DoktorLobanov

Изабелла Константиновна Гурская (8 лет, г. Минск, д. Мрочки, Узденского района, Беларусь) отрывок из рассказа. Сборник «Война за нашими окнами»

Перед самой войной моего отца, доцента института языка и литературы АН БССР направили на работу в Белостокский педагогический институт. Мама, я и мой младший братик Слава жили в Академгородке. Из той жизни, я почти ничего не помню, маленькая была. Как война началась – тоже не помню. Отец с матерью вдруг бросили всё, сорвались с места и каким-то чудом успели мы добраться до Минска. Помню жуткую суматоху, толпу на вокзале, как мама боялась меня потерять и крепко держала за руку, как люди лезли и лезли в вагоны, было тяжело дышать, чемоданы и сумки падали на голову. И все кричат, ругаются.

У отца была бронь, как у научного работника, но он ей не воспользовался, добровольцем ушёл на фронт. На прощание по очереди поднял меня и маленького Славика на руки, крепко прижал к себе и поцеловал. На глазах у него были слёзы. Больше мы его никогда не видели. Отец погиб под Орлом в 1943-м году.

В Минск за нами на лошади приехала бабушка Мария. Мы её тогда почти не знали, шарахались. За всеми нашими переездами мы не успели к ней привыкнуть, сродниться. Славик так вообще, кажется, в первый раз увидел. Бабушка была высокая, суровая, непонятная. Чужая. В непривычной, резко пахнущей одежде. Папа и брат его, дядя Николай – интеллигенция, мама тоже из городских. А бабушка Мария – деревенская, простая. Могла и слово крепкое сказать, и хворостиной огреть. Было странно видеть, как она, деревенская женщина, отчитывает отца, целого доцента.

Славик испугался чужой бабушки, испугался лошади, не хотел ехать. Бабушка прикрикнула на нас:

- Ну, чего сопли распустили?! Садимся!

А как сесть от мамы, от тёти в телегу к почти чужой бабушке?

Ещё бабушка забрала детей дяди Николая – Бориса и Инну. Нам было очень страшно уезжать от мамы, брат кричал, не хотел отпускать её. Мама уговаривала его, меня. Говорила, что скоро приедет. Что только запрёт квартиру, соберёт вещи и будет рядом с нами.

Бабушка отвезла нас в деревню Мрочки, Узденского района. Ехали мы долго, помню, заснули под мерное поскрипывание телеги. В деревенскую хату нас заносили на руках уже в темноте, ночью.

Мать с тётей действительно пришли в деревню через несколько дней. В Минске им было опасно оставаться. Отцы наши – белорусы, но мама с тётей были еврейками, и по ним это было очень заметно. С первых дней немцы взялись за евреев. Мать думала, что в деревне пересидит, спрячется. Но не получилось.

Кто-то из соседей нашептал оккупантам. В бабушкин дом ворвались вооружённые люди, вытащили нас на улицу. А у бабушки полный комплект. Две еврейские семьи с детьми и младшая дочь её, Александра, военная медсестра. Только что с фронта, только из окружения. Хорошо хоть форму спрятать успела.

Немцы бабушку с Александрой не тронули, но нас всех затолкали в машину, отвезли в еврейское гетто в Дзержинск. Там уже было очень много людей, в основном женщины с детьми. В несколько домов набилась целая толпа. Опять было очень страшно. Непонятно было, что с нами собираются делать, куда повезут. Все спрашивали друг у друга, и никто толком не знал. Ходили какие-то слухи. Что отвезут на работы в Германию, в Польшу. Никто не знал, что правда намного страшнее.

Вы знаете, что случилось с Дзержинским гетто? Прочитайте. Уже в октябре 1941-го года литовские полицаи расстреляли, всех, кто в него попал. Тех, кто ждал переселения в Германию, тех, кто смирился и тех, кто собирался сопротивляться. Приехали литовские полицаи, выкопали огромную яму. И сложили в неё всех евреев Дзержинского района. Стариков, женщин, детей. Почти две тысячи человек. Говорят, что из других гетто вывозили мастеров, ремесленников, просто здоровых взрослых людей. В Дзержинске не стали это делать. Просто сложили всех в яму. И мы должны были тоже там лежать.

И лежали бы, если бы не бабушка. У нас была настоящая бабушка, которая ради своих детей и внуков не испугалась смерти и немцев. Вместе с тётей Александрой они загрузили на телегу кабанчика, несколько овец, всех кур. И поехали нас выкупать.

Я представляю, как наша бабушка подошла к охранникам на Октябрьской или Советской улицах. Как уговаривала их отдать детей. Как один из них наконец дрогнул, поддавшись жадности. Как в толпе еврейских женщин и детей эти полицаи искали именно нас, выводили за ограду.

Мама не знала, куда нас ведут. И другие не знали. С нами начали прощаться. Женщины плакали и отворачивались, когда мы проходили мимо.

Полицаи, прячась от начальства, вытолкали нас за ворота. Мы вышли, в ожидании самого худшего. А там – бабушка. Тут же – нас на телегу, прикрыла детей каким-то покрывалом. Маме Розалии и тёте Астре повязала на головы платки, чтоб никто не увидел их тёмных волос, не заподозрил в них евреек. Повезли. Из Дзержинска в Узду. По дорогам мимо разъездов и патрулей. Несколько женщин и куча ребятишек под дырявым покрывалом. Бабушка впереди, с гордым, независимым видом.

Довезла.

***

С начала войны жили тихо. Старались лишний раз не высовываться. Когда через деревню проезжали немцы или полицаи – прятались. Полицаи несколько раз заглядывали к бабушке в хату, но уходили ни с чем. Всё съестное бабушка уже отдала, выкупила нас из гетто. А что оставалось – далеко спрятала, не найти.

В феврале 1942-го года нас выдал местный староста. В дом без предупреждения ворвались несколько полицаев и немцев. Вытащили всех на мороз. В чём были, в том и вытащили. Не дали даже обуться, накинуть что-нибудь. Маму и тётю тут же отвели в сторону. На наших глазах стали бить и издеваться, повалили в снег, топтали сапогами. Славику было три года, он рвался у меня из рук, кричал. Я зажимала ему рот ладошкой. Мне было очень страшно и больно за маму, за тётю. Мы дрожали от холода. Босые ноги жгло, как огнём. А немцы не торопились. Им было тепло в зимней одежде и обуви.

Чуть в стороне стоял начальник полиции Савицкий. Бабушка немного его знала, шагнула вперёд:

- Ты что делаешь? Ты знаешь, что мы ни в чём не виноваты! Отпусти детей! Ты знаешь, что мои сыновья белорусы, значит и дети их белорусы!

Мама с тётей лежали тихо. Они понимали, что им самим уже не спастись. Савицкий подумал, посмотрел на нас и махнул рукой. Маму с тётей вывели за околицу, на просёлочную дорогу. Заставили раздеться и бежать по снегу. Зима была снежная, намело высокие сугробы, убежать далеко они не смогли. Полицаи принялись с шутками стрелять вслед.

Вечером бабушка с соседями принесла в дом закоченевшие тела. Мама и тётя Астра умерли, сидя в сугробе, распрямить их руки и ноги не удалось. Так и хоронили, уложив кое-как в гробы.

При нас бабушка никогда не плакала, не причитала. Только волосы у неё быстро стали седыми.

***

Бабушка осталась одна с четырьмя детьми. Меня прятала больше всех. Славик, Борис и Инна пошли в отцов – светловолосые, сероглазые. Я – вся в мать. Поймай меня на улице, стяни платок, каждый мог ткнуть пальцем: «Еврейка!»

Поэтому бабушка не выпускала меня со двора. Даст работы на целый день, почистить картошку, подоить корову, навоз убрать. Младшие бегают по улице, веселятся, играют. А я – в доме. Обижалась я тогда на бабушку, а сейчас понимаю. Она меня прятала.

К весне – новая беда. Пришли чужие партизаны, из какого-то другого отряда. Забрали нашего хорошего коня. Бабушка принялась их совестить, что у сирот последнее отнимают, так взамен привели больного и хромого мерина. Борис принялся за ним ухаживать, чистить, приводить в порядок. Заразился от коня какой-то кожной хворью и нас всех заразил. Лекарств нет, мы чешемся без конца, а бабушка ругается на этих «защитников».

Бабушка добыла дёгтя, вытопила баню. Без конца парила нас и мазала зудящие красные пятна дёгтем. Так и вылечила. Уж не знаю, что помогло – дёготь, или баня. А может само прошло.

***

К концу войны стало слишком опасно жить в деревне, так бабушка перевела нас в дом на хуторе Ситники. Туда однажды и выехали мотоциклисты в форме Красной Армии. Застали нас врасплох. Мы и попрятаться толком не успели. Долго убеждали нас, что они свои, советские. Мы не верили, думали, что это переодетые полицаи или власовцы. Что сейчас начнут в нас стрелять.

А потом они уехали, и мы наконец поверили. Поверили, что наши совсем близко. Бегали вокруг бабушки, обнимали её, кричали:

- Жить! Мы будем жить!

И бабушка впервые за всю войну плакала вместе с нами.

***

Бабушка нас, конечно, всех спасла. Вытащила, выучила. Без неё мы ещё там, в Дзержинске все погибли бы. А сейчас Борис – профессор, я - кандидат медицинских наук. Маму с тётей мы перезахоронили на кладбище деревни Свинка, на родине деда.

Приезжаем к ним часто. Сидим над могилами, молчим.

У меня сейчас внуки старше, чем мама тогда была. Надеюсь, она хоть откуда-то нас видит.

Добрый день, уважаемые читатели. Как я и обещал, в начале мая стартовал проект нового сборника по воспоминаниям детей и подростков с оккупированных территорий "Война за нашими окнами". Книга - продолжение сборника "Война девочки Саши".

В проекте так же можно будет заказать и первую книгу.

Мои соавторы по данному сборнику - Богдана Потехина и Борис Денисюк.

Проект продлится 40 дней. Буду рад всем участникам.

Ссылка на проект https://ulej.by/project?id=1425661

Приятеля моего педиатра Вадима Ивановича распределили из медуниверситета в глухой уголок Беларуси, но в принципе по телефону он сообщал, что ему редкостно повезло. Выделили не просто угол у древней старушки, а целый дом, оставшийся от умершего в конце девяностых деда.

Вадим вооружился веником, ведром с водой, вымел из дома остатки прежней жизни. Первую неделю боялся, спал со светом. Призрак прежнего хозяина не желал уходить, стучал ставнями, скрипел полом, шуршал на чердаке. Потом привык и перестал пугать молодого чужака.

С рабочим местом тоже повезло. Из начальства древний, как КПСС главврач. Милейший дедушка, главные проблемы которого: огород, рыбалка и козы, которых он развёл в неимоверном количестве. Из напарников – несколько симпатичных медсестёр, присланных в район по распределению. От родителей пациентов – завсегда почёт и уважение. В больнице – горячая вода из крана, всегда можно помыться. Неплохо устроился.

Из отрицательных моментов – те же пациенты. Был бы Вадим Иванович красной девицей – плакал бы по ночам в подушку. А так – только мне звонил, ругался. После окончания отработки уехал оттуда, хотя ровесник КПСС настойчиво предлагал ему своё место, а медсёстры руку, сердце и всё к ним прилагающееся.

А истории про пациентов остались.

Однажды приезжает Вадим на вызов. Мол, у ребёнка пяти лет высокая температура, кашель, насморк. По адресу – обычный деревенский дом. Из-за забора надрывается лохматая дворняга. На стук и крики, а главное, на дикий лай охранника из дома никто не выходит. Вадим плюнул, открыл калитку, дал пинка сторожу, чтоб сохранить в целости ноги. И вошёл.

В большой комнате избы – дым коромыслом. За столом несколько тел в разной стадии опьянения. На столе – полупустые бутылки, закусь в консервных банках, огурцы, прямо на липкой клеёнке. Надкусанные и целые. Кто-то поёт, кто-то ругается.

- Хозяева где?! – орёт доктор, пытаясь перекричать бал в доме Ростовых.

- Чаво? – отзываются сразу несколько голосов.

- Хозяева, говорю, где?!

- Слышь, братва, а где Машка-то?

- Да где-то тут. МАШКААА!

Из-за занавески, отгораживающей кухню от столовой, высовывается опухшее и недовольное женское лицо.

- Кому что надо?

- Доктора вызывали?

- А-а-а, вызывали. Малой заболел.

- Где ребёнок?

- Там, - мать неопределённо машет рукой. Потом хихикает, её явно кто-то тянет обратно за занавеску.

Вадим идёт в указанном направлении. За печкой обнаруживается дверь. За дверью небольшая комнатенка, где на кровати лежит мальчишка.

- Ты больной? – спрашивает Вадим.

- Ага, - хрипло отвечает тот. – Воды вчера из колодца хлебнул, поплохело. Вода холодная. Мамка говорила не пей, а я выпил. Сам виноват.

- Подняться можешь?

- Ага.

Вадим осматривает пациента. Слушает хриплое дыхание маленьких лёгких.

- В больницу поедешь?

- Ага.

- Надо документы, и родителей.

- Нах… родителей, - солидно отвечает пациент. – Сами справимся.

И начал медленно одеваться.

Вадим подивился самостоятельности пациента и осторожно спросил. Просто так, чтоб разговор поддержать:

- А родители что вообще делают?

Пацан удивлённо посмотрел на доктора:

- Ты што, дядя, не видишь? Водочку пьют.

- Ага, - вздохнул Вадим. – И тебе наливают небось?

- Не-е, - серьёзно качает головой маленький пациент.

- Не пьёшь вообще?

- Не, не пью. Жавязал.

Пятнадцать лет прошло. А у Вадима Ивановича это стандартная отмазка на любой вечеринке.

- Не пью. Жавязал.

***

А ещё в той деревне жила Валька. Валька – ЧДБ, часто и длительно болеющий ребёнок. Судьба у Вальки тоже не сахарная. Батька кого-то зарезал по пьянке – посадили. Мать гуляла, гуляла, да загуляла куда-то далеко, в город. Живёт Валька у любящей бабушки. Точнее прабабушки. Та ещё крепкая старуха, сама корову доит, сама огород перекапывает. Вальку в обиду никому не даст. Прошлым летом Вальку задразнили какие-то пацаны, так бабуля вооружилась черенком от лопаты и дала пацанам ….. (Ну, это не литературное слово). Пацаны приводили родителей на разборки. Бабушка взяла черенок потолще и повторила процедуру.

С тех пор Вальку никто не трогает. Вот только ЧДБ – вечно сопливый нос, зимой и осенью температура. Вадим у них, как на дежурство, раз в две недели, а то и чаще. Под эту лавочку и старушка со своими хворями. То «в грудях щемит», то «дыхать цяжка». А сама нарубит поросятам бурачных листьев, подхватит на горб корытце с этим месивом и тащит через двор. Вадим как-то тайком попытался приподнять пустое корытце. И понял, что рассказы про бабушкин черенок от лопаты, это не пустая болтовня.

- А чаго ж ты худы таки, доктар? – бабуля встречает Вадима стандартной фразой и силой усаживает за стол.

Мигом жарит яичницу со шкварками, вываливает на тарелку картошку в мундирах.

- Пакуль не зъяси – ниякага лячэння.

Вадима долго уговаривать не надо. С утра на ногах. Валька выглядывает с печки, у неё там гнездо. Куча цветастых тряпок, куклы-инвалидки. Прикроешь глаза – ну точно чеховский доктор на глухой деревне. Только с потолка провод свешивается с лампочкой. Да куклы у Вальки пластмассовые.

После лечения бабушка доктора просто так не отпускала. Выйдет Вадим из хаты, а в кармане, то печенька, то сырок. И отказываться неудобно, и понимаешь, что на «подарок» старуха потратила драгоценные копейки со своей маленькой пенсии.

- А однажды сую руку в карман, а там хруст какой-то и мокро. Я испугался, руку вытаскиваю, все пальцы в каких-то соплях. Ну, думаю, чудеса.

Вытряхнул Вадим карман, а там скорлупа. И понял, что случилось. Пенсия у старухи только через три дня. Видно, совсем с деньгами прижало. Так она нашла, что в доме было. Свежее куриное яйцо. И сунула в карман доктору.

- И не поверишь, - рассказывал мне потом суровый доктор, с седыми висками. Мне ведь уже под тридцать было. И пациентов я хоронил, и в детской онкологии подрабатывал. Ничего меня не брало. А тут иду по улице и реву над этим яйцом белугой. Накупил потом Вальке всяких кукол-шоколадок, притащил в подарок.

- И что?

- Знаешь как больно, когда черенком от лопаты по заднице лупят?

Автор Павел Гушинец (DoktorLobanov). Рассказ из книги «Обрывки»

Группа автора в ВК https://vk.com/public139245478

Уважаемые читатели. После выхода книги "Война девочки Саши" мне написали десятки писем и комментариев с просьбами продолжить данную тему. Почти год длилась работа. Мы с соавторами Богданой Потехиной и Борисом Денисюком собирали, записывали истории свидетелей оккупации. И сегодня я могу сказать, что проект вышел на финальную стадию.

Выбрано издательство, в котором выйдет книга. Фотограф Геннадий Бука создал  макет обложки

В начале мая проект будет открыт.

Для ознакомления выкладываю один из рассказов.

Елена Антоновна Волого (4 года, д. Велешино, Копыльского района, сейчас проживает в г. Пинск, Беларусь)

Моя родная деревня называется Велешино Второе, ещё звали его Маленькое или Паненское. Стоит она на берегу реки Выня. Действительно маленькая деревня была. Несколько дворов, коровы. Тишина и мир.

Как-то летом из соседней деревни прибежал старший брат Ростислав. Слышу – кричит что-то матери. Та – сразу в слёзы. Жарко было, она только прилегла отдохнуть. И с первых слов брата – оба плачут, кричат. Я не понимаю, что происходит, но тоже плачу. Мать схватила меня в охапку, стиснула изо всех сил. А брат кричит:

- Война, мамочка! Война!

Войны мы очень боялись. Другие о ней может не знали, не понимали, что это такое. А у нас отец Антон Романович только что вернулся с советско-финской, где был ранен. И друзья там у него погибли, и сам он чуть не погиб. Мать ночей не спала, волновалась за него. Когда вернулся – шаг от него ступить боялась. И вот – новая война.

***

Мимо деревни шла гравийная дорога на Несвиж. На следующий же день по ней потянулись наши войска, чтоб дать отпор врагу. А потом покатились обратно, разбитые, испуганные. Кто пешком, кто на лошадях. Было много раненых, их везли на подводах, они с трудом шли сами. Окровавленные бинты на руках, на голове.

Раненые заходили к нам в деревню, спрашивали врача. Односельчане указывали на нашу хату. Отец хоть и не врач, в колхозе работал ветеринарным фельдшером, а помогал всем: промывал раны, смазывал йодом, накладывал повязки, давал порошки.

Мы дети выходили на дорогу. Смотрели во все глаза на толпы красноармейцев, на лошадей, на редкие грузовики. Солдаты спрашивали у мамы, далеко ли до Минска, как пройти, чтоб не встретить немцев, но та только качала головой. Откуда мы знали? Ни радио у нас не было, ни газет.

Однажды у хаты остановился офицер-кавалерист. Один. Попросил напиться, расспрашивал про дорогу. Мы его окружили, трогали тёплый лошадиный бок, перебирали металлические клёпки на уздечке. Офицер поднял меня на руки, крепко обнял, вздохнул как-то судорожно. Видимо вспомнил, что где-то далеко на западе у него осталась своя дочь. Хотел меня обнять за неё.

Старшей сестре моей стало завидно, она дернула меня за ногу. Офицер поставил меня обратно на дорогу, погладил Нину по голове:

- Поедешь со мной?

Нинка обрадованно кивнула. Она готова была с этим красивым человеком, на этом коне хоть на край света. А офицер смотрел на нас, сам улыбался, а из глаз слёзы катились.

***

А ещё через несколько дней по дороге двигались немецкие машины, а наши отступающие части – шли лесом. Так и тянулись рядом, враждебно поглядывая друг на друга. И вот, прибегает к нам молодой лейтенант с простреленной ногой.

- Помогите! Друга ранило.

Отец тут же собрал сумку, позвал брата, побежал с лейтенантом.

Через час притащили раненого. Оказалось два лейтенанта отступали из под Гродно, шли лесом в направлении на восток. На гравийную дорогу недалеко от деревни Мельники (в километре от нас) выехали несколько советских танков с «нашими солдатами». Офицеры с радостью бросились к своим, но вдруг увидели, что из люка вылезает танкист в немецкой форме. Остановились, бросились было обратно, но поздно. Немцы принялись стрелять вслед.

Первому офицеру пуля попала в ногу, но кость не задела. Это он прибежал к нам за помощью. А второму пуля пробила грудь, он упал в лесу. Отец с братом на покрывале принесли раненого. У него из груди хлестала кровь, быстро пропитывала тугую повязку. В колхозном амбаре устроили нору в сене, куда и спрятали лейтенанта.

Его товарищ сказал, что раненого зовут Михаил Мармулёв. Долго сидел рядом с ним, что-то говорил. Но раненый ему не отвечал, был без сознания. Наутро мы второго лейтенанта не нашли. Убежал он на восток. Но осуждать его не стоит. Он же понимал, что если останется – могут погибнуть оба. А так – хоть у одного была возможность выжить.

Отец постоянно ходил в амбар, делал Михаилу частые перевязки. Каждый раз мать с тревогой спрашивала:

- Ну как он там?

Отец качал головой. Он был уверен, что лейтенант не выживет. Ещё через день он сделал ему прокол в груди, выдавил воздух. На четвёртые сутки офицеру неожиданно стало лучше. Вот какое удивительное здоровье было у этого человека. В полнейшей антисанитарии, без антибиотиков и надлежащей помощи, он сумел выжить, начать выздоравливать от тяжелейшего ранения.

Родители начали поговаривать о том, чтоб перенести лейтенанта в дом, но тут в деревню заехали немцы, начали ловить курей, в нашем саду разместили кухню. Родители забеспокоились, вдруг кто-нибудь зайдёт в амбар и услышит стоны раненого. Тогда смерть и ему, и всем нам.

Как немцы себя будут вести, мы сразу поняли. Нам показали. Поймали в лесу двух солдатиков, притащили к офицеру. Те стоят, ни оружия, ни знаков различия, мальчишки совсем. Офицер даже разбираться не стал, махнул рукой. Повели солдатиков за околицу, в сторону реки.

Бабы бросились следом:

- Ироды, куда вы их? Отпустите!

Немцы отталкивают женщин. Показывают винтовки, мол понятно, куда ведут.

Бабы стали кричать:

- Сынки, как вас зовут? Откуда вы родом? Мы запомним!

Но солдаты не отвечали. Шли покорно, опустив головы. Расстреляли их тут же и тела бросили в реку.

Ещё через несколько дней приехали полицаи, начались обыски и облавы по деревням. К нам пришли соседи, мол, увозите своего раненого. Если найдут – пострадает вся деревня. И вас убьют, и нас тоже, за компанию. Отец с соседями за это сильно поругался, но понимал, что они правы. Никому не хотелось рисковать своими жизнями и жизнями детей ради чужого человека, пусть и своего офицера.

Ночью отец и его друг Адам Пылило отвезли офицера в Копыль. Там была больница, в которой ещё лежали раненые красноармейцы. Их лечил наш врач Иван Лепетило. Очень хороший и грамотный был человек. И храбрый. Ничего не боялся. Сам ездил на лошади по деревням, осматривал раненых, которые прятались в домах деревенских. Собирал продукты для солдат. Лечит в больнице красноармейца, а за окнами немцы ходят, полицаи с оружием.

Продуктов в больнице, конечно, не хватало. Раненых много, все молодые, хотят есть. Мама несколько раз с тётей Любой Занкевич навещали «нашего» (так называли его взрослые). Раненые в палатах просили что-нибудь поесть, хоть лука печёного привезти. Доктор просил тряпок, йода для обработки ран.

Мать прошла по деревне, собрали корзинку. Вернулись в Копыль, а в больнице – пусто, кого расстреляли, более крепких – в концлагерь увезли. Бросились расспрашивать про «нашего». Узнали, что когда полицаи подходили к больнице, их увидели через окно. И несколько раненых покрепче, в том числе и Михаил, вырвались, сбежали.

Уже потом мы узнали, что лейтенант выжил, был одним из организаторов партизанского отряда «Буревестник», который воевал в Узденском районе. После войны его удостоили звания Героя Советского Союза. Но к нам он никогда не наведывался, никакой весточки о себе не присылал.

После войны тётя Люба нашла его в Борисове. Поехала и он помог ей получить документы участника партизанского движения.

А мама не поехала. Мы спрашивали её потом – почему?

А она постоянно отвечала:

- Мы обязаны были всё делать, чтобы защищать свою Родину!

***

Уже к осени началось постоянное противостояние партизан и полицаев. Иногда соседи воевали между собой, братья и друзья оказывались по разные стороны. Большинство мужчин, конечно же сразу ушли в лес. Но были и те, кто пошёл на службу к врагу.

Причины для этого был разные. Кто-то сводил счёты за старые обиды, кого-то Советская власть не устраивала. Были и просто негодяи, подонки, уголовники.

В полицию пошёл Юлик Высоцкий, семья которого жила на хуторе Городок. В 1930-е годы их репрессировали, посадили кого-то из старших, забрали корову, имущество. Поэтому Юлик озлобился. Как только появился шанс – начал мстить. Сильно издевался не только над своими бывшими обидчиками, но и вообще над всеми. Знал всех колхозных активистов, помогал устраивать засады на партизан, потому что лучше всех знал лес в округе, тропки через болота, укромные места. Много бед принёс. Но сам жил неспокойно, боялся, что однажды ночью к нему в дверь постучат.

Однажды к нам приехали каратели, собрали списки партизанских семей и принялись собирать их в одном месте. Юлик принимал активное участие, дотошно проверял списки, вписывал тех, кого пропустили. Немцы вывезли всех к лесу и расстреляли. Стариков, женщин, детей. После этого Юлик понял, что жизни ему на хуторе не будет, перевёз всю семью в Копыль, под защиту немцев.

Но долго не прожил. Настигла его кара. В одной деревне каратели окружили несколько партизан, загнали их в дом. Долго стреляли, пока у партизан не кончились патроны. Юлик полез на чердак, кричал, чтоб сдавались, бахвалился, что сейчас возьмёт их живыми. Партизаны не пожалели для него последней гранаты.

У нас в деревне все вздохнули с облегчением.

***

В 1942-м году партизан сильно прижали. Приехали большие отряды полицаев, над лесом летали самолёты, выслеживали. Поэтому партизаны вынуждены были уйти на юг, в Полесье, где леса были побольше и болота не давали пройти тяжёлой технике.

Под видом партизан на Копыльщине начал действовать «летучий отряд» из украинского полицейского батальона. Их командира звали Орлов и база у них была в Копыле. «Летучий отряд» быстро передвигался между деревнями. Скакали на лошадях, как банда какая-то. Заезжали в деревню и провоцировали жителей. Били их, спрашивали: «Где немцы? Где партизаны?»

Люди были сбиты с толку. Это партизаны себя так ведут? И что это за всадники? Что происходит?

Орловцы быстро обнаглели. От провокаций быстро перешли к грабежам, убийствам. Брали, что хотели, а если кто сопротивлялся – тут же расстреливали. Запугали всю округу. А отомстить им было уже некому – партизаны ушли на юг.

***

Деревня и при оккупации жила своей жизнью. Война войной, но землю пахать надо, корову кормить надо, сено косить тоже надо. Молодёжь собиралась по вечерам на танцы. Играла гармонь, пели песни, танцевали.

Дядя мой Степан устраивал у себя во дворе посиделки. Приходила красивая девушка Соня Пилипкова с Кривого Села. Она всем нравилась, хорошо пела, танцевала. Мне кажется, все парни были в неё влюблены. Первая красавица на всю округу. За то, чтоб с ней потанцевать чуть драки не устраивали. Один парень Стась Касперович, очень её любил. Прямо хвостом ходил, всех парней отгонял.

А как-то пришёл и лица на нём нет. Посидел в углу, глядя на всех безумным взглядом, а потом исчез. Наутро мы узнали, что полицаи всю семью Пилипковых расстреляли. А Стась исчез. Наверное, пошёл мстить за свою любовь и пропал.

Жизнь была странная, страшная. Нечего было есть, а самое главное – все были в опасности. Моя старшая сестра Нина, дочь отца от первого брака пошла в гости к тёте в Узду. Та жила на окраине посёлка и в её доме квартировал немецкий офицер. С одной стороны – в доме чужой и злой человек. С другой – защита. Если в доме офицер – то полицаи не придут и не начнут грабить.

Только сестра к тётке пришла, сели с ней разговаривать. Смотрят – несут этого офицера. Кто-то из подпольщиков добыл оружие и устроил на него покушение, ранил. Немцы не стали разбираться, схватили Нину. Держали для чего-то в заложниках. А потом увезли в Германию. Сходила к тётке в гости.

***

В 1942-м мама родила сестричку Валю. Еды нам постоянно не хватало. Свиней и кур уже не было – всё забрали полицаи и немцы. Осталась только корова. Всё, что удавалось достать – мы тут же прятали. Вырастим зерно, засыплем в деревянные ящики и закопаем в землю. Зерно от этого плесневеет, портится. Ещё отец растил гречиху, картофель, другие овощи. Полицаи придут, обыщут дом, утащат всё, что найдут. Мать плачет, мы дети, плачем. А кому какое дело? Помирайте от голода.

Вы поймите, тогда ведь магазинов не было. Что с земли собрали, то и ели. А если забирали продукты – то и есть нечего. И взять неоткуда. И у соседей не попросишь – у тех самих дети с голоду пухнут. К весне осталось у нас только немного гречки. Мучительный выбор для мамы. Дети на неё голодными глазами смотрят, есть просят. А гречки – горсточка. Надо маленькую Валентину этой гречкой кормить.

Я и сегодня помню запах каши, которую варила мама, такой приятный аромат, что и не передать словами. Этот запах помню всю жизнь. Наварю себе этой гречки. Ем, ем и наесться не могу. Внуки смеются надо мной из-за этой каши. Говорят, неужто вкусно так? А для меня вкуснее всех тортов эта гречка.

Однажды родители и брат ушли в поле сеять зерно, а меня оставили смотреть сестричку. Мама сварила три картофелины и сказала мне покормить Валюшу. А я сама голодная. За весь день сама едва две картофелины съела. Я решила попробовать одну картофелину, очень хотелось кушать, только раздразнила аппетит, затем взяла вторую, третью. Съела кожуру, подобрала каждую крошку, облизала пальцы. Мама вернулась и спросила: «Ты кормила сестрёнку?». Я расплакалась, она догадалась обо всём и ничего не сказала. Мне и сейчас стыдно через столько прошедших лет – вспомню и плачу.

***

В феврале 1943 года в деревню приехал карательный отряд со списком партизанских семей. Снова какой-то предатель постарался. А у нас беда. Накануне прибежали к нам из других деревень такие же партизанские семьи прятаться. Их раньше «чистить» начали. У тёти Зони Раицкой в погребе семья родственницы её Серафимы и четверо детей. Полицаи нашли, заперли всех в этом подвале, обложили дом соломой, хотели поджечь.

Зоня - мужественная женщина. Бросилась на этих полицаев, начала у них из рук солому выхватывать, кричать. Её тогда избили сильно, но набежали другие люди, стали полицаям говорить, что они ошиблись, что в подвале не партизаны, а просто дети с нашего села спрятались. Каким-то чудом уговорили. Полицаи плюнули и уехали. Нас тоже не тронули. Спасибо тёте Зоне за спасение деревни.

Много ещё страшного было. Как мы дожили до освобождения – не знаю. Сейчас и вспоминать об этом больно и слёзы наворачиваются.

Авторы Павел Гушинец (DoktorLobanov) и Борис Денисюк. Рассказ из книги "Война за нашими окнами".

Группа автора https://vk.com/public139245478

У Гришки с отцом как-то сразу не заладилось. Первое, что Гришка в своей жизни запомнил – это как раз конфликт с отцом.

Было ему тогда всего года четыре, не больше. Жили в крошечной комнате заводского общежития. У одной стены Гришкина кроватка, у другой – родительская. В ногах шкафчик, который отгораживал хрипящий холодильник. Рядом с холодильником узкий столик, на котором проходили скромные завтраки и ужины. На стене коврик с оленями. Бабушка подарила. Гришка, когда засыпает вечером, рассматривает этот коврик, и ему четырехлетнему этот коврик уже надоел до боли в животе. Олени на нём с глуповатыми мордами, деревья ненастоящие какие-то, вода в ручье и вовсе на грязь похожа. Гришка иногда мечтал, чтоб из кустов, вон там, сбоку, высунулся всамаделишний охотник с ружьём. Пальнул в того, рогатого оленя, который ему больше всего не нравится. Тогда рогатый упал бы, а остальные олени убежали бы. Хоть какое-то разнообразие.

От окна сильно дует, в раме огромные щели, поэтому мама приносит из аптеки вату, затыкает эти щели, заклеивает газетами. Дует поменьше, но в комнате всё равно холодно, тесно и неинтересно.

Другое дело - коридор. Длинный, полутёмный коридор, по которому можно разогнаться и бежать со свистом ветра в ушах. И одинаковые двери, выкрашенные тоскливой коричневой краской, будут пролетать мимо. Однажды такая дверь внезапно открылась, и Гришка с размаху влетел лбом в твёрдое дерево. Мама потом жалела его, заклеивала шишку пластырем. Дядька, который дверь открыл, приходил извиняться, конфет принёс. Конфеты были вкусные, поэтому урока Гришка не усвоил. Даже наоборот разгонялся побыстрее, мечтая, чтоб одна из дверей снова открылась.

Она и открылась. И влетел Гришка во что-то мягкое, взвизгнувшее. Полетела на пол кастрюля с борщом, завопила сбитая с ног толстая тётка. На этот раз конфет Гришка не получил, а получил ремня от отца. Вот тебе и первое воспоминание.

Второе воспоминание – та же клетушка в общежитии, и тоже конфликт с отцом.

Гришка всегда засыпал плохо. Вроде и набегается за день, вроде и устанет. И мама сказку ему прочитает, и глаза почти закрываются. Но стоит родителям отойти, зашептаться, и Гришкин сон как рукой снимает.

Отец сердился, начинал на Гришку ворчать. Гришка начинал реветь. Соседи начинали стучать в стенку: «Уймите своего охламона!». Какой уж тут сон.

Так и на этот раз вышло. Мама сказку рассказала, по голове погладила, сон подступил. А папа тут всем своим весом, да на родительскую кровать. А та старая, в наследство от Колчака досталась. Ну и заскрипела на всё общежитие. Гришка вздрогнул, проснулся, но продолжал лежать, делать вид, что спит. Вчера, вон, подскочил, так отец чуть по шее не дал.

- Кать, а Кать, - шепчет отец. – Ну что, уснул?

- Кажется уснул, - шепчет в ответ мать.

- Кать, может давай?

- Да ты с ума сошёл! – возмутилась мать. – Услышат же.

- Кто услышит?

- Петровы.

- У Петровых телик орёт, они вообще ничего не слышат.

- Тогда Семёновы.

- А Семёновы сами молодые. Они что – не понимают.

- Серёжа, ну я так не могу.

- А я ТАК не могу! – повысил голос отец. – Что у нас это, как День космонавтики, раз в год!

«Интересно, что у них один раз в год? – задумался Гришка. И от любопытства окончательно проснулся.

- Ну Ка-а-ать, - канючил отец.

- Ладно, - сдалась мать. – Давай только быстро и тихо.

- Ага, - обрадовался отец и засопел в темноте.

«Что они там творят? – сгорал от любопытства Гришка. – Может конфеты спрятали от меня и едят? Вот подлость же, а ещё родители!»

Гришка приоткрыл один глаз. Уличный фонарь, который торчал сразу за окном, ярко освещал комнату. А на родительской кровати возились две тени. Было понятно, что отец на мать за что-то разозлился и душит её. Матери больно, и она тоже сопит, отбивается.

Гришка всерьёз испугался. Вот сейчас отец мать задушит, кто ему потом сказки читать будет? Надо что-то делать. Заорать? Позвать соседей? Не успеют. Укусить отца за ухо? Страшно. Отец сильный, он может Гришку одной рукой за шиворот поднять и в окошко выбросить.

Но надо что-то делать. Гришка осторожно выполз из кроватки, на цыпочках подошёл к двери. «Сейчас дверь распахну и заору на весь коридор! Прибегут соседи, страшный комендант общежития, может даже милиционер спасут маму».

И тут в обманчивом свете фонаря Гришка заметил забытую на столе ложку. Не просто ложку, а Ложищу. Огромную, деревянную, на длинной ручке. Маме её подарили на какой-то праздник, то ли на день рождения, то ли на Новый Год. Мама этой ложкой размешивала суп, а иногда даже компот. А для Гришки эта ложка была самым настоящим оружием. Когда нужно – мечом против дракона, когда нужно – автоматом против немцев. А когда Гришка у соседей в гостях краем глаза увидел кусок взрослого фильма, где страшный дядька в черной маске, хрипел и рубил светящимся лучом молодого парня, то ложка на несколько дней превратилась в этот самый луч. Гришка нацепил на голову кастрюлю и ходил по коридору, изображал хрипы, рубил врагов ложкой.

Ложка спасёт! Гришка цапнул оружие со стола, подкрался к родителям и со всей силы двинул отца ложкой по лбу:

- Не трогай мою маму!

Отец хрюкнул и свалился с кровати.

- Что? Кто? – подскочила мать.

- Убегай! – в отчаянии крикнул Гришка. – Пока я его оглушил – убегай.

А мать, вместо того, чтоб убегать, вдруг как начнёт смеяться. Хохочет и хохочет, дура такая! А отец уже с пола поднимается, злой, как Гитлер в конце войны.

- Что это было? – сурово спрашивает отец.

- А я тебе говорила, - сквозь смех с трудом выдыхает мать. – А ты – давай, давай.

- Ты чего не спишь? – отец навис над Гришкой и тот, защищаясь, поднял своё оружие.

- Он меня от тебя охраняет! – снова едва выговорила мать.

- Ну-ну, - отец одним движением вырвал ложку. – Иди, ложись. Утром поговорим.

Гришка полночи проворочался, всё не мог понять – что же в самом деле случилось. Он же мать спас? Спас. А почему она смеялась? Почему не убежала? И достанется ли ему с утра от отца? По всему выходило, что обязательно достанется. С трудом заснул, когда уже светать начало.

А утром мать стала поднимать его в детский сад, так глаза с трудом разлепил. Отец сидел за столиком, мрачно цедил из своей огромной кружки чай. Посмотрел на сына хмуро.

- Проснулся, герой?

- Угу, - кивнул Гришка.

- Серёжа! – строго сказала мать.

- Что, Серёжа? – огрызнулся отец.

- Даже не вздумай.

Отец фыркнул и уткнулся в кружку. И Гришка понял – пронесло.

Отрывок из рассказа "Гришкина жизнь". Автор Павел Гушинец (DoktorLobanov). Из книги "Обрывки"

Ссылка на группу автора https://vk.com/public139245478

Вера, религия и суеверия – это совершенно разные понятия. Я, к примеру, лет тридцать назад был советским ребёнком, октябрёнком и пионером. В Бога не верил совсем. Дед – старый коммунист, крупный партийный чиновник, отзывался о религии исключительно редко и как-то насмешливо. У бабушки, главного бухгалтера промышленного гиганта, висела в углу спальни бумажная репродукция «Мадонны» Рафаэля – вот и все предметы культа в нашем доме.

Родители – ну понятно, комсомольцы-добровольцы. Какая уж тут вера? А в начале девяностых, глядя на то, как бывшие партийные лидеры картинно крестятся в храмах, я искренне недоумевал. Выходит есть там что-то? А как же бессмертный Бендер с его «религия – опиум для народа?» И мои отношения с высшими силами стали напоминать старый анекдот:

«30-е годы. Урок безбожия в школе.

Учительница:

- Дети, все подняли руки и показали фигу в небо.

Все подняли, один маленький Изя сидит.

- Ты чего? – удивляется учительница.

- Если там никого нет, то все это не нужно. А если есть – то зачем портить отношения?»

Потом я конечно, ещё не раз менял свою точку зрения, но сейчас не обо мне.

Народ наш, сбитый с толку долгими десятилетиями гонения на религию, и последующим поворотом на 180 градусов определения эти путает не меньше моего, и поэтому часто возникают смешные, а иногда и грустные казусы.

Мой близкий приятель и сосед по общежитию Вовка окончил медицинский университет в начале двухтысячных. Как принято в нашей стране, на несколько лет был отправлен по распределению в небольшой посёлок в двадцати километрах от сонного райцентра. Где через полгода замещал и главного врача (78 лет) и завотделения (67 лет) и всех прочих медицинских специалистов, большинства из которых в этом посёлке и вовсе не было. Этакий лор-терапевт-хирург-невролог с эндокринологическо-дерматологическим уклоном. Вместе с Володей в сельской идиллии каким-то чудом оказалась молодая выпускница педиатрического факультета по характеру и внешности напоминавшая не Варю Черноус, а как раз интерна Лобанова. Эти самые молодые специалисты от скуки спелись, спились, по…., короче как честный человек Володя был вынужден на коллеге жениться. Ну и хорошо, потому что уже пятнадцать лет душа в душу.

Что-то я опять отвлёкся. Вернёмся к суевериям.

На летних каникулах после второго курса у меня внезапно обнаружилась свободная неделя, и я искренне недоумевал, куда её девать. Сидеть в общаге в центре столицы в разгар жарких июльских деньков совершенно не хотелось, до ближайшего водоёма приходилось ездить на двух автобусах с пересадкой. От компьютера, который своим жалким процессором едва тянул третьих Героев, уже тошнило, девчонки поразъехались по домам. Над раскалённым асфальтом дрожало марево углекислого газа и автомобильных выхлопов. Скучно.

А тут звонит мне Володя. Выслушал моё нытьё и говорит:

- А приезжай. А меня тут летом хорошо. Озеро, лес, на рыбалку сходим.

- Да у меня денег нет.

- Коллега, - фыркнул Вовка. – Какие деньги? У нас «на сяле» все живут натуральным обменом. Мне за лечение чуть поросят не приносят. На билет наскребёшь, а тут я тебе обеспечу и жильё, и питание, и развлечения. Надо же пользоваться служебным положением. Приезжай, а то я сопьюсь с тоски, а ты виноват будешь.

До первого дежурства в больнице оставалась неделя, в кармане бренчала какая-то мелочь. Я плюнул и поехал.

Два часа на поезде, ещё три на тряской электричке «зайцем». И вот я на тихой станции с названием заканчивающимся на «…чи». Володя берт меня в борцовский захват, радостно лупит по спине. За углом стоит чудо механической мысли – мотоцикл с коляской. Я таких уже лет десять не видел. За водителя – улыбающийся во все двенадцать зубов дояр Гриша. Меня усадили в коляску и с ветерком повезли по раздолбанной гравийке.

Париж-Даккар говорите? Да по сравнению с гравийкой Новая Мыш-Малое Ваучо эта прославленная трасса рыдает от зависти. Несколько раз мотоцикл едва не вставал да дыбы, а однажды коляска добрых полсотни метров проехала не касаясь колесом земли. И всё это на скорости под восемьдесят и непрекращающийся трындёж Гриши. По-моему он был сильно нетрезв и на дорогу не смотрел вообще.

Доехали. Первые два дня рассказывать не буду. Не помню. Володя снимал комнату у безропотной старушки, полностью подчинённой его воле. Пациенты приходили к дохтуру прямо домой. Приходили в любое время суток. Стучали в окно и в три часа ночи, и в пять утра. Володя вставал в любом состоянии, лечил, советовал, выписывал рецепты, отправлял на анализы. Народник. Сейчас таких уже не делают. Да и тогда не делали, это Володя был сумасшедший. Зато и авторитет у него в деревне был как у председателя. Здороваться начинали за десять шагов. А что доктор самогонку хлещет, так кто нынче её не хлещет? Свой человек.

Страшное дело, мы даже на сельскую дискотеку в клуб выбрались. Потолкались среди тринадцатилетних красавиц, накрашенных, как американские спецназовцы, послушали хрипящего Сергея Жукова, всплакнули от ностальгии. И никто нас пальцем не тронул, даже «Примой» угостили. Авторитет, что и говорить.

На третий день у Володи был приём с утра, поэтому встали с первыми петухами и пошли смотреть больницу.

О больнице стоит сказать отдельно. Построили её ещё при императоре Александре Миротворце по высочайшему соизволению губернатора Трубецкого из красного кирпича. В первую мировую и гражданскую войну по больнице стреляли из пушек, во вторую мировую – бомбили с самолёта. Потом больницу покрасили, вставили окна, и она заработала как прежде. В шестидесятые, как водится, сделали пристройку из силикатного кирпича. К моему приезду пристройка развалилась, зияла провалами выбитых стёкол и активно растаскивалась местными жителями для хозяйственных нужд. Рядом с больницей в те же годы имперского правления построили церквушку. Дабы умерших в больнице пациентов для отпевания далеко не носить. Церквушка тоже вынесла многие невзгоды, но в те же шестидесятые приехали нехорошие люди из столицы и взорвали нафиг главный купол исторического памятника конца девятнадцатого века. Колокольня упала от взрывной волны, ещё два купола сильно покосились. На этом взрывчатка у нехороших людей кончилась, они плюнули и уехали обратно. Так развалины и стояли.

Сидим мы с Володей на деревянной больничной лавочке, курим и любуемся почти целым ликом Николая Чудотворца отлично видным через пролом в стене. Прикроешь глаза, и в благолепной деревенской тишине можно почувствовать себя то ли Антоном Павловичем, то ли фельдшером Лукичом. Машина времени. А мимо нас идут полдесятка старушек в тёмных платочках. Все с вёдрами, канистрами. С Володей здороваются, на меня поглядывают лукаво.

- Куда это они? – любопытствую у коллеги.

- А, - машет рукой доктор. – Есть тут под церквушкой какой-то святой источник. К нему за водой и ходят.

- Какой источник? – удивляюсь я.

- Да фиг его знает! – пожимает плечами Володя. – Я с этим источником полгода воевал. Ересь и провокация. Они ж как заболеют, вместо того, чтоб в больницу идти, воды в источнике набирают. И лечатся примочками и стаканами внутрь. А мне потом запущенные случаи вытаскивать. Я им уже и лекции читал, и санстанцию на этот источник вызывал – всё без толку. Говорят – ты, доктор, тут без году неделя, а «крынице» двести лет. Ещё наши деды-прадеды лечились. Не поспоришь с таким аргументом.

- А санстанция что?

- А что они сделают? Приехали, анализы взяли. Ничего вода, пить можно. Железа только много. И хлорки.

- Хлорки? – удивился я.

- Ага, - довольно ухмыльнулся Володя. – У нас тут под больницей запасы солей хлора. И железа. Можно сталеплавильный комбинат открывать.

- Издеваешься?

- Само собой. Причём насчёт дедов и прадедов. Покопался я в исторических документах. В музее местном, у Леонида Павловича, я вас потом познакомлю, мировой старик, пол-литра может за вечер выпить и ни в одном глазу. А ему уже восемьдесят три года. Так вот – ни в одном документе про святой источник ни слова. Брешут бабки.

А делегация уже назад двигается. Идут, крестятся, псалмы какие-то хором поют. И, сопя, тащат на себе полные канистры.

- Я вот думаю, что польза от этого источника всё-таки есть, - говорит Володя. – Какая-никакая ежедневная физкультура для старушек местных. Да и эффект плацебо никто не отменял.

Докурили мы, и пошли больных принимать. Володя – работать, а я так, рядом посидеть. Принеси-подай-отойдите коллега, мне тут консилиум не нужен.

Отдохнул знатно. Половил рыбку в тёмном лесном озере, накупался, отъелся. Даже уезжать не захотелось. Позавидовал Володе. Говорю:

- Хорошо у тебя тут, тишина, лепота.

- Ага, - вздохнул доктор. – Особенно осенью, когда гравийка от станции в грязи тонет. Не пройти сюда, не проехать. И по телевизору три канала. Самое крутое шоу – утренние новости. Из прочих средств массовой информации – газета «Сельский час» и «Вестник пенсионера». А зимой снегом заметает по самые окна. На хутора к больным на тракторе езжу. Председатель толковый, помогает. Ничего, ещё год и в райцентр переберусь.

Уехал я. А через месяц Володя звонит, ржёт.

- Всё, у нас тут раскол церкви, крушение веры и беспощадный русский бунт!

- Что случилось?

- Да водопровод у нас в больнице старый. При том же императоре Миротворце сделанный. И с тех пор ремонтировался редко. Дрянь, халтура. Не могла построить, чтоб на двести лет хватило. Поломался короче. Повозились местные умельцы – не разобрались. Вызвали мастеров из райцентра. Те нашли в подвале какой-то вентиль медный, с печатями царскими и перекрыли нафиг. И святой источник иссяк.

- Как иссяк? – удивился я.

- А вот так! Я же говорил тебе, что всё это железо-хлорка неспроста. Система водоподачи тут древняя, тянет с водокачки постоянно. А излишек через отдельную трубу за больничный забор в овраг выведен. Как раз между корпусом и церквушкой. Труба-то землёй заросла за годы, про неё все забыли. Вот и получилась святая крыница.

- Так надо показать старушкам водопровод, объяснить.

- Я что, самоубийца? У меня тут Первый Лионский собор с анафемами и отлучениями. Половина бабок кричит, что слесари святой источник поломали, вторая половина, что это он от грехов людских иссяк. До драки пока не дошло, но под ворота уже кто-то кому-то помои вылил. По нынешней жаре – страшная месть. И вот что интересно, бабки эти всю жизнь в колхозе отработали. Дома у них в сундуках всякие вымпела, грамоты за надои. Партбилеты у многих припрятаны. Как молодые были, так о вере не думали. Может, и помогали тем, кто церковь взрывал. А теперь пробило их. Даже не на веру, на мракобесие какое-то. Ведь пока источник работал, ходили тихие такие, набожные. А сейчас слышал бы ты, какими словами они друг друга клянут. Уши в трубочку сворачиваются.

История закончилась предсказуемо. Водопровод починили, «святой» источник снова заработал. Ежедневная делегация к нему вроде бы возобновилась, бабки не поверили в рукотворную природу «крыницы». А осенью в посёлок по распределению из семинарии приехал молодой батюшка. Церковь восстановить и порядок навести. В первый же вечер они с доктором устроили посиделки «за жизнь», и Володя про казус с родником рассказал. Батюшка перед семинарией отслужил в танковых войсках, поэтому порядок навёл быстро. Собрал активисток святой воды, первым делом раздал им трындюлей, объяснил отличия суеверия от веры. Бабуськи прониклись. Весной церковное начальство выделило деньги, проломы в стенах заложили кирпичом, купола подправили, вместо главного возвели какую-то временную крышу, чтоб роспись от сырости совсем не испортилась. Священнику поставили рядом с церковью домишко. Ну и зажила деревня не по суеверию, а по вере.

А если и приезжали с хуторов селяне с канистрами, чтоб по старой памяти набрать святой воды, то батюшка не ленился, выходил из домика и громогласно грозил мракобесам карами небесными. Так и отучил.

Автор Павел Гушинец (DoktorLobanov). Рассказ из книги "Пора в отпуск"

По осени, как начинает по ночам холодать, а лес промокает от первых затяжных дождей, у белорусских военных начинается овеянная древними традициями забава – всевозможные учения и полигоны. Стратегическая идея – загнать тысячи единиц сопливого молодняка на пару недель к чёрту на кулички, в мокрые палатки и холодные землянки, чтоб они сразу вкусили все прелести армейской жизни. А к молодняку, ради хохмы добавить столько же гражданских партизан. Чтоб сразу обменялись всевозможными штаммами со всех концов синеокой. Но партизаны для профилактики простудных заболеваний сразу начинают бухать, так что гражданских за боеспособное подразделение можно заранее не считать.

Мало кто знает, что за неделю до приезда частей на территории полигонов у военных врачей принимающей стороны начинается весёлая жизнь. Немногочисленным «сэловцам», эпидемиологам, гигиенистам и микробиологам нужно рысцой оббежать точки предполагаемых стоянок. Проверить, как подготовлены к приезду бойцов пункты забора воды, как организованно питание. Ибо повальная диарея в подразделении страшнее вражеских пуль.

Кажется, совсем недавно я тоже бегал по полигонам, заполнял десятки актов проверок. Ругался с владельцами водозаборов и начпродами. Потом надоело, и всем этим праздником жизни занимаются мои более молодые коллеги. Поэтому следующая история не от меня, а от лейтенанта медицинской службы Сергея Иванова. Если узнает он себя в данном рассказе – большой привет.

«На полигон поехали в середине сентября. Бегаем, как всегда рысью, за день этот самый полигон по периметру раза три обойдёшь. И везде косяки. То микробиолог в колодце, откуда воду брать планировали, лишнюю кишечную палочку высеет, то обнаруживаем, что за зиму кран из трубы ушлые пролетарии спилили и утащили в неизвестном направлении. А то дачники наш водозабор облюбовали в качестве помойной ямы. Слышали пословицу «Не плюй в колодец»? Так вот – они не плюют, они в этот самый колодец мусор сбрасывают.

У меня этот самый полигон – первый в жизни, волнуюсь немного. А начальник мой, Валера, нет чтоб поддержать, так ещё и страшилки всякие рассказывает.

- Было дело, - говорит. - В прошлом году на соседнем полигоне такой вот лейтенант зелёный прошляпил одну точку, так три сотни десантников потом траншею выкопали и трое суток вдоль этой траншеи со спущенными штанами сидели. Веселились. Даже в газете про этот случай писали. Как наш полковник орал! Из Минска его без телефона слышно было.

Я бледнею и по третьему разу пробы воды из колодца беру. И хлорки туда, хлорки! А Валера, паразит, ржёт только.

Выходим к очередной точке – а там уже целый лагерь. Прибыли местные гвардейцы, устанавливают палатки, танк в землю закапывают. Маскируют.

- Вашу ж мать! – ревёт Валера. – Почему раньше сроков?! Кто разрешил без согласования с СЭЛ?

И уносится в поисках командира.

А я остаюсь один. В суматохе чужого офицера не замечают, проносят мимо бревно, разворачивают маскировочную сетку. Копают что-то, рубят, все делом заняты. Смотрю – а среди привычно бритых солдат, в одинаковой форме суетится какой-то мужичок в телогрейке. Небритый, в грязных и рваных штанах, в резиновых сапогах. Но хозяйственный. Командует солдатами, как будто, так и надо. А в двух шагах прапор стоит – только покуривает и одобрительно на мужичка щурится. Непонятно.

Дивился я небритому командиру, пока Валера не вернулся.

- Козлы, - говорит. – На три дня раньше приехали.

- Что делать будем?

- А что делать? Они на эту точку десятый год подряд прибывают. Уж разберёмся как-нибудь. Воду они всё равно у Михалыча брать будут, тут других источников нет. А он мужик толковый.

- Что за Михалыч?

- А, бобыль местный. На хуторе живёт, в трех километрах от полигона. Странный немного, но в общем мужик ничего. Он где-то тут должен быть. Не может быть, чтоб начало учений пропустил. Для него вся это суматоха почище Нового Года.

- Этот? – спрашиваю я, кивая на небритого командира.

- Точно. Он самый, - подтверждает Валера. И орёт на весь лес: - Михалыч!

Мужичок вздрагивает, поворачивается, и, завидев майора, улыбается во все пятнадцать зубов.

- Дохтур, здорово!

- Михалыч, колодец у тебя в порядке?

- Обижаешь, командир. Я же в теме. Я к осени готов получше ваших генералов.

- Пошли, проверим. Кстати, познакомься. Это лейтенант мой. Микробиолог. Летом из гражданских призвали.

- Пиджак? – ухмыльнулся Михалыч, протягивая мне чумазую руку.

- Сергей, - поправляю его я.

- Не дуйся, летёха, - снова щерится Михалыч. – Я ж по-доброму.

Невозможно на него обижаться. Лицо такое искреннее, простое. Неиспорченное интернетом.

Пошли мы вслед за Михалычем к его хутору. По дороге Валера объясняет:

- У Михалыча во дворе колодец редкостный. Сто лет ему, не меньше. Камнем выложен, глубокий, зараза. И вот сколько сюда приезжаем – вода в нём отличного качества. И как военные его вычерпать не пытаются – ничего не получается. Наберут цистерну, осушат до дна. Наутро глядь – опять полнёхонек. Хороший источник, мощный. Ну и Михалыч его не запускает. Бережёт, чистит.

Хозяин редкостного колодца рядом с нами идёт, аж светится от гордости. Видно, что ему эта похвала приятна.

Вышли на опушку леса, а там вдоль этой самой опушки, по границе с полем, и вот уже крыши хутора виднеются. И вдруг вижу – чудеса какие-то. Прямо посреди поля, на аккуратно обойдённом трактористом куске стоит скамейка. Обычная сельская скамейка. Два чурбачка, вкопанных в землю, да толстая доска, на них положенная. Михалыча вдруг, как подменили. Подошёл он к скамейке, шапку снял, присел. Лицо серьёзное такое, сосредоточенное. Смотрю – шепчет что-то, крестится. Что за ритуалы в глухом углу Европы?

Валера тоже хохмить перестал, отвернулся.

- Чего он? – шепчу командиру.

- Помолчи, дай человеку минуту. Сейчас дальше пойдём.

Действительно, Михалыч посидел немного, шапку обратно напялил – и к нам. Снова улыбается, у майора сигарету выцыганивает. Пришли к нему на хутор. Я в колодец с пробирками полез, Валера с хозяином смылись куда-то. Вот гады, думаю. Сейчас я в этот самый колодец кувыркнусь – и прощайте родные войска. Буду всем по служебным телефонам звонить и грозить: «Семь дней»! А через неделю ко всем генеральская проверка приезжать будет. Попомните лейтенанта Иванова и его загубленную молодую жизнь!

Колодец, как в ужастиках. Окружён древней каменной кладкой. Снизу камни мхом поросли, но ворот новый, смазан, не скрипит. Ведро тоже новёхонькое, на цепи. Осторожно беру пробы. Вода холодная, с виду прозрачная и чистая. Хотя знаем мы эти чистые деревенские колодцы. Сколько кишечки из них высеяли. Проверим. У меня и чашки Петри со средой на месте. Можно хоть в лесу лабораторию разворачивать.

Возвращается мой командир, да не с пустыми руками. В пакете звякают банки с солёными огурцами, из газетки шматок сала торчит.

- Живём, Серёга! Подарок нам от хлебосольного хозяина.

А Михалыч снова аж светится. Приятно ему.

Возвращались обратно в часть, так Михалыч снова свой ритуал повторил. Шапку снял, посидел с серьёзным лицом, пошептал перекрестился. И снова улыбается. Что за загадки?

- Ночевать здесь будем, - командует майор. – Темнеет уже, пока до сэлки доберёмся, полночь будет, а машину нам здесь никто не даст.

- А палатку выделят? – засомневался я.

- Пусть попробуют проверяющих не приютить! – пригрозил невидимым командирам майор. – У тебя среды с собой? Объявляю посевную, пока светло. Медики тебе стол в своей палатке выделят. Колдуй, а я насчёт ночлега пошёл.

Коллег-медиков я нашёл быстро. Зажёг горелку, поколдовал над средами-пробирками, пересеял всё по методичке. Чует моё сердце, что фигня в таких условиях получится, но деваться некуда. Полигон, он и есть полигон. До утра протянет, а там до лаборатории доберёмся.

Заночевали тут же, с медиками, в их палатке. Они всё равно ещё не полным составом прибыли, подвинулись ради такого случая. В темноте сидели у костра, байки травили. Вот вроде взрослые все мужики, военные, а сидим. И чувство такое, будто ты в пионерском лагере. Только в это самом лагере медицинский спирт из железной кружки не пьют. Пригодился тут подарок Михалыча. А потом и сам он появился. Присел рядом, цигаркой поднесённой затянулся. Смотрю – никто ему спирт не предлагает, а сам он не просит. Сидит, похихикивает над военно-медицинскими анекдотами. Неудобно мне стало. Шепчу Валере:

- Майор, может налить хозяину-то?

- Даже не предлагай, - мотает головой командир. – Он в завязке многолетней. К спиртному пальцем не прикасается.

- Странный он какой-то.

- Странный, - соглашается майор. – Был тут в прошлом году коллега наш с тобой, психиатр по гражданке. Так ему даже какой-то диагноз вывел. Но сказал, что неопасно. Таких, как Михалыч в мире – каждый десятый. Со своими тараканами в голове. Не боись.

- И скамейка эта его. Посреди поля.

- Скамейка, - майор вдруг перестал улыбаться. – Скамейка – это да.

- Что она там делает? Что шепчет?

- Слушай, ну неудобно мне такое рассказывать. Хочешь – сам спроси.

- Так мне тоже неудобно.

- Вот и молчи тогда, не приставай.

Ещё больше тайны нагнал, паразит. Любопытство меня ест. Посидели мы ещё немного, выпил я ещё пару кружек спирта, осмелел. И бочком-бочком, к Михалычу.

- Михалыч, будете сигарету?

- Не откажусь, - хуторянин потянулся к пачке, потом наклонился над поднесённой зажигалкой. – Очень я всякое курево уважаю. Только денег на него прорва уходит. Да мне больше и тратить некуда.

- Михалыч…, - нерешительно начал я.

- Ты, пиджак, насчёт скамейки? – перебил меня хозяин.

- Как вы догадались?

- Так не ты первый, - понимающе кивнул хуторянин. – Ладно, расскажу. А то так и будешь до следующего года удивляться. Только история паскудная, сразу предупреждаю. И на меня ты после этого другими глазами посмотришь. Ну да ладно, как есть, так есть.

Отца у меня отродясь не было. Мать по началу байки какие-то травила. То лётчик-космонавт, то полярник, то моряк. Потом уже, мне лет пятнадцать было, набедокурил чего-то в школе, так ляпнула сгоряча. Весь, мол в папашу. Берегись, тоже до тюрьмы доведёт. Проговорилась, и испуганно закрыла рот руками. А я уже вцепился, как клещ, и не отстал, пока не выпытал. Оказалось, никакой не лётчик-полярник. Обычный зек. Проворовался, в драке убил кого-то. Сел надолго, а в тюрьме дружки убитого и нашли. Мать тогда совсем молодая была, глупая. Осталась со мной на руках. В деревне – позор. Так уехала к отцу, на хутор. Там мы и жили.

Лет до восемнадцати я держался. Схоронили деда, поступил в училище, на механизатора. А там, в общежитии распробовал её треклятую. Водку эту. Нет, ну до училища я тоже её пробовал, но как-то не заходила. А тут – компания, ребята подначивают. Девчонки опять же уважают того, кто может бутыль осушить, а потом всю ночь танцевать. Дуры деревенские! Пили и пили. День, второй, третий. Однокурсники потом ничего, а мне с утра всё больше и больше хочется. Едва из училища не вылетел, месяц пил. Мать приезжала, в ноги заведующему бросалась. Кое-как выдали диплом. Да меня уже было не остановить. Пил крепко. В колхозе терпели недолго, погнали из механизаторов в кормачи на ферму. Я и там пил. Зимой в снегу валялся, связался с такими людьми, сейчас с такими не сел бы рядом. Допился. Как-то не хватало на бутылку, так мы с дружками топоры взяли, в сельпо дверь выбили. Напились, едва от крыльца отошли. Взяли меня на следующий день. Суд, тюрьма. На первый раз мало дали, всего года два и отсидел. Но вышел уже с клеймом. На работу не берут, в деревне все знают, что пьющий, да ещё и зэк бывший. Сел на хуторе, у матери на шее.

Уж как она плакала, как меня упрашивала. Мне все мимо. Работала тяжело, на ферме. Получит копейки, а я найду, пропью. Когда не было что выпить – так грозил ей, кричал, что убью. Она совсем больная была от такой жизни. С сердцем что-то, задыхалась. А с хутора на ферму пешком ходила. Через лес, да через поле.

Приходит как-то, плачет. А я, редкость какая, трезвый был.

- Что, - спрашиваю. – случилось? Обидел кто? Ты скажи – я его убью!

- Здоровье обидело, - плачет мать. – Устала по дороге, села на меже, да сил идти дальше нет. Сидела, задыхалась. Вставать – а идти не могу, ноги не разгибаются. Ты бы мне на полдороги скамейку какую соорудил, что ли. Я бы садилась, отдыхала.

- А я счас! – кричу.

Хватаю топор, гвозди, доску со двора, чурбачки. Дотащил всё, да на полдороги скамейку поставил.

- Отдыхай, мать, - говорю. - Береги здоровье.

Позаботился, подонок.

Сделал плохо. Кое-как вкопал, прибил косо. Через полгода скамейка моя завихлялась, подгнила. Руки пьяные, известное дело, работают плохо.

Михалыч попросил ещё одну сигарету, жадно затянулся.

- А как-то зимой запил я сильно. Нашёл у матери зарплату, перепрятал. Сбегал в сельпо, к бабкам самогонщицам. На всю зарплату набрал, по хате разложил. Мать плачет, есть нечего. А мне всё равно, я пью. Она в снег, в метель пошла на ферму, на вечернюю дойку. И пропала. День на третий оттуда на хутор пришли. Расспрашивают. А я лыка не вяжу. Какой третий день? Я не помню год какой!

Деревенские всполошились. Пошли искать.

Михалыч замолчал, с трудом проглотил комок в горле.

- Нашли?

- Нашли. Она на полдороги задыхаться стала. Добралась до моей скамейки, будь она неладна. Присела. А ветхая доска возьми и подломись. Мать упала. Доктор потом сказал, у неё приступ какой-то был. Ползала вокруг, подняться пыталась. Меня, наверное, звала. Там в снегу и замёрзла. А я всё это время пил.

Михалыч всхлипнул, утёрся рукавом.

- Как мать похоронил – поклялся себе и ей – с той секунды – ни капли. Тридцать лет уж прошло – всё держусь. В колхоз устроился, обратно. На хуторе живу. Не женился вот только, не хотят бабы ко мне на хутор. Боятся. Говорят – ко мне по ночам мать захаживает, проведать.

- Захаживает? – осторожно спросил я.

Михалыч посмотрел на меня, как на идиота.

- Летёха, ты чего? Образованный вроде человек, а в сказки веришь.

- Действительно, - смутился я. – Ну а скамейка? Скамейка зачем?

- А скамейка – это знак мой. Мой алтарь. Я каждый год её подновляю. Мимо иду – обязательно сажусь, молюсь, прощения у матери прошу. Очень мне хочется верить, что там, наверху, она меня простила.

Автор Павел Гушинец (DoktorLobanov). Рассказ из книги «Обрывки»

Группа автора в ВК https://vk.com/public139245478

В свое время эта история наделала шума в небольшом провинциальном городке, треть населения которого составляли военнослужащие. Где сейчас её главный герой – я даже не знаю, а врать не буду.

Как-то осенью сидим мы в родной медроте, дурью маемся. Эпидемия молодого пополнения ещё не началась, полигоны прошли. Можно на неделю-две расслабиться. Начальство в карты играет, а я от нечего делать в микробиологической лаборатории колдую, на старых, просроченных средах кишечную палочку со стрептококком скрещиваю. А вдруг получится и в микромире зародится новая цивилизация.

И вдруг – звонок! Всем срочно собраться в Доме офицеров. Доктора в погонах нехотя потянулись в типовое здание с жёлтыми колоннами, мы, «сэловцы», за компанию пошли, хотя нас, собственно, никто не звал.

В зале уже полно народа. Все перешёптываются, мол, что за срочность? Может война или начальство из столицы неожиданно едет. Первое, конечно, предпочтительнее.

На трибуну забрался командир и чётко поставленным генеральским голосом рубанул:

- Товарищи офицеры, у нас ЧП! Вчера, во время боевого дежурства прапорщик Иванов ограбил ближайшее отделение банка. В процессе ограбления было применено табельное оружие.

- Неужели всех из штык-ножа положил? – ахнул кто-то в зале.

Генерал нахмурил брови.

- Шуточки?! Капитан Сергеенко, это вы там хохмите? Дохохмитесь! Прапорщик Иванов произвёл выстрел в потолок из табельного пистолета Макарова.

От такой новости зал даже проснулся.

- Вот дура-а-ак, - вздохнул рядом со мной замначмеда Вася. – Нафига он стрелял? У нас же каждый патрон на счету. Его видно по этому патрону и вычислили.

Командир ещё долго громил с трибуны преступника Иванова, но мы уже не слушали. Новость так всех взбудоражила, что весь офицерский медицинский состав перешёптывался, игнорируя громыхания генерала.

- Да знаю я этого Иванова, - шипит нач. второго медпункта Артём. – Неплохой, вроде, парень. Ещё неделю назад приводил ко мне бойца с панарицием.

- А ты этот панариций ко мне отправил, - огрызается хирург медроты Виталик. – Не мог сам справится.

- Ты хирург – ты и режь! – отрезает Артём.

- Я-то режу, а ты в своём медпункте совсем мозги запустил. Только и умеешь, что таблетки выписывать!

- Тихо вы! – оборвал их спор начмед Греков. – Генерал уже косится. Чё там про Иванова?

- Нормальный парень, говорю, - продолжает Артём. – Тихий такой. Чего у него башню сорвало?

И тут мелкими перебежками вторгается в наш медицинский диспут капитан-артиллерист Сергеенко. Ему с другими артиллеристами неинтересно, те сидят как каменные, генерала слушают. А у медиков – центр оппозиции. Можно уши погреть. И самому поболтать.

- Иванов из моей роты, - встревает капитан. – А я знаю, чего он в банк рванул.

- Ну-у-у? – медики сомкнулись вокруг артиллериста.

Генерал недовольно кашлянул, но с речи не сбился.

- Женился он недавно, - важно ответил нам капитан. – Выделили им по этому случаю отдельное помещение в офицерском общежитии. Привёл Иванов жену в общагу, а та даже расплакалась. Комнатёнка крохотная, в коридоре воняет. Туалеты – ну вы знаете какие у нас туалеты. Неподготовленному человеку туда без ОЗК нельзя. Майор Семёнов из-за стены храпит.

- А-а-а, - понимающе протянули медики.

Как храпит Семёнов все знали. Потому что его соседи каждую неделю к медикам за ватой для домашних беруш бегали.

- Вот и получился у них медовый месяц, - продолжил капитан. – Девушка плачет, майор за стенкой храпит, от окна дует. Ни любви, ни жалости.

- Так что, из-за этого банк грабить? – засомневался Артём.

- Ну не танк же по запчастям продавать, - хихикнул Сергеенко. – Вот тут его клеймят, мол, дурак, с дежурства, да с табельным пистолетом. А он, между прочим, всё продумал. Ну и что, что в форме. В нашем городке таких прапорщиков – как собак. По городу идёшь – чаще человека в форме встретишь, чем гражданского. Я пока до магазина дойду – рука устаёт козырять. Морду шарфом прикрыл – хрен узнают. Скатался в столицу – на рынке купил газовый пистолет – издалека от ПМ не отличишь. Собирался как ковбой, из двух рук угрожать. Одним настоящим, табельным. Другим – газовым. Взял бы кассу, вернулся бы на дежурство. Там от КПП до города – километр через лес. За час бы обернулся. Отсутствие кореш бы прикрыл, с которым они на дежурство заступали. Не в первый раз. Вот тебе и железное алиби. Был прапорщик на дежурстве – вот вам и запись в журнале имеется.

- А зачем из табельного шмальнул? Его же по этому выстрелу и вычислили.

- А хрен его знает. Есть у меня идея, что он руки перепутал. Хотел из газового в сторону кассирш бахнуть, да случайно не на тот крючок нажал. Стресс, знаете ли, волнение.

- Это что у вас там за посиделки?! – не выдержал генерал.

И грохнул, разглядев капитана.

- Это Сергеенко опять воду мутит?

- А я что – я ничего! – капитан мигом окаменел лицом и сделал вид, что он внимательно слушает командира.

- Смотрите, капитан. Нарвётесь на неприятности! – погрозил генерал.

- А мне что, я уже в танке горел! – хихикнул едва слышно артиллерист.

Но чтоб не вызывать начальственного гнева решили консилиум свернуть. Генерал ещё погрохотал и распустил офицерский состав по местам.

Вернулись мы с начсэлом в лабораторию. Тоска. Тишина. Плитка белая по стенам, колбы в стеклянном шкафу. Печати советские на дырявых простынях, которые столы закрывают. Пока мы ходили, лаборантка наша Людмила Сергеевна всю мою «научную» работу по скрещиванию кишечной палочки со стрептококком в автоклавную снесла. И простерилизовала. Зарождающаяся цивилизация сгинула в пламени апокалипсиса.

Начальник покрутился, покрутился и говорит.

- Паш, у тебя же в холодильнике есть спирт для горелок твоих лабораторных.

- Ну есть, - ворчу я.

- Накапай пятьдесят грамм, а то муторно что-то на душе.

Накапал. Начальник выпил, вышел на крыльцо, покурить. И его немного отпустило.

Через некоторое время случился в белорусской армии казус. Минобороны объявило о повышении должностных окладов и нам всем выдали на руки процентов на 15 больше денег, чем обычно.

- Ну ничего себе радуют родные генералы, - обрадовались мы.

И в торжественной обстановке эту прибавку пропили за здравие отцов-командиров.

А на следующий месяц бухгалтера чего-то там пересчитали и объявили прибавку грандиозной ошибкой. И по войскам поползли слухи, что деньги придётся отдать. То есть следующую зарплату уменьшат на те самые 15%. Военные зашумели, собрались в протестующие кучки. А недовольные военные, это, между прочим, путч и хунта. Впрочем, это не у нас, это на загнивающей южноамериканщине.

Отнять не отняли, но откатили на прежний уровень.

- Ну слава Марсу, хоть отдавать не пришлось, - с облегчением вздохнули все и разошлись по рабочим местам.

Прихожу в пятый медпункт, а там дежурит мой однокашник, капитан Сашка. По случаю очередных военных игрищ выдали ему табельный ПМ. И вот сидит доктор с этим пистолетом, щелкает какими-то железяками и задумчивый такой.

- Саша, ты чего? – осторожно спрашиваю я.

- Мне, с..ка, скоро тридцать лет, - вздыхает капитан. – Квартиры нет, машины нет. Зато есть полный шкаф формы и вот этот пистолет. И думаю я, может прав Иванов? Может выгорело бы у него это дело и зажил бы он по-человечески?

- Саша – не надо.

- Да знаю я, что не надо! – огрызнулся доктор.

Рывком сунул пистолет в кобуру и пошли мы с ним дежурить.

А стрептококк с кишечной палочкой я всё-таки на одной среде вырастил. Такая фигня получилась.

Автор Павел Гушинец (DoktorLobanov). Рассказ из книги «Обрывки»

Группа автора в ВК https://vk.com/public139245478