача, жена повалилась тогда на колени. А он, поднял её, усадил на стул и уехал.

– Ох! Как стыдно! И больно! – эти слова он сдавленно произнёс вслух. Опять закурил.

– До сих пор больно!

Сильно затянувшись, поперхнулся дымом, закашлялся.

«Ох, не зря Юрка задал вопрос, почему меня прозвали Зеркальным Дедом. В самую точку попал! Я ведь и не живу вовсе, так, Гору отражаю. На Горе солнце – и мне хорошо, Гора запуржит, завьюжит – и я в своей норе прячусь, носа не высовываю. Просто изучил я её, Гору-то. А народ думает, что я умею погоду на Горе делать, колдуном меня считает. Да и фамилия к тому же… Ишь ты, – вспомнил он слова сына: «шпигель» означает «зеркало»!

А ведь я даже не спросил, есть ли у него жена, дети… Его дети –  это ведь мои внуки… блямблямчики этакие!» – встрепенулся Шпигель и тут же поймал себя на том, что ему вдруг до одури захотелось увидеться ещё раз с сыном. Порасспросить его обо всём. Предостеречь, чтобы тот  не мотался по горам, не воображал себя этаким Белым стариком, которому всё подвластно, всё нипочём, а чтобы любил свою женщину, дорожил семьёй.

Виктор заметался по комнате, собирая нехитрые пожитки, лихорадочно запихивая их в рюкзак. «Успею. Должен успеть. Он только завтра утром выйдет от спасателей. А сегодня они день рожденья празднуют… Юрка! Мальчик! Простишь ли ты меня когда-нибудь? А, всё равно!... Не могу больше здесь! Уеду с Юркой!»

Шпигель выскочил из избушки,  достал старую лестницу, приставил к ветвистой сосне. Там, в её кроне высоко над землёй, в лабазе, Шпигель хранил съестные припасы и оставлял наиболее ценные вещи, когда уходил в горы или тайгу надолго. Сейчас, собираясь навсегда покинуть это место, он хотел достать ружьё и видеокамеру, сохранившуюся ещё с тех времён.  Видеокассеты со своими старыми фильмами он передал сыну вчера, думая, что больше с ним не увидится… В подарок на день рождения… Виктор быстро поднялся по лестнице, начал открывать дверцу лабаза. Верхняя ступенька вдруг с треском подломилась, Шпигель взмахнул руками, но не удержал равновесия и навзничь упал на землю. Попытался встать, но не смог и пошевелиться.

– Белый Старик… отпусти меня, – прохрипел он.

Его взгляд устремился в небо, окинул белые облака, напоминающие то ли дракона, то ли парящую над Горой громадную птицу, и с обречённым пониманием остановился.

****

Несмотря на вчерашнюю попойку у спасателей, встали рано. Всем не терпелось скорее попасть домой: Стёпкина жена дохаживала последние месяцы,  Мишку ждала девушка, с которой он недавно начал встречаться, да и Юрий уже предвкушал встречу…

В электричке развернул свёрток, подаренный странным стариком. Там оказались три видеокассеты.

– 0х, какой архаизм! Или анахронизм? Всегда путаю… – воскликнул Степан, – короче, сейчас уже все на дисках пишут!

– Да, ладно! У Катиных родителей есть видеоплеер, посмотрим, – ответил Юрий, пытаясь прочитать названия.

На одной кассете было написано «Памир», на другой надпись затерта, что ничего нельзя разобрать, а третья называлась « Гора или Белый Старик».

– Интересно, – сказал Мишка, – позовёшь смотреть?

– Конечно! Прямо завтра и приходите со своими благоверными. Заодно и привальную сделаем!

Был вечер, когда радостно перепрыгивая через ступеньки, Юрий подбежал к двери, вставил ключ в замочную скважину. В комнате никого не было, зато из ванной доносился счастливый смех и плеск воды. Быстро сбросив рюкзак, путешественник осторожно потянул ручку двери.

– Папа! – сказала годовалая дочка.

Жена обернулась, обняла мокрыми руками.

– Папа! – протянула ручонки Настя.

Катя отстранилась, набросила  на дочь полотенце и подала в руки тёплый душистый комочек.

Дочь провела крохотным пальчиком  по щеке, покрытой рыжей щетиной.

– Ссётка, – сказала она.

– Что она говорит? – не понял отец.

– Эх, доченька, папка твой даже не понимает, что ты говоришь! Она говорит, щётка, да, дочь? – засмеялась жена.

–  О! Как же я вас люблю! – задохнулся Юрий, обнимая обеих.