DoktorLobanov

Ефросинья Кузьминична Хамляк (д. Великое Малешево, Столинский район)

Меня забрали в сентябре 1942-го. Сначала хотели, как остальных увезти на работу в Германию, потом кто-то из предателей рассказал, что я помогала подпольщикам, меня и отвезли в Штутгоф, в концлагерь. Сразу с поезда выгнали в блок с бетонными стенами. Говорят:

- Раздевайтесь!

Толпа женщин, молодых девушек. Немцы вокруг стоят, ухмыляются. Но некоторые ещё хуже были. Смотрели на нас, как на животных. Постригли налысо, помыли, выдали одинаковую форму. На руках поставили номера. Мой был 18224.

Утром погнали на работу. Я худенькая, слабая. За год войны питались плохо, сил совсем нет. А надо копать, ворочать мокрую тяжёлую землю, кто останавливается – тут же налетают, бьют сапогами, плётками.

Через месяц мороз начал прихватывать землю, стало ещё хуже. Лопаты тупые, отскакивают от комьев, копать сил нет. А мимо нас в крематорий ведут пленных и евреев. Женщины, дети, старики. Кто плачет, кто пищит, кто молится. Собаки вокруг них с поводков рвутся, бешеные, клыки лязгают. Немцы ещё и издеваются, отпустят собаку, та бежит в толпу, рвёт обречённых людей за ноги, за руки.

А над нами стоят охранники с плётками, запрещают нам головы поднимать, смотреть на проходящих. Да мы и так знали, куда их ведут.

Зимой стало совсем плохо. Руки на морозе леденеют, не слушаются. Одёжка плохонькая, продувается любым ветром. Еда – одно название. Буханка хлеба на 12 человек, да и та из опилок испечена. За зиму мы все превратились из людей в ходячие скелеты. По утрам не было сил подняться с нар, выйти из барака на ледяной ветер. Тех, кто не поднимался, тут же забирали в крематорий.

В марте 1943го меня перевели в женский лагерь Равенсбрук. Работали там на заводе, но сил уже совсем не осталось. Каждое утро из барака выносили трупы. Помню, что в голове было пусто, никаких мыслей, чувств. Мёртвые уже не пугали, они были повсюду. Можно было утром слезать с нар и наступить на холодное тело вчерашней соседки. Или заснуть рядом с живой, дышащей девушкой, а проснуться рядом с окоченевшим трупом. Вокруг мёртвые, мёртвые.

Три русские лётчицы бежали из лагеря. Намазали ноги каким-то техническим маслом, чтоб собаки след не взяли, спустились по стене с третьего этажа барака и бросились прочь. Через месяц их поймали. Нас собрали в центре лагеря, показали их избитых, всех в крови. Потом тут же и повесили. Они даже прощальных слов нам не кричали, то ли сил не было, то ли им уже всё равно было. Тела ещё несколько дней висели, чтоб мы боялись. А мы не боялись. Мы привыкли.

В конце войны уже, наши наступают, меня перевезли в Бухенвальд. Я весила 20 килограмм, ветром меня качало из стороны в сторону, лопата приросла к рукам. Казалось, скорее руки отвалятся, чем я лопату уроню. Потому что всех, кто не мог копать, тут же отправляли в печи.

До конца войны оставались считанные дни, немцы спешно прятали следы своих преступлений, уничтожали свидетелей. Поэтому всех, кто остался в живых в лагере погрузили в вагоны и повезли расстреливать.

И тут случилось чудо. У чешской границы, возле местечка Пярны к вагону подошёл комендант, который руководил доставкой. Открыл двери вагона и сказал:

- Спасайтесь. Я был на вашей земле, ваши матери плачут о вас. Только если встретите меня – сделайте вид, что не узнали.

И ушёл.

Мы стояли, смотрели на открытые двери вагона и не верили. Думали, выйдем сейчас, а в нас стрелять начнут. Шагнула вперёд самая смелая, за ней ещё одна. А потом мы бросились наружу всей толпой. Откуда только силы взялись!

Ночь, темнота, мы рассыпались по округе. Я и ещё две девушки вместе побрели. Куда идти? В какой стороне люди? Повезло нам, вышли к немецкому хутору. Там работала русская девушка Тоня. Девчонка была – огонь. Чуть ли не командовала хозяевами. Вынесла нам чай, хлеб, помыла нас, положила на чистую постель. Мы только плакали, не верили своему счастью. Там, на хуторе и остались. Работать не могли, у всех малокровие, слабость. Но нас всё равно кормили. Тоня бы им показала, если бы не кормили.

Весной 1945-го на хутор пришли поляки. Забрали нас, отвезли на Родину, в Союз. Мать, как увидела меня, так голосила, словно по умершей. И это я на хуторе отъелась, на своих ногах шла.

В 2005-м ездила я в лагерь, в Германию. Увидела его снова. И хоть там всё теперь по другому, всё чисто, люди сытые, одетые, без оружия. Но потом несколько ночей спать не могла. Снились собаки, крематорий. И лопата.

Из серии "Истории Столинского района" Автор - Павел Гушинец (DoktorLobanov)

Молодой и полный надежд я приехал в военный городок и тут же направился к зампотылу А.. В кабинете сидел мордатый товарищ с подполковничьими погонами. Перед товарищем простирался огромный полированный стол советского производства. За спиной подозрительно щурился на меня портрет президента.

- Лейтенант Гушинец прибыл! – бодро отрапортовал я сразу подполковнику и портрету.

- Лейтенант, ну чего ты орёшь? – поморщился зампотыл А. – У нас тут всё просто. Рассказывай, чего пришёл?

- Направлен по распределению в вашу часть. Вот документы.

- Хорошо. Докторов у нас мало. Эпидемиолог? Это что за специальность?

Я раскрыл было рот, чтоб просветить старшего по званию про Луи Пастера и Мечникова, но подполковник уже забыл про свой вопрос и, скучая, повернулся к окну.

- Мне бы вопрос с жильём решить, - сбился я.

- С жильём? – подполковник перевёл взгляд на меня. – С жильём это хорошо. Решай, конечно. А чего ты ко мне пришёл?

- Э-э.., - я совсем растерялся. – Так мне нужно на очередь на квартиру стать. И общежитие на первое время. Сказали, что вы эти вопросы решаете.

- Кто сказал? – искренне удивился подполковник.

- Начмед.

- Майор Греков что ли? Ну, это он пошутил. Как же я такие вопросы решу? Насчёт очереди – вот смотри, у тебя организация столичного подчинения, значит и очередь твоя будет не здесь, а в столице. Понял? – подполковник глянул, словно сомневаясь в моих умственных способностях.

- А насчёт общежития?

- А мест в общежитии у меня нет, - отрезал зампотыл А. – Хоть убей, мест нет.

- Так что же мне делать?

- Ты езжай сейчас к своему командиру, доложи ему обстановку, пусть принимает решение. Ты ж не наш, ты казачок засланный. Вот откуда послали – пусть там и помогают.

Я переночевал в своём кабинете на трёх стульях, а утром помчался в столицу. Нашёл «своего» зампотыла Б и ввалился к нему в кабинет. В этом кабинете меня посетило чувство де жа вю. Тот же полированный стол, портрет президента. Тот же мордатый подполковник, похожий, словно брат-близнец на предыдущего.

- Товарищ подполковник…

- Да сядь ты, лейтенант, не прыгай перед глазами, - зампотыл Б, скучая, посмотрел в окно. Портрет президента подозрительно щурился на мои плохо пришитые погоны. – Чего надо? Ты же вчера в часть уехал.

- Я по поводу жилья, - заученно повторил я. – Надо на очередь встать и с общежитием определиться.

- А чего ты ко мне пришёл? – искренне удивился зампотыл Б. – На очередь становись по месту службы. Ишь, чего захотел, столичную квартиру. А общежитие тебе обязаны в городке выделить. Ох уж эти «пиджаки», ничего вы в жизни не понимаете.

- Так я уже был у зампотыла А, - в отчаянии вскричал я. – Он направил меня к вам.

- Ко мне? – снова удивился зампотыл Б. – Ну это он ошибся. Ты езжай обратно, я позвоню ему.

Я поехал. Переночевал в кабинете на стульях во второй раз. Неудобно, бока и спина болят, зато на службу идти не надо. Встал, сполоснул небритую физиономию в автоклавной и ты уже на службе. Принял парочку страдающих от болей в животе солдат и снова бросился решать жилищный вопрос.

- Вот как мы службу начинаем, - обиженно мне сказал зампотыл А. – С жалоб. Далеко пойдёте, товарищ лейтенант.

- Я никуда не жаловался, - запротестовал я.

- Не жаловался он, - поморщился зампотыл А. – А мне вчера звонил зампотыл Б. Рассказал, как вы напраслину на меня возводите. Мол, я не могу решить ваш жилищный вопрос и так далее. Стыдно, товарищ лейтенант.

Я промолчал. Мне, конечно, было стыдно. Я ещё не знал, что в армии на такие слова надо было посылать в пешее эротическое.

- Как я уже сказал – мест в офицерском общежитии нет, и от жалоб не появятся. На квартирную очередь я вас поставить не могу, потому что вы «засланный казачок», к нашей медроте не приписаны. На очередь станете у себя в столице.

- Погодите, - запутался я. – Но ведь зампотыл Б…

- Не перебивай старших по званию! – зампотыл А хлопнул ладонью по столу. – Как я уже сказал мест в офицерском общежитии нет. Но есть у нас договор с камвольным комбинатом. Поедешь сейчас к коменданту их общежития, расскажешь ситуацию. Они там в курсе. Устроят тебя.

- Спасибо, - облегчённо вздохнул я.

- Спасибо не булькает! – нахмурился зампотыл.

- Понял! – кивнул я. И побежал за «спасибо, которое булькает».

Общежитие камвольного комбината находилось в другом конце города. Ездить не ближний свет, но «офицер должен стойко переносить….», ну и так далее по тексту. Нахожу пятиэтажную панельную развалюшку, захожу внутрь. В общежитии живёт пролетариат и это сразу видно. В коридоре недавно кого-то тошнило (закусывал пострадавший в основном картошкой), некоторые двери выбиты широкими плечами, стекло на кухне разбито, на полу перед мусорными вёдрами длинный ряд разнокалиберных пустых бутылок, из комнаты напротив кухни доносится бодрое «Как откинулись братки…» под незамысловатый гитарный перебор. Я представляю свою жену – воздушную студентку иняза, которую я привезу в это великолепие и понимаю, что наша молодая семья приступает к периоду тяжких испытаний.

Нахожу коменданта.

- Здравствуйте.

У коменданта полированный стол поменьше, портрет президента вообще как открытка, ещё и мухами засиженная. У стен стеллажи со стопками одеял, постельного белья. Да и самому коменданту далеко до мордатых подполковников. Но пузико имеется. И застиранная военная форма без погон намекает на некие связи.

- А-а, из части? – обрадовался мне комендант. – Знаю, знаю. Приходят тут ваши по осени. Не в первый раз.

- Я с семьёй, - сразу предупреждаю я.

- Дети есть?

- Пока нет, жена молодая.

- Детей надо скорее, - доверительно понижает голос комендант. – Иначе баба разбалуется.

- Она у меня ещё студентка.

- Тем более разбалуется, - сокрушённо вздыхает комендант. – Детей надо… У меня вот своих четверо. Кормить надо. А зарплаты небольшие.

Он многозначительно смотрит на меня, потом копается в ящике стола, позвякивая ключами и канцелярской мелочью. Находит нужный.

- Ну пойдём, покажу комнату.

Я радостно ковыляю за комендантом, стараясь не поскользнуться на лестнице и осторожно обходя подозрительные лужи на полу коридора.

- Так, триста третья, - комендант широко распахивает дверь.

В огромной комнате, в два ряда стоит восемь кроватей. На спинках семи из них висят и сушатся носки. Запах… Конвенция о запрете химического оружия до этих мест не дошла. Пол завален одеждой, мыльно-рыльными принадлежностями и упаковками из-под еды. Пол прилипает к подошвам.

- Вон твоя койка, - кивает комендант. – У окна. Мужиков тут семеро, но все хорошие, почти не пьющие, судимых только двое. А если Петрович приставать будет, так ты мне скажи, я с ним поговорю.

- А-а-а, - мне катастрофически не хватает словарного запаса. – А как же я буду тут с женой.

- А жену твою мы к ткачихам определим, тоже восьмой в комнату. Девки – огонь! Мигом научат семейной жизни. Потом ещё спасибо скажешь.

- Но семейным положена комната, - блею я.

- Положена, - соглашается комендант. – Но во-первых комнат у меня нет, а во-вторых, ты ж не с комбината, ты присланный. А на присланных у нас правила не распространяются.

Я представил свою женю, тоненькую студентку из интеллигентной семьи, которая утром пробирается по этому коридору среди небритых «чесальщиков» и спит среди мотальщиц и ткачих, развернулся и молча пошёл обратно в часть.

- Лейтенант, б...я! Ну тебе не угодишь! – рявкал зампотыл А. – Ты знаешь, ты у нас только два дня, а уже достал меня до печёнок! Понаприсылают неизвестно кого!

Теперь я понимаю, что нужно было кричать, грозить, звонить командиру, и он бы в три минуты решил этот вопрос. Просто поднял бы трубку, рявкнул и комната появилась бы, словно по волшебству. Но я был неопытный «пиджак», смертельно боялся тревожить командира, а его рыжий зам ничего не сделал, отмахнулся от меня, мол, понабирают с гражданских факультетов, мучайся с ними. На второй день службы тревожить грозного полковника Савченко как-то не хотелось.

Несколько дней я ночевал в кабинете на стульях и бегал по всему городу в поисках квартиры. Город был маленький, таких бедолаг в погонах, как я - много. Квартиры не находились. Жена звонила и скучала.

Я уже начинал отчаиваться, когда мой приятель, старший лейтенант Сашка Кротов нашёл мне первую квартиру, за что я его по гроб жизни должен коньяком поить. И мы с женой на полгода въехали в старинное здание с высокими потолками, лестницами под мрамор и вечно забитой канализацией. По комнатам ходили привидения, в окна заглядывали местные бомжи, на диване умерли несколько поколений старушек, но это было наше первое семейное жильё и нам было хорошо вместе.

Приключения с жильём только начинались, но это уже совсем другая история.

Наташа, 4 года, Ленинград

(доктор Наталья Петровна Абрамянц)

Мы жили в Ленинграде на Кировском проспекте в знаменитом и очень красивом доме архитектора Бенуа. Мама приехала в Ленинград из Луги, там оставались жить её мама и бабушка. Мама поступила на химико-фармацевтический факультет первого меда.

Была уже замужем, родилась моя сестра Людмила (все звали её Милушка), когда мама на лестнице в институте встретила моего отца доктора Абрамянца. Ну и потеряла голову. Он красивый был, высокий. Мама его по имени-отчеству называла. А ещё – доктор Абрамянц.

Отец был не от мира сего. Бессеребреник, только о работе думал. Сидит как-то в комнате, пишет что-то. Слышит – стук со стороны чёрной лестницы. Пошёл открывать. А там стоит мужчина и просит отца:

- Нет ли у вас какой-нибудь одежды, поизносился весь?

Отец идёт в комнату, достаёт из шкафа свой единственный костюм и отдаёт незнакомцу. Закрывает дверь и идёт опять с бумагами работать. Мама приходит:

– Где костюм?

Отец:

– Я его отдал.

- Кому?

- Тому, кому нужнее.

С детства меня спрашивали:

- Ната, кем ты хочешь быть?

- Врачом, конечно, - безапелляционно заявляла я.

Подружки во дворе мечтали быть балеринами, актрисами. А я – врачом, и всё. У меня и мысли не было, что я стану кем-то ещё.

Война летом началась. Все дети, школы, детские сады за городом были, в лагерях. Так спешно везли их обратно, в автобусах, грузовиках. Женщины бегали среди этих грузовиков, искали своих. Паника была, неразбериха.

Бабушка с прабабушкой к нам в Ленинград из Луги приехали. Мол, такое время, надо вместе держаться. Поселились у нас в комнате. Спали на полу, на матрасе. Место мало, тесно, но все свои, никто не обижался.

Мне четыре года было, когда война началась. Сестра постарше, но тоже маленькая ещё. 8 сентября мы с мамой и её подругой тётей Наташей собирались в Петровский сад (так назывался парк недалеко от нашего дома). Мы там всегда гуляли, даже когда война началась. И тут по радио объявляют о начале блокады. Мама с тётей Наташей сели тогда на диван и заплакали. И мы с Людой заревели за компанию. Никто не знал, чем всё это кончится. Если бы знали – ещё громче ревели бы.

Ещё 29 июня дедушка хотел увезти семью из Ленинграда. Вещи уже паковали. А отец с первого дня войны в полевом госпитале, неподалёку. Знаменитый хирург, про него много книг написали. Приезжал один раз домой, когда его отпустили на выходной, и сказал, что ещё отпустят. Так мама упёрлась:

- Не оставлю мужа! Никуда от него не поеду.

Так и остались.

Дедушка работал на железной дороге, бабушка – бухгалтером. Дед пропал в самом начале блокады. Он на Витебском вокзале работал, встал с утра, оделся, позавтракал, пошёл на службу. И не вернулся. Пропал. До вокзала не дошёл, и домой тоже не дошёл. Тогда многие так пропадали. Может осколком задело, может стена рухнула прямо на голову.

У нас в доме была очень красивая лестница. Настоящая, дореволюционная, с чугунными решётками-перилами, украшенными коваными розами и листьями. Я маленькая, любила по ступенькам прыгать. Разгонюсь и лечу. Всё считала, сколько ступенек перепрыгну. В четыре года уже двух прыжков хватало, чтоб пролёт перемахнуть. А зимой обессилела совсем. Шла по лестнице мелкими шажочками, как старушка. По два шага на ступеньку. Смотрела на розы и чуть не плакала, когда вспоминала, как когда-то мне хватало двух прыжков.

Зимой голод был. Еды никакой. Дед пропал. Хлеб по карточкам. Холодно, свет пропадает, канализация не работает. Мы с мамой, бабушка и прабабушка сядем все вместе, навалим одежды и одеял на себя, так и греем друг друга. Мама рассказывает что-нибудь. Почти хорошо, если бы только кушать не хотелось, да за окном не грохотали артиллерийские разрывы.

Квартира потихоньку пустела. Кто-то уезжал, кто-то пропадал, как дед. Кто-то умирал. Дядя Петя, сосед, умер от голода, несколько дней лежал в комнате, пока нашли. С другой стороны евреи жили, осталась из всей семьи только Фая Сергеевна, пианистка. Комнату закрыла и к сестре ушла в другой дом. Больше я её не видела.

Мама в этой квартире с 1934-го года жила, когда заселялась – полная квартира была народа. В каждой комнате по трое, а то и по пятеро. Только в самой дальней – одинокая старушка. С этой старушкой некрасивая история вышла. Была она из каких-то бывших. Дом-то богатый, красивый. Уж чем эта старушка не угодила – не знаю. Но как-то пришли и забрали её. А комнату заперли со всеми вещами. Так соседи ходили, на двери поглядывали, всё думали, как бы эту комнату к рукам прибрать. Не успели. Война началась, вся квартира опустела. Хоть во всех комнатах ходи, если привидений не боишься.

Ещё канализация не работала. Все в вёдра ходили. Поначалу, пока силы были, вёдра по лестнице во двор выносили. Расплескают, конечно, по дороге, это всё замёрзнет. Того и гляди, чтоб не поскользнуться. А потом уже силы кончились, так прямо в окна выплёскивали. В окно выглянешь – все карнизы в жёлто-коричневых сосульках.

Милушку той зимой чуть не съели. Мать как-то выпустила её погулять на свежем воздухе. Там тогда фонтан был, качели какие-то. Милушка на качелях сидит, на снег смотрит. И подходит к ней женщина.

- Девочка, ты конфеты любишь?

- Люблю, - кивает сестра.

- Ты здесь живёшь?

- Да, вон там наша квартира, в пятом парадном.

- А я совсем рядом, вон в этом доме.

И машет куда-то неопределённо.

- Пошли, я тебя конфетами угощу.

Какие конфеты, Милушка со вчерашнего дня не ела. Как завороженная с качелей встала, уже к женщине руку протянула. Да про маму вспомнила.

- Я только у мамы отпрошусь.

- Не надо отпрашиваться, - машет рукой женщина. – Мы за две минуты – туда и сразу обратно. Конфеты вкусные, даже шоколадные есть. Мама и не узнает.

И тянется к сестре, уже за пальто её взяла. Милушка что-то в её лице разглядела, испугалась, рванулась и в парадное убежала из последних сил. Женщина кричала ей вслед, но догонять не стала.

Милушка в квартиру поднялась, маме всё рассказала. Так мама её потом до весны из комнаты не выпускала. Делает что-нибудь, спохватится, схватит Милушку за руку и плачет...

Обещал я @artist. историю про проктолога, сел с утра рассказ писать и подумал, что обещание надо выполнять. Хотя три года ещё не прошло.

Николай Емельянович Николаев преподавал у меня хирургию. В 1986-м году он организовал проктологическую службу в Минске, был главным проктологом. Сейчас это кажется фантастикой. На дворе середина 80-х, космические корабли бороздят просторы, геморроя море, а проктологов, в крупной восточноевропейской столице, как класса нет.

- Поначалу ко мне никто идти не хотел, - рассказывал нам, своим студентам, Николай Емельянович. – Все говорили – фу, ковыряться ещё в таком месте. Мы же хирурги, элита. Теперь в очереди выстраиваются. Потому что специальность востребованная, оплачиваемая. Ну и смертность в нашем деле минимальная, что для хирурга тоже очень важно.

А ещё Николаев рассказывал нам истории. Придёт с операции, сядет опрос по заданному материалу делать, похихикает над неуклюжими ответами будущих эпидемиологов и начнёт сам рассказывать. С его опытом и юмором где-то в Минске явно вышла книга мемуаров, но я не нашёл. Поэтому, что вспомнил, то напишу сам.

Доктор, это вам

«В первый год работы отделения проктологии приходит ко мне пациент с жалобами на дискомфорт в этом самом месте. Приличный с виду человек, галстук, рубашка, туфли начищенные. Рассказывает подробно, как болит, где болит.

- Раздевайтесь, - говорю. – Смотреть надо.

Раздевается. Медленно, не торопясь. Брюки аккуратно на спинку стула, туфли шнурками внутрь, пятка к пятке. Жду. Тогда километровых очередей перед кабинетом не было. Можно было пациенту больше времени уделить. Наконец, разделся, лёг. Я перчатки надел, смотрю.

- Ой, - тонко говорит пациент.

- Что, больно?

- Нет-нет, продолжайте, - говорит пациент. И странно так мне улыбается.

Это сейчас вы все продвинутые, сообразили бы сразу. А в 80-е годы мы про это дело не знали вообще. В стране секса не было, какие уж тут геи-извращенцы. Слышу, пациент вдруг хрипло часто задышал, ну, процедура не из приятных, всякое бывает. Волнуется, наверное, стесняется. И проблемы-то я у него не вижу. При таких жалобах должны быть внешние признаки. А тут с виду всё в порядке.

- Одевайтесь, - говорю.

- Подождите, доктор, - умоляющим голосом говорит пациент. – Может, вы ещё посмотрите?

Вот тогда-то, несмотря на мою дремучесть, подозрения и появились.

Смотрю на документы, которые пациент принёс, а у него толстая папка. Тут и колоноскопия и прочие процедуры. И всё вокруг одного места. Вижу – беспокоит что-то человека, надо спасать.

И тут пациент всё-таки одевается, присаживается рядом, так доверительно толкает меня коленом и приглашает вечером в ресторан. Мол, доктор, мы же с вами свои люди, я же понимаю, чего вы в эту работу пошли.

И тут до меня дошло, как до носорога. Краска в лицо бросилась, руки от злости затряслись.

- Ах ты, - говорю. – Нехороший человек. У меня работы навалом, а ты тут со своими забавами.

Отправил его, короче, к специалисту другого профиля. Пациент оказался действительно сложный. Мало того, что гомосексуалист, так ещё с патологической тягой ко всяким медицинским вмешательствам. С ним потом долго психиатры разбирались.

Размер проблемы

В 80-е многие хирурги к проктологии относились свысока. Мол, мы тут глобальные проблемы решаем, жизни спасаем, а вы… ну понятно где и в чём мы ковыряемся.

Но как-то приезжает ко мне один крупный партийный руководитель. Жалуется на боли. Не могу, говорит, больше терпеть. Сижу на совещании руководства страны, а только об одном думаю, что у меня дискомфорт ТАМ. Боли, кровотечения. Не до работы тут. Показатели района вниз поползли, начальство того и гляди выговор объявит. Спасайте. Только всё должно быть анонимно. Если просочиться информация, что я у вас был – то проблем не оберёшься.

Ну как дети, честное слово. Вот что тут такого? Если бы он на аппендэктомию лёг, то тут ничего страшного, даже посочувствовали бы. А ко мне – значит стыдно и страшно.

Смотрю. Случай запущенный дико. Терпел видимо очень долго, ни к кому не обращался. Пришлось поработать глобально. И что вы думаете, через пару месяцев показатели района поползли вверх, пациент получил премию, а мне через знакомого прислал какой-то дорогущий и редкий коньяк с Кавказа.

Вот так проктология оказывает влияние на экономику страны.

Ни при каких обстоятельствах не теряйтесь.

Как-то повёл нас Николаев на операцию. Видимо совсем некуда было девать группу медпрофовцев. Заходим в операционную, на нас в три слоя халаты-бахилы, на лицах маски, короче, все, как полагается. На операционном столе мужичок лет пятидесяти, в чём мать родила, едва простынкой прикрыт. Операция под местной анестезией, поэтому вполне в сознании, нервничает, по сторонам поглядывает. Сам на спине лежит, а ноги почти к ушам задраны, чтоб поле операционное открыть. Поза неудобная и видимо стеснительная. Но мужичок не унывает. Стали мы вокруг него, пять человек студентов. А мужичок безошибочно определил самую симпатичную девчонку Наташку и давай ей подмигивать.

- Студенты? – спрашивает.

- Студенты, - отвечает Наташка.

- Тоже будете операции делать?

- Не-е-е, мы с другого факультета. Хирургия у нас. Обязательный предмет.

- Ага, - с понятием кивнул мужичок.

И, посчитав все прелюдии законченными, бросился в атаку.

- Девушка, а что вы делаете вечером в пятницу?

Наташка слегка офигела от такого вопроса, хрюкнула в маску.

- Вы не смотрите, что я в данный момент в таком положении, - поспешно продолжил пациент. – Я, когда одетый и побритый очень даже ничего. Кроме того, у вас есть редкая возможность увидеть товар, так сказать, лицом до употребления.

И он кивнул на своё тело, едва прикрытое полупрозрачной, застиранной до дыр простынкой.

Мне кажется, Наташка даже слегка задумалась над таким предложением.

П.С. Уважаемые читатели. Проект переиздания трилогии сборников Доктора Лобанова почти завершён. Набрано 158%, что позволит увеличить тираж в полтора раза. Спасибо всем, кто поучаствовал.

В связи с тем, что большая часть читателей проживает в России, я решил сделать ход конём и доверить издательство московской типографии Letmeprint. Уверен, что они справятся.

По всем вопросам писать сюда https://vk.com/public139245478 или сюда pavelgushinec@mail.ru

Вообще нетипичный пост, да простят меня постоянные читатели и подписчики, но к моей нелюбви к дамам пожилого возраста час назад прибавился ещё один пунктик.

Привел свою будущую чемпионку вечером на тренировку, и занялся доступным каждому родителю спортом, то есть сижу в фойе, Пикабу листаю.

Напротив меня – владелец клуба, характерный такой дядька-боксер, бритый и весь из мышц, каждые полгода ездит в Таиланд, тренироваться с местными. Попивает чай и рассказывает приятелю о последней поездке, сопровождая рассказ характерными движениями. За стойкой – девушка-ресепшионистка. Антураж клуба соответствующий – везде ростовые портреты тайцев в перчатках, стены увешаны наградами-медалями, манекены с нунчаками, тайские слоники-будды, по телеку на стене два узкоглазых подростка лупят друг друга ногами.

Пахнет потом и кровью, из залов доносятся вопли и удары по мешкам.

Представили?

Вся проблема в том, что это цокольный этаж. И в этом помещении полтора года назад находился магазин секонд-хенд «Одежда из Европы». У входа огромные баннеры – «СПОРТЗАЛ», «Занятия по тайскому и классическому боксу», «Аренда спортивного оборудования». И те самые полуобнажённые тайцы в характерных позах. На стеклянной двери огромная надпись «Магазина нет!»

Вы думаете, кто-то обращает на это внимание? Прошло полтора года, но каждую неделю в спортзал вваливается очередной «покупатель» секонд-хенда и удивляется, почему не видно гор поношенного шмотья, а то и скандал закатывает.

Так вот, сижу, Пикабу листаю. Владелец показывает приятелю, как бить коленом по методике принятой в Ангтхонге. Приятель терпит. И тут дверь распахивается и в зал целенаправленно заходит бабушка.

- Блин, - вздыхает владелец. – В магазин пришла.

Бабушка игнорирует плакаты, баннеры, манекены в спортивной экипировке и прямиком направляется к девушке-ресепшионистке.

- Милая, мне бы одежку для женщин.

- Бабушка, - максимально терпеливо, корректно и вежливо отвечает девушка. – Магазина полтора года, как нет.

- Как это нет? – возмущается бабушка. – Я так далеко ехала. Где хозяин?

Владелец делает вид, что он тут мимо пробегал. И командует девушке:

- Катя – разберись.

А сам прячется в подсобке.

Девушка дежурно улыбается.

- Понимаете, магазин закрылся. Теперь тут спортзал.

- Так ничего купить нельзя, что ли?

- Можно, но только спортивное оборудование. Перчатки, шлемы, накладки. У нас зал бокса.

- Какого бокса? А магазин где?

Лицу девушки-ресепшионистки на мгновение позавидовала Мадонна Рафаэля.

- Магазин закрылся.

- А чего не написали?! – с вызовом бурчит бабушка. – Как же я увижу, что магазина нет?!

Напоминаю – вокруг плакаты с узкоглазыми боксёрами, баннеры, манекены, на магазин «Секонд-хенд» не похоже совсем.

- Тут теперь спортзал.

- Понятно, - жует губами бабушка. – Небось, спрятала одёжку для себя.

- Да вы посмотрите вокруг, - в праведном гневе всплескивает руками девушка. – Разве похоже на магазин секонд-хенда?

- Похоже, - не моргнув глазом кивает бабушка. – Вот и реклама трусов.

Тыкает пальцем в поджарого чемпиона мира 2015 года.

Из подсобки то ли ржут, то ли рыдают два взрослых мужика. Из зала доносятся вопли и удары по мешкам.

Крик:

- Софа, куда ты бьёшь?! – ага, это моя кого-то ушатывает.

- Так значит, нет магазина? – подозрительно щурится бабушка.

- Нет, - твёрдо говорит девушка-ресепшионистка. – Закрылся.

- А я так далеко шла, - расстраивается бабушка. – У вас нет водички попить?

- Конечно есть! – вскакивает девушка.

Подбегает к кулеру, наливает воду в пластиковый стаканчик. Подносит. Бабушка проглатывает воду одним махом.

- Ещё?

- Ага.

И пока девушка поворачивается к кулеру, бабушка резво мчит к лестнице.

Слышу из-за двери:

- Хр-р-р!!! Тьфу!

Девушка чуть не роняет стаканчик.

- Хр-р-р! Тьфу!

Тут уже не выдерживает владелец. Выскакивает из подсобки и бежит к лестнице.

- Бабка, чтоб тебя!!!

И топот удаляющихся старушечьих шагов.

- Доктор, не ну ты видел? – растерянно разводит руками боксер. – Ну вот как так?

Выхожу на лестницу. Бабушка постаралась. С ходу ставлю пару диагнозов, потому что на ступенях не просто слюна, а почти твёрдые комочки слизи. Бабушка отхаркала мокроту и одарила нас. То ли обиделась, что магазин закрылся, то ли вода не понравилась.

- Хлоргексидин есть? – спрашиваю у ресепшионистки.

- Доместос есть, - чуть не плача отвечает она.

- Заливайте. Через полчаса дети пойдут. Мало ли что у бабушки в загашнике. И перчатки наденьте.

Девушка всхлипывает, но идёт за дезсредством.

Из залов пахнет потом и кровью. Секонд-хендом не пахнет.

Старость надо уважать. С возрастом люди становятся мудрее.

Мой бывший коллега, военный врач Александр Николаевич в годы исхода большей части нашего потока из армии (а это случилось сразу же после окончания первого обязательного контракта), в этой самой армии всё-таки остался. Теперь он важный подполковник с седыми висками. Встречные прапорщики и даже лейтенанты вытягиваются при виде его и переходят на строевой шаг, уж больно вид у Александра Николаевича грозный. Но я-то помню, как этот самый подполковник ночью лазил в нашу общагу по связанным простыням. А кто держал другой конец простыни, Александр Николаевич, когда ваш вес на третьем курсе перевалил за сотню? А под чьей кроватью, товарищ курсант вы прятались, когда вас всё-таки спалила гроза нелегалов вахтёрша тётя Надя? То-то же. Где мой коньяк?

Служит теперь Александр Николаевич на весьма важной должности в столичном военном госпитале. Прошёл специализацию по кардиологии и лечит исключительно трепетные сердца молодого пополнения и выдохшиеся моторы ветеранов. На жизнь не жалуется, только на зарплату.

И от него следующая история.

Наш военный госпиталь находится в самом центре столицы. С одной стороны это хорошо – персоналу удобно добираться. С другой стороны – плохо. У пациентов слишком много соблазнов. И вот поступает как-то в отделение к Александру один любопытный пациент, рядовой Н.. Жалуется на проблемы с сердцем, я уж не вспомню конкретный диагноз, но признаки следующие:

- два раза солдат падал в обморок на утреннем построении.

- и ещё два раза на утренней зарядке.

- на первом же кроссе побледнел и свалился под ноги сослуживцев, чем вызвал панику у офицерского состава.

Отправили его в региональный госпиталь. Там солдат показал тахикардию, изменение ритма. При любой физической нагрузке сползал по стенке.

Местные военврачи, обругав на чём свет военкома, подсунувшего им такой подарочек, начали углубленное обследование. Всяческие УЗИ, рентгены и МРТ с кардиограммами картину не прояснили. Каких-то патологических изменений в сердце пациента не выявлено. Гипертония, но это нынче у каждого второго призывника, чай не в спецназ призвали, в пехоту. А пациент активно жалуется на общую слабость, рук поднять не может, бегать не может. И очень хотел бы служить, да вот здоровье не позволяет.

Зашли региональные врачи в тупик. Надо комиссовать, а дело это непростое. Комиссуешь «косаря», начальство потом голову снимет. Пропустишь реального больного, загубишь парня, и опять же начальство голову снимет. И как обычно в армии решили переложить ответственность на других. Отправили рядового Н. в столичный госпиталь. Пусть подполковник Александр Николаевич разбирается, а мы, мол, умываем руки.

Александр просмотрел пухлый том истории болезни, подивился серьёзному подходу коллег и назначил в свою очередь своё обследование.

Для начала спрашивает у солдата:

- Расскажи, воин, как проявляется твоя болезнь?

- Сил нет, - вздыхает боец. – Когда лежу или хожу тихонько – то ещё ничего. А уж если бегать, или не дай Бог полы в казарме мыть – то тут же слабею, в глазах темнеет, и падаю в обморок.

Слушает доктор пациента стетоскопом, бьётся в молодой груди ретивое сердце, бьётся ровно и без сбоев.

«Может сосудистое что-то? – предполагает доктор. – Или вообще неврология. Будем искать».

Устроил бойца в отделение, а сам в кабинет пошёл, думать и документы заполнять. В работе врача, что самое главное? Думаете пациента вылечить? Не тут-то было. В работе врача, а особенно заведующего отделением, главное все бумажки правильно заполнить.

Осенний день короток, бумажек у кардиолога много, жена к частым задержкам мужа на работе привычная, не звонит уже с глупыми вопросами «Когда придёшь?». Завозился Александр Николаевич с бумажками (простите, с важными документами) до темноты. Сидит, пишет, устал. Решил передохнуть и покурить в туалете. Если солдаты там постоянно курят, неужели и подполковнику нельзя.

Стоит, дымит, забором госпиталя любуется. И вдруг краем глаза замечает в окне какое-то шевеление. Второй этаж, однако. Сверху, как по волшебству, ползёт простыня, связанная узлами. А по этой простыне, словно волк из советского мультика спускается вновь поступивший боец Н. Да так ловко спускается, что и в пехоту его можно, и в спецназ сразу. Александр Николаевич пугать солдата не стал. Второй этаж, всё-таки, разожмёт от неожиданности руки – в травматологию переводить придётся. А куда солдат бежит – это доктору давно известно. За забором - город. А через дорогу – круглосуточный магазин, где нерадивая продавщица тётя Клава приберегла для солдатиков заветные бутылки. Надо же поступление отметить с товарищами по палате. Вот и побежал.

И как побежал! Рысью, от куста к кусту, пересёк огромный двор госпиталя. Одним махом запрыгнул на высоченный забор, только ноги в ночном небе мелькнули.

Подождал Александр Николаевич ещё немного. Видит – возвращается. В руках – пакетик, в пакетике что-то позванивает и булькает. И только Н. к простыне подошёл, и подниматься начал, как доктор голову из окна высунул и говорит:

- Вы, товарищ солдат, как закончите с вечерним моционом, так загляните ко мне в кабинет. Надо ваше сердце после такой физической нагрузки проверить.

Боец с простыни таки сверзился. То ли воинское приветствие хотел подполковнику отдать, то ли честь. Но падал недалеко и на клумбу, обошлось без травматологии. С утра же прошёл он экстерном все проверки кардиологические, которые патологий у солдата не выявили. Пытался петь свою песню про то, как в обморок падает от малейшей физической нагрузки, но безжалостный подполковник напомнил ему, про то, как ловко и быстро боец спускался по простыне, бежал через двор и через забор прыгал. Легенда и разбилась.

Всем критикам сразу скажу, Александр Николаевич, доктор ответственный. И, несмотря на ночной поход солдата за водкой, к делу подошёл со всей серьёзностью. Реального больного в часть бы ни за что не отпустил. А на прощание посоветовал солдату Н. поступать после службы в театральный.

- С таким талантом самое место в комедиях Мольера. Мнимого больного играть.

Уважаемые читатели, доктор вернулся из отпуска и на Пикабу. Спасибо всем, кто беспокоился)))

Как вы помните, до окончания проекта переиздания первых трёх книг Доктора Лобанова осталось меньше двух недель. По всем вопросам писать сюда https://vk.com/public139245478 или сюда pavelgushinec@mail.ru

Начало истории

https://pikabu.ru/story/poymay_menya_esli_smozhesh_5897402

Прошло больше месяца с нашего последнего разговора с Дмитрием Н., и я уже смирился с тем, что история, видимо, не получит продолжения. Но однажды утром мой телефон подал голос и на почту свалился аудиофайл. Где-то в отдалении жевал слова американский телевизор, а на его фоне Дмитрий рассказывал мне о своих приключениях в штатовской тюрьме. Так получился второй рассказ о белорусском программисте, обманувшем заокеанскую банковскую систему:

«Мой последний день в тюрьме Нью-Йорка не стал днём моего освобождения. Попал я в США безо всякой визы, сидел, нарушая множество миграционных законов, поэтому в этот самый последний день за мной приехали из специализированной тюрьмы в Пенсильвании. Меня не могли просто так выпустить на улицу, так как мой иммиграционный статус вызывал много вопросов. Приехали два агента в штатском, заковали меня в кандалы и повезли в Пенсильванию. Там должен был решиться вопрос, что со мной дальше делать.

Иммиграционная тюрьма – организация особенная. Начнём с того, что для содержания нарушителей она арендовали несколько блоков в обычной тюрьме, и установила там особый режим. Преступники, которые там сидят, не совершали уголовных преступлений. Там нет наркоторговцев, грабителей, насильников. Нет чёрных и латиноамериканских банд, которые постоянно устраивают разборки, нет отмороженной чёрной молодёжи, которая вообще уже ничего не боится и тюрьма для них – дом родной. Зато полно обычных людей, вполне законопослушных и мирных. В иммиграционную тюрьму может угодить любой человек, у которого возникли проблемы с визой. Там был смешной мексиканский парень, который напился и на своём пикапе пересёк границу по пустыне. Его повязали на десятом километре и привезли за решётку.

В сентябре 2012 года я попрощался с Нью-Йорком и оказался в Пенсильвании. Пенсильвания - штат колхозный. Мне он чем-то напомнил Оршанский район. Тюрьма находилась в крошечном городке, заключённых в ней было больше, чем всё население этого самого городка и половина населения работала в тюрьме.

Условия в тюрьме курортные. Охранник всего один, и у нас этим охранником была симпатичная молодая девушка. Утром тебя будят, кормят и ведут в спортзал. А там чего только нет, и беговые дорожки, и тренажёры и штанги-гантели всякие.

В кино, кстати, неправильно показывают. В криминальной тюрьме нет штанг и гантелей, которыми огромные негры накачивают свои мускулы. Гантели – это настоящее оружие, потому что тяжеленой металлической штукой очень легко проломить кому-нибудь голову, а охране тюрьмы не нужны лишние проблемы. Максимум, что есть – это турники и брусья во дворике для прогулок. Скамьи для пресса приваренные к металлическим рельсам. Площадка для игр типа баскетбола. А в миграционной тюрьме тренажёров полно. Тут же не преступники сидят.

Я как вырвался в спортзал, так тут же бросился заниматься, засиделся в Нью-Йорке. На беговой дорожке выложился, и тут же под штангу залез. Сдуру перекачался, конечно. Стало мне нехорошо, ведь несколько лет я вёл очень малоподвижный образ жизни. Дополз до камеры, рухнул на койку и тут же вырубился. Сквозь сон слышу – на обед зовут. Кричат вдоль коридора: «Обед! Обед!» А есть хочется. Если обед пропустишь, потом полдня голодным сидеть. Я кое-как поднялся и в столовую побрёл. Сделал несколько шагов – голова кружится, ноги не идут, но бреду, за стеночку держусь. Проклинаю себя за спортзал.

Добрался до столовой, взял стаканчик с соком, поднос и встал в очередь. Стаканчик там был не стеклянный и не пластиковый, а что-то среднее. Стою, шатаюсь, в ушах – вертолёты, голова кружится. Соседи поглядывают на меня с тревогой. Слышу – кто-то спрашивает:

- Что с тобой, парень? Тебе плохо?

И тут я вырубился. Потерял сознание буквально на полминуты. Ноги мои подкосились, стаканчик с соком полетел на пол, а я лицом на этот самый стаканчик. Разбил лицо, рассёк нижнюю губу, выбил передние зубы. Куски стеклопластика вонзились в мягкие ткани лица и остались там. Лежу, кровью истекаю, а встать не могу, в голове всё ещё шумит. Зеки вокруг стоят, наблюдают. И никто ко мне не кинулся, не помог. Они там не хотели не во что вмешиваться. Или растерялись. Стоял человек, пошатывался. И тут упал, как подкошенный, лицо в крови.

Прибежала девушка-охранница. Она недавно получила эту работу и тут такое ЧП. Сама растерялась. Бегает, кричит:

- Где второй?

Я, сначала, не понял, какой второй? А потом дошло – она думала, что я с кем-то подрался. Что это кто-то из мексиканцев мне врезал. Охранница по рации зовёт медсестру. Та прибежала, посадила меня на стул. Я глазами хлопаю – кто я, где я? Память рывками возвращается. Необычный опыт. В себя приходишь – минут десять соображаешь, что с тобой. Как с чистого листа всё. Жизнь постепенно вспоминаешь.

Меня тормошат, спрашивают, что случилось. А я говорить не могу, у меня кусок пластика в нижней губе. И зубов нет, полный рот крови и осколков, язык изрезан. Я отвечаю:

- В-в-в-в…

Всё лицо и грудь в крови. Жуть. Девушка-охранница сама бледнеет, медсестра ей под нос ватку с нашатырём тычет.

Отвели меня в комнату медсестры, раны обработали. Вызвали начальника-шерифа. Приехал настоящий рейнджер. Толстый мужик на огромном джипе. Рубашка на пузе так натянута, что вот-вот пуговицы оторвутся. Длинные чёрные усы, под Халка Хогана. Сел рядом со мной, доверительно так спрашивает:

- Что случилось, сынок? Где второй? Кто тебя так?

Я уже отошёл немного, отвечаю:

- Я упал. Я сам упал. На стакан.

Я забыл, как по-английски «стакан», говорю «cup», «cup», чашка. А губы у меня разбиты, зубов нет, и шериф слышит «коп», «коп». Мол, упал на копа. Подрался с охраной. Смотрит подозрительно на девушку-охранника. Та в панике, сразу кричит:

- Я его пальцем не трогала!

Кое-как объяснил шерифу, что девушка тут ни при чём. Но смотрю, он мне всё равно не верит про стакан. Посадил меня в машину, кандалы нацепил и повёз в обычную муниципальную больницу. Представьте, сидите вы в приёмном покое со своим гайморитом, а тут шериф с расстёгнутой кобурой заводит парня в оранжевом комбинезоне, кандалах и с разбитым окровавленным лицом. Народ из приёмного отделения при виде меня разбегаться начал.

Врач с невозмутимым видом зашил мне подбородок, губу, а с зубами, говорит, идите к стоматологу. Шериф отвёл меня в кабинет к стоматологу. Тот посмотрел и говорит:

- Тут лечения на 4 тысячи. А по федеральным законам я зеков лечу только на две тысячи. Ведите его обратно, пусть беззубый походит.

Это я сейчас умный и юридически подкованный. Мне бы тогда мои теперешние мозги – я бы ему судом пригрозил, мигом бы всё сделал. А тогда голову опустил и поехал обратно в тюрьму. Без зубов.

В тюрьме подходят ко мне парочка белорусов-соотечественников.

- Мы думали, что ты умер. Вся тюрьма уже говорит о том, что тебя мексиканцы убили.

Я им про стакан, а они не верят. Так до конца срока никто и не верил мне, хоть свидетелей было полная столовая. Думали, что я с мексиканцами подрался. Ещё и говорили.

- Это латиносы русского побили, потому что слишком умничал».

Уважаемые читатели, проект переиздания трилогии рассказов Доктора Лобанова в первую же неделю набрал 100%. Спасибо всем, кто поучаствовал. Проект продлится ещё 30 дней и первоначальный тираж, похоже, придётся увеличивать. Те, кто выбрал электронную версию – отзовитесь на мои письма, я не вижу ваш адрес, пока проект не закончился.

Все вопросы сюда https://vk.com/public139245478 или сюда pavelgushinec@mail.ru