Серия «Звезда над сердцем»

***

Сестра умирала, всё говорила маме:

- Ты не плачь, потому что у тебя останется Аня, а она тебе будет булки носить.

Постоянно это говорила, а в свою последнюю ночь из последних сил шептала.

Булки эти, белый хлеб, был для нас просто наваждением. До войны мы жили в деревне, в восьми километрах от Гомеля, так ходили пешком в булочную только для того, чтоб купить белый хлеб. Лучше всякий пирожных, вкуснее всяких тортов были для нас эти булки.

В 1945-м мы вернулись в Гомель, я выросла и в самом деле носила маме булочки. За себя и за сестричку.

Но в 1944-м это всё ещё было несбыточной мечтой. Булка снилась мне во снах, казалось, что нет ничего вкуснее. Просыпаешься – кусок эрзац-хлеба, полмиски баланды из фасоли и брюквы. Холод, сырость, крысы.

***

В 1944-м стало немного легче. Америка вступила в войну, советские войска наступали, уже и Гомель наш был освобождён. А мы всё влачили жалкое существование в прямоугольнике, окружённом колючей проволокой. Американцы помогали Союзу техникой, продуктами. Конвои шли морем и гибли от подлодок. Мы всего этого не знали. Зато очень хорошо услышали однажды ночью разрывы бомб. Американские и английские самолёты бомбили завод в Меппене.

Немцы стали как-то добрее. Скорее просто перестали нас замечать. У родителей сократился рабочий день, не нужно было столько формы. И вообще много послаблений вышло. Не до нас им стало.

Ночью просыпаемся – земля трясётся, гул самолётов, взрывы. Свист осколков. Авиация союзников бомбит город и бомбы ложатся очень близко к лагерю. Самолёты летели со стороны Бельгии, Голландии, сбрасывали свой смертоносный груз в темноту. Нам казалось, что бомбы сыплются прямо нам на головы.

Осколки падают во дворе, вонзаются в стены бараков. Несколько шальных бомб разорвались и внутри периметра. Грязь в разные стороны полетела. Лётчики же не видели толком, что под ними. Завод и завод. А мы даже радовались этой бомбёжке. Хоть и понимали, что каждый взрыв для нас может оказаться последним, но это же свобода и жизнь к нам летели на крыльях с белыми звёздами.

Бомбёжки по ночам стали частыми. Мы, как заслышим взрывы, выбегаем на улицу из бараков. Потому что боялись, что барак загорится и мы все погибнем. А вокруг же проволока и немцы. Мечемся между проволокой и стенами бараков, как зайцы. Но немцы не стреляли, знали, что никуда мы не убежим.

Мама рассказывала, что однажды бомбёжка была особенно плотной. Тряслись стены бараков и даже столбы ограды шатались. Она бросила меня в воронку, сама легла сверху. Думала, что даже если её убьют, то я выживу, она закроет меня своим телом от осколков. Другие матери за ней подсмотрели и тоже стали прятать детей в воронки, закрывать их собой.

***

Вечером нам всем давали баланду. Раздачей управляла женщина в чёрной форме. Все называли её фрау Бэкман. Помню, что она крупная была, с длинными красивыми волосами. Но ужасно злая, холодная. Ходила всё время с плёткой на поясе и чуть что пускала эту плётку в ход. И вот однажды раздают этот пустой, чуть тёплый суп и по кусочку хлеба. А мне на этот раз не повезло, достался самый краешек буханки, одна тонюсенька корочка. Мама тихонько попросила фрау, чтоб позволили нам поменяться. Мол, она отдаст мне свой кусок, а сама возьмёт мой. Фрау сразу, без лишних слов ударила её половником по голове. За то, что с ней заговорили и осмелились что-то у неё попросить.

***

Я бы тоже умерла, не дожила до освобождения, но мне повезло. Дедушка мой работал у немецкого помещика в том же районе. Хозяин у него был не то, чтоб добрый, но какой-то спокойный. Мол, я – крестьянин, ты крестьянин. Работай хорошо и я буду к тебе хорошо относиться. Два пожилых человека, которые работали на земле, поняли друг друга. Вечером дедушка даже приходил к нам, к колючей проволоке. Внутрь его, конечно, не пускали, но перекинуться несколькими словами с мамой разрешали. 

И вот совсем плохо мне. Лежу я, смотрю на потолок и понимаю, что скоро уйду следом за сестрой. Тело опухло, руки не поднять, и вся я как колода, отёкшая, больная, голодная. Пришёл дедушка, мама в отчаянии рассказала ему всё. Дедушка пошёл к своему помещику, попросил о помощи:

- Последняя внучка умирает. Одна уже умерла, эта только осталась. Помоги спасти, если можешь.

А у того свои дети-внуки. Он тут же собрался, пошёл договариваться с охраной. Уж не знаю, что он там делал, кого подкупил, что посулил, но меня на следующий день забрали в детскую больницу.

Точнее до войны это была детская больница, а в 1944-м это уже был госпиталь для раненых солдат. Для детей оставили одну большую палату, в которой нас лежало очень много. Дети из города, из соседних деревень, немцы и наши, из Союза, которых привезли в немецкие семьи. Все вперемешку. У кого ухо болит, у кого живот, у кого ветрянка, а один и вовсе ногу сломал. Сейчас бы врачи в ужас пришли от такой смеси. Но нам было хорошо то, что больница хотя бы работала, нас там держали, лечили, кормили. И доктор приходил. Мы со всеми детьми быстро подружились. Мне рассказали, что многие из маленьких пациентов попали в Германию по специальной программе. Их отобрали от матерей в Беларуси и на Украине, возле Смоленска и Брянска. Привезли сюда, в Германию. Тут уже сортировали. Те, что был посветлее, белобрысые и голубоглазые, пошли в семьи немцам. А смуглых, черноволосых всех уничтожили.  

А я светленькая была. Мама потом рассказывала, что в первый день, на станции и меня хотели у неё забрать, ходили, выбирали детей посветлее. Но меня мама спрятала под юбкой, и «сортировщики» прошли мимо.

Помню, что в палату к нам приходила старушка-немка от какой-то религиозной общины. Она учила нас читать по книжке с яркими картинками. На картинках был Иисус, его мать Мария, апостолы. Я на русском ещё читать не умела, а на немецком уже что-то понимала. Нам на русском языке даже разговаривать запрещали, и я как-то быстро забыла, перешла на немецкий. У детей очень пластичная память.

Я хотела ещё историю про булку рассказать. Пока я лежала в больнице, американцы с англичанами ещё плотнее стали бомбить. Летали днём и ночью. Зацепили как-то и ограду, там дырка образовалась. В другое время немцы мигом бы залатали, но тут махнули на всё рукой. Куда мы сбежим, куда нам деваться.

И вот в один день бомбёжка началась, а мама моя посреди этих взрывов, вылезла из лагеря через дырку и побежала в больницу, чтоб меня увидеть. Мама бежит, вокруг бомбят, дома горят, осколки летают. Улицы завалены брошенными колясками, вещами, машинами. И тут среди всего этого хлама мама видит сумку. Поднимает её, а в сумке кошелёк. Немка убегала и то ли бросила, то ли потеряла. В кошельке деньги. Мама с этими деньгами зашла в первую же попавшуюся лавку и у удивлённых продавцов купила булку белого хлеба.

Мама потом рассказывала, что взяла в руки этот ещё тёплый, пахнущий сытостью хлеб и не поверила своим глазам. Она уже больше года жила на эрзац-хлебе и баланде из брюквы. А тут – белый хлеб. Мама несла мне булку, она шла по улице, среди пожаров и криков и думала, что бы с ней не сделали за этот кошелёк, посадят ли в карцер или вовсе расстреляют, но сегодня я и мой ребёнок наедимся белого хлеба.

Вот такие были мечты.

Мама пришла в госпиталь, и тут я сделала то, за что мне всю жизнь было стыдно. Я потом много раз просила у мамы прощения, она отшучивалась.

Немка-медсестра открывает дверь, говорит, к тебе «муттер» пришла. А я испугалась, что сейчас меня заберут из тёплой палаты, от подруг-приятелей, из этого места, где меня хорошо кормят, лечат, одевают, где тепло и добрая старушка приходит с книжками. Заберут и поведут обратно в барак, где холод, крысы, баланда и эрзац-хлеб. И на пороге стоит страшная женщина, худая, в серой противно пахнущей одежде. Поведёт меня туда, где черви в фасоли, где брюква огромными кусками, где умерла моя сестра и я тоже умру.

Я забилась под одеяло и кричу:

- Это не муттер, это чужая тётка. Танте! Я туда не пойду, я не пойду с ней!

Медсестра меня уговаривает, а у меня истерика.

Прости меня, мама.

***

Вошли в город американцы. Танки, джипы, отряды людей в странной форме, разговаривающие на незнакомом языке. К немцам-то мы уже привыкли, и американцы были для нас в новинку. Освободили лагерь. Выживших посадили на машины и отвезли к себе в тыл. Начали кормить, лечить и одевать. Меня тоже забрали из госпиталя, мы с мамой снова были вместе, нашли дедушку. Я из госпиталя опять уезжать не хотела. Там было хорошо, а чужаки везут неизвестно куда. Страшно.

Еле уговорили меня, силой тащили.

Пожили немного в американской зоне. С нами там носились, как с хрустальными. Откармливали, точнее пытались нарастить немного мяса на скелетах. Давали лекарства. Как только решили, что мы перенесём дорогу, то отправили в советскую зону оккупации.

Вот тут и начались наши новые проблемы. Встретили нас плохо. Говорили, что мы продались немцам, уехали работать за большие деньги. Пока наши товарищи гибли в немецкой оккупации, мы жировали. Допросы, очные ставки, встречи с какими-то мужчинами в форме. Кое-как мы оправдались. Да и самым лучшим нашим оправданием были худые измождённые лица и длинный список похороненных в немецкой земле работников. Работников и их детей.

У мамы потом ещё долго были проблемы с работой, с анкетой. Но главное, что мы выжили.

В октябре 1945-го нас повезли домой. Загрузили в машины и по каким-то кружным дорогам, через всю Германию, Польшу переправили на родину. По дороге снова с нами плохо обращались. Водители, охрана кричали на нас, обзывали. Кормили плохо.

Женщины не растерялись. На остановках находили растущие вдоль дорог фруктовые деревья. Натрясут яблок, груш, каких-то слив. Притащат всё в кузов. Этим и подкреплялись. После брюквы с фасолью вроде и неплохо.

***

Приехали, а в нашем доме возле Гомеля живёт другая семья. Такие же бедные и несчастные, как и мы. Разве можно было с ними ругаться? Потеснились. Половина деревни сгорела. Света нет, радио нет. Гомель тоже весь в руинах, улицы завалены битым обгорелым кирпичом. Но везде красные флаги. Победа.

***

Понемногу устроилось всё.  Я пошла в школу, стала вспоминать русский язык. Удивляла учителя тем, что читала на немецком, а на русском не умела. За это на меня косо поглядывали. Был у нас на весь класс один букварь. Носили его домой по очереди. Но хотели учиться. Очень сильно хотели учиться, получить образование, стать специалистами, отстроить страну.

Мальчишки наши сплошь бегали на учёбу в отцовских шинелях. Подвязывали полы, рукава обрезали и ходили так. Детской одежды не было. Но обязательно у каждого красный галстук. Утюжили его каждое утро. Гордились им. 

Но однажды мой приятель Колька прибегает в школу. Смотрим, а он без галстука. Учительница спрашивает:

- Николай, почему ты без галстука? Ты же пионер!

Коля носом хлюпнул, отвечает:

- Так мамка с утра на работу в колхоз пошла. Она «куфайку» верёвкой подвязывает, а тут верёвка порвалась. Она галстуком концы связала. Сказала, что она на улице работает, а я как-нибудь без галстука похожу.

Учительница потом к Кольке домой ходила, ругалась на мать, что она так вольно с галстуком обращается. А та и не понимала, что от неё хотят. Думала, что это Колька набедокурил.

***

Я сейчас смотрю как дети идут в школу. В яркой удобной одежде, с разноцветными портфелями. И вспоминаю своих одноклассников. Мальчишек и девчонок в серых солдатских шинелях, со взрослого плеча, в которых они тонули. Помню, как подбирали длинные полы, чтоб не наступать на них, когда бегаешь. Наталкивали в обувь бумагу, чтоб хоть как-то держалась. Как носили тетрадки в торбочке, а то и вовсе перевязывали их верёвкой и таскали так. Как радовались каждой обновке, берегли её, боялись лишний раз надеть.

Было холодно и горько, был голод, страх, смерть. Пусть наши дети и внуки никогда не узнают, что это такое.  

Отрывок из сборника "Звезда над сердцем" Автор Павел Гушинец (DoktorLobanov)

Группа в ВК Автор Павел Гушинец (DoktorLobanov) https://vk.com/public139245478

Книга "Звезда над сердцем" выйдет в октябре-ноябре 2023-го.

Книги и медицинской, и военной серии можно приобрести здесь:

Интернет-магазин Академкнига https://akademkniga-books.by/catalog/?q=%D0%93%D1%83%D1%88%D0%B8%D0%BD%D0%B5%D1%86&s=%D0%9D%D0%B0%D0%B9%D1%82%D0%B8
Вайлдберриз: https://www.wildberries.by/catalog?search=%D0%B3%D1%83%D1%88%D0%B8%D0%BD%D0%B5%D1%86
Книги автора на Литрес :https://www.litres.ru/pages/rmd_search/?q=%D0%93%D1%83%D1%88%D0%B8%D0%BD%D0%B5%D1%86

ПС.Продолжаем продвигать авторов, которые остались на Пикабу с контентом, за который не стыдно.

@SallyKS - Замечательный и душевный автор

@AlexandrRayn - талантливый и очень интересный коллега-писатель

@MamaLada - мой соавтор по книге "Шесть часов утра"

@WarhammerWasea - авторские рассказы

@IrinaKosh - спаситель и любитель котиков. У меня морские свинки и аквариумы, но котиков я тоже люблю))))

@ZaTaS - Рисует оригинальные комиксы.

Всю толпу загнали в санпропускник. Вперемешку, женщин с детьми, подростков и стариков. Мужчин, конечно, не было. Большинство воевали на фронте, а тех, что остались, увозили отдельно. В толпе было несколько стариков, в том числе и мой дедушка.

Мы с сестрой жались к маме. Старались не потерять её в толкотне. Сестра была меня младше на два года, чуть на ногах держалась от усталости.

Завели нас в огромное помещение санпропускника. Цементный пол, очень сыро, везде капает с потолка. Велели раздеваться и одежду свалить в кучу, в одном углу. Как только унесли одежду, принялись нас поливать холодной водой с какой-то химической, очень едкой дрянью. От химии горела кожа и болели глаза. Поливали минут двадцать, потом оставили в покое.

Стоим, ждём. Трясёмся от холода. Матери, чтоб согреть своих детей прижимают их к себе, потом и вовсе сбились все в одну кучу. Стояли долго, босыми ногами на холодном цементном полу, ждали, пока принесут одежду. Было очень страшно, плохо, но я не помню, чтоб дети плакали. Этот страх высушивал наши слёзы. Мы боялись пискнуть лишний раз, не то, чтоб заплакать. Только зубами стучали, этого не могли сдержать.

Стояли и стояли на этом полу. Несколько долгих часов. Думали, что про нас уже просто забыли. За железными дверями ходили и переговаривались на своём языке немцы, но внутрь, в сырое помещение обработки никто не заходил

Пока нас везли, среди детей началась эпидемия кори. Разлетелась, как пожар, потому что постоянно были в тесноте, в душных вагонах, вповалку на нарах. Корь – тяжёлая болезнь, а без лекарств, врачей, так и вовсе смертельно опасная. А тут – холод, сырость. Больные в полуобморочном состоянии, шатаются. А ещё все ослаблены голодом, бесконечной дорогой, этой самой треклятой корью.

Наверное, это моё самое яркое воспоминание из детства. Как мы стоим в огромном сумрачном помещении. Повсюду с потолка капает холодная вода. Эти ледяные капли звонко падают на пол. Или попадают на голову, голые плечи неудачнику. И очень холодно, и хочется, чтоб хоть как-то это закончилось. Возле самого пола очень темно, но над головой, под самым потолком крохотный квадратик окна. И через него идёт свет. Тусклый, слабый жалкий. Но свет. И мы стоим, смотрим на этот квадратик света.

Потом, в первом же распределительном лагере, в который нас поместили после санпропускника, многие дети умерли от осложнений, воспаления лёгких. Многочасовое стояние в холоде не прошло без последствий. Матери плакали над остывающими куклами, в которых превратились их дети. Но им не давали даже толком проститься. Угоняли с утра на работу, а в барак заходили чужие люди, заворачивали умершего в простыню и уносили тело в неизвестном направлении. Даже не говорили есть ли у ребёнка могилка, но скорее просто сжигали.

Дети были лишними в этой системе. Они были обузой, лишним ртом, лишним местом на нарах. Они не работали, поэтому на них почти не выдавали еду. Мне кажется, что охранники даже радовались, когда умирал очередной «лишний».

Болели многие, многие умирали. Даже взрослые, что уж говорить о детях. Сестра моя тоже умерла. Лежала на нарах рядом со мной, отёкшая от голода, потерявшая голос от болезней. В последние дни уже не могла шевелиться, только лежала и смотрела в потолок. Взрослые уходили рано утром на работу, а мы оставались. И я лежала рядом со своей сестрой, слушала её затихающее дыхание. Мы не плакали, почти не разговаривали. Мы лежали и ждали смерти. Ночью приходила мама, обнимала нас обеих. И я снова вслушивалась в дыхание сестры. Прерывающееся хриплое дыхание смертельно больного ребёнка, тающего на глазах. Однажды утром проснулась, а она не дышит. И мама уже ушла на работу.

***

Жизнь в лагере была очень однообразна, каждый день был похож один на другой. Бараки с дощатыми хлипкими стенами. В этих стенах щели, которые постоянно пытаются заткнуть каким-то мусором, тряпьём. Но получается плохо и всё равно дует. Выйдешь из барака – низкое серое небо, грязный двор, вокруг колючая проволока, на вышках охрана с ружьями. Переговариваются, смеются, играет музыка. Это охранники притащили губные гармошки, развлекаются. Некоторые закусывают прямо на посту, что-то жуют. А ты стараешься не смотреть на жующего, потому что живот отзывается жутким спазмом.

Мы долго там были, наверное, прожили и весну, и лето. Но мне почему-то помнится постоянная осень. Холод, грязь, слякоть. Сделаешь шаг по двору – ноги уже мокрые, чавкает под подошвой. Родители с самого раннего утра на работе. Уходили очень рано, а возвращались очень поздно. Нас, детей, с утра не кормили. Работникам на заводе давали баланду, а нам приносили в бараки еду только вечером, один раз в день. Работников тоже очень плохо кормили. Постоянная похлёбка из брюквы или фасоли, кусочек эрзац-хлеба. В обед – стакан воды и снова эрзац-хлеб.

Мы, дети целыми днями в бараке одни. И не играем, не бегаем, нет сил. Лежим на нарах, на твёрдых досках, как маленькие старички, завернувшись в ворох тряпья. И встаём только если по нужде. И то терпим до последнего, потому что под тряпьём хоть кусочек, хоть ощущение тепла. А в бараке, а особенно на улице – очень холодно, а у нас одежонка дырявая, худая. И обуви нет.

Иногда к нам в барак заглядывали крысы. Огромные, страшные. Нам детям они казались какими-то чудовищами. Крысы откармливались на помойке, у охраны. А погулять приходили к нам. У нас же их никто не гонял, не трогал. У охраны злые собаки есть, немцы могут и сапогом кинуть, и выстрелить. А к нам приходишь – тишина и свобода. Десяток испуганных ребятишек по нарам. Гуляй – не хочу.

Повторю, что детям паёк был не положен, потому что они не работали. Но матери как-то выпрашивали у повара лишнюю миску баланды, кусочек хлеба. Если уж совсем не удавалось разжалобить немца, то делились своим. Но это было плохо. Если мать ослабевала от голода и не могла работать, вырабатывать норму, давала брак, то её наказывали, лишали пайка. Это была верная смерть для неё и для ребёнка.  

Постепенно, один за одним дети умирали. Оставалось нас всё меньше. Однажды собрали нас и внезапно выдали «обновки». Полосатые робы, остро пахнущие дезинфекцией. У взрослых на шее этой робы было крупно написано «Ост», и на спине тоже. Это значит – восточные рабочие. Чтоб можно было нас отличать от военнопленных и других категорий лагерников.

У детей таких надписей не было. Но робы были по росту, в пору. То есть когда-то их специально заготовили с мыслью, что полосатые лагерные робы будут носить дети. Совсем маленькие дети.

Продолжение следует.....

Отрывок из сборника "Звезда над сердцем" Автор Павел Гушинец (DoktorLobanov)

ПС.1. При публикации данной серии рассказов, я постоянно выслушиваю в свой адрес одни и те же комментарии. Мол, автора купила еврейская диаспора, финансирование идёт из синагоги или, цитируя одного из последних: А деньги всегда кошерны, доктор. Что уж там, вам же нужно зарабатывать.

На больных не обижаются. Буду просто банить.

Группа в ВК Автор Павел Гушинец (DoktorLobanov) https://vk.com/public139245478

"Звезда над сердцем" выйдет в октябре-ноябре 2023-го.

Книги и медицинской, и военной серии можно приобрести здесь:

Интернет-магазин Академкнига https://akademkniga-books.by/catalog/?q=%D0%93%D1%83%D1%88%D0%B8%D0%BD%D0%B5%D1%86&s=%D0%9D%D0%B0%D0%B9%D1%82%D0%B8
Вайлдберриз: https://www.wildberries.by/catalog?search=%D0%B3%D1%83%D1%88%D0%B8%D0%BD%D0%B5%D1%86
Книги автора на Литрес :https://www.litres.ru/pages/rmd_search/?q=%D0%93%D1%83%D1%88%D0%B8%D0%BD%D0%B5%D1%86

ПС.Продолжаем продвигать авторов, которые остались на Пикабу с контентом, за который не стыдно.

@SallyKS - Замечательный и душевный автор

@AlexandrRayn - талантливый и очень интересный коллега-писатель

@MamaLada - мой соавтор по книге "Шесть часов утра"

@WarhammerWasea - авторские рассказы

@IrinaKosh - спаситель и любитель котиков. У меня морские свинки и аквариумы, но котиков я тоже люблю))))

@ZaTaS - Рисует оригинальные комиксы.

1 сентября 1941 года генерал-майор Шерер повысил доблестного служаку фольксдойче Эгофа в должности. Назначил его начальником службы безопасности города Борисова и всего Борисовского района.

Вместе с должностью Эгоф получает «в нагрузку» организованное ещё в августе гетто. На столе у него лежит документ, подписанный ближайшим помощником Петром Ковалевским:

Коменданту службы и порядка г. Ново-Борисова: «По распоряжению Городской управы Вам предлагают 27/VIII-1941 г. не позднее 7 часов утра выслать наряд работников вверенной Вам охраны в количестве 15 человек для переселения жидовского населения, из которых сделать именной список и назначить старшего, который полностью отвечал бы за их работу. Люди должны быть присланы в Управление службы порядка Н.-Борисова. П.Л. Ковалевский»

Пётр Людвигович бывшему учителю не нравится. Старый служака старательно пучит глаза, тянется во фрунт, но за всем этим внешним проявлением почтительности то и дело мелькает что-то презрительное. Недоверие опытного царского жандарма учителишке-интеллигенту. Ковалевский не верит в то, что Эгоф справится с возложенной на него ответственностью. А ещё имя у него подозрительное. Где это видено, чтоб немца звали Давид Давидович.

Бургомистр Станкевич тоже не доверяет Эгофу. Но ведёт себя не так прямолинейно, как Ковалевский. Избегает прямого участия в «акциях», старается остаться в тени, не ставить лишних подписей на документах. Юлит бургомистр, опасается расплаты.

Но разве есть чего бояться? Вермахт уже под Москвой.

Пик карьеры. Самое важное и ответственное задание. На окраине города, за рядами колючей проволоки почти десять тысяч тех, от кого нужно очистить город. Они уже медленно умирают без еды, мыла. В холоде, изматываемые тяжёлой бесполезной работой. Их косят болезни, в гетто свирепствует тиф. Но новым хозяевам не хочется ждать. Еврейский вопрос города должен быть решён как можно быстрее.

Эгоф собирает нелюдей, готовых выполнить приказ начальства. Перечитывает списки надёжных:

Работники охраны порядка г. Н.-Борисова по выселению жидовского населения: Шингаревский, Кучинский, А. О. Берига, Кондратов, Е, А. Берига, Ржеуцкий, Симанович, Борисенок, Соколовский, Карташ, Мирук, Драница, Шульга, Мешок, Копыток.

Их немного. И без помощи местных жителей полицаи не справились бы с работой. Есть те, кто затаил злобу на соседей. Есть те, которые спешат расквитаться с ними чужими руками.

На столе у Эгофа лежит и рапорт начальника службы порядка г. Ново-Борисов Бахановича:

- Жительница города Анна Федоровна Юдкевич, проживающая в двадцатом доме по ул. Орджиникидзе, сообщает, что 20 августа 1941-го года при переселении в гетто её соседка Берта Гиршевна Шандалова оставила в квартире своего полуторогодовалого сына Феликса. За мальчиком крайне плохо присматривают незнакомые Анне Федоровне люди. Юдкевич просит принять меры и воссоединить мать-кукушку с ребёнком.

В следующем рапорте на имя бургомистра Станкевича тот же Баханович сообщает, что в квартире по ул. 8 марта, в доме номер 27 оставлена больная-калека Рося Бродкина. Её родственники тоже не пожелали взять её в гетто. Соседи просят принять меры. Сам Баханович трусит, перекладывает ответственность на плечи начальства. Станкевич перебрасывает бумаги Эгофу.

Давид Давидович горько усмехается:

- Трусы, жалкие трусы.

И одним махом решает проблему. Жид, он всегда жид. Маленький, больной, старый. Делать исключения как минимум несправедливо.

Население гетто увеличивается. Со всей округи туда везут людей, попадаются даже непонятные граждане из других стран. В домах, окружённых колючей проволокой, жуткая давка, люди спят сидя, в комнатах нечем дышать. Болезни разносятся мгновенно, приобретая масштабы локальных эпидемий. Глупцы ещё на что-то надеются. Пишут жалобы, заваливают бургомистра просьбами выделить лекарства, еду. Эгоф проявляет заботу, из гетто мелкими группами по 50-60 человек вывозят мужчин, якобы на работы. Их расстреливают тут же, за городом. Таким образом удалось «разгрузить» город почти на две тысячи человек.

Но главная «акция» впереди.

В конце сентября-начале октября Давид Давидович выезжает для осмотра окрестностей. Лично выбирает место для будущего «мероприятия». Требования высокие. Оно должно находиться не слишком далеко от города, при этом в непосредственной близости не должно проживать большое количество людей. Лишние свидетели не нужны.

Начальник службы безопасности бродит по оврагам и полям, следом за ним идут мрачные охранники-полицаи. Бесконечно курят, переговариваются.

- Да что он ищет-то? – раздражённо спрашивает первый.

- Золото, - хохмит второй. – Жиды тут где-то золото закопали, они и ищет.

- Серьёзно? – настораживается первый.

- Ох, и тупой же ты, приятель! – разочарованно отвечает второй.

Первый обижается, отворачивается. Эгоф тем временем вылазит из оврага со склизкими, просевшими от сентябрьских дождей стенок. Оглядывается вокруг. Он неподалёку от аэродрома, за хилыми, потрёпанными деревцами виднеются домики небольшой деревеньки Разуваевка. Её жителей в дни акции можно и временно переселить. Или не временно. Сотней больше, сотней меньше. Хорошее место.

Он некоторое время стоит, прищурившись, продумывая пути подвоза «объектов», объём ям для «утилизации». Начинает накрапывать противный мелкий дождик, и полицаи уже с недовольством поглядывают на начальство. Пора идти. Эгоф машет охране рукой, и они торопятся к стоявшей на дороге машине.

***

За день до начала «акции» Давид Давидович устраивает большой банкет для полиции. Приезжают бойцы со всей округи, даже из Плещеницкого района. Из дорогих гостей – оберштурмфюрер Краффе с переводчиком унтершарфюрером Айхе, солдаты и офицеры СС, Антанас Ипулявичус, бургомистр Станкевич.

Столы ломятся от еды, ряды бутылок с алкоголем радуют взгляд.

Эгоф произносит тосты и речи в честь Германии, в честь фюрера и нового порядка. Не забывает обвинять во всех бедах евреев. Обещает гостям «вести беспощадную борьбу с антигерманскими проявлениями».

К полуночи подогретые речами и алкоголем полицаи ревут песни и ловят каждое слово «хозяина» и тогда Эгоф, поймав момент, объявляет о приказе. С утра начинается большая работа. Пора освободить город от мусора. Речь начальника полиции поддерживают радостными криками. В честь приказа ещё выпивают. И ещё.

***

Утро начинается с выстрелов и криков в гетто. Эгоф недоволен, всё проходит суматошно, громко. Город встревожен, закрыты ставни, заперты двери.

- Прячутся крысы, - усмехается Эгоф.

На улице Слободка полицаи окружают дома, выводят жителей, грузят и на машины. Организация отправки поручена Ковалевскому, но тот явно не справляется. Не спал всю ночь, да и алкоголь ещё не весь выветрился. Эгоф подзывает командира взвода полиции Пипина, направляет его на подмогу Ковалевскому. Кое-как всё налаживается, устанавливается порядок.

Эгоф едет на выбранное поле. Там тоже всё в процесс. Жителей гетто выгружают, мигом раздевают, группами подводят к краям двух ям. Стреляют. Тела падают вниз. Чёткий, сработанный конвейер. Если бы ещё не крики.  

Крики оглушают Давида Давидовича. Он видит, как голая баба с окровавленным, разбитым прикладом лицом цепляется за мелкого пацанёнка, воет. И три здоровенных полицая не могут их растащить. Один из них замахивается, удачно бьёт в затылок. Хруст слышен даже Эгофу. Женщина падает, Давид Давидович отворачивается. Его мутит.

- Жалеете жидов?

Голос Краффе раздаётся над самым плечом и Эгоф вздрагивает от неожиданности.

- Никак нет, оберштурмфюрер!

- Жалеете, - немного презрительно повторяет Краффе. – Стоите руки в карманах, позволяете другим делать всю работу.

- Мне немного не по себе после выпитого накануне, - пытается оправдаться Эгоф.

- Так выпейте и за дело! – ободряет его Краффе.

Услужливый Айхе, ни на шаг не отходящий от шефа, протягивает стакан с водкой. Эгоф одним махом опрокидывает этот стакан. Надо исправляться. Немец заметил его нерешительность. Он доложит. Эгоф достаёт из машины кнут, маузер, несколько коробок патронов. Коробки потрошит, патроны рассовывает по карманам. И идёт к ямам.

Он готов исполнять свой долг.

В 1942-м году партизаны устраивают несколько громких акций. Нападают на гарнизоны, пускают под откос эшелон с обмундированием и оружием. Эгофу поручают разобраться с безобразиями. Давид Давидович делает закономерный вывод. Партизан снабжают местные жители. Их кормят деревни округи, дают приют, лечат. Не будет помощи от деревенских, партизаны уйдут в другое место.

В июле 1942-го в рамках борьбы с партизанами Эгоф организует ряд карательных операций. Сожжены деревни Боровляны, Селище, Лисино и несколько других. Вещи и скот разграблены. В Лисино убито 30 человек.

Из показаний полицая Мозолевского:

- …население Лисино согнали в одно место. Эгоф допрашивал лично. Он и другие полицаи отобрали тридцать человек, отвели за дома и расстреляли. После объявили, что деревня будет сожжена за связь с партизанами. Всего сожгли 120 домов»

Весной-летом 1943-го Эгоф организует сожжение деревни Крупки, затем деревни Бега. В процессе «акции» расстреляно более 100 человек. В самом Борисове разорён табор, убио около сотни цыган.

В 1943-м году уже было понятно, что немецкий план по захвату Москвы провалился и фронт медленно, но, верно, катится обратно на запад. Эгоф попытался скрыть следы своих преступлений. По его приказу были собраны несколько сотне советских военнопленных. Их заставили выкопать трупы на окраине аэродрома и сжечь. «Работа над ошибками» заняла шесть дней. После чего всех военнопленных тоже расстреляли и отправили в огонь.

9 сентября 1946 года выдан ордер на обыск и арест Давида Эгофа. Начинаются годы допроса, расследований.

И тут борисовскому палачу повезло. Его осудили в тот короткий период, когда в Союзе отменили смертную казнь. И убийца тысяч людей, лично стрелявший в склоненные детские головы из пистолета, получил «всего лишь» 25 лет заключения.

Начало 1970-х. Воспоминания о войне всё дальше. События обрастают мифами, героическими подробностями. Ветераны становятся всё старше. Всё меньше их собирается на площадях в скверах на 9 мая. В школах, куда они приходят со своими рассказами, их уже давно называют «дедушками».

И некоторые из этих «дедушек» путаются в воспоминаниях, или наоборот врут настолько гладко и красиво, что можно заслушаться. А по вечерам трясутся от страха, опасаясь, что кто-нибудь узнает в них палачей Борисова, Зембина, Минска.

Где-то в Филадельфии, под жарким южным солнцем тихо угасает Антанас Импулявичюс, командир батальона полиции, принявшего активное участие в расстреле Борисовского гетто. В Нью-Йорке доживает свой век и бывший бургомистр Станислав Станкевич.

А в тюрьме, глядя в зарешечённое окно сидит невысокий человек в очках. Страшный убийца, маньяк, достижениям которого остаётся только завидовать всяким Чикатилам и Михасевичам.

На месте расстрела Борисовского гетто с 1947 стоит небольшой памятник. Он создан силами родственников тех, кто в 1941-м году навсегда лёг в холодную осеннюю землю. Отношение властей к этому памятнику странное.  С одной стороны никто не отрицает массового убийства советских граждан, с другой – избегается любое упоминание о национальности этих самых граждан. Менору изобразят на памятнике только в 1991-м году.

В 1972-м году маленький человек в очках, которого сильно потрепало время и длительный тюремный срок, выходит на свободу. Живёт рядом с людьми, которые не знают о его прошлом. Однажды даже собирается и приезжает в город Борисов для встречи со своей дочерью. У убийцы детей есть свои дети.

Эгоф бродит по знакомым с молодости улицам. О чём-то думает, что-то вспоминает. Вот здесь была граница между жизнью и смертью. Здесь протягивалась колючая проволока, раскалывая два мира. А сейчас на улице Слободка живут люди. В тех же самых домах. И стараются не думать о том, что происходило в конце лета 1941-го.

Проходя мимо новенькой. с иголочки, школы, Давид Давидович не удерживается, приподнимается на цыпочках, заглядывает в окно.

Большой, светлый класс. На стенах – портреты Карла Маркса, Гёте, Шиллера. У доски стоит стриженый мальчишка в испачканной мелом форме, с красным пионерским галстуком на шее и мучает молоденькую учительницу ужасным произношением.  

Ich-lebe

Du-lebst

er/sie/es-lebt

wir-leben

ihr-lebt

sie/Sie-leben

Я живу, ты живёшь, он живёт.

Они живут.  

В рассказе использованы материалы допроса Давида Давидовича Эгофа, проведённого заместителем начальника следственной части МГБ БССР подполковником Сухаревым (Архив КГБ РБ, инв.№1865)

Фрагмент рассказа из книги "Звезда над сердцем". Автор - Павел Гушинец

Авторская группа в ВК https://vk.com/public139245478

Яндекс-дзен: https://dzen.ru/user/tuz7auxqjjldqhsmtbhma0jcu0s

ПС.1 Продолжаем продвигать авторов, которые остались на Пикабу с контентом, за который не стыдно.

@SallyKS - Замечательный и душевный автор

@AlexandrRayn - талантливый и очень интересный коллега-писатель

@MamaLada - мой соавтор по книге "Шесть часов утра"

@WarhammerWasea - авторские рассказы

@IrinaKosh - спаситель и любитель котиков. У меня морские свинки и аквариумы, но котиков я тоже люблю))))

@ZaTaS - Рисует оригинальные комиксы.

Эгоф остался. Потом, на допросах, он будет утверждать, что у него не было возможности уехать из Зембина. И лишь спустя годы, признается, что с самого начала задумал остаться. Ему нравилось то, что несёт с собой новая власть. На восток наступали немцы. Неужели он, немец, не договорится с ними, не найдёт места в этом обществе.

Давид Давидович не постеснялся в первые же дни оккупации записаться на приём к новым хозяевам посёлка. Явился прямо в дом, где, выгнав в сарайчик женщину с детьми, квартировали офицеры. Долго ждал на улице, пока адъютант доложит о его приходе. Наконец его позвали внутрь.

В большой комнате было накурено. Несколько офицеров расположились вокруг стола. Двое обедали, в одном углу лениво беседовали. С Эгофом стал разговаривать только один из них, самый младший по званию.

- Вы просили об аудиенции? – на немецком языке спросил он. – Утверждаете, что свободно владеете языком и готовы сотрудничать с Германией?

Эгоф проглотил образовавшийся в горле колючий комок и быстро закивал:

- Так точно, герр офицер. Готов работать переводчиком, выполнять приказы командования. Я знаю всех местных жителей, знаю порядки.

- Порядок у нас будет свой! – перебил Давида немец.

- Простите, - испуганно поправился Эгоф. – Готов поддерживать немецкий порядок на занятых территориях.

- Так-то лучше, - похвалил его офицер. – Вы и в самом деле неплохо говорите на немецком. Произношение, конечно, как у пьяного баварского крестьянина с картошкой во рту, но сойдёт.

- Вы еврей? – вдруг в лоб спросил один из игравших в карты.

- Я немец, - чуть не выкрикнул Эгоф.

- А-а, фольксдойче, - фыркнул картёжник. Наверное коммунист?

- Никак нет. Всегда ненавидел красных.

- Ох уж эти фольксдойче, - презрительно хмыкнул третий офицер. – Всей-то душой они за Рейх. Нет лучше патриотов.

Давид Давидович толком не понял, что это значит, но осторожно кивнул. «Дойче» же, а не «юде».

Его ещё минут двадцать расспрашивали, задавали каверзные вопросы о родителях, о том, как Эгоф жил при советской власти. Давид старался отвечать максимально честно. А вдруг проверят.

- Оставьте адрес, мы с вами свяжемся, - наконец сказал младший офицер. И кивнул на дверь, показывая, что разговор закончен.

Эгоф вышел из дома и почувствовал, что у него слабеют ноги. Опустился на стоявшую тут же, во дворе скамеечку. Выдохнул. И понял, что на него с ненавистью смотрят три пары глаз. Глаза принадлежали женщине и двум подросткам, выглядывавшим из полутьмы сарайчика. Один из этих подростков, кажется Венька, учился в классе Давида.

- К немцам ходил, учитель? – негромко спросила женщина.

- Твоё какое дело?! – огрызнулся Давид.

- Что люди скажут?

- А мне наплевать, что они скажут! – вспыхнул Эгоф. – Распустились тут, при красных. Колхозы завели, голодранцев управлять поставили. Сейчас снова всё на своё место встанет.

- А если погонят немцев? Всё тебе припомнят, все твои разговоры.

- Погонят, как же, держи карман шире! Ты видела какая силища прёт? Как перед ней все разбегаются?

- До поры до времени, - с надеждой в голосе ответила женщина.

Эгоф вскочил, плюнул себе под ноги и зашагал прочь. Он им ещё покажет. Ишь ты, что люди скажут! Что прикажут, то и скажут.

Эгоф успел выполнить только несколько поручений немецкого командования. Выступил переводчиком, когда зачитывали новые правила жизни посёлка. Указал дом, где жила семья ушедшего на фронт партийного активиста. Уже 10-го июля 1941-го года приказом военного коменданта Илека Давид Эгоф был назначен бургомистром Зембина. Его карьера началась.

На новом месте Давид развернулся вовсю. Не откладывая дело в долгий ящик, принялся изымать у населения скот, птицу. Реквизировал вещи. Всё отобранное без остатка отдавал в распоряжение немцев. Себе почти ничего не оставлял. Думал, что его время ещё придёт, а пока нужно быть честным.  Ему стали доверять, его хвалили. Свою команду Эгоф старался набирать из таких же как он «карьеристов». Но людей было мало. Шли в основном бывшие уголовники, алкоголики, в общем те, кого Эгоф не любил и в прежней, учительской жизни. Приходилось принимать весь этот мусор. Остро не хватало людей.

Вскоре получилось и отличиться. В окрестностях деревни Костюки было совершено нападение на немецкий патруль. Убито пятеро солдат вермахта. Эгофу поручили разобраться с ситуацией. Именно тогда проявился долго скрываемый характер учителя. Рано утром во главе полицейского отряда Эгоф прибыл в Костюки. Полицаи выгнали из домов всех местных. Мужчин построили в центре, в длинную шеренгу.

- Недавно неподалёку от вашей деревни были убиты несколько солдат Германии, - громко сказал Давид. – Я уверен, что кто-то из вас принимал участие в этом преступлении или знает того, кто его совершил. Если вы хотите избежать наказания, сохранить свои жизни, то рекомендую прямо сейчас выдать виновных.

Мужики молчали, уткнувшись взглядами в землю под ногами. Они были молодые и старые, двое совсем седые, а трое почти мальчишки, чуть не ревели, хлюпая носами. В стороне замерли в ожидании и ужасе их матери, жёны, дети. Над улицей царила тяжёлая, гнетущая тишина.

- Я даю вам пять минут, - проявил милосердие Эгоф. – По минуте за каждого убитого. После этого уже ничем не смогу вам помочь.

Крестьяне молчали. То ли действительно не знали, кто напал ночью на патруль, то ли боялись партизан больше, чем немцев. Но это ничего. Это поправимо. Скоро будут бояться того, кого надо. Эгоф постоял, демонстративно глядя на часы, потом махнул рукой полицаям.

- Начинайте.

Те кинулись к шеренге. Отсчитывали по пять человек и вытаскивали каждого пятого. Отгонял неудачников к стене большого сарая. Получилось восемь мужчин. Среди них как раз самый младший, трясущийся и всхлипывающий. И лицо у него знакомое. Точно! Эгоф наверняка видел этого сопляка у себя в классе. Он ещё сидел где-то сзади и обстреливал товарищей жёваной бумагой. Давид подошёл к мальчишке.

- Ты, как тебя там?

- А-андрусь, господин учитель, - заикаясь ответил парень.

- Даю тебе последний шанс. Кто напал на немецкий патруль?

- Я не знаю, господин учитель, - зарыдал мальчишка.

- Знаешь, - жестко ответил Эгоф. – Или знаешь того, кто знает. Отвечай!

Он взял парня за подбородок, дёрнул его голову вверх.

- Жить хочешь?

- Д-да.

- Тогда отвечай.

- Н-не знаю.

Эгоф от всей души влепил ему пощёчину. Голова подростка мотнулась, он ойкнул и отступил было назад, но тут же упёрся в стену сарая.

- Будешь говорить?

Белые от ужаса глаза, трясущиеся губы. На бледном лице проступает красный отпечаток пятерни.  Жалкое зрелище.

За спиной в голос зарыдала баба, видно мать этого щенка. Эгоф брезгливо передёрнул плечами, отпустил мальчишку, вернулся к полицаям.

- Целься!

Клацнули затворы. Эгоф и сам достал из кармана пистолет, прицелился в трясущегося бывшего ученика. Тут уж заревела вся деревня.

- Огонь!

Грохнул залп, восемь тел рухнули, забрызгивая кровью стенку сарая. Бабы взвыли ещё громче, хоть это и казалось невозможным.

- И так будет с каждым, кто не подчинится приказам Германии! – торжественно сказал Эгоф. Не для крестьян, больше для своих же подчинённых. Он знал, что донесут, доложат кому надо.

В этот и ближайшие дни Эгоф с командой объехали всю округу. В каждой деревне «процедура» повторялась. Было убито ещё 14 человек. Лично Давид Давидович застрелил двух мужчин. Его вызвали к командованию, похвалили за энтузиазм, за суровость к врагам Германии. Сказали, что надеются на то, что и в будущем «фольксдойче» проявит такое же усердие.

Эгоф с готовностью согласился и в дальнейшей работать не покладая рук.

В середине августа пришёл приказ разобраться с гетто Зембина. Эгоф подошёл к заданию ещё серьёзнее. Отобрал два десятка евреев покрепче, распорядился выкопать на окраине огромную яму. Чтоб не истерили раньше времени, объявил, что яма нужна для того, чтоб закапывать разбитую и сожжённую военную технику, которой было полно в округе.

Утром 18 августа помощники Эгофа Гнот и Голуб собрали евреев на базарной площади. Начали отбирать группы по 20 человек, отводить к яме, на краю которой уже собрались «зрители». Сам Эгоф, комендант Илек, представители от гестапо Берг и Вальтер. Прибыл с переводчиком Люцке начальник Борисовского СД. Чуть поодаль, готовые исполнять каждый приказ начальства стояли исполнители. Василий Харитонович – начальник полиции Зембина. Его заместитель Феофил Кабаков, полицейские Алексей Рабецкий, Яков Копыток, Константин и Павел Анискевичи, Константин Голуб, Григорий Гнот.

Конвейер работал без сбоев. Полицаи подводили очередную группу к яме, ставили на колени, стреляли. Шли за следующей. Если кто-то поднимал крик – избивали кричавшего прикладами. Эгоф особенно подчеркнул, чтоб не было шума позволяется действовать самыми жёсткими методами. Сбились всего два раза. Сначала приволокли на руках старика Шендерова, а он по дороге умер сам, то ли от страха, то ли от старости. Бросили в яму к остальным. А в самом конце от группы расстреливаемых отделилась мелкая девчонка с ещё более мелким пацаном. И пошла, нахалка, по кучам рыхлой земли прямо к Люцке.

- Дяденька, мы дети Асиновского. Мы тут по ошибке. Он русский.

Люцке слегка обалдел от нахальства соплячки. Обернулся к начальству.

- Что хочет эта девочка? – поинтересовался начальник СД.

- Она говорит, что они с братом тут по ошибке.

- Кто знает местных? – взмахом руки приостановил «процедуру» немец. – Эгоф, кто эти дети?

Давид присмотрелся. Пацана он точно не знает, слишком мелкий. Но девочка. Девочка, кажется, действительно дочь Асиновского. А ещё она дочь Хаси Ходасевич, которая сейчас стоит у края ямы. Что же делать? Как ответить начальству? Давид запаниковал. Как не совершить ошибку? Как правильно?

- Эгоф, - в голосе Люцке послышалось недовольство. – Почему так долго?

«В конце концов всегда можно будет поймать эту девчонку и расстрелять. Куда она денется такая малая»

- Да, это дети Асиновского. Они не евреи, - подтвердил Эгоф.

Начальник СД кивнул, разрешая Реме Асиновской и её брату отойти в сторону. Их мать, падая в расстрельную яму, улыбалась.  

Продолжение следует....

В рассказе использованы материалы допроса Давида Давидовича Эгофа, проведённого заместителем начальника следственной части МГБ БССР подполковником Сухаревым (Архив КГБ РБ, инв.№1865)

Фрагмент рассказа из книги "Звезда над сердцем" Автор Павел Гушинец

ПС.1 Продолжаем продвигать авторов, которые остались на Пикабу с контентом, за который не стыдно.

@SallyKS - Замечательный и душевный автор

@AlexandrRayn - талантливый и очень интересный коллега-писатель

@MamaLada - мой соавтор по книге "Шесть часов утра"

@WarhammerWasea - авторские рассказы

@IrinaKosh - спаситель и любитель котиков. У меня морские свинки и аквариумы, но котиков я тоже люблю))))

@ZaTaS - Рисует оригинальные комиксы.

Ковалевский бросил лопату девке.

- Копай! И себе и пацанам.

Та артачиться не стала начала копать. Ковалевский с Василием Будником отошли в сторону, покурить.

- А ничего такая, - похвалил Ковалевский ладную фигурку девушки. – Тоща слишком, но они уже все такие. Ты, как раздевать станешь, позови меня.

Будник ухмыльнулся.

- Позову, Пётр Людвигович. Не забуду.

- Пацанов первыми кончай, а то орать станут.

- Глянь, одного уже куда-то утащили.

- Не сбежал бы.

- Тут не сбежишь. Вон, в соседней яме местечко нашлось, туда и увели.

- На двоих и хватит. Эй, девка, бросай лопату!

Девушка покорно положила инструмент на кучу рыхлой земли, вылезла из ямы. Младший из братьев вцепился ей в ногу.

- Нечего тут, - проворчал Будник, отрывая мальчишку от сестры. – Раздевайтесь оба!

Девушка только потянулась к вороту, как из сумрака надвинулся на неё кто-то высокий, тощий, в офицерской немецкой форме. Немец схватил девушку за плечо, рванул в сторону, поволок к Ковалевскому.

- Эй, что тут происходит? – запротестовал Будник.

- Это есть мой слуга Полина! – рявкнул офицер. – Почему она тут?

- Так жидовка, господин офицер, - растерялся Пётр Людвигович. – Приказано всех жидов.

- Она не есть жидовка! – отрезал офицер. – Она у меня мыть полы! Слышал?

- Документик бы какой, герр офицер.

- Свинья! – взвился немец. – Как ты смеешь?

- Оставь, Пётр Людвигович, - посоветовал Будник. – Видишь – буйный. Ещё стрельнет.

- Моё дело маленькое, - пожал плечами Ковалевский. – Но, если что- я вас запомнил, герр офицер.

Немец зашипел, как раскалённая плита, на которую плюнули. Потянулся было к кобуре, но передумал. Уволок Полину в темноту. Будник мягко. Но настойчиво развернул мальчишку к себе спиной, к яме лицом, и выстрелил ему в затылок.

(Более подробный рассказ о Полине Аускер Полина)

К вечеру третьего дня поток из города стал иссякать. Примерно 1500 евреев, в основном мужчин -ценных специалистов оставили работать на нужды Германии. Никак не сходились итоговые списки расстрелянных. Получалось то 7500, то почти 8000. Непорядок.

Ковалевский подождал, пока ручеёк жертв сойдёт на нет и пошёл к дороге. Надо было переодеться, поужинать. Утром снова на работу, а ноги не держат.

У края поля курили и разговаривали несколько усталых полицаев.  Один из них, Иван Гончаренко громко жаловался товарищам:

- Целый день с этими тряпками туда-сюда мотался! Сколько можно. Груды вонючего тряпья, разве возьмёт его кто? Всё веселье пропустил, только пятерых и получилось пристрелить.

Василий Будник не отставал от Гончаренко.

- Я тоже всё время с тряпками. Раздевай их, к яме веди. А стреляют другие. Несправедливо.

Околоточный надзиратель Станислав Кисляк и ленинградец Константин Пипин покуривают и поглядывают на неудачников с насмешкой. Уж кто-кто, а они за эти три дня потешились, постреляли. Пипин несколько раз со счёта сбивался. Поработал в Борисове славно, так много не стрелял ни в Крупках, ни в Мстиже.

Шёл Пётр Людвигович дальше и набрёл на другую кучку полицаев. Те тоже жаловались, но по иной причине.

- Из Корсаковичей приехали для помощи, - ныл Михаил Тарасевич, обращаясь к односельчанам Григорию Верховодке и Ивану Копытку. – Думали поживимся в городе, тут много богатеев. А что досталось?

Тарасевич достал из кармана часы и помахал ими перед носом у Копытка.

- Жалкие остатки. Всё местные до нас выгребли.

- Тебе хоть часы достались, - уныло вторит ему Верховодка. – А у меня в кармане и вовсе пара тряпок. Перед бабой показаться стыдно. Заработал называется.

Снова прошёл мимо Пётр Людвигович, улыбаясь в усы. Уж ему-то досталось и добра. Лежит в стороне его доля. Доха женская, почти новое пальто, как раз жене впору, шуба овчинная, патефон, этажерка, 55 рублей царским золотом и куча старых советских рублей, на первый взгляд почти полторы тысячи. Бумажные рубли, конечно, мусор, но всё равно приятно.

***

Ещё лучшей жизнью зажил бывший кассир. Поднимался с утра весёлый, с аппетитом завтракал, шёл на службу. Встречные кланялись ему чуть не до земли. В кабинете тихо, уютно. Просители приходят с подарками. Дома – довольная жена, расторопная домработница. Кому война, а кому счастье привалило.

Шел Пётр Людвигович на службу, даже насвистывал от удовольствия.

У крыльца в луже валялся бывший полицай Морозевич. Когда Пётр Людвигович проходил мимо, пьяница приоткрыл глаза и едва слышно прохрипел:

- Утречка доброго, начальник.

Ковалевский не удостоил его даже взглядом. Морозевич исправно выполнял все приказы и весь 1941-й год активно участвовал в «акциях», но вскоре его беспробудное пьянство стало мешать работе. Морозевич упустил несколько евреев, чуть не провалил «акцию» и был с позором изгнан из рядов полиции. С тех пор окончательно опустился и любил иногда, напившись, приползать под крыльцо бывшего начальника. Валялся, храпел, пока Ковалевский не приказывал отволочь пьяницу в боковой переулок.

В коридоре, у окна переговаривались три полицая. Хвастались ночной добычей, договаривались пойти в обед в лавку Марии Петруненко, которая не брезговала реализацией этой «добычи». Что ж, и подчинённым надо заработать. Если сотрудники довольны, то и начальнику хорошо.

***

Случались, конечно, проколы. Но Ковалевский их мигом исправлял. В 1943-м году гостевал Пётр Людвигович у знакомого своего Полубинского. Сидели, выпивали, закусывали хрустящими солёными огурцами. Захорошели уже оба и как-то сам собой свернул разговор на жидов, будь они неладны.

Вспомнили со смехом, как в прошлом году бегал по улице старый Кончик. Тряс дробовиком и орал в окна:

- От меня, старой и учёной собаки ни один жид не спасётся!

И ведь находил, тащил в комендатуру чернявых. Проверяли их и большинство, конечно, отпускали, но парочку удалось выявить, при помощи старика Кончика. Наливали ему за это, само собой.

- А Пётр Логвин-то какой молодец, - похвалился подчинённым Ковалевский. – заметил он как-то девчонку-малолетку, что по улицам бродила, еду искала. Пригляделся, чернявая и есть. Подкатил: «Что ищешь, деточка?» Та нюни распустила: «Кушать нечего, дяденька. Сидим голодные». Не поленился, сбегал домой, принёс узелок с сухарями. «Веди, - говорит. – Накормлю вас». Малая и привела доброго дяденьку к тайнику, где три жидовские семьи прятались. Логвин долго ждать не стал, там на месте их всех и положил. И девку ту вместе с ними, чтоб не хныкала.

- Орлы там у вас в полиции служат. Сплошь герои, - поднял рюмку Полубинский.

- А то, - гаркнул Ковалевский.

Чокнулись, выпили.

- Следователя Виктора Гарнцкого знаешь?

Полубинский отрицательно помотал головой.

- Таких людей не знаешь! Эх, ты! – разочарованно фыркнул Пётр Людвигович. – Зверь настоящий. Уж поверь мне, я в жандармах ещё при царе служил. Посадит в кабинете жида или подпольщика и пока тот во всём не признаётся, не выпускает. Часами сидит, себя не жалеет. Те и признаются. Куда им деваться, коль рожа вся раскровянилась. Такое подписывают – всей комендатурой читаем и смеёмся. Ну хоть Иосифа Казакова знаешь?

- Слышал что-то.

- Ы-ы, слышал он что-то. Тоже орёл. Бывший лейтенант Красной Армии. Правильную сторону выбрал. Целый год в городе работал, кличка у него была Барсук. Столько подпольщиков выследил, никто столько не нашёл. Медаль ему за это выйдет, не иначе.

Выпили и за Барсука.

- Отчего ж ты, Пётр Людвигович так евреев не любишь? – поинтересовался Полубинский. – Обидели они тебя чем?

- Да просто так, - пожал плечами Ковалевский. – При царе-то сидели они в своих домишках тише воды, ниже травы.

Он сжал свой кулак, показал хозяину.

- Вот они где все у меня были. Пискнуть боялись. А потом с революцией этой ожили. Артели завели, расплодились. Куда ни плюнь в Борисове, в Зембине, в Минске – в жида попадёшь.

- Ты ведь с ними в сапожной артели работал.

- Работал, - помрачнел Ковалевский. – А куда было деваться. Никто за так кормить не станет, даже при советской власти. Терпел их. Зато теперь новая власть. Не место их поставила. И нам прибыток, плохо что ли?

Тут хозяйка Полубинского и пошутила.

- Ты, мол, Пётр Людвигович, так евреев не любишь, а у самого под крылом жидовка с пащенком своим скрывается.

- Кто это ещё? – взвился Ковалевскй.

- Да домработница твоя, Ольга. Не знал, что ли?

- Брешешь, баба!

- Вот те крест!

- Да какая же она еврейка, она ж белявая. И фамилия.

- А фамилия у неё Прасс. Ольга Айзековна Прасс. Бойченко она только для тебя.

Глаза Ковалевского налились кровью. Он со стуком поставил рюмку на стол.

- Под крылом, говоришь?

- Да ладно тебе, Пётр Людвигович, - отшатнулся от страшного гостя Полубинский. – Дурная баба глупость сказала, а ты осерчал. Давай, лучше, ещё выпьем.

- Выпили уже, - хрипло сказал Ковалевский. – Спасибо, хозяева, за угощение. Пора мне.

Он тяжело поднялся, шатаясь вышел за порог.

- Прасс, значит. Пригрел змею на груди.

Он добрался до комендатуры, кликнул полицаев Василия Будника и Павла Анискевича. Двинулся с ними к своему дому.

- Что делать станешь, Пётр Людвигович? – спросил его Будик.

- Пригрел, - зло, сквозь зубы прошипел Ковалевский. – Два года. И её и пащенка. И у кого? У меня под самым носом. Что начальство скажет!

Поднимаясь на своё крыльцо, он рванул из кармана пистолет, с которым никогда не расставался.

- Ольга-а-а! Иди сюда!

- Пётр Людвигович, - всполошилась жена Ковалевского. – Спят уже все давно. Чего ты шумишь?

- Так значит мне надо! – оттолкнул жену Пётр Людвигович.

Вломился в каморку, где на узкой кровати съёжились в ужасе домработница с сыном. И несколько раз выстрелил в бледные пятна лиц.

- Никто! – рявкнул, выходя, жене. – Ты слышишь – никто!

Будник и Анискевич вынесли наружу тела.

***

1 июня 1944-го года в Борисов вошли советские войска. Пётр Людвигович сидел у окна, мрачно наблюдал за тем, как мимо, по улице, пылят ревущие танки, шагают колонны красноармейцев. Разбитая и бегущая армия нашла в себе силы, разжала пружину и перешла в наступление. И так разжала, что покатились новые хозяева прочь.

А за ними и те, кто им служил. И начальник городской полиции Михаил Гринкевич, и сам Давид Эгоф, и бургомистр Станкевич. А Пётр Людвигович не побежал. Стукнуло ему к тому времени уже 70. Болело сердце, ныли ноги. В голове мутилось, сбивался пульс. От пьянства и обжорства увеличилась печень, толкала в бок, даже дышать мешала. Испуганная переменами жена просила, звала, но Пётр Людвигович сказал, как отрезал:

- Может ещё образуется. Все эти дела ещё доказать надо, а свидетелей мы не оставляли. Бросать же добро, дом, бежать куда-то на старости лет… Помру я по дороге, в грязи. Лучше уж здесь.

Не обошлось.

Через несколько недель в дом Ковалевских с ордером вошёл молодой еврей Даниил Сорокин. Офицер и следователь. Жители Борисова быстро указали на оставшегося в городе палача. Когда его выводили, Пётр Людвигович чуть не плакал. Жаловался следователю:

- Душили, душили вас. Стреляли, стреляли. Не добили, не справились.

И больше переживал не за свою судьбу, а за то, что не закончил доверенное ему новыми хозяевами дело.

В рассказе использованы материалы следственного дела №259 Ковалевского Петра Людвиговича, 1878 г.р. уроженца и жителя г. Борисова

28 июля 1944 г.

ПС 1. На данный момент автор собирает материал для работы над рассказом о деятельности начальника службы безопасности Борисовского уезда Давида Эгофа. Насколько мы видим, данная серия рассказов не слишком интересна аудитории Пикабу (не 9 мая же на носу). Поэтому рассказ об Эгофе для Пикабу будет финальным.

Прочие рассказы читайте в книге "Звезда над сердцем", которая выйдет осенью 2023-го года в издательстве "Четыре четверти". Для российских читателей придумаем, как устроить предзаказ.

ПС.2 Продолжаем продвигать авторов, которые остались на Пикабу с контентом, за который не стыдно.

@SallyKS - Замечательный и душевный автор

@AlexandrRayn - талантливый и очень интересный коллега-писатель

@MamaLada - мой соавтор по книге "Шесть часов утра"

@WarhammerWasea - авторские рассказы

@IrinaKosh - спаситель и любитель котиков. У меня морские свинки и аквариумы, но котиков я тоже люблю))))

@ZaTaS - Рисует оригинальные комиксы.

Не успел пройти и двух сотен шагов, как под ноги ему выкатился серый кричащий ком.

- Пётр Людвигович, спасите!

Ковалевский шарахнулся в сторону. У ног его рыдала жена молодого сапожника Ёськи Лившица. Волосы растрёпаны, на щеке царапина, платье порвано. За женщиной следом выскочили два полицая, братья Иван и Николай Петровские, остановились, тяжело дыша и растерянно оглядываясь.

- Что тут у вас? – поморщился Ковалевский.

- Да вот, господин начальник, - пожал плечами один из полицаев. – Жидовка бежать пытается.

- Они, они…, - запищала женщина.

Да всё и так понятно. Баба смазливая, всё при ней, а парни молодые. Пока батька их Фёдор Григорьевич шарит по закромам, решили развлечься. Ковалевский взял рыдающую жену сапожника за шиворот, рывком поднял, толкнул в сторону Петровских.

- Уберите.

- Пётр Людвигович! – завопила дурная баба.

Снова вырвалась из рук полицаев, попыталась рухнуть начальнику в ноги. И тут зло взяло Ковалевского. Внезапно, как у него не раз бывало. Елозит руками своими жирными по его сапогам, пятна оставляет, чуть не целует глянцевые носки, сопли по ним размазывает. Противно и гадко.

Ковалевский поднял свой пудовый кулак и с размаху опустил на склонённый затылок. Женщина охнула, осела на мостовую. Этого Петру Людвиговичу почему-то показалось мало. Он выхватил из кармана пистолет, ударил женщину по голове раз, другой. Под рукоятью что-то хрустнуло, брызнуло в разные стороны. Лившиц распласталась по мостовой лицом вниз, пошло раскорячив ноги. Ковалевский толкнул её сапогом в сторону полицаев.

- Уберите, я сказал!

- Да что уж тут, - мрачно отозвался тот, что постарше, кажется Иван. – Чего уж теперь с ней делать?

Пётр Людвигович рявкнул на него и заторопился прочь. Опоздал. Залманзонов уже выводили из дома. Впереди ковылял сам аптекарь Абрам, за ним жена с детьми тащили узелки. Аптекарь, дурак, прижимал к груди свою скрипку. Старший из полицаев, довольно придерживал плотно набитый карман, где явно лежали и часы аптекаря, и золотые серёжки его жены. Ковалевский сплюнул с досады, развернулся и пошёл обратно, к Морозевичу.

Полицай с трудом сфокусировал на начальнике взгляд.

- Справился, Пётр Людвигович?

- Не твоего ума дело, - огрызнулся Ковалевский. - Всё тут в порядке?

- В наилучшем виде, - Морозевич достал из кармана бутылку, отхлебнул.

- Ты бы хоть на моих глазах не пил, - высказал ему Ковалевский.

- Я немножко. Только один глоточек, для ясности. Петр Людвигович, ты тут испачкался немного, - полицай ткнул начальника пальцем в грудь. – Что это у тебя?

Ковалевский скосил глаза. На лацкане пиджака красовалось жирное пятно с остатками чего-то серого, напоминавшего свиные помои.

- А-а, - небрежно отмахнулся он. – Одна жидовка мозгами забрызгала.

Двумя пальцами стряхнул ошмётки под ноги подчинённому. Морозевич вытаращил глаза на пиджак Пётра Людвиговича и попятился назад. В его мгновенно протрезвевших глазах мелькнул ужас.

Ну и хорошо. Должны бояться.

***

К вечеру Петру Людвиговичу повезло. Немецкое начальство устало от зрелища и удалилось, появилась возможность и ему набить карманы. Тут уж Ковалевский своего не упустил. Лично для себя выбрал дом богатого еврея Шейнемана и не позволил подчинённым взять оттуда даже ложки. В тот же день перетащил свои пожитки в новое жилище, развалился на мягкой перине Шейнемана и закурил.

- Жизнь-то налаживается! – с усмешкой сказал Ковалевский, разглядывая сваленные на столе кучки монет, часов и женских украшений. – Петя Ковалевский вам ещё все покажет!

И погрозил в темноту за окном.

***

Вскоре привык Пётр Людвигович к хорошей жизни. Жена его ходила в дорогой, красивой одежде, не стеснялась украшать себя золотом. Не смущало её то, что серёжки были вырваны из ушей других женщин. Протерла водкой, и носит. Обленилась, не захотела больше полы мыть, так завели послушную домработницу Ольгу Бойченко. С Ольгой в дом пришёл её двенадцатилетний сын, но его сразу предупредили, чтоб не было не видно и не слышно. Он и прятался в углах от хозяев. Зато если нужно кому-то сообщение передать, или мелкое поручение исполнить – только кликни его. Очень удобно.

Закончилось лето, наступил сентябрь, а потом и октябрь 1941 года. Фронт окончательно ушёл куда-то на восток и со дня на день ждали новостей о взятии Москвы. Город замер в ужасе перед новыми хозяевами, летучие полицейские отряды мигом пресекали даже самые мелкие очаги сопротивления. А если этих очагов не было, придумывали их сами. В конце концов при разгроме «опасных» людей можно неплохо поживиться. Кто же от такого откажется.

Петр Людвигович приятельствовал с непосредственным начальством, главой службы безопасности города Михаилом Гринкевичем, бывало, что выпивал и с начальником безопасности уезда Давидом Эгофом. Его ценили, уважали, выделяли. Что ещё нужно человеку для счастья. Хороший дом, хорошая работа.

О том, что творилось в кварталах на улицах Красноармейской и Слободки Пётр Людвигович, конечно, знал. Работа у него была такая – всё знать, за всем наблюдать. Евреи в гетто мёрли, как мухи. С наступлением осенних холодов так и вовсе началась эпидемия. Мыла им не давали, селили в одном доме по полсотни человек. Отсюда и сыпнячок появился. Глядишь, без особых усилий сами перемрут.

Но вскоре от того же Михаила Гринкевича Ковалевский узнал, что ждать новые хозяева не намерены. В середине октября Давид Эгоф выехал за город, искал место для расстрела. Место довольно быстро нашлось. Овраг в двух километрах от города, в районе аэродрома. Место удобное, открытое, неподалёку от дороги. Деревня Разуваевка близко, но это ничего. Деревенские попрячутся, мешать не будут. Через пару дней после вояжа Эгофа, в овраг были посланы военнопленные, которые выкопали две большие ямы.

После поездки Гринкевич подошёл к Петру Людвиговичу:

- Ну, готовься. Уже скоро большая работа.

- Справимся мы? – засомневался Ковалевский. – Их там несколько тысяч.

- Начальство за нас с тобой подумало, - нахмурился Гринквич. – Всё будет в порядке.

19 октября 1941-го Давид Эгоф и бургомистр Станкевич пригласили в Борисов полицейских со всей округи. Приехали из Бытчанской, Кищево-Слободской, Лошницкой волостей. Прибыли литовцы со своим командиром Антанасом Импулявичсом.

Пётр Людвигович сидел рядом с начальством, подливал водку в рюмку Эгофа и слушал разговоры. Сам помалкивал. Чувствовал, когда можно говорить, когда стоит и послушать.

В самый разгар банкета встали с торжественными лицами комендант Розенфельд, оберштурмфюрер Краффе, его помощник Айхе и бургомистр Станкевич. Станкевич высоко поднял рюмку.

- Господа, нас ждёт большая работа. Наконец воздух нашего славного города очистится от смрадного жидовского дыхания. Пришёл приказ от командования.

Пьяная толпа отозвалась торжествующим рёвом. Выпили и тут же, не откладывая дел в долгий ящик, двинулись исполнять приказ.

Первые выстрелы на Красноармейской прозвучали в 3 часа ночи, но сам Пётр Людвигович появился там только в восемь утра. После банкета заглянул домой, немного покемарил, чтоб стряхнуть пьяную муть. Встал, переоделся, умылся, к 7 утра заглянул в полицию, взял с собой уроженца Зембина Павла Анискевича и двинулся к гетто.

Там уже вовсю кипела работа. Шумели машины, кричали выгоняемые из домов люди, раздавались одиночные выстрелы. Анискевич поднял прихваченную в полиции длинную тяжёлую палку, с удовольствием вытянул пробегавшего мима еврея по спине. Тот кувыркнулся на мостовую.

- Пошла потеха, - ухмыльнулся Анискевич.

Петра Людвиговича быстро ввели в курс дела и поставили руководить отправкой автомашин. Первая партия, организованная самим Гринкевичем, ещё ночью уехала к Разуваевке.

Пётр Людвигович включился в процесс, суетился, показывая свою нужность, свою работу. Проверял и усиливал охрану, махал руками, направляя грузовые автомашины. Полицейские двигались по улице толпой, врывались в очередной дом, вытаскивал наружу обитателей. Грузили их в машины, отдельные партии отправляли к аэродрому пешком. Люди были подавлены страхом, почти не сопротивлялись. Рыдали в голос только дети. Брели семьями, жёны рядом с мужьями. Детей вели за руки. Полицаи плотно окружали место «изъятия». При первой же попытке бегства – стреляли в упор.

К Ковалевскому подошёл бургомистр Станкевич:

- Пётр Людвигович, оставь тут всё на околоточного надзирателя Кисляка. Надо к аэродрому ехать, они там не справляются. Медленные, как улитки. Пусть потерпят, я скоро подкрепление пришлю. В ямы пусть складываются упорядоченно, методом сардин, лицом вниз. Для экономии места. А то, боюсь, не хватит нам выкопанных ям. Опозоримся перед немцами.

Ковалевский кивнул и подсел в ближайшую автомашину. Выстрелы услышал за несколько километров от Разуваевки. Грохали и одиночные, и сразу целые залпы. Автомашина затормозила у края поля и Пётр Людвигович тут же включился в процесс.  Стоял у самого оврага, руководил раздеванием привозимых евреев. Вскоре устал так, что руки поднять не смог. Приходилось отходить в сторону, курить, отдыхать, передавая дело Василию Буднику. Тот долго не рассусоливал. Одним движением срывал с жидов одежду, гнал к ямам, где их подхватывали стрелки. Баб, мужиков вперемешку. Сортировать их тут что ли. Все перед Богом едины.

К полудню прибыл Эгоф, привёз длинный кнут и тоже принял участие в потехе. Стал с того края, куда сгоняли уже раздетых людей, хлестал их по голым задницам. Над полем стоял крик, плач. Дети вырывались, не хотели идти к ямам, раздеваться на холодном октябрьском ветру, так многих бросали вниз одетыми, стреляли вслед. Укладывали один слой тел, следующую партию заставляли присыпать лежащих песком, снова укладывали слой.

Вскоре кто-то подал идею, что стекающая кровь попадёт по подземным водам в Березину, не дай Бог начнётся эпидемия. Привезли известь. Стали пересыпать слои тел известью, вперемешку с песком.

Ковалевский устал так, что руки не слушались. Рядом с ним стоял большой металлический ящик, в который скидывали одежду. Ящик наполнялся, его относили к машине, выгружали. Он снова наполнялся. Перед глазами уже плыло, уши заложило от криков, выстрелов. Рядом работал Будник, вот у кого сил хватало на троих. Не уставал, только ухмылялся.

Ещё через час приехал завхоз службы безопасности Иосиф Майсак, привёз водку и закуски. Сделали перерыв, выпили, передохнули. Посидели, покуривая и разглядывая угрюмую, молчавшую толпу жертв. Опять вернулись к работе, от города ехали и ехали машины. Нельзя было долго рассиживать.

После выпитого Ковалевскому легче не стало, наоборот ещё больше зашумело в голове. Память сохранила несколько эпизодов. К примеру, краем глаза он заметил долговязого молодого парня, совершенно голого. Его уже спустили в яму и заставляли лечь на убитую, тоже совершенно обнажённую девушку. А тот стеснялся и всё норовил отползти в сторону. Полицаи смеялись над ним, издевались, гоняя из угла в угол ямы.

Потом Ковалевский увидел, что неподалёку от ямы сидит на куче земли маленький мальчик. Шагнул к нему, толкнул вниз. Достал из кармана пистолет выстрелил раз, второй. Пули выбивали фонтанчики песка рядом с головой мальчишки, но руки тряслись, и Пётр Людвигович всё никак не мог попасть в цель.

Наконец стоявшему рядом немцу по имени Макс надоело наблюдать за потугами Ковалевского. Он дал очередь из автомата и прекратил мучения жертвы.

В толпе бледных лиц мелькнул, кажется, его недавний знакомец Никита Иосифович, но круговерть «работы» мигом унесла его прочь. Да и до него ли сейчас было, до жалкой трясущейся единицы, когда тут тысячи «объектов».

Ближе к вечеру в город возвращался начальник полиции Зембина. Подхватил обессиленного Петра Людвиговича с собой. В кабине автомашины Ковалевский прикрыл глаза, откинулся на спинку.

- Что, Пётр Людвигович, устал? – спросил его зембинец.

- Да, развелось их, - едва слышно отозвался Ковалевский. – Даже не подозревал, что их у нас в городе столько.

- Теперь-то свободнее будет?

Пётр Людвигович согласно кивнул.

Продолжение следует....

Фрагмент рассказа из сборника "Звезда над сердцем" Автор Павел Гушинец

На фото - будущий бургомистр Борисова Станкевич с друзьями

ПС. Уважаемые читатели, в данный момент автор плотно занят многочисленными литературными проектами и у него реально нет времени на то, чтоб сидеть на Пикабу. Близится конец года, а из запланированных шести книг выдано "на гора" только три.

Поэтому автор взял перерыв до середины августа, закопался в архивы, читает допросы полицаев и истории свидетелей. Делегировал выкладку рассказов своей второй и третьей личности))) Обещаем выкладывать данный рассказ по мере его написания. Так же, возможно, на Пикабу появится рассказ об ещё одном "борисовском монстре" по имени Давид Эгоф. Но это не точно.

Так же не оставляет работу над очередным рассказом о деятельности волонтёрской команды белорусских спасателей "Ангелы". Серия рассказов про их деятельность войдёт в сборник "Седьмой пациент".

ПС.2 Продолжаем продвигать авторов, которые остались на Пикабу с контентом, за который не стыдно.

@SallyKS - Замечательный и душевный автор

@AlexandrRayn - талантливый и очень интересный коллега-писатель

@MamaLada - мой соавтор по книге "Шесть часов утра"

@WarhammerWasea - авторские рассказы

@IrinaKosh - спаситель и любитель котиков. У меня морские свинки и аквариумы, но котиков я тоже люблю))))

@ZaTaS - Рисует оригинальные комиксы.

Отсюда и уважение от людей было. И шапку перед ним ломали, и подносили по праздникам. А Петру не сколько подношения те нужны были, сколько поклоны, страх в глазах горожан. Унижение их, когда обращались они  нему с просьбами.

- Уважь, Пётр Людвигович.

- Подсоби, Петр Людвигович.

- Поспособствуй, уж мы в долгу не останемся.

Ковалевский сдвигал косматые брови, грозил пальцем. Прикрывал, кого надо. А кого не надо – подносил на блюдечке начальству. Не стеснялся пускать в ход кулаки, выбивая признание. Получал и за это поощрение. Если случалось дело, то вперёд не лез. Гибнуть под пулями «товарищей» ему вовсе не хотелось. Однако шёл сразу во втором ряду. Чтоб видели его рвение те, кому надо. Они и видели. И снова поощряли. К пенсии, глядишь и вышла бы ему хорошая должность с домиком на окраине. В общем, правильным жандармом был Ковалевский, ценили его и те, что выше, а те, что ниже – боялись.

А потом война, революция, большевики краснопузые всё с ног на голову поставили. В начальстве нынче вчерашняя голытьба, а те, кому Пётр Людвигович прислуживал, от кого ждал покровительства, либо в расход пущены, либо бежали. А ему куда бежать? Капиталов больших не нажил. Чуть уцелел в этом сумасшедшем доме. Чудом спасся. Удалось пристроиться кассиром в сапожную артель. А там хоть и близко к деньгам, да ведь к чужим деньгам. И никакой власти. А по власти душа тоскует.

Когда в 1941-м пришли новые хозяева, Пётр Людвигович дома сидеть н стал. Тут же предложил свои услуги. А что, и опыт в нужной сфере имеется, и рука ещё крепкая, и город он хорошо знает. Где жиды проживают, где жёны-дети офицерья, где коммунисты отъявленные. Всё у Петра Людвиговича в памяти, всё ждало своего часа. За порядком в городе он уж присмотрит.

Немцы «специалиста» оценили. Назначили заместителем начальника городской полиции. А значит – снова сапоги с глянцем, спина выпрямилась, усы вверх. Не узнать бывшего кассира сапожной артели. Высоко влетел. А то, что шашки на боку нет, так это ничего. Времена уже не те.

***

Петр Людвигович вышел на крыльцо и сразу же заметил у калитки бывшего товарища по артели, бригадира Никиту Иосифовича. Потрепала жизнь старого сапожника. Отощал, одёжка поизносилась. На груди, на самом видном месте – звезда жёлтая. Чтоб каждый встречный видел, кто перед ним. А ведь совсем недавно сидел гордый, помахивал своим молоточком над подошвами, шуточки поганые шутил. Пусть теперь пошутит.

Услышав стук двери, сапожник встрепенулся, бросился к кассиру.

- Пётр Людвигович, здравствуй.

- Ну? – недовольно поморщился Ковалевский.

- Как поживаешь?

- Некогда мне с тобой разговоры вести, - огрызнулся начальник полиции. – Говори, чего надо?

- Просьба у меня к тебе.

- От вас только и дождёшься, что просьбы.

Ковалевский шагнул в сторону, обходя бывшего коллегу стороной и двинулся вперёд по улице.

Никита Иосифович растерялся, но спохватившись, засеменил рядом, затараторил быстрее:

- Погибаем, Пётр Людвигович. Детишки с голоду плачут. Запасы все подъели. Да и что там подъедать было, почти всё немцы забрали.

- Не забрали, а реквизировали для нужд великой Германии, - процедил сквозь зубы Ковалевский.

- Конечно, конечно, - торопливо согласился сапожник. -  Нам не жалко, если для нужд. Мы же всё понимаем. Но самим-то есть нечего, Пётр Людвигович. В доме ни крошки.

- Так что ты от меня хочешь?

- Нам бы работу какую, - зам.начальника полиции взял слишком быстрый темп, и голодный сапожник начал задыхаться и отставать. – Какую хочешь работу сделаем. И платить нам можно немного, лишь бы на хлеб хватало. У солдат сапоги чинить станем, хомуты всякие, сёдла. Мы же умеем, ты знаешь. А за нами не заржавеет, Пётр Людвигович. Мы уж отблагодарим.

Ковалевский остановился так резко, что зазевавшийся сапожник чуть не врезался ему в спину.

- Ты что, мне взятку предлагаешь?!

Лицо Никиты Иосифовича исказилось в плаксивой гримасе.

- Дети от голода хнычут. Нам бы хоть как, хоть на хлеб.

- Нет у меня для вас работы! – ответил Ковалевский. – Будет насчёт вас приказ – всё решим. А пока сидите и ждите.

- Досидим ли, Пётр Людвигович, - опустил голову сапожник.

- А чем недовольны?

- Помнишь Шимшу Альтшуля? Старик к нам ходил, всё байки свои рассказывал.

- Не помню я всех борисовских стариков. Делать мне больше нечего!

- Убили Шимшу Альтшуля. Походя убили, ни за что.

- Ни за что – не бывает. Значит было за что. Вы и про Бому Каца ныли, что ни за что, а этот пьяница моего служащего кулаком ударил. Представителя законной власти, между прочим!

Никита Иосифович отвернулся.

- Помоги, Пётр Людвигович. Ты наша последняя надежда. Ты хоть свой, хоть близкий. Сколько раз мы тебя выручали.

- Какой я вам свой?! – разозлился Ковалевский. – Нечего меня в жидовскую кодлу записывать! И чем это вы мне помогали? Рубль до зарплаты ссужали, так я всегда вовремя отдавал.

За занавесками ближайшего дома мелькнула тень, и Ковалевский понял, что вся улица прильнула сейчас к окнам, слушает их разговор. И от осознания этого ещё больше разозлился.

- Что ты за мной ходишь?! Неужели не видишь, что другое время нынче! Это раньше я был Пётр Ковалевский, кассир сапожной артели. Мог ты ко мне запросто обратиться. А теперь кто? Кто, я спрашиваю?

Он шагнул к сапожнику, поднял над головой кулак, занося его для удара.

- Кто я?

Никита Иосифович вжал голову в плечи, зажмурился.

- Ты заместитель начальника полиции, Пётр Людвигович.

- Вот и помни это, и своим скажи! – внезапно остыл Ковалевский.

Для острастки ткнул кулаком в лицо просителя, но уже не со злостью, а так, для порядка. И зашагал дальше. Сапожник остался с тоской поглядывая вслед бывшему сослуживцу.

***

Пока шёл к зданию полиции, все встречные кланялись ему, снимали шапки. Люди с жёлтыми звёздами на груди покорно переходили на другую сторону улицы. От этих поклонов, почтительных взглядов настроение у Ковалевского слегка поднялось. У входа он встретил бургомистра Станислава Станкевича, протянул ему руку.

- Здравствуй, Пётр Людвигович, - кивнул полицаю бургомистр. – Чего хмурый такой?

- А-а, - пожал плечами Ковалевский. – Жиды надоели. Шастают по всему городу, раздражают. Когда уже приказ будет?

- На конец августа обещают, - важно ответил бургомистр. – Как переселим их в гетто – мигом шастать перестанут. Оттуда только по пропускам выходить будут. В городе дышать станет легче.

- Скорей бы уже.

- Поедешь сегодня туда?

- Обязательно.

- Матовилов на месте?

- Петр Денисович? Землемер? Где ж ему ещё быть. Без него всё дело встанет.

- Хорошо работает?

- Старается. Сразу видно учёного человека.

- Ну смотрите. А то скоро комиссия туда приедет от городской управы, Стругацкого Иосифа Антоновича знаешь?

- Знаю.

- Вот он и приедет. И ещё инженер один, Соловьёв фамилия. Проверять будут, чтоб к концу августа всё готово было. Может нужно чего? Проволоки хватает?

- Было бы неплохо добавить.

- Так не стесняйся, проси. Для хорошего дела ничего не жалко. Ладно, побегу. Весь в хлопотах сегодня.

Станкевич сунул Ковалевскому свою вялую интеллигентскую руку и заторопился прочь.

Пётр Людвигович презрительно сплюнул ему вслед.

- Гимназист, учителишка. Всё на меня свалил. Не хочет сам ручки марать. Со старых времён привыкли всё чужими лапками.

Но комиссия, это лишние хлопоты, перед комиссией надо показать работу. Ковалевский развернулся и двинулся в сторону Красноармейской и Слободки, где с 25 июля окружали забором из колючей проволоки несколько кварталов, будущее Борисовское гетто..

Продолжение следует....

Фрагмент рассказа из сборника "Звезда над сердцем" Автор Павел Гушинец

В рассказе использованы материалы следственного дела №259 Ковалевского Петра Людвиговича, 1878 г.р. уроженца и жителя г. Борисова

28 июля 1944 г.

ПС. Уважаемые читатели, в данный момент автор плотно занят многочисленными литературными проектами и у него реально нет времени на то, чтоб сидеть на Пикабу. Близится конец года, а из запланированных шести книг выдано "на гора" только три.

Поэтому автор взял перерыв до середины августа, закопался в архивы, читает допросы полицаев и истории свидетелей. Делегировал выкладку рассказов своей второй и третьей личности))) Обещаем выкладывать данный рассказ по мере его написания. Так же, возможно, на Пикабу появится рассказ об ещё одном "борисовском монстре" по имени Давид Эгоф. Но это не точно.

Так же не оставляет работу над очередным рассказом о деятельности волонтёрской команды белорусских спасателей "Ангелы". Серия рассказов про их деятельность войдёт в сборник "Седьмой пациент".

ПС.2 Продолжаем продвигать авторов, которые остались на Пикабу с контентом, за который не стыдно.

@SallyKS - Замечательный и душевный автор

@AlexandrRayn - талантливый и очень интересный коллега-писатель

@MamaLada - мой соавтор по книге "Шесть часов утра"

@WarhammerWasea - авторские рассказы

@IrinaKosh - спаситель и любитель котиков. У меня морские свинки и аквариумы, но котиков я тоже люблю))))

@ZaTaS - Рисует оригинальные комиксы.