DoCerberus

Ночь заходит в комнату запоздавшим гостем, а я снова лежу в кровати и бездумно разглядываю потолок. Известка там потрескалась и местами начала осыпаться. На прошлой неделе я задумался бы о ремонте, но сегодня мне все равно. Все безразлично.

Веки чудовищно тяжелы, но стоит их прикрыть, как сонливость отступает в сторону, прячется где-то в темноте, будто зовет поиграть в кошки-мышки. Тело так ноет от усталости, что кажется: я никогда не смогу подняться с кровати.

Это уже третья бессонная ночь, и если первые две вызвали лишь легкое недоумение, быстро списанное на нервное напряжение (хотя откуда ему взяться?), то теперь подобрать объяснение сложнее. Наверное, я заболел. Наверное, следует обратиться к врачу. Наверное, все можно поправить.

Боже мой, если в двадцать лет я сталкиваюсь с такой проблемой, то что будет в сорок? А в шестьдесят?

Очень смутно помню, чем занимался днем. Пытался заснуть, но мешали солнечный свет и шум вытянувшейся за окном змеи-автострады. Подумать только, раньше я никогда не замечал, насколько она громкая. Даже сейчас то и дело доносится гул моторов проезжающих мимо автомобилей. Слышно смех, раздающийся из одного — кому-то весело.

Когда я выглянул в окно ближе к полудню, то не увидел ни одной машины. Ни единой. При этом дорога продолжала шуметь, будто запомнила рокот моторов и воспроизводила его подобно экзотическому попугаю. Я не понял этого, но не удивился. На тот момент способность удивляться уже растаяла.

Укушенная комаром лодыжка зудит. Она тоже мешает заснуть, но нет ни сил, ни желания дотянуться до нее и впиться в укус ногтями. Откуда-то я знаю, что даже если смогу укротить зуд, это не поможет.

Вечером я выпил стакан горячего чая с ромашкой. Читал где-то, что ромашка способствует засыпанию.

Не способствует.

Глаза покалывает, будто кто-то сыпанул в них мелким песком. Снова опускаю веки, и сон снова ускользает, как ускользает рыбка в реке, если пытаться поймать ее голыми руками.

Я считаю овец. Пытаюсь мысленно воспроизвести все события предыдущего дня. Пытаюсь ни о чем не думать. Это все должно помогать, если верить народным методам и рассказам знакомых. Кто именно говорил об этом? Не могу вспомнить ни одного имени. Не могу вспомнить лиц друзей и близких. Не могу вспомнить, есть ли они у меня. И это действительно странно.

Я не могу заснуть.

Все сереет, когда наступает утро. Краски задыхаются и блекнут, выпитые предрассветными сумерками, а потом в комнату осторожно закрадывается свет нового дня.

Время проходит как во мгле. Я бесцельно шатаюсь по квартире, открываю и закрываю пустой холодильник. Потом пытаюсь найти мобильный, чтобы пролистать адресную книгу в поисках знакомых имен, но его нигде нет. Телевизор не работает, дорога за окном по-прежнему пуста и разговорчива, светофор на самом краю картинки за оконным стеклом беспорядочно мигает разноцветными глазами, будто решил сойти с ума вместе со мной. Что-то происходит здесь, но не понятно, что именно.

Равнодушно и отстраненно вспоминаю, что нужно куда-то идти. На работу? На учебу? К врачу? Теперь это неважно — покидать квартиру не хочется. Не хочется оказываться в том сюрреалистическом мире, что развернулся за окном.

Голова наполняется нудной тяжелой болью. Я стою на одном месте, опустив лицо и закрыв глаза. Несколько часов подряд. Сознание опустошено — ни одной мысли. Только усталость.

Ночь возвращается, до краев наполняя квартиру бархатной темнотой. Я снова в постели, снова разглядываю потолок. Изредка по нему пробегает свет фар проезжающих мимо машин, но их не увидеть, если выглянуть наружу.

Из всех чувств и эмоций осталась только тихая глухая злоба на самого себя. Она медленно и неспокойно ворочается где-то внутри большой нервной кошкой. Я злюсь, потому что не могу заснуть. Похожее ощущение бывает, когда чешется спина, но рукой не достать.

Шумят трубы в стенах, скрипит от сквозняка открытая форточка. Повседневные незаметные звуки стали запредельно громкими и отчетливыми, будто решили помочь бессоннице добить меня. Кажется, можно даже различить шелест, с которым сидящая на потолке муха чистит крылья.

Когда мутная мгла окончательно застилает мозг, вытесняя все остальное, приходит холодное осознание того, что в комнате кто-то есть.

Приподнявшись на локтях, я вижу их — темные силуэты, словно человеческие тени, обретшие объем и плотность. Различаю худую длинноволосую женщину у окна, высокого мужчину, он сидит в кресле и задумчиво поправляет очки. А еще маленькая девочка с большим плюшевым фламинго, которого прижимает к груди. Она стоит рядом с кроватью, задумчиво рассматривая меня темными провалами огромных наивных глаз. Все они, эти силуэты, словно сотканы из черного тумана, они сливаются с темнотой и были бы вовсе незаметны, если бы не двигались.

Я медленно сажусь в кровати, ноги касаются пола. Понимаю, что должен испугаться, но страха нет. Ничего нет, кроме все той же неизбывной злобы на себя. На себя и теперь вот на них.

— Почему вы не даете мне заснуть? — хрипло спрашиваю, спугивая осторожную тишину.

Женщина у окна вздыхает и потирает переносицу. Мужчина смотрит на нее, потом на меня, и в его движениях проступает что-то обреченное. Девочка улыбается и подходит ближе, словно хочет меня обнять.

— Уходи! — бросаю сиплым шепотом и взмахиваю рукой.

Удар приходится по голове ребенка, и на несколько мгновений она рассыпается густым вязким дымом, чтобы почти сразу вернуться в прежнюю форму. Детское лицо, исходящее жидким темным туманом, продолжает улыбаться.

Они неотрывно смотрят на меня и ждут чего-то, будто зрители, пришедшие в театр. Мне что, нужно станцевать? Впасть в истерику? Биться об стены?

Тихо проходят минуты, шумят трубы, скрипит форточка.

Не знаю, кто эти черные призраки и что им нужно, но отчетливо понимаю, что они — причина моей бессонницы. Почему-то они не хотят, чтобы я засыпал, почему-то им лучше, если я буду бодрствовать. Их совсем не волнует, что мне от этого хуже.

Поднимаюсь с кровати и медленно подхожу к женщине. Размытый свет уличных фонарей падает на нее через окно, поэтому ее видно лучше, чем мужчину и девочку. Можно различить тонкие черты лица, словно искуснейшим скульптором выложенные из дыма, ровно и медленно клубящимся так, чтобы не терять формы. Она смотрит на меня, как смотрит школьный учитель на ученика, ожидая правильного ответа.

Только вот я не знаю, что должен сказать. Я плохой ученик.

Что-то происходит, и женщина поворачивает голову в сторону окна. Видит то, что ей не нравится — на черном лице отражается тревога, женщина хмурится. Мой мозг на секунду выныривает из транса, воспринимая эту тревогу как зацепку — то, что не нравится призракам, может их прогнать. Они уйдут, и тогда я засну.

— Что там? — спрашиваю, приникая к окну.

Все та же дорога, тот же сумасшедший светофор, фонари, шум и пустота. То же самое, что было днем, только теперь под занавесом темноты. Я не вижу ничего, что могло бы помочь.

Женщина качает головой, мужчина поднимается с кресла и пытается задернуть шторы, но руки проходят сквозь ткань, на мгновение превращаясь в обычный дым. Девочка прижимает к груди фламинго, смотря на всех с легким, искренне детским непониманием.

Там не пусто. Там кто-то есть.

Натягивая брюки, бреду в прихожую, руки ныряют в рукава куртки. Тело слушается неохотно, будто превратилось в старый ржавый механизм, требующий смазки. Свет не включаю — глаза давно привыкли к темноте.

Темным всполохом они бросаются за мной и встают у двери, прикрывая ее бесплотными телами. Не хотят, чтобы я выходил. Значит, туда мне и нужно.

Несколько минут я смотрю на жуткую троицу, пасмурно размышляя, как их обойти, а потом делаю глубокий вдох и просто двигаюсь вперед.

От прикосновения они растекаются по прихожей липким пряным туманом. Он окутывает меня и жжется, когда случайно вдыхаю. Кашляя и отплевываясь, я закрываю лицо рукавом, сквозь мутную мглу нащупывая дверную ручку. Она с щелчком поворачивается, и квартира выпускает меня в темный подъезд. Задыхаясь, я бегу по ступеням, пока не оказываюсь на улице.

Холодный ночной воздух ранней весны вымывает из легких вязкую чернь, и я жадно дышу им, глотаю вдох за вдохом, не в силах напиться. Сердце бешено колотится, ватные ноги одолела дрожь. Хочется растянуться на земле, уткнуться лицом в грязный влажный асфальт и лежать так, совершенно не двигаясь. Но я здесь не за этим.

Оглядываюсь по сторонам. Город мертв — ни одного горящего окна, ни единого случайного прохожего. Словно кто-то тщательно выстроил этот макет, забыв впустить жизнь, и теперь он бесполезно высится вокруг темными безлюдными многоэтажками, начисто лишенный смысла.

Черных призраков нет рядом, но чувствуется, что они не покидают меня — в одном из окон мелькает изящная фигура женщины, где-то вдалеке пробегает девочка, на мгновение черной кляксой перекрывая свет уличных фонарей. Мужчина наблюдает из-за угла, то и дело поправляя очки.

Я не знаю, что делать, поэтому просто иду вперед.

Ночь течет по замершим улицам ровно и неспешно, звук шагов отскакивает от безжизненных каменных стен гулким эхом. Меня шатает — сил почти не осталось, но сна ни в одном глазу. Кажется, скоро я просто упаду замертво, но эта мысль ни капли не пугает. Я слишком устал, чтобы сопротивляться.

Из сумрака доносится:

— Если ты умрешь здесь, то обретешь жизнь, которая хуже любой бессонницы.

Этот негромкий женский голос кажется странно знакомым. Я осматриваюсь и вижу ее — невысокая женская фигура, что прячется в тени старой арки, протянувшейся меж двух пятиэтажек. В отличие от черных призраков, девушка выглядит настоящей — не по сезону легкая зеленая кофточка, джинсы и босоножки. Она поправляет длинные каштановые волосы, глядя на меня пронзительными серыми глазами. Темнота не скрывает подробностей. Даже если закрою глаза, я буду видеть незнакомку в мельчайших деталях.

Призраки снова рядом, возникают между мной и аркой, загораживая путь. Значит, именно этой девушки они боятся.

Она выходит из тени и останавливается, окунаясь в тусклый оранжевый свет уличных фонарей. Не может идти дальше — призраки мешают.

Я делаю неуверенный шаг. Женщина предостерегающе качает головой, мужчина подается вперед, а девочка крепче прижимает к себе фламинго — словно не понимает, что происходит и почему она здесь оказалась.

— Я хочу спать, — почти жалобно шепчу я, делая еще один шаг.

— Они не дадут, — отвечает девушка.

Снова двигаюсь вперед. Черное лицо женщины уродует гримаса ужаса, она срывается на бег и толкает меня в грудь обеими руками, окутывая непроглядным мраком. Будто тугая волна ветра налетает резким порывом, я отшатываюсь назад, все нутро пронзает запредельная боль — тысячи потерь и расставаний, глухая неизбывная тоска. Бездонная, лютая скорбь.

Горячие слезы обжигают щеки. Стиснув зубы и стараясь не дышать, я продолжаю идти к девушке. Она, только она способна меня спасти.

Вслед за женщиной вперед бросается мужчина. Еле удерживаюсь на ногах, когда он разбивается об мою грудь. Бесшумный черный ураган кружится вокруг, я оказываюсь будто внутри желейного торта — двигаться и дышать почти невозможно. Размахиваю руками как неумелый пловец, прорываясь сквозь мглу к девушке. Мужчина и женщина обретают прежнюю форму, хватают меня за плечи, толкают назад. Я едва стою на ногах, но сантиметр за сантиметром продвигаюсь к цели.

Когда до девушки остается едва ли пара шагов, я задыхаюсь и падаю на колени. Она смотрит с отчаянием, протягивает руки, а я не могу достать. Тесные объятия женщины и мужчины тянут прочь, будто я стал рыбой, попавшейся на крючок. Сил не остается, теперь можно только сдаться.

В этот момент девочка бросается ко мне, но не для того, чтобы помочь черной паре — напротив, она отталкивает их, и я чувствую, как растерянно разжимаются на плечах призрачные пальцы. Есть всего один миг свободы, и я его использую.

Собравшись и сделав глубокий вдох, бросаю себя вперед и падаю у ног девушки. Она садится рядом, переворачивает меня на спину, с тревогой заглядывая в лицо. Черные призраки замирают в полуметре от нас, не в силах приблизиться.

Поднимаю глаза — на фоне темного беззвездного неба и блеклых фонарей лицо незнакомки кажется прекрасным. Прекрасным и родным.

Хрипло выдавливаю:

— Почему... они это делают?

— Потому что любят тебя.

Я смотрю на призраков. Женщина сидит на коленях, прижав ладони к лицу, плечи содрогаются от беззвучных рыданий. Мужчина медленно гладит ее по голове, а девочка стоит чуть в стороне — провинившийся ребенок, боящийся наказания.

И я наконец вспоминаю их.

— Мама...

Она поднимает голову, черные слезы срываются с лица вязкими каплями тумана и растворяются в ясном ночном воздухе.

— Папа.

Он качает головой, глядя с растерянным осуждением. Всегда так смотрит, когда я его расстраиваю.

Девочка подходит чуть ближе, и я слабо машу ей рукой. Моя маленькая, моя любимая сестренка.

— Не сердитесь, — тихо прошу я и перевожу взгляд на девушку. Когда-нибудь мы должны были пожениться.

Но теперь это все в прошлом.

Ее прохладные ладони ложатся на мое разгоряченное лицо, и все чувства тают, словно отключились нервные окончания. Усталость меня добила. Закрываю глаза, вокруг будто бы поднимаются тихие морские волны. Они покачивают и уносят в неизвестность.

— Спи, — говорит девушка.

И я засыпаю.

***

Зигзаги на кардиомониторе вытягиваются в бесконечную ровную линию, палату наполняет монотонный писк. Женщина, сидящая у кровати, где лежит молодой светловолосый парень, с криком вскакивает на ноги и хватает его за плечи, будто так можно вернуть к жизни.

В палату врываются врач и медсестра, взволнованные и деловитые.

— Всем покинуть помещение, — командует медсестра.

Женщина отчаянно мотает головой, изо всех сил прижимаясь к сыну. Муж мягко, но настойчиво обнимает ее за плечи и тянет наружу, вслед за молодой девушкой с каштановыми волосами.

Они сидят на стульях в коридоре, где спит девочка, прижимающая к себе розового фламинго. Женщина горбится вопросительным знаком, до крови кусая руки, а мужчина гладит ее по спине, растерянно глядя в пустоту сквозь толстые стекла очков.

Девушка держит спину неестественно прямо, плотно сжав губы и нервно теребя край зеленой кофты. Она прислушивается к ночной больничной тишине, периодически нарушаемой мягким жужжанием дефибриллятора из-за закрытых дверей палаты.

— Он умер, — шепчет она будто в трансе, когда молчание становится твердым и тяжелым как камень, взваленный на плечи.

Женщина мгновенно вскидывает голову:

— Нет! Не смей так говорить!

Девочка просыпается и растерянно хлопает сонными глазами, с непониманием глядя на родителей.

— Они же сказали: если он выйдет из комы, то останется овощем. — Девушка говорит спокойным тоном, но по щекам текут слезы. — Он бы так не хотел.

— Думаешь, он хочет умереть? — крик женщины срывается на визг, красивое прежде лицо раскраснелось и распухло от слез.

— Так будет лучше, — бормочет девушка. Нельзя говорить такие вещи безутешной матери, но слова сами срываются с языка. Она будто во сне, где не получается себя контролировать. — Нельзя постоянно держать его рядом, это же эгоизм. Так лучше вам, а не ему. Надо отпустить, вот и...

Женщина шипит:

— Заткнись! Ты ничего не понимаешь!

Она замахивается для пощечины, но тут двери палаты распахиваются, и в коридоре появляется врач. Следом растерянно бредет медсестра. Она отворачивается с подавленным видом, стараясь не смотреть на собравшихся в коридоре.

— Все в порядке? — выдыхает женщина, бросаясь к ним. — Все ведь в порядке, правда?

Врач медленно снимает маску с лица и качает головой:

— Примите мои соболезнования.

Захлебнувшись нечеловеческим ревом, женщина бросается в палату. Остальные следуют за ней, сутулясь и переглядываясь. Напряжение сгущается в воздухе, будто кто-то пустил по больнице отравленный газ.

Женщина горько плачет, уткнувшись лицом в грудь сына. Посмотрев на них, мужчина сползает по стене и садится на пол, закрыв лицо руками. Девочка замирает посреди палаты, теребя своего фламинго, и выглядит напуганным ручным зверьком, вдруг оказавшимся в самой глубине дремучего леса.

Девушка замирает у порога, не решаясь подойти ближе. Парень на койке выглядит спокойным и умиротворенным, как заплутавший в лесу путник, вышедший наконец на знакомую тропу.

Больше не о чем волноваться. Что бы там ни произошло, в этой его коме, он нашел правильную дорогу.

Автор: Игорь Шанин

— Личность, как и все специфически человеческое в психике, формируется и раскрывается в ходе активного взаимодействия со средой внешней и предметной, путем усвоения или присвоения индивидом общественно выработанного опыта.

Студенты слушают молча. Одни впали в прострацию и бессмысленно пялятся в пустоту, другие сидят неподвижно, уткнувшись в смартфоны, только пальцы порхают по дисплеям. Третьи прилежно записывают, то и дело шурша перелистываемыми тетрадными страницами. Уже сейчас достаточно одного взгляда, чтобы со стопроцентной точностью определить, кто сдаст выпускной экзамен с отличием, а кто вылетит уже к концу года.

Я на автомате, почти бездумно продолжаю:

— В этом опыте непосредственно к личности относятся системы представлений о нормах и ценностях жизни — об общей направленности человека, отношении к другим, к себе, к обществу и так далее.

Мыслями я уже дома. Время подходит к шести вечера, а значит, последняя пара вот-вот закончится, и можно будет сматывать удочки. Мало кто из студентов догадывается, что учеба для преподавателей — точно такая же пытка, как и для учеников.

С задних парт раздается:

— Насколько сильно формирование личности зависит от воспитания, Владислав Владимирович?

Близоруко щурюсь, припоминая имя. Запомнить всех первокурсников к началу октября — та еще задача, но эта девушка с первых дней без труда заняла место в памяти.

— Думаю, достаточно сильно, Лиля, — отвечаю. — Впрочем, сказать точно нельзя, ведь многое зависит от интенсивности воспитания и других факторов. Рассуждать тут можно только в общих чертах.

Лиля — типичная отличница, не пропускает ни одной пары и так тщательно все записывает, что мне кажется, будто в ее тетрадях законспектированы даже мои оговорки и слова-паразиты. Такие студенты всегда подают особенно большие надежды, поэтому их уважают и преподаватели, и однокурсники.

— Идеи и ценности, навязанные воспитанием, можно ли считать действительно навязанными, если в конечном итоге ребенок их полностью поддерживает? — спрашивает Лиля, привычно держа ручку наготове.

Насколько мне известно, она выросла в не самой благополучной семье, и это сразу бросается в глаза: белая блузка старая, хоть и видно, что за ней тщательно ухаживают, юбка вышла из моды несколько лет назад, а туфли донельзя изношены. Учебная сумка украшена рукодельными фенечками из тусклого бисера, а длинные светлые волосы забраны в хвост старой заколкой с облупившейся голубой эмалью.

— Думаю, если ребенок изначально склонялся к этим идеям и ценностям, то навязанными их назвать нельзя, — говорю. — Хочешь привести конкретный пример?

Она молча мотает головой и опускает глаза в тетрадь.

Старая одежда ничего не портит, Лиля будет красивой, даже если оденется в мусорный пакет. Синие миндалевидные глаза, мягкие черты лица, ямочки на щеках — готов поспорить, эта тонкая ювелирная красота сводит с ума всех парней первого курса. Может, и остальных тоже. Будь я помоложе, сам бы заглядывался, но когда тебе чуть за пятьдесят, а дома ждет жена, такие мысли появляются в самую последнюю очередь.

Звенит звонок, два десятка студентов выжидающе вскидывают головы. В школе их приучили, что «звонок для учителя», но тут они забудут это правило очень скоро.

Я снимаю очки и объявляю:

— Все свободны.

Под топот и гогот аудитория пустеет почти мгновенно, только Лиля у дверей растерянно копается в сумке. Смерив ее равнодушным взглядом, я отворачиваюсь к окну. Свежий октябрь золотится на самых верхушках крон, обещая в скором времени залить желтым абсолютно все. Даже не верится, что время бежит так быстро: еще вчера ты носился за учителями по школе, выпрашивая хорошую четвертную оценку, а сегодня уже преподаватель психологии, и студенты сами заглядывают в рот, надеясь задобрить.

Обернувшись, я оказываюсь с Лилей нос к носу и вздрагиваю от неожиданности.

— Ты подошла так тихо, — говорю. — Хочешь что-то спросить?

— Возможно, Владислав Владимирович.

Она всегда выговаривает мое имя так четко, будто все свободное время только и делает, что репетирует произношение как торжественную речь. Это ласкает слух по-особенному, и, уверен, Лиля прекрасно все понимает.

Улыбаюсь:

— Надеюсь, это не займет много времени. Не представляешь, как я устал, а еще надо добраться до дома.

— Жаль, но придется вас задержать.

Лиля делает виноватые щенячьи глаза и снова лезет в сумку. Шуршат многочисленные фенечки.

Пока я подбираю слова помягче, чтобы отложить разговор на другое время, она резко поднимает руку. Успеваю заметить в тонких пальцах инсулиновый шприц, а потом в плечо впивается острая боль — игла вошла почти полностью, остатки мутной белесой жидкости в шприце перламутрово поблескивают в свете ламп.

Отпрянув, я взмахиваю рукой, чтобы запоздало оттолкнуть Лилю, но движение выходит скованным и неловким. Она невозмутимо надевает на иглу опустевшего шприца колпачок и роняет его в сумку. Синие глаза при этом ни на секунду не отрываются от моего лица.

— Что... Чт...

Язык не слушается точно так же, как и руки. Челюсть отвисла, веки налились свинцовой тяжестью, слабость сковала все тело так, что не получается сделать даже маленький шаг.

Лиля говорит:

— Листенон и еще кое-что, чтобы вам не было дискомфортно. Это не смертельно, если я правильно рассчитала дозу.

От ее легкого толчка ладонью я валюсь на стул, ощущая себя тряпичной куклой. Кажется, будто из конечностей вынули кости — руки свисают вдоль тела как гигантские вареные сосиски и смешно болтаются, когда пытаюсь пошевелить, а ноги вовсе не слушаются. Получается только вращать глазами, с непониманием наблюдая за происходящим.

— Листенон относится к препаратам, которые очень трудно достать, если не работаешь в больнице, — объясняет Лиля. — Но я готова на многое ради вас, Владислав Владимирович.

Со скромной улыбкой она достает из сумки моток бельевой веревки и машет перед моими глазами:

— Это вынужденная мера, так что не обижайтесь. Просто у листенона слишком уж кратковременный эффект. Вы же не обидитесь, правда?

Когда она связывает мне руки за спиной, сердце сбивается от первого укола страха. Лиля очень умная студентка и, что бы ни задумала, просчитала все до мелочей. Я даже на помощь позвать не могу — голосовые связки превратились в желе вместе с остальным телом, остается только смотреть по сторонам и размышлять, зачем это все нужно.

— Замечательно, теперь ноги.

Она наклоняется, пальцы заплетают бечевку вокруг лодыжек. Движения уверенные и ловкие — явно результат долгих тренировок. Закончив, Лиля выпрямляется и отступает на шаг, чтобы окинуть меня оценивающим взглядом. Улыбка при этом не сходит с губ, будто все происходящее не более чем забавная шутка.

— Вроде все. Вам удобно? Ах да! — Театрально хлопает себя ладонью по лбу. — Вы же не чувствуете! Ничего страшного, спрошу позже.

Поднимаю глаза на дверь: если бы была хоть немного приоткрыта, кто-нибудь смог бы случайно увидеть связанного преподавателя и помочь, но…

— Я заперла, — говорит Лиля, проследив мой взгляд. — Взяла ваш ключ сегодня утром, когда подходила с вопросом по курсовой. Брелок постоянно торчит у вас из нагрудного кармана, так легко вытащить, когда глядите по сторонам. Даже смешно, что вы до сих пор не заметили. Думала, вы намного осмотрительнее, Владислав Владимирович.

Она осматривает меня сверху вниз и обратно, будто собирается срисовывать. Руки скрещены на груди, светлые брови слегка нахмурены. Пытаюсь спросить, что ей нужно, но из горла по-прежнему не выходит ни звука, зато язык понемногу оживает. Пальцы тоже начинают подавать признаки жизни — легкое покалывание в самых кончиках. Кажется, отрава постепенно выветривается.

— В институте сейчас почти никого, так что можете кричать, если получится, — говорит Лиля. — Но я бы не советовала.

Она кладет сумку на преподавательский стол и неторопливо достает оттуда кухонный нож с пластиковой потертой рукояткой голубого цвета.

— Лучше соблюдать тишину, — продолжает. — Я люблю тишину. А вы, Владислав Владимирович?

С упавшим сердцем наблюдаю, как холодный блик скользит по лезвию. Если у девушки в сумке нож и веревки, то едва ли она задумала что-нибудь хорошее.

Лиля спокойно наблюдает, как я перебираю ступнями в попытке ослабить веревку.

— Кажется, вам уже лучше, — говорит.

Каблуки стучат по полу, когда она подходит ближе. Узкая ладонь хлопает по моей щеке, будто Лиля пытается привести меня в сознание.

— Лучше же, да?

Для следующей пощечины она замахивается шире, тишину разбивает звонкий шлепок, и моя голова дергается от удара. Дыхание сбивается, перед глазами всплывают разноцветные круги. Я напрягаю руки, пытаясь выбраться из веревок, но ничего не получается, только запястья сводит от боли.

— Смотрите, вы почти пришли в себя.

Она снова поднимает руку для удара, но я хрипло выдыхаю:

— Хватит!

С издевательской усмешкой Лиля наклоняется так, чтобы лицо оказалось на одном уровне с моим.

— Теперь можно спросить, — говорит. — Вам удобно, Владислав Владимирович?

Чувствительность вернулась полностью, но я по-прежнему едва могу шевелиться из-за веревок и неудобной позы. Запястья саднит от боли, наверняка уже натерлись до крови. Во рту настоящая пустыня, язык царапает нёбо как наждачка. Лиля жадно ловит взглядом каждую мою гримасу и, судя по всему, получает настоящее удовольствие. Надо вставить ей мозги на место, но при этом не вывести из себя, потому что выводить из себя человека с ножом в руке — идея не из блестящих.

Шепчу, тщательно подбирая слова:

— Ты делаешь неправильные вещи. Чего бы ты ни хотела, этого можно добиться другими способами, можно же просто попросить. Посмотри на себя — такая молодая, красивая девушка, а делаешь...

— Красивая? — перебивает Лиля, гордо выпрямляясь. — Вы правда считаете меня красивой? Я могу стать еще красивее специально для вас.

Оскалившись широкой белозубой улыбкой, она медленно снимает с волос заколку, и они рассыпаются по плечам золотистой волной. Тонкие пальчики перебираются по скулам к ключицам, а оттуда — к верхней пуговице блузки. Сначала расстегивается одна, потом другая, так, что наружу выглядывает лямка бюстгальтера.

— Прекрати, — бросаю.

Щеки обдает жаром, я пытаюсь отвернуться, но Лиля ловко ловит меня за подбородок.

— Нет, Владислав Владимирович, смотрите на меня, я ведь нравлюсь вам. Нравлюсь же?

Невинно распахнутые глаза Лили никак не вяжутся с ее действиями. Что за дурацкий цирк? Неужели влюбленная студентка? Такое бывало у меня несколько раз, но так давно, что невозможно вспомнить подробности. Да и вообще, влюбленные студентки обычно обходятся томными взглядами и анонимными записками, а не ножом и веревками.

— Так приятно, когда называют красивой, — продолжает щебетать Лиля, устраиваясь у меня на коленях.

В нос бьет запах дешевых духов. Наверное, заказывает по каталогам бойких первокурсниц, вечно они суют их куда попало.

— Слезь, — говорю я. — Давай все обсудим.

Она совсем не слушает — легкомысленно улыбаясь, одной рукой поправляет волосы, а другой, с зажатым в ней ножом, осторожно приобнимает меня за плечи. Небольшая аккуратная грудь так близко от моего лица, что можно различить узоры на кружеве бюстгальтера. Старательно отвожу взгляд, мечтая только о том, чтобы все это поскорее кончилось.

Лиля мурлычет:

— Наверное, мы замечательно смотримся вместе, как думаете? Надо сделать фото!

— Нет!

Лоб мгновенно покрывается испариной. Подумать только, еще минуту назад я был уверен, что хуже уже не будет.

— Ну что вы, Владислав Владимирович, не надо стесняться! Вы прекрасно выглядите!

Ее ладонь ныряет во внутренний карман моего пиджака и выуживает телефон.

— Это новая модель? Выглядит очень дорого.

— Положи на место, — выдавливаю. — Это не твоя вещь.

Лиля прижимает телефон к груди, глаза делаются жалобными:

— Я бы сфотографировала на свой, но он старенький совсем, без камеры! Так что не злитесь, пожалуйста, я просто хочу фото на память!

Она поднимает руку так, чтобы равнодушный глазок фронтальной камеры взял на прицел нас обоих.

— Улыбнитесь, Владислав Владимирович, а то у вас такое лицо, будто вы на собственных похоронах!

Острие ножа аккуратно упирается в затылок, и я кривлюсь в гримасе, которую даже при наличии хорошего воображения нельзя назвать улыбкой.

— Да что же это такое! — наигранно расстраивается Лиля. Нож упирается сильнее. — Кто вам поверит? Представьте что-нибудь приятное.

Я тут же воображаю, как сворачиваю ее шею голыми руками, как осмысленность покидает синеглазый взгляд, как дергаются ноги в предсмертных конвульсиях, стирая носки на дешевых туфлях о бетонный пол.

Она кивает:

— Замечательно.

А потом телефон воспроизводит звук затвора, и мы застываем на экране — пожилой мужчина с сединой в волосах и сидящая у него на коленях молодая девушка в расстегнутой блузке. В кадре не видно ни связанных рук, ни ножа за спиной. И да, я улыбаюсь как закоренелый маньяк-педофил, которому посчастливилось увести с детской площадки особенно симпатичного мальчика.

Лиля соскальзывает с моих коленей и прыгает как ребенок, не сводя глаз с дисплея:

— Это же просто прекрасно! Вы такой фотогеничный, Владислав Владимирович!

— Пожалуйста, — бормочу. — Прекрати весь этот спектакль!

Она останавливается, кладет нож на стол и расцветает очередной улыбкой:

— Такую красоту нельзя прятать от других, правда? Давайте покажем это фото кому-нибудь?

Срываюсь на хриплый крик:

— Нет!

— Ну почему? Давайте покажем вашей жене, ей точно понравится! Как она у вас записана?

Молча стискиваю зубы до скрежета. Руки сжимаются в кулаки, веревки снова впиваются в натертую кожу. Будь у меня возможность, задушил бы Лилю прямо сейчас без зазрений совести и никогда не жалел бы о содеянном. Она перешла все границы.

— Что, не скажете? Тогда сама найду, — вздыхает она и водит пальцем по экрану, бубня под нос:

— Анастасия Евгеньевна? Нет, это преподавательница философии... Ира Соседка? Точно мимо...

Оглядываюсь по сторонам. Лоб щекочут капли пота, все нутро гудит как провода под напряжением.

— Карина Степановна? Мм, как-то слишком официально...

Надо срочно что-то придумать, пока не стало поздно, как-то остановить эту...

— А! Леночка!

Наклоняется и выдыхает мне прямо в лицо:

— Леееееночка!

Я порываюсь вперед в отчаянной попытке ударить Лилю головой в нос, но она уклоняется и звонко хохочет. Смех разносится по пустой аудитории звонким эхом, бьется в мой мозг как сотни маленьких тяжелых молоточков.

— Я же угадала, да? — говорит, просмеявшись. — Очень мило, когда старики относятся друг к другу с такой нежностью.

Снисходительно покачав головой, Лиля утыкается в телефон, пальцы бесшумно ползают по экрану.

Жалобно скулю:

— Не делай этого! Ты просто не понимаешь, какие ужасные вещи творишь!

— Отправлено, — отчитывается она и небрежно бросает телефон на стол. — Леночка будет рада.

— Это же не игрушки! Это серьезно!

Лиля улыбается так хищно, что я не удивился бы, покажись сейчас из ее рта раздвоенный язык:

— О да, Владислав Владимирович. Это очень серьезно.

Она стоит с прямой спиной, скрестив руки на груди, и не отрывает от меня насмешливого взгляда. Так смотрят на маленьких детей, когда они творят что-нибудь забавное. Лиля совсем не воспринимает меня всерьез, перед ней просто игрушка, связанная по рукам и ногам.

Я говорю медленно, чтобы каждое слово отложилось в ее воспаленном мозгу:

— Отпусти меня, и давай просто забудем все это. Сделаем вид, что ничего не было.

Телефон на столе гулко вибрирует. Бросив взгляд на экран, Лиля усмехается:

— Леночка звонит. Хочет рассказать, как ей понравилось фото.

— Возьми трубку! Пожалуйста, возьми трубку и приложи к моему уху! Только пара слов!

Лиля поправляет волосы, взгляд становится усталым. Блузка все еще расстегнута, можно пересчитать все родинки на шее и груди.

— Какие пару слов, Владислав Владимирович? «Дорогая, я перезвоню, меня тут связала студентка и не отпускает»? Думаете, она вызовет полицию? Думаете, она вам вообще поверит?

Телефон затихает, подсветка меркнет. Я беспомощно роняю голову на грудь. Подумать только — оказался в плену сумасшедшей студентки и нет никакой возможности позвать на помощь. Если она решит не ограничиваться разрушенным браком и все-таки убьет меня, то это будет очень нелепо — всю жизнь барахтался изо всех сил, потратил десятилетия на образование и карьеру, чтобы в итоге умереть по прихоти малолетней шизофренички.

Кто-то дергает ручку двери снаружи, но она не поддается, и тогда тишину разбивает раздраженный стук. Я вскидываю голову, набирая в легкие воздух для крика. У Лили уходит меньше секунды, чтобы схватить нож и приставить острие к моему кадыку.

Шипит:

— Издашь хоть звук — сдохнешь на месте.

Стук повторяется, а потом слышно негромкое ворчание и звук удаляющихся шагов. Угрожающе помахав перед моими глазами ножом, Лиля отходит к двери и наклоняется, чтобы заглянуть в замочную скважину. Неловко дернув ногами, я ощущаю, как слабеет узел, и истеричная радость захлестывает с головой. Если еще немного пошевелить, то...

— Уборщица, наверное, — говорит Лиля, выпрямляясь. — У нее есть дубликат ключа?

— Нет.

Вот дурак, нужно было соврать.

— У уборщицы должны быть ключи от всех кабинетов, — подозрительно хмурится Лиля.

— От моего потерялся давным-давно, поэтому она обычно приходит пораньше и моет полы, пока я собираюсь домой. Сегодня вот задержалась. Увы.

Она улыбается и, подойдя ближе, легонько похлопывает меня по щеке, будто хочет приободрить. Будто и не было того жесткого взгляда, когда нож упирался мне в шею. Взгляда, разбившего предположения о влюбленной студентке в пух и прах.

— Чего тебе от меня надо? — спрашиваю.

Лиля отступает на шаг назад и делает печальное лицо:

— Все дело в том, Владислав Владимирович, что некоторые люди слишком легко забывают, какую боль причинили другим.

Я рассматриваю ее внимательно, надеясь отыскать подсказки в мимике или жестах, но тщетно — театрально скорченное личико Пьеро и едва заметно покачивающийся нож в пальцах ни о чем не говорят.

— Не понимаю, о чем ты.

— Тогда я подскажу. Вы же любите конкретные примеры, правда?

Она садится на стол и болтает ногами как легкомысленная школьница, помахивая ножом прямо перед моим носом.

— Давным-давно жила-была одна наивная девочка. Назовем ее, например, Альбина.

Резко вздрагиваю, будто Лиля отвесила мне новую оплеуху.

— Альбина была круглой отличницей и училась на первом курсе, когда в институт пришел новый преподаватель психологии, молодой красивый мужчина. Назовем его, например, Владислав Владимирович.

С каждым новым словом все внутри меня чернеет и наполняется страхом. Как она узнала?

— И вот понравилась наша Альбина Владиславу Владимировичу, да так сильно, что он решил устраивать ей дополнительные занятия, совершенно бесплатно, представляете? Два раза в неделю они задерживались после пар, и Владислав Владимирович рассказывал Альбине много интересного по всяким психологическим темам, а она слушала внимательно, записывала, расширяла кругозор и радовалась свалившейся на нее милости.

Осторожно кручу ступней, и веревки сползают вниз. Только бы не заметила, только бы она не заметила!

— Прошло несколько месяцев, и Владислав Владимирович решил, что пора проявлять симпатию к умнице-студентке по-новому. Он начал лезть к ней под юбку, распускать руки и навязчиво делать далеко не самые приличные предложения. А когда Альбина не выказала ответного желания, знаете, что он сделал? Знаете, нет? Он применил силу, грубую мужскую силу, и вот против этого наша бедная хрупкая студентка уже никак не могла возразить.

Пот течет по лицу в три ручья, я смотрю на Лилю со смесью стыда, страха и злости.

— Возомнила себя борцом за справедливость? — спрашиваю. — Ты лезешь не в свое дело, мое грязное белье тебя не касается! Не знаю, как ты об этом узнала, но...

Лиля прижимает нож к моим губам, заставляя замолчать, и продолжает:

— Обесчещенная Альбина не выдержала позора и ушла из института. Об этой истории она, конечно, никому не рассказала, потому что боялась проблем. Да и кто бы поверил студентке, возводящей напраслину на преподавателя, успевшего создать себе хорошую репутацию? Никто бы не поверил. После этого несчастная получила такую психологическую травму, что даже на метр приближаться к мужчинам не могла. Так что, лишившись шанса получить достойное образование и покалечив психику, Альбина не смогла найти хорошую работу и прожила всю жизнь в нищете, униженная и сломленная.

Лиля вздыхает и качает головой, глядя на меня осуждающе.

Я бросаю:

— Тебе-то какое дело?

— Вы правда не поняли? Я считала вас умным, Владислав Владимирович. Даже тогда, столько лет назад, вы уже должны были понимать, что такие поступки не всегда проходят бесследно.

Спрыгнув со стола, она разводит руки в стороны и торжественно объявляет:

— Поздравляю, Владислав Владимирович! У вас дочь!

Я открываю и закрываю рот, подбирая слова, но их нет. В голове только оглушительная пустота, всепоглощающий вакуум. Лиля довольно улыбается, наслаждаясь произведенным эффектом, и нож в ее руке поблескивает особенно остро.

Проходит минута или две, когда дар речи возвращается, и я выплевываю:

— Врешь!

— Конечно, вам бы хотелось, чтобы это было ложью. Но вы ведь прекрасно понимаете, что я говорю правду?

Зажмурившись, я трясу головой, чтобы отогнать наваждение. Будто все происходящее — только мираж, кошмарный сон, и сейчас он развеется как туман, растворится как дым. Но когда открываю глаза, Лиля все также стоит передо мной — невинный ангел с синими глазами и ножом в руке.

— И что дальше? Убьешь меня?

— Разумеется.

— Зачем тогда весь этот цирк? Ты могла подойти ко мне в любой подворотне и ткнуть своим идиотским ножиком в брюхо, вот и все! Ты поступила в этот институт только ради того, чтобы привязать меня к стулу и помучить напоследок?

— Как же вы не понимаете, Владислав Владимирович! Подворотни — это неправильно! Вы должны раскаяться, понять, почему это происходит с вами. Я поступила сюда, чтобы стать копией моей мамы в ваших глазах. Вас убьет не случайная маньячка в подворотне, нет! Это сделает та самая студентка, которой вы сломали жизнь. Чувствуете разницу?

Она наклоняется ко мне, и вся наигранность медленно сползает с миловидного личика. Нет больше никаких театральных ужимок, инфантильности, глупых кривляний. Теперь Лиля похожа на затравленную тигрицу, дорвавшуюся до жестокого дрессировщика, пока тот спал, отложив кнут в сторону.

Голос становится серьезным и вкрадчивым:

— Я росла в ненависти к тебе. Мама много рассказывала, до сих пор рассказывает. Я знаю, кто виноват в моем жалком детстве. Знаю, почему у меня никогда не было хорошей одежды и дорогих игрушек. Мои школьные подружки мечтали о новых телефонах и красивых одноклассниках, а я каждый вечер засыпала, представляя, как вскрываю тебе глотку.

Я поднимаю ноги и толкаю Лилю в грудь. Удар слабый и неловкий, но его хватает — удивленно распахнув глаза, она тяжело падает на спину, воздух с хрипом выходит из горла, нож тихо звякает, отскакивая в сторону.

Поднимаюсь, корчась от боли — мышцы затекли, стали почти деревянными, каждое движение превращается в пытку, но у меня нет времени разминаться. Со все еще связанными за спиной руками я хромаю к поднимающейся Лиле и пинаю ее по ребрам, от чего она снова падает со слабым криком.

— Получи!

Она ползет в сторону ножа, блузка замаралась, волосы растрепались, ногти царапают пол.

— Лежи на месте, — рявкаю я, замахиваясь для нового пинка.

Увернувшись в последний миг, Лиля умудряется схватить меня за ботинок и с силой дергает. Пошатнувшись, я валюсь на бок рядом с ней, едва сдерживая крик. От боли перед глазами вспыхивает рой черных мушек, вся аудитория уплывает, уходит в темноту.

— Плохо быть старым, правда? — шипит Лиля, не сводя с меня ледяных глаз и вслепую нашаривая рядом с собой нож.

Я трясу головой, отгоняя обморочный сумрак, и пытаюсь отползти, но она хватает меня за ногу. Тускло отблескивает лезвие, поднимаясь над светловолосой головой.

— Прочь! — я трясу ногой в попытке вырваться, но хватка слишком крепкая.

Лиля стоит на четвереньках и тянет меня к себе. Лицо у нее похоже на резиновую маску, изображающую ненависть — до предела распахнутые глаза, скривившийся рот, сморщенный нос. Нож вспарывает воздух рядом с моей штаниной, и я захлебываюсь ужасом, извиваясь как червь на сковородке. Последние силы едва теплятся во мне, их явно меньше, чем у этой бестии.

— Отстань!

Дергаю свободной ногой, каблук попадает Лиле в скулу, и на этот раз удар получается сильным. С влажным хрустом голова неестественно выворачивается вбок, и Лиля тут же обмякает, уткнувшись лицом в пол. Рука, сжимающая мою штанину, ослабляет хватку, и я с трудом поднимаюсь, не веря глазам.

Тишина смыкает аудиторию в тесных объятиях. Затаив дыхание, я не отрываю глаз от спины Лили — поднимается ли в такт дыханию? Можно ли различить пульсацию вен на шее? Но секунды вязко тикают одна за другой, а тело на полу так и остается безнадежно неподвижным.

Неловко опустившись на колено, я кое-как подбираю нож связанными за спиной руками. Несколько неудачных попыток, и разрезанная веревка спадает с запястий, давая долгожданную свободу.

Надо вызвать полицию, но что им сказать? Все знают, какая Лиля была хорошая, все встанут на ее сторону, никто не поверит в историю со связыванием. А если всплывет та ситуация с ее мамашей? Это огромный жирный крест на всем, что у меня есть.

Я прижимаю ладони к глазам, и там, под закрытыми веками, вспыхивает только одно слово: «бежать». Как можно дальше от всего этого. Меня тут никогда не было.

Вытряхнув из сумки Лили ключ, я перешагиваю через тело к двери.

Вся дорога домой — сплошной туман, в памяти остаются только мягкие желтые огни уличных фонарей и шарахающиеся прохожие. Квартира встречает меня непривычной тишиной: моя Лена (Леееееночка) ушла. Почти ничего не соображая, я прямо в одежде залезаю под одеяло с головой и вскоре забываюсь тревожным сном. Ночные кошмары похожи на галлюцинации сумасшедшего, в них Лиля гоняется за мной по темным сырым коридорам, рот у нее распахнут в безумном хохоте, а вместо рук гигантские окровавленные ножи.

Утром просыпаюсь от звонкой трели домашнего телефона в гостиной. Все тело — сплошная ноющая боль, кости скрипят как старые качели, язык царапается о пересохшие губы. Держась за голову и налетая на стены, я подхожу и снимаю трубку:

— Да?

Это декан:

— Влад?

— Д-да.

— Что случилось?

Воспоминания вчерашнего вечера вспыхивают в голове как фейерверки в ночном небе. Ноги мгновенно делаются ватными, и я опускаюсь в кресло, до побелевших костяшек сжимая телефонную трубку. Надо отрицать все, отрицать до последнего. Я ничего не знаю, я ничего не знаю, я ничего...

— Влад? — настойчиво повторяет декан.

— Случилось? — выдавливаю. — Что?

— Десять утра, а ты не на работе! Ты вчера кабинет не закрыл, тут на столе твой телефон и очки, как это все можно забыть? Я еле нашел номер твоего домашнего!

Очки и телефон? Что за бред? А труп студентки в аудитории его совсем не беспокоит?

Медленно произношу:

— Голова... болела. И сейчас болит. А... Больше я там ничего не забыл?

Тон декана меняется на сочувствующий:

— Да нет вроде. Приболел? Будешь брать больничный?

Выжила. Пришла в себя, собрала вещи и ушла.

— Нет, обойдусь без больничных, — говорю. — Буду через час.

Если она явится сегодня в институт, мне лучше находиться рядом, чтобы следить, как бы не натворила лишнего. Главное, не оставаться один на один.

— Хорошо, мы заменили твою первую пару на философию, так что постарайся успеть ко второй. Студенты ждут.

Лили нет в институте ни в этот день, ни на следующий, ни через неделю, ни через месяц. На звонки и электронные письма никто не отвечает. Проходит почти полгода, когда деканат наконец принимает решение подписать приказ об отчислении.

Но точно знаю: она не пропала, не убежала. Лиля жива и продолжает следить за мной. Иногда я замечаю, как она щурится на меня из толпы на улице, почти сразу растворяясь среди десятков незнакомых лиц. Порой она переходит дорогу прямо под окнами моей аудитории, мелькает в окнах проезжающих мимо такси и автобусов. Куда бы я ни пошел, она всегда рядом.

Пусть я и остался в живых тем вечером, не могу не признать, что ее месть в итоге оказалась гораздо более изощренной, чем просто убийство — Лиля оставила меня жить в вечном страхе того, что однажды я проснусь среди ночи, а она будет сидеть на краю моей постели с ножом в руке и улыбаться.

Автор: Игорь Шанин

Бабушка любит разговаривать сама с собой. Когда я прихожу, нарочно громко хлопая дверью, чтобы обозначить свое присутствие, она спрашивает из спальни:

— Кто там?

И отвечает:

— Это Никитка, наверное. Только он сюда и ходит.

Это один из признаков «прогрессирующего маразма», о котором постоянно говорит мама. Последний раз меня пускали к бабушке лет десять назад, тогда еще этих признаков никто особо не замечал. Потом закрутилось, и родители решили отгородить мою детскую психику от лишних потрясений. В то время это радовало: меньше поездок в деревню — больше времени на друзей и секцию волейбола. Но полгода назад, вернувшись из армии, я ощутил, как совесть ворочается где-то внутри, кусаясь и царапаясь. Все-таки бабушка всегда заботилась обо мне и искренне радовалась, когда приезжал на все лето.

Сейчас она шаркает навстречу, тяжело опираясь на клюку, седая и сгорбленная. На ней засаленный халат с натянутым поверх колючим свитером, лицо — сплошь морщины, но губы привычно растянуты в радостной улыбке, и передние зубы сверкают золотом, ловя лучи из окна.

— Никитка, я же говорила. Только он и ходит, только он, мой Никитушка.

Все обрадовались, когда я сказал, что хочу навещать бабушку. Живет она в крошечном пригородном поселке, и ехать сюда почти два часа на старой тряской маршрутке. Мама и сестра выдали несколько несложных наставлений вроде «задавай ей побольше вопросов, надо, чтоб напрягала память» или «проверяй, что она ходит в туалет, а то если начнет под себя, будем уже решать насчет сиделки», и быстро забыли об этом месте. Мне же, пока не нашел нормальную работу, все равно особо некуда тратить время.

Бабушка наливает чай из помятого жестяного чайника, когда я сажусь за стол. Густой пар вьется к потолку, наполняя кухоньку запахом душицы и мяты. Прежде чем отпить, осторожно пробую на вкус, потому что вместо сахара бабушка может добавить соль или даже красный перец. Говорит, сложно различать баночки — все одинаковые.

— Смотри, какие блины напекла, — пододвигает большую тарелку. — Есть еще сметана, соседка вчера принесла, хочешь сметанку?

Киваю, и она ковыляет к холодильнику. В окно видно соседские дома — все деревянные, потемневшие от времени, с латанными крышами и хлипкими заборами. Покачивают ветвями яблони и черемухи в палисадниках, деловито вышагивает куда-то большой рыжий кот.

— Баба, а чей это кот?

Потому что надо задавать вопросы.

Она ставит на стол литровую банку со сметаной и говорит:

— А это, Никитушка, кот Раисы Андревны, через два дома живет, вон там, отсюда как раз видно крыльцо ее, видишь? Она прошлой зимой ездила в город, и там около магазина котенка подобрала, чтоб не замерз совсем. Так и живет теперь с ней.

Она усмехается, потому что прекрасно понимает, для чего я спрашиваю. Бабушка всю жизнь проработала учительницей физики, и глупой ее не назовешь. Иногда хочется убедить себя, что все «признаки» — всего лишь игра для борьбы со скукой, но я слишком хорошо понимаю, что так никто не играет.

Вот и сейчас, перестав усмехаться, она говорит:

— А Раиса Андревна мужа убила. Помнишь дядю Вову?

И начинает спорить сама с собой:

— Да нет же, уехал он. Давным-давно уехал, потому что предложили ему в городе работу хорошую, а там его вертихвостка какая-то к рукам прибрала. Хороший же мужик, кто ж такого упустит.

— А вот и не уехал, Андревна убила и закопала в огороде.

— Нет, все совсем не так было, это вообще он ее убил. Топором изрубил, точно говорю. Сто лет назад было, все знают.

Тем временем видно, как Раиса Андреевна выходит на крыльцо, чтобы позвать кота домой. Вздыхаю. «Признаков» не так уж много. Самый незначительный — рассеянность, когда ботинки в холодильнике, или соль в чае, или грязная посуда убирается на полки как чистая. Есть еще странные вопросы невпопад. Например, когда я в прошлый раз привез апельсины, бабушка спросила, живые ли внутри них мыши. Разговоры с собой — самое тяжелое. Иногда приходится слушать такие бредни, что просто уши вянут.

В остальном все достаточно неплохо: бабушка вполне самостоятельная — одевается, готовит и даже занимается какими-то делами в огороде. Главное, навещать время от времени, чтобы следить, не станет ли хуже.

Попив чай с блинами и сметаной, я принимаюсь за уборку. С этим бабушка тоже хорошо справляется без посторонней помощи, но мне хочется, чтобы она напрягалась как можно меньше. В таком возрасте силы надо беречь. Уходя в другую комнату, чтобы протереть пыль с книжных полок, я громко спрашиваю:

— А соседку, которая сметану дала, как зовут?

— Зинаида Петровна, — слышно из кухни.

— А у нее дети есть?

— Дочка Ирочка, прелестное создание. Студенткой еще в город перебралась. Сейчас совсем взрослая должна быть.

Доставая из чулана ведро для мытья полов, кричу:

— А в какой день дождь был на прошлой неделе?

— В среду, Никитушка. Ты как раз на следующий день приезжал.

Удовлетворенно киваю, ища глазами тряпку. Одновременно радостно и грустно: с одной стороны, пока все более или менее в порядке, а с другой — это едва ли надолго. Снежный ком в голове бабушки давно начал катиться вниз, и неизвестно, как скоро он достигнет разрушительных размеров. И что будет, когда достигнет.

В открытую форточку слышно какой-то шум, хихиканье, вскрик. Бабушка спрашивает:

— Что это там, Никитка?

Подхожу к окну. Мальчик и девочка, обоим лет по двенадцать, висят на заборе и тянутся грязными ручонками к кусту вишни. Заметив меня, спрыгивают и с хохотом улепетывают, то и дело спотыкаясь.

— Дети соседские, — кричу. — Вишню твою воровали.

— А у них есть лица?

— У кого?

— У детей, есть у них лица?

Оборачиваюсь: бабушка заходит в комнату, чтобы любопытно выглянуть наружу, но детей уже и след простыл.

— Есть, конечно, — говорю.

Она кивает, повторяя:

— Есть, конечно. Конечно, есть — еще же день. Лица у них пропадают после заката.

И, напевая что-то под нос, уходит обратно в кухню.

***

Время течет живо и торопливо, как шумный горный ручей. Пасмурные летние дни сменяют друг друга почти незаметно. Привыкнуть можно ко всему, вот и я привык трястись в маршрутке, а потом шлепать кроссовками по грязным улочкам к бабушкиному дому.

А еще привык сбавлять шаг, проходя мимо забора Раисы Андреевны, чтобы незаметно заглянуть в огород. Там все сплошь заросло сорняками и одичавшей малиной, только небольшой клочок засаженной картошкой земли выглядит ухоженно. Качаю головой, невольно ловя себя на мысли, что закопать в таком огороде тело — прекрасная идея. Можно было бы спросить у местных, куда пропал дядя Вова, только вот я толком ни с кем здесь не знаком. Друзья, с которыми бегал по лесу в детстве, разъехались кто куда, а к их родителям лезть неловко.

— Баба, а где твой халат? — спрашиваю, выкладывая на стол привезенные бананы и яблоки. — Махровый такой, зеленый? Мне нравилось в детстве об него щекой тереться, когда ты меня на руках носила.

— Истерся, Никитушка, износился, — отвечает бабушка, недолго подумав. — Вещи же не вечные. Ничто не вечное.

Когда из гостиной слышится шум, я тороплюсь туда, чтобы незаметно выглянуть в окно. Соседские дети — те самые — висят на заборе, срывая спелые ягоды с куста вишни. Поднимаюсь на носочки, силясь разглядеть их лица, но с этого ракурса видно только белобрысый затылок мальчика и рыжую косу девочки. Набрав добычи, оба соскакивают и убегают, пригибаясь как под обстрелом. И так каждый раз. Сейчас я не уверен, что даже тогда, впервые, на самом деле успел разглядеть их лица.

Оборачиваюсь на скрипнувшие половицы. Бабушка стоит посреди гостиной, глядя на меня затуманенным взглядом.

— А халат не истерся, — говорит. — Украли его.

И возражает:

— Нет же, я его вместе с другими ненужными вещами сожгла кучу лет назад.

— Это другой был, с пчелами. А зеленый украли. Пришли ночью и украли.

— Кто ж его украдет-то?

— А вот приходят тут. Ночью. И забирают.

Она умолкает, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Рот приоткрыт, золотые зубы отблескивают, морщинистые пальцы сжимают клюку.

— Воды принести надо, — говорит через минуту, когда глаза обретают осмысленность. — Никитушка, принеси воды? А я тебя чаем напою.

Шагая с ведром к колонке, я верчу головой, высматривая детей. Сонный поселок выглядит едва живым: копошится в палисаднике толстая старуха, курит на скамейке древний дед с кустистыми бровями, зевает дряхлая шавка на крыше конуры. Провисают электропровода, соединяя наклонившиеся гниющие столбы. Все выглядит ветхим и умирающим — как, наверное, в любой подобной деревне. Молодые бегут в город, а старые доживают век в тишине и покое.

Сразу за колонкой начинается лес. Налегая на ручку, я слушаю, как вода гулко бьется в ведро. Взгляд путается в ветвях, блуждая меж сосен и берез, пока не цепляется за что-то неуместное — камуфляжная охотничья куртка. Высокий бородатый мужик лет пятидесяти прячется в чаще, глядя сквозь листву как затаившийся волк. Заметив мое внимание, вздрагивает, отступает и мгновенно теряется среди деревьев.

— Эй! — кричу. — Ты кто такой?

Ответа нет.

***

Следующие недели почти все время я провожу в гостиной, поджидая ягодных воришек с простой и нервирующей целью — рассмотреть лица. Убедиться, что они есть.

— Баба, а когда у меня день рождения? — спрашиваю, протирая подоконники.

— Шестого марта, Никитушка, — отвечает она из кухни, хлопоча у плиты. — Знал бы ты, как мамка намучилась, тебя рожая! Сказала потом, мол, больше ни в жись никого рожать не будет. Но она и после сестры твоей также говорила, так что мы ждали, что она и третьего заведет, да вот как-то не сложилось. Сдержала слово, получается.

Пахнет тестом, слышится шипение кипящего масла. Вымывая грязь из щелей рамы, раз за разом поднимаю взгляд на куст вишни. Сорванцы будто прознали о моем намерении и, как назло, перестали являться. Раздраженно цокаю, опасливо косясь в сторону леса: не появится ли странный незнакомец. Его тоже не было видно с того дня.

— Баба, а у вас тут живет мужик такой, с черной бородой? По возрасту вроде не совсем прям старый, ну, средне так. Высокий.

— Да может и живет, Никитка, кто ж опознает по такому описанию?

— У вас тут всего домов тридцать, неужели много кто с бородой и высокий?

— Ну, у Андревны с бородой муж был. Да тут куда ни плюнь — все бородатые.

После короткой паузы она спрашивает:

— А ты знаешь, что Андревна мужа убила?

Молча стискиваю зубы, ожидая очередного повторения старой истории, но тут из кухни раздается грохот. Стрелой мчусь туда, захлебнувшись подкатившей к горлу тревогой.

Сковорода валяется в углу, старые доски пола залиты горячим маслом, недожаренные пироги разбросаны по сторонам. Бабушка испуганно прижимает руки ко рту, и я осматриваю ее, ища ожоги или ушибы.

— Да нормально я! — отмахивается. — Локтем сковороду задела, вот и свалилась. Сейчас все уберу.

— Я уберу, — говорю, облегченно переводя дыхание. — Иди приляг лучше, отдохни.

Из бабушкиной спальни слышно бубнеж старого телевизора. Какой-то мудрец вещает, что каждый день мы учимся чему-то новому. Нельзя не согласиться — сегодня, например, мой урок состоит в том, что отмыть масло от старых досок гораздо сложнее, чем может показаться. Не говоря уже о прилипшем сыром тесте. Я теряю счет времени, ползая на коленях с щеткой, поэтому сильно удивляюсь, когда бабушка спрашивает:

— Никитушка, а ты на маршрутку не опоздаешь?

Вскидываю глаза на настенные часы — и правда, опаздываю.

— Баба, я тут вроде чистоту навел, — говорю, поднимаясь. — Завтра посмотрю, может, пропустил что-то, а сейчас уже бежать надо, я...

Из окна гостиной слышатся шорохи и хихиканье. Со сбившимся дыханием бросаюсь туда и вижу тех самых мальчика и девочку, привычно забравшихся на забор. Не теряя ни секунды, распахиваю окно и выпрыгиваю в сад, а они тут же бросаются наутек, снова не показывая ничего, кроме затылков. Ругаясь как старый боцман, перемахиваю через забор и лечу со скоростью гепарда. Недоумение захлестывает холодной волной: что за цирк? Вся эта глупость с лицами точно не заслуживает того, чтобы так заморачиваться. Кажется, это я схожу с ума, а не бабушка.

Догнать детей получается только в конце улицы. Хватаю девочку за плечо и разворачиваю к себе, пока мальчик скрывается за заборами. Выдыхаю: лицо есть. Вздернутый конопатый нос, широко распахнутые зеленые глазищи, испуганно приоткрытый рот. Но смятение не уходит, и я оглядываюсь на лес — солнце висит над самыми макушками деревьев, не торопясь скрываться. Закат. Надо дождаться, когда солнце зайдет.

— Че к дитю пристал? — раздается визгливый окрик, и я вздрагиваю, отпуская девочку.

На крыльце ближайшего дома высокая костистая старуха угрожающе упирает руки в бока.

— Еще раз увижу, что слабых обижаешь — шею сверну! — говорит громко. — Хорошо меня понял?

И отвечает сама себе:

— Да понял, конечно, вон как побледнел.

Непонимающе разеваю рот, а девочка дергает меня за рукав, тыча пальцем в сторону бабушкиного дома:

— Посмотри на чердаке. Мы видели.

И убегает. Старуха скрывается в доме, сердито ворча, а я стою на месте и пытаюсь сообразить, что к чему. В голове будто рассыпался паззл на тысячу ярких деталей, никак не собрать обратно. Надо спросить у бабушки, она точно все объяснит.

Но, вернувшись к дому, я прохожу мимо крыльца, чтобы добраться до места, где к стене прибиты деревянные брусья, ведущие к чердачной дверце. Для чего-то воровато оглянувшись, ловко взбираюсь наверх, как делал это миллион раз в детстве.

На чердаке сумрачно и пыльно. Старые картонные коробки давно прогнили и поросли плесенью, кучи тряпья и хлама сливаются в однородную темную массу, хрустит под ногами засохший птичий помет. Воздух затхлый и спертый, после каждого вдоха хочется долго отплевываться. Угасающие солнечные лучи просачиваются сквозь щели в крыше, обливая все зыбким желтоватым светом. Осторожно ступаю вперед, рассматривая старые вещи, давно обратившиеся в мусор: ничего особенного. Ничего из того, чего не видел раньше. Покачав головой, я уже собираюсь спускаться, когда взгляд цепляется за что-то в дальнем углу. Недоверчиво прищурившись, подхожу ближе, и сердце сбивается в ритме: бабушкин зеленый халат, тот самый.

Присаживаюсь рядом, неуверенно протягивая руку. Ткань сплошь в пыли, но пальцы все равно узнают уютную мягкость. Трудно представить, сколько лет прошло с тех пор, когда я последний раз прикасался к этим рукавам и воротнику.

А потом под махрой ладонь нащупывает что-то твердое, и я вздрагиваю, только теперь различив грязно-желтые палки, торчащие из подола. Бедренные кости. Скривившись, неуверенными движениями разгребаю сваленный на халат мусор. Летят в стороны сгнившие книги, прохудившиеся резиновые сапоги, рассыпающиеся шторы с обожженным краем. Пыль взметается так плотно, что глаза слезятся, а в горле першит, но я не останавливаюсь, пока не становится ясно: халат надет на полуразвалившийся скелет. Кисть левой руки распалась на фаланги, ребра провалились внутрь. Череп равнодушно пялится в угол пустыми глазницами, и в закатном свете передние золотые зубы сверкают особенно ярко. Это бабушка.

Закусив кулак, я выпрямляюсь так резко, что в глазах темнеет. Холод в одну секунду сковывает все внутренности, не давая даже пошевелиться. Этого не может быть. Я же только что видел ее в доме. Я же только что…

Тут снизу раздается родной скрипучий голос:

— Никитушка уже ушел?

— Ушел уже.

— Вроде не попрощался даже, на полуслове убежал.

— Все им, молодым, спешить куда-то надо. Пусть спешат, раз есть куда опаздывать. Тем, кому долго жить, всегда есть куда опаздывать.

Слышится шарканье тапочек, тихий стук клюки по полу. Короткий скрип — такой издает кухонный стул, когда на него садятся. Потом все затихает.

На чердаке становится почти темно, когда я набираюсь смелости, чтобы прокрасться к выходу. Кажется, сердце стучит так громко, что слышно всем жителям поселка. Сквозь растерянность, испуг и непонимание пробивается только одна мысль: бежать. Надо убежать отсюда как можно дальше, а потом уже соображать, что случилось. Звать на помощь, разбираться во всем.

Спустившись, замираю и осматриваюсь. Закат еще краснит небо над лесом, но прямо над головой уже сгущается разбавляемся звездной пудрой чернота, и сумрак сковывает деревню. В окне кухни теплится свет, мягкий и неровный. Совсем не такой, как от лампочки. Едва дыша, я подхожу ближе, чтобы заглянуть внутрь.

На столе тает парафином одинокая свеча. Бабушка неподвижно сидит на стуле, склонившись над подрагивающим огоньком, и вместо лица у нее только гладкая кожа — ни глаз, ни рта, ни носа.

Бесшумно ступаю прочь, с трудом подавляя желание бежать со всех ног и вопить как резаный. В глазах кружится, но я различаю, что в каждом доме горит одинаковый свет — везде зажжены свечи. Проходя мимо забора Раисы Андреевны, невольно приподнимаюсь на носочки и заглядываю в окно. Как и бабушка, она сидит за кухонным столом, и свечка выхватывает из темноты будто ластиком стертое лицо в обрамлении взлохмаченных седых волос.

Оборачиваюсь на еле уловимый шорох и немею: на крыльце дома напротив стоят мальчик и девочка, воровавшие вишню. Нет больше никаких веснушек и зеленых глазищ, только пустые места на месте лиц. Выпрямившись в струнку, дети неподвижно указывают на меня пальцами, будто стараясь привлечь чье-то внимание.

Издав слабый то ли вскрик, то ли всхлип, я все же бросаюсь бежать. Горящие блеклым светом окна мельтешат перед глазами, под ногами разбиваются брызгами грязные лужи, хриплое дыхание раздирает горло. Скоро дома сменяются деревьями, и до мозга запоздало доходит, что в панике я повернул к лесу. Значит, надо возвращаться, чтобы выйти к дороге, а там окна и свечи, и эти дети, и все эти люди в домах, и…

Различив в темноте какое-то движение среди сосновых стволов, я снова срываюсь на бег, но тут же замираю, остановленный коротким негромким приказом:

— Стоять!

Кто-то идет прямо на меня, выставив перед собой длинный непонятный предмет. Тяжело дыша, напряженно щурюсь в попытке рассмотреть детали, и с трудом узнаю в приближающемся незнакомце бородатого мужика из леса. В руках у него ружье, от одного вида направленного в грудь дула я готов свалиться без сознания.

Подойдя ближе, мужик удивленно спрашивает:

— Тебя не забрали?

— В с-смысле?

— У тебя лицо есть. Значит, тебя не забрали?

— Куда?

Он долго рассматривает меня с ног до головы, а потом подозрительно хмурится:

— Они тебя заметили?

— Кто?

— Кто-нибудь из жителей. После заката от них прятаться надо. Заметили, нет? Если заметили, надо сразу убивать.

В голове тупо бьется мысль: не надо убивать. Не надо убивать. Не надо убивать. Не надо…

— Что молчишь, заметили?

— Не заметили.

Удовлетворенно кивнув, мужик опускает ружье, и я перевожу дыхание.

— Тебя же Никита звать? — спрашивает неожиданно. — Помню тебя спиногрызом еще, в нашу собаку камнями кидался. Я когда увидел тебя в тот раз у колонки, сразу вспомнил.

Тут я узнаю его:

— А вы дядь Вова? Ну, муж Раисы Андреевны? Раньше без бороды были, так что я и не понял даже. Показалось, психопат какой-то по лесу шарится. А почему вы дома не живете? Бабушка говорит, Раиса вас убила и в огороде закопала, а я там еще рассматривал, и…

Он перебивает взволнованный поток слов:

— Не убивала. Сама она там закопана, Раечка.

В звездном свете видно, как угрюмо опускаются похожие на мохнатых гусениц брови. Растерянно оглядываюсь на деревню: сквозь листву видно оранжевые точки окошек, повисшие в темноте неподвижными светлячками.

— Что там творится-то? — спрашиваю. — Я на чердаке сейчас скелет нашел, у него зубы как у бабушки и халат как у бабушки, а бабушка на кухне сидит. И Раечка ваша не закопана, тоже сидит на кухне, только у них… это…

— Лиц нет? — мрачно усмехается дядя Вова. — Это потому что не бабушка там твоя. И не моя Раечка. Померли они давно. Все в деревне давно померли.

После долго молчания пытаюсь слабо возразить:

— Все живы. Там же днем…

— Днем и они думают, что живы. Днем они не опасные, я даже иногда с Раей поговорить прихожу, и даже верю иногда, что это она. Хочется, знаешь, в это верить. А ночью оно забирает их лица, чтобы видеть и чувствовать все, что они за день видели и чувствовали. А они сидят перед свечами — как будто молятся так, ритуал у них такой обязательный.

— Какое еще «оно»?

— Это… божество, из-за которого это все.

Бросив короткий взгляд на мое непонимающее лицо, дядя Вова вздыхает:

— Если с самого начала, то пришло оно к нам лет десять назад. Не знаю, откуда. В виде мальчишки ободранного, он плакал и рассказывал, что всех евоных убили, и что он один остался. Надеюсь, и правда один остался, потому что если так, то больше нет таких мест в мире. Видать, кто-то пытался их всех истребить в какой-нибудь такой же деревне. Даже думать не хочу, что с этими истребителями сталось.

— Почему?

— А ты не перебивай, слушай. В общем, оставили того мальчишку мы с Раей. Ну, чтобы переночевал, а утром хотели в город везти, в милицию сдать, чтобы уж они с ним маялись. А ночью Рая меня разбудила, а малец этот сидит в углу перед свечкой, без лица, и в нас пальцем своим грязным тычет. Знаешь, как мы перепугались?

— Могу представить, — говорю осторожно, вспоминая детей на крыльце.

— Вот я и понял, что не человек это, а какой-то черт, ну чисто демон. Взял это ружье и выстрелил ему в башку. Пацан-то и сдох на месте, да только какая-то сила из него освободилась страшная. Ой, что было: все стены тряслись, какое-то зло все крушило и разбивало. Мы убежать хотели, да оно на Раю кинулось, в одну минуту на части разорвало. А я убежал, и пешком прям по дороге всю ночь несся до города. К утру только добрался, а там в милицию, и мы с ними потом сразу сюда. А тут знаешь, что?

— Что?

— Ничего! Пацан исчез, а Раечка моя по дому хлопочет, пирог печет. Хорошо хоть менты не обозлились сильно, сказали не бухать больше до белочки, да и уехали. А то бы я сейчас в психушке лежал. А Рая… Я в тот же день понял, что не так что-то. Она сама с собой разговаривала, вопросы какие-то дурацкие задавала, вообще как слабоумная стала. Вот тогда у меня ума и хватило забрать ружье и свалить в лес. Там охотничий домик через несколько километров, мы с мужиками по молодости отстроили, вот в нем с тех пор и живу. И за деревней наблюдаю по ночам, чтобы это все дальше не распространялось.

— В смысле «распространялось»?

— В прямом смысле. Если тот, кто без лица, ночью тебя заметит, значит, он божеству на тебя покажет. А божество после следующего заката придет и заберет. Заберет — это значит, убьет тебя и спрячет. Тут все так спрятаны — кто в огороде закопан, кто на чердаке валяется, кто в погребе. А дальше божество сделает копию твою точную, и даже с твоими воспоминаниями, и будет эта копия жить как ты. И ночью без лица будет. Понял, да? Тут все в деревне уже такие, всего-то года три понадобилось, чтобы оно всех забрало. А они даже не понимают, что происходит, понимаешь? Они думают, что живые. И днем их даже не отличить от живых, если бы не глюки эти. Вопросы дурацкие и разговоры с собой, я имею в виду. Такая каша у них в мозгах, жуть просто.

— Вы сказали, тот мальчик на вас показывал ночью, да? Почему тогда божество вас не забрало?

— А я же говорю тебе, если заметили, их сразу убивать надо. Если сразу убьешь, ничего тебе не будет. Я в тот раз пацана убил же, вот с меня божество и переключилось на Раечку, потому что она-то ничего не делала. Еще и убежать не успела.

Кажется, будто мой мозг месят голыми руками как комок фарша — все в голове перемешалось, вопросы наскакивают один на другой, не давая сосредоточиться, разобраться в творящемся абсурде.

— А если вы следите, чтобы не распространялось, то почему на всю деревню распространилось?

— А деревню и не спасти уже. Если бы я после той ночи, ну, когда утром с ментами приехал, еще и Раю бы убил, то все кончилось бы. Потому что она как бы на тот момент последняя была. Да вот поздно я во всем разобрался. Их если убивать, стрелять там или резать, они, конечно, подыхают, да только при этом какой-то злой ураган освобождается и все рушит. И сильно повезет, если успеешь от него убежать. Поэтому я мешаю распространению по-другому — слежу, чтобы они новых не заражали. Ну, тех, кто сюда погостить приезжает.

— А если заразят? — спрашиваю негромко.

Дядя Вова гладит ствол ружья:

— Тогда зараженного убить надо до следующего заката, пока божество его не забрало.

Тяжело сглатываю вставший в горле ком, невольно отступая на шаг.

— И многих вы так уже убили?

— Никого, — хмыкает. — Пока что. За все эти годы тут никто из приезжих на ночь не оставался. Что им надо-то? Приехать, проведать, показать, что не забыли, да и обратно поскорее. Вот если кто заночует, да покажут на него, вот тогда я сразу — пиф-паф! А то этот зараженный утром-то домой уедет, а там вообще уже ничего не остановить, понял?

В серебристом лунном свечении видно, как маслянисто поблескивают его глаза. Движения рваные, резковатые, уголок рта подергивается. Прожить десять лет в лесу, следя по ночам за всей этой деревенской дичью — стопроцентный билет в психушку. По спине пробегает волна мурашек, и я ловлю себя на мысли, что вряд ли стоит верить каждому слову. Да, тут явно происходит непонятно что, но безоговорочно принимать догадки сумасшедшего за истину — не лучший вариант. Для начала надо выбраться, убежать от всего этого подальше, а там уже думать. Глядя на покачивающийся тяжелый ствол ружья, говорю:

— Дядь Вова, я домой хочу.

Он почесывает бороду и спрашивает:

— Точно никто тебя не заметил? Никто на тебя не показал?

— Точно, дядь Вова.

— Тогда пошли, если вон там пройти, по опушке, можно к дороге выйти, не заходя в деревню. А дальше лови попутки, хотя какие попутки? Никто тут не ездит в такое время. Пешком придется идти. Пойдешь пешком?

— Пойду, — киваю с готовностью.

Мы обходим деревню едва ли больше двадцати минут, но это время растягивается для меня на долгие часы. С одной стороны пыхтит невменяемый дядя Вова, а с другой глядят оранжевыми глазками недалекие домики. Трудно подавить нарастающее ощущение, что вот-вот десятки дверей распахнутся, и безликие двойники побегут на нас как голодные собаки.

Когда в потемках проступает силуэт покосившейся остановки, я едва не подпрыгиваю от радости. Дядя Вова останавливается, бросает взгляд на поселок, и говорит:

— Ну все. Дальше справишься. Главное, вот что помни: если и захочется бабку навестить, то только днем. И помни еще, что это, естественно, не бабка твоя уже. Но если захочется, то я понимаю.

Кивнув на прощание, ступаю прочь. Шлепанцы шаркают по разбитому асфальту, а в голове разворачивается пустота, холодная и бесконечная. Ни одна мысль не задерживается, каждая летит как в пропасть, исчезая без следа. Нет ни чувств, ни желаний, только неизбывное стремление уйти как можно дальше, спрятаться, свернуться в клубок и забыть обо всем. Быть может, если забыть, то все это исчезнет.

Оглядываюсь. Дядя Вова уже ушел, а окна так и горят. Широко распахиваю глаза: в темноте над крышами парит что-то необъятное, выдающее себя только легкими ленивыми движениями, напоминающими взмахи плавников экзотической рыбы. Плотное и вязкое как гудрон, оно чернее темноты. Рассмотреть толком не получается, но я уверен: у него множество лиц, и каждый из сотен глаз сейчас смотрит на меня.

Отворачиваюсь, ускоряя шаг почти до бега, хотя понимаю: мне больше некуда опаздывать.

Автор: Игорь Шанин

Илья сидит за кухонным столом, нервно ссутулившись над чашкой остывшего кофе. Темнота в окне то и дело вспыхивает белым, обозначая рельеф черной ваты грозовых туч. Дождь колотит по стеклу нескончаемой дробью. Крошечный циферблат на микроволновке высвечивает «23:37», и это значит, что осталось совсем немного.

Глотнув из чашки мутной горькой жижи, Илья морщится. За последнюю неделю он привык к непрекращающемуся ощущению тревоги. Как будто внутри поселился большой нахохлившийся ворон, что раз за разом вздрагивает, царапаясь маленькими острыми когтями.

«23:38».

Двоеточие на циферблате мигает, отмеряя уходящие секунды, приближая к неизбежному. Сегодня будет так же, как вчера и позавчера. Как неделю назад, когда это случилось впервые. В тот день Илью наконец выписали из больницы, и он надеялся, что сможет лечь пораньше, чтобы хоть немного отдохнуть перед работой.

«23:39».

Кофе в кружке идет рябью — так сильно дрожат руки. Иногда на собственной шкуре приходится испытать, что нервы способны выдержать гораздо меньше, чем думаешь.

«23:40».

Раздается стук в дверь, уверенный и деловитый. Так стучат приятные молодые люди, предлагающие самые выгодные интернет-услуги. Или миловидные девочки из доставки пиццы. Вот только ни тем, ни другим нечего здесь делать в такое время.

Стиснув зубы, Илья поднимается со стула и медленно шагает в прихожую. В прошлом месяце кто-то выкрутил лампочку на лестничной клетке, и теперь в глазок не видно гостя. Лишь смутная худощавая фигура, неподвижно замершая перед дверью. Пока Илья щурится, силясь разглядеть хоть что-нибудь, стук раздается снова. Испуганно отпрянув, Илья громко спрашивает:

— Кто там?

Вместо ответа стук повторяется. Как обычно. Так было в первый раз и на следующий день. И на следующий. Незнакомец торчит под дверью ровно до полуночи, а потом исчезает, чтобы явиться, когда часы снова покажут «23:40». На четвертый раз Илья вызвал полицию, но они приехали только через полчаса, когда ловить было уже некого. И, судя по всему, не особо поверили в рассказ о назойливом маньяке, хоть и пообещали разобраться.

Тук-тук-тук. Четко, размеренно, неумолимо.

Можно, конечно, открыть дверь, но сама мысль об этом гонит волну холода по спине. Кто бы там ни был, его визит не сулит ничего хорошего. Добрые люди с благими намерениями не приходят поздним вечером, отмалчиваясь на вопрос «кто там?». Лучше спрятаться и переждать. Двадцать минут — это не так уж много.

Тук-тук-тук.

Широко распахнув глаза, Илья оборачивается. Дыхание сбивается, колени прошибает дрожь. Тук. Тук. Тук. Нет, точно не показалось — теперь стучат в дверь ванной. Изнутри.

— Кто здесь?

Ветер швыряет дождевые капли в окно, разбавляя тишину. Тусклый светильник прихожей желтит старые обои, отражаясь бликами в начищенных туфлях на полке и в пуговицах пальто. Кто-то пробрался в квартиру — значит, надо опять вызвать полицию. Вот только телефон лежит на тумбочке в спальне, поэтому придется пройти мимо ванной, а это едва ли разумно: быть может, тот, кто там сидит, только и ждет, когда жертва окажется рядом, чтобы тут же выскочить и наброситься.

Выругавшись, Илья опять приникает к глазку. Так и есть — фигура на площадке исчезла. Неизвестно как, но гость оказался внутри, засел в ванной, притаившись как хищный зверь. Лучше убраться отсюда и искать помощи в другом месте.

Бесшумно надев тапочки, Илья с третьей попытки попадает ключом в замочную скважину и открывает дверь. Прохлада подъезда дышит в лицо запахом сырой штукатурки и раскисших сигарет. Осторожно осмотрев углы, Илья ступает наружу, когда стук раздается со стороны соседей справа. Тихое эхо рассыпается по сумрачной лестничной площадке. Можно было бы утешиться мыслью о шкодливых детях или каком-нибудь полоумном старичке, вот только никто не живет в этой квартире уже больше года.

Тапки часто шаркают по ступеням, когда Илья торопливо спускается. Глаза широко распахнуты, губы кривятся от волнения. Паника растекается по нутру едкой кислотой, побуждая вопить во все горло и бежать сломя голову. Неважно куда, лишь бы как можно дальше.

В каморке консьержки горит свет. Облегченно вздохнув, Илья бросается к желтому квадратику окошка как корабль к спасительному маяку. После нескольких ударов окно отворяется, и показывается лицо незнакомой женщины:

— Да?

— В-вы новенькая? — удивляется Илья. — Не видел раньше.

— Видели, просто не запомнили, — голос негромкий и мелодичный как перелив ксилофона.

У женщины черные волосы, собранные в строгий пучок на макушке. Грубые черты лица, длинный нос с горбинкой, спокойные зеленые глаза. Возраст определить сложно: морщин совсем нет, но само выражение, надменное и безучастное, больше подошло бы старой учительнице математики. Ей может быть как тридцать, так и пятьдесят. Илья действительно не замечал ее здесь, но что-то в этом лице чудится неуловимо знакомым, словно когда-то давным-давно оно мелькнуло в толпе на улице, навсегда оставив ожог в памяти.

— У вас что-то случилось? — спрашивает консьержка, когда молчание затягивается.

— Да, — кивает Илья, выныривая из замешательства. — Можете помочь? У меня там кто-то стучится в дверь, и это...

Она перебивает, улыбаясь:

— Когда стучат в дверь, нужно открыть.

Замолкнув, Илья рассматривает ее с проснувшейся подозрительностью. Зубы желтоватые и неровные, улыбка насмешливая. Консьержку не обеспокоил и даже не удивил жилец, обратившийся за помощью в такое позднее время.

— Вызовите полицию, пожалуйста, — просит он.

— Почему сами не вызовете?

— Я хочу, чтобы вызвали вы.

— А тут телефон не работает. Такая гроза — наверное, линии повреждены.

— А сотовый?

— Батарейка села.

Странная какая-то. Нахмурившись, Илья отстраняется от окошка. В такое время мало кто может помочь, особенно учитывая, как сложно объяснить, в чем заключается проблема. Не сочли бы сумасшедшим.

Недолго подумав, Илья быстрым шагом направляется к выходу на улицу. Может, попадется случайный прохожий или сосед, выгуливающий собаку. Кто угодно, лишь бы не оставаться одному.

Когда пальцы тянутся к кнопке домофона, в подъездную дверь стучат. Тук-тук-тук — точь-в-точь как стучали в дверь квартиры и в дверь ванной. Илья тяжело дышит, замерев с поднятой рукой. Уши улавливают шум дождя по тротуару снаружи и беспомощный шелест терзаемой ветром листвы. А затем снова — тук-тук-тук.

— Черт!

Развернувшись, он едва не налетает на консьержку — выползла из своей каморки. Худая и высокая, она напоминает высохшее дерево посреди пустыни. Серое невзрачное платье достает до пола, плечи накрыты видавшей виды черной шалью. В подъезде сразу делается холоднее, будто где-то открылось окно, впуская сквозняк.

— Вы хотели выйти, — это звучит без интонаций, и сложно понять, спрашивает она или утверждает.

— Уже нет, — бурчит Илья, проскальзывая мимо в сторону лестницы.

— Куда вы ходите после работы?

Вопрос настолько неуместный и неожиданный, что Илья останавливается, оборачиваясь:

— Что?

— Вы работаете до пяти вечера, — снова улыбается. — А домой приходите только после девяти. Каждый день. Что у вас за дела?

Холод усиливается. Консьержка кутается в шаль, глядя неподвижными неблестящими глазами. После долгого молчания Илья медленно спрашивает:

— Причем здесь это? Мне нужна полиция, в мою квартиру кто-то проник!

— Может быть, следует просто подумать, что ему нужно?

Точно странная. Или даже хуже. Бросив колкий разраженный взгляд, Илья взбегает по лестнице и звонит в первую попавшуюся дверь. Палец, давящий на кнопку звонка, успевает заныть от напряжения, когда наконец слышится:

— Кто там?

— Я сосед! Мне нужно вызвать полицию. Можете вызвать полицию?

Дверь приоткрывается, наружу высовывается заспанная старушка:

— Зачем полицию? Что случилось?

— Ничего! — это консьержка, умудрившаяся подкрасться беззвучно. — Не обращайте внимания, идите спать!

Старушка целую минуту рассматривает ее, приоткрыв рот как загипнотизированная, а потом неторопливо отступает в квартиру.

— Нет, стойте! — вскрикивает Илья.

— До встречи! — смеется консьержка.

Когда дверь закрывается, он шипит:

— Что ты делаешь? Ты должна помогать жильцам, тебе за это платят!

— Я и помогаю.

— Не помогаешь! Это все… игры какие-то, а не помощь!

— Мне нравится играть.

Илья не отвечает, чувствуя, как гулко и тяжело колотится в груди сердце. Испуг и непонимание трутся друг о друга где-то в животе неровными кусками льда. Огромный многоэтажный дом с просторными лестничными клетками и вместительным лифтом кажется вдруг настолько тесным, что горло сжимается в тонких пальцах клаустрофобии.

В дверь — ту самую, где скрылась только что сонная старуха, — стучат изнутри: тук-тук-тук.

— Куда вы? — спрашивает консьержка, когда Илья бросается наверх по лестнице.

Тот, кто стучит, сейчас находится в квартире старухи. Возможно, это означает, что есть время. От мельтешащих ступеней рябит в глазах, тапки соскакивают и катятся вниз, но это не важно. Важно добраться до телефона и вызвать помощь. Пусть считают сумасшедшим, лишь бы забрали отсюда.

Перед своей дверью Илья на секунду замирает, чутко прислушиваясь, а потом ныряет внутрь. Тут все как было раньше: тишина и запах кофе. Опасливо держась подальше от ванной, Илья юркает в спальню и хватает мобильник с тумбочки. Экран вспыхивает и, с готовностью отзываясь на прикосновения, отображает набираемый номер.

Когда из трубки раздаются гудки, во входную дверь стучат.

— Алло?

— Мне срочно нужна помощь! В дверь кто-то стучится, я ничего не…

— Когда стучат в дверь, нужно открыть.

Это консьержка, это ее прохладный мелодичный голос.

Илья замирает, до побелевших костяшек сжимая телефон. Стук повторяется, громче и настойчивее. Гроза в окне постепенно утихает, медленно ползут по стеклу тяжелые капли. Слышно, как успокаиваются деревья, как целый мир укрывается тишиной.

— Это служба спасения? — упавшим голосом спрашивает Илья.

Вместо ответа из трубки раздается:

— Почему ты боишься открыть?

Илья косится в сторону окна. Шестой этаж, так что шансов мало. Никаких путей к отступлению.

— Это ты стучишь? — спрашивает он.

— Нет.

— А кто?

— Открой и посмотри. Почему боишься?

Безысходность давит тяжело и немилосердно, как ребенок, наступающий на жука. Что бы ни происходило, кто бы за этим ни стоял, он наигрался и загнал добычу в ловушку. Придется делать как он хочет. Как она хочет.

Сглотнув подступивший к горлу ком, Илья тихо озвучивает то, что вертелось в голове с самого начала:

— Там кто-то неживой.

После короткой паузы она повторяет странный вопрос:

— Куда ты ходишь после работы?

Придется ответить. Почему-то это важно.

— В больницу, к Лиде. Это моя жена.

— Ты хорошо помнишь, что случилось?

Медленно ступая в прихожую, Илья хрипло рассказывает:

— Мы попали в аварию. Мне повезло, царапины и небольшое сотрясение. А Лида…

Он закрывает глаза, пытаясь оттолкнуть накатившие воспоминания: вспышка фар большой машины, отчаянный визг уже бесполезных тормозов. Звон и скрежет. Ударило, подбросило, закрутило. Какой-то железный обломок воткнулся Лиде в щеку и вышел из виска. Врач говорил сложные непонятные слова про пробитый череп и вытекший правый глаз. Сказал, Лида должна была умереть на месте, но прошло больше недели, а она так и лежит на больничной койке, не приходя в сознание.

— Ты ведь не хочешь оставить ее? — спрашивает голос в трубке.

Тут Илья вспоминает, почему лицо консьержки показалось знакомым: в момент удара оно мелькнуло в зеркале заднего вида. Оно проступило на потрескавшемся лобовом стекле. Отразилось в выпавших из бардачка солнцезащитных очках, когда они пролетели мимо приборной панели, где часы высвечивали «23:40».

— Кто ты такая?

— Меня зовут Морана. Я забираю тех, кому пора идти дальше.

Когда Илья останавливается перед дверью, снова раздается стук. Как во сне он поворачивает ручку и тянет на себя. Мобильник выскальзывает из разжавшихся пальцев и падает на пол, дисплей брызжет мелкими осколками.

На площадке Лида, в тех же джинсовых шортах и зеленой майке, в каких была тем вечером, и голова у нее не перебинтована, и плечи не изуродованы большими черными синяками. Лида молча смотрит на Илью неповрежденными глазами, а в сумраке за ней видно Морану: длинные волосы распущены, платье исчезло, шаль разрослась, прикрывая наготу. В руке тонкий серебряный серп, покрытый кружевными узорами инея. Зрачки растянулись в узкие вертикальные штрихи, делая светящиеся изумрудные глаза змеиными.

Ступая ближе, Морана говорит:

— Все ошибаются, нет исключений. В тот раз я тоже ошиблась. Промахнулась. Должна была забрать вас обоих, но не дотянулась до тебя. Теперь она, — кивает на Лиду, — не может уйти одна, потому что ваша судьба — идти дальше вместе, никак иначе. Если хочешь, отсиживайся за дверью. Ходи к жене в больницу, где она будет лежать до тех пор, пока звезды не позволят мне исправить ошибку. Спустя десятилетия. Или исправь сам.

— Как? — сразу же спрашивает Илья.

— Вы теперь в разных мирах. Между вами порог. Все, что тебе нужно — переступить его. Именно об этом она просила каждый день, когда приходила в ваше время.

Лида неподвижна как восковая фигура, только в уголках глаз поблескивает влага. В тот вечер, когда теплый ветер задувал в открытые окна, дорога бесконечно вилась под светом фар, и еще не стало поздно, она много смеялась и вслух фантазировала об их будущем. Будущем, где не было вывернувшей из-за поворота машины и сильного удара. Все не должно было закончиться так скоро.

И не закончится.

Цифры на микроволновке сменяются с «23:59» на «0:00», когда Илья шагает наружу. Серп Мораны вспыхивает ледяным бликом в поднятой руке, гулко раздается звук лопнувшей нити. Подъездная серость тает, уступая бесконечной темноте с редкими белыми вкраплениями звезд. Впереди разворачивается исходящая холодом бездна, а над бездной мост из черного камня, усыпанный палой листвой. В вышине хлопают крыльями летучие мыши, воздух наполняется запахом сырой земли и лесных костров.

Взявшись за руки, Илья и Лида ступают на мост вслед за Мораной.

Автор: Игорь Шанин

Ленка торопливо помогает мне снять пальто, руки трясутся, взгляд мечется по сторонам. Последний раз я видела ее такой в прошлом году перед экзаменом по сопромату — точно так же была похожа на щенка чихуахуа, разве что не скулила. Экзамен, она, кстати, завалила, после чего долго мучилась с пересдачей.

Стряхнув с ног туфли, следую за Ленкой в кухню. Нос улавливает аромат крепкого чая со смородиной, вечер за окном стучит каплями дождя по стеклу.

— Ты расскажешь уже или нет? — спрашиваю.

Минут сорок назад она позвонила, чтобы выдохнуть «приходи» и тут же бросить трубку. Я ни на секунду не выпустила телефон из рук, пока собиралась и ехала в такси, но так и не дождалась никаких уточнений. Для Ленки это типично: любую мелочь она возводит в статус большого секрета из тех, что можно обсуждать только с глазу на глаз.

Усевшись за стол, гляжу максимально красноречиво, когда она пододвигает ко мне вазочку с печеньем.

— Ты меня на чай так позвала, что ли? — спрашиваю. — Я чуть с ума не сбрендила, пока доехала.

Ленка криво улыбается в ответ, опираясь плечом о стену. Переминается с ноги на ногу, руки скрещены на груди, левое веко чуть подергивается от нервного тика. Русые волосы небрежно собраны в пучок на затылке, колкие пряди торчат в стороны как иголки у кактуса.

— Такое нельзя по телефону. — Ее любимая фраза.

— Какое «такое»?

Ленка оглядывается на окно, будто проверяя, не подслушивает ли кто, а потом наклоняется:

— Она умерла.

Мне не надо спрашивать, о ком это, потому что последнее время все наши разговоры только на одну тему. «Она» — Алла, жена Вадима, очередного Ленкиного взрослого ухажера. Полгода назад они поселились двумя этажами выше, так что Лена и Вадим вскоре познакомились в лифте, а дальше быстро завязался роман. Для Аллы это оставалось секретом совсем недолго, поэтому вскоре начались скандалы, звонки и слезы. Один раз я видела ее лично — худая, растрепанная, она прибежала в одном халате, когда я пила у Ленки чай после пар. Долго орала, требуя объяснить какие-то сообщения.

— Как умерла? — спрашиваю.

— Точно пока не знаю. — Ленка кусает ноготь на большом пальце. — Вроде как напилась до чертиков и заснула в ванне. Захлебнулась.

— Когда?

— Точно пока не знаю, — повторяет. — Вадим был в командировке с понедельника, только сегодня приехал, а она там… лежит. Может, день, может, два, может, вообще всю неделю. Я видела в окно, как ее выносили, представляешь? А его в отделение забрали, какие-то протоколы там составляют, допрашивают.

Перевожу взгляд на остывающую кружку чая. С нее пялится глазастый котенок, скаля зубастый рот в широкой улыбке. Никогда не скажу этого вслух, но я с самого начала была на стороне Аллы. Ленка со своей любовью к мужчинам постарше часто играла с огнем, но в такую откровенно грязную интрижку еще не вляпывалась. Ей трудно понять, что есть вещи, которые лучше не трогать, и ценности, которые лучше не рушить. Алла же любила мужа слишком сильно, чтобы просто бросить из-за малолетней вертихвостки. Она страдала, орала, истерила, звонила Ленке с угрозами, жаловалась ее матери, но при всем этом оставалась с Вадимом. Наверное, надеялась на лучшее.

Я говорю:

— Почему его допрашивают? Думают, виноват?

— Вот поэтому я тебя и позвала! — жарко шепчет Ленка, приземляясь на стул. — Он боится, что сейчас все всплывет про нас с ним, и кто-нибудь подумает, что это убийство. Что как будто он ее… ну… это самое, чтобы спокойно со мной встречаться. Понимаешь? А он этого не делал!

— Не глупи. Следователи не дураки, они смогут отличить несчастный случай от убийства. К тому же, ты сама говоришь, что его не было целую неделю. Ничего ему не будет.

— А вдруг нет? Всякие же ошибки бывают, кто знает? И потом никому ничего не докажешь!

— Ты-то причем теперь? Что предлагаешь делать?

Она достает из кармана пижамных шорт ключ и трясет перед моими глазами:

— Вадим дал, когда уже полицию вызвал. Времени не было.

— На что времени? Это от его квартиры?

— Конечно, от чьей еще? Там... Ну, там надо кое-что найти и забрать на случай, если приедут с обыском.

Брови у нее нахмурены, уголки рта тревожно сползли вниз.

— Так, — говорю. — Что найти?

— Ну, я там тетрадь с конспектами оставила.

Нутро будто обжигает кипятком.

— Вы что, прямо у них дома встречались? — спрашиваю. — Ты ж говорила про номер в гостинице! А Алла? Это ты как...

— Да тише ты! — шипит Лена. — Всего раз было, вот прям перед этим всем. Он меня в воскресенье забрал после кино, помнишь? Ну вот мы сразу к нему поехали, потому что Алла у родителей была. А потом я заметила, что из сумки пропала тетрадь. Выпала, когда мы у него были. А он к тому моменту уже в командировке был, так что...

— Так что Алла приехала, увидела тетрадь с твоим именем, напилась из-за этого и захлебнулась в ванне.

Ленка подпирает подбородок кулаком, глядя так, будто я ей только что пощечину отвесила:

— Ты намекаешь, что это я виновата?

— Просто предположила.

— Это не из-за меня! Я уж точно не хотела, чтобы это произошло. Откуда нам знать, почему она напилась?

Вздыхаю. Лена не такая плохая, как может показаться. Мы познакомились семь лет назад, когда умер мой старший брат Славка. Вместе с друзьями он забрался на чердак, а там задел оголенный провод. В один из тех тяжелых дней Ленка увидела меня плачущей на скамейке и подошла, чтобы успокоить. До сих пор помню, как ревела, уткнувшись лбом в ее колючий свитер, а она совала мне под нос яркий блокнот с блестками и повторяла: «это мой любимый, самый классный, забери себе». Все эти годы мы были друг другу как родные, и я готова простить Ленке гораздо больше, чем какую-то слабость к взрослым мужикам.

— Надо просто сходить туда и забрать тетрадь? — спрашиваю.

— Да, мне одной страшно. И ее еще найти надо. Вадим говорит, осмотрел все наспех, но не увидел, а менты-то уже ехали, так что он мне ключ и отнес. И давай уже побыстрее, а?

Мы молча поднимаемся по лестнице, стараясь ступать как можно тише. Я иду позади, поэтому прекрасно вижу, как напряжена Ленкина шея, как крепко сжаты кулаки. Хоть бы это вправило ей мозги, пора уже что-то менять в себе.

Дверной замок щелкает почти оглушительно, когда Лена поворачивает ключ. С опаской оглянувшись на соседские двери, мы ныряем во мрак прихожей, торопливо прикрывая за собой. Я слышу, как Ленка шарит по стене в поисках выключателя, и шепчу:

— Стой!

— Что?

Верчу головой, прислушиваясь к ощущениям. Непонятная тревога расползается внутри колкой изморозью. Даже самой глубокой ночью в любой квартире можно найти свет: уличный фонарь за окном, луна со звездами, щель под входной дверью. Тут же темнота такая густая, что чудится, будто на глаза повязали черную ленту. Я щурюсь, силясь разглядеть хотя бы малейший блик, но все тщетно.

— Что? — нетерпеливо повторяет Ленка.

— Почему тут так темно?

— Потому что ты не даешь мне включить свет!

Она раздраженно бьет по кнопке выключателя, и под потолком вспыхивает светильник в виде бабочки. Мягкое белое свечение заливает обои в бежевую полоску, несколько пар туфель на полке, строгое темно-синее пальто на вешалке. Зеркало отражает нас — обе опасливо ссутулившиеся, взъерошенные, с широко распахнутыми глазами.

— Только в других комнатах свет не надо, а то в окнах видно будет, — шепчет Ленка, включая фонарик на телефоне.

Следую за ней в гостиную, внимательно оглядываясь. Блеклый лучик выхватывает большой диван, черный прямоугольник телевизора и фотографии в рамках на стене. С них улыбаются Вадим и Алла в свадебных нарядах, Вадим и Алла на летнем пляже, Вадим и Алла на отдыхе в горах.

Пока Ленка шмыгает в спальню, я подхожу к окну и отодвигаю штору. Небо все еще застлано дождевыми тучами, поэтому ни одной звезды не видно, но улицы освещены ярко, можно рассмотреть лица прохожих внизу и даже такие детали, как цвет туфель или принт на пакете с продуктами. Значит, и в квартиру тоже должен проникать свет.

Лена возвращается, водя фонариком по стенам.

— Там ничего, — шепчет. — Может, она выкинула?

Достав телефон, я тоже включаю фонарик и наклоняюсь, чтобы заглянуть под диван.

— Смотри везде, — отвечаю. — Надо поскорее уйти.

Она кивает и, еще раз обведя стены лучом, уходит в кухню. Я ползаю на четвереньках, проверяя под креслом и за шкафом. Везде только комочки пыли и забытый мусор вроде засохшей макаронины или фантика от конфеты. Слышно, как соседка за стенкой громко говорит с кем-то по телефону. Хохочет.

Краем глаза успеваю отметить, как Ленка открывает дверь ванной, а потом тишину разрывает оглушительный вопль. Вскидываю голову, каждая мышца в теле обездвиживается от испуга. Сердце будто срывается в бездонную холодную пропасть. Все еще визжа, Лена пятится, спотыкается о подвернувшийся край ковра и с размаху падает на лопатки, едва не ударившись затылком о подлокотник кресла. Только после этого умолкает.

Подползаю ближе, чтобы проверить, жива ли. Жива — глаза размером с блюдца, губы дрожат, выпавший телефон светит в потолок, растягивая до углов тень от люстры.

— Там, — Ленка тычет пальцем в сторону ванной. — Там…

Направляю луч в открытую дверь. Видно кафель с цветочками на стенах, стиральную машину и кусочек раковины, где пристроился стакан для зубных щеток.

— Там, — повторяет Лена.

Поднявшись на ноги, осторожно ступаю, готовая в любой момент развернуться и бежать со всех ног. Дрожащий свет выхватывает резиновый коврик, когда подхожу ближе. Шторку с русалками. Большое махровое полотенце на крючке. Ванну. А в ванне — Алла. Глаза закрыты, нос и рот под водой, волосы расплываются в стороны черной тиной. Кожа такая бледная, что заметно голубые узоры вен на животе и грудях с посиневшими сосками.

Зажимаю ладонью рот и отшатываюсь, едва не сбив поднявшуюся на ноги Ленку.

— Ты сказала, ее вынесли! — мой голос похож на свистящее шипение проколотой шины.

— Вынесли, я сама видела!

В голове все крошится, рассыпается, беспорядочно разлетается на куски. Едва удерживая себя в сознании, я хватаю Ленку за локоть, чтобы тащить к выходу, но тут свет в прихожей и фонарики на наших телефонах одновременно гаснут. Давлю на кнопку разблокировки, но никакого эффекта.

— Мой не включается, — слышно Лену. — Батарейка, что ли?

Я чертыхаюсь и иду наугад, выставив вперед руки. В груди будто бьется дикая кошка, все инстинкты подхлестывают сорваться на бег, поддаться панике и орать до хрипа, но я только стискиваю зубы. Главное — выбраться.

Рука упирается в стену, пальцы нащупывают шероховатые полоски на обоях. Темнота по-прежнему непроглядная, ни единого просвета. Затаив дыхание, я иду, придерживаясь стены, и вспоминаю, что здесь должно быть зеркало, а вот тут — уже дверь. Но стена бесконечно тянется под ладонью, словно разрослась до немыслимых размеров.

— Слышишь? — раздается Ленкин шепот.

Слышу: в ванной плещет вода на пол. Негромкие влажные шлепки по кафелю — чьи-то шаги. Ленка снова срывается на визг, но почти сразу затихает, и я окликаю:

— Ленка?

Никто не отвечает. Больше не слышно ни криков, ни шагов. Добираюсь пальцами до угла, так и не найдя дверь.

— Помогите! — выкрикиваю во всю силу легких.

Плевать, что нас найдут в чужой квартире. Лишь бы вытащили отсюда.

— Помогите!

Мечусь в панике как пойманная в банку муха. Скачу от стены к стене, и все они одинаковые, голые, без полок и мебели, без дверных проемов — глухая ловушка. Вся квартира сжалась вокруг меня, замуровав живьем. Вопли вспарывают горло раз за разом, но я не слышу саму себя.

Бьюсь об стены плечами, ногами, головой, будто так можно разбить кирпичную кладку. По спине струится пот, внутри словно кипит серная кислота. Смятение пережевывает меня тупыми зубами, ни на секунду не позволяя собраться с мыслями.

Кто-то хватает за плечо. Электрический разряд проходит по телу от макушки до пяток, и я падаю, едва успев выставить вперед руки. В нос бьет запах пыли, частички грязи с пола впиваются в ладони. Тяжело дыша, я замираю и прислушиваюсь. Тот, кто прикасался — это не Лена и даже не Алла. Здесь, в душной темноте есть кто-то еще.

Взмокшую шею холодит легкое дуновение, похожее на дыхание. Съежившись, я стараюсь не двигаться, чтобы никак себя не выдать.

Звонкий мальчишеский голос раздается в голове. Не звучит по-настоящему, но каким-то образом складывается в слова. Он говорит, очень повезло, что получилось меня найти. С подкатившими к горлу слезами я узнаю его:

— Славка?

Мой брат, растворяясь с темнотой, обхватывает меня со всех сторон странными объятиями. Я раскидываю руки в ответ, не уверенная, что он видит это или чувствует. Голос у него совсем не изменился за прошедшие годы. Говорит, все мертвые попадают в темноту. Она бескрайняя и необъятная, но при этом тесная и вечно держит всех взаперти.

— Я не мертвая! — измученное криками горло саднит от каждого слова. — Как я сюда попала?

Он говорит, эта женщина позвала нас. Заманила. Говорит, человек, умерший в злобе, может гораздо больше, чем другие. Говорит, ее надо бояться.

Мои джинсы и кофта намокают от горячей воды, она поднимается сильной упругой волной и поглощает целиком. Пол становится гладким и вогнутым. Невольно задержав дыхание, я взмахиваю руками, и пальцы скользят по мокрым краям ванны. Дергаю ногой и слышу, как падают на пол сбитые тюбики с шампунями.

Славка говорит, эта женщина хочет, чтобы другие страдали как она. Хочет, чтобы ее поняли.

Выныриваю и едва успеваю глотнуть воздух, прежде чем невидимая сила давит сверху, снова загоняя под воду. Распахнув невидящие глаза, я барахтаюсь в попытке выбраться, но руки раз за разом соскальзывают. Вода устремляется в открытый в немом крике рот, язык улавливает горьковатый привкус морской соли.

Он говорит, я ни при чем. Поэтому у него получится меня вывести.

Все сотрясается, переворачивается, и я с размаху падаю на пол, больно ударившись локтями. Вдох за вдохом легкие наполняются воздухом, грудь ходит ходуном. Глаза наконец различают свет: это светильник из прихожей достает до ванной. Перед носом резиновый массажный коврик, пальцы упираются в кафельный пол.

Поднимаюсь на дрожащие ноги, тяжело дыша и машинально себя ощупывая. Одежда совершенно сухая, волосы тоже. В глазах все покачивается, но я различаю, что ванна пуста, только на дне тускло поблескивает мутная вода.

Слышно голос. Кто-то разговаривает, громко и оживленно.

Шатаясь, я выхожу наружу. Лена в прихожей, одной рукой прижимает к уху телефон, другой сминает тетрадь с конспектами.

— Да, у меня, — говорит в трубку. — Я нашла, все хорошо. Давай поскорее! И я тебя!

Смеется.

Подхожу ближе. Сознание медленно проясняется, мрак внутри растворяется и отступает.

Сбросив звонок, Ленка поворачивается ко мне:

— Вадим звонил, его отпустили. Скоро приедет. Я так соскучилась!

На лице улыбка до ушей, глаза прямо искрятся радостью. Как будто совсем не она недавно верещала от ужаса.

— А где Лена? — это вырывается у меня прежде, чем в мозгу успевает сложиться логическая цепочка.

Она глядит с насмешкой, совсем не удивленная вопросом.

— Лена, — говорит, — навсегда осталась в темноте.

Автор: Игорь Шанин

Проснуться ночью от стука в дверь — удовольствие ниже среднего. Вырванный из сна, Антон лежит в кровати и глядит в потолок, надеясь, что показалось. В комнате почти темно, только блеклый свет уличного фонаря пробивается сквозь щель в шторах, едва обозначая очертания старого шкафа и стула со скомканной одеждой.

Стук повторяется, настойчивый и громкий. Гость совсем не смущается, что приходится будить хозяев посреди ночи. Антон медленно садится в кровати, чутко прислушиваясь: быть может, удастся различить голоса снаружи или еще что-то, что прояснит ситуацию. Ничего. Стук повторяется снова, и Антон выползает из-под одеяла с тяжелым дыханием и колотящимся сердцем. Светящийся циферблат электронных часов на полке мигает цифрами «2:46».

Надо подойти к двери и посмотреть в глазок, но при этом не издать ни единого шороха. Так ночной визитер может решить, что дома никого нет и свалить. Если же там кто-то опасный, грабители какие-нибудь или пьяные гопники, надо сразу звонить ментам — худощавому парню двадцати пяти лет такие гости не по плечу.

То, о чем всегда забывает Антон — скрипучая половица под линолеумом в прихожей. В ночи она звучит почти оглушительно, и Антон замирает на месте, зажмурившись и прикусив губу от нахлынувшего волнения. С той стороны двери тут же раздается женский голос:

— Откройте ради Христа! Я слышу, что вы там! Мне никто не хочет открывать!

Испуг потихоньку блекнет: голос кажется беспомощным и совсем не опасным. Глянув в глазок, Антон видит силуэт в цветастой одежде и, помешкавшись, все же поворачивает замок.

На лестничной площадке женщина лет сорока. Засаленное яркое платье до пола, густая черная шевелюра, смуглая кожа, длинный нос и зеленые глаза. Цыганка.

— Не бойся! — тут же выдыхает она, цепко хватая Антона за руку. — Я Лала, соседка! Пошли!

Лала тянет уверенно и сильно, ничего не понимающий Антон семенит за ней в одних трусах как теленок на поводу. Часто оглядываясь и беспокойно дыша, Лала заводит его в квартиру на другом конце лестничной площадки. Тут Антон начинает припоминать, что уже видел ее раньше, недели две назад: Лала командовала грузчикам заносить сюда старый диван с потертыми подлокотниками. А до нее в этой квартире жила какая-то бабка, но почти не выходила из дома и ни с кем не общалась, так что никто о ней ничего не знает.

Лала и Антон останавливаются в прихожей под светом тусклой лампочки.

— Сейчас не говори ничего! — шепчет она. — Послушай просто, хорошо?

Антон молчит, с любопытством оглядываясь. В прихожей грязно: коврик сплошь в пыли, обои с ромбиками выцвели и отваливаются в углах. Пальто на вешалке выглядит таким ветхим, что кажется, будто может расползтись по швам от одного прикосновения. Пахнет куревом и хвойным освежителем воздуха.

— Ничего не говори, хорошо? — нетерпеливо повторяет Лала, будто Антон трещит без умолку.

Из прихожей видно подлокотник того самого дивана в темной гостиной и кухню, где горит свет и под столом кособочится табуретка с кривыми ножками.

— Что послушать-то? — спрашивает Антон через минуту или две, когда остатки сна и недавнего испуга развеиваются окончательно.

— Четки, — отвечает Лала.

— Какие четки?

— Теткины.

Уловив на лице Антона непонимание, она поясняет:

— Тут раньше тетка моя жила, она померла почти месяц как, а квартира мне досталась. Поэтому я тут живу теперь.

— А четки?

— Четки у нее были, большие такие, из черного агата, она их постоянно руками перебирала, а они громкие такие: цок-цок, цок-цок! И так бесконечно!

Антон выразительно глядит на Лалу, ожидая продолжения, но она только озирается, одной рукой держа его за локоть, а другой безостановочно почесывая нос. Длинные серьги со стеклянными висюльками подергиваются при каждом движении, ловя и дробя тусклый свет.

— Причем тут четки-то? — наконец спрашивает он.

— Она меня не любила в последнее время, — невпопад отвечает Лала. — Я не навещала ее почти, забот полон рот, не до нее, а она обижалась сильно. Наверное, хотела наследство переписать, да не на кого, только я у нее и осталась.

Лала наконец отпускает Антона и выуживает из складок платья сигарету и зажигалку. Чиркает колесико, разбрасывая искры, взвивается к потолку вонючий белесый дым.

— А когда я ее последний раз видела живой, — продолжает, — она сказала, мол, никуда отсюда после смерти не уйдет. Сказала: «проклинаю тебя, со свету сживу». Знаешь, какая сила у цыганских проклятий?

Лала делает одну затяжку за другой, то и дело вглядываясь в темноту гостиной. Антон, растерянный и почти голый, размышляет, под каким вежливым предлогом можно вернуться домой.

— Так четки-то тут причем? — спрашивает он с тоской.

— Я их слышу! — вскрикивает Лала. — Началось дня три назад. Сначала думала, что показалось, но они все громче и громче. С каждым днем. И нигде не спрятаться, в магазине, на улице, где угодно слышно. Даже когда на другом конце города, их слышно. Из этой квартиры слышно, понимаешь, нет? Цок-цок, цок-цок! Все углы осмотрела, а нету нигде никаких четок.

Она жадно присасывается к фильтру сигареты, а потом наклоняется и шепчет:

— Да и не может их тут быть, я ж сама их к ней в гроб положила! О! Вот, слышишь? Слышишь?

Почти уткнувшись носом в шею Антона, Лала смотрит на него с отчаянной надеждой.

— Что слышу?

— Четки! Цок-цок!

В квартире совсем тихо, только шумит метель за окнами да еле различимо бормочет телевизор у соседей снизу. Антон честно напрягает слух, но не улавливает никакого «цок-цок».

— Тишина же, — шепчет он.

— Ничего не тишина! Вот прям сейчас, не прекращается! — волнуется Лала.

Изо рта у нее пахнет как из сточной канавы, глаза блестящие, зрачки большие будто чернильные кляксы. Теперь, когда она наклонилась так близко, можно разглядеть бело-желтые частички под носом. Целая щепотка грязной муки путается в редких усиках на верхней губе Лалы. Тут все сразу встает на свои места.

— Теть, да ты ж упоролась, — говорит Антон, брезгливо отстраняясь.

Больше никаких вежливых предлогов искать не хочется. Не сдерживая презрительной гримасы, Антон хватается за дверную ручку.

— Стой! Не бросай меня, Христа ради! Что хочешь для тебя сделаю!

Лала пытается запустить руки Антону в трусы, но он уворачивается.

— Не оставляй меня, я много умею, не пожалеешь! Не уходи! У меня друзья только завтра придут, не бросай ночью одну!

Выскочив на лестничную площадку, Антон бежит к своей квартире так, будто за ним гонится стая голодных львов. За спиной раздается шипение Лалы:

— Тогда я тебя тоже проклинаю! Пусть она после меня за тебя возьмется!

Захлопнув дверь, Антон поворачивает замок на все обороты и приникает к глазку, ожидая увидеть беснующуюся Лалу, но она уже скрылась в своей квартире. Антон выжидает для уверенности несколько минут, а потом ползет в ванную и долго стоит под горячим душем в тщетной попытке смыть с себя все ночные впечатления.

***

Следующим вечером, возвращаясь с работы, Антон застает на лестничной площадке незнакомых людей. Все столпились у квартиры Лалы: тут несколько чумазых парней цыганской наружности и двое полицейских в форме. Бросив на них обеспокоенный взгляд, Антон поворачивается к своей двери, нарочито медленно шаря по карманам в поисках ключей и прислушиваясь. Один из полицейских говорит совсем тихо, с трудом получается разобрать «передоз» и «не обнаружено признаков насильственной». А еще «не помешает узнать, кто видел ее последней», и тогда Антон тут же находит ключи и юркает домой.

Через глазок видно, как полицейские и чумазые маячат на лестничной клетке, а потом все уходят, и тогда Антон вздыхает с облегчением. Лалу совсем не жалко: никто не заставлял ее закидываться всякой дрянью. Жалко было бы обзавестись из-за нее проблемами, но раз уж менты ушли, значит, все в порядке.

***

Ночью Антону снится, будто он со всех ног убегает из квартиры Лалы, а сама она гонится за ним, скалясь острыми клыками и вспарывая воздух орлиными когтями. Визжа во всю глотку, Антон забегает к себе, хлопает дверью, тут же вздрагивает всем телом и просыпается.

В комнате темно, часы высвечивают половину второго, и поначалу Антон даже не понимает, что именно его разбудило. Проходит несколько сонных тягучих секунд, прежде чем мозг царапает догадка: кажется, дверь хлопнула не во сне. Кто-то только что, посреди ночи, открыл дверь его квартиры, а потом закрыл ее.

Мгновенно похолодев всем нутром, Антон лежит, затаив дыхание и вслушиваясь. Неужели забыл запереть? Светящиеся цифры на электронном циферблате равнодушно сменяются одна другой, больше ничего не происходит.

Остатки ночного кошмара распадаются на тающие фрагменты, и почти удается убедить себя, что со страху напридумывал того, чего нет, когда из прихожей слышится та самая половица. Скрип пронзительный и издевательски реальный. Антон тут же приподнимается на локтях, щурясь в сторону темного дверного проема. Через секунду оттуда раздается новый звук. Примерно такой бывает, когда катаешь во рту сразу несколько леденцов. Антон никогда не слышал его раньше, но совершенно точно знает, что именно так звучит. В памяти всплывает лицо Лалы и ее запачканные коксом губы, выплевывающие описание этого звука.

Цок-цок.

Автор: Игорь Шанин