Серия «Война девочки Саши»

Лоскутное одеяло

Когда собираешь книгу по рассказам участников событий, то фраза, которая искренне тебя расстраивает и разочаровывает это «Я не помню». Как говорят мне многочисленные «дети войны»:

- Да чего тут рассказывать, жили и жили.

- Так мы ж не воевали, нечего и вспомнить.

- Давно это было, забыл всё.

Для них это давно прошедшие события, годы, которые не хочется вспоминать, время лишений и потерь, которое прикрывает туманом забвения милосердная память. Для нас – каждая сцена, каждая фраза, это золотая крупинка истины, которая нет-нет, да и блеснёт в сплошной массе пропагандистского песка.

Поэтому все, даже самые маленькие обрывки я собрал в отдельный рассказ. Его герои жили в Беларуси, России, Украине. Их всех объединила оккупация, война. И как лоскуты в самодельном одеяле, все их истории разные.

Павел Щуцкий (д. Лужесно, Воложинского района)

У меня в детстве был брат-близнец Пётр. Уже в апреле 1944-го мы играли на опушке леса. Подростки уже были, лет по четырнадцать, пятнадцать. А всё бегать хотелось, кричать, игры какие-то придумывать. Со мной брат был и ещё хлопцы. День к вечеру клонится, уже домой собираться надо.

А мимо немцы ехали на машине. Увидали нас, видно решили, что партизаны из леса вышли. Подкрались незаметно и с автоматов ударили. Петра сразу убили, на месте. Мы врассыпную, да разве от пули убежишь. Почти всех и убили. Я чудом выжил. В кусты прыгнул, не догнали меня.

Ирина Викторовна Душан (5 лет) (д. Буй, Сенненский район)

Как немцы пришли, так всех евреев из Сенно собрали в гетто. Огородили проволокой и заборами несколько кварталов, поставили охрану. Тех, кто жил в центре – выгнали из домов. Сказали – еврейские дома освободились – хотите, идите туда жить. Немцы всё говорили, что увезут евреев куда-то, то в Германию, то в Африку. На самом деле однажды ночью подняли всех, вывели за город, расстреляли и закопали в одной большой яме.

В ночь расстрела Сенненского гетто к деревне Буй тоже привезли несколько евреев. Заставили их самих копать себе могилу, потом расстреляли. Утром мы, дети, играли на окраине деревни. Возле старой заброшенной церкви и увидели, что среди камней прячется еврейский мальчик. Он ночью как-то сумел сбежать, когда расстреливали его родителей. Мальчик прятался под полом, вылез к нам через дыру.

Мы стали носить ему еду. То яйцо, то картошку. У самих много не было, но отдавали. Дети, что с нас взять. Несерьёзно всё это принимали, как игру. Родителям никто не рассказал – уже хорошо. Однажды пришли, а его нет. Немцы ходили рядом с церковью, он испугался, что мы его выдали и убежал.

Через много лет, уже взрослым мужчиной он приезжал в деревню, плакал над тем местом, где расстреляли родных. Благодарил тех детей, что кормили его.

Живёт сейчас где-то в Киеве.

Ирэнка (Ирэна Владимировна Копач, 6 лет, п. Гуденяты, Беларусь).

Ирэнка с нетерпением ждала сентября. Уже были готовы блестящие новые туфельки, которые отец сделал сам, красивое платье, новый портфель с букварём. Трогать букварь до школы не разрешалось, поэтому Ирэнка ходила вокруг яркой книжки, как кот вокруг сметаны. Ей не терпелось хоть одним глазком заглянуть внутрь, научиться читать, считать и другим очень важным наука. Подружки постарше постоянно хвастались на улице знанием букв, умением считать до десяти и складывать числа. Ирэнка тоже кое-что умела. Сложить два и два, к примеру. Но вот с буквами было совсем плохо.

- Ничего, - утешала её мать. – Вот пойдёшь в школу, там всему научат. Не торопись.

Ирэнка вздыхала, убирая в шкаф туфельки и платье. Скорей бы осень. В сентябре начнётся новая интересная жизнь.

В сентябре Ирэнка никуда не пошла, потому что в конце июня в деревню приехали немцы.

С этого дня прошло больше полувека, но обида на судьбу у Ирэны Владимировны не прошла. И в конце девяностых она с дрожью в голосе рассказывала внукам, как убрали подальше красивое платье, туфельки. Как мама со слезами отдала ей букварь. Но листать его уже не хотелось. По улице ходили чужие страшные люди, забирали из домов еду и приглянувшиеся вещи, школу закрыли, арестовали и увезли председателя.

В самом начале войны над Гуденятами летали немецкие самолёты. Люди разбегались, прятались по подвалам, кто-то мчался в лес. Один из лётчиков то ли захотел повеселиться, то ли решил сбросить оставшуюся бомбу. Взрывом разметало дом Копачей. Вернулись из леса – вместо хаты пепелище, даже печь разлетелась по кирпичикам. До конца войны ютились в уцелевшем сарае с козой и курицей.

Ещё через месяц немцы пришли и остались. С ними даже как-то спокойнее стало. От самолётов уже не бегали, не будут же они своих бомбить. Можно сказать, что местным повезло. Часть стояла тихая, без эсесовцев, без гестапо. Немцы даже платили продуктами, если кто-то соглашался поколоть дрова, принести воды.

Но всё равно было очень страшно. Страшно от мысли, что рядом живут чужие непонятные люди с оружием, что в любой момент могут отобрать, изнасиловать, сжечь. И некуда бежать за помощью, некому защитить.

А ещё Ирэнка никогда не простила немцам новых туфелек и букваря, сгоревших в пожаре дома.

Мария Михайловна Солдатова (3 года, д. Потока, Щучинский р-н)

У мамы было семеро детей, есть нечего, носить нечего, зима на носу, что делать – вообще непонятно. Она стояла во дворе, стирала в корыте какие-то пелёнки-распашонки. Мимо забора шёл немец, увидел, завернул и вывалил перед мамой целый узел белья.

- Стирай!

А вокруг мамы детей – как муравьёв. Все ползают, бегают, посматривают с тревогой на «гостя». Мама говорит:

- У тебя совесть есть? Посмотри – у меня руки уже болят, на столько детей стирать, а ещё и тебе. Не буду, иди себе.

А немец карабин с плеча снял, поймал младшего и к голове дуло приставил. Говорит:

- Хочешь, чтоб твои киндер без матери остались? Я сейчас этого пристрелю, а потом тебя. Стирай.

Пришлось стирать.

А уже осенью шли мимо какие-то конные части. Дождь идёт, грязно. Им надо было остановиться, завернули в деревню, соломы набрать. Нашли мало, разозлились и давай с крыш дёргать. Крыши-то соломенные были. В конце октября половину деревни без крыш оставили.

Ирина (Ирина Фёдорова, 4 года, посёлок рядом с Опочкой, Псковская область)

Во время оккупации немцы выгнали всех жителей из домов в сараи и хлева. В домах жили сами. Зимой было холодно, навертим на себя всю одежду, сверху ещё каких-то тряпок, одеял. Так и спим. Мама очень боялась, что я ночью замёрзну, прижимала меня к себе.

Однажды я играла во дворе, меня заметил немец, который у нас в доме жил. Поманил пальцем. Говорит:

- Скажи «Гитлер – гут».

Я молчу, страшно.

- Говори «Гитлер – гут».

Я от страха русский забыла, какое уж тут «гут».

Немец разозлился, схватил меня за ногу, поднял над колодцем:

- Говори «Гитлер – гут»!

Я ору, плачу, а он всё ниже меня опускает, голова уже в колодце. На мой крик на крыльцо вышел второй солдат. Наорал на моего мучителя, отобрал меня, отшвырнул в сторону, как котёнка. Я на четвереньки поднялась – и бежать. Пряталась потом от них, во двор выйти боялась.

Володя (10 лет, Невельский район)

В самом начале войны через город повели длинную колонну военнопленных. Они еле шли откуда-то издалека, было много раненых.

В центре города огородили колючей проволокой площадь. Конвоиры стояли по углам, в тени, а пленные – на самом солнце, в пекле. Стонали, просили пить. Над ранеными мухи целым роем кружили. Если кто умирал, его складывали отдельно, в кучку. За два дня кучка выросла до окон первого этажа.

Местные приходили к немцам, просили передать воду, еду. Наконец кто-то из немецких офицеров дал согласие. Но заходить внутрь запретил. Кидайте, говорит, через проволоку. Начали кидать. Банки с водой разбиваются, хлеб падает под ноги. Пленные бросаются на него, как звери, дерутся. А немцы рогочут, пальцами тыкают. Офицеру надоел этот бардак, он махнул рукой. Местных отогнали. А пленные не успокаиваются, шумят, дерутся, норовят ближе к проволоке пробиться, ждут, что им ещё что-то кинут.

Офицер поморщился и гавкнул по-немецки. Конвоиры дали залп прямо в толпу. Пленные шарахнулись назад. На земле остались с полдесятка мёртвых.

Василий (6 лет, Василий Машков, д. Бельково, Рязанская область, Касимовский район)

С самого начала войны мимо деревни потянулись длинные обозы с беженцами. Люди шли и шли на восток. Несли на себе то, что успели унести. Иногда самые неожиданные вещи, патефоны, стулья, портреты. Часто уже в сумерках стучались в окна, просили переночевать. Мать всегда впускала, старалась накормить хоть чем-то. Иногда на полу умещались по десятку человек.

Утром они прощались и уходили. Серые лица, запавшие глаза. Одинаковые в своём страхе, в своём горе.

Один раз на ночь остановились ленинградцы, вывезенные из блокады. Несколько женщин, девочка, закутанная по самые глаза. Мать, как услышала, что они из Ленинграда, мигом отправила Васю на печь. Шепнула:

- Сиди там, не спи! Я умаялась за день, да боюсь уснуть. Говорят, они там в Ленинграде людей ели.

Одна из женщин – очень худая, с большими печальными глазами услышала, подошла и тоже тихонько сказала:

- Не бойтесь нас, хозяюшка. Спите спокойно. Мы живых не ели. Только мёртвых.

Настя (6лет, Ларичева (Пташик) Анастасия Артёмовна, село Рыжевка, Киевская, ныне Черкасская область, Уманьский район) и Ваня Ларичев.

Фронт проходил совсем рядом с Рыжевкой. С первых дней сразу за околицей падали шальные снаряды, некоторые залетали и в село, секли осколками стены. Жители прятались по подвалам, копали глубокие ямы.

Немцы вошли в Рыжёвку ранним утром. Сразу же стали отбирать скот, тут же его убивали и варили в котлах и полевых кухнях. Чужих солдат было очень много. Через село всё тянулись и тянулись длинные колонны в серой форме. Останавливались, чтобы пообедать и шли дальше. По единственной улице с рёвом катились танки.

Тут же, не откладывая на потом, искали по хатам коммунистов и евреев. Коммунистов расстреливали тут же, около домов. Тела сбрасывали в неглубокую яму, хоронить запретили. Мол, смотрите все, что будет с каждым коммунистом, когда войска фюрера возьмут Москву.

Евреев вывели за околицу. Там техникой выкопали длинные рвы и сбрасывали евреев туда целыми семьями, вместе с детьми. А потом засыпали землёй. Закопали неглубоко, потом из рыхлой земли торчали ноги, руки, мёртвые лица. Откуда-то с других сёл привозили всё новые и новые еврейские семьи. Длинные траншеи, забитые телами и землёй, тянулись далеко в поле.

Ещё в поле стоял колодец, так и его забили евреями до самого верха. На второй день после расстрела Настя с матерью шли мимо этого колодца. По всей округе разносился тяжёлый запах, кружились мухи. И тут они услышали какой-то писк. Мать не испугалась, подошла к колодцу и увидела среди мёртвых тел убитую еврейку. На руках у женщины едва копошился и пищал крошечный младенец. Как он выжил эти два дня без еды и пищи, в колодце среди трупов – про это знает только Бог.

Ларичева вытащила ребёнка из мёртвых рук матери и строго посмотрела на Настю.

- Это твой брат. Слышишь? Это твой брат Иван! Ему полгода! Если будут спрашивать – всем так и отвечай.

Настя кивнула. Ей было всего шесть лет, но она поняла, что происходит что-то важное и мать нужно послушать.

Соседи, конечно, увидели младенца. Но всем селом сделали вид, что у Ларичевых всегда было двое детей. Никто не выдал. Ваня вырос в их семье. И только в конце пятидесятых, когда был уже взрослым, мать рассказала ему кто он и откуда. Ваня ходил потом к колодцу, плакал. Пытались узнать его настоящую фамилию, имя его матери. Но в неразберихе первого года войны никаких документов не сохранилось. Никто не знал даже откуда привезли еврейские семьи.

Так и остался Ларичевым. И был Насте ближе, чем многие кровные родственники.

DoktorLobanov (Павел Гушинец)

Группа автора в ВК https://vk.com/public139245478

И на Яндекс-дзене https://zen.yandex.ru/avdey

Уважаемые читатели. Проект книги "Война девочки Саши" близится к концу. Осталось всего девять дней, на данный момент собрано 72%.  Ещё можно успеть поучаствовать. Книга выходит ограниченным тиражом для участников проекта в конце января 2019 года.

По всем вопросам писать сюда https://vk.com/public139245478

Артист

Паша Куксёнок (8 лет, д. Церковищи, Россонский район, Беларусь)

«Я весёлый был, любил шутить, чтоб все вокруг смеялись. Мать говорила – быть тебе, Пашка, артистом. Вечером соберутся взрослые, сядут на лавке перед домом, разговаривают. Телевизора тогда не было, радио и то не в каждом доме. Так беседуют обо всём на свете. А тут – я. Спляшу что-то, покривляюсь. Они смеются. А мне другой награды не надо. Любил, когда люди улыбались.

Потом война началась. Тут уж не до смеха стало. Все мужчины в один день собрались – и на фронт. Батька как уходил, я даже не плакал. Все думали, что война, это ненадолго. У нас ведь силища какая, что нам какие-то немцы. День, два, от силы месяц. Немца разобьём, и все вернутся домой, в медалях и орденах. Мы же самая великая страна, у нас самая сильная армия.

Когда немецкие танки по околице запылили, это был страшный удар. Полдеревни у дороги собрались, смотрели, как они мимо едут. Фотограф немецкий с машины слез и ну нас фотографировать. Представляю, что потом в немецких газетах писали. Мол, местные жители встречают освободителей. Ещё и махал нам, рожу кривил, улыбайтесь, улыбайтесь. Никто не улыбался. Он плюнул и уехал.

Несколько танков у колодца остановились. У них что-то с моторами было, я толком не знаю. Начали воду набирать, так верёвка оборвалась, ведро утонуло. Они своё ведро достали, железное. А оно всё в мазуте, в грязи. Набрали воды, залили куда-то в баки на танке, колодец изгадили. Нам потом несколько дней казалось, что вода в колодце соляркой пахнет. И масляная плёнка сверху плавала.

За танками уже хозяйственные части подошли. Те остановились. Ограбили деревню впрочем тут ничего нового, они всю округу грабили. Первым делом, конечно, продукты забирали, кур ловили и тут же шеи сворачивали, коз, свиней резали. Соседскую корову из карабина застрелили, кусок мяса вырезали, а остальное так и бросили посреди улицы. И всё так походя, словно в деревне людей нет, словно это всё сразу их стало, а хозяева и не люди вовсе.

Начали жить под немцами. Голодно было. Вроде и попрятали в подвалах у кого что было, а всё равно не хватало. Особенно, конечно, хлеба. Раньше как было, магазин утром открывается, пойдёшь, хлеба купишь, он с завода ещё теплый. Пока до дома дойдёшь, не удержаться, корочку отгрызёшь. Мать уже и забыла, как тот хлеб самим печь. Покупной брали. А тут магазин закрылся, совсем закрылся, даже дверь заколотили. Картошка есть, свёкла, капуста квашеная. А хлеба нет. Мать сходила к соседке-старушке, та её научила. И всё равно хлеба мало было. Он быстро черствел, плесневел. А печь его полдня приходилось. Да и страшно было. Могли немцы или полицаи в хату прийти. Ага, хлеб печёшь?! Значит, припрятала что-то! И забрали бы всё подчистую.

Через полгода в округе появились партизаны. Придут ночью, постучат тихонько в окно. Мать их впускала, кормила. Они в лесу очень голодали, кору ели, ежей всяких. Стрелять дичь нельзя было – немцы бы услышали выстрелы, вычислили, где лагерь. Говорили, что им еду с самолётов бросают с самой Москвы. Мало, наверное, бросали, потому что они всегда ели так, как очень голодные люди едят.

Первым пришёл знакомый матери – дядька с соседней деревни. Потом стал ещё двоих приводить. Остальные партизаны по другим хатам подкармливались. Боялись, конечно. Немцы несколько раз приезжали, через полицая объявляли:

- Кто будет помогать партизанам, того расстреляют. И его и всю семью. Хату спалим. А если кто из соседей помогает, про того расскажите – награда вам выйдет и благодарность от новых властей.

Ага, побежали тут же всех сдавать. И как им, партизанам не помогать, свои же все.

В соседних деревнях расстреливали. Вешали на деревьях и фонарях с табличками «Он помогал партизанам» и не давали снимать тела, наоборот фотографировали и показывали по деревням. В Россонах собрали полтысячи евреев, держали их в нескольких домах, издевались страшно, убивали прямо на улице, а тела скидывали в карьер, не закапывали.

Мы один раз чуть не пропали. Партизаны обычно ночью приходили, прятались огородами пробирались. А тут видно голод их замучил, осторожность потеряли. Даже смеркаться не начало – стук в окно. Дядька тот с соседней деревни с товарищем. Мать им из печи картошки достала, сидят, едят торопливо. А тут бежит приятель мой Димка. «Немцы!» - кричит.

Мы – к окну, а в конце улицы уже несколько велосипедистов со своих драндулетов слазят. И по улице идут. Деревня наша небольшая – улица одна, да два ряда домов. Если партизаны из двери выйдут – они как на ладони. Заметят их. Велосипедисты у забора остановились, один в хату пошёл, к старой бабке, что через три дома жила. Остальные стоят, курят, гогочут чего-то. Слышно «Шнапс! Шнапс!» Понятно, за самогоном приехали.

Партизаны смотрю – струсили. Их-то всего двое. И оружие плохонькое, и патронов – раз-два и обчёлся. А немцев в три раза больше. Да с карабинами, да с гранатами.

И тут мать говорит мне:

- Беги, отвлеки их.

Я и побежал навстречу. Остановился у забора, как будто испугался. А чего там, я и вправду испугался. Ноги тряслись так, что коленки стукались друг о друга. Немцы стоят, на меня смотрят. Я будто развернулся и в пыль упал, ногами задрыгал. Слышу – ржут. Голову поднимаю, а они папиросы побросали, в меня пальцами тыкают. Я вскочил и опять будто бы упал. Ещё громче смеются. Я пополз смешно, вихляя задом. Вспомнил, как свинью нашу показывал, ну и пополз на четвереньках вперевалочку, похрюкивая. Смеются, по коленям себя хлопают. Один присел даже, за живот держится. Тот, что в доме был, вышел, смотрит на товарищей, удивляется. Я снова вскочил и упал. Стал коня показывать, залаял по-собачьи. Немцы видно подумали, что я деревенский дурачок. Но смеялись очень. Пока они смеялись, партизаны из хаты выбрались и огородами в лес ушли.

Слышу – мамка зовёт. Значит опасность миновала. Я покувыркался ещё пару раз и убежал. А немцы зашли ещё в пару домов, яйца забрали, молоко, тут же подкрепились и дальше поехали. Я с тех пор больше не выступал. Испугался очень. Как начну шутить – сразу вспоминаю, как немцы в меня пальцами тыкали. И стыдно становится.

Полгода прошло. И слышим как-то – из леса выстрелы, гранаты взрываются. Значит бой идёт. Проехали несколько грузовиков с полицаями и немцами, остановились за околицей, в лес пошли цепью. Прочёсывают видно, недобитых партизан ищут. Мы по хатам попрятались, слышали, как вдалеке грохотало. Очень боялись, что они деревню сожгут. Партизаны ведь совсем рядом ходили, понятно было, что мы им помогали.

К ночи всё затихло. Грузовики уехали. Мать вышла на улицу и с огорода услышала стон. Это тот дядька знакомый приполз. Он раненый был, кровь всю одежду на боку пропитала. Мать его подняла, потащила в хату. Я с печи смотрел. Она в тазик воды плеснула, принялась кровь оттирать, одежду с него снимать. А он видно в бреду был. Вцепился в ружьё своё, зубами скрипел. Насилу его мать перевязала.

Отошёл немного, начал ружьё свое крутить, заряжать. А руки трясутся. Он и выстрелил себе в ногу. Грохоту было! По хате дым вонючий пополз. Мать испугалась, думала – всё нам. А партизан от второй раны сознание потерял, упал на пол. Мать с него сапог сняла, опять перевязала тряпками и в подвал сволокла. Он мужик здоровый, тяжёлый, а мать не очень сильная была, молодая совсем. Но тащила его. Волоком, с боку на бок перекатывала. Когда в подвал они рухнули, я думал, оба там кости поломают. Но обошлось.

И соседи нас не продали, хоть полдеревни выстрел в нашей хате слышали. И немцы в деревню не вернулись. Повезло нам. Партизан в подвале почти две недели прятался. Потом свои из леса пришли, забрали его. Он всё равно потом погиб, мы его больше и не видели.

Уважаемые читатели. Весь прошлый год я ездил по деревням и городам Беларуси, вёл активную переписку с украинскими и российскими свидетелями оккупации, их детьми и внуками. Все истории, которые я услышал, собраны в книгу "Война девочки Саши".

Проект книги открыт. Если он будет удачным - книга выйдет в январе 2019 года. Заранее отвечу комментариям о рекламе. Нет проект не принесёт авторам никакого дохода. Мне кажется это не та тема, на которой стоит зарабатывать.

По всем вопросам писать сюда https://vk.com/public139245478

Ефросинья Кузьминична Хамляк (д. Великое Малешево, Столинский район)

Меня забрали в сентябре 1942-го. Сначала хотели, как остальных увезти на работу в Германию, потом кто-то из предателей рассказал, что я помогала подпольщикам, меня и отвезли в Штутгоф, в концлагерь. Сразу с поезда выгнали в блок с бетонными стенами. Говорят:

- Раздевайтесь!

Толпа женщин, молодых девушек. Немцы вокруг стоят, ухмыляются. Но некоторые ещё хуже были. Смотрели на нас, как на животных. Постригли налысо, помыли, выдали одинаковую форму. На руках поставили номера. Мой был 18224.

Утром погнали на работу. Я худенькая, слабая. За год войны питались плохо, сил совсем нет. А надо копать, ворочать мокрую тяжёлую землю, кто останавливается – тут же налетают, бьют сапогами, плётками.

Через месяц мороз начал прихватывать землю, стало ещё хуже. Лопаты тупые, отскакивают от комьев, копать сил нет. А мимо нас в крематорий ведут пленных и евреев. Женщины, дети, старики. Кто плачет, кто пищит, кто молится. Собаки вокруг них с поводков рвутся, бешеные, клыки лязгают. Немцы ещё и издеваются, отпустят собаку, та бежит в толпу, рвёт обречённых людей за ноги, за руки.

А над нами стоят охранники с плётками, запрещают нам головы поднимать, смотреть на проходящих. Да мы и так знали, куда их ведут.

Зимой стало совсем плохо. Руки на морозе леденеют, не слушаются. Одёжка плохонькая, продувается любым ветром. Еда – одно название. Буханка хлеба на 12 человек, да и та из опилок испечена. За зиму мы все превратились из людей в ходячие скелеты. По утрам не было сил подняться с нар, выйти из барака на ледяной ветер. Тех, кто не поднимался, тут же забирали в крематорий.

В марте 1943го меня перевели в женский лагерь Равенсбрук. Работали там на заводе, но сил уже совсем не осталось. Каждое утро из барака выносили трупы. Помню, что в голове было пусто, никаких мыслей, чувств. Мёртвые уже не пугали, они были повсюду. Можно было утром слезать с нар и наступить на холодное тело вчерашней соседки. Или заснуть рядом с живой, дышащей девушкой, а проснуться рядом с окоченевшим трупом. Вокруг мёртвые, мёртвые.

Три русские лётчицы бежали из лагеря. Намазали ноги каким-то техническим маслом, чтоб собаки след не взяли, спустились по стене с третьего этажа барака и бросились прочь. Через месяц их поймали. Нас собрали в центре лагеря, показали их избитых, всех в крови. Потом тут же и повесили. Они даже прощальных слов нам не кричали, то ли сил не было, то ли им уже всё равно было. Тела ещё несколько дней висели, чтоб мы боялись. А мы не боялись. Мы привыкли.

В конце войны уже, наши наступают, меня перевезли в Бухенвальд. Я весила 20 килограмм, ветром меня качало из стороны в сторону, лопата приросла к рукам. Казалось, скорее руки отвалятся, чем я лопату уроню. Потому что всех, кто не мог копать, тут же отправляли в печи.

До конца войны оставались считанные дни, немцы спешно прятали следы своих преступлений, уничтожали свидетелей. Поэтому всех, кто остался в живых в лагере погрузили в вагоны и повезли расстреливать.

И тут случилось чудо. У чешской границы, возле местечка Пярны к вагону подошёл комендант, который руководил доставкой. Открыл двери вагона и сказал:

- Спасайтесь. Я был на вашей земле, ваши матери плачут о вас. Только если встретите меня – сделайте вид, что не узнали.

И ушёл.

Мы стояли, смотрели на открытые двери вагона и не верили. Думали, выйдем сейчас, а в нас стрелять начнут. Шагнула вперёд самая смелая, за ней ещё одна. А потом мы бросились наружу всей толпой. Откуда только силы взялись!

Ночь, темнота, мы рассыпались по округе. Я и ещё две девушки вместе побрели. Куда идти? В какой стороне люди? Повезло нам, вышли к немецкому хутору. Там работала русская девушка Тоня. Девчонка была – огонь. Чуть ли не командовала хозяевами. Вынесла нам чай, хлеб, помыла нас, положила на чистую постель. Мы только плакали, не верили своему счастью. Там, на хуторе и остались. Работать не могли, у всех малокровие, слабость. Но нас всё равно кормили. Тоня бы им показала, если бы не кормили.

Весной 1945-го на хутор пришли поляки. Забрали нас, отвезли на Родину, в Союз. Мать, как увидела меня, так голосила, словно по умершей. И это я на хуторе отъелась, на своих ногах шла.

В 2005-м ездила я в лагерь, в Германию. Увидела его снова. И хоть там всё теперь по другому, всё чисто, люди сытые, одетые, без оружия. Но потом несколько ночей спать не могла. Снились собаки, крематорий. И лопата.

Из серии "Истории Столинского района" Автор - Павел Гушинец (DoktorLobanov)

Наташа, 4 года, Ленинград

(доктор Наталья Петровна Абрамянц)

Мы жили в Ленинграде на Кировском проспекте в знаменитом и очень красивом доме архитектора Бенуа. Мама приехала в Ленинград из Луги, там оставались жить её мама и бабушка. Мама поступила на химико-фармацевтический факультет первого меда.

Была уже замужем, родилась моя сестра Людмила (все звали её Милушка), когда мама на лестнице в институте встретила моего отца доктора Абрамянца. Ну и потеряла голову. Он красивый был, высокий. Мама его по имени-отчеству называла. А ещё – доктор Абрамянц.

Отец был не от мира сего. Бессеребреник, только о работе думал. Сидит как-то в комнате, пишет что-то. Слышит – стук со стороны чёрной лестницы. Пошёл открывать. А там стоит мужчина и просит отца:

- Нет ли у вас какой-нибудь одежды, поизносился весь?

Отец идёт в комнату, достаёт из шкафа свой единственный костюм и отдаёт незнакомцу. Закрывает дверь и идёт опять с бумагами работать. Мама приходит:

– Где костюм?

Отец:

– Я его отдал.

- Кому?

- Тому, кому нужнее.

С детства меня спрашивали:

- Ната, кем ты хочешь быть?

- Врачом, конечно, - безапелляционно заявляла я.

Подружки во дворе мечтали быть балеринами, актрисами. А я – врачом, и всё. У меня и мысли не было, что я стану кем-то ещё.

Война летом началась. Все дети, школы, детские сады за городом были, в лагерях. Так спешно везли их обратно, в автобусах, грузовиках. Женщины бегали среди этих грузовиков, искали своих. Паника была, неразбериха.

Бабушка с прабабушкой к нам в Ленинград из Луги приехали. Мол, такое время, надо вместе держаться. Поселились у нас в комнате. Спали на полу, на матрасе. Место мало, тесно, но все свои, никто не обижался.

Мне четыре года было, когда война началась. Сестра постарше, но тоже маленькая ещё. 8 сентября мы с мамой и её подругой тётей Наташей собирались в Петровский сад (так назывался парк недалеко от нашего дома). Мы там всегда гуляли, даже когда война началась. И тут по радио объявляют о начале блокады. Мама с тётей Наташей сели тогда на диван и заплакали. И мы с Людой заревели за компанию. Никто не знал, чем всё это кончится. Если бы знали – ещё громче ревели бы.

Ещё 29 июня дедушка хотел увезти семью из Ленинграда. Вещи уже паковали. А отец с первого дня войны в полевом госпитале, неподалёку. Знаменитый хирург, про него много книг написали. Приезжал один раз домой, когда его отпустили на выходной, и сказал, что ещё отпустят. Так мама упёрлась:

- Не оставлю мужа! Никуда от него не поеду.

Так и остались.

Дедушка работал на железной дороге, бабушка – бухгалтером. Дед пропал в самом начале блокады. Он на Витебском вокзале работал, встал с утра, оделся, позавтракал, пошёл на службу. И не вернулся. Пропал. До вокзала не дошёл, и домой тоже не дошёл. Тогда многие так пропадали. Может осколком задело, может стена рухнула прямо на голову.

У нас в доме была очень красивая лестница. Настоящая, дореволюционная, с чугунными решётками-перилами, украшенными коваными розами и листьями. Я маленькая, любила по ступенькам прыгать. Разгонюсь и лечу. Всё считала, сколько ступенек перепрыгну. В четыре года уже двух прыжков хватало, чтоб пролёт перемахнуть. А зимой обессилела совсем. Шла по лестнице мелкими шажочками, как старушка. По два шага на ступеньку. Смотрела на розы и чуть не плакала, когда вспоминала, как когда-то мне хватало двух прыжков.

Зимой голод был. Еды никакой. Дед пропал. Хлеб по карточкам. Холодно, свет пропадает, канализация не работает. Мы с мамой, бабушка и прабабушка сядем все вместе, навалим одежды и одеял на себя, так и греем друг друга. Мама рассказывает что-нибудь. Почти хорошо, если бы только кушать не хотелось, да за окном не грохотали артиллерийские разрывы.

Квартира потихоньку пустела. Кто-то уезжал, кто-то пропадал, как дед. Кто-то умирал. Дядя Петя, сосед, умер от голода, несколько дней лежал в комнате, пока нашли. С другой стороны евреи жили, осталась из всей семьи только Фая Сергеевна, пианистка. Комнату закрыла и к сестре ушла в другой дом. Больше я её не видела.

Мама в этой квартире с 1934-го года жила, когда заселялась – полная квартира была народа. В каждой комнате по трое, а то и по пятеро. Только в самой дальней – одинокая старушка. С этой старушкой некрасивая история вышла. Была она из каких-то бывших. Дом-то богатый, красивый. Уж чем эта старушка не угодила – не знаю. Но как-то пришли и забрали её. А комнату заперли со всеми вещами. Так соседи ходили, на двери поглядывали, всё думали, как бы эту комнату к рукам прибрать. Не успели. Война началась, вся квартира опустела. Хоть во всех комнатах ходи, если привидений не боишься.

Ещё канализация не работала. Все в вёдра ходили. Поначалу, пока силы были, вёдра по лестнице во двор выносили. Расплескают, конечно, по дороге, это всё замёрзнет. Того и гляди, чтоб не поскользнуться. А потом уже силы кончились, так прямо в окна выплёскивали. В окно выглянешь – все карнизы в жёлто-коричневых сосульках.

Милушку той зимой чуть не съели. Мать как-то выпустила её погулять на свежем воздухе. Там тогда фонтан был, качели какие-то. Милушка на качелях сидит, на снег смотрит. И подходит к ней женщина.

- Девочка, ты конфеты любишь?

- Люблю, - кивает сестра.

- Ты здесь живёшь?

- Да, вон там наша квартира, в пятом парадном.

- А я совсем рядом, вон в этом доме.

И машет куда-то неопределённо.

- Пошли, я тебя конфетами угощу.

Какие конфеты, Милушка со вчерашнего дня не ела. Как завороженная с качелей встала, уже к женщине руку протянула. Да про маму вспомнила.

- Я только у мамы отпрошусь.

- Не надо отпрашиваться, - машет рукой женщина. – Мы за две минуты – туда и сразу обратно. Конфеты вкусные, даже шоколадные есть. Мама и не узнает.

И тянется к сестре, уже за пальто её взяла. Милушка что-то в её лице разглядела, испугалась, рванулась и в парадное убежала из последних сил. Женщина кричала ей вслед, но догонять не стала.

Милушка в квартиру поднялась, маме всё рассказала. Так мама её потом до весны из комнаты не выпускала. Делает что-нибудь, спохватится, схватит Милушку за руку и плачет...

Мечислав Новак (16 лет, г. Воложин, Минская область, Беларусь)

В 1921-м году по результатам Брестского мира Воложин отошёл Польше. И с первых дней поляки начали превращать его в свой город. Всё делопроизводство велось исключительно на польском языке. Обучение в школе тоже на польском. Из Польши приехали чиновники, начальство, учителя. Детям вкладывали в головы:

- Вы – поляки, забудьте белорусский язык, русский. Говорите только на польском.

Запрещали разговаривать на другом языке. Бывало, на перемене, увлечёшься беготнёй, крикнешь что-нибудь на белорусском, а учитель услышит. Так заставлял положить на парту руку и бил по руке линейкой. И при каждом ударе надо повторять.

- Я – пОляк, я – пОляк.

Рука потом распухала, больно было. Надолго запоминали на каком языке говорить.

Тогда со стен в школе и поснимали портреты последнего императора Николая Второго. Казалось, висеть им вечно, но уже через три-четыре года после революции, собрали их и скинули в кладовке. А потом тихонько куда-то увезли. Вместо них на тех же местах, закрывая квадраты невыцветших обоев, повесили портреты Пилсудского, президента Мосцицкого и герб Польши.

Про войну мы услышали в начале сентября 1939-го. Ходили слухи, что немцы, переодетые в форму польских военных устроили резню среди немецкого населения приграничного города Гливице. Уже в шестидесятые я прочитал про то, что там происходило на самом деле. И про радиостанцию, и про начало войны. Тогда были только слухи.

Уже 17 сентября в Воложин входили советские войска, а поляки отступали. Боёв и стычек почти не было. В окрестностях даже не стреляли. Разница между армиями бросалась в глаза даже нам, мирным жителям. У поляков была в основном пехота, гарматы (артиллерию) тащили лошади. Были большие орудия, в которые впрягали по три пары лошадей. А артиллеристы топали рядом. Под горку они толкали свои орудия, помогая лошадям, вниз, с горки, приходилось удерживать, чтоб не сорвались, не подавили кого.

Советская пехота приехала на грузовиках. Бесконечной колонной шли танки, орудия тащили трактора. Это была такая силища, такая скорость. Те, кто говорит, что перед началом войны Красная Армия была слабой, не видели этих колонн. Вот поляки были слабыми. А русские шли и шли. Все в длинных шинелях, с винтовками. На ногах не сапоги, а ботинки с обмотками. Сапоги только у офицеров. И очень сильно пахло от них нафталином. Я всё никак понять не мог – откуда такой запах, почему. Уже потом сообразил. В Союзе была объявлена мобилизация, призывали много людей и для того, чтоб их одеть, доставали шинели со складов. А там нафталин – единственное средство от моли.

Так и шли советские войска, в тучах пыли, облаках дизельных выхлопов и нафталина.

Мы ж ничего про жизнь в Союзе не знали. Граница была недалеко, но просачивались только слухи. Поэтому бросались к солдатам.

- Что там? Как жизнь?

А солдатам был приказ – на вопросы не отвечать. Цедили сквозь зубы:

- Всё хорошо.

И шли дальше.

У многих в Союзе были родственники, расспрашивали о них, о том, через какие деревни проходила армия. Но солдаты и на эти вопросы не отвечали. Как заклинание повторяли:

- Всё хорошо.

Очень нас интересовало, что будет с землёй. При поляках вся земля принадлежала помещикам, те же Тышкевичи купили весь Воложин с потрохами за 300 тысяч золотых. У крестьян был крошечный клочок рядом с хатой. А ведь заводов в округе не было, работать негде. Главное богатство и источник существования – земля. У кого земля, тот и заправляет. А в Союзе, говорили, землю просто так дают.

Один офицер не выдержал расспросов, плюнул, крикнул:

- Да будет вам земля, отстаньте!

Мы радовались. Будет земля. Всё будет хорошо. Рано радовались.

В школу пришли русские учителя. Портреты Пилсудского и герб Польши сняли. Повесили Ленина, Сталина. Учили на русском. Линейкой не били, но в угол ставили. В пионеры принимали.

О том, что война будет, все знали. Не знаю, как там в Москве, но мы же не слепые. На восточной границе у немцев стояла огромная силища. Дивизии. Мы у учителя спрашивали – зачем немцы к границе войска стянули?

Нам отвечали, что Гитлер прячет армию от французов и англичан. Что мы с немцами не то что братья, но союзники. А вот в Англии – капиталисты, они хотят весь мир захватить.

До последнего дня в Германию шли эшелоны с зерном и рудой. Утром война, а накануне вечером эшелон идёт. Товары соседу. А сосед уже нож наточил.

Русские как пришли, начали всё под себя делать. Документы с польского на русский, чиновники из Союза, учителя. Повсюду красные флаги, портреты Сталина. Одной из первых тюрьму завели. При поляках тюрьма маленькая была, в камере по много человек ютились. А русские под тюрьму особняк Тышкевичей отвели. Огромный, двухэтажный. Рубли советские появились. Мы поначалу очень путались. И разорились многие, кто в польских деньгах сбережения хранил. Никто их не поменял. После сентября превратились деньги в разноцветные бумажки.

Зажили и при Советах. Посреди города была площадь. Так туда в понедельник и четверг приезжали со всей округи торговать. На той площади был выкопан глубокий колодец, выложенный необработанными камнями. Такой глубокий, что подойдёшь к нему, кинешь камень и считаешь. До пяти досчитать успевали, и только тогда откуда-то снизу, из темноты: «Плюх!» Казалось, этот колодец до самого центра земли выкопан. Но воду оттуда уже не брали. Торг вокруг, кто мусор кинет, кто плюнет. Плохая вода была.

С евреями мы не то чтоб дружили, но как-то не слишком общались. У них была своя религия, своё кладбище, свои школы. Недалеко от площади стояла знаменитая Воложинская иешива. Подростки-иудеи сидела там за длинными скамейками, днём и ночью изучали толстые книги. Они не хотели играть в наши детские игры, были какие-то серьёзные, отрешённые. Со всего мира приезжали. С Америки, Палестины. Очень наша иешива ценилась. Её заканчивали люди, которые стояли у истоков Израильского государства.

Иешиву официально ещё при царе закрыли. Но она всё равно работала. Подростки там собирались, раввин их учил.

Но были и другие еврейские дети. Те, с которыми мы вместе бегали на рыбалку, гоняли по улице мяч. И нам как-то всё равно было, как зовут вратаря, Ванька, Юзик или Шмуль. Лишь бы мяч хорошо ловил.

Война началась 22 июня, а 25-го немцы уже были в Воложине. Мы и оглянуться не успели. Фронт ураганом промчался. Ещё с утра немцы у нас, а в Вишнево - Красная Армия. В полдень только погромыхивает вдалеке. А 25-го к вечеру немцы уже в Минске, а мы в глубоком тылу. С 22-го по 25-е небо было чёрное от самолётов. Они летели и летели бомбить Минск. Кто-то бросился бежать, укладывал вещи на телеги и гнал в сторону границы. Да разве ж немца обгонишь. Возвращались. Войска наступали так стремительно, что даже советские чиновники не успели с Воложина сбежать. Их почти всех расстреляли в первую же неделю.

На дорогах появились длинные колонны военнопленных. Их гнали пешком по обочинам, чтоб не мешали проезжать технике. Впереди колонны – машина с пулемётом и сзади такая же. По бокам – немцы с карабинами. Стреляли без предупреждения. Все шли по старой Смоленской дороге на Лиду. А оттуда их сажали в вагоны и везли в Германию, в лагеря. Военнопленные шли и больные и раненые, кого-то чуть ли не на руках несли товарищи. По дороге их не кормили, если кто падал и не вставал, тут же добивали, тела скидывали к обочине.

Когда через Воложин шла первая колонна – жалостливые бабы высыпали на улицу, бросали в толпу картошку, хлеб, немцы не мешали, только покрикивали, чтоб близко не подходили. А голодные люди бросились к еде, получилась свалка. Немцы заорали, начали стрелять прямо в толпу, бить прикладами. Порядок навели мигом. Колонна прошла, оставив на мостовой десяток окровавленных тел. Больше еду не бросали.

В нескольких километрах за городом, на бывшем сенокосе, в сторону деревни Бакшты, устроили перевалочный лагерь. Окружили голый участок поля колючей проволокой, по углам наспех возвели вышки, ещё две вышки рядом с единственными воротами. На вышках – прожектора, часовые с карабинами. У проволоки – пулемёты. На ночь загоняли проходивших пленных за проволоку. Ни навеса им не сделали, ни укрытия какого. Если дождь – мокли под дождём, если ветер – коченели под ветром. Еды и воды им не давали. Лежали на голой земле. Мы подбирались к лагерям и слышали бесконечные стоны, крики, плач. В темноте шевелилась огромная масса людей, которые не знали своей судьбы, не знали, переживут ли завтрашний день.

Воложинские бабы и тут не усидели. Наготовили еды, борща, набрали сала, масла, молока. Пошли к лагерю. Толпой подобрались к проволоке. За полкилометра оставили в поле мужиков и подростков, боялись, что и их заберут. К самим воротам приблизились только женщины с детьми. Немцы как знали, у ворот стояли бачки. Баб увидали, руками машут, идите, мол, не бойтесь. Сами улыбаются, радостные такие. И начали сортировать еду. Если масло, сало, яйца, в сторону откладывали, себе. Если борщ, каша или молоко – всё в бачки. Вперемешку. Жуткая смесь получилась. И уж эти бачки с бурдой поволокли пленным.

А у тех ни кружки с собой, ни миски. Редко у кого ложка была. Так вываливали в шапки, в подвёрнутую полу шинели, просто в ладони подставленные. Люди ели, облизывая пальцы, с земли подбирали разлитое и упавшее, страшно на это смотреть было. А если больной или раненый лежал, подняться не мог, или без сознания был, так и не доставалось ему даже этих крох.

Утром уходили, тела в кучу складывали возле проволоки. Никто их не хоронил. Так и лежали. Уже через неделю огромная куча была. Оттуда руки-ноги торчат. Лица синие, зубы оскаленные. К осени приехал трактор, выкопали яму и всех туда вперемешку.

23 июня. Воложин горит, бомбёжка, небо от самолётов грохочет. Артиллерия бьёт по городу. Дома полыхают, огонь скачет по крышам. Выгорают целые кварталы. Тушить некому, все боятся, бегут в уцелевшие дома прятаться по подвалам. В дыму мечется скотина, куры, люди. В хлевах заживо горят коровы, лошади.

Утром 25-го в город вошла немецкая пехота. Все молодые, мордатые, с закатанными рукавами. Сытые кони, колонны техники. Сразу установилась новая власть. Бургомистр, полиция. Центр был в Вилейке, оттуда руководили Воложиным и Молодечно. Сразу объявили – кто будет прятать солдат, помогать им – расстрел. О партизанах тогда ещё разговора не было, а вот остатки разбитых частей по лесам прятались, пытались выбраться к своим. В один день собрали всех советских чиновников с семьями, вывели за город и расстреляли. Списки чиновников у них были, видно сразу нашлись предатели. В школе сняли все портреты Сталина и Ленина, вместо них ничего не повесили. Да и учёбы больше не было. До самого сорок пятого года.

С первого дня организовали еврейское гетто. Такое же гетто были в Ивенце, Ракове, Вишнево и самое маленькое в Заброжье. Гетто сделали просто. Огородили квартал, выгнали оттуда жителей и загнали евреев. Условия у них там были невыносимые. Евреев-то больше двух тысяч, и все в десятке домов. По пять-шесть семей в одной комнате. Старики, дети, больные. Гоняли их на самые тяжёлые и грязные работы, не кормили, медицины никакой. Если работы не было – придумывали всякую ерунду. Разгребать завалы, перекладывать мостовую. А иногда выгоняли ямы копать, а потом те же ямы закапывать.

Охрана – местные полицаи, немцев мало было, в основном всей грязной работой полиция занималась, а немцы только пальцами тыкали. Те и рады стараться, своих же гнобить.

В 41-42 годах почти всех евреев уничтожили. Из Вилейки приезжала специальная часть экзекуторов для расстрелов. Одними из первых убили учеников иешвы с раввином. Их было 64 человека. Иешва древняя, её в 1803-м году основал Хаим Воложинер, человек в иудействе значительный. Там до 400 учеников Талмуд изучали. Сам Авраам Ицхак Кук там учился, первый раввин Израиля. Туда ученики из США приезжали, из Палестины, из Европы.

В 1941-м последние 64 ученика с раввином Хаимом Вулькиным попали в гетто. Никто из них не выжил.

Экзекуторы действовали так. Утром приедут на десятке машин, окружат гетто и за дело принимаются. В Воложин они четыре раза приезжали. И всё как-то старались скрыть свои злодейства, спрятать. Чтоб люди поменьше видели.

В первый раз только открыто расстреляли за городом полсотни человек. Во второй уже хитрили. Немецкие части стояли в польских казармах, так они собрали еврейских женщин, чтоб эти казармы помыть. 300 или 400 человек их было. А за казармами находилось поле для физкультуры. Всякий там футбол, турники, ну как обычно. Так их туда согнали и принялись расстреливать. Тела тут же сжигали, чтоб никто не увидел. Над полем крик, выстрелы, дым валит. Если вам кто в Воложине будет рассказывать, что видел всё это, что своими глазами наблюдал евреев в ямах, что кто-то ещё шевелился, и их добивали – не верьте. Всем страшно было, все по домам попрятались. Боялись, что и их вместе с теми евреями в одну кучу закопают. Немцам что еврей, что белорус, что русский – всё одно.

К полудню стрелять и жечь устали, говорят остальным – идите обратно в гетто. И евреи пошли. Куда им было деваться? У них там семьи. Из тех 400, что утром забрали, едва ли полсотни вернулись. Остальные на поле физкультурном остались. Вот такой спорт вышел.

Ещё их гоняли на заготовку леса. Тогда же всё на дровах было, топили, еду готовили. Пешком ведут в лес. Тут уж мужчин в основном. Там они неделю топорами машут, ломаются. Они ж в основном не рабочие были. Торговцы, мастеровые, ученики иешвы, к тяжёлой работе непривычные. Голодные ещё, больные. Через неделю уже не могут работать, так новых пригоняют, а тех обратно.

Мы всё удивлялись, почему они возвращаются. Ведь лес рядом. Драпанул в кусты – только и видели. Потом узнали. Немцы в городе их семьи в заложниках держали. Если кто бежал, то всю его семью в расход пускали. За одного сбежавшего могли десять расстрелять. Вот они и возвращались. Ещё из-за религии своей возвращались. Среди них много было религиозных. Считали, что если их на этом свете мучают, значит так и надо, значит такая их судьба.

А ещё у них в городе хозяйства оставались. Скотина там всякая, куры, огород. Так полицаи их отпускали коров покормить, подоить. А вечером опять в гетто. Так и ходили туда-сюда.

Осенью был ещё один расстрел, самый большой. Выгнали их на старое еврейское кладбище. Рядом с этим кладбищем был дом польского унтер-офицера. Так заводили туда по очереди, стреляли, а тела выносили через задние двери во двор и сжигали тут же.

Мы, подростки рядом крутились. Евреев и не охраняли толком, можно было подойти. Мы им шепчем:

- Бегите, вас там убивают.

А они молчат, головы опускают. Сами не дураки, не глухие, выстрелы слышны. Смрад горящих тел. Их там тысяча, охранников едва ли десяток. Смяли бы, разбежались. Но стояли. До самого последнего мига на что-то надеялись.

После того расстрела их мало осталось. Всего 300-400 человек. В последний раз их вывели за город, по дороге на Молодечно сарай стоял. В том сарае и положили остатки. Отогнали десять человек мастеровых. Часовщиков, портных, сапожников. Увезли их в Вилейку. Там тоже потом убили всех, потому что никто не вернулся.

До войны Воложин был центром литовского еврейства. Тут большие люди в иешиве учились. Президенты, раввины. После войны ни одного еврея не осталось. И иешива их до сих пор пустая стоит.

(От автора. Я полез в энциклопедии, проверять данные и немного подправлю Мечислава Францевича.

- первый расстрел Воложинского гетто состоялся в августе 1941-го - погибло 45 человек.

- второй расстрел – 225 человек - на физкультурном стадионе за казармами

- третий расстрел – январь 1943-го – 400 человек в сарае для сушки снопов за городом

- четвёртый, самый большой – 1500 человек, на еврейском кладбище, в июне 1943-го)

На снимке - Волжинская иешива

Рассказ написан по воспоминаниям Мечислава Францевича Новака (г. Воложин, Беларусь)

5 октября 1942 года в районе кладбища деревни Вербяны партизаны разгромили немецкий карательный отряд. По одной из версий на теле убитого в бою партизана Клима Лапоухова были найдены документы, связавшие его с семьёй Волковых из расположенной неподалёку деревни Ловша. Немецкое командование приняло решение провести акцию запугивания местного населения, поддерживающего партизанское движение в окрестностях городов Шумилино и Витебск. Для «демонстрации» была выбрана Ловша.

Ночью 15 октября отряды немецких карателей и полицаев окружили деревню.

Ксения (10 лет, д. Ловша (Ловжа), Сиротинского (теперь Шумилинского) района, Беларусь)

«Наша мать умерла ещё до войны, оставив на отца четверых детей. Старшему Андрею было 14, младшей Саше – 8 лет. Мне – 10. Летом 1942-го года Андрей ушёл в партизаны. По всей округе немцы увозили молодёжь в Германию. Он не хотел, чтобы забрали и его.

По ночам Андрей приходил домой. Часто не один, с другими партизанами. Они ели у нас, сушили одежду, бывало, что и ночевали. Отец всегда им помогал, чем мог.

15 октября 1942-го года отец встал очень рано и пошёл к дядьке Тимофею в деревню Погост. У него там были какие-то дела. Я встала сразу, как он ушёл. Выгнала корову и повела её на пастбище. Гляжу – в деревне немцы. Ходят по улицам, стучат в дома. Много их. И полицаев много. Я уже за околицу вышла, а тут навстречу немец идёт. Начал что-то мне кричать. А я не понимаю. Он показывает, чтоб корову оставила и шла к церкви. А как я корову оставлю? Она ж кормилица, мы без коровы пропадём зимой. Мотаю головой, что не пойду, а он автомат на меня наставил, кричит.

Я и побежала обратно в деревню. Прибегаю в хату тётки Кати, а их нет никого. Печь горит, в чугунках-кастрюлях кипит что-то, чадит уже. А людей нет. Посреди хаты брошенное полотенце, сандалик детский, видно, что уходили второпях.

Я – на улицу. Гляжу – дым откуда-то поднимается. Запахло пожаром. В деревне пожар – страшное дело. Если что занимается, то все сбегаются помогать, тушить. А тут дым, огонь – и никого.

Горела хата Волковых, вокруг неё ходили полицаи Дударев, Нагибин и Марутков, растаскивая небогатое имущество, переругиваясь и споря из-за каждой тряпки. Семьи Волковых и Макаровых загрузили в машины и увезли в Шумилино, где их всех расстреляли в тот же день.

Я побежала в школу, в которую уже согнали всю деревню. Сидели в большом классе, было очень тесно, даже на полу места не хватало. Дышать было трудно, дети плакали. Тётка Катя нашла меня, схватила за руку и затащила к своим детям. Шепчет:

- Не говори, как тебя зовут. Ты моя! Я буду говорить!

- Где батька, брат? – шепчу в ответ.

Тётка Катя молчит, отворачивается.

Немцы продержали нас полдня, потом стали заходить, вытаскивать всех на допрос. Первый заходит, кричит:

- Галина Романова!

А Галина партизанам помогала. Значит, на смерть зовут.

- Галина Романова!

Все молчат.

Немец говорит:

- Если сейчас не выйдет, то будем расстреливать каждого пятого.

Бабы рядом шепчут:

- Галя, выходи.

Немец уже руку протянул, чтоб первого схватить, как Романова встала.

- Я,- говорит. – Галина Романова.

Немец её сразу бить начал за то, что не отозвалась. Пинком выгнал за дверь. Её потом расстреляли, ближе к вечеру, вместе со всеми.

Когда выкликнули тётку Катю, она вышла со всеми детьми и со мной.

Немец на меня показывает, спрашивает:

- Кто это?

- Сирота. Прибилась к нам. Кормим из милосердия, - говорит тётка Катя.

Немец ей в лицо заглядывает, но тётка Катя в ответ на него прямо смотрит. И даже брови хмурит, мол, что пристал, ирод?! Я очень боялась, что нам не поверят, что отнимут у тётки Кати. Рядом стоял полицай Нагибин, он знал, кто я. Но промолчал. Почему? До сих пор не знаю.

Немцы выкопали во дворе яму. Собрали всех, кто был связан с партизанами, их двадцать пять человек набралось. И расстреляли всех.

Вечером нас выпустили и дали подойти к яме, где лежали расстрелянные. Их было много. Мужики, женщины, дети. Отец там тоже лежал, весь в крови. Я закричала, заплакала, но тётка Катя схватила меня и утянула за собой».

Зинаида Грузневич (18 лет, партизанка отряда «Грозный» бригады имени Короткина, д. Ловша).

«Мой брат Дмитрий был партизаном. Ночью 14 октября он пришёл с очередного задания, усталый, мокрый и тут же лёг спать. Рано утром я услышала с улицы немецкую речь, разбудила брата. Он вскочил, схватился за автомат, но немцев было много, они мелькали за окнами, вламывались в соседние хаты. Тогда Дмитрий залез на чердак и закопался глубоко в сено. Я знала, что у него кроме автомата с собой две гранаты, и если что, живым он немцам не сдастся.

Слышу – и к нам ломятся. Сапогом распахнули дверь, вошли. Я сижу, будто по хозяйству что-то делаю, а у самой внутри всё колотится. И за себя страшно и за брата. Один, тот, что постарше званием спрашивает, мол, партизаны есть? Я ему – «Найн, найн». Он второму кивнул на чердак, у меня и ноги затряслись. Тот второй взял вилы и начал в сено тыкать. Брат сидит, не дышит. Немец его не нашёл. Спустился с чердака, выгнал меня из хаты. Следом выгнал сестру Варвару с малолетним сыном Володей и жену брата Дмитрия. Чуть ли не прикладами погнали в школу.

С самого утра до позднего вечера мы отсидели в одном из классов. Дети плакали, просили пить и есть. Окна закрыты – скоро мы начали задыхаться. Немцы заходили, вызывали по фамилиям. Они знали, кто сотрудничает с партизанами, им подсказывали местные предатели. Дударев, писарь из волостной управы, Нагибин, приятель его. Дударев больше всех старался. Хотел выслужиться перед немцами.

Уже к вечеру слышим – стреляют во дворе. Потом повели нас к яме. Она полная убитых, некоторые ещё шевелятся, так немцы их лопатами добивают. Там лежали наши соседи, наши друзья, родственники.

Комендант немецкий забрался на крыльцо, сказал речь. Мол, если будем партизанам помогать – то они новых ям накопают. Потом отпустили всех.

Той же ночью я в партизаны ушла. Бить этих гадов. Чтоб ноги их поганой на нашей земле не было».

Варвара Грузневич.

«В ноябре 1942-го на вызвали в волостную управу. Забрали вместе с младшим сыном Володей. Там держали трое суток, не давали спать и есть. Били, пытали. Всё спрашивали – где брат и сестра. Я говорю – брата в армию забрали, сестра на заработки подалась. Где они сейчас – не знаю.

А Дударев кричит: «Ты всё врёшь! Твой брат не в армии, а в партизанах! Говори!»

Ругался страшно, я всё боялась, что он сыну что-то сделает. Немцы так не злобствовали, как он.

Говорю: «Дмитрия ещё в первую мобилизацию забрали. Он в армии с начала войны».

Немцы поверили. Отпустили нас.

Ядвига Гуща

«Нас забрали с матерью, сестрой и младшим братом. Вызвали одними из первых. Отвели в пустой класс, где шли допросы. За столами сидели немцы, бургомистр волостной управы Александр Макеев, староста Иван Нагибин, писарь управы Дмитрий Дударев. Дударев заранее подготовил список партизанских семей и подозреваемых в связях с партизанами. По этому списку нас и вызывали.

На допросе Дударев сказал немцам, что мой брат пошёл в партизаны и участвовал в разгроме карательного отряда у кладбища.

Немец спрашивает у матери:

- Это правда?

Та отвечает, что сын на фронте. А Дударев смеётся, тычет в какие-то бумажки. Мол, он знает, что брат в партизанах.

Нам сказал:

- За убитых под Вербянами немцев поплатитесь головой. Кончилась ваша советская власть, больше никогда не будет!

Обратно к сельчанам уже не отводили. Держали в другом месте. Уже к вечеру вывели во двор, поставили на краю ямы. По дороге били прикладами, не давали прощаться. Мы уже знали, что последние минуты живём. Мать всё хотела с братом проститься, а они не давали. Заставляли становиться на колени, но никто не стал. Даже дети сопротивлялись. Начали стрелять как-то сразу, без команды. Закричали люди, падали в яму. Кто-то зацепил меня, и я упала вместе со всеми. На меня навалились тела, чужая кровь потекла по лицу. Я лежала там живая среди мёртвых и от ужаса, наверное, на несколько минут потеряла сознание. Очнулась – меня придавило так, что вздохнуть нельзя. Одежда вся в чужой крови. Немцы добивают раненых лопатами, кто-то шевелится, так ему стреляют в голову. Они очень торопились, боялись темноты, боялись, что ночью придёт партизанский отряд. Поэтому яму решили закопать на следующее утро.

Я лежала, не могла пошевелиться. А ночью слышу, плачет кто-то. Я застонала. А это Зина Грузневич, сёстры Жеребцовы Татьяна и Ганна пришли поплакать над сельчанами и над своей сестрой Ефросиньей Матузовой. Услышали меня, вытащили, спасли. Этой же ночью мы с Зиной ушли в партизаны.

Лида Ушакова (14 лет)

«Мы с тётей Матрёной возвращались из Оболи. Заходим в деревню – пусто. В домах распахнуты двери, со стен всё содрано. Хлева и сараи пустые. Дом Волковых горит. Мы растерялись. Надо было бежать, а мы пошли дальше. Школа была оцеплена немцами. Нас схватили и затолкали ко всем, в класс. Там уже была моя мать Мария Васильевна и малолетние братья. Немцы кричали, что наши старшие в партизанах. Мать плакала и доказывала, что они в армии, на фронте. Поверили нам, иначе лежали бы в яме, вместе с Мельниковыми и Галузо.

Немцы отобрали из нас человек двадцать пять, Тех, у кого сыновья были в партизанах, или тех, кто помогал им. Вывели во двор и расстреляли. Остальных вечером выпустили. Какой-то немец из начальства забрался на крыльцо и сказал:

- Ваши дома пустые, остались только стены. Мы всё забрали. Если будете помогать партизанам - сожжём и дома. Если будете пускать ночевать – приедем, выкопаем новые ямы. Смотрите, вот они лежат, те, кто пошёл против власти.

И пальцем в яму тычет. А там тела намешаны. Дети и женщины. Фруза Мельникова лежит. Мы слышали, как она кричала из коридора: «Люди добрые! Не жалейте жизни, убивайте оккупантов. Мы погибнем, но победа будет за нами»!

Фруза красивая была, прямо перед войной десять классов окончила, парни заглядывались. А пуля ей в лицо попала или в голову – всё кровью залито. Я её едва по одежде узнала.

Немцы сели на свои машины и мотоциклы и уехали. А мы бросились дом Волковых тушить. Самих Волковых уже не было, но огонь мог на другие крыши перекинуться. Сгорели бы всей деревней.

Фруза Мельникова (18 лет)

Фруза вместе с Надей Емельяновой были активными участницами партизанского движения. Распространяли листовки, собирали информацию для партизан, еду, одежду. Старшие братья Фрузы Михась и Фёдор были в отряде. Мельникова расстреляна вечером 15 октября вместе с отцом Павлом Ивановичем.

Ефросинья Матузова.

Её сыновья Леонид и Александр были в партизанском отряде. Погибли в боях. Ефросинья тайком собирала еду и одежду для партизан, пекла для них хлеб. Однажды спасла сбитого советского лётчика и переправила его в партизанскую зону.

Ефросинью забрали вместе с матерью Натальей Жеребцовой. Издевались. Руки связали колючей проволокой, били, допрашивали, выпытывая, где сыновья и внуки. Перед расстрелом матери с дочерью даже не разрешили обняться на прощание.

Варвара Галуза (Малашонок), её малолетний сын Толя и отец Максим Васильевич Галузо.

Братья Варвары Михаил и Пётр воевали в партизанском отряде «Грозный» (оба погибли в период 1942-44 гг.). Дударев сразу указал на семью Галуза, их вывели почти в самом начале. Когда раздались первые выстрелы, Максим Васильевич упал на дно ямы, его завалило телами, поэтому немцы его не заметили. Ночью он сумел выбраться из ямы. Варвара и Толя остались в яме.

Герасим Куприянов.

В партизанах были три его сына Александр, Владимир и Николай. Герасима расстреляли 15 октября вместе с односельчанами. Сыновья мстили за отца в партизанском отряде. Николай Куприянов погиб в бою летом 1944-го года.

Анисим Степанов

Дом Анисима стоял в стороне, на отшибе. По ночам туда часто приходили партизаны, Анисим помогал им, пускал переночевать. Из-за этого Анисим попал в «список Дударева» и был расстрелян.

Дмитрий Дударев

Летом 1941 года Дударев поступил на службу к немцам. Работал писарем в волостной управе. Есть версия, что именно он обнаружил документы на теле убитого партизана Клима Лапоухова. Известно, что именно Дударев, желая выслужиться перед начальством, составил списки партизанских семей деревни Ловжа и принимал непосредственное участие в допросах. Вместе с другим полицаем Шарковым он отбирал у сельчан скот, одежду, продукты. Неоднократно участвовал в арестах.

15 октября 1942-го года он сидел вместе с немцами в классе школы Ловши, где допрашивали жителей деревни. Издевался над обречёнными, вёл себя так, что даже гитлеровцы косились на него с презрением и недовольством.

Из воспоминаний партизана бригады им. Короткина Василия Хухрякова: «В августе 1942 г. я получил задание привести Дударева в отряд – для использования его на службе партизанам. Тот сказал: «Сегодня не могу, сначала достану пулемёт и ящик патронов, нужно и кое-какие хозяйственные вопросы уладить». Договорились встретиться через три дня в 11 часов вечера. Но Дударев донёс немцам: меня встретили ружейно-пулемётным огнём. С трудом удалось уйти из-под обстрела. Моя мать Хухрякова Евгения Алексеевна и малолетний братик Толя были арестованы. При допросе Дударев изобличал её как мать партизана. В момент первых выстрелов она живой упала в яму и с ней Максим Галузо. Так случайно они выжили. Толя был убит

В декабре 1943-го Красная Армия перешла в наступление, и Дударев сбежал вместе с немцами. Где его носило несколько лет – никто не знает. После войны он пытался спрятаться в городе Чкалове (сейчас Оренбург), но 14 февраля 1951 года был арестован. Военный трибунал Белорусского военного округа приговорил его сначала к 25 годам заключения с конфискацией имущества, но 27 ноября приговор был изменён. 22 февраля 1952 года предателя расстреляли.

От автора:

- Акция устрашения не удалась. После кровавых событий в Ловше более трёхсот жителей окрестных деревень примкнули к партизанским отрядам.

В рассказе использованы воспоминания Ксении Анисимовны Шутовой, переданные её дочерью Светланой Ковалёвой и материал собранный Виктором Грузневичем (г. Витебск)

Ссылки на предыдущие рассказы

https://pikabu.ru/story/voyna_vani_quotkotikaquot_chast_vtor...

https://pikabu.ru/story/ded_mikhas_iz_sbornika_quotvoyna_dev...

Кристинка (7 лет Минск)

От автора. Скажу честно, мне немного стыдно за историю с Кристиной. Я встретил эту пожилую женщину во время работы в одной из больниц. Она давно вышла на пенсию и подрабатывала санитаркой. К сожалению, годы взяли свое, интеллект немного сдался и очень часто она меня раздражала. Своими наивными и глупыми представлениями о жизни, своим старческим брюзжанием на пациентов, санитаров, медсестёр, врачей. И ещё раздражала постоянно повторяющаяся фраза:

- А я была красивая.

Мне было трудно понять, почему неприятная мне, давно увядшая женщина каждый вечер несколько раз произносит эту фразу. А однажды вечером, когда мы сидели в полутёмной и спящей реанимации, Кристину вдруг прорвало. И она сбивчиво пробормотала короткую, но жутковатую историю. Пробормотала не мне, а скорее стенке, в которую был устремлён её взгляд. Сидящие рядом медсёстры отвернулись, они слышали эту историю уже не раз. Да и я не обратил на неё особого внимания. Мне было тогда едва двадцать два года. Я не слышал о проекте «Лебенсборн» и всех ужасах, что творились вокруг этого проекта. Сейчас бы конечно расспросил поподробнее. Но поздно. Приходится довольствоваться тем, что сохранила память. Поэтому рассказ получился короткий.

Кристинка:

- Как нас забирали – помню плохо. До сих пор думаю, может это всё мне приснилось уже позже? И всё было совсем не так? Женщин с маленькими детьми согнали в каком-то большом, тёмном помещении и начали выхватывать из рук детей. Тут же поднялся вопль. Помню, мама вцепилась мне в руку, мне больно. Я кричу: «Мамочка, отпусти!» Она тоже кричит, плачет. И все вокруг кричат. А меня схватил огромный чужой мужчина и забирает от мамы. Маму, наверное, убили, иначе она бы меня не отпустила. Вот ведь что обидно, я и лицо её толком не помню. Смотрела потом на мамины фотографии – как на чужую тётю. А руки помню. Как те руки делали мне больно, не отпускали. Очень обидно, что мама так запомнилась.

Потом везли куда-то очень долго в большом вагоне. Мы были одни. Дети пяти, шести, семи лет. Постоянно кто-то плакал и звал маму. Хотелось есть, пить, спать. А спать не могли – пол был очень твёрдый и холодный. А ещё было страшно. Мы сбивались в кучу, грелись.

Привезли на какой-то вокзал. В вагон зашла тётя, начала нас осматривать. Несколько детей заболели по дороге, она их тут же брала за руку и выводила вон. Я тоже кашляла, но когда тётя меня осматривала, старалась не кашлять. Почему-то боялась её.

Потом опять поехали, но уже недолго. На следующем вокзале в вагон стали заходить люди. Мужчины и женщины или одни женщины. Они выбирали красивых детей и уводили с собой. А я была красивая. Я была очень красивая. Меня почти сразу забрали. Я потом, когда немного выучила язык, спросила у тёти Ангелики, всех ли детей забрали в семьи? А она ответила – не всех, только красивых. А некрасивые не нужны. Их уничтожили. Но ты, девочка не плачь. Ты красивая.

Они меня любили. Покупали мне хорошие платья, кукол. Кормили хорошо. Играли со мной. У них был большой дом, и у меня была своя комната. А потом пришли русские и отняли меня у тёти Ангелики. Повезли домой. Я не хотела. Плакала сильно. Тётя Ангелика не хватала меня за руку, как мама. Но тоже плакала. Дома у меня никого не было. Всех родных расстреляли почти в самом начале войны. Меня поместили в детдом. Я жила там несколько лет, пока из Витебска не приехала мамина двоюродная сестра и не забрала меня. В детдоме плохо кормили, нас в комнате было пятнадцать. Никаких кукол, платьев. Зачем они меня забрали? Меня ругали за то, что я говорила по-немецки. А я забыла русский. Я три года жила у тёти Ангелики.

И мне было очень обидно, что в детдоме меня побрили налысо. Я ведь была красивая. А в детдоме никто не знал, что я красивая.

Миша (8 лет) (Михаил Францев – деревня Ситно, Новгородский район)

Наш дом стоял на берегу Волхова. Едва весной сходил лёд, мы с братом уже лезли в воду. Закатывали штанины и заходили по колено. Ноги тут же немели, но было приятно думать, что скоро лето и можно будет купаться. Мать ругалась потом, говорила, что заболеем. А мы не болели. Крепкие были. Это потом, после войны, когда есть было нечего. Простужались постоянно. А до войны – постоянно по улице бегали. Сил было много.

Про войну услышали по радио. Отец ещё за год до этого гордо принёс в хату чёрную тарелку и поставил на стол. Мы слушали музыку, новости, речи Сталина. Соседи тоже заходили к нам в хату, послушать. Тогда запросто было. Двери никогда не закрывали.

Отца призвали через неделю после начала войны. Мать плакала по ночам в подушку, ходила с бледным лицом и опухшими глазами. Но при нас с братом улыбалась, говорила, что всё будет хорошо.

Было очень страшно. По деревне среди детей ходили байки, что немцы едят людей, что у них рога, что огнём плюются. Сейчас смешно всё это вспоминать, а тогда верили и боялись. А может и правда всё было? Они такое творили, что лучше бы ели. И огнём.. Огнемёт поджигал хату в считанные секунды. Разве что с рогами не угадали.

Фронт подкатился так быстро, что мы даже уйти не успели. Вечером грохотало за горизонтом. Мать тревожно поглядывала на вспышки в небе. Открыла подвал. Подвал у нас был знатный, каменный. Разделён был на две половины каменной же перегородкой. С одной стороны мы хранили картошку, в другой было хозяйство отца – всякие инструменты, железки, маслёнки. Он всем пацанам в округе мастерил змеев, мог велосипед починить, в радио разбирался.

Тепло было. Мы играли возле дома с братом и тётей. Тётя у меня была немногим старше нас, ей лет тринадцать тогда стукнуло. Слышим – грохнуло что-то. И тотчас же рядом с углом дома земля поднялась, комья полетели. Мы оглохли. Бросились в сторону. И на том месте, где мы только что стояли – новый взрыв. Мы – бежать. Опять взрыв, прямо на пятки наступает, меня даже в спину комком земли ударило. В деревне уже орут. Непонятно, то ли бежать, то ли прятаться. Мать из дома выбежала, нас в охапку – и в подвал. Сидим в картошке, а над головами грохочет.

Ударило так, что брёвна рассыпались. Хата застонала, как живая. Пол над нашими головами вздыбился. Ещё один снаряд пробил крышу и упал в той части, где отцовы инструменты были. Взорвался и нас засыпало с головой. Дальше я не помню. Когда обстрел прекратился – прибежали соседи, нас вытащили. Каким-то чудом все живы остались. Всю войну в сарайчике жили, где раньше куры сидели.

Я потом уже узнал, что это было. Немецкие артиллеристы пристреливались. Видели же, гады, в свои бинокли, что возле дома дети играют. И всё равно пристреливались через Волхов. Выбрали нашу хату, как ориентир. Они тогда на Новгород пёрли.

Про немцев рассказать? А что рассказывать! Ходили по деревне наглые, мордатые. Что увидит – себе тащит. Курица – курицу, молоко увидит – молоко заберёт. Вещь какая приглянется – тоже себе. Мы по малолетству тогда мало понимали, но мама прятала тётю, боялась за неё. Нам повезло, они в нашей деревне не жили, так поразбойничать приходили. Там, где они квартировали, конечно, хуже пришлось.

Ещё помню – всё время кушать хотелось. Мать похудела так, что её ветром качало. Посадили картошку, а немцы пришли и забрали половину. Вы её сажали?! Вы видите, что в доме дети и шаром покати?! Да разве ж им дело.

Уже когда немцы район заняли, брат принёс домой запал от бомбы. Ну или другую какую часть – я не разбираюсь. Этого добра по нашим лесам тогда много валялось. Говорит – давай порох добудем. Мы были глупые, не знали, что никакого пороха там нет. Сейчас думаю – зачем мне тот порох был? Что я с ним собирался делать?

Начал железку ковырять. Она у меня в руке и взорвалась. Больно было очень. Пальцы веером в стороны. Мать прибежала, какими-то тряпками замотала, сосед коня запряг, и на телеге меня в соседнюю деревню. Там что-то вроде немецкого госпиталя было. А куда ещё было меня везти? Других врачей в округе нет. Мать пальцы в тряпицу собрала, думала пришьют.

Приехали. Большой дом, в котором раньше то ли правление было, то ли клуб. На полу солома, а на соломе раненые немцы. Человек пятнадцать-двадцать. Весь пол занят, ступить некуда. Мать - к врачу. Он посмотрел на меня, на мою руку, молча достал бинты, растворы какие-то и начал руку обрабатывать.

Тут зашли три офицера. Увидели, что он делает, сдёрнули меня с табуретки. В рану тычут.

- Партизан! Партизан!

А врач, наверно, был старше званием. Потому что не испугался, начал на них в ответ орать, чуть ли не пинками из госпиталя гнать. Кричит:

- Киндер! Киндер!

Выгнал их. Рану забинтовал и лекарств каких-то дал. Пальцы перебрал, головой покачал, мол, поздно. Так и живу теперь с одним пальцем на правой руке. Привык.