vrochek

Глава 1

Magnesium monster

Поля белых ледяных торосов с высоты кажутся бесконечными. Зимний мир подминается под крыло, сверкая на солнце, как огромная рождественская игрушка. Ммммм. Ммммм. Гул двигателей, поскрипывание и вибрация сливаются в один звуко-ощущаемый поток; кажется, что скрип (в прозрачном леденцовом воздухе B-36 елозит своей магниево-дералюминиевой задницей, несущей атомные бомбы, и все никак не может устроиться) капитан Гельсер слышит кожей, а ушами воспринимает зуд металла от работающих поршневых групп. Это особое ощущение. Ощущение пилота. Руки капитана свободно лежат на подлокотниках кресла; тем не менее, штурвал иногда плавно поворачивается чуть влево, затем чуть вправо. Автопилот ведет стодвадцатитонную махину курсом на воздушное пространство Советов. До точки поворота экипажу делать нечего. Гельсер щурит глаза под темными очками и смотрит на часы. До поворота еще пятьдесят минут. Так?

Игрушечный гномик на панели качает головой.

Не-так, не-так, не-так.

Много ты знаешь, думает Гельсер. Восьмой час полета. Он выпрямляется и вскрикивает от боли. Черт. Это и значит: быть пилотом. У него опухли ноги и занемела спина, мочевой пузырь горячий и твердый, как нагретый солнцем булыжник; можно передать управление второму пилоту и пойти отлить, но тому еще спать двадцать семь минут. Не стоит его будить ради такой мелочи. Потерплю, думает Гельсер привычно. Чтобы отвлечься от давления в животе он смотрит на давление масла в двигателях (норма, норма, почти норма, чуть ниже нормы... всего их шесть... и четыре добавочных турбовинтовых, которые включаются только в случае крайней необходимости. Если вдруг придется драпать от истребителей Ивана... дай нам бог обойтись без этого), потом на бортовой термометр (минус семьдесят четыре градуса за бортом), затем снова на гнома. Не-так, не-так...

Голова гнома качается и трясется.

За окном проплывает белая безжизненная поверхность ледяной пустыни. Когда Гельсер смотрит на нее с высоты девяти километров, у него мерзнут ноги. Этого не может быть, потому что обогреватель ревет от натуги, в кабине тепло (даже жарко). Но тем не менее, это так. Каждый боевой вылет так. Внезапно капитана настигает приступ паники. Гельсер поправляет кислородную маску и делает пару глубоких вдохов. Кислородно-воздушная смесь заполняет легкие и приступ отпускает. Теперь маска висит над его правым плечом. По инструкции положено маску не снимать во время всего полета на таких высотах. Но кто ей следует, этой инструкции?

Ммммм. Вдруг ему начинает казаться, что он слышит в гуле винтов какой-то посторонний звук. Капитан крутит головой, но звук не исчезает. Ммммззз. Он такой... такой... ззз... словно... Гельсер встряхивает головой, подносит к губам микрофон. Щелкает тумблером.

- Финни, как у вас? - спрашивает он стрелка.

Пауза. Невидимый Финни проверяет показания приборов и бортовой рлс.

- Ока. Чиста. Что-то случилось, сэр? - Финни из техаса, поэтому он экономит на гласных. А еще он любопытен. Впрочем, от этого не умирают.

Мгновение капитан медлит. Гнома подарила ему бывшая жена — пока еще не ненавидела его. Тогда у них все было хорошо.

Он снова подносит микрофон к губам. Третий пилот поворачивается и смотрит на него, выгнув бровь.

- Ничего не слышали? - настаивает Гельсер.

Щелчок. Помехи.

- Нет, сэр.

Третий пилот уже не разыгрывает удивление, он действительно удивлен.

- Сэр?

Гельсер делает знак: подожди.

- Никакого звука, похожего на... - он пытается повторить. - Ззз, ззззз. Нет?

Третий пилот смотрит на него, как на идиота, потом привычка к подчинению берет вверх. Он начинает прислушиваться.

- Нет, сэр, - отвечает Финни через паузу.

- Хорошо, - говорит Гельсер и отключается. Штурман за его спиной (он сидит против движения самолета, чтобы наблюдать за двигателями) шевелится. Гельсер, даже не поворачиваясь, чувствует как в воздухе сгущается вопрос:

"Что это черт возьми было, сэр?"

- Показалось, - говорит Гельсер. - Работаем, парни.

Мочевой пузырь давит уже немилосердно. Начинает отдаваться болью в почках; хватит терпения, пора будить сменный экипаж. Гельсер снимает наушники. Ах, да формальности. Он берет микрофон и говорит (бортовые самописцы где-то там в недрах самолета включаются):

"Капитан Гельсер. Управление сдал третьему пилоту Кински. Высота 26512 футов, курс 218, все системы в норме."

"Третий пилот Кински, - отвечает тот. - Высота 26512 футов, курс 218, все системы в норме. Управление принял".

Гельсер кивает и встает, чувствуя, что икры ног совершенно чужие, резина, а ягодицы вставлены в многострадальный зад, как лишние детали. Едва ступая на затекших ногах, охая, капитан доходит до лестницы и спускается вниз. Встает на нижную палубу, шатается, чуть не падает, кивает обернувшимся стрелкам и радисту. "Сэр, вы похожи на лошадь." - говорит бортинженер. "На какую лошадь?" "На загнанную, сэр". Все смеются.

"Вам нужно выспаться, сэр"

Пшик! Гельсер открывает герметичный люк и видит круглую темную дыру лаза.

Это металлический туннель диаметром чуть больше полуметра, связывающий переднюю герметичную кабину с задней.

Гельсер медлит.

Придется лезть в металлическую кишку, что проходит через весь самолет. А это двадцать шесть метров в полной темноте. Почувствуй, каково это — быть заживо погребенным, невольно размышляет Гельсер. Ну, или кого волнует судьба глиста в заднице. Надо ложиться на тележку и крутить ручную лебедку, чтобы проехать несколько десятков ярдов. Это называется "лифт". В задней кабине туалет, горячая еда и койка. Сон. Гельсер медлит, чувствуя, как в груди разрываются и связываются вновь какие-то темные, смутные страхи и желания.

Он делал это сотню раз, если не больше.

Пошел! Гельсер усилием воли опускается на колени и сует голову в темноту. Помогая себе руками, укладывается грудью на металлическую тележку, плечи упираются в металлические стенки трубы. Как узко. Сзади его аккуратно берут за ботинки и вдвигают в лаз, как поршень в масляный цилиндр. Свет исчезает. Скрежет закрываемого люка. Пшш. Герметизация. Капитан оказывается в абсолютном одиночестве в полной темноте в полной жопе.

Сотню раз, думает Гельсер.

Ощущение все равно тошнотворное. Тошнотворно-привычное.

Мочевой пузырь, прижатый весом капитана к тележке, напоминает горячую свинцовую болванку. Гельсер лежит на нем, как на вершине горы, и крутит лебедку — и-раз, и-два. Вибрация чувствуется и здесь. Он едет в темноте. Лебедка крутится все быстрее. И он снова слышит тот самый звук. Легкое зззз где-то за гранью восприятия. Крысы? тараканы?

Дурацкое ощущение, что стены трубы смыкаются позади него. Еще немного и...

зззззз

Он упирается макушкой в холодный металл.

Когда "лифт" прибывает, с той стороны люка должна загореться лампочка. То есть, лучше бы она загорелась. Гельсеру совсем не хочет остаться в этой темноте навсегда. Он едва сдерживается, чтобы не заколотить в дверь. Быстрее, быстрее! Ну! Щелчок замка.

Наконец-то.

Светлое пятно — лицо Финни.

- Сэр?

Ему помогают выбраться.

Гельсер выпрямляется (бог знает, чего ему это стоит) и окидывает взглядом кабину. Зрение пока не восстановилось, но кое-что он замечает сразу. Квадратный алюминиевый стол, уже поцарапанный от долгой жизни — и совершенно пустой. Словно тут даже кофе не пьют. Угу. Гельсер щурится, моргает и оглядывает двух стрелков и бортинженера. Вернее, одного стрелка и две напряженных спины.

Физиономия и спины слишком уж невинные.

Ясно. Они играли в покер. Это, конечно, лучше, чем если бы они резались в "морской бой" по внутренней связи. По крайней мере, если Б-36 "миротворец" потерпит крушение, то комиссии, которая будет расследовать причины, не придется выслушивать "эй один?", мимо, "джи восемь?" — "ранил" в течении нескольких часов кряду. В записи "черного ящика" не останется ничего лишнего... кроме, пожалуй, вопросов Гельсера про странный звук.

Это была ошибка, понимает Гельсер. Дела идут и так неважно, не надо было...

В лице Финни — понимание. И сочувствие. Гельсер морщится.

Сколько сочувствия может вынести один человек? Даже если он капитан ВВС, тридцатисемилетний мужчина и протестант?

Ответ: очень немного.

Сочувствие как грунтовая вода, оно размывает каменную кладку, которой Гельсер отгородился от мира.

Не позволяя себе дрогнуть лицом, капитан холодно кивает Финни.

Гельсер спускается к туалету. Металлический бак, закрытый крышкой и умывальник на стене за ним. Зеркало. Мыло.

Туалет ничем не отгорожен. Знаменитая демократия в действии.

Гельсер расстегивает комбинезон, достает свой прибор, целится. Ничего. Несколько долгих мгновений он даже не может начать. Слишком долго терпел. Отлить хочется невероятно (почки будто вырезают хирургическим ножом), но — никак. Не-так, не-так.

Чертов гном, думает капитан Гельсер.

Мать твою чертов чертов чертов гном.

Она просто уехала.

Расскаленная струя под давлением бьет в толчок, забрызгивается, как из брандсбойта. Капитан чувствует себя пожарным из немой комедии, который поливает все, кроме очага возгорания.

Он почти уверен, что моча превратилась в серную кислоту — такая огненная проволока протягивается от почек до члена. Электрическая, раскаленная добела, дуга, на которую нанизан капитан ВВС Роберт Н.Гельсер.

Он хочет думать, что он изливает из себя ненависть. Мелкие капли оседают на блестящем металле. А, может, это зависть.

Это точно зависть.

Закончив, обессиленный, капитан Гельсер упирается в стену хвостового отсека ладонями. Боль в почках такая, словно там протянуты кожаные ремни. Некоторое время он даже не может дышать. Стоит с расстегнутой ширинкой и пытается вспомнить, как это делается.

Время проходит.

"Сэр, как вы там?" - голос Финни сверху. Из-за гула двигателей его практически не слышно, поэтому бортинженер орет.

"Отлично" - говорит в ответ капитан Гельсер, .

Волей-неволей он поднимает взгляд и смотрит на себя в зеркало. Карие глаза, шатен, крупно вылепленный англосаксонский подбородок. Красивое лицо... лицо выпотрошенное, точно его вскрыли, как свежепойманного тунца. Бледный лоб в испарине.

Платье. На ней в тот вечер было платье с юбкой-дудочкой, цвета теплого шампанского.

- Что?! - орет Финни.

Мой экипаж будет меня ненавидеть, думает он. Кричит:

- Ничего! Все в порядке!

Хотя здесь далеко не все в порядке. Совсем не.

Он протягивает руки, сматывает кусок туалетной бумаги, начинает промокать металл. Досадная неприятность. Ему все еще больно нагибаться, но тут уж ничего не поделаешь. Аккуратно затирает круглое сиденье и пол вокруг. Выбрасывает слипшийся комок в ведро для мусора. Снова отматывает несколько ярдов бумаги и снова вытирает. Его маниакальная, почти болезненная тяга к порядку. Снова выбрасывает бумагу в ведро. Все можно исправить.

Нужно только немного больше туалетной бумаги.

* * *

Гельсер сразу почувствовал, что здесь какая-то странность. Он никогда не относил себя к ревнивым мужьям, но тут слепому ясно — между ними что-то есть. Между ней и рыжим придурком из ВМФ. Капитан 2-го ранга. У него лоснящееся, очень белое лицо преуспевающего продавца библий. Гельсер поставил бокал с недопитым скотчем на комод рядом с вазой и подумал: нужно что-то сделать. Прямо сейчас.

Вместо этого Гельсер достал сигарету и закурил. Он не любит курить, но это тоже часть имиджа. Настоящий мужчина должен курить. А то люди подумают, что он больше заботится о своем здоровье, чем о своей стране. Жесткая коробка "Лаки страйк" впивается углами в грудь, дым извивается полосами и режет глаза.

Гельсер берет сигарету двумя пальцами, выдыхает.

Смотрит сквозь дым на этого придурка, сидящего на диване недалеко от его жены. Вечеринка в самом разгаре. Кто-то включает "Дни моей жизни", мужчины пьют, звенят льдом в бокалах и смеются, женщины расселись кружком и слушают рыжего болтуна.

Он снова затягивается, чувствуя, как на языке оседает смола и горечь. «Ридерз дайджест» написала, что сигареты нас убивают.

Но никто не написал, сколько жизней они спасли.

* * *

Ему тридцать семь, блестящий офицер с перспективами; ей двадцать три, молодая особа из пригорода, из хорошей семьи. Свадьба. Приглашенный оркестрик играет под ветками платанов «Боса нову» и «Дни моей жизни». На свадьбе ее брат напивается (он, кстати, тоже офицер) и грубит Гельсеру. Тогда капитан смотрит на него и видит ее черты.

Он быстро и жестко набил ее брату физиономию. Тогда им впервые овладело это желание – уничтожить ее, расколотить этот нос, эти губы, этот упрямый лоб.

Но он приходит в себя, не успев выйти за рамки.

Мальчишку-лейтенанта уводят отсыпаться.

Он смотрит на веселящихся гостей сквозь ряд деревьев и идет к ним. Это его праздник. Он проходит между гостями, шутит, кивает и улыбается. Тут его догоняет шафер и останавливает за рукав. Лицо у него побледневшее.

- В чем дело, Коффи, - спрашивает Гельсер, продолжая улыбаться. - Что с тобой?

Вместо ответа шафер молча подает ему тканевую салфетку с вышитым вензелем.

Гельсер опускает взгляд и видит, что у него все кулаки в крови.

* * *

Возможно, что это последний полет "Миротворца". Б-36 снимают с вооружения, списывают в утиль. На базе Элисон на Аляске осталось всего два таких самолета. Его, Гельсера, атомный "стратег" и сверхдальний разведчик Коффи.

Экипажи пересаживают на Б-47 и на новенькие Б-52 "стратокрепости".

Но ему это не светит.

На что годится он, как командир, если от него сбежала жена?

Ответ слишком ясен даже ему самому. В определенный момент жизни мужчина зависит от женщины больше, чем думает. И это даже не момент рождения, нет. Мать примет тебя таким, какой ты есть. А женщина, на которой ты женился, уничтожит тебя любого, какой ты был, какой ты есть и каким ты будешь — если только захочет.

Она захотела.

* * *

На что он годится, как мужчина?

Он пытался заставить ее бросить курить. Не вышло. Точнее, вышло ровно наполовину. Она продолжает курить до сих пор, но все же она кое-что бросила.

Его.

Не сказать, что капитана это особенно радует.

Она сейчас где-то за сотни миль отсюда сидит на кровати с дымящейся сигаретой «олд голд» в пальцах.

Это очень сексуально, думает он, лежа на пустой, аккуратно застеленной кровати в аккуратном пустом доме и глядя в потолок. Невероятно сексуально, когда красивая женщина курит. Представив себе дым, с шумом вырывающийся из ее ярко-красных губ, Гельсер едва сдерживает стон. Над ним бледно-розовый потолок, как она пожелала. Теперь это его собственный кинотеатр видений.

Это была не любовь.

Это не любовь.

Это всегда была схватка двух огромных отчаявшихся кровавых зверей на уничтожение. Иногда, лежа после очередной схватки на измятой и скомканной простыне, Гельсер чувствовал себя опустошенным; разряженным, как патрон. Наверное, так же себя будет ощущать Б-36 "миротворец", когда наконец сбросит атомные бомбы на русских. Убийственная аллюминиевая птица. А сейчас у него ощущение, что бомбы уже сброшены.

Под брюхом "Миротворца" с отчетливыми хлопками раскрываются три купола.

Атомные бомбы Mk.8 по 14 килотонн каждая.

Привет, русские.

* * *

Когда он служил в Корее, он видел пожар на аэродроме. Заправочный шланг сорвало (раздолбай техник не закрепил его предохранительным шнуром, как положено по инструкции) и тот полетел, разливая галлоны чистейшего авиационного бензина... прозрачная струя, изогнутая в воздухе, как на фотографии Дали с кошками, что была на обложке "Лайф". Гельсер отчетливо запомнил это. Заправочный пистолет упал на бетон, чиркнул по нему... разлетающиеся искры...

Момент, когда в груди замирает. Бензин вспыхнул, огонь побежал по следу. Кажется, даже топливная прозрачная струя в воздухе не успела долететь до земли и вспыхнула огненной красной дугой. Гельсер смотрел тогда, завороженный невероятной красотой этого зрелища. Он потом убеждал себя, что не может этого помнить, такое происходит в долю секунды... но все-таки не убедил.

Он это видел.

Он успел тогда повернуться и отбежать достаточно далеко, чтобы взрыв топливозаправщика только подпалил ему спину. Кусок хлеб в тостере. БУМММ. Пахнуло горячим. Он закричал. Он подумал: хорошо, что на мне бейсболка, а то сгорели бы волосы. А потом его выкинуло из тостера к чертовой матери.

Готово.

* * *

Гельсер лежит на койке в заднем герметичном отсеке и чувствует, как его разум скользит на огромной высоте под куполом атомного парашюта.

До взрыва осталось...

зззз... ззззз

"Самое обидное, что она ушла как раз тогда, когда я собрался ее бросить. - вспоминает он слова одного своего приятеля. - Просто взяла и ушла. Я должен бы радоваться, но какое там. Ты понимаешь? Весь извелся от обиды, потому что неправильно это вышло. Высох весь. Ты думаешь, я сломался, да? А нет. Я пью, чтобы совершенно не ссохнуться. Понимаешь?"

Гельсер представляет вымоченные в виски коричневые мышечные волокна, похожие на волокна сушеной конины. Он моргает. Египетская мумия с ввалившимися щеками, сидящая за стойкой бара "У Джеми", говорит ему: ну, ты понимаешь.

На мумии серый летный комбинезон и форменная бейсболка летчика ВВС.

На ярлычке на груди имя «кпт. Роберт Н.Гельсер».

До взрыва осталось: пятнадцать… четырнадцать...

зззззз

На самом деле капитан Гельсер дремлет.

- Сэр!

Его будят раньше, чем нужно — он чувствует это по внутреннему таймеру, который у натренированного пилота редко дает сбой. Значит, что-то случилось. Он спрыгивает с койки, от прилива адреналина в мышцах пожар и дрожь. От приземления гудят отбитые ноги.

- Сэр, на два часа! – голос Финни.

Вспышка. На мгновение лед проявляется, будто фотобумага.

Гельсер вминает лицо в стекло блистера. Не может быть. Он моргает, протирает глаза. Чертовщина какая-то.

Затянувшийся кошмар из сна.

Белое поле простирается до самого горизонта. "Миротворец" сейчас в районе северного полюса. Привет, медведи. Севернее восьмидесятой широты гирокомпас бесполезен, поэтому на него не смотрим. Радиокомпас показывает привязку к передатчикам канадских, норвежских и американских полярных станций — так что не потеряемся.

- Финни, что там?

- Сэр, вы это видите?

Они идут на высоте девять километров. До точки поворота осталось двенадцать минут.

Справа по курсу — кусок белого поля вдруг вздыбливается, набухает, его прорывает белым. Брокколи, думает капитан Гельсер. Больше всего это похоже на белые переваренные брокколи. Взрыв расширяется, растет, и вот – толстый гигантский белый гриб медленно поднимается вверх… выше… выше… если бы здесь были облака, он бы уже их коснулся… но он продолжает расти. И вот он уже почти вровень с «миротворцем», коснулся стратосферы… основание его отрывается от поверхности воды. Гигантская поганка нависает над самолетом.

Атомный взрыв, понимает Гельсер. Или чертов вулкан. Пожалуйста. Есть в этом районе чертовы подводные вулканы?

Потом Гельсер думает: началось.

Русские идут.

- По местам, - командует он. С удивлением слышит свой спокойный твердый голос. Будто и не он говорит, совсем.

зззззз... зззз....

Гельсер видит, как от основания гриба отрывается и бежит тонкая кромка – след взрывной волны. Лед крошится и замирает, прежде чем вспухнуть (нарыв) белым.

Это русские.

Ударная волна настигает Б-36. Грохот такой, что перекрывает рев двигателей. Гельсера отшвыривает на стрелка. До эпицентра взрыва несколько десятков километров, но самолет безжалостно трясет, словно он на полной скорости выскочил с шоссе на разбитую дорогу. Звук такой, словно у Гельсера в голове что-то лопается. Черт черт черт. У «Миротворца» гибкие крылья и фюйзеляж в месте их крепления. Может, поэтому их и не оторвет. Черт. А, может, и оторвет.

Б-36 такой огромный, что вместо несущего фюйзеляжа у него две силовые балки. И сейчас нужно отправить людей в центральный отсек, думает Гельсер, чтобы осмотрели, не прогнулись ли шпангоуты.

А, черт. Он вспоминает про взрыв.

Гельсер вскакивает и, не обращая внимания на разбитую руку, бросается к блистеру. Время исчезло.

Там, наверное, вода закипела, отрешенно думает Гельсер, глядя, как в белом теле полюса, в подножии гриба истекает черным глубокая рана. Вода, наверное, кипит и парит. От радиации вода теплая-теплая. Окутанная белым облаком прорубь посреди Арктики. Почему я не удивляюсь?

Белый гриб расползается, теряет форму, оплывает. Он стал еще больше, если это возможно…

От его вершины плавно, медленно отделяются облачные кольца.

Это… красиво.

Второй пилот знает свое дело. Он начинает поднимать «миротворца» выше и выше, в разреженные слои атмосферы. Здесь самолету гораздо лучше. Закладывает плавный вираж влево.

Зззз

Гельсер смотрит на белую пустыню, проросшую гигантской поганкой и думает: ззззз… зззз.

«...дни моей жизни».

«это лучшие дни моей жизни».

Надеюсь, фотоавтоматы включены. Готовая фотография для обложки журнала, не хватает только красной надписи "Лайф".

- И кошек, - говорит он задумчиво.

- Что?!

Да, именно. Черно-белый снимок. Белый гриб, черные летящие кошки, растопырившие когти, словно их несет ударной волной…

И красный жирный слоган поверх "Атомная война началась!". Вот этого только не хватало.

- Отказ второго двигателя, сэр! - слышит Гельсер. Поворачивает голову. Финни кричит ему в ухо и что-то протягивает. Лицо искаженное, словно опрокинутое внутрь себя.

Гельсер наконец понимает, что от него хотят и надевает наушники.

- ...дета! – сквозь жутчайший треск помех.

Он нажимает педаль, переключая микрофон на передачу.

- Говорит командир. Что у нас?

Всплеск черных щупалец. Капитан Гельсер смотрит в окно и не верит своим глазам. Он больше не слушает второго пилота, который что-то кричит сквозь треск. Из-под основания гриба, в расколы льда пробиваются извивающиеся черные отростки. Все это уже неважно. Осьминожка. Усилием воли капитан возвращает ощущение масштаба. Атомный гриб в несколько миль высотой. Тогда эти черные отростки будут…

Вот дрянь.

Они мелькают в разломах льда и исчезают.

- Сэр! Что происходит?! – кричит Финни. – Что с вами, сэр?!

Капитан молчит. Сердце в груди выделывает странное дерганое движение бедрами, наподобие того, что исполнял тот парень, Элвис Пресли. Разве это не безумие? Не безумие?

Ззззз…. ЗЗЗЗЗ…

- Занять места по штатному расписанию! - командует Гельсер и бросается к люку. Неважно, что это было, его место сейчас там, в кресле пилота. Даже боязнь темноты и замкнутого пространства временно отступает.

Гельсер заползает в трубу. Люк закрывается.

ззззз

Темнота. В следующее мгновение капитан снова чувствует, как парит под куполом атомного парашюта.

Стропы вибрируют «ззззз» от страшного натяжения, потому что теперь он атомная бомба Мк восемь и весит четыре с половиной тонны. Вот откуда этот звук! От вибрации строп.

Бламц. Лопаются стропы. Бламц! Парашют отрывается. Разум капитана Гельсера стремительно падает в огромное, черное, бескрайнее, кипящее радиоактивное море безумия.

Он летит, набирая скорость.

В ушах ревет разрываемый воздух. В желудке нарастает стремительная пустота.

Он падает в кипящую от радиации черную воду, бултых. Плюх! Он выплывает на поверхность, выплевывает воду, кашляет, хватает ртом воздух… поворачивается…

И здесь его встречает мертвый бог.

...продолжение следует.

(с) Шимун Врочек

Моя страница ВКонтакте https://vk.com/wrochek

Моя страница на Автор.Тудей https://author.today/u/shimunvrochek

Иллюстрации: 1. Convair B-36 Peacemaker

2. "Дали с кошками", фото Филипп Халсман, 1948

Зайцам он написал следующее письмо:

Дорогие зайцы!

Пишу вам неожиданно, сам не ожидал от себя такого. Пожалуйста, у меня к вам одна просьба. Скажите кроликам, чтобы не жрали мои елки. Иначе я им вырву уши с корнями.

С наилучшими,

Ваш Медведь

Отложив перо, он долгое время разглядывал кляксу, оставленную после подписи. Вот так всегда. Придется переписывать, а то эти зайцы подумают, что он совсем неграмотный. А это всего лишь большие лапы. Он медленно вытянул перед собой лапы, медленно расправил пальцы, так, чтобы показались загнутые, коричневые с желтоватым, когти. Такими только убивать.

Медведь покачал головой. Убивать плохо. А идти по лесу легко и бесшумно неся свой трехсоткилограммовый вес, ставя лапу и мгновенно раздвигая пальцами сухие иголки - это хорошо. А убивать плохо. Кролики ведь ни в чем не виноваты. Он глухо застонал. И я ни в чем не виноват. Когда из-под веток метнулась серо-белая спина, он среагировал рефлекторно. Раз - и когти в чем-то мокром и мягком, с окровавленным мехом. И все. Тогда он взял маленькое тельце на руки. Оно безвольно обвисло, темные глаза бессмысленно смотрели в вверх, туда, куда уходили стволы сосен, утыкаясь в голубое небо. Не умирай, попросил он тогда молча, слезы стояли в горле. Не умирай. Пожалуйста. Это ошибка.

Налетел ветер, и верхушки сосен закачались в вышине.

Он начал раскачиваться, словно ветер налетел и здесь, внизу. Маленькое тельце было еще теплым. Он сидел и баюкал его, как своего медвежонка. Глупый кролик!

Зайцы, пожалуйста.

Он очнулся от грохота. Оказалось, он снова сидит, раскачиваясь, а стол уже завалился, бумаги рассыпались по комнате. Чернильница укатилась. Перо лежало в лужице чернильной крови.

Есть вещи, которые делают бессмысленными любые удачи. Любые завоевания.

Зайцы, я вас прошу.

Он опустился на колени и начал собирать рассыпавшиеся листки. Колено пронзила острая боль. Осколки. Чернильница недалеко улетела.

Он начал собирать их в ладонь.

Медвежонка больше не было. Закрыв глаза, он мог бы снова увидеть, как Маша взбирается на ствол поваленной сосны, а медвежата (четверо... их было четверо) в косых лучах солнца, пробивающего сверху, играют и взбираются вслед за матерью.

Утро. И больше этого нет.

Выстрел. Сорвавшаяся птица мечется испуганно.

Нет. Он открыл глаза. Поднял ладонь к лицу - внимательно рассмотрел. Кровь из вдавленного в ладонь осколка стекла смочила пальцы. Так же, как было с кроликом.

Он тогда держал на коленях теплые мохнатые тела и раскачивался. Зайцы, пожалуйста...

Зайцы, не надо. Теплый свет косо ложился на стволы сосен, на сухие оранжевые иглы.

...Баюкая своих медвежат.

Зайцы.

Не стреляйте.

Они выходили из леса, держа на весу дробовики. Наглые, смеющиеся. Стволы дымились.

Сосны раскачивались над его головой. Летали птицы.

Медведь в полной тишине смотрел, как растягивается и плывет перед ним картина леса. Длинные уши. Смех.

В следующее мгновение он почувствовал укол иголок между пальцем. И понял, что бежит. Сквозь выстрелы. Сквозь вспышки. Своим огромным, бесшумным трехсоткилограммовым весом разрезает действительность напополам.

Сквозь наглые улыбки. Сквозь кровь, кишки и тела. Пальцы погружаются в окровавленный мех.

Сквозь крики ужаса и сизый туман теплого воздуха из разорванных тел.

Зайцы, не надо.

Вы сами меня заставили. Я не хотел.

* * *

Очнувшись, он прошел в ванную, вытер пальцы одноразовыми салфетками, вытягивая их по одной из картонной коробки. Он комкал их и бросал в ведро, забранное пластиковым пакетом. Салфетки пахли перечной мятой и свежей горечью.

Закончив, посмотрел на себя в зеркало. Медведь, которому незачем жить, все равно остается медведем.

Вернувшись к столу, тщательно затер пятно чернил на ковре. Собрал осколки чернильницы. Салфетки кончились. Он вернулся в ванную, нашел еще одну упаковку салфеток, но открывать не стал. Оставил в полутьме на фаянсовой раковине. Вдруг придется повторить. Не хотелось бы пачкать кровью новенький кафель.

Вернулся к столу и сел.

Встал, подошел к шкапу, открыл и достал с полки новую чернильницу и новое перо. Принес на стол. Вернулся к шкапу и с треском распечатал пачку розовой толстой бумаги. Вынул несколько листов и принес на стол. Посидел. Обмакнул перо в чернила. Помедлил. Медленно, стараясь не капнуть чернилами на свежий лист, пахнущий лавандой и сухостью, аккуратно вывел:

Дорогие зайцы!

Пишу вам неожиданно...

В моем детстве новая игрушка — это было целое событие. Забавно сейчас вспоминать, как весь двор сбегался посмотреть на новинку. И тот, кто ее принес, целый день чувствовал себя королем мира.

Моя мечта была — вот такая подводная лодка, на батарейках. И однажды я ее все-таки получил. Это было в пионерском лагере, во второй заход. Я купил лодку в первые дни в лагере (да все купили), и берег до дома, чтобы запускать там и наиграться всласть. В общем... мечтать о ней было лучше.

Лодка не оправдала моих ожиданий. Она с трудом погружалась, а затем выскакивала на поверхность как поплавок. Для центровки пришлось прилепить к ней кусочки пластилина. Никаких балластных цистерн, о которых я читал в военных книгах, в игрушке не оказалось. Впрочем, мечте иногда лучше оставаться мечтой.

А кто-то рассказывал, что лично знает мальчишку, у которого была подводная лодка — атомная! И вот там было все, как на настоящей: и погружение на заданную глубину с помощью балластных цистерн, и скорость, и стрельба игрушечными торпедами, и даже перископ поднимался... А кто-то рассказывал, слегка завравшись, что внутри у игрушки стоит настоящий крошечный ядерный реактор — вместо батареек. И управляется она по радио, без проводов.

Конечно, я подозревал, что это выдумка... Но все равно слушал, раскрыв рот. Необыкновенно здорово было представлять такую лодку...

В моем воображении внутри маленькой лодки моргал красный свет, взревывала сирена. Всем постам! Срочное погружение! Крошечные механические человечки бежали на свои места в отсеках. Капитан командовал "Заполнить среднюю!". Через шпигаты начинала поступать вода. Лодка медленно и плавно погружалась в глубину пруда, среди удивленных лягушек и рыб...

А вообще, это был целый жанр в советском детстве — легенды о невероятных игрушках, в которые точно играл какой-то знакомый мальчишка. "Да зуб даю!"

Потому что самые лучшие игрушки создает наше воображение. Мне так кажется.

(с) Шимун Врочек

P.S. Фото из сети.

Мой друг и соавтор Юрий Некрасов о Командоре.

Здесь неизбежно должен быть поклон длиной в жизнь. Я слеплен из книг Крапивина. Они торчат из моего фундамента и кровли, дряхлые и седые, упругие и окровавленные, прижизненным собранием сочинений и журнальными вырезками. Владислав Петрович. Шеф. Последним именем я не имею особого права его называть, я не ходил под флагами "Каравеллы". Но Командор сделал из меня гипсового пионера с перевязанной коленкой. У меня выломаны палочки из рук и барабан изрядно покоцан. Я упрямо смотрю на надвигающуюся тучу, полную свинцовых шмелей. Я не опускаю взгляда, но меня бьет дрожь. Храбр не тот, кто не боится, а тот, кто побеждает себя. Меня зовут Ярослав Родин, Журка, Сережа Каховский. Я был у Стены. Я прыгал с обрыва в пересечение граней Кристалла. Я - Цезарь Лот и Корнелий Гласс, Ежики, Тимсель. Я рвал рельсы, заправский темпоральный террорист. "Если за душой паруса, нельзя бояться" - этим я утешал себя, уткнувшись в подушку и пережидая острый присиуп безволия, вспоминая, как меня пинали и унижали, а я не давал сдачи, мог, но руки кисель, мог, но сдавался без боя, мог, но пробоина в днище и слезки на колесиках. Я мечтал о парусах и шпагах. Ни то, ни другое не зашло мне позднее. Я жил книгами, и Крапивин делал эту жизнь чудом. Он твердил мальчишкам, вроде меня, что идеалы - не хрусталь и небожительское право - это тяжелая каждодневная работа по тренировке себя: не отступать перед несправедливостью и горем (хотя бы иногда не давай себе пройти мимо чужой беды, я стал поднимать пьяных, останавливаться рядом с припадочными, совать им в рот палку, хотя сейчас говорят, что это бред, просто положи голову эпилептика на бок, так ему проще дышать, выходить из машины, видя беду, встревать, вступаться, лезть), не трусить сказать "нет", отбиваться, руками и ногами, зубами выгрызать гордость, орать, сдаваться, уползать, зализывая раны, но не сдаваться совсем уж без боя (хотя ёкает, иногда инстинкт врубает такие предохранители, что любая воля сочится сквозь стиснутые в кулаки пальцы, помню, дикую драку на Ленина, две группы бывалых сцепились, обычный пожар, драка идет секунд 5-10, но здесь сошлись титаны, я стоял, разинув рот, и смотрел, как два самосвала утюжат друг друга 20-30 секунд, битую минуту и дальше, я хорошо помнил формулу выживания: "Неважно, как сильно ты бьешь, важнее, как долго ты держишь удар"), бить первым (это просто, попробуйте, дайте себе волю, только держитесь верного фарватера, бить первым стоит только по скотам и мудакам, а ошибиться порой так просто), защищать слабых (первый раз я стукнул человека затылком об асфальт, когда спасал парочку тонких, как травяные эльфы, подростков от двух ошалевших гопников, мы с Кабаном шли вдоль Оперного, я первым увидел шакалов, они набрасывались на парнишку, неподалеку стояла его подруга, ее качало, как водоросль течением, трясло от ужаса, мы вторглись двумя ледоколами, оттеснили гопов от парня, свалили их обоих на асфальт и методично, с удивившей меня самого ледяной злобой, принялись бить). Крапивин не учил одному: останавливаться. Его герои всегда шли в лобовую атаку. Бездумные герои. Никогда не заботились о будущем. Рассекали Гордиев узел здесь и сейчас. Идеальная секундная стрелка отрубает настоящее от прошлого безупречно чисто. Взрослые старожилы "Каравеллы" рассказывали: "Среди нас не выросло бизнесменов и политиков, зато пачка спасателей, авантюристов, педагогов, фанатиков, писателей, исполнителей авторской песни, прекраснодушных алкоголиков и несколько Героев России". Мир не любит отчаянных храбрецов, их некуда пристроить. Слишком острые для семьи, слишком рьяные для карьеры. Мы - книжные крапивинские пасынки как-то приспособились. Мы ковали себя о книги. Мы остыли. Закалились во внешнем шкурном мире. Но угли в душе остались. Они тлеют.

Юрий Некрасов

Все палачи делают это.

Тимофей Гремин приехал в Москву утренним поездом. Его почему-то не встречали. Забыли? опаздывали? - Тимофей не знал. Поставил чемоданчик на платформу, раскрыл портсигар (он у Тимофея редкий -- из белого металла с синей монограммой "БС-2018"), солидно закурил. На него обращали внимание.

Солнце пригревало. Тимофей выдыхал дым, щурился на возвышающуюся вдали телевизионную Вавилонскую башню. Ему было хорошо. Даже то, что его не встретили, казалось пустячным. Встретят! Москва большая, вот и не успели. Третий Рим.

Прошли две девушки в коротких платьях, улыбнулись симпатичному приезжему. Тимофей улыбнулся в ответ, проводил взглядом загорелые ноги.

- С дороги уйди! - резко окрикнули сзади. - Расставился тут!

Тимофей оглянулся. Увидел огромную сумку "мечта оккупанта" в бело-черную клетку. Рядом с сумкой увидел женщину. Некрасивую и вздорную.

- Пардон, - сказал Тимофей миролюбиво. Не хотелось портить первый день в столице. Шагнул в сторону, освобождая проход.

- Понаехали тут! Лимита! Провинция! На московский-то хлеб!! - заметив, что на нее обратили внимание, тетка раскрутилась на сто оборотов. - Я коренная москвичка! А должна из-за этих... проходу не стало!

Тимофей про себя удивился. Выговор у "коренной москвички" был явно не "расейский" -- скорее, северный, протяжный.

- Ворье всякое едет!! - радостно голосила тетка. Народ оглядывался на тетку, на Тимофея... Первый день в столице был испорчен. Поскорей бы встретили, подумал Тимофей. Тоже мне... москвичи. Он сделал шаг назад. И еще.

В локоть Тимофея врезалось что-то массивное.

- Ты, мудила, осторожней!

Тимофей сосчитал до трех и повернулся. Перед ним стоял молодой мужик в кожаной куртке. Не сказать, чтобы стройный. В руке у мужика была бутылка пива "Консульское". Рожа наглая.

- Че, оглох, что ли?

- Что ты сказал? - Тимофей выпрямился. Его рост и выправка произвели обычное впечатление. Пивное брюхо на глазах стал меньше на голову.

- Эээ, извини, браток! Я это...

- Чего? - уточнил Тимофей.

- Прощения просим!

- Прощаю, - сказал Тимофей со значением. "Столичный" насторожился, отшатнулся было...

Тимофей без замаха, коротко и жестко всадил костяшки в пивное брюхо.

* * *

- Мы в армии и за меньшее морду били, - пояснил Тимофей. Чувствовал он себя дурак дураком. Первый раз в столице -- и на тебе! Подрался. - Он же в общественном месте матом пошёл! Его судить надо. Пятнадцать суток дать...

- А ты кто - судья?! - завелся усатый легионер. - Человека чуть не искалечил!

- Скажи еще: палач, - буркнул Тимофей.

Усатый осекся. Долго смотрел на Тимофея -- тому отчего-то стало неловко.

- Ну, чего?

- Дурак ты, парень, - сказал легионер. - Такой дурак, что... ой-ей-ей. Ладно, твои проблемы. Пойдешь сам или наручники надеть? Не убежишь?

- Пускай дураки бегают, - огрызнулся Тимофей.

- Обиделся, что ли? Ну и зря.

Идти было недалеко. Усатый провел Тимофея по лестнице на второй этаж, длинным сырым коридором к двери с надписью "Пункт порядка". За дверью была небольшая комната. Вдоль левой стены -- желтые шкафы до потолка, справа -- горшок с пальмой, посередине -- стол.

За столом сидел легионер. На пришедших он внимания не обратил -- решал кроссворд. Усов у легионера не было.

- Вот привел еще одного... бедняжку, - сказал усатый. - Принимай.

Легионер оторвался от газеты, посмотрел на Тимофея снизу вверх. Усмехнулся.

- Вадик, какой же это бедняжка? Это целый жирняшка...

* * *

- Ты откуда такой резвый? - спросил безусый. Глаза у него были светлые. - Вадик, проверь-ка его чемодан... Так откуда?

- "Белая сталь", - сказал Тимофей хмуро. - Шестой пограничный легион.

- Научили вас на свою голову, - сказал безусый. По-доброму сказал, даже с какой-то грустью: мол, дети вы еще неразумные, шестой пограничный легион "Белая сталь"... Только Тимофей доброте этой не поверил. Больно уж нехорошие глаза были у безусого. Как подмерзшие.

Усатый легионер присвистнул.

- Чего там?

- Ты только посмотри...

Усатый принялся доставать из чемодана узлы и узелочки. Подарок для матери -- персидский шелковый платок.

- Ворованное? - безусый посмотрел на Тимофея. У того вдруг похолодело на сердце.

- Я чужого сроду не брал... Трофейное.

- Идет страна Киммерия, сплошная чемодания! - напел безусый. - Есть такая песня. А трофеи тебе с неба упали, правильно? Ну, ну, не обижайся. Шучу я. Чем подтвердишь?

- Честное слово!

Легионеры переглянулись и засмеялись. Смех был нехороший.

- Ты, брат, даешь! Честное слово! Святая простота!..

* * *

- Извините, Тимофей Васильевич, виноват. В пробку попал...

Машина мягко покачивалась, скорость почти не ощущалась. Темный салон, прохладный воздух. За тонированным окном проплывала столица.

Тимофей постарался расслабиться. Половина лица опухла. Ребра ныли. Будем надеяться, что трещин нет.

- Просто Тимофей. И на ты.

- Хорошо, - кивнул строгий. - Тимофей. Я с себя вины не снимаю. Но этих двоих... мы с ними разберемся, обещаю.

- Пусть живут.

Строгий внимательно посмотрел на Тимофея. Снова кивнул.

- Как скажешь. Сейчас тебя осмотрит врач, потом... Консул о тебе уже спрашивал. У него для тебя работа. Очень важный человек... он должен говорить, понимаешь?

- Да.

Строгий помолчал.

- Можно вопрос?

Тимофей кивнул.

- И все-таки не понимаю, - сказал строгий. - Специалист твоего класса. Да ты их мог в бараний рог скрутить одним пальцем! Скажи честно, мог?

- Мог.

- А почему тогда? Почему позволил?

Тишина. Проплывающая за окнами Москва.

- Я им завидую, - признался Тимофей. - Ты бы видел, какое они получают удовольствие от своей работы... Настоящее удовольствие! Мне этого так не хватает.

(c) Шимун Врочек