vrochek

Признаюсь честно, в детстве профессия "космонавт" стояла далеко от первого места в моих планах. Я мечтал стать военным, офицером десанта, моряком-подводником, следователем, скалолазом, пилотом (но только военным или ледовым спасательным), учителем истории, путешественником в неведомые места, водолазом и укротителем зверей, повелителем мира (ну, чтобы разобраться наконец, с загрязнением природы и угрозой атомной войны), ученым как профессор Вагнер и Циолковский, конструктором самолетов, вертолетов, кораблей и даже оперным певцом. Ну, а дальше по списку можно космонавтом, почему нет? Если надо, если Родина так решит. Я пионер, я готов. Могу и космонавтом.

Просто у меня, мальчишки, было странное убеждение, что в космосе уже все сделано. Все важные подвиги совершены. Юрий Гагарин первым полетел в космос, это было страшно и невероятно опасно, вот это я понимаю, подвиг. Я бы хотел как Гагарин. Алексей Леонов вышел в открытый космос — первым! И это был подвиг, это я тоже понимаю. А теперь космонавты, думал я, — просто работают на орбите, это гражданская профессия, рутина, никаких подвигов не предвидится. Ну, иногда говорят оттуда с Землей — и мы видим их по телевизору, летающих в невесомости. И они улыбаются и машут нам рукой. Где подвиг? Где ух, опасность и преодоление, чтобы захватывало сердце и разум?! Вот если бы лететь куда-то к звездам, через тысячи световых лет, я готов, годы полета меня не пугают, я смогу. Или там высадка в скафандре высшей защиты на опасный ледяной астероид — все, запишите меня первым, но лучше, конечно, военным космонавтом, космодесантником с мордой кугуара на плече, сражаться с инопланетными врагами и венерианскими тварями (как у Карсака в "Бегстве Земли" например. Или у Беляева в "Прыжке в ничто"). В общем, ближний космос на тот момент казался мне местом исследованным и понятным (а морские глубины — нет, например), освоенная территория. Я был уверен, что человечество просто будет планомерно и спокойно, без особого надрыва (и подвигов, увы) двигаться дальше. Сначала Луна, потом Марс, потом Венера... Вот на Марс я бы еще согласился, да нет, лучше сразу к ближайшей звезде, зачем размениваться на мелочи. Надо только сделать новый космический корабль. На солнечных парусах или на ядерном двигателе. Ну, подрасту, может, как раз этим и займусь. Как новый Циолковский. А пока пусть летают наши космонавты на обычных ракетах, на обычную работу, в обычный ближний космос.

Конечно, я ошибался. Потому что наступили 90-е, Советский Союз исчез, все рухнуло, и космос резко стал никому не нужен. По крайней мере, мне так казалось. Вообще, это было для меня время болезненных открытий и разочарований, странных теорий и поминутно сменяющихся убеждений.

Вот я представлял, что перемещаюсь во времени и спасаю Ленина от выстрела Каплан, заслоняю его своим телом. "Ничего, Владимир Ильич, - прошепчу я, зажимая рану в груди. - Обычное дело. Вам еще страну поднимать". И он улыбается мне мудро, остро щурится. Я умираю, конечно, а он идет поднимать и строить. И все по плану, никакого Сталина, никаких репрессий, никакого провального лета 1941 года — только электрофикация, коммунизм и светлое будущее. И электротанки утюжат фашисткие орды, не давая им двинуться дальше границы. И Ленин живет до ста лет. Мы достигли звезд и все хорошо.

В другой момент я вдруг становился убежденным монархистом. Вот если бы тогда не случилось революции! Прости, дедушка Ленин. И все бы сейчас было хорошо, 1992 год, Россия великая держава, колбасы и жевачек завались, компьютеры "Ижъ" в каждом доме, а я иду заниматься в спортивный комплекс древним славянским рукопашным боем, который круче любого кунг-фу.

А когда я прочитал в журнале статью о царской ракете, которая была ух, на пятьдесят лет раньше королевской. И тут же представлял, что революции не было, первый человек в космосе какой-нибудь потомственный штабс-капитан князь Гагарин-Чацкий, говорит "Поехали-с, господа" и рев дюз, старт, отстрел первой ступени (с двуглавым орлом, конечно же), отстрел второй — и вот мы на орбите, а идет всего 1921 год от Рождества Христова, на минуточку, господа. И сейчас бы, в 1992, уже гравилет "Цесаревич Никодим" летел бы к Альфа Центавра. И обратно. За пару недель. И золотые купола церквей светятся на терраформированном Марсе, среди яблоневых садов. И яблоки с Марса такие красивые, с белой прозрачной кожицей, сквозь которую видны зернышки... и невероятно нежные и вкусные. С легкой марсианской кислинкой.

А сейчас я вижу другое.

Я первый в роду уральских крестьян Овчинниковых-Мальгиных и Дорониных-Подшиваловых с высшим образованием.

Если бы не было Революции — мы бы сейчас еще даже до орбиты бы не добрались.

Борьба систем и государств обеспечивает развитие.

Наличие государства с явно и четко декларирируемой гуманитарной целью заставляет капиталистических хищников хоть немного очеловечиться. Тем больший пир они устроили на его костях.

"Лунная гонка" — лучшее, что случилось с наукой на протяжении 20 века. Именно на плечах этой гонки стоит сейчас весь технический прогресс.

А космос — это мечта. И подвиг. И будущее человечества.

С Днем Будущего, друзья! Простите за некоторый пафос.

Она проснулась от сильнейшего чувства, что он — чужак, страшный человек, пахнущий "белизной" так, что слезились глаза, — рядом. И тут же поняла, что никого рядом нет. Она одна. И даже запах хлорки ей почудился. Она уловила влажный аромат прелой листвы, тонкий запах фекалий от ржавого унитаза в глубине Пещеры, и на мгновение, на вечность, на целых две минуты почувствовала облегчение.

Жива.

Никого нет рядом.

Одиночество сейчас – означает жизнь. В глубине Пещеры — она привыкла называть это пещерой, хотя это было рукотворное помещение, низкий квадратный короб из бетона и сырого выщербленного кирпича, — жило робкое эхо ее движений, шагов, ее дыхания и стонов. Ее призрачный двойник, зеркалящий каждое ее движение. Изображающий ее. Передразнивающий.

И иногда этот двойник, другая она, начинал бегать, кричать и царапать стены ногтями. В такие моменты она словно смотрела на себя стороны.

Как страшно и безнадежно она кричит и воет. Как жалко и смешно.

Как глупо.

Остатки сна ушли. Сон был спасением здесь — лежать и лежать, спать часами, днями и неделями. Но она знала, что не может себе этого позволить. Потому что однажды не проснется — а призрачный двойник, другая она, подберется к ней, спящей, прыгнет на грудь — белесая, корявая, в лохмотьях ночной рубашки — и задушит ее.

Озноб пробежал по плечам, разлился по спине. Она поежилась.

Она открыла глаза и некоторое время лежала, глядя в потолок. Бледный свет мягко покачивался, перебегая от стены к стене. И моргал. Здесь, в Пещере, были сквозняки, иногда они доносили запах внешнего мира — леса, земляники, мокрого дерева, запах дождя — больше всего она любила этот запах, словно пришедший из детства — и, изредка, резкий синюшный запах автомобильного выхлопа.

Она откинула одеяло, села на койке. И едва сдержала стон.

Тело занемело, левая нога совсем затекла. В последние дни из-за сырости и чего-то еще... нехватки витаминов?.. она опухла, опухли руки и ноги. Она привыкла к постоянному холоду, но ломота в суставах стала неприятным сюрпризом. Словно их и так мало, этих неприятностей.

Сколько она уже здесь? На это есть ответ. Сейчас, сейчас… Она соберется с силами и доберется до него.

Иногда по утрам было так холодно, что зуб на зуб не попадал. Сегодня было еще ничего, видимо, в лесу потеплело. Лето. Подземная сырость вытягивала остатки тепла из ее тонкого тела. Даже одеяло не спасало, она укуталась потеплее. По телу пробежала крупная, жестокая дрожь. Суставы словно ледяные хрупкие шары, которыми кто-то играет в опасную игру в боулинг. И они вот-вот разобьются друг о друга на мелкие стеклянные осколки. Она тяжело закашлялась. Выплюнула мокроту.

Она вдруг вспомнила, как до всего этого — мечтала похудеть, сбросить три-четыре килограмма. Может, даже шесть. Шесть было заветной мечтой — чтобы выглядеть как в телевизоре. А сейчас она настолько исхудала, что трудно спать — во сне ребра словно врезаются в камень. А потом все кости болят. Все кости, без исключения. Она смертельно похудела. Сколько это в килограммах? Десять? Пятнадцать? Бойся своих желаний.

Призрак заплакал в другом углу Пещеры.

Она вздрогнула, правое плечо заледенело так, что повисло тяжелым свинцовым грузом. И поняла, что сама плачет.

Дорожки слез на щеках – теплые, горячие. Хотя это и слезы отчаяния. Приятно все-таки хоть что-то чувствовать, кроме боли и отчаяния.

Пора умываться и завтракать. Она поставила себе задачу — выжить во чтобы то ни стало. Назло страшному человеку с запахом "белизны". Назло сырости, голоду и холоду. Назло хнычущему призраку ее самой.

Выжить, чтобы... чтобы...

Она остановилась. И вдруг с отстраненным, и оттого еще более безжалостным, ужасом поняла, что не знает, зачем. Чтобы — вернуться к нормальной жизни? К мужу? К теплу?

Муж... и что? Нормальная жизнь? Она с трудом удержала себя в руках. Она уже не помнила, как выглядит нормальная жизнь. К теплу?!

Да, тепло бы ей не помешало. Вот, отличная цель. Что будет, когда лето закончится и наступит осень? В Пещере обогревателей нет. Или человек-белизна и это предусмотрел? А там и зима… Что, если она так не сумеет отсюда выбраться?

Острый укол паники парализовал ее на мгновение. Но она собралась и усилием воли (нет! не-ет! не-е-е-е-ет!) выбросила эту мысль. Ее найдут. Муж найдет. Что-что, а искать людей он умеет.

Или другие.

Страшного человека с запахом белизны поймают. Не вечно же ему скрываться... Она вспомнила тот момент, когда это случилось. Когда ее похитили.

Он оказался за спиной. Она почувствовала холодный жар его тела, едкий тонкий запах хлора — и страх. Страх был еще маленький, неловкий, смущенный.

Она вдруг вспомнила один из редких рассказов мужа. Он редко что-то рассказывал ей, поэтому она запомнила. А он сказал, что большинство жертв серийных убийц могла бы спастись, если бы закричали или просто отказались что-то делать, о чем их просили убийцы. Так просто – скажи «нет», закричи, беги. Но им было… неловко. Они смущались. Вот так. Вот что ее тогда поразило так, что накатила тошнота. Чувство неловкости, боязнь показаться невоспитанными, ой, простите – и вот ты уже свисаешь с мясного крюка, а тебя трахают сзади, прежде чем пытать, освежевать и съесть.

Она вспомнила все это в один момент – и вдохнула, чтобы закричать. Чтобы выкричать нахуй всю эту неловкость. Она – не воспитанная девочка с белыми бантиками. Она жена полицейского. Она – человек, а не кусок мяса!..

Но в следующее мгновение человек прижался к ней сзади — почти интимно, хотя ничего плотского в его объятия не было. Его ладонь скользнула по шелку ее ночной рубашки... и легла между ног. И даже это не было интимным, или сексуальным посягательством... вообще, даже человеческим жестом. Это было жутким актом присвоения. Не человека даже. Вещи.

И почувствовав на себе эту холодную ладонь, она онемела. Язык отнялся, колени подкосились. Она не могла кричать. Ее маленький страх стал большим и черным, как Марианская впадина.

И ее маленький робкий страх превратился в огромного кровавого зверя. И проглотил ее без остатка. Ам, ам.

А теперь она здесь. «Теперь я буду знать, что в моей смерти виновато мое воспитание». Она сухо, безжалостно засмеялась. Удивительно, но спустя столько времени взаперти ее чувство юмора не исчезло, а обострилось. Теперь им можно было резать колючую проволоку и вскрывать вены.

Она спустила левую ногу вниз, поставила на каменный пол. Ступню обожгло, она поджала пальцы.

Холод — неумолимый, жестокий пронизывал ступню, до колена. Словно ледяной стальной штырь. Заполнял плоть изнутри.

Она застонала, стиснула зубы. И сбросила вниз вторую ногу. Боль в растрескавшейся пятке заставила ее вздрогнуть. Она вскрикнула и одернула себя.

Нет, больше никаких слез. Ничего. Ничего.

Она усилием воли поднялась, от колкой боли на глаза навернулись слезы.

В тот день она гладила белье. Рубашки мужские, растянутые, но любимые футболки. Все огромное – ее муж высок и широк в плечах.

* * *

«Он найдет меня». Она хотела в это верить и верила – даже сейчас, после сотни белых царапин на стене, эта вера жила в ней, как... как болезнь. Как раковая опухоль.

Она чувствовала, как метастазы этой надежды пронизывают ее тело насквозь, парализуют, ослабляют волю.

«Что я могу сделать?!» Что она могла сделать?

«Я могу только ждать». Он рано или поздно ее найдет.

Что-то, а это он умел. Находить людей. И делать им больно.

Она вдруг представила, как он находит человека-белизну – и что из этого выйдет. И на короткое мгновение у нее потеплело на душе.

Ненависть -- хорошая штука. Ненависть дает много тепла. Ненависть согревает.

О, чтобы он сделал с Человеком-белизной... Как бы тут пригодились его бешеные вспышки ярости!

Она всегда чувствовала в муже некий изъян. Недостачу, словно украденный и тайком вынесенный из магазина кусок мыла, пара помидоров, бутылка дешевого, три звездочки, дагестан, запах клопов, коньяка.

Вот такой он. Сильный снаружи. Но слабый. Словно внутри медной башни, железобетонной конструкции, прогнившие деревянные перекрытия. Однажды она увидела в его бумагах фотографию, вырезанную из газеты. Старое здание за красным кирпичным забором, заросшее крапивой и репейником. От здания веяло чем-то старым — и неприятным, словно запах нашатырного спирта, зеленки и старого гноя на желтоватом кусочке старой ваты.

«Нина», - услышала она голос мужа. Вздрогнула – и даже оглянулась, насколько этот голос был реальным.

Но нет… В Пещере только она.

Нина не знала, откуда взялось это ощущение. Этот запах. Но муж ее тогда здорово напугал.

Зачем ... он хранил эту пожелтевшую вырезку? Что это значило для него?

И что это означало для нее самой?

Она так ничего и не сказала мужу.

А через несколько дней пришел Человек-Белизна.

* * *

На снимке было четверо.

Троих она хорошо знала, и двоих из них не любила. Особенно начальника мужа – этого громогласного смешливого любителя охоты. Начальник всегда любил охоту, словно напоказ. Вот смотрите, мол, моя слабость. Словно он был пародией на стереотипного начальника полиции – но при этом не был тупым или недалеким, а был умным и жестким под этой маской. Вторым – был муж. Да, она не любила его, давно уже не любила.

Скорее боялась.

И только красивая светловолосая женщина вызывала у нее что-то похожее на симпатию. На снимке она была моложе и далеко не такая… стильная, что ли? Странно, по идее, она должна была не переносить друзей мужа – друга-женщину точно, но наоборот, только с ней у Нины возникло что-то вроде настоящей приязни. И даже дружбы.

Однажды, подвыпив, муж рассказал, что они все были знакомы задолго до его службы в милиции… тогда еще милиции. «Святые девяностые», сказал он. Он говорил с какой-то жуткой кривой усмешкой, без выражения, -- и она тогда снова почувствовала смутный, беспричинный страх.

Конечно, тот страх был совсем еще не страх. В сравнении с нынешним, тогда была легкая нервозность. Ха-ха. Смешно.

А однажды, на одном из совместных вечеров, когда мужчины допили уже третью или четвертую бутылку, и спорили и кричали на кухне, а потом порывались петь идиотские песни, Нина вместе со светловолосой переглянулись и ушли в гостиную с бутылкой текилы и парой ярко-зеленых лаймов. Они слизывали соль и пили прозрачную мексиканскую воду, а лайм разливал на языке кисло-сладкую горечь. Они болтали и смеялись, как две подружки. Потом включили музыку,танцевали в полутьме. Глаза светловолосой мерцали странно и завораживающе. Пошел медляк, и они, дурачась, прижались друг к другу. А потом Нина почувствовала, как ее рука огладила ее бедра. А потом светловолосая притянула ее к себе и прижалась губами к губам.

Это был… странный вечер. Да.

Она провела пальцем по губам. Рассохшиеся, растрескавшиеся, нижняя губа лопнула. Выступила капля крови.

Нина потом часто вспоминала его – этот вечер. Вот бы вернуться туда обратно, отмотать время назад, как в фантастических фильмах. И снова танцевать под тот медляк.

Чтобы ничего этого не было.

«Я, наверное, сейчас совсем страшная», подумала она. «Может быть, даже хорошо, что я этого не вижу». В Пещере нет зеркал. «И хорошо, что светловолосая меня не увидит».

И вдруг ей страшно захотелось найти зеркало.

* * *

Записка от человека-Белизны:

Здесь есть все необходимое. Лейкопластырь, если вдруг порежешься открывашкой. Запас открывашек...

Она бросила взгляд на ржавое ведро, полное ржавых открывашек — и засмеялась. Кажется, с каждым днем ее чувство юмора становится все тоньше. Раньше это не казалось ей смешным. Ха-ха.

Она стала читать дальше — словно не знала это письмо наизусть.

...еще я приготовил для тебя одеяло. Даже два — здесь бывает холодно.

Заботливый, сука. Только о подушке он не подумал. Второе одеяло Нина складывала под голову. Иначе от сырых кирпичей шел могильный холод, жесткий и пронизывающий – прямо в мозг. Как болит голова. Как болит.

Как болит вообще все.

Пора сделать отметку. Или… она вдруг замерла, от мгновенного испуга заледенел затылок. …или я ее уже сделала?

Она заставила себя успокоиться. Надо же, наконец пригодилась дыхательная гимнастика, которую она осваивала на занятиях йоги.

Вдох, задержать дыхание. Медленный выдох. На счет.

Еще раз.

Пять, семь, пять.

Она медленно начала отматывать время назад, вспоминая все свои шаги.

Нет, кажется, она даже не подходила к стене. Нет, точно не подходила.

Она выдохнула с облегчением.

Ей всегда казалось логичным, что в фильмах про тюрьму или необитаемый остров, где оказался герой, всегда делают зарубки. Отметины на стене, на дереве... на собственной руке. Неважно. То есть, это было логично и просто — отмечать отрезки времени, которые ты провел в заключении. Потому что иначе как ориентироваться во времени, если у тебя нет календаря? Время, проведенное в одиночестве, "тюремное время", как она назвала это для себя — логично, ввести точку отсчета и спокойно отмечать прошедшие дни. Это порядок. Это спокойствие. Это проявление собственной воли, сопротивление обстоятельствам. Вот пять дней, что я провел в вашей сраной камере — и осознание этого, это мое проявление свободы. Я свободен внутри, даже в тюрьме.

Тогда это казалось логичным. Она усмехнулась с горечью. Все просто — один день, одна отметка. Семь отметок – неделя. Что может быть проще, черт побери?

На самом деле все оказалось непросто.

Память в замкнутом помещении работала не так, как обычно. Все в тумане. Размыто, как акварельный рисунок после дождя. Она проснулась, пошла, выцарапала черточку — день. А через пять минут вернулась, смотришь на стену — и черт, черт, черт, жопа, жопа, жопа — уже не понимаешь, отмечала ты сегодня день или это было вчера. Как узнать?!

Память словно отсырела в этом подвале, и крошилась, как старая отсыревшая штукатурка. Нет ничего постоянного. Только разрушение. Энтропия.

Да, это слово она еще помнила. Она снова бросила взгляд на стену. Еще одна черта... или это было вчера?!

Она попыталась отмотать время мысленно назад, двигаясь по шагам — мелко-мелко. Вот она подходит к стене, царапает... вот движется назад к кровати... Вот садится — ноги колют тысячи булавок, стон, и она снова ложится. Все болит, все тело.

Тысячи иголок. Она застонала снова.

И вот эта расслабленность, зыбкость памяти, восприятия — то, что вчера еще казалось таким прочным — заставляло чувствовать себя бессильной. "Шторы в доме больного разума всегда задернуты"... кажется, так писал один из древних философ. Сенека Младший? Не помню, не помню. Весь мой филологический к чертям. Действительно, зачем домохозяйке филологический?

Стоп. Она вдруг с возрастающей паникой поняла, что ее беспокоит.

"Разве у древних греков были шторы?" Мысль пронзила ее насквозь, как разряд молнии, пробежала дрожью по телу и ушла в пол.

Даже здесь она не может доверять себе. Все нужно проверять.

Она услышала этот звук. И наконец сообразила. Рокот, что она приняла за гул в больной голове, давящий, раздражающий… Это не голова. Это мотор. Двигатель машины… Боже! Она вскочила.

Синюшная нотка в запаха с улицы, которую она уловила до этого, но решила, что ей показалось. Бензиновый выхлоп. Вот что это!

Она бросилась к двери. Ударилась в нее, как птица, пытающаяся вырваться на свободу и раз за разом бьющаяся об оконное стекло. Дверь осталась неподвижной – как и много раз до этого. Она уже догадалась, что человек с запахом белизны подпер ее чем-то снаружи.

Она прижалась глазом к крошечной щели. И – увидела. Желтое пятно. Среди огромных деревьев, среди сосен, оно мелькнуло снова. Исчезло – и опять показалось. Древние «жигули» советских времен. Где-то там проходит дорога – метров сто, сто пятьдесят? Не так далеко. Невероятно близко! «Они могут меня услышать». Если ветер будет в ту сторону…

Она закричала.

Она кричала, пока не сорвала голос. Царапала дверь ногтями, рычала, кричала, умоляла, просила, угрожала, билась об нее. Вопила, как безумное привидение.

От боли в связках

Но все бесполезно.

«Жигуленок» исчез из поля зрения. Повернул и скрылся за стволами деревьев. Затем, через некоторое время, исчез и звук.

Нина села на ледяной пол, посмотрела на свои окровавленные пальцы, и завыла.

(с) Шимун Врочек, Владимир Мистюков

Отсюда

Вот вы не знаете, а я знаю :) Существует продолжение знаменитого сериала нашего детства "Робин из Шервуда"!

"Робин из Шервуда: Рыцари Апокалипсиса"

Даже все актеры из оригинального состава участвуют (только Роберта Эдди - Гая Гисборна пришлось заменить, Роберт Эдди скоропостижно скончался в 2003 от рака легких).

Джейсон Коннери (второй Робин), Рэй Уинстон (Скарлет), Джуди Тротт (Марианна), Клайв Мэнтл (Малыш Джон), Марк Райан (Назир), Ник Грейс (саркастичный шериф из Ноттингема) и другие. Они вернулись к своим ролям в сериале.

Веселые ребята из 3 сезона "Робина". В центре светловолосый Робин Гуд (Джейсон Коннери):

Гай Гисборн (Роберт Эдди, светлая память) и Ник Грейс (шериф Ноттингема):

Девица Марианна и Робин Гуд (из 3 сезона). Да-да, с новым Робином девица Марианна тоже встречалась :)

Сценарий написал сам Ричард "Кип" Карпентер, автор и сценарист оригинального сериала.

Как известно, существуют 3 сезона "Робина из Шервуда". Первые два (там, где Робином был Майкл Прейд), показывали по советскому телевидению. Правда, не целиком, примерно половину серий пропустили.

Истинный Робин (Майкл Прейд). Фото со съемок 1-го сезона:

Третий (где Робином стал Джейсон Коннери) показывали на российском тв уже в 90-е.

Четвертый финальный сезон не был снят из-за финансовых трудностей. Несмотря на огромный успех сериала в Европе, съемки стоили очень дорого (по тем временам, конечно, сейчас у сериалов бюджеты больше, чем у голливудских фильмов) -- и продюсерская компания в итоге разорилась.

Долгое время Ричард "Кип" Карпентер безуспешно пытался возродить Робина на тв, затем написал сценарий полнометражного фильма, где события развивались бы после окончания 3-го сезона -- и завершали все сюжетные линии сериала. Но и тут его ждала неудача.

В 2012 году Ричард Карпентер скончался, так и не добившись успеха.

В итоге в память о нем решено было сделать аудиосериал.

Краудфандинговая кампания завершилась полным успехом. Требуемую сумму фанаты сериала собрали за 24 часа! Режиссером аудиверсии выступил Роберт Янг, один из режиссеров оригинального сериала. В 2016 году состоялась премьера аудиодрамы в Лондоне.

Ниже видео с премьеры (на английском). На стоп-кадре Назир, кумир советских мальчишек:

И даже Майкл Прейд (первый Робин) появился в "загадочном камео" (так пишут в статьях). Судя по намекам, что Майкл обладает "призрачным" голосом, в роли призрака первый Робин и выступил (или, возможно, рогатого Херна? это было бы логично).

Роль Гая Гисборна озвучил молодой актер Фредди Фокс:

Фредди Фокс, английский актер. Известен по ролям в сериалах (например, "Мушкетеры" 2011 года) и по театральным ролям (номинант на премию Лоуренса Оливье за спектакль "Травести" по пьесе Тома Стоппарда). Кстати, Фредди чем-то похож на Роберта Эдди.

Рыцарь Гай Гисборн (Роберт Эдди):

Вся прибыль от проекта перечисляется в фонд спасения лесов Шервуда, который поддерживал при жизни Ричард Карпентер.

Шервудский лес. Сейчас национальный парк. Там растут старейшие в Англии дубы:

Шервудский дуб. Этому дереву 1000 лет. На фото часть представления для гостей Шервудского парка -- Робин Гуд против шерифа Ноттингема :)

Казалось бы, зачем я это рассказываю?

Кому до этого есть дело?

Я тут задумался. Я ведь сам перестал смотреть сериал на 3-ем сезоне, когда сменился Робин. Для меня первые два сезона -- прекрасные и удивительные воспоминания о детстве, о темном волшебстве, свободе и храбрости. Но сейчас пересматривать Робина из Шервуда я вряд ли буду.

Но мне почему-то радостно, что это случилось.

История Робина из Шервуда пришла к финалу. Что все эти актеры без всякой оплаты, в свободное время собрались и сделали это.

Человек в капюшоне вернулся. И завершил свой путь.

Это последняя стрела, Робин. Пусти ее в небо.

Неправда, Робин не стальной,

Ничуть других не тверже!

И может быть пронзен стрелой

Или мечом повержен.

Тогда над ним склонится друг,

Самый надёжный, самый смелый

Чтобы у Робина из рук

Взять славный лук и стрелы.

Ты можешь Гудом стать, сосед,

Может быть, даже я им буду.

Вот почему на тыщу лет

Нет смерти Робин Гуду!

Вот почему на тыщу лет

Нет смерти Робин Гуду

===

*Автор стихов: Евгений Агранович

P.S. В 2016 году "Рыцари Апокалипсиса" получила премию BBC Radio Award как лучшая аудиодрама. По отзывам "Это настоящий голливудский блокбастер, актеры искрят электричеством, словно и не было этих 30 лет...". И, конечно, звучит музыка Clannad (в осовременнной обработке).

P.P.S. После успеха "Рыцарей" было выпущено еще 4 аудио-приключения Робина из Шервуда -- но уже как аудиокниги, а не аудиспектакли, каждую серию читает отдельный актер. Первую и вторую читает Майкл Прейд, третью Джейсон Коннери, четвертую Питер Ллевелин Уильямс.

Не знаю, выйдет из этого что-нибудь или нет. Посмотрим.

===

- У вас сильнейшая аллергия на человека, - сказала доктор и покачала головой. Змеящиеся кудряшки взметнулись, словно потревоженный рой мух, и вяло зашипели. Я видела, как одна из змеиных голов — крошечная, с желтыми пластинами на носу — на секунду зависла, разглядывая папу холодными злыми глазками. Папа неловко отклонился на стуле, затем снова сел прямо. Он так крепился. - Причем именно на самок.

- Но... - папа помедлил, поерзал. Стул заскрипел — папа огромный, стулу приходилось несладко. - Но раньше же ничего не было!

Голос у него был простуженный. Или он скрывал свою растерянность.

Доктор посмотрела на меня. И тут я уже заерзала.

- Все хорошо, Санни, - сказал папа. - Я здесь.

Обычно звук его голоса успокаивает меня, но не в этот раз. В этот раз мне стало еще тревожней.

- Вы же взяли ее маленькой?

- Да, но...

- Тогда все понятно.

Похоже, папе не было понятно. А может, он не хотел понимать. Он высморкался в платок. Оглушительно, как всегда.

- Простите. Что понятно?

- Она вступает в пору полового созревания.

- Что?

- Скоро у нее будет течка. В частичках ее эпителия появился новый белок. И ваш организм его отторгает — и начинает убивать сам себя.

- И... Что же делать? Какие-то таблетки, уколы?

Насколько я знаю папу, он имел в виду себя. Таблетки, уколы — для себя.

Но доктор плохо знала папу, поэтому не поняла.

- Стерилизация тут не поможет, - сказала она.

Папа поперхнулся, затем поерзал. Стул скрипнул под ним особенно жалостно.

- Ее можно усыпить, - сказала доктор.

"Что?!"

- Что?

- Или отдать в хорошие руки. Или в приют.

Папа засопел.

- Но я не могу...

- Возьмете себе нового человека. Мальчика. Такого забавного малыша. И все будет хорошо.

Я напряглась. Но вида не показала.

- Никого я не возьму, - сказал папа и встал. Но сделал это слишком резко.

Стул, наконец, не выдержал такого — и со вздохом облегчения развалился. Просто рассыпался на набор деталей.

Папа озадаченно посмотрел на набор "сделай стул", лежащий на полу.

- Вы не понимаете. Это медленное самоубийство, - произнесла доктор. Она словно не заметила, что случилось со стулом, но я знала, что она заметила. И еще как. Змеиные головы на ее причёске выглядели притихшими и даже, не поверите, испуганными. И только тихо, на грани слышимости, шипели. Они испугались папы! Вот это номер. Я никогда его не боялась. Это же папа!

- Аллергия отравит вас, - продолжала говорить врач. Глаз ее я не видела, они были спрятаны за темными дымчатыми стеклами огромных очков. - Человек, вот эта юная самка для вас, это яд. Вы ее любите, кормите, играете с ней, а она вас медленно убивает. Понимаете?

- Понимаю, - сказал папа. - Эй, Санни, есть хочешь?

Я вскинула голову.

Конечно, я хотела. Я всегда хочу.

- Спасибо, доктор. Мы, пожалуй, пойдем.

Голос у него был совсем подземный, низкий, в нос.

Доктор кивнула.

- У вас есть два месяца. Прежде чем начнут отказывать внутренние органы.

Папа остановился. Теперь я видела его лицо. Оно было таким, что я сразу захотела броситься к нему, обнять, подставить загривок — чтобы только стереть эту тень мрака. Но поводок натянулся и больно дернул меня за ошейник. Я зашипела и пнула стену в ответ.

Папа поморгал, увидел меня. Лицо его расслабилось.

- Откуда это взялось... - спросил папа, не поворачиваясь. - Эта... аллергия? Это ведь редко? То, что у меня?

- Примерно десять процентов. Не так уж редко. Просто у вас невероятно высокий уровень сенсибилизации... Чувствительности именно к этому белку. Уникальный.

Папа молчал. Его челюсть — похожая на огромный ковш экскаватора — моя любимая, — чуть двинулась вправо-влево.

- А откуда... - врач пожала плечами в сиреневом докторском халате. По сравнению с папой она была совсем крошечной.

- Ваши предки, как и частично мои, были людоедами. Кто-то из них и приобрел непереносимость человеческого белка. И передал вам через десятки поколений. Увы, это дело случая и игры биологии. Только у вашего предка была легкая изжога от пары тонн человеческого мяса, может, еще почесался пару раз, а вас убьет пара отмерших крупинок ее кожи, которые даже не видны глазу.

Папа не мигал, застыв. Затем вдруг ласково сказал мне:

- Пойдем, Солнышко. Погуляем в парке.

И я снова почувствовала себя маленьким человечком, которого большой и добрый взял в огромные ладони и поднес к лицу. И его жесткая, но такая любимая и вкусно пахнущая синяя шерсть щекочет мне нос.

Папа отцепил мой поводок от кольца в стене. Кольцо было древнее, медное, в зеленовато-голубых потеках окисла. Обычно папа никогда не надевает мне ошейник, но в общественно-чудовищных местах положено так.

Он вдруг поднял меня и прижал к груди.

- Спасибо, док, - сказал папа глухо.

Доктор промолчала. Но мне почудилось, что змеи вокруг ее головы даже как-то сочувственно на нас смотрят.

На папу.

Почему?

Я вдруг поняла, что далеко не все в порядке. Точнее, что-то изменилось.

Я еще не поняла, что именно, но меня вдруг охватило чем-то черным и беспросветным, словно я на миг провалилась в старый заброшенный колодец. Как тогда, в замке.

Кажется, это связано с папой... И эта беда, эта аллегрия... агрилия... в общем, эта черная пропасть спрятана где-то внутри меня. Но рядом.

Папа прикрыл глаза, прижал меня еще сильнее, так, что я пискнула, потом отпустил и снова держал аккуратно.

А потом пошел к двери.

Я видела, как потемнело его лицо, как клубами дыма и паровозным котлом клокочет у него в груди...

И вдруг черная бездна снова оказалась рядом. И эта мысль была жуткой. Так, что у меня закружилось все перед глазами. Доктор сказала что-то важное... И ужасное.

И тут я поняла.

Папа, что — умирает?!

Он сделал шаг, толнул дверь. И мы вышли от доктора навсегда.

Змеиные головы молча смотрели нам вслед.

(в соавторстве с Александром Резовым)

Я даже не успел ничего сообразить. Секунду назад профессор стоял, держа в руках карту, и своим обычным спокойным тоном объяснял, что осталось недолго, что дом вот-вот появится из тумана, и все, наконец, закончится. Его палец медленно путешествовал по расплывшимся линиям, останавливался, возвращался к исходной точке…

Вдруг профессор резко изменился в лице, вместе с выдохом изо рта вырвалась густая струйка крови. Он качнулся, прижимая к животу проклятый кусок бумаги. Затем грузно упал на колени, обдав все вокруг серыми брызгами. На осточертевшей за эти дни черно-белой картинке появились первые цветные мазки, которые расползались и бледнели на темной поверхности воды.

Профессор еще мешком заваливался на бок, а Гредин уже направился ко мне. Высокая фигура в болоньевом плаще с натянутым до самых глаз капюшоном, в резиновых – выше колен – сапогах; с огромным рюкзаком за плечами, со слегой в руке. Почти точная копия меня, если бы не нож.

Он шел медленно, проваливаясь в вязкую жижу; я пятился, с ужасом оглядываясь – словно здесь, на болотах, за десятки километров от ближайшего жилья мне мог кто-то помочь. Липкий туман ложился на лицо, закрывал обзор; мне казалось, что я потерял фигуру из вида, что она появится за спиной, нанесет новый мазок на этот неблагодарный холст. Но туман на секунду рассеивался, Гредин появлялся невдалеке, хрипел, сплевывал, шел.

Тогда, повинуясь внезапному озарению, я скинул рюкзак, отчетливо понимая – без него мне не протянуть и пары дней; там еда, медикаменты, компас, моя карта – там вся оставшаяся жизнь; отшвырнул слегу и, развернувшись, бросился бежать.

В первые минуты показалось, что само болото восстало против меня. Передвигать ноги было трудно, и бег получался несуразным, карикатурным, как при замедленной съемке. Пуститься вплавь было бы куда проще. Упасть в бурую массу и грести руками, пропуская между пальцами тягучую слизь. Отплевываться, закрывать глаза...

Гредин вдруг возникал совсем рядом, хватал за шею, вонзал в спину нож, но потом выяснялось, что это ветки полусгнивших кустов зацепились за плащ, а недавний приятель кричит нечто вызывающе-обидное приглушенным в тумане голосом. «Чертаев, где же ты? Чертаев! Мы ведь почти у цели!», - летит вдогонку, а перед глазами стоят те двое, оставшиеся в лесу. Наверное, я тоже в чем-то виноват – недоглядел, не предупредил, испугался, в конце концов. Да и как там было не испугаться…

Яростное шипение заставило меня обернуться. Дрожащее красное облако летело через туман, оставляя за собой длинный извивающийся хвост. Оно пронеслось в нескольких метрах над моей головой и исчезло далеко впереди, превратившись в мутную красноватую дымку. Я что есть силы рванул к ближайшим кустам – нужно было успеть, пока Гредин не перезарядил ракетницу, – перебрался за них, захлюпал дальше, пригнувшись.

Следующая ракета пролетела над самой водой и застряла между кочками, еще несколько секунд продолжая ярко светиться. Гредин стрелял на звук, на шум, который я создавал, но остановиться я не мог; ноги сами врезались в воду, в мягкое, оставляя в ряске длинный черный след.

При каждом вдохе грудь прожигало раскаленным металлом. Во рту появился отвратительный привкус крови. Хотелось просто упасть и никогда уже не вставать, с молчаливым спокойствием принять руку на затылке и удары ножом.

В третий раз зашипело – но не сзади, а откуда-то сбоку. Краем глаза я увидел красное свечение, лицо обдало горячей волной. В этот момент нога моя неудачно подвернулась, и я со всего размаху полетел в воду. Но перед тем как упасть, мне почудилось, будто от высокого кустарника неподалеку отделилась неуклюжая горбатая фигура.

Болото хлынуло в нос и рот. Умело воспользовалось неосторожным вдохом, чтобы проникнуть дальше, в глотку, в пищевод; хотя сетка задержала основную массу, мягкие крупицы просочились сквозь ячейки, проворной стайкой устремились глубже. Я захлебнулся, судорожно рванул сетку с лица и начал кашлять. Потом меня вывернуло.

Дальше я бежал слепо, без оглядки, выжимая из себя остатки сил. Дышать без накомарника стало легче, но теперь в рот забивалась мошка. Я бежал и думал, что Гредин не бросит слегу, не бросит рюкзак, ему еще предстоит обратный путь. А мне терять нечего, мне главное не угодить в топь.

Еще два раза пролетала ракета, но уже совсем далеко. Значит, Гредин распотрошил последний рюкзак – каждому полагалось по три заряда. В наступающей темноте все труднее было выбирать маршрут, я то проваливался в воду, то продирался через кусты.

Дом показался из тумана неожиданно. Темная бревенчатая громада на высоких деревянных сваях зловеще высилась над болотом. Черные проемы окон с чудом уцелевшими стеклами угрюмо глядели на потерявшегося в болотах человека. Я подошел ближе, двинулся по периметру дома и вскоре обнаружил лестницу.

- Так вот ты какой, - сказал я, погладил ладонью влажное дерево. – Наконец-то мы встретились.

* * *

Посреди комнаты стоял длинный деревянный стол. Разбухшая, подгнившая столешница разошлась – словно под тяжестью двух позеленевших кружек и перевернутой глиняной миски, поднимать которую ну совершенно не хотелось. Скамьи были аккуратно придвинуты к стенам, серый с дымчатыми прожилками мох добросовестно скрывал места стыка.

Я огляделся. Как тут помещалась сотня? Человек тридцать, не больше. Или сорок.

И, главное, где золото?

Воды в доме было по щиколотку – видимо, после недавних дождей. В дальнем конце комнаты находилась большая кирпичная, некогда беленая печь. Сейчас в память о побелке остались отдельные серые куски, родимыми пятнами разбросанные по одряхлевшему телу. Вывалившиеся кирпичи лежали в воде горкой, а рядом накренился огромный, в полтора обхвата, котел.

В потолке прямо над столом зияла дыра, оскаленная обломками досок. Через нее все эти годы проникали дождь и снег, разрушавшие старый, с любопытной историей дом. Вернее, любопытной была история тех, кто этот дом построил.

Жирники.

Давно, еще при царе, их признали «зловредной сектой», опасной для государства. Хотя, на самом деле, «зловредность» была всего лишь предлогом. Кому-то из полицейских чинов приглянулись богатства секты. Летом 1907 сектантов должны были взять облавой, людей разогнать, верхушку отправить в монастырскую тюрьму, но – не успели. Кто-то предупредил старца Серафима. Новоявленный пророк и сын божий медлить не стал. Поднял жирников (их было человек сто при нем) и всем скопом увел в болота. Погоня закончилась ничем. След беглецов терялся в районе глухих топей, куда полиция сунуться не решилась. Больше о секте никто не слышал. Зато легенда о золоте пережила целый век и до сих пор популярна у местных.

«Жирники в самом деле были очень богаты, - рассказывал профессор, шагая по лесу своей неровной быстрой походкой. - В секту вошли несколько купцов, которые распродали свое имущество, а деньги вручили старцу Серафиму. И деньги те – не бумажки, а настоящее золото».

А профессор догадался, где это золото лежит. И вот он мертв, а я стою посреди дома, куда он так стремился. Куда мы все стремились.

- Чертаев! – донесся снаружи приглушенный крик. – Где ты там, Чертаев? Мы же друзья!

Я сжал зубы. Туман искажает звуки – понять, откуда пришел голос, невозможно. Может, рядом кричали, может, далеко. Мне бы оружие сейчас... стоп. Впервые с момента бегства я догадался провести инвентаризацию. Улов не слишком обнадежил. Фляжка в чехле, воды в обрез. Ракетница с самого начала висела у меня на ремне, но что толку от неё пустой? Я вывернул карманы. Сотовый телефон, зажигалка, какой-то мусор и еще... чтобменябогавдушумать... патрон для ракетницы. Господи, благослови мою безалаберность! Все-таки забыл положить патроны в непромокаемый рюкзак, несмотря на напоминания профессора. Врешь, Гредин, мы еще побарахтаемся...

Я переломил ракетницу, вставил патрон. Тускло блеснула латунь капсюля. Мы еще поживем, Гредин, сука.

Взяв оружие наизготовку, я осторожно обошел стол. Не хватало еще провалиться, доски наверняка гнилые. Тихий плеск воды. Я замер, напрягая зрение. По воде что-то плыло, темное, квадратное. Икона? Остро блеснули лучи оклада.

Фонаря нет. А сотовый тогда на что? Я раскрыл телефон, наклонился – синим высветил тонкий измученный лик. Христос, православная манера. Надписи вязью, едва читаемые «Исус Христ. Царь Иуд». От времени и сырости, сын божий выглядел так, словно рот у него – отверстая рана, в которой что-то шевелится. Меня передернуло.

А ведь это не икона... Превозмогая брезгливость, я взялся за жесткие жестяные края. Поднял, положил на стол. «Исус Христ» смотрел на меня мертвыми отсыревшими глазами. Я отщелкнул застежку, поднатужился. Со скрипом раскрылся деревянный ящик, открывая моему взгляду толстую тетрадь в черном переплете.

Обложка сухая и шершавая. Я раскрыл тетрадь наугад, подсветил сотовым. От зарядки одно деление осталось, надолго не хватит. Хмыкнул. Вот это находка, это я понимаю.

Перед глазами побежали синие строчки. Передо мной была история старца Серафима, написанная им самим.

2 июля

Пришел мой черед «пастись». Скинул я одежды, лег животом на землю (главное, найти место посуше) и пополз с именем Божьим на устах. Мошка облепила меня, выпила кровь мою, исцарапали кожу мох и брусника. И плескалась во мне боль встревоженная, зудящая. Я вкушал траву, аки теленок и наполнялся травяным соком. Сытости почти никакой, но то не страшно. Мы души кормим, а не тела насыщаем – сказал чадам. Головами закивали – правда, отче. Правда. Веруем, отче.

Запишу для памяти: «У людей души нежные, а тела грубые, и надо, чтобы уравнялось кровяное мясо с эфирной субстанцией. Иначе разве дойдем до царствия небесного?»

Мошка – создание дьявола, без сомнения. Она здесь злющая, куда там нильским крокодилам.

9 июля

Запасаем туеса с морошкой, брусникой, грибами. Грибов здесь мало, что есть – плохие, на гнилой воде росли. Одна погань, в рот нельзя брать. Хлеб делаем изо мха пополам с ржаной мукой. Но мало ее совсем. Авдотья принесла кашу из коры с брусникой. Что ж, побалуемся брусничкой.

3 августа

Ловим лягушек. Кажется, я уже могу есть их без содрогания желудка и последующих колик. Господи, не оставь раба твоего пред лицом испытаний! И, правда, вкусно, похоже на курицу. А некогда брезговал даже подумать.

12 августа

Вчера ничего не записал. После дневной молитвы и ночного бдения сил не осталось. Утром, пока все спали, ко мне прокрался Овсей. Не спите, отче? Не сплю, брати мой. Он прислонился заскорузлыми губами к моей щеке. Отче, шепчет Овсей, и мне стыдно стало за этого здорового мужика, что наушничает, как последняя баба. Оттолкнул колючую морду его и встал. Негоже, говорю, тебе брати Овсей, слухи мне пересказывать. А когда упал он на колени, да покаялся, что наговаривает на Семена из зависти, пожурил я Овсея. Стыдно, сказал и добавил, что исповедь приму, так и быть. В исповеди отказать не могу, ибо Отец Небесный так велит – не отказывай. Что там брати Семен вытворяет – тоже выслушаю.

И разверзлись уста его, аки нужники.

16 августа

Семен в яме уже перестал ругаться – только кричит иногда и воет тоскливо. Люди посматривают на меня косо. Ничего, скоро будут благодарить. Завтра я собираюсь Семена помиловать. Хотя и не стоило бы – за слова пакостные. Значит, дьявольский я сын, а не божий? Ну-ну. Прощу. Язык прикажу вырвать и прощу.

17 августа

Миловать оказалось некого. Прибежал Прошка. Сказать ничего не может, только мычит. Я прикрикнул ласково, очухался. Кончился, говорит Семен. Как говорю? Совсем кончился. Пришли мы с ним смотреть. В яме воды до половины.

Он всплыл в яме, раздутый, позеленел весь. И глаза открытые – как жабья икра.

6 сентября

Читал этим днем проповедь:

«Ты, человек непрозревший, есть только мясо, вокруг костей обернутое. Кожаный мешок с требухой, дерьмом и кровью – вот кто ты есть!» Надо бы записать и остальное, но не могу сосредоточиться и вспомнить, что именно говорил. Устал. Запишу завтра.

16 сентября

Ночью ударили первые заморозки. «Бабье лето» закончилось. Мужики ходят угрюмые. Бабы плачут. Собрал молитву, что говорил, не помню. Словно нашло на меня что-то. Теперь просветленные все, истовые. Самому бы так просветлиться. А то мочи совсем нет, господи.

13 октября

Странно слабеет память, похоже, придется писать проповеди заранее, чтобы не ошибаться. Желудок уже совсем не болит. Кажется, он теперь маленький и твердый, как греческий орех. Едим мох и мерзлую морошку. Лягух уже нет, легли в спячку.

Авдотья часто плачет по ночам. Хоть бы сдохла уже! Надоела дура, прости господи за такие мысли.

22 октября

Проповеди боле не пишу. Незачем. Легкость во всем теле необыкновенная, иногда мне мнится, что сквозь поры кожи пробивается кристально чистый и теплый свет. Неужели это и есть чудо Фаворское? Все вокруг видится в легкой дымке, мысли мои теперь – стеклянные бусины. Я их перебираю в горсти и складываю в ожерелья.

Кашель мой усилился. Сегодня умерло еще двое. Забыл их имена.

23 октября

«Мягкими станем, жир небесный. Единение плоти с душой. Когда плоть ест мало, а душа много – в пастбищах духовных она нагуливает чистый небесный Жир, прозрачный, как слезы ангела. Царю Небесному угодна жирная душа, истекающая соком».

Аминь.

Сегодня умерли братья Прохор и Овсей.

24 октября

Я повелел сложить тела в сарай. Объяснил всем: для грядущего Воскрешения.

Поверили, не поверили, но ворчать не осмеливаются.

27 октября

Оттепель. К сараю подойти невозможно. Смрад от него идет трупный, хоть мы и привычны к вони болота, но тут терпения нет совсем. Чада мои просили захоронить мертвых – мол, болото все съест, но я не позволил.

Нам еще зиму зимовать. Страшно это писать, но лгать себе не стану. На одном мхе не протянем.

27 октября

У меня ощущение, что время остановилось.

Кажется, я уже вижу их насквозь. Свет божий пронизает меня, подобно огню. В каждой твари, в каждой травинке я вижу частицу Господней благодати. Там, где она есть, есть и пища моя.

Умом я понимаю, что нахожусь на грани помешательства. Я один. Больше никого нет. Это уже не люди, нет. У них даже лица стертые. Мертвый Семен видится мне в темноте и во рту его шевелятся черви.

29 октября

Я остался один. Все куда-то ушли. На полу с утра следы мокрые, зеленая тина. За порогом все время что-то шевелится и влажно дышит. Я не знаю, что.

3 или 4 ноября

«Я вижу вас насквозь. Бойтесь меня, Бога отринувшие в час испытаний!

Мерзость шевелится в вас. Черви и лягухи живут в вас. Сосуды стеклянные вы, мерзостью наполненные. Лягушачьей икрой и головастиками, мхом и гнилой водой, грехом и похотью наполнены вы, братия мои бывшие, и вы и есть рекомые лягушачья икра, мох, похоть и гниль».

Проповедовал утром в сарае, кашлял через слово. Ничего, я выдержу, а им легче. Лежат и смотрят на меня, просветленные.

не знаю, какое число

Вышел сегодня из дома. Душно стало одному, вроде воздуха много, а не дышится.

Я смотрел на болото, запорошенное снегом, в черных пятнах, и молился за братию.

Царю небесный! Защити детей твоих! Тебе взываю.

какое-то число

Когда они все мертвы, я могу говорить. Я не верю в бога. Как иногда я завидовал им, тем, кто верил, и умер с этой верой. Как я их теперь ненавижу.

Бог мой, ты жесток и страшен. Пасмурно чело твое. Полон червей рот твой, смраден поцелуй твой. Любовь твоя оскверняет.

Я плачу сейчас. Кашляю и плачу.

За окном будто ходит кто. И зовет меня.

не помню, какой день

Я смотрю за порог и лиц их не вижу, вижу одну мерзость. Только мерзость вокруг. И запустение.

Сегодня я выйду к ним. Они все меня ждут, твари бога немилосердного. Старец Серафим, шепчут они мне безъязыко, отче, отче.

Лица их мертвые.

Братья Овсей и Семен. Прохор и Авдотья. И другие.

Они ждут меня. И только влажно поют комары в темноте.

Внезапно снаружи раздался громкий всплеск. Я вздрогнул, выронил сотовый. Он ударился о столешницу и улетел вниз. Бульк. Синий свет погас. Черт! По коже пробежала дрожь.

Я повернулся к окну, сжимая холодную рукоять ракетницы; в ладонь больно врезались пластиковые бугорки. Медленно подошел, всмотрелся – перед глазами все еще плыли синие пятна, мешали. Потом я увидел... Сначала ничего не происходило, лишь высокий комариный гул обрушился на меня с новой силой – за время чтения я про него совсем забыл. Потом во влажной темноте возникло еле уловимое движение. Еще одно. Еще и еще. Казалось, движется сам туман, медленно перемешивается с тьмой, наплывает волнами.

Комариный писк все нарастал и нарастал, задребезжали стекла, покатилась и упала со стола кружка. Потом сквозь эту мешанину звуков, сквозь темноту, туман и сырость прорезался отчаянный крик Гредина.

И, захлебнувшись, оборвался.

(с) Шимун Врочек, Александр Резов

Мой раздел на Автор.Тудей

Резов на Самлиб