DoktorLobanov

Не раз я слышал мнение, что медики с годами работы становятся циничными и чёрствыми. И, честно говоря, полностью это мнение разделял. Если ты врач-реаниматолог и как девочка-первокурсница будешь сутками рыдать над каждым «потерянным» пациентом, то вскоре прямая дорога тебе в комнату с мягкими стенами и к коллегам со вкрадчивыми голосами. А у них своя профдеформация. Им вечером ещё розовых слонов ловить.

Поэтому выстраивают стену, ограждая ранимую человеческую психику. Не берут близко к сердцу, относятся как к потоку. Медики «злые, чёрствые, неприветливые». Никого не защищаю, сам таким в студенчестве был, когда в реанимации подрабатывал. Везёшь в морг очередного «заземлённого» и в мыслях у тебя нет, что это недавно человек был. Так, кукла под белой казённой простынёй. И тяжёлая, зараза!

А однажды случилась история, которая немного поколебала мою уверенность в циничности медиков. Точнее одного, конкретного и очень неожиданного медика.

Работал я с детским онкологическим центром и контактным лицом от руководства в этом учреждении была солидная дама в расцвете лет. Этакая железная леди в белом халате. Строила в коридоре всех, начиная от инженера по ТБ и заканчивая главным врачом. Последний, мне кажется, боялся ей лишний раз позвонить и поручал все переговоры секретарю.

Пациентов, а точнее их родителей, дама расставляла по местам одним движением бровей. Стоило ей выйти в коридор, как мгновенно стихали споры нервных мамочек (которых тоже можно понять, у них дети больные). Короче, властвовала в своей епархии и не терпела даже малейшего неповиновения. На слёзы и вопли родителей не обращала внимания. Пациентов называла по номерам, разговаривала с ними, как полковник со строем солдат, только без матюков.

Я её, в принципе, понимал. Стаж работы в этом центре у неё был лет двадцать, не меньше. За эти годы такого насмотришься, что по ночам спать не сможешь. Я, честно говоря, каждый раз туда приезжаю, и на входе у меня пульс учащается. У самого ребёнок, и даже мысли не допускаешь, что его что-то подобное коснётся.

А тогда была прямо какая-то заколдованная неделя. Поставщик подвёл, реагенты к технике кончались, а у тех, что были на складе выходили сроки годности. Сотрудники и мои, и учреждения косячили так, что возникало подозрение, что они участвуют в соревнованиях по саботажу. Посреди рабочего дня один особо важный и очень надёжный анализатор из Японии выдал дикие результаты и, пискнув в последний раз, заявил, что он устал от этой жизни.

Железная леди позвонила нам, вогнала в ступор девочку-менеджера, прошла огнём и мечом по всей иерархии сотрудников. Директор с ней разговаривать отказался и на амбразуру, плюющую пулемётными очередями, бросили меня.

Где наша не пропадала. Выпил заранее что-то успокоительное и поехал переговоры проводить. Железная леди приняла меня без улыбки, позвала в помощники юриста и бухгалтера, и мы столкнулись щитами. Через полчаса я понял, что три женщины в спаянном бюрократией коллективе способны на многое. Я уже готов был отдать им всё, и сам за это заплатить. Но им было мало, и они хотели что-то ещё. Держался из последних сил. Железная леди давила аргументами и габаритами.

И вот на каком-то этапе мы замолчали. Смотрим друг на друга злые, с красными лицами. И хочется уже наговорить гадостей, но сдерживает этикет делового общения. Железная леди отворачивается от меня, встаёт и подходит к окну. Минуту смотрит на улицу, а потом вдруг вздыхает:

- На какую всё-таки ерунду мы с вами жизнь и нервы тратим.

- Не понял, - опешил я.

- Нам же сейчас кажется, что вся эта ругань, весь этот конфликт – это самое важное, что у нас есть. А ведь это не так.

И тут я во второй раз удивился. Очень сильно удивился. От железной леди я такого не ожидал.

- Ну, так надо как-то… Ну да, верно.

От удивления всё моё красноречие куда-то сразу пропало. Куда она там смотрит? Что увидела? Я бочком-бочком тоже подкрался к окну.

Обычный больничный двор. В меру зелёный, с какими-то лавочками-беседками. Только чуть в стороне, из-за специфики учреждения – огромная игровая площадка. Яркие жёлтые лошадки в красных яблоках, горки-жирафы, сетка-лазалка, песочница. Всё аляповато-весёлое, раздражающее. И абсолютно никому не нужное. Сколько туда ездил – ни разу не видел, чтоб хоть один ребёнок из онкоцентра на этой площадке гулял. Им не до этого.

Но почему железная леди вдруг сменила тон?

- Знаете, я прошлой осенью вот так же стояла, смотрела на эту дурацкую площадку. Раздражает она меня! Но главврач сказал, что раз мы детское учреждение, то и площадка должна быть. Не выбрасывать же, раз купили. Дети на неё не ходят, им плохо. А когда выздоравливают чуть-чуть – предпочитают уходить с территории центра и гулять во дворе соседнего дома. Там от них, конечно, здоровые дети шарахаются, но нет такой гнетущей атмосферы, как здесь.

И тут смотрю – выходит из дверей девочка лет восьми. Вы же видели наших детей. Худые, бледные, косынки на голове, чтоб лысую голову скрыть. И она такая. Выходит, короче, смотрит на эту площадку. И решительно так, целенаправленно, шагает к ней. Покачалась на лошадке, покопалась в песочнице, скатилась с горки. И задержалась на качелях. Минут пять, наверное, качалась, потом еле сползла. Укачало её. Посидела, отдышалась и опять на качели. Снова укачало. Тогда она в корпус пошла.

На следующий день смотрю – снова она по тому же кругу. Лошадка, горка, песочница, качели. Скамейка. Качели. И на следующий. И на следующий. Она даже не играла, она выполняла какой-то одной ей известный ритуал. С таким серьёзным лицом, что казалось, от этого её жизнь зависит.

Железная леди замолкла, глядя на аляповатого жёлтого жирафа.

- И что? – не выдержал я.

- А ничего, - словно очнулась дама. – Вылечили и поехала домой. И опять этой треклятой площадкой никто не пользовался. Но пока она лечилась, я каждый день за ней наблюдала. Наблюдала за этим несчастным больным ребёнком, который видимо придумал себе этот ритуал, загадал, что если будет его выполнять, то выздоровеет. И каждый день, несмотря на дождь и холод, выходил совершать свой круг по площадке. У неё была цель. И смысл. А мы с вами тут ерундой занимаемся. Давайте свои бумажки, я всё подпишу.

На этом наши переговоры неожиданно закончились. Приехал я на работу и из кожи вылез, чтоб достать для онкоцентра необходимое. До самого вечера звонил, искал, гонял сотрудников, даже кричал на кого-то. Исправили мы все свои косяки и новых не наделали.

Железная леди стала прежней и больше никогда не показывала, что она не железная.

А я теперь не могу ходить спокойно мимо этой площадки. Каждый раз смотрю, вспоминаю и думаю, что какой-то ерундой занимаюсь. Вот у людей цели, так цели.

Рассказ из книги «Палата номер пять»

Автор Павел Гушинец (DoktorLobanov)

Группа автора в ВК https://vk.com/public139245478

Писатель и редакторы

В позапрошлом году я решил, что надо попробовать себя в роли детского писателя и совместно с подрастающим поколением создал небольшой сборничек для младшего школьного возраста.

Подрастающее поколение с ехидцей посмотрело на текст и заявило:

- Ну ладно, сгодится.

Понёс книгу редактору.

- Ой, как интересно, - говорят. – Очень неожиданно вас в такой роли видеть.

- Да я и сам не ожидал, - отвечаю. – Будете брать?

- Сначала надо прочитать, а потом решим, - ответил редактор.

Я дрожащей рукой положил на стол распечатанные листки и ушел с бьющимся сердцем. Надо же, никак привыкнуть не могу. Но это же хорошо, наверное?

Через несколько дней звонят:

- Павел Владимирович, надо немножко подкорректировать.

- Я готов, высылайте файл.

Выслали. Открываю, а там всё красным выделено и перечеркнуто. Даже обидно.

- Уберите, - говорят. – Этот ужас.

- Какой из ужасов? – хмурюсь я. – У меня книга вообще-то про детские страхи. Там должны быть ужасы и кошмары.

- На третьей странице у вас там. Про логопеда.

Открываю третью страницу. А там небольшая смешная сценка. Папа девочки привёл дочь к логопеду, после знакомства дарит этой чудесной даме коробку конфет, а наутро у логопеда недовольный вид. Девочка думает, что логопед сразу всю коробку съела и у неё всю ночь живот болел.

- А что не так? – спрашиваю. – По-моему забавно.

- Это же намёк на взятку!

- Послушайте, - говорю. – Я же доктор по основной профессии. Коробки конфет и бутылки коньяка это не взятка, а искренняя благодарность пациента.

- Нам лучше знать, - отвечают. – А вдруг министр прочтёт и весь тираж зарежет!

Представил министра с кровожадной ухмылкой и огромным ножом в руке. Министр дьявольски хохотал и резал яркие страницы моей книжки.

Убрал сцену. Было очень жалко книгу. А вдруг и вправду зарежет.

Писатель и читатели

Выступать перед читателями я очень люблю. До коронавирусных времён недели не проходило, чтоб не звонили мне из какой-нибудь библиотеки или школы. Теперь с этим сложнее, но потихоньку опять начинают звать.

С гордостью могу похвастаться. Четыреста детей из четырех школ района – да легко! Класс детей с особенностями развития – справимся! Орава подростков-птушников – заинтересуем! Банда бабушек-пенсионерок из ветеранского клуба – да хоть три раза! Бабушки меня целовали, дети пытались затоптать, птушники на понт брали, поэтому я теперь ничего не боюсь!

Но однажды попал я на очень странную презентацию. Неожиданно попал, был не готов. И, честно говоря, с трудом вытянул. А может и не вытянул, это я так сейчас, себя успокаиваю.

В прошлом году, летом, приезжаю я в деревню, где моя мама учителем работает. Только сел, только драники себе в тарелку положил, как звонят:

- Татьяна, к тебе сын приехал?

- Приехал, - отвечает мама.

- Так может он в нашем клубе выступит? Сегодня вечером?

Мать смотрит на меня вопросительно. А я давлюсь драником. Какое выступление? Я же не готов. И не взял с собой толком ничего.

- Надо, - говорит мама. А голос у неё с сорокалетним педагогическим стажем.

- Ну надо, значит надо, - вздыхаю я, дожёвывая драник. – Дайте мне хоть часа два на подготовку.

Полез в багажник, отыскал пару книжек завалявшихся и поехал в клуб.

А там в библиотеке уже столы стоят, стулья. И народ потихоньку собирается. А у меня тематика рассказов – медицина, армейская медицина, паразитология и немного детских книг. И о чем мне деревенским книгочеям рассказывать?

Ладно, где наша не пропадала!

Начинаю с нескольких шуток, рассказываю историю про то, как солдаты у меня в части аскаридозом заразились. Смотрю – вроде бы кто-то в задних рядах захихикал. Кажется получается.

И только я так подумал, как взгляд мой наткнулся на женщину в чёрном платке, которая сидела хоть и сбоку, но в самом первом ряду. Сидит и смотрит на меня так внимательно, серьёзно. И платок этот чёрный. Сбивает.

Я опять пошутил. А она не смеётся. Я подобрал историю поинтереснее, рассказал прямо ей, лично. А она даже не улыбнулась. И смотрит вроде бы на меня, а вроде бы как-то мимо. Сбивает, блин.

Крутился я как уж на сковородке. Менял темы, переходил от книги к книге. Задние ряды смеялись и плакали. Кто-то даже похлопал из вежливости. Женщина в чёрном платке сидела недвижно, с каменным лицом. Наконец, я сдался. Немного неловко скомкал окончание выступления, начал прощаться. Ко мне потянулись за автографами.

Женщина в чёрном платке встала, как робот, развернулась и вышла.

После окончания выступления, я уже в машине спрашиваю у матери:

- Слушай, а что это за женщина в первом ряду сидела. Я старался, старался, а она как каменная.

- В чёрном платке? – переспросила мама.

- Точно. Она самая.

- А это Ивановна. Ты не обращай внимания. У неё на прошлой неделе сын по пьянке погиб. Вчера только похоронили. Так что ей не до веселья.

Я от такой новости чуть в единственный на всю деревню столб не врезался.

- Мать, предупреждать надо!

- А кто знал, что она придёт. Но это хорошо, что пришла. Хоть отвлеклась чуть-чуть.

Теперь без подготовки стараюсь не выступать. И прошу организаторов предупреждать о всяких неожиданностях. А то мне этот чёрный платок потом по ночам снился.

Рассказ из книги "Обрывки". Автор Павел Гушинец (DoktorLobanov)

Ссылка на страницу автора https://vk.com/public139245478

ПС. Ну ничего себе. По мнению баянометра я на 32% Поклонская))))

По утрам Ёся всегда просыпался в хорошем настроении. Впереди был большой, светлый день, наполненный событиями и открытиями. Мать уже суетилась на кухне, готовила завтрак, отец сидел над большой книгой, черкал пером, что-то подсчитывая. А Ёся просыпался, желал всем доброго утра, завтракал и бежал на улицу, где его ждали Шурка, и Колька, и Вадик. С ними можно было бежать на речку купаться, или в лес, или в футбол, да мало ли ещё интересных занятий у мальчишек.

Даже осенью, когда за окном моросили дожди и переулки Ивья тонули в непролазной грязи, утро начиналось с улыбки. Ведь впереди был день учёбы, интересных разговоров со старым учителем Петром Ивановичем, который говорят революцию видел и в столицу ездил, на Ленина смотреть. Ёсе нравилось узнавать что-то новое, он и читал лучше всех в классе, и таблицу умножения знал назубок. Что по сравнению с этими достижениями какой-то дождик.

По утрам Ёся всегда просыпался в хорошем настроении. Проснулся и сегодня, улыбаясь первым лучам солнца, а потом остатки сна ушли, Ёся вспомнил, где он и хорошее настроение пропало. В крошечной комнате, забитой людьми, было душно. Рядом, на лежанке хрипло дышал отец, рвал на себе рубаху, стонал. Опять сердце беспокоит. Отец и раньше, при спокойной мирной жизни иногда жаловался на сердце. Ездил к доктору, в Гродно, тот посмотрел, прописал порошки, сказал что-то непонятное Ёсе и категорически запретил отцу тяжёлые физические нагрузки. Да какие нагрузки у бухгалтера. Слава Езусу, ничего тяжелее ручки и книги не поднимает.

А в последние полгода с отцом совсем худо. Как пришли в Ивье немцы, как собрали всех евреев и забили ими несколько центральных домов, как начали заставлять всех копать ямы, рубить лес, таскать кирпичи, так отец с каждым днём всё бледнее. Еда плохая, в комнате, где спят полсотни человек, дышать нечем. Ещё и работа каждый день. Вечером отец едва доползает до лежанки, падает на доски лицом вниз и проваливается в сон. Ёся устраивается рядом, укладывает отца поудобнее. Раньше ещё мать помогала, но пару месяцев назад немцы разделили семьи. Женщин отдельно, мужчин отдельно. Мол, нечего грешить, и так от вас все беды. Остались Ёся с отцом одни. Маму видели иногда мельком. Удавалось перекинуться парой слов. Но не больше. По маме Ёся скучал, но держался. Он же совсем взрослый. Восемь лет это вам не шутки.

А чего он проснулся в такую рань? Солнце едва заглянуло в окно, и в рельс на дворе никто не бьёт. А, это вчера, как шли с лесоповала Ёся (небывалая удача) подобрал с дороги яблоко-дичку, сгрыз его в два укуса. Теперь непривычный живот бунтует. Нашёл время.

Еся покрутился на месте, пытаясь уговорить бурчащий желудок, понял, что невмоготу, встал и, осторожно ступая через спящих людей, вышел во двор.

Небо торопливо затягивалось серыми тучами. Днём опять будет дождь. Опять мокнуть целый день, и старого портного Михала опять будет всю ночь бить тяжёлый кашель. Не даст поспать.

Из будки охранника доносился густой громкий храп. Сегодня дежурил молдаванин Юра. Можно было не бояться. Этот не злой. Если и заметит, то в худшем случае подзатыльник даст. Вот если бы в будке сидел литовец Петерсон, то Ёся не рискнул бы выйти во двор. Этот и выстрелить может.

Мальчик поёжился, скакнул вбок, обходя глубокую лужу, потом засеменил вперёд, стараясь не попадать босыми ногами в грязь. Допрыгал к дощатой будочке. Езус, яма опять полная! Её копали в расчёте на одну семью из пяти человек. А сейчас в доме полсотни жильцов. Только на прошлой неделе Петерсон выбрал из толпы двух мужчин почище, ювелира Якова Шмуклера и учителя Захара Бакшта, заставил их выгребать яму. И вот она снова полная.

Ёся кое-как пристроился сбоку, сделал свои дела и помчался обратно. Только вошёл в комнату, только пристроился под боком у отца, только прикрыл веки, как во дворе заколотили в железный рельс. Люди на полу заворочались, застонали, начали подниматься на четвереньки, торопливо выходить наружу. Громко закашлял старик Михал, свистя больными бронхами и задыхаясь. Кто-то скороговоркой забормотал молитву.

Ёся толкнул отца в бок, помог ему подняться. Отставать нельзя. Если выйдешь последним, то достанется прикладом или кулаком от охранника. Тут уж не важно, Юра или Петерсон. С утра все они злые.

Вышли во двор, построились в шеренгу. Тем, кому не повезло, пришлось стоять по щиколотку в той самой луже, которую Ёся перепрыгивал. Стояли долго, ёжась под моросящим холодным дождём. Пока пришёл фельдфебель Дитрих. Пока неспешно прошёлся, заглядывая в каждое лицо. Если останавливался возле тебя, надо было опустить глаза и стоять молча с покорным видом, пока Дитрих не отойдёт. На прошлой неделе Давид Гирш растерялся, не опустил сразу же глаза. Дитрих ударил его носком сапога в пах. Потом ещё несколько раз, уже лежащего по голове. У Гирша до сих пор всё лицо опухшее.

Дитрих не торопится. Ему тепло и сухо в сапогах и плаще. Мелкий дождик его не беспокоит. Раз прошёлся вдоль шеренги, второй. Наконец кивнул. Можно идти на завтрак.

Завтрак одно название. Тонкий ломтик серого, плохо пропечённого хлеба, кружка едва тёплой воды. Ёся проглотил хлеб, торопливо осушил кружку. Отец толкнул его локтем, сказал тихонько:

- Возьми.

Протянул половинку своего ломтика. Ёся сглотнул слюну. Есть хотелось ещё сильнее, чем до завтрака. Но отец больной, прозрачный. Его шатает ветром, у него едва хватает сил, чтобы поднять лопату или топор. Если сейчас взять этот хлеб, то днём отец упадёт и больше не поднимется.

- Нет, - Ёся решительно отстранил хлеб. – Ешь сам. Я не хочу. Наелся.

И в подтверждение похлопал себя по впалому животу. Живот отозвался урчанием.

Отец улыбнулся уголком рта. Когда Ёсе было пять лет, он вот так же хлопал себя по животу, осилив всего две ложки каши. Смотреть тогда на эту кашу не мог, комки в ней попадались, да и вообще гадость редкостная. Сейчас бы кастрюлю этой каши. Мигом бы проглотил, вместе с комками.

Горе с этим отцом. Ещё непонятно кто за кем присматривает. Отец за Ёсей или Ёся за отцом. Он же как маленький. Верит всему, что полицаи говорят, не умеет найти себе на ночь место, не умеет отдыхать, когда охранник не смотрит. Вот и сейчас стоит, жуёт свой хлеб, смакует каждую крошку, перекатывает её языком и смотрит куда-то вдаль. А что там вдали? Забор?

Поели, пошли на работу. Сегодня рубили лес. Это хорошо. Это легче, чем копать ямы. А ещё можно найти во мху какой-нибудь гриб, высушить его и по ночам грызть мелкими кусочками. И в еловых иголках говорят много витаминов, можно набить полные карманы смолистыми колкими веточками, потом подбрасывать в кружки с кипятком и пить.

Ёся с отцом рубят толстую кривую сосну. Отец с каждым ударом трясётся всем телом, с трудом вырывает топор, разгибается, бьёт снова. Ёся хитрит. Одним глазом смотрит на топор, чтоб по ноге себя не тяпнуть, другим глазом на тощего Петерсона. Тот сидит на пне, курит. Сидеть неудобно, пень кривой, вот и штаны все в смоле испачкал, гад. Петерсон отсидит половину задницы, повернётся, так Ёся тут же перестает рубить, стоит, только для вида и шума топором постукивает.

Тут сноровка нужна. Три дня назад старый часовщик Шломо Венсон зазевался, присел, когда Петерсон отвернулся, да встать не успел. Так литовец не поленился, подошёл к нему и стал бить прикладом. Вчера ночью Шломо умер. Но Ёся хитрый, Ёся обманет литовца, отдохнёт у него за спиной. А отец не умеет. Стучит и стучит, и видно, как с каждым ударом поднимать топор ему тяжелее.

Провозились с сосной до самого обеда. Полчаса на отдых, еда – миска холодного варева из листьев свеклы и такой же, как на завтрак, прозрачный кусочек хлеба. Не успели проглотить эти жалкие крохи, как Петерсон принялся орать и поднимать всех на ноги. Встали. Взяли топоры, пошли опять рубить.

Наконец старая сосна сдалась, охнула, заскрипела, повалилась на бок, цепляясь колючими ветками за соседок. И упала, высоко задрав кривой изрубленный комель. Ёся едва успел отскочить. Отец выпрямился всего на секунду, но Петерсон гавкнул что-то недовольное и отец тут же принялся обрубать ветки.

На краю вырубки показались двое мужчин в высоких сапогах и длинных плащах. Петерсон встал, закричал что-то махнул винтовкой. Мужики остановились в десяти шагах от лесорубов, закурили. Петерсон повертелся, повертелся, пошёл требовать у них махорку. Мужчины жадничать не стали, отсыпали ему, закурили вместе.

- Ёся! – от голода в ушах шумит, или действительно чей-то голос из-под куста.

- Ёся, чтоб тебя!

Ёся чуть не подпрыгнул от неожиданности.

- Колька!

- Тише ты, жидёнок! – зло шипит приятель, скрытый густыми ветками. – Услышит твой немец, хана нам всем.

- Он не немец. Он литовец.

- Один чёрт! Держи.

Колька бросает под ноги Ёси большой ломоть хлеба, яйцо. Настоящее богатство. Ёся торопливо прячет подарки в карман.

- Это твои там? – Ёся кивает на курящих.

- Ага. Батька и дядя Володя, сосед. Ёська, в городе говорят, скоро приедут за вами. Приедут и убьют всех.

- Кто говорит?

- Да все говорят. Вон, дядя Володя ездил в Гродно, так там уже всех ваших поубивали. Бежать вам надо.

- Куда? Как?

- Как выведут вас завтра лес рубить, вы с батькой незаметно в кусты. До вечера пересидите, а там – на полянку нашу. Помнишь, прошлым летом в войнушку там играли? Там ещё яма от выворотня осталась. Спрячетесь в яме. Мы вам там еды оставим. Как стихнет – батька приедет и увезёт куда-нибудь.

Ёся помолчал.

- Нельзя нам, Колька. Мамка в доме остаётся. Немцы говорят – если сбежит кто – всех его родных расстреляют. Не могу я.

- Ду-у-ура! – шипит Колька. – Говорят же тебе, убьют вас всех скоро. И тебя и мамку твою, и батьку. Так хоть спасётесь.

- Не могу, - упрямо повторяет Ёся. – Прости. Спасибо.

Петерсон докурил, болтает о чём-то с мужиками. Но уже поглядывает в сторону лесорубов, недоволен, что они стали реже постукивать по стволам.

- Подумай ночь, - доносится из-под кустов. – Я завтра опять приползу.

Петерсон поправляет на плече ремень винтовки, шлёпает по грязи в сторону евреев. Колька исчез, только ветка качнулась. И словно не было разговора, словно привиделось это Ёсе. Только подарки тяжело оттягивают карман. Значит, не привиделось, значит был тут товарищ, значит, не забыл.

Ночью, в темноте, Ёся сует отцу половину яйца и хлеб.

- Что это? – удивляется отец.

Езус, ну что за человек? Ешь, что дают и молчи. Сейчас увидит кто – ещё отберёт. Ёся чуть ли не силком заталкивает отцу в рот еду. Тот жуёт, удивлённо сопит.

- Откуда?

- Ворона принесла, - огрызается Ёся. – Молчи.

- Что там у вас? – предательский запах еды унюхал Михал, повернулся к ним.

- Хлеб с ужина остался, доели только что, - врёт Ёся.

Михал не видит в темноте его лица, но Ёся на всякий случай делает честные глаза. Михал вздыхает, поворачивается на другой бок, кашляет. Кажется пронесло.

Утром во дворе небывалый шум, крики. Откуда-то приехали полдесятка чужих немцев. Они громко смеются, курят с Дитрихом, что-то обсуждают. Евреи стоят под утренним моросящим дождём, молчат, опустив головы. Стоять холодно.

Наконец Дитрих и чужие немцы о чём-то договариваются. Дитрих снимает с кисти чёрную кожаную перчатку и жмёт руку долговязому, носатому немцу в длинном плаще. Тот улыбается, кивает. Дитрих поворачивается к евреям, взмахом перчатки подзывает Петерсона.

- Юде! – рявкает Дитрих.

- Евреи, - монотонно переводит Петерсон. – Вам оказана великая честь. Вы можете помочь победоносной немецкой армии. Это внесёт немного смысла в ваши никчемные жизни. Сейчас мы пойдём за город, в сторону деревни Юратишки. Там стоит подбитый советский танк. Господа офицеры осмотрели его и решили, что танк можно отремонтировать. Для этого танк нужно притащить сюда. Вам понятно?

Евреи молчат. Но Дитриху ответ не нужен. Он лает что-то Петерсону, тот отбирает из толпы десяток мужчин покрепче, те идут куда-то, вскоре возвращаются нагруженные верёвками, лопатами. Лопаты раздают каждому второму. Ещё берут из-под забора длинные жерди, проволоку.

Идут по городу длинной серой колонной. По сторонам – полицаи с винтовками, немцы чуть подальше. Брезгуют. От евреев пахнет. Моются раз в неделю, а когда одежду стирали – забыли уже. А работают каждый день. Идут по знакомым Ёсе улочкам, по тем самым улочкам, где он бегал с Колькой и Вадиком. Интересно, придёт сегодня Колька? Принесёт ещё хлеба? Жалко если придёт, а Ёси нет. Хотя ему, наверное, расскажут, что евреев погнали в другое место.

Евреи идут и по всему городу захлопываются окна. Жители Ивья отворачиваются от скорбной процессии. Всхлипывают бабы, пряча глаза в платках, мужики суровеют лицами. Только ребятишки лезут посмотреть. Их сдёргивают с заборов, с крыш. Раздаётся звук шлепка, возмущённый рёв, тут же задавленный материнской ладонью.

- Тише ты, оглоед! К ним хочешь?

Идут. Выходят за город, медленно тянутся через поля. Идут долго. Целый день. Немцы скучают, садятся в машину, едут следом, Полицаи тоже устали, поглядывают на машину с завистью. Но их не приглашали.

Танк стоит за околицей Юратишек, большой, тёмный, какой-то скособоченный. Когда в него попал снаряд, танк лениво загорелся, левый бок его покрылся жирной чёрной копотью, но огонь быстро погас, и машина стоит посреди поля как целая. Капли дождя стекают по холодному железу, гусеницы глубоко ушли в грязь.

Евреи подошли к огромной железной машине, убитой прямо в механическое сердце, окружили его гудящей толпой, растерянно смотрели на него. Как сдвинуть такую громадину?

- Чего встали?! – заорал Дитрих через Петерсона. – Ну-ка, взялись, подняли и понесли.

Мужчины молчали. Их было много, двести человек, но где это видано, чтоб такую махину, на руках.

- Не слышите? – немец потянулся к кобуре на поясе.

- Впрягайтесь, - подсказал полицай Юра.

Завели верёвки, зацепили за гусеницы, за башню. Поднатужились, рванули. Танк не шелохнулся.

- Ленивые свиньи! Ну-ка ещё раз!

Застонали от натуги, навалились. Танк дрогнул, пополз, нехотя освобождаясь от плена жидкой грязи. Дёрнулся, продвинулся на сантиметр, так резко, что люди от неожиданности попадали в лужи. И пошёл, пошёл, пошёл. Это был хороший танк, свой, он даже мёртвый старался помочь людям. Чавкнула грязь, раздавленная сотнями ног. Танк двинулся в путь.

Еся как обычно, старался не напрягаться. Он маленький, от него всё равно мало толку. Натягивал верёвку, скользил по грязи ногами, как все. Но жилы не рвал. Танк и так шёл неспешно, но неумолимо двигался вперёд. Вокруг стонали и тяжело сопели. Дороги не было видно из-за широких спин, затянутых в серую одежду. Но это и хорошо. Он не видит – значит, и его не видят.

Еся вдруг вспомнил, что сегодня воскресенье. До войны в такие дни у них дома был праздник. Соседи ворчали, мол, суббота главнее, но отец только отмахивался. С утра будил Ёсю, поил его чаем с чем-нибудь вкусным. Они шли гулять. Отправлялись на стадион смотреть футбол, или на ярмарку, или ещё куда, отец был горазд на выдумку. А вечером – в кино. Кино в Ивье было хорошее, с большим залом, с белым экраном на всю стену. Приезжал из Гродно киномеханик, крутил фильм. За спиной стрекотал его аппарат, а на белом экране происходили чудеса. Потом шли домой. Отец обнимал мать, поднимал Ёсю на руках. И тогда отец казался самым сильным человеком на свете. А теперь он слабый. Шатается при каждом шаге. Верёвка глубоко впилась в плечо. Ёся хочет сказать ему, чтобы он приостановился, ослабил верёвку, передохнул пару шагов. Но вокруг другие, такие же несчастные, как отец. Они услышат.

Дитрих, гад, едет верхом на башне танка. Прихлёбывает что-то из фляги. Ещё и скалится. Танк и так тяжёлый, ещё и тушу Дитриха тащить. Вот бы приподнялся сейчас, поскользнулся – и под гусеницы. Нет, нельзя. Тогда немцы их всех убьют.

Старик Михал закашлял. Ноги его подкосились, он опустился в лужи и грязь дороги. Дитрих что-то недовольно крикнул с танка. Петерсон подошёл к Михалу, толкнул его прикладом.

- Вставай.

- Не могу, - прошептал Михал. – Внутри горит всё. Не могу я.

- Вставай, старый козёл, - Петерсон толкнул прикладом сильнее.

Михал попытался встать, поднялся уже на четвереньки, но его повело в сторону, и старик опять растянулся лицом вниз на грязной дороге. Петерсон поднял взгляд на Дитриха. Тот кивнул. Тогда полицай схватил Михала за шиворот, оттащил на два шага в придорожную канаву, поднял карабин.

Сухо щёлкнул выстрел. Ноги Михала, торчавшие из канавы, мелко задёргались.

- Что встали?! – зарычал Петерсон, оборачиваясь к остальным евреям. – А ну-ка потащили!

До темноты прошли несколько километров. Дитрих крикнул, махнул рукой и слез с танка. Смертельно уставшие евреи повалились там, где стояли.

- Утром продолжим, - ободрил их Дитрих.

Спали в поле, прямо под дождём, расположившись кругами вокруг чёрной громады танка. Танк грустно смотрел на людей. Его башня наклонялась, ствол смотрел в землю. Ёсе казалось, что танку стыдно. Стыдно за то, что он мучает этих людей.

Утром снова потащили. В толпе кашляли уже несколько человек, ночь под дождём, на сырой земле не прошла даром. Танк лязгал гусеницами, скрипел, но шёл. И люди шли впереди железной махины.

Ещё одна ночь в поле. Утром в канаве остаются Янкель Есенецкий и Юзеф-мельник. Они надорвали спину, не смогли с утра подняться. Два сухих щелчка карабина, два тела с дергающимися в агонии ногами.

И снова утро. Возле старой скирды остаётся ребе. Дитриху показалось, что он слишком медленно идет впереди танка. Перед смертью ребе хотел помолиться, но ему не дали. Ну ничего. Ребе и так святой человек. Ему уже хорошо.

И вот уже первые дома Ивья. Вот размытая дождями поселковая дорога сменилась мостовой. Танк пошёл легче, но измученные многодневным непривычным трудом люди не чувствуют этого. Ёся с тревогой поглядывает на отца. Тот хрипит и шатается. Сегодня утром он едва поднялся. Если бы не Ёся – не поднялся бы совсем. Стоял на четвереньках, мотал головой, стонал. Петерсон уже шагнул к нему, поднимая карабин, но тут наперерез полицаю кинулся Ёся. Уперся спиной в грудь отцу, рывком поднял его. С ужасом заглянул в белые закатившиеся глаза. Но отец встал. Взял верёвку и пошёл вперёд. Петерсон, убрал карабин, закурил, отвернулся.

Ивье. Центральная улица.

- Стоять! – машет рукой Дитрих.

Но люди не слышат его. За эти дни они привыкли тянуть и упираться, тянуть и упираться несмотря ни на что.

- Стоять! – снова ревёт немец.

И тогда до евреев доходит, что они пришли. Мужчины останавливаются. Из окон и из-за заборов Ивья на них опять смотрят русские, белорусы, поляки. Смотрят и благодарят своего Бога, что они не евреи.

- Бросай верёвки!

Танк в последний раз скрипнул и остановился. Дитрих с громким смехом спрыгнул с него, похлопал ближайшего еврея по плечу.

- Гуд, гуд!

Ржали чужие немцы, показывая пальцами на замученных, усталых людей. Криво ухмылялся Петерсон. Юра отворачивался. Отворачивался, пока Дитрих строго не посмотрел на него. Тогда Юра тоже засмеялся.

Неужели всё? Неужели сейчас их отведут в тёплую комнату. И пусть завтра снова гонят копать ямы или рубить лес. Пусть. Сегодня будет сон под крышей. Лежанки, а не сырая земля. А потом, может быть баня. Они дошли! Дошли!

Вдруг отец Ёси закачался, хрипло выдохнул и упал на колени. Тень неудовольствия пробежала по лицу Дитриха. Он шагнул к стоявшему на коленях мужчине.

- Эй, вставай!

Отец поднял к небу испачканное многодневной грязью лицо. Его губы разомкнулись, пытаясь выпустить на свет Божий какое-то мудрое слово, но сил уже не было. И немец услышал только жалкий хрип.

- Вставай! – Дитрих толкнул еврея носком сапога.

Отец кувыркнулся лицом в грязь. Упал, скорчился, держась руками за грудь.

- Сердце! – ужаснулся Ёся.

Как же несправедливо. Они ведь дошли. Они смогли, выдержали. И до тёплого дома всего несколько десятков шагов.

- Вставай! – Дитрих достал из кобуры пистолет.

- Нет! Не надо! – Ёся бросился к немцу, упал на колени, ползая в грязи у самых сапог. – Паночку, герр офицер, не надо!

Дитрих поморщился, оттолкнул кричащего мальчика, старающегося поднять упавшего в лужу еврея, и выстрелил мужчине в затылок.

Мальчик завопил ещё громче, вцепился в одежду отца, уткнулся лицом в грязный пиджак. Тогда немец снова поморщился, поднял пистолет во второй раз, выстрелил в затылок и мальчику. Просто так. Чтоб не шумел.

Весной 1942-го года немцы собрали около пятисот евреев из города Ивье и заставили их перетащить на руках тяжёлый неисправный танк КВ-2, оставленный отступающими советскими войсками ещё в 1941-м году в районе деревни Юратишки. В общей сложности евреи вручную протащили многотонную железную махину 14 километров. Тех, кто падал или не мог идти, расстреливали по дороге.

12 мая 1942-го года Ивьевское гетто было вывезено к деревне Стоневичи, в двух километрах от города и уничтожено. После войны в трёх братских могилах были найдены останки 2524 человек.

Среди них было много мальчиков и их отцов.

Рассказ из книги "Война девочки Саши". Автор - DoktorLobanov (Павел Гушинец)

Группа автора в ВК https://vk.com/public139245478

Музыка часто является основной определяющей субкультуры. Кем были бы рокеры без своего рока или те же битники без бибопа? Сборищем лохматых бродяг бомжеватого вида? Какой вопрос задавали, а может и сейчас задают при встрече подростки? Чё слушаешь? И по ответу можно судить – человек с тобой на одной волне, или в наушниках у него не дай бог Егор Крид.

В середине девяностых в нашем районном городке музыкальные вкусы были определены жёсткими правилами и традициями. Слушаешь «всякую Нирвану» (под этот термин с истинно славянским размахом попадали все представители гранжа, хард-рока и даже хэви-метала) – ты «нефер». Расти патлы ниже плеч, ходи по вечерам с опаской и тусуйся в центре. «Нормальные пацаны» из этих ваших роков признавали только «Сектор Газа», а восходящую звезду Сергея Михалка. Слушали «нормальную музыку» типа Миши Круга, иногда что-то из попсы. Тусовались в подъездах и искренне ненавидели «неферов». Просто так. Ни за что. «Неферы» отвечали взаимностью. Это противостояние нередко выливалось в массовые драки у клубов «неферов», с привлечением газового оружия и ОМОНа.

Наверное, в мире существовали ещё десятки, если не сотни других музыкальных стилей и направлений. Но в нашем городе всё было чётко и по канонам. Чёрное и белое. Патлатые и «нормальные». Никаких оттенков. Всё, что не попадало под эти два определения, отметалось безжалостно.

А нашу компашку мотало между этими двумя стилями. С одной стороны – мы же конечно «нормальные пацаны». То есть короткие стрижки, спортивные штаны, семки, как неизменный атрибут. С другой стороны – Мишка. Патлатый любитель «Морбид Эйнджел». И надо бы ему по шее надавать, и мы с ним с детского сада вместе, и он вчера на контрольной мне помог задачу решить. И Серёга, который тащится от братьев Янгов. Вечно накатит пива и прыгает на одной ноге, изображая гитарное соло Ангуса. И Малой. О, вот про этого персонажа надо особо.

Малой есть в каждой компании подъезда. Точно так же, как есть Толстый. Но с Толстым всё понятно, это такой Эрик Картман на минималках. Если толстых в компании двое, то Толстым называют обычно того, кто потолще. А второму повезло, у него просто кость широкая. С Малым не так. Кличка «Малой» широка, как спектр амоксициллина. Малым может быть тот, кто ниже всех, кто младше, или наоборот, самый длинный.

У нас всё было просто. Малой был младшим. При среднем возрасте нашей компании 15-16 лет, Малому было 14. Как он затесался в тусовку, убей не помню. Жил-то точно в двух подъездах от нашего места дислокации. Наверное, проходил как-то мимо и зацепился. Или привёл кто. Впрочем, это не важно.

Была у Малого ещё одна отличительная черта. Однажды, когда был Малой ещё совсем малым, мама взяла его за руку и отвела в музыкальную школу. Преподаватели посмотрели на ковыряющего в носу хулигана подозрительно.

- На чём хотите играть, молодой человек? – спросил пианист с одухотворённым лицом.

- Эта. На гитаре. Или на барабанах, - не задумавшись ни на секунду ответил Малой.

- Только не на барабанах! – испугалась его мама. И тут же доверительно поделилась с преподавателем. – Ему дедушка в прошлом году подарил барабан на день рождения. Так со всеми соседями переругались.

- А где, э-э, инструмент? – поинтересовался преподаватель.

- Немецкие шпионы забрали, - пожаловался Малой.

Преподаватель посмотрел на маму с удивлением, а она активно заподмигивала ему обоими глазами.

- Понятно, - вздохнул преподаватель. – Я тебя немного расстрою. С гитарой у нас в этом году настоящий ажиотаж. Честное словно, мест нет. Ты походи пока на другой инструмент, а там посмотрим.

- Что у вас есть? – снова оживилась мама.

- Фортепиано, - преподаватель с гордостью и трепетом указал на ряд чёрно-белых клавиш.

- Фу-у-у, - тут же отозвался Малой.

Преподаватель с какой-то обидой захлопнул крышку инструмента.

- Тогда духовые. На трубе хотите играть, юное дарование?

На трубе Малой хотел. А так как обладал неплохим музыкальным слухом, в школу его взяли. И отучился он там много лет.

И вот идёт он с музыкальной школы весь такой красивый. Рубашка, брюки с стрелками. В футляре труба позвякивает. А на скамейке мы сидим. Спортивные штаны, семки, пиво.

- Малой, здорово! Пиво будешь?

- Буду, - отвечает Малой.

И садится рядом. Прямо в брюках со стрелками. Сидение у скамейки затоптано, поэтому садится на спинку. Футляр с инструментом осторожно ставит рядом. Внутри футляра что-то мелодично тренькает. Среди ног в спортивных штанах, этот атрибут культурной жизни смотрится как-то чужеродно, но нас этот диссонанс не смущает. Мы и слова-то такого не знаем. А к Малому привыкли и его музыкальную школу принимаем, как позволительную дурь.

Бутылки через две Сашок начинает бренчать на раздолбанной гитаре:

- Мишка любит сало, дайте ему сало.

Сашок знает два аккорда и на эти два аккорда положил незамысловатую песенку про Мишку. И про его любовь к салу. Мишку песенка бесит, чего, собственно, Сашок и добивается. Но минут через пятнадцать два аккорда задалбывают даже меломанку Светку.

- Сашок, заткнись!

И снова тишина. Все новости давно обсосаны, все разговоры разговорены. Мишка уже набирает воздуха, чтоб в двадцатый раз поведать нам, как он в прошлом году навалял во дворе двум «неферам», но его вовремя перебивают:

- Малой, а сыграй ты что-нибудь.

- Да пошли вы на…, - вежливо отказывается Малой.

- Ну сыграй, что тебе, влом?

Малой минут пять строит из себя примадонну, выкручивается. Потом открывает футляр с трубой, дует в мундштук и над вечерним двором разносятся первые ноты какой-то тоскливо-красивой мелодии.

- Шарман, бля, - расплывается в улыбке Светка. – Как же, с..ка, прекрасно.

Тихий весенний вечер. Откуда-то с лесополосы, отгораживающей город от нефтехимического завода, доносятся запахи деревьев и горящей плёнки. Романтично загораются уцелевшие фонари. Все три. И труба… Мы сидим, подперев головы руками. Слушаем. Сашок даже семки лузгать перестал. Малой, блин, виртуоз.

Но концерт продолжается недолго. На втором этаже открывается окно, в которое высовывается лохматая мужская голова:

- Вы там совсем оборзели, гопота? Вечер на дворе. А ну заткнулись со своей трубой!

Ага, как «Сектор Газа» врубаем на магнитофоне Мишки, так ты, гад, молчишь. А когда живой концерт будущей звезды, так тебе не нравится.

- Ничего, мы ему потом в выхлопную трубу картохи натолкаем, - утешает расстроенного музыканта Толстый.

Малой складывает трубу в футляр и идёт домой. Дома он получит от матери трындюлей. За помятые брюки и за запах пива. Сходил, дитятко, в музыкальную школу. Мы на него плохо влияем.

Продолжение следует….

Отрывок из рассказа. Серия «Юность в подъезде», сборник «Обрывки»

Автор Павел Гушинец (DoktorLobanov) Группа автора https://vk.com/public139245478

Уважаемые читатели. На днях издательство «Звезда» решило устроить небольшую онлайн-конференцию «Писатели детям». Пригласили меня и замечательного детского поэта Дмитрия Юртаева. Если кому-то интересно посмотреть на живых писателей))), то милости просим

https://www.youtube.com/watch?v=qbsW3H4lbzc&feature=youtu.be

В 1941-м Иван и Зинаида Василевские жили на хуторе, неподалёку от деревни Каплановичи. Воспитывали шестерых детей. Иван – участник Первой мировой войны, кавалер трёх георгиевских крестов. Зинаида – домохозяйка. Большое, крепкое хозяйство, шесть гектаров земли, корова, лошадь. С начал войны немцы заглянули на хутор всего один раз. Забрали кое-что из еды, по-хозяйски обшарили дом, но не нашли ничего интересного. Уехали, походя свернув шеи двум петухам.

Зинаида плюнула вслед грабителям. И ещё долго ворчала, отмывая затоптанный грязными сапогами пол.

***

Лизе Ботвинник было десять лет. В середине июля 1941-го её, маму Сару и сестру Майю выгнали из дома в Минске и заставили переселиться в гетто. В одной комнате на втором этаже старого здания набилось несколько семей. Почти полсотни евреев. Вскоре кончились продукты, которые успели прихватить из дома. Мама выменяла на буханку хлеба своё золотое кольцо, но этой еды хватило ненадолго. Было очень страшно. Немцы ходили по улицам гетто, могли избить любого. Издевались, насиловали, отбирали даже крохотные остатки имущества.

Однажды вечером сидели на полу, в своей комнатёнке. Лечь было невозможно от тесноты. А выходить в коридор запрещалось. И старый часовщик Яков, сосед Ботвинников сказал Саре:

- Бежать вам надо. Не кончится всё это добром. А ты ещё молодая. И девчонок спасай.

- Куда бежать? – вздохнула Сара. – За километр нас видно. Поймают.

И дернула себя за чёрные, еврейские волосы. Хоть налысо побрейся. Да и это не поможет. У неё и у Майи лица смуглые, носы заметные. В паспорт можно не заглядывать, всё сразу понятно. Любой встречный патруль остановит.

- Лизу не видно, - покачал головой Яков. – В отца уродилась, светлая. Пусть хоть она уйдёт.

- Ей десять лет, - задохнулась Сара. – Маленькая совсем. Куда пойдёт?

- Не важно. Пусть идёт. Добрые люди не дадут пропасть. Здесь точно погибнет.

Лиза не помнит, что шептала ей в ту ночь мама. Не помнит, как уговаривала, как они долго обнимались с сестрой и плакали. Наутро Яков помог им сдвинуть доску в заборе, и Лиза выскочила на минскую улицу, за пределы гетто. Выскочила и побежала прочь, подальше от гетто, от Минска.

Несколько недель она скиталась по деревням, по дорогам. Под Клецком в поле её поймали полицаи, начали расспрашивать. Лиза от страха по-настоящему расплакалась.

- Дяденьки, отпустите!

- Ты кто? Откуда? Где родители? – тряс её огромный мужчина с повязкой на рукаве.

- Я Лиза, Лиза Борисевич, - сквозь слёзы соврала девочка. – Мы из Бреста шли. Мама с сестричкой потерялись.

Полицаи не стали долго разбираться. Привезли Лизу в Клецк и сдали в детский дом. Там девочку тоже стали расспрашивать. Воспитатели поглядывали с подозрением. И Лиза решила не ждать, пока её раскроют. Как-то вечером протиснулась через приоткрытые створки ворот и огородами пробралась к лесу.

Переночевала под ёлкой и пошла дальше, куда глаза глядят.

***

В тот день Зинаида возилась в огороде. Ровняла поплывшие грядки, рвала колючие метёлки сорняков. И вдруг услышала слабый, едва слышный голос.

- Тётя, тётенька…

Зинаида испуганно подняла голову. У забора стояла очень грязная и худая девочка в каких-то жутких лохмотьях. Руки тонкие, как спички, ноги все в синяках, в каких-то шишках и ранах. Волосы сбились в один грязный комок.

- Тётенька, дайте, пожалуйста, покушать. Хоть кусочек хлеба. Пожа-а-алуйста.

Зинаида сразу догадалась, кто перед ней. Хутор хутором, но слухи о том, что творится в Копыльском гетто доносились.

- Ты одна?

- Одна, одна, - закивала девочка.

- Из Клецка? Из Копыля?

Девочка секунду помолчала.

- Из Минска.

- Понятно, - тётка Зина решительно выпрямилась, отряхивая руки от земли. – Как звать?

- Лиза.

- Заходи в дом, Лизавета. Сейчас обедать будем.

Иван вернулся домой вечером. Посмотрел на едва отмытое тощее существо, сидящее на лавке в самом углу, и задал только один вопрос:

- Одежку дитю нашли?

- Тебя не спросили, - ворчливо ответила Зинаида.

- Ну и хорошо, - Иван опустил голову и принялся как ни в чём не бывало черпать похлёбку ложкой. Словно у него всю жизнь было не шестеро детей, а семеро.

***

Весной 1943-го на хутор нагрянули немецкие мотоциклисты. Лиза не успела выскочить из хаты. На пороге уже стоял высокий белобрысый автоматчик в чужой страшной форме. От испуга у Лизы из руки выпал веник. Она застыла на месте, глаза наполнились слезами.

- Ну чего ты, дочка? – Иван встал из-за стола, где чинил разбитый сапог, ободряюще положил ей на плечо руку. – Не пужайся. Иди, мамке во дворе помоги.

И пошёл к двери, отодвигая автоматчика в сторону. Выпустил наружу Лизу, а сам повернулся к «гостю».

- Заходите, паночку.

Немцы просидели в хате целый вечер. Их накормили обедом, Иван достал из подвала заветную бутыль с самогоном. Немцы от хорошего угощения подобрели, запели что-то весёлое. Уходя, даже предлагали деньги, но Иван отрицательно мотал головой и улыбался. Пока мотоциклы не скрылись за поворотом, махал вслед рукой.

Потом грязно выругался и брезгливо отёр руки о штаны.

Всё это время Лиза пряталась под сараем.

***

Василевские прятали Лизу всю войну. Заходившим на хутор деревенским рассказывали, что девочка – дочь дальней родственницы. Им верили. А если и не верили, то молчали.

***

Сару и Майю Ботвинник убили между 1942-м и 1943-м годами во время «акций» по уничтожению Минского гетто.

***

После войны Лизу забрал обратно в Минск ее дядя Михаил Моисеевич Ботвинник. Про Василевских она никогда не забывала, приезжала на каникулы, жила на хуторе.

***

Елизавета Ботвинник выросла, вышла замуж за Якова Левина и вместе с мужем и двумя детьми уехала в США. Каждый раз, приезжая в Беларусь, она первым делом ехала в Каплановичи к «маме Зине».

***

Решением Специальной Комиссии «Яд Вашем» за помощь, оказанную еврейскому народу в годы Второй мировой войны, Зинаиде и Ивану Василевским в 1997 году присвоено почетное звание Праведников Народов Мира (посмертно). Их имена высечены на Стене почета в Аллее праведников Яд Вашем в Иерусалиме.

Рассказ из книги "Война за нашими окнами" Автор Павел Гушинец (DoktorLobanov)

Группа автора в ВК https://vk.com/public139245478

Уважаемые читатели

Проект книги "Война за нашими окнами" набрал более 100%,  поэтому книга обязательно выйдет в августе 2020-го года. Спасибо всем, кто поучаствовал. Ссылка на проект https://ulej.by/projects/13130

Наткнулся я на пост о том, как одному пикабушнику подбросили офицерские туфли из складских запасов советской армии. Посмотрел на фотографию и сразу вспомнил, как получал такие же на складе своей части. Получал вместе с фуражками, шестью комплектами разнокалиберной формы и кучей аксессуаров, большую часть которых я так никогда и не использовал. По воспоминаниям получился у меня небольшой военно-шмоточный рассказ.

В первый день своей офицерской жизни я приехал в Центр с папкой документов и головой, полной бредовыми идеями. В кармане у меня была измятая бумажка, свидетельствующая о том, что я отныне не просто новоиспечённый врач-интерн, а вполне себе лейтенант медицинской службы. Бумага была украшена несколькими строгими печатями, перед подписью стояло непривычное «полковник м/с». За следующие два года эта подпись успела мне надоесть до колик в животе, но в тот день ещё радовала своей оригинальностью.

- Ты почему без сумок? – с порога удивил меня дежурный прапорщик.

- А зачем мне сумки?

- Форму же получать пойдём, - медленно, как тупому, объяснил прапор.

- Да всё в пакет сложу. Поместится?

- Наивный, - вздохнул прапор. – Три комплекта. Парадка-повседневка-полевая. Все три в зимнем и летнем варианте. А там шинель, берцы, фуражек две штуки. Народ на машинах приезжает, полные багажники увозит. А ты с пакетиком.

- А чего делать? – приуныл я.

- Не дрейфь, лейтенант, - подмигнул мне прапор.- Оставишь лишнее у меня под столом, потом приедешь и заберёшь.

Я посмотрел на него с подозрением. С одной стороны – прапорщик. Прапорщиков я знал только по анекдотам, и по фильму «ДМБ». Поэтому относился к ним настороженно. С другой стороны – он вроде как свой, медик. Не должен обмануть, нам с ним ещё служить.

- Ладно, - говорю. – Только ты мне сразу скажи, что нужно отложить.

Пошли мы на склад. Длинное казённое здание с решётками на окнах, тяжёлая железная дверь. Какие-то там цепи-замки. Толстенный металлический засов. Я сразу представил, что в глубине этого строго секретного здания хранятся длинные ряды автоматов Калашникова, ящики гранат, и даже, может быть, та самая красная кнопка.

- Ну, чего встал? – прапор толкнул железную дверь ногой, и она неожиданно легко распахнулась. Цепи-замки впустую звякнули. Засов брякнул в ответ.

Фантазии мои пошатнулись.

- Михайловна! – гаркнул прапор в затхлую глубину склада. – Михайловна, твою дивизию, где тебя носит?!

Откуда-то из-за стеллажей с ящиками и кульками выбралась типичная тётка, этакая больничная сестра-хозяйка, привычная мне по местам моей предыдущей работы. Только не в белом халате, а в синем. И неизменная телогрейка поверх этого халата.

- Чего надо?

- Вот, - прапор кивнул в мою сторону. – Лейтенанта с гражданки прислали. Надо форму выдать.

- Доктор? – прищурилась сестра-хозяйка. И вдруг улыбнулась, блеснув мне золотым зубом. – Ну, доктора обижать нельзя. Может понадобится. Сейчас принесу.

Хранительница военных секретов цапнула у меня из рук список и бумажки с печатями и снова исчезла между стеллажами. Через некоторое время она вернулась с огромной охапкой одежды.

- Примеряй!

Я начал примерять. Если это значило – «не обидеть доктора», то мне искренне жаль тех, кого обидели. Рубашки были рассчитаны на человека, который был раза в два меня шире, зато на голову ниже. Одну из них я одёргивал изо всех сил, но всё равно откуда-то снизу кокетливо выглядывал пупок. Зато кители легли, как влитые. Оба, что удивительно. Я покрутил головой, руками и понял, почему у военных такая ровная выправка. Наклоняться в этом доспехе было крайне неудобно. Ну ладно, я ж офицер теперь. Привыкну. В крайнем случае буду стоять, как памятник.

Фуражек тоже было две. Но с ними случился казус. Я не помню точных размеров, но, к примеру, голова у меня 25-го размера. А выдали 24-й и 26-й. В 26-й размер моя голова тут же провалилась, как в кастрюлю, и я вспомнил детство и первое знакомство обезьянки Анфисы с горшком.

24-й размер едва налез на мою макушку. Фильм «Тихий Дон» видели? Вот чубатые казаки приблизительно так же носили свои картузы. На самой макушке, чуб наружу, слегка заломить набок. Вид у меня в этой фуражке был лихой и придурковатый. Как раз для армии.

Туфли – отдельное бедствие. Дубовые, скрипящие, тесные. Они обещали мне в ближайшем будущем шикарные мозоли и боль.

- Ничего, растопчешь, - подбодрила меня хранительница.

И подарила мне на прощание коробочку. А в коробочке – звёздочки, шевроны, кокарды, какие-то парадные позолоченные шнуры. И никакой инструкции как это пришивать. К счастью, у меня уже были знакомые офицеры и мобильный телефон. Я позвонил капитану Вовке, и он мне на пальцах объяснил, что и куда. Всю ночь мы с женой на съёмной квартире пришивали шевроны к кителю и прокалывали погоны для звёздочек. Парадку решили не обшивать до праздников. С праздниками у меня как-то не сложилось, поэтому парадка до сих пор висит в шкафу без шевронов. Десять лет прошло.

Кстати, многое из того, что выдали, я так никогда и не применил. В частности – шикарный кожаный планшет и парадную шинель с воротником из синтетического барса. Планшетом моя дочь в позапрошлом году попыталась забить гвоздь, а в парадной шинели бабушка ходит на огород. Бабушкины соседи от такой роскоши становятся по стойке смирно. Бабушка блестит на солнце позолоченными пуговицами и машет им с гордым видом истинного генералиссимуса.

Качество и удобство формы проявилось в первый же день. Во-первых, в ней было нестерпимо холодно под февральским снегом. Во-вторых, в ней было нестерпимо жарко в натопленной медроте. Неделю промучился, а потом мой метаболизм подстроился под новую систему терморегуляции и стало терпимо.

Военные они же как дети. Или как сороки. Любят всё красивое, блестящее. Кокарда чтоб горела, как звезда во лбу. Медалей чтоб полная грудь. А я чем хуже? И у меня тоже есть. Нацепил на китель все значки-медальки, хожу весь такой гордый, пуговицы блестят, звёздочки на погонах сияют. Гусар, блин.

А в мае поехал с проверкой в отдалённую часть, да попал под настоящую весеннюю грозу. Пока до медпункта проверяемого добежал – вымок насквозь. «Яжвоенный, - думаю. - Не сахарный, не растаю».

Я-то не растаял. Но наутро вся грудь кителя собралась в некрасивую гармошку.

- Не понял, - расстроился я.

Схватил утюг и давай эту гармошку разглаживать. А фиг вам, дорогие товарищи. Не разглаживается. От легкого весеннего дождичка ткань промокла и отклеилась от основы, которая всю форму держала. И тоненький слой этой ткани собрался гармошкой. В один миг вся моя кительная красота пропала. И запах от формы пошёл какой-то затхлый, плесневый. Пришлось мне доставать из шкафа второй китель, спарывать с него парадные погоны и перевешивать все значки. Под дождь больше старался не попадать. Не выдержало хвалёное качество министерства обороны проверки майским дождичком.

Примерно через год, когда я уже освоился и не чувствовал себя в офицерской среде полным идиотом, свежему призыву выдали со складов новую «цифровую» форму. Чудо это мы уже видали, но не в таком массовом порядке. А тут прямо ажиотаж какой-то начался. Солдаты предыдущих призывов всеми правдами и неправдами договариваются на складе, меняют форму старого образца на новую. Модники, блин. На построении бардак. Половина солдат в «старой» форме, половина – в новой. Непорядок. Глаз режет. Командиров частей аж коробит от такого разнообразия.

А вскоре пригрело солнышко, над нашим плацом привычно задрожало марево и в медроту притащили первого бойца.

- В обморок упал во время строевой, - быстро обрисовали анамнез сослуживцы.

- Бывает, - сочувственно вздохнул начмед. – Ну что за солдат пошёл. Чуть какие проблемы – он в обморок, как кисейная барышня. Вот мы…

И пошёл рассказывать, как он в третьем британском легионе его императорского величества Цезаря Семнадцатого подошвой кирзового сапога на плацу асфальт пробивал. Долго бы распинался, но тут приносят второго.

- Однако эпидемия, - удивляется начмед. – Надо присмотреться.

Расстёгиваем на обморочном форму, а он красный весь, потный. По шее граница проходит. Там, где воротник прилегал – кожа красная. Там, где голова начинается – белая.

- Не нравится мне всё это, - вздохнул начмед.- Чувствую – сейчас начнётся.

И он угадал. За последующую неделю ещё человек пять упали в обморок. Новая форма упорно отказывалась обеспечивать нормальную терморегуляцию, а солдат двадцать первого века сам по себе не слишком здоров. Вот и падали, как яблоки по осени.

В частях начался обратный процесс обмена. Новая форма стремительно теряла популярность. Зато форма старого образца возвращала потерянные позиции.

В конце концов командирам это надоело и в части издали какой-то особенно жёсткий приказ в отношении формы одежды. Все массово перешли на новую, цифровую.

В обморок падать перестали. Наверное, метаболизм солдат так же подстроился под новые реалии.

Десять лет спустя, когда я уже вспоминал свои офицерские будни, как что-то далёкое и романтичное случился в фирме, где я руководил отделом, праздник 23 февраля.

- Павел Владимирович, - говорят мне. – Вы же у нас единственный, кто к празднику имеет прямое отношение.

- Ну да, - с какой-то тайной гордостью отвечаю я.

- Так может у вас где-нибудь форма сохранилась?

- Конечно. Полшкафа занимает.

- Приходите завтра в форме. Фотосессию устроим.

Приехал я домой. Открыл шкаф. Снял с вешалки в дальнем углу китель, рубашку, подставил табуретку и выволок из верхнего ящичка фуражку. Напялил на себя всё это, посмотрел в зеркало в ожидании волны ностальгии.

Неудобно, блин. И как я в этом два года отходил?

Автор Павел Гушинец (DoktorLobanov). Рассказ из книги "Обрывки"

Группа автора https://vk.com/public139245478

Уважаемые читатели из Беларуси. На прошлой неделе издательство "Четыре четверти" в серии "Дети войны" выпустило дополнительный тираж книги "Война девочки Саши". Обложку немного переделали в стиле серии, но постарались сохранить внешний вид оригинала.

Проект продолжения серии, книги "Война за нашими окнами" вышел на финальную стадию. Уже набрано более 90%, поэтому книга обязательно выйдет в августе 2020-го года. Спасибо всем, кто поучаствовал. Ссылка на проект https://ulej.by/projects/13130

Некоторые думают, что писатель только и делает, что сидит за столом, где-нибудь на даче, попивает чай (или чего покрепче) и ждёт музу в прозрачном пеньюаре и с крылышками. И на этом его функция заканчивается.

Возможно, во времена Пришвина и Бунина так и происходило. Был дубовый стол, чернильница, самовар и вдохновение. Неспешное описание падающего листа страниц на двадцать. Или хмурое небо Аустерлица абзацев на пятьдесят. Пока идёт это описание, несчастный князь Болконский скорее почки застудит на холодной земле, чем погибнет от ранения.

Куда им, Пришвиным да Толстым было торопиться. Самовар остынет, так Палашка, дворовая девка новый принесёт. Муза из Палашки так себе, и вместо прозрачного пеньюара крестьянский сарафан и лапти. Но чай неплох, да, да чай у Палашки совсем неплох.

Но в двадцать первом веке мало написать книгу. Надо её продвинуть и продать. И этим нынче тоже занимается писатель.

Мой приятель, талантливый детский автор жаловался мне:

- Это просто какой-то ужас! Я же боюсь всех этих встреч! Они же на тебя смотрят, слушают тебя. А надо что-то толковое говорить. А если я чепуху скажу, а они потом родителям скажут, что дядя дурак!

Искренне его жаль. Тридцать лет человек горя не знал, жил в своём интровертном мире, даже работу выбрал с железом, чтоб не видеть людей. А потом угораздило его написать неплохую книгу и приходится теперь минимум раз в месяц встречаться с людьми. Более того – с детьми. Страдает. Никак привыкнуть не может.

Мне проще. Я и на работе постоянно среди людей, и полсотни дошколят легко уболтаю. И встречи с читателями для меня в основном в удовольствие. Но бывают разные случаи.

Подростки

Подростки – самая тяжёлая аудитория. С детьми класса до пятого легче всего. Ты пошутил – они посмеялись. Ты рассказал историю поинтереснее, и, желательно, про героя их возраста. И они слушают, развесив уши. После десятой-пятнадцатой встречи, я как заправский артист разговорного жанра выработал сценарий выступления перед детским коллективом и, в принципе, уже знал в каком месте будут смеяться. Делал паузы в нужных местах, короче «раскачивал» аудиторию.

Со взрослыми тоже всё понятно. Даже если не получилось – из вежливости промолчат и похлопают.

С подростками не знаешь, чего ожидать. Даже если им интересно, то посмотрят на заводил из класса, и будут сидеть с кислыми физиономиями. А заводилам тоже может быть интересно, но они будут сидеть с кислыми физиономиями просто так, из чувства внутреннего протеста. Ну или боятся лицо потерять. Они же крутые. Они таких писателей видали… ну, сами знаете где.

И распинаешься ты, как клоун перед молчаливой враждебной аудиторией.

Приехал как-то накануне 9 мая на выступление в школу, а мне уже на пороге говорят:

- Вы нас извините, но почти вся параллель десятых классов ушла на бесплатный просмотр нового фильма про войну. Мы для вас оставили один класс. Это лицеисты. Хорошие дети. Правда они тоже хотели на фильм, но ведь встреча с писателем важнее.

И тут я понял, что попал. Захожу в класс и вижу десятка три враждебных лиц. Если бы взглядом можно было убивать, я бы в тот день точно свалился с каким-нибудь инфарктом.

- Здравствуйте, ребята, - говорю.

Молчание. Слышно, как в оконное стекло бьётся ранняя муха, а за стеной с девятым «Б» бьётся несчастная физичка.

Классный руководитель рядом со мной бледнеет, мрачнеет и грозно вопрошает:

- Ребята, чего молчим? Иванова? И ты тоже?

Несчастная Иванова, видимо отличница и активистка, в тоске опускает голову. Её разрывают противоречивые чувства. С одной стороны она привыкла быть хорошей в глазах учителя, с другой стороны её же потом одноклассники затюкают.

- Гриша, а ты?! – продолжает совестить старшеклассников учительница. – От тебя я точно не ожидала.

Гриша – два метра костей и болтающейся школьной формы смотрит с вызовом. Надо прекращать этот педагогический цирк, а то в меня сейчас стулья полетят.

- Ребята, - говорю. – Я понимаю, что из меня получается плохая замена фильму, поэтому заранее прошу меня извинить. Обещаю, что постараюсь быть интересным. А если не получится быть интересным, то буду максимально краток. Потерпите минут двадцать.

И начал рассказывать. Минут через десять некоторые оттаяли, но вида не подали. Поглядывали на остальных и вновь каменели лицами. В ответ на мои шутки изредка проскакивали кривые улыбки. Каждую я воспринимал, как личную победу. Под конец выступления мне из вежливости поаплодировали - и я ушёл. Ещё через три дня в одну из социальных сетей мне написала девочка из того класса:

- Спасибо, было очень интересно.

И ещё один парень из этой школы поставил «лайки» под рассказами.

Ну, хоть кого-то зацепил. Уже хорошо.

А месяца через два приезжаю на встречу в небольшую районную библиотеку.

- Павел Владимирович, - радостно говорят мне. – А у вас после выступления ещё будет время?

- Я, в принципе, не тороплюсь, - отвечаю.

- Тогда замечательно. Вы же не только детский, но и взрослый писатель. Вот мы и позвали на встречу ребят из училища.

- Из музыкального? – с надеждой спрашиваю я.

- Зачем из музыкального? Из строительного, - наивно отвечает библиотекарь. – Хорошие ребята.

Опять хорошие ребята. Опять я попал.

Уходят смеющиеся третьеклашки, и на их места плюхаются десятка два типичных гопников. Вот-вот семки из карманов достанут и лузгать начнут. Все в спортивных штанах, смотрят на меня с вызовом, мол «Ну, дядя, давай распрягай нам о том, как наши корабли бороздят просторы Большого Театра».

А вот не на того напали. Юность моя прошла в подъездах небольшого заводского городка. А в молодости я был офицером в одной не слишком парадной части. Сейчас я вам устрою.

- Здравствуйте, уважаемые читатели.

- Э-э, читатели, гы-гы, слыхали пацаны? – голос с заднего ряда.

Ага, вот там притаился главный. Плечистый парень с плоским носом. Все на него посмотрели и чуть не хором повторили это:

- Гы-гы.

И тут я перешёл с языка Пришвина на язык улиц. Непечатные слова, конечно, пропускал, дабы благообразная библиотекарша в обморок не упала. Но о своих книгах рассказывал, как рассказывал когда-то байки пацанам из подъезда сто сорок третьего дома по улице Молодёжной. Сидели мы тогда на спинках скамеек, потягивали недорогое плодово-выгодное. И послушать меня приходили из соседних дворов. Тряхнём стариной.

В библиотеке рассказывал я не всей аудитории, а выбрал в качестве жертвы именно «главного». Тот крепился, крепился, а потом как заржёт на весь читальный зал.

- Пацаны, дядя в теме!

И пацанов сразу отпустило. Ершистые гопники превратились в обычных ребят. Смеялись в нужных местах, засыпали меня вопросами об армии, медицине, даже о войне. Устроили мне в конце небольшую овацию.

А ты, товарищ Макаренко, думал, что один так умеешь? Выкуси.

А зимой приезжаю в районный город, на малую родину. В библиотеке говорят:

- Павел Владимирович, мы тут встречу подготовили со старшеклассниками одной школы. Будет человек сто, не меньше.

- Не страшно, - говорю. – Насмешим, очаруем. Не в первый раз.

- Нет, - говорят мне. – У нас тут 75 лет Победы скоро. Надо про ваши военные книги рассказать.

И тут опять тоска меня взяла. Не умею я о серьёзных вещах подросткам рассказывать. Всё мне кажется, что не поймут, не оценят, не донесу. Яждоктор, а не историк.

А в зале полно народа. И на стенде за моей спиной плакаты. И на стеллаже стоят книги в серой обложке, под чёрно-белые военные фотографии. Надо рассказывать.

И я начал рассказывать. Без шуток, без улыбки. Не надеясь на успех встречи. Про лагерь Красный Берег. Про оккупацию, про огонь над деревней Ловша, про расстрел Воложинского гетто. Минут через пять смотрю, а девчонки в первых рядах уже ревут в три ручья. И пацаны, которые в начале хохмить начинали, притихли. И слушают.

И тут меня тоже зацепило. Даже горло на секунду перехватило, голос пропал. Как-то я остро почувствовал, что достучался до этих ребят. А значит не всё в нашем будущем потеряно. Что будут помнить, и будут читать. А значит не зря я написал свою «военную» серию.

Не боюсь теперь подростковой аудитории.

Автор Павел Гушинец (DoktorLobanov)

Уважаемые читатели. Как я и обещал, в начале мая стартовал проект нового сборника по воспоминаниям детей и подростков с оккупированных территорий "Война за нашими окнами".

Книга - продолжение сборника "Война девочки Саши".

Спасибо всем, кто уже поучаствовал. За десять дней проекта собраны почти 40%, а значит есть большая надежда, что книга появится не только в библиотеках Беларуси, но и на книжных полках российских читателей.

Группа автора в ВК https://vk.com/public139245478

Ссылка на проект https://ulej.by/project?id=1425661