vrochek

Elsa Martinelli, publicity shot for the movie Rampage, 1963.

Сижу в кабине "Урала", а рядом хохочет дядин напарник, огромный, двухметрового роста, все называют его Малыш. Дядя за рулем, я вижу его светлую голову, он тоже смеется. Передо мной железная панель приборов, выкрашенная армейской зеленой краской, на ней переводные картинки. Девушка в синем платье, волк из "Ну, погоди"... Под потолком качается из стороны в сторону шоферский талисман – желтовая прозрачная рыба, сплетенная из трубок от капельниц. Мне пять лет или шесть лет, мне все интересно. Я счастлив! Дядя взял меня с собой в рейс – покатать на машине.

Вокруг нас Урал, а мы на "урале" то забираемся на горку, то едем вниз. Грузовик подпрыгивает и грохочет металлом. Справа и слева тянутся поля – красные, желтые, сиреневые, зеленые квадраты. Они похожи на цветные заплаты на одеяле. Потом вижу полосой – деревья, кусты. Когда дует ветер, шумящая волна пробегает по ним. Солнце выглядывает в разрывы облаков, оно слепит глаза, и я щурюсь. Но это красиво – красноватый свет, в который мы въезжаем, как в прозрачный туннель. Если вытянуть шею и заглянуть сквозь лобовое стекло вверх, то над светлыми облаками и полоской неба видно глубокую черноту – это собирается гроза.

А потом пошел дождь. Мы едем сквозь водяную стену. По железной крыше бешено стучат капли. Мне становится страшно, потому что когда "урал" влетает в очередную лужу, на стекло летит вода – это как огромный грязный плевок. С громким "тук!" он шлепается на лобовое стекло. Становится темно и страшно. Дворники тут же прочищают в грязи треугольные сектора, но видно все равно плохо. Надсадно ревет обдув стекол и греет печка, но боковые стекла все равно запотевают. Я протираю ладонью окошко и смотрю. Мокрые зеленые кусты, обочина убегает, дальше все сливается в серый мокрый сумрак. Иногда молния проявляет все, как фотовспышкой. Сердце сжимается. А потом грохочет гром. Дядя с Малышом все еще пересмеиваются, но уже как-то настороженно.

Потом дядя замолкает и пригибается к рулю. Едем молча, сосредоточенно. Я пишу на стекле пальцем "Д И М А", я недавно научился читать и писать.

А потом машина сказала «хррр» и остановилась. Мы сломались.

Дядя с минуту просто сидел, не двигаясь. Потом выматерился и полез наружу. За ним вслед выбрался Малыш. Дверь захлопнулась, отрезав от меня шум дождя.

Проходит время – не знаю сколько. Я сижу в кабине один. Мне холодно и скучно. За окном все одно и тоже – обочина, остальное не разглядеть. Даже молний и грома больше нет, только дождь.

Дворники застыли на лобовом стекле. Как мертвые.

Потом я нащупал ручку и надавил что было силы. Дверь крякнула, точно сломалась. В меня ударила струя холодной сырой свежести. Я вылез на подножку – черный металл, рифленые пупырышки. Сверху меня окатило дождем, я тут же промок. Я в сандалиях на босу ногу, там хлюпает вода. Я спрыгиваю на землю. Выщербленная обочина, по асфальту бегут потоки воды, белые и красноватые камешки, капли разбиваются вокруг них и на них.

Я ныряю под машину и сажусь на корточки. С мокрых волос на лоб стекает вода.

Под грузовиком расстелен кусок брезента, на нем лежит дядя Саша, дождь хлещет вокруг, вода течет по брезенту. Дядя промокший и злой, но спокойный, в темном, промокшем снизу комбинезоне. Рядом в развернутой матерчатой скатке лежат ключи и отвертки. Дядя ковыряется вверху ключом. Меня он не замечает. Я смотрю направо и вижу ноги Малыша. Он что-то делает под капотом.

- Иди в кабину! - говорит дядя, увидев меня. Ему приходится почти кричать. - Иди, промокнешь!

Впрочем, я и так уже промок.

Позже.

Машина стоит на дороге, я сижу в кабине, дрожу от холода и сырости. Двигатель не работает, поэтому печку не включить. Становится по настоящему страшно.

В кабину залазят Малыш и дядя, и мы пьем чай из зеленого пластикового термоса. Рифленая поверхность термоса, белая горловина. Пластиковая зеленая кружка (это крышка термоса), над ней поднимается пар. Я держу ее обеими руками и продолжаю дрожать. Горячий чай обжигает горло. Дядя с Малышом мокрые насквозь. Меня раздевают и укрывают шерстяным одеялом – оно такое старое и вытертое, что не разобрать узора. Наконец-то тепло. В этом есть что-то сказочное. Пар, поднимающийся над кружками, усталые лица, запотевшие от дыхания стекла. Уютно горит маленькая лампочка над приборной панелью. Рыба-капельница плавает в подсвеченном желтым сумраке. Малыш начинает что-то рассказывать, чтобы развеселить меня, но все это уплывает в туман.

Кажется, я засыпаю.

Потом я слышу, как рядом остановилась большая машина. Шум дождя уже не такой сильный. Сквозь лобовое стекло виден темный силуэт грузовика. Я снова проваливаюсь в сон.

Я просыпаюсь, когда мы едем.

Я даже не сразу открываю глаза, слушая, как негромко переговариваются дядя и Малыш, работает двигатель (починили!), стучит и подскакивает машина. Я ощущаю, что сейчас солнце – даже сквозь закрытые веки.

Потом я открываю глаза. Дождь давно закончился. Светит солнце, полосы лежат на одеяле. Я сажусь. Грузовик мчится в горку, мимо пролетают поля, деревья и стоящие на обочине машины. Красный жигуленок. Все вокруг такое свежее и отмытое, ясное голубое небо с парой маленьких облачков. Мы едем домой.

Потом мы проезжаем Кунгур. Низкие деревянные дома, уютные, выкрашенные в голубой, оранжевый, салатовый цвета. Машин немного. Серая бетонная ограда городской "зоны", высоченная, на вышке стоит, облокотившись на ограждение, часовой с автоматом. Он смотрит на нас равнодушно. Мы едем вдоль забора, поворот налево и "урал" выходит на дорогу, ведущую через весь город к остановке "Пещера". Там, за рекой – горы. Мы их видим. Белые выступы известняка на зеленом фоне.

Потом мы подъезжаем к дому. Это трехэтажный дом из светлого кирпича. На торце вывески – синяя «Хлеб» и белая «Галантерея». Левее дома скопление железных гаражей, выкрашенных бордовой краской.

У входа в «Хлеб» стоит мой дед. Я не знаю, откуда он взялся, может быть, так и стоял здесь, ожидая машину. Но как же дождь? Дед почему-то суровый и натянутый, как корабельный швартов. Русые кудри, рубашка в синюю клетку, штаны от спецовки. Сильные руки. Фуражка из грубой синей ткани.

Он молча смотрит, как мы с дядей вылезаем из машины.

Деду тогда было лет пятьдесят пять. Сильный.

И вот мы идем с дядей к деду. Я хочу рассказать ему все, как было здорово, и как я устал и как хочу есть. А дядя идет какой-то тихий, словно чуть втягивая голову в плечи. Поэтому я ничего не говорю, а просто иду.

И вот мы подходим. Дед не смотрит на меня, а смотрит на дядю. Пристально. Потом делает шаг вперед и бросает что-то резкое и хлесткое, как удар плетью.

Я ничего не понимаю, а дядя сжимается и опускает голову.

- Куда ты его потащил?! - говорит дед. Потом опускает взгляд, кладет мне на плечо руку – крепкая ладонь, под ногти въелась чернота, на тыльной стороне ладони бледно-синяя татуировка – половинка солнца с лучами, на костяшках пальцев бледные буквы "Г О Ш А". Дед после войны служил в Австрии четыре года, танкист, командир танка. Сейчас он сварщик.

Дядя молчит. Дед тогда говорит:

- Пошли, Димулька. Там бабка для тебя пирогов напекла.

Мы уходим. На ходу я оборачиваюсь. Дядя поводит головой, словно у него занемела шея, потом поворачивается и идет мимо луж, в которых отражается небо, к машине. Это зеленый крытый "урал", у кабины стоит и курит Малыш. Тоненькая струйка дыма поднимается в небо. За машиной дорога, дальше – кованая ограда местного стадиона, насмерть заросшая крапивой, репейником и лопухами. Дальше дома из кирпича, беленые; высокие тополя, а над всем этим – горы с тонкой полоской леса на гребне. Кустистые облачка плывут в голубом небе. Пять часов дня. Лето. Урал.

(c) Шимун Врочек

В качестве иллюстрации: фото Раифа Абляшева (Кунгур)

=====

Мои истории о советском детстве

Еще один рассказ к Артбуку "Движение миров" художника Алексея Андреева.

Ритуал

Вдалеке, разбиваясь на отдельные фрагменты, как огромный военный оркестр, прогремел гром.

И затих с ядовитым шипением турецких тарелок. Остался только тяжелый низкий гул.

- Вадим Семеныч, кажется, самолет.

Он вырвал себя из тягостных мыслей, поднял голову и не сразу сообразил, о чем ему говорят.

- Гриша, что?..

- Летит, - ответил водитель. - Вроде бы бомбардировщик, не пойму. В грозу-то какие самолеты?

Генерал вздрогнул. Гул двигателя "Волги", прежде мощный, ровный, вдруг показался ему натянутым, нервным. Ненастоящим.

- И будто заячий хвостик внутри у меня дрожит, - сказал водитель, поежился. - Простите, Вадим Семеныч.

Генерал не слушал. Значит, это случилось раньше. И застало его не в тиши кабинета, не в специальной комнате в Кремле, а здесь — в дороге, среди новгородских полей, где ветер качает спелую пшеницу. Придется действовать.

- Гриша, останови.

Водитель едва заметно кивнул. С шорохом шин притормозил машину, но не стал съезжать на обочину.

Когда они остановились, стал явственней шум дождя за стеклами автомобиля. Стекло запотело, генерал протер его ладонью. За дождевой пеленой неторопливо и медленно качалась пшеница.

- Вадим Семеныч, - напомнил водитель.

- Да, - генерал очнулся, поднял голову. - Сейчас, Гриша.

С утра болела старая рана. Ныла. Тогда, под Берлином, осколком прилетело. Старые раны всегда ноют в дождливую погоду, подумал генерал. Только... Он помедлил. Это же была другая рука?

Осколок влетел в правую, безымянный палец до сих пор онемевший, ничего не чувствует. А тут — левая.

«Сердце?»

Генерал грузно сдвинулся к левому окну. Мягко заскрипела кожа сиденья. Генерал поморщился. Новая машина не нравилась ему, не нравилось, что в ней пахнет чем-то нежилым, запахом необжитого дома.

Ноющая боль за грудиной стала сильнее. В груди словно мокрая вата.

Он посмотрел вперед сквозь стекло. Да, это оно.

Он повернул ручку, открыл дверь. Шум дождя ворвался в машину с запахом сырости и перестуком капель.

Генерал высунул ногу, поставил на дорогу. И вылез прямо под дождь, не дожидаясь, пока водитель обежит машину с зонтиком.

- Вадим Семеныч, ну что же вы..! – укорил тот.

- Ничего, Гриша. Ничего. Не торопись.

Он вышел на середину дороги. Встал на разделительную линию.

Повернулся.

Вот она, эта тень. Приближается. Ее уже видно сквозь серую пелену облаков.

Генерал поднял руки, вспоминая заученные слова.

На языке стало кисло и мерзко.

"Не для того я брал Берлин", подумал он вдруг.

Водителя с зонтом все не было. Генерал помедлил и опустился на колени, брюки сразу промокли. Он воздел руки, как молящийся. Да, теперь мы молимся другим богам.

Это приближалось. Он видел в небе два огромных светящихся "глаза".

Он начал бормотать слова. И тут на него опустилась тень. И дождь перестал барабанить по фуражке.

Генерал повернул голову. Над его головой держал зонт водитель Гриша. Что он так запоздал? - раздраженно подумал генерал. Что он там искал в своей машине? Но отмахнулся. Сейчас было не до этого.

- Простите, Вадим Семеныч… - начал водитель.

- Не сейчас, - отрезал генерал.

Он сосредоточился, поймал мысленную линию — к ним, к новым... хозяевам. Она была черной и жирной, как пролитая нефть. Его замутило. Мокрая вата в груди налилась свинцом.

Хозяева, подумал он с горечью.

Роковой 48-й год, когда мы еще на что-то надеялись. И следом страшный 49-ый, когда рушилось и валилось уже все.

Экономика Советского Союза не выдержала второй войны и рухнула. Американцы в этот раз помочь не могли, да и не хотели — у них были свои проблемы, и не сказать, чтобы они здорово справлялись. Война воистину стала мировой проблемой.

И в какой-то момент уцелевшим пришлось пойти на переговоры. Заговор командующих привел к смене власти в Кремле.

Вдруг тень над головой исчезла. Капли с силой забарабанили по голове и лицу. Генерал повернул голову. Водитель отбросил зонтик – тот черной птицей метался, неровно подскакивая, над дорогой. Вспорхнул и улетел в мокрую пшеницу. Генерал снова вспомнил тот запах весенних полей. Как тогда, в 45-м, перед наступлением… Тогда казалось, что это последний бой.

Водитель смотрел на него. В руке пистолет — ТТ, именной. Прежде чем стать личным водителем генерала, Гриша служил в армейской разведке. Проверенный и надежный солдат. Сын старого боевого друга. И вот на тебе.

- Гриша, ты с ума сошел? – спросил генерал спокойно.

- Это вы, товарищ генерал, сдались, - водитель взвел курок. - А мы — нет.

- Вы, это кто?

- Люди.

Генерал устало прикрыл глаза. Затем открыл. Гул нарастал. Он уже видел, как впереди, в тумане проявляются два светящихся огромных глаза. Хозяева шли проверить своего раба...

- Хорошо, Гриша, - сказал он спокойно. - Только дай мне подняться. Не хочу умереть на коленях.

- Ладно, - водитель сделал шаг назад, но пистолет не убрал.

Генерал поднялся на ноги. Выпрямился.

Ему вдруг стало легко и свободно. «Хрен вам, а не рабы», подумал он.

- По схеме партизанских отрядов? – спросил он у водителя. - Как против фрицев?

Гриша помедлил и кивнул.

- Старая надежная схема, - сказал генерал. – Это хорошо.

Он выпрямился, поправил фуражку. Боль отдалась в руку. В груди беззвучно лопнуло, перед глазами поплыли черные круги. Он понял, что еще миг – и упадет.

- Стреляй, Гриша.

(с) Шимун Врочек

Арт (с) Алексей Андреев

=====

Еще рассказы из Артбука "Движение миров" на Пикабу:

"Вторая волна" (Врочек)

"Отпусти меня" (Сергей Лукьяненко).

Мне нравится, как это звучит по-польски: "Битва ближняков" :)

Издательство Insignis

Перевод: Патриция Заравская

Аннотация (русская, в польском издании идентичная):

Жестокое прошлое Убера тянется за ним, как кровавый след из распоротого живота. Этот красный скинхед не всегда был добр и далеко не всегда — справедлив. Но Убер неизменно платит по счетам.

Десять лет до Веганской войны, молодой Убер случайно попадает на станцию "Обводный канал", которую терроризирует монстр-дракон и поклоняющиеся ему люди. Наступает время большой крови.

Веганская война. В тылу империи вспыхивает мятеж рабов. Уберу нужно собрать команду из убийц и отморозков, чтобы спасти Обухово.

Проблема в том, что дракон, возможно, все еще жив.

В нем самом.