DoktorLobanov

География рождения курсантов военно-медицинского факультета такова, что если бы взялся какой-то исследователь её анализировать, то мог бы написать целый труд под названием «Военная помощь Советского Союза странам третьего мира». И его труд, несомненно, тут же засекретили бы. Мой сослуживец Саша родился в Алжире, Вадим – в Ливии, Коля – в Чехословакии. Ромка был «свой», он родился на Чукотке, но в школу пошёл сначала в Киргизии, потом в Германии. Истории каждого заслуживают отдельного рассказа. Но встретил я на днях одного майора медицинской службы и рассказал он мне следующую историю своего детства. Может и открыл он какую-то замшелую военную тайну. Но за давностью лет простят ему.

Отцом Вовка гордился. Отец был офицер-десантник, высокий, громогласный, сильный, полная грудь значков и медалей. Таким отцом будет гордиться любой советский мальчишка. И Вовка искренне не понимал, за что отца не любят ребята, с которыми он ходит в школу. И за что не любят его, Вовку. Ведь он такой же как они. Тоже играет в футбол, читает Фенимора Купера и Роберта Стивенсона. А то, что иногда не понимает, о чём они говорят – так это чепуха.

И отец. Он ведь такой красивый, сильный. А когда идет по улице, сжимая вовкину ладонь, то встречные старухи злобно шипят вслед, а некоторые даже плюют себе под ноги. А отец будто не замечает. Вовка много раз спрашивал: «Зачем они так с нами?» Отец отшучивался. Мол, вырастешь – поймёшь. А пока – лишний раз из военного городка не выходи. И вообще – без взрослых лучше в город не выходи.

Вечером, в конце декабря 1991-го года командир части собрал всех офицеров в своем кабинете.

Вовкин отец рассказывал:

- Набилось, как сельдей в бочке. Стоим, дышать трудно. Тридцать человек в одной комнате. Все уже, конечно, знают. Дома радио и телевизор, не в степи живем. Молчим, ждем, что командир скажет. И он молчит.

Наконец прокашлялся. И сипло так начал:

- Товарищи офицеры, с сегодняшнего дня Союза не существует. А значит мы с вами теоретически находимся на территории предполагаемого противника. Возможны провокации и даже нападения на часть. Поэтому приказываю: выдать личному составу автоматы, бронежилеты и максимальный запас боеприпасов. Усилить караулы.

Повисла пауза. Наконец откуда-то из угла донёсся притиснутый широкими спинами голос зампотыла:

- Нас эвакуируют или самим придётся пробиваться?

- Приказов на этот счёт пока не поступало, - ответил командир. – А значит – стоим на месте.

Часть зашевелилась. Всем солдатам выдали оружие, гранаты. Отменили отпуска. Семьи военнослужащих, проживающие в городе, были экстренно эвакуированы на территорию части и размещены в казармах. Вовка помнит, как тихонько плакали матери, прятали свои слёзы, чтобы не показывать мужьям, у которых нынче другие заботы. Для детей это всё было какая-то игра. Было даже интересно и весело.

По улочкам военного городка солдаты ходили чуть ли ни целыми отделениями. В сторону жилых кварталов ставших вдруг враждебными и чужими развернулись пулемёты.

Через пару часов в кабинет командира постучался его заместитель, майор Н.

- Товарищ командир, есть ещё одна проблема, - капитан положил на стол командиру список. – Рядовые Кахадзе и Бурошвили, сержанты Кравчук, Ясюкайтис и старший сержант Акопян. И так далее. Всего двадцать четыре человека. Кем их теперь считать?

- Вот, блин! – командир в сердцах стукнул по столу кулаком. – До особого распоряжения считать всех вышеперечисленных русскими солдатами!

Поздним вечером к стенам воинской части подъехали две тонированные шестерки, из которых вышли почти полтора десятка местных жителей.

- Началось, - подумал вовкин отец.

- Оккупанты! – крикнул один из гостей. – Оккупанты, убирайтесь!

Часть ответила молчанием. Местные прошлись на счет их матерей, насчёт того, что сделают с жёнами, если военные немедленно не сдадут оружие.

- Эй, русские, убирайтесь!

- Пошли на х..! – не выдержал осетин Закурдаев.

- Закурдаев – молчать! – грозным шепотом рявкнул старший лейтенант Кузнецов. – Отставить поддаваться на провокации!

- Есть отставить поддаваться на провокации, - ответил рядовой.

И не поддавались больше. Даже горячие «русские» с Кавказа.

- Ты спросишь меня, о чём я думал тогда? – спрашивает Вовка. – Не поверишь, я думал об упаковке новеньких фломастеров, которые я на пару дней одолжил однокласснику. Порисовать. Беспокоился, чтобы он не потерял мой любимый, фиолетовый. Кстати, этих фломастеров я так и не увидел. Отец больше не пустил меня в школу, а одноклассник, само собой, не принёс.

Две недели часть сидела, вооруженная до зубов, целясь из автоматов в ставшим вдруг враждебным город. Местные веселились, праздновали, ходили вокруг части с национальными флагами. Кричали оскорбления в сторону забора. Но оттуда на них смотрели свирепые кавказские, азиатские и славянские лица, подкрепленные дулами автоматов, поэтому к счастью дальше криков и оскорблений дело не дошло.

А однажды вечером отец переоделся в гражданскую одежду, собрал чемоданы и повел семью на вокзал, чтобы отправить Вовку с матерью к бабушке, в Воронеж. С ними вышли из части три солдата и прапорщик Бриедис, тоже в гражданской одежде.

- Перед выходом из части, мама серьёзно посмотрела мне в глаза и сказала: «Ни в коем случае не заговаривай со мной по-русски. Лучше молчи». И я молчал всю дорогу до вокзала. Мы уехали, а отец остался. На перроне он так крепко обнял нас с матерью, что мне стало больно. Но я молчал. Это было как в кино про войну. Только в кино уезжали мужчины, а женщины и дети оставались их ждать.

Они ещё один раз вернулись. Почти через полтора года, когда большие начальники договорились о механизме вывода войск с территории новоиспеченных независимых государств. Мать не хотела брать Вовку с собой, но он давно не видел отца, поэтому умолял, пока она не согласилась.

- Я помню, как на вокзале стояли несколько составов с вооружённой охраной. Вокруг шныряли местные, пытаясь что-то стащить. Не хватало составов, вагонов, брезента, людей. И военные оставляли нажитое барахло, чтобы затащить в вагон ещё пару двигателей от БТРа. Ещё думали, что кому-то это понадобится, кто-то оценит. Да и не могли по-другому. Я сейчас читаю в интернете, мол, не так всё было, - говорил мне Вовка, а нынче Владимир Николаевич, майор медицинской службы. – Мол, уходили неспешно, Затянули процесс вывода на два-три года. Не буду спорить. Детское восприятие отличается особенностями, а спустя столько лет какие-то детали стираются из памяти и на смену им приходят другие. Но мне почему-то вспоминается суета, беготня на грани паники. И то, как на прощание прапорщик Иванов выбил в казарме половину стекол.

На участке терапевта Юлии жила любимая пациентка – бабушка 1924 года рождения, ветеран войны и труда, ленинградская блокадница, кавалер орденов, почётный гражданин и т.д., и т.п. Бабушка Ленина не застала, но с Машеровым за руку здоровалась, о чём любила вспоминать, когда в очередной раз ругалась с работниками ЖКХ и соседями по подъезду. Кляузы от милой старушки сыпались, как из рога изобилия. На почтальонов, на водителей, которые ставят машины слишком близко к газону, на шумную молодёжь.

Но особенно бабушка любила медиков. Скорую бабушка вызывала каждый день. Померить давление, пульс, температуру, сделать ЭКГ, почесать пятку, понюхать не пахнет ли в квартире газом, послушать возле стенки, не травит ли соседка радиоволнами. Не меньше доставалось и участковому терапевту. В один из наиболее продуктивных месяцев врачи скорой и Юля насчитали в общей сложности 38 вызовов. То есть в день по вызову, а по выходным – два раза. И попробуй не приди к ней. Тут же летела жалоба главному врачу, на главного врача в Минздрав, на Минздрав – самому президенту.

Приходит Юля в очередной раз к любимой пациентке, а та жарит блины. Запах на всю лестничную клетку.

- Вызывали?

- Вызывала, - отвечает бабушка, не переставая бодро жонглировать сковородками. – Давление у меня что-то с утра шалит. Ты померь мне.

- Так вы присядьте, - предлагает Юля, доставая тонометр.

- Погодь, сейчас допеку блины и пойдём в комнату, померяем.

Юля зубами скрипнула, восемь вечера, весь день на ногах, отчаянно хочется домой. Но с пациенткой лучше не спорить. Бабушка тем временем говорит:

- Ты пока не сиди, сходи в комнату, скажи моей дочке, что она дура.

С бабушкой живет дочь. 65 лет, пенсионерка. Ни мужа, ни детей, всю жизнь рядом с мамой. Людей не любит, из комнаты выходит редко.

- Зачем вы так с дочкой-то?

- А чего она без нижнего белья по дому шастает, корова жирная?

- Так может ей жарко?

- А ты не оправдывай, не оправдывай. Говорю – дура она! – бабушка повышает голос.

- Сама дура! – отвечает из своей комнаты дочка.

- И жирная корова!

- На себя посмотри!

«Домой, хочу домой, - думает про себя Юля.

- Ладно, пошли давление мерить! – командует бабушка.

Юля пулей вылетает из кухни. Бабушка топает следом. Неспешно ложится, закатывает рукав. Давление - как у космонавта.

- Вот скажи мне, это вообще нормально по квартире без трусов ходить? – не унимается старушка.

- Я не знаю, - едва слышно пищит Юля.

- Чему вас только в институтах учат! – сердится бабушка.

И тут Юля чувствует, что с кухни гарью потянуло.

- Агриппина Ивановна, а вы газ-то выключили?

- Ты меня за дуру-то не держи! Я блины пекла, когда твоей мамки в проекте не было!

А Юля принюхивается – чад уже и дым.

- Бабушка, вы точно газ выключили?

Агриппина Ивановна даже обиделась.

- Что я по-твоему, совсем память потеряла? Да какой там пожар, ты посмотри на дочку мою!

А с кухни уже треск и в комнату сизыми клубами дым ползёт. Юля бросает всё и бежит на кухню. А там под обеими сковородками вовсю полыхает огонь, а блины уже в пепел превратились.

В дверях показывается «жирная корова» и орёт на мать.

- Совсем разум потеряла! Спалишь хату и меня вместе с ней!

Бабка в ответ – что-то про нижнее бельё, про жирную, про стыд потеряла.

А Юля бочком-бочком на улицу.

На улице, положив голову на руль, дремлет водитель буханки.

- Михалыч, - Юля осторожно трясёт его за плечо.

- А? Чего? – вскидывается водитель. – А, это вы Юлия Владимировна. Я-то думал, куда вы пропали? Думал, сейчас песню дослушаю и пойду вас искать. Да задремал. А чего это от вас пожаром пахнет?

- Разве вы не знаете, что по последнему приказу Минздрава врачей и пожарных объединили в одну службу? Вот я и тренируюсь.

- Вам бы всё шутить, - ворчит Михалыч.

И наконец-то везёт доктора домой.

Врач – педиатр Юля работала на участке второй месяц. Ещё всего боялась и волновалась перед каждым визитом, словно актер перед выходом на сцену.

Очередной патронажный визит к новорожденному. В квартире – молодая пара с крошечным младенцем. Счастливая мать, позабывшая членораздельную речь и разговаривающая только гу-гуканьем и гуля-гуленьем. И встревоженный отец. Юля осмотрела младенца, написала все необходимые справки. И тут мужчина тихонько отзывает её в сторону.

- Доктор, у меня серьёзный вопрос.

- Слушаю вас?

- Даже не знаю, как вам сказать, - мнётся мужчина.

- Говорите как есть, я врач, меня не нужно стесняться, - подбадривает Юля, ожидая вопросов о начале половой жизни после родов или ещё какой-нибудь чепухе, которую пациенты почему-то жутко стесняются.

- Вам не показалось, что у моего сына слегка маленький пенис? – вдруг выдает молодой папаша.

Юля с трудом сдержала смех и ответила с серьёзным лицом.

- А вы по каким параметрам сравнивали?

- Просто моя мама говорила мне, что когда я родился, у меня был маленький.

- А потом вырос?

Папаша раздраженно посмотрел на врача.

- Я вам серьёзный вопрос задаю.

- А я вам пытаюсь серьёзно на него ответить. Вашему сыну неделя от роду. О каких размерах сейчас может идти речь?

- Понятно, - недовольно скривился мужчина.

Юля вернулась в поликлинику и между делом рассказала о случае одной из старших коллег.

- Дура ты, Юлька, - расхохоталась коллега. – Надо было потребовать, чтобы папаша предъявил свой орган для досмотра. Так сказать, в целях сравнения.

- Вам бы всё смеяться, - отмахнулась Юля.

Через два дня заведующей поликлиникой пришла жалоба на молодого специалиста. Мол, замените нам некомпетентного врача. Ничего она не понимает.

История из практики медпредставителя специально для @Frodo27, @realistus, @diavol130592, @consuelo, @nikolandi и @graviplash

Медпред – работа нервная. В день приходится общаться с огромным количеством людей. Не все из этих людей тебе рады, а многие так и вообще не рады. И те, кто не рады – это чаще всего пациенты.

В самом начале представительской карьеры досталась мне поликлиника в пролетарском районе. Почти весь район ещё в советское время застроили хрущевками и поселили туда рабочих с ближайшего завода. В конце двухтысячных там жили уже их дети и внуки, но атмосфера оставалась своеобразная.

Начальство вызывает меня к себе и распоряжается:

- Павел Владимирович, мы доверяем вам третью поликлинику. У вас отличные показатели, значит и этот район вы поднимете без труда.

И тут я слегка приуныл. Что такое третья поликлиника я знал. И почему девчонки-представительницы хором отказываются туда ехать, тоже знал. До сих пор по компании ходила байка, как одной невезучей девушке прямо во время визитов со служебной машины колёса сняли. Работать с этой поликлиникой было бесполезно. Пациенты, посещавшие её, покупали исключительно самые дешёвые препараты, а то и вовсе не покупали, а лечились народными средствами. А наши препараты были в списке отнюдь не самых дешёвых. Значит яма в выполнении плана, прощай квартальная премия, и совесть будет мучить.

Ну, раз начальство распорядилось – надо делать.

В первый раз еду в поликлинику с усилением – региональным менеджером Валиком. Валик нервничает не меньше моего. Входим в коридор. А там с самого утра – толпа. Просачиваемся к терапевту, прорываемся к урологу, разбавляем очередь беременных к гинекологу. Остаётся травматолог. И тут мы попали.

В кабинет мы вошли без труда. Смотрим – сидит очень пожилой седовласый доктор и лечит чуть ли не конвейерным способом.

- О, коллеги! – обрадовался травматолог. – Присаживайтесь на кушетку. Сейчас я пациента отпущу и поговорим.

А за дверью – толпа. Значит на разговоры не больше трёх минут. Иначе будет скандал. Доктор отпускает пациента, кивает, мол, садитесь поближе. Достаю листовки, образцы, начинаю быстро рассказывать.

И на свою беду мы доктору понравились. То ли пациенты его довели, и захотелось переключиться, то ли давно с молодёжью не разговаривал. Короче он всю нашу информацию мимо ушей пропускает и давай нам про свою практику истории рассказывать. А толпа за дверью волнуется. Пять минут проходит, десять. Пытаюсь встрять в монолог травматолога, «спасибо, доктор, мы пошли», но он чуть ли не силком усаживает нас обратно.

Пациенты заглядывают в кабинет.

- Э-э, вы тут скоро?

А доктор на них грозно так:

- Не мешайте мне с коллегами разговаривать!

И выставляет их обратно в коридор.

Короче, когда мы наконец-то вырвались, нас снаружи уже ждали. Такая типичная гоп-компания. Причем заранее в повязках и гипсах.

- Э-э, а ну идите сюда! Вы чего так долго?

Валик хватает меня за рукав.

- Пошли быстрее!

- Э-э, стопэ! А ну сюда, - ревут вслед пациенты.

Чуть ли не бегом мчимся по коридору. И тут краем глаза замечаю, что в нас что-то летит. Дергаюсь в сторону и костыль, который прицельно метнул гражданин с гипсом на ноге, стрижет Валика по уху и врезается в стену. А ведь на сантиметр правее и пришлось бы к травматологу возвращаться.

Больше в эту поликлинику Валик не ходил.

Через несколько лет работы медицинским представителем я вырос до регионального менеджера. Начал ездить по стране, контролируя отдаленно работающих сотрудников. И особенно любил Брест и Гродно. За близость к границе. Тогда ещё были отдельные пешеходные переходы, и при наличии визы можно было недорого затариться в Дьюти-Фри соседей.

В пять вечера заканчиваю работу и еду из Гродно к границе. На переходе уже небольшая очередь из переминающихся мужчин. Все с пакетиками, как будто вечером в магазин собрались. Таможенники с обеих сторон работают, как автоматы. Пропускают сразу человек по пять.

- Цель вашего визит-та в Литву? – интересуется прибалтийский таможенник.

- Я это…

- А, пон-нятно. Чего я спрашиваю, - кивает таможенник, увидев в моих руках шуршащий пакет. – Добро пож-жаловать.

И шлёпает мне в паспорт печать.

Захожу в Дьюти-Фри, беру текилу, коньяк, забрасываю позванивающий стеклом пакет на плечо и начинаю неспешно прохаживаться вдоль дороги. В принципе, можно было бы и назад. Цели поездки достигнуты. Но ради приличия стоит побыть за границей хотя бы минут сорок. А не ломиться обратно, на родину, как лось. Тепло, птички поют. И этот неповторимый запах Европы.

За моими метаниями наблюдает прибалтийский таможенник, который двадцать минут назад впустил меня в страну. Некоторое время он тоскливо провожает меня взглядом, а потом не выдерживает и машет рукой.

- Ну чег-го ты муч-чаешься? Иди уже обратно.

Вернулся на Родину. Ностальгия замучить не успела.

25июня 1943 года фашистский лидер Италии Бенито Муссолини был арестован.

3-го сентября 1943 года новое правительство заключило мир с союзниками.

8-го сентября 1943 года Италия капитулировала. И нацистская Германия решила, что итальянцы, которые все эти годы воевали рядом с войсками вермахта, отныне являются врагами.

Осенью 1943 года в немецкий лагерь военнопленных Шталаг 352, который находился возле Минска и посёлка Масюковщина привезли первых итальянцев.

В сентябре Ане исполнилось пятнадцать лет. Но она была такая маленькая, худая, почти прозрачная, что выглядела едва на двенадцать. Отец Ани ушёл на фронт ещё в сорок первом, и с тех пор от него в самом начале войны пришло только три письма. Короткие сухие строчки. «Жив, здоров, отступаем…» А потом Минск накрыла оккупация, и от отца больше не было никаких вестей.

Жить в оккупации было очень страшно. Не было самого необходимого, еды, одежды, лекарств. Ночью немцы вломились к соседу, аптекарю Гольцману и увели всю семью. Зимой 42-го Аня чуть не умерла от голода. У неё кровоточили десны и выпадали зубы.

А потом матери повезло. Её и ещё несколько женщин заставили стирать одежду охранников лагеря для военнопленных в Масюковщине. Тяжёлая работа для бывшей учительницы русского языка. Но за неё давали какую-то еду. Весной сорок второго Аня с матерью ушли из городской квартиры и поселились в пустом доме дальнего родственника. От родственника давно не было ни слуху, ни духу. Неумело развели огород. Так и выживали.

Осенним вечером Аня шла вдоль проволочной ограды лагеря к матери, когда услышала, что её кто-то тихонько зовёт. Повертела головой. У самой колючки стоял молодой, очень красивый парень в остатках незнакомой формы и что-то говорил ей на непонятном языке. Аня сначала испугалась – немец! Чуть не убежала. Но от страха отнялись ноги. Пленный что-то быстро говорил ей, протягивал через проволоку худые руки и смотрел, смотрел пронзительными чёрными глазами. Он был такой худой, такой замученный, что Аня его пожалела. Нашарила в кармане половину черного сухаря и бросила через ограду. Пленный схватил кусочек хлеба, заулыбался, закивал. И улыбка у него была хорошая, добрая.

Следующим вечером Аня снова шла к матери. И пленный стоял на том же месте, у проволоки, за бараком, откуда его не могли видеть охранники с вышки. И Аня снова отдала ему свой хлеб. С тех пор так и повелось. Два-три раза в неделю Аня ходила по тропинке мимо барака и «своего» пленного. Узнала от соседей, что в лагерь привезли итальянцев, и решила, что черноглазый итальянец и есть. Он улыбался ей своей чудесной улыбкой, махал рукой, что-то говорил. Аня едва разобрала, что его зовут Джованни. А больше ничего узнать не получилось. Они совсем не понимали друг друга. На долгие разговоры не было времени. Даже просто стоять у проволоки было опасно. Могли заметить охранники и тогда обоим бы не поздоровилось. Аня проходила, торопливо бросала через ограду кусок хлеба или вареную картофелину. Итальянец говорил несколько фраз. Аня уже понимала «Грасие». А ещё часто повторял «Amore…amore». И Аня краснела, думая, что Джованни признаётся ей в любви.

Можно осудить, молодая дурочка связалась с врагом. Да её за подобные вещи расстрелять мало! Но не забывайте, что на момент происходящего героине едва исполнилось пятнадцать лет. Кроме того к итальянцам чувства у советского народа были несколько иные, чем к немцам. Не было такой всеобъемлющей ненависти. Их жалели, ведь с сорок третьего они оказались по ту же сторону проволоки, что и советские солдаты.

Кстати со своими бывшими союзниками немцы не церемонились. Из пяти тысяч военнопленных ко дню освобождения лагеря наступающими советскими войсками в живых осталось едва ли сто человек. И Джованни был среди них.

В тот день, когда пленных увозили на родину, он нашёл Аню, что-то много и долго говорил ей. Сжимал её руки в своих ладонях. Уже в сорок седьмом из Италии пришло письмо. Аня спрятала его и никому не показывала. Перевести письмо было некому, но слово «Amore», которое повторялось несколько раз, Аня разобрала. Значит любит и ждёт.

С грохотом закрылся «железный занавес». Аня вышла замуж, родила двух девочек. Джованни забылся. На месте Шталага 352 в Масюковщине построили мемориал.

Я познакомился с Аней, когда ей исполнилось 78 лет. Я тогда ухаживал за её внучкой Алиной, студенткой третьего курса лечфака. Пришёл в гости на чай. И за яблочным пирогом услышал от Анны Васильевны эту историю. Признаюсь, поначалу не поверил. Как-то всё это было не по-настоящему. Словно из мыльного сериала. Какая-то любовь, какой-то итальянец. Для меня война – это концлагеря, танки, окопы, смерть. А тут – любовь. Смешно. Но бабушка Аня в доказательство принесла из своей комнаты деревянную шкатулку, и оттуда, как самую большую драгоценность, достала пожелтевший листок бумаги, густо исписанный латиницей.

Смотрю, Алина с мамой что-то занервничали. Алина делает мне страшные глаза и кулаком грозит. Не понял?

- Вот письмо от него. То самое, - у бабушки чуть дрожат руки. – Вот здесь, смотри «amore». И вот здесь. Я-то письмо долго прятала. Даже маме не сказала. Боялась, что будут неприятности. Я ведь комсомолка, мать – учительница. А тут связь с иностранцем. Вы же понимаете, как мы тогда с Западом… Только в девяностые Настя, моя старшая дочь, отнесла письмо к переводчику. И он перевёл. Джованни писал, что помнит, любит, звал к себе. Я даже поехать хотела. Но куда уж на старости лет. Он и умер, наверное. Мне ведь пятнадцать было, а ему уже лет двадцать пять.

Бабушка Аня спрятала письмо в шкатулку и унесла обратно в комнату. Я допил чай. Алина вызвалась меня проводить. Пока шли по тёмной улице до остановки, она открыла мне ещё одну семейную тайну.

Оказывается, письмо, которое Анна Васильевна так долго хранила в шкатулке, было от жены синьора Джованни. В этом письме она благодарила незнакомую белорусскую девушку за то, что она спасла её мужа от голодной смерти. Рассказывала о том, что у них в Палермо двое детей, и они каждый день молят Бога о здоровье Ани.

- Но если ты бабушке сболтнёшь, что на самом деле в письме написано – я тебя убью! – пригрозила Алина. Тётя Настя с мамой ещё тогда решили её обмануть. Бабушка всю жизнь думала, что он её любил.

- Так может и на самом деле любил?

- Amore, - фыркнула Алина. – Все вы мужики одинаковые. Запомни – бабушке – ни слова.

В прошлом году Анна Васильевна умерла. Поэтому я и написал этот рассказ.

Было это в разгар холодной войны, когда СССР всячески поддерживал прокоммунистические или просто антиамериканские правительства на всей планете. Специализировались больше на Азии и Африке, но и Южную Америку интересы нашего государства не обошли. Потому что «Куба далека, Куба рядом» и Хуан Наварро с товарищем Эктором Бехаром наши друзья навек. Именно тогда в помощь молодому, но почти социалистическому государству, раскинувшемуся на берегах полноводной Амазонки, были посланы несколько строительных бригад из областей центральной России. А чтобы пролетариат не страдал от каких-нибудь хворей, и в общем-то не сильно полагаясь на медицину аборигенов, было решено отправить с ними пару советских врачей.

Один из моих преподавателей был в те годы молодым практикующим терапевтом, и уже тогда метался между урологией и венерологией, не зная, на чем остановить свой выбор. Возможность поехать в Южную Америку, на другой конец планеты, и, что для советского человека вообще фантастика – за границу, обрушилась на него совершенно неожиданно. Нет, о самой поездке он знал. Потому что только о ней и говорили последние два месяца на клинических кафедрах университета. Даже подал заявку. Но не питал особых надежд. Был он не слишком силён в идеологической работе, в партию так и не вступил, дедушка у него был еврей, да ещё и непонятно чем занимался до 1917-го. Так что были более достойные кандидаты.

А тут вызывают будущего доцента к начальству, жмут руку и торжественно поздравляют с тем, что его выбрали из сотни молодых специалистов.

- Ты, Игорь, не посрами там нашу страну, - строго хмурит брови секретарь партийной ячейки. – Они там на самом острие борьбы с мировым капитализмом. Им любая помощь от нас – как глоток свежего коммунистического воздуха.

Потом оказалось, что поехать должен был совсем другой врач. Коммунист, русский и потомок угнетенного пролетариата. Но в последний момент то ли струсил, то ли приболел. Пришлось отправлять Игоря Иосифовича.

Готовились больше двух месяцев. Игорь штудировал огромные тома по тропическим лихорадкам и прочей экзотике, строители тренировались строить хрущёвки в условиях джунглей, термитов и ягуаров. За неделю до поездки Игоря привели знакомиться с тридцатью мрачными мужиками, которым явно не улыбалось провести следующие полгода вдалеке от жён и водки.

- Вот, товарищи, это ваш доктор Игорь Иосифович, - представил врача один из организаторов. – В его заботливым рукам и твёрдым знаниям Родина доверяет ваше драгоценное здоровье.

- Ты, доктор, главное спирту побольше захвати, - ожидаемо раздалось с задних рядов.

- Вы тут прекратите! – повысил голос организатор. – Вся планета смотрит на схватку капитализма и коммунизма в этом маленьком, но гордом государстве. И наша помощь – это большой шаг в сторону коммунизма. Так что, никакого спирта!

- Ага, - раздался всё тот же нагловатый голос.

И уже по этому «ага» Игорь понял, что спирт работяги достанут. А если не достанут, то самогон из ананасов гнать будут.

Прилетели. Жара, влажность, вокруг вонища, дети голожопые бегают, всё норовят что-то стырить. Панели не завезли, сварочный аппарат подключать некуда, раствор в таком климате застывает в два раза медленнее. Короче, тем, кто будет в построенных пятиэтажках жить, не позавидуешь. Всё, как на родине.

В первый же вечер строители нашли всё необходимое и отметили удачный перелёт. Наутро всем было плохо. То ли от количества, то ли от непривычной закуси. Потому что солёных огурцов не нашли, закусывали бананами. Игорь Иосифович матерился, ставил капельницы, грозился выслать всех на Родину. От него вяло отмахивались и страдали. После полудня в общежитие явился местный врач, собрал всех в бараке и начал стращать через переводчика. Мол, у нас тут и лихорадка тропическая, и холера-дизентерия. Руки мойте, фрукты не ешьте, и прочие продукты только из проверенных источников. Воду не пейте и у аборигенов ничего не покупайте. Самим-то аборигенам уже не привыкать, их иммунная система за сотни лет приспособилась, а вот советскому человеку – точно хана.

И в финале своего оптимистического выступления местный доктор упомянул, что категорически не рекомендует купаться в реке. Потому что в реке живёт рыбка-кандиру, которая может кое-что повредить.

- Откусит, что ли? – заржали строители.

- Нет, - переводчик стыдливо потупил глаза. – Она очень маленькая. Просто залазит ТУДА, вовнутрь, и грызёт. И тогда только резать.

Строители представили процесс, и, как по команде поморщились. Никому не хотелось терять самое сокровенное.

И началась рутина. Строители чего-то у себя на объектах копаются, Игорь Иосифович со скуки дуреет. От нечего делать взялся подтягивать испанский, благо разговаривать было с кем. Но тут он к своему огорчению узнал, что местный испанский и тот, что он учил когда-то в школе - это как будто два разных языка. Половину идиом он вообще не понимал.

Просился в местные клиники, но ему категорически отказали. Мол, у нас тут всякая дрянь, ещё заразят чем-нибудь советского специалиста – потом неприятностей не оберёшься. Так что сидите, доктор, ждите своих пациентов.

Проходит месяца два. И однажды в кабинет доктора с выпученными глазами влетает один из строителей.

- Доктор, у меня кандиру!

- Что у тебя? – не понял Игорь Иосифович.

- Да кандиру же!

Игорь Иосифович лихорадочно перебрал в уме медицинский справочник.

- Ну эта, рыбка-кандиру! Которая в х… залазит! – в истерике орёт строитель.

- Погоди, товарищ! Ты что в реке купался?

- Не то чтобы купался, - мнётся советский рабочий. – Шёл вечером вдоль берега, поскользнулся и упал. Она, наверное, и влезла.

- Поскользнулся, говоришь? А шёл, наверное, из бара «У бабки Хуаниты». Той самой, что самогон гонит.

- А вы, доктор, откуда знаете?

- Я всё знаю! Описывай симптомы.

- Да я утром просыпаюсь, иду в туалет, хочу по-маленькому. А там как заболит!

- А в реку давно падал?

- Неделю назад.

- Понятно. Снимай штаны.

Строитель расстёгивает ремень. Доктор ради такого случая достает дефицитные перчатки. Смотрит. Орган, как орган. Никаких повреждений не видно. Только один момент настораживает. Игорь Иосифович осторожно берёт мазок из уретры, под микроскоп его. И не верит своим глазам. Ведь два месяца назад строителей проверяли многочисленные дотошные медкомиссии. Как же пропустили? Или…

- Слушай, товарищ. А ты тут, случайно никого не полюбил?

- Да что вы такое говорите, доктор? – возмутился строитель. – Я вечером из общежития не выхожу. Труды Ленина читаю.

- У бабки Хуаниты вы все труды Ленина читаете. Признавайся, гад!

- Да что я! – заныл строитель. – Я только один раз. Вот Семёныч каждый вечер ходит.

- За что я люблю наш пролетариат, - вздохнул доктор. – И сам проговорился и товарища сдал с потрохами. Веди сюда и Семёныча. И всех остальных

- А что, у них тоже кандиру?

- Не знаю, какая кандиру. А у тебя, идиот, обычная гонорея.

Скандал был громкий. Из тридцати рабочих постыдный диагноз поставили половине. Как оказалось, у бабки Хуаниты была дочка – тридцатилетняя тётка, девяносто килограмм, три зуба, южный темперамент. И соскучившиеся по женской ласке строители падали в её объятия, как мухи в паутину.

Так доктор коварную рыбку и не увидел. Зато твёрдо решил стать венерологом.