DoCerberus

Ночное небо блекнет и выцветает, проявляясь над кронами рассветной серостью. Ветер шумит молодой листвой, чирикает вдалеке ранняя пташка. Пропахший грибами и сыростью воздух кажется таким плотным, что заполняет легкие будто мутная вода.

Гулко хрустит сухая ветка под ногой осторожно ступающей женщины. Теряясь в сумраке среди деревьев, она тщательно выбирает место для каждого шага. Длинные спутанные волосы спадают на лицо, губы тревожно кривятся. Бордовая кофта с короткими рукавами, свободные джинсы, перепачканные грязью кроссовки — ночная прохлада мая с легкостью проникает сквозь легкую одежду, холодя взмокшую спину. Ползут по затылку мурашки, дыхание вырывается изо рта зыбкими облачками пара.

Женщина бережно прижимает к груди сверток из одеяла и шепчет:

— Не бойся.

Древний лес неохотно принимает в объятия. Здесь нет тропинок, только мшистая земля, укрытая прошлогодней листвой и хвойным настилом. Машину пришлось оставить несколько часов назад, когда ехать стало совсем невозможно. Теперь, пробираясь глубже и глубже, женщина с каждой секундой все сильнее сомневается, что сможет найти дорогу назад.

— Не бойся, — повторяет она младенцу. — Не бойся.

Рассвет вытесняет тьму, обрисовывая детали. Необъятные стволы деревьев, корявые ветви, разросшиеся кусты. Подрагивают капли росы на паутине, цепляются за шнурки колючки сорняков. Здесь нет разбросанных бутылок и следов от костров, не попадаются указатели и расчищенные для ночлега полянки. Нетронутое, непорочное естество дикой глуши кажется неприветливым и озлобленным.

Подняв глаза, женщина невольно вздрагивает: на стволах вековых сосен вырезаны лица. Скорбные, вытянутые, с плотно сомкнутыми губами и опущенными веками, они угадываются на коре даже в потемках.

— Не бойся, — хрипло шепчет она, вцепившись в ребенка так, будто его пытаются отнять. — Хочешь, расскажу сказку?

Где-то далеко-далеко каркает ворон, и эхо разносится по округе оглушительной волной. Стараясь смотреть только под ноги, женщина говорит:

— Жила-была девочка.

Краем глаза она цепляет неясное движение в стороне, но не подает виду.

— Давным-давно, сотни и сотни лет назад. Тысячи лет назад. Так давно, что никто представить не может.

Теплое дуновение, похожее на дыхание, касается голой шеи, и сердце срывается в галоп, требуя осмотреться, различить опасность до того, как настигнет.

— Девочка вела обычную жизнь и радовалась каждому новому дню, — рассказывает женщина, не поднимая глаз. — Девочка хотела вырасти красивой девушкой и завести семью, чтобы жить долго и счастливо.

Нечто совсем уж явное маячит на границе обозримого, и она невольно вскидывает голову. Рассвет отпугнул тьму, но она не ушла совсем, а спряталась, съежившись у корней и под кустами. Плотная и текучая, она движется как живой туман, складываясь в тени, и тени насмешливо изображают сказку. Вот, то удаляясь, то приближаясь, меж стволов танцует хрупкая фигурка, сотканная из тающей темноты.

— Но девочке была уготована другая судьба, — шепчет женщина, завороженно наблюдая за театром теней. — Девочку ждала иная великая цель.

Вздрагивает задетая ветка, сбрасывая на голову брызги утренней влаги. Прохлада впитывается в кожу, устремляясь к костям, и пальцы, сжимающие ребенка, кажутся деревянными.

— Потому что девочка была внучкой одной из первых ведьм, — говорит женщина. — Девочке предстояло унаследовать огромную силу. Огромную и опасную.

Над танцующей тенью появляются другие — большие, бесформенные. Нависают как волки над добычей.

— И первые ведьмы нашли ей особое применение. Уже тогда они столкнулись с непониманием обычных людей. Обычные люди завидовали и боялись. Они были уверены, что чужая сила обязательно будет направлена против них, а потому старались истребить ее. Ведьм искали, мучили и убивали. Их было намного меньше, это не оставляло шансов на победу. И ведьмы поняли, что так будет всегда. Что нет способа, способного привести к миру. И что на протяжении всего своего существования им придется бежать и прятаться.

Тени вьются и мечутся меж стволов, придавливая девочку к земле. Она прикрывает голову руками и сутулится, стараясь стать незаметнее. Лица нет, только непрестанно перекатывающиеся клубы тумана, но воображение с готовностью рисует испуганно перекошенный рот и распахнутые глаза.

— И вот тогда первые ведьмы задумали месть. Их план был прост — извести всех людей, от которых исходила опасность. Для этого требовалась невероятная мощь, какой никто не обладал, но они придумали особенный способ. Они сделали девочку сосудом для мрака. Ей предстояло оплакать все человечество.

Маленькая фигурка падает, рассыпаясь черными завихрениями, и тени давят сверху. Жадная клокочущая темнота растекается по земле, скрываясь от света под ветками и листьями. Тонкими щупальцами она тянется к кроссовкам женщины. Не позволяя себе впасть в панику, та упорно продолжает:

— Девочку усыпили и наполнили самым темным, что было в душах ведьм — гневом и ненавистью. Дальше ей полагалось только спать как можно дольше вдали от всех, чтобы тьма внутри с каждым годом копилась и усиливалась. Чтобы потом, когда девочка проснется, это зло вырвалось и обрушилось на людской род, уничтожив всех обычных людей. Это очень долгий способ мести, но другого не дано.

Небо постепенно меняется с серого на голубое, воздух едва заметно теплеет. Ноги ломит от бесконечной ходьбы, но женщина улыбается, глядя на дитя.

— Не бойся, — говорит. — Нам ничего не будет, ведь мы не обычные люди. Наши предки были выбраны ведьмами среди людей, которые пытались их защищать. Нам доверили главную задачу — показать, где спрятана девочка. Когда придет время. Потому что место, где она спит, ведьмы стерли даже из собственной памяти. Они знали, что желание отомстить очень сильное, и это могло привести к тому, что девочку разбудят слишком рано, когда ее сил будет не достаточно. А потому хранить ее тайну полагалось не ведьмам.

Женщина останавливается перед небольшой поляной, заросшей сорной травой. Спящие лица на деревьях бесстрастны и неподвижны. Птицы перелетают с ветки на ветку, шуршат в листве суетливые белки.

— Но ведьмы также и не могли позволить, чтобы девочку вообще не разбудили. Ведь кто захочет брать на себя вину в гибели стольких людей? И тогда они добавили условие — тот, кто в свое время раскроет, где спит девочка, может просить о чем угодно, и это будет исполнено.

Запустив руку под ворот кофты, женщина выуживает висящую на шее деревянную флейту и дергает. Льняной шнурок лопается, оставляя на коже красноватую полоску. Флейта, тонкая и короткая, выполнена из дерева, давным-давно почерневшего от старости. Щербатые края похожи на растрескавшийся пергамент.

— Я услышала эту сказку, когда была совсем маленькой, — говорит женщина ребенку. — Больше, чем ты, но все равно маленькой. Всю жизнь я, как и все, кто был до меня, удивлялась. Всю жизнь я не понимала, какое желание может привести сюда? Ради какого желания можно пожертвовать столькими жизнями? Я была уверена, что никогда не сделаю этого. Думала, передам флейту по наследству, как получила ее сама, и что мои наследники передадут ее своим, и это никогда не прекратится.

Она долго молчит, прислушиваясь к звукам леса, словно ждет, что кто-то окликнет. Что кто-то помешает. Но минуты уходят одна за другой, а древний покой остается ненарушенным. Тогда женщина дрожащей рукой подносит флейту к губам и выдыхает.

Похожий звук бывает, когда дуешь в горлышко пустой бутылки — тихий, протяжный, напоминающий тоскливый вой.

Лица на деревьях с треском распахивают глаза. Опадает крошащаяся кора, отблескивают рубиновые зрачки. Ветер налетает безумным порывом, едва не сбивая с ног и ломая в вышине хлипкие ветви. Птицы рассыпаются по небу черными точками, клекоча и хлопая крыльями. Сгорбившись, женщина прижимает ребенка к груди.

Земля ходит ходуном. Поляна впереди бугрится, похожая на волнующуюся морскую поверхность. Выворачиваются спутанные корни, извиваются черви, в нос бьет затхлый запах влаги и прелой травы. Лица разевают бездонные черные провалы ртов, и все заполняет оглушительный стон множества голосов. Женщина кричит, но не слышит себя.

Поляна проваливается вниз, словно где-то в глубине образовалась большая пустота. Деревья вокруг кренятся, сыпля листьями и смыкаясь кронами. Из-под земли показывается дощатая крыша. Женщина невольно отступает. Крепкая приземистая изба вырастает перед ней, выкапывается снизу как оживший мертвец. Проходит меньше минуты, и она предстает во всей красе: закрытые ставнями окна, крыльцо с низкими ступенями, сложенные из толстых бревен стены, радушно приоткрытая дверь.

Ветер мгновенно утихает, уступая тишине. Лица снова засыпают, делаясь всего лишь узорами на древесной коре. Тяжело дыша, женщина подходит ближе. Колени дрожат, виски пульсируют.

— Не бойся, — говорит она то ли ребенку, то ли себе. — Мы сделали это. Она исполнит желание.

Поднявшись на крыльцо, она оглядывается, еще не уверенная, что все происходит взаправду. Все еще смутно ожидающая, что кто-нибудь остановит. Хотя поздно останавливать.

— Не бойся. Мы не будем ее будить. Мы бы не смогли, даже если бы захотели. И будет хорошо, если ее вообще никто никогда не разбудит.

Прикусив губу, женщина тянет за дверную ручку. Тихонько скрипят петли, дышит изнутри домашнее тепло.

Здесь всего одна комната, ярко освещенная желтоватым светом, хотя источников не видно — в избе нет ни свечей, ни ламп, ни фонарей. Пахнет свежей древесиной и натопленной печью, словно стены, когда-то чуявшие эти запахи, до сих пор их помнят. Посередине дубовая кровать с соломенной периной. Девочка лежит на спине, раскинув руки в стороны. Длинные русые волосы разметались по подушке, белое ситцевое платье расшито разноцветным бисером и украшено бархатными лентами.

Женщина приближается, не сводя глаз с бледного лица спящей. Опущенные веки едва заметно подрагивают, уголки губ опущены. Грудь мерно поднимается и опускается в такт дыханию. Кажется, достаточно одного лишь прикосновения, чтобы девочка проснулась.

Виновато сутулясь, женщина усаживается на краешек кровати и укладывает ребенка рядом.

— Скоро тебя найдут, — говорит. — Ведьмы тысячи лет тебя искали, но ты была скрыта. А теперь ты на виду, они почувствуют. Скорее всего, уже почувствовали. Я сделала, что от меня требовалось.

Девочка остается неподвижной.

— Это ведь значит, что я могу просить?

Ответа снова нет.

Трясущимися руками женщина медленно разворачивает одеяло. Показываются тонкие ручки, лиловые от трупных пятен, и посиневшее личико. На губах белесый налет, приоткрытые глаза высохли и запали. Женщина прижимает руку ко рту и кусает себя за пальцы. Впервые за долгое время она позволяет усталости взять верх и будто ломается изнутри пополам, мгновенно превращаясь в старую куклу.

— Я… я не виновата.

Слезы струятся по скривившемуся лицу, слюни пузырятся в уголках рта, сочатся по подбородку. Спина содрогается от рыданий.

— Я не хотела. Я бы все отдала, чтобы этого не случилась, я бы саму себя… я бы свою жизнь… только чтоб… Отвлеклась всего на минутку, разве я могла знать? Кто-то постучал в дверь, и я пошла открыть, а там никого. Я сразу почуяла… сразу поняла, что случилось… плохое… Сразу побежала в спальню, а он… он упал со стола… я положила его, чтобы запеленать… Меня меньше минуты не было… а он упал… я просто… я…

Она бьет себя кулаком в нос, и кровь тут же размазывается по губам вместе с соплями и слезами. И девочка, и ребенок лежат на кровати без единого движения.

— Я… я ведь могу просить? — всхлипывает женщина. — Я хочу попросить… Я прошу, чтобы т-ты… вернула… Я прошу, чтобы ты вернула его. Я прошу, чтобы ты вернула его. Я прошу, чтобы ты вернула. Пожалуйста. Пожалуйста. Обещаю, я больше глаз с него не спущу, ни на секунду одного не оставлю. Прошу, пожалуйста. Я обещаю, слышишь? Я клянусь, я все на свете отдам, только верни мне его! Я что угодно…

Она осекается, заметив, как дрогнул указательный пальчик младенца. Она закусывает кулак, различив, как расширяются его ноздри, втягивающие воздух. Она ревет в полный голос, когда синева на коже блекнет, уступая здоровой розовости. Она подхватывает ребенка на руки, когда он открывает ясные глаза.

Женщина кружится по комнате и хохочет до хрипа, прижимая к себе дитя. Нет больше утомления, сомнений и страха, весь пройденный путь кажется одной мимолетной секундой. Неважно, что было до и что будет после, важно только то, что сейчас.

Немного успокоившись, она склоняется над девочкой и целует ее в теплый лоб.

— Спасибо. Спасибо. Спасибо, — шепчет на ухо. — Я больше никогда его не оставлю.

Женщина выходит наружу и осторожно ступает прочь, оставляя избу позади. Лес залит солнцем, наливающейся весенней зеленью и птичьим пением, здесь не осталось и крупицы той живой тьмы, что царила еще час назад. Наверное, она вернется ночью, но это уже не имеет значения.

Свет в избе гаснет, но дверь остается распахнутой настежь — здесь ждут новых гостей.

Автор: Игорь Шанин

первая часть

вторая часть

Озираюсь, разинув рот: деревья рассыпаются угольной трухой как истлевшие спички. Воздух мгновенно чернеет, в горло забивается сажа, и я закашливаюсь, сложившись пополам. Уши заполняет неровный гул, напоминающий шум мотора, земля трясется. Рядом что-то взрывается, меня обдает сухим жаром. С трудом разомкнув слипшиеся от пепла ресницы, я различаю сквозь дым алые всполохи.

Аза держится на ногах, выставив перед собой ладони, а напротив Константин. Подняв руки над головой, он щелкает пальцами, и одна за другой яркие вспышки летят на Азу, но каждый раз разбиваются о невидимую преграду. Лес рассеялся, осталась только укрытая черной пылью пустыня и прежнее бесстрастное небо.

— Хватайся за меня! — кричит Аза, на секунду поворачиваясь ко мне. — Мы сможем уйти!

Когда шаркаю в ее сторону, Константин спокойно говорит:

— Я отведу тебя к Валерии. Пора выполнить обещание.

Останавливаюсь, с трудом выпрямляясь. Разбушевавшийся ветер почти сбивает с ног, пыль вьется вихрями, забиваясь в ноздри и уши. Очередная вспышка прошибает невидимый щит и врезается в плечо Азы с такой силой, что ее отбрасывает назад. Мелькают в воздухе красные брызги, сквозь гул пробивается короткий крик. Потерянная, я кручу головой, силясь охватить и понять все сразу.

Перевернувшись на живот, Аза неловко чертит что-то на земле окровавленной рукой. Костя подходит ближе и издевательски неспешно вырисовывает в воздухе безымянным пальцем сложный символ.

— Не ходи, — хрипит Аза, не поднимая головы. — Не ищи сестру. Она тебя убьет.

Они заканчивают свои руны одновременно. Земля уходит из-под ног, и я падаю, больно ударившись локтями. Тьма застилает глаза плотным покрывалом. Гул стихает, уступая привычным звукам: хлопающая дверь, смыкающиеся створки лифта, чей-то голос.

Часто моргая, я заставляю себя подняться. Реальность выстраивается, разворачивается вокруг знакомой картиной. Лестничная площадка на моем этаже. Там, где был рисунок Азы, теперь неровная выбоина, словно кто-то с размаху ударил кувалдой. Бетонная крошка хрустит под подошвами, когда я на неровных ногах отступаю подальше.

Костя спускается по лестнице, небрежно стряхивая с плеч черную пыль.

— Успела сбежать, — констатирует на ходу. — Мне стоило быть расторопнее. С Азой действительно очень сложно.

— Стой! — окликаю, хромая следом. — Ты обещал!

— Я обещал, — кивает, не останавливаясь. — Я выполню.

Выхожу за ним из подъезда. Мороз с готовностью набрасывается на разгоряченное лицо, впиваясь в кожу сотнями жал. Утренние сумерки подсвечены уличными фонарями и фарами выползающих со двора машин. Одинокий собачник на детской площадке тоскливо затягивается сигаретой, не сводя глаз с суетящегося у ног шпица.

— Моя вон там, — Константин машет рукой в сторону парковки. — Я наблюдал. Дежурил. Знал, что она в конце концов объявится, чтобы попытаться тебя переманить. В прошлый раз мне так и не удалось за нее зацепиться, хотя ты хорошо все сделала.

Оглушенная и ошарашенная, я плетусь, машинально стараясь попадать в его следы на снегу. Гремят доставаемые из кармана ключи, пиликает сигнализация, открывается передо мной пассажирская дверь.

— М-мы поедем? — спрашиваю заторможенно. — Куда?

— Ну как куда? — Константин снисходительно улыбается. — Аза же рассказала тебе про нашу деревню. Пора повидаться с сестрой.

***

Я полностью прихожу в себя только когда город за окнами сменяется заснеженной лесополосой и белыми полями. Все реже попадаются рекламные щиты, а дорожные указатели подписаны названиями незнакомых пунктов. Дорога узкая и неровная. Судя по выползшему к зениту тусклому солнцу, мы едем уже несколько часов.

Константин держит руль уверенно, выпрямив спину и подняв голову. Ни разу не взглянул на меня. Словно вообще забыл. Устроившись удобнее, я негромко напоминаю о себе:

— Зачем тебе машина? Ведьмы же умеют перемещаться в другое место сами по себе.

— Ведьмы умеют. Чернокнижники нет.

— Разве? Аза говорит, чернокнижники сильнее.

— И все же у всех есть преимущества и недостатки. Будь у тебя побольше опыта и умений, ты бы смогла перенести нас двоих. Но придется довольствоваться малым.

Голос у него ровный и дружелюбный, как у экскурсовода. Немного расслабившись, я решаю, что можно расспрашивать дальше:

— Эта деревня… Там только ведьмы?

— Не совсем. Ведьмы выходят замуж и рожают детей. Ни мужья, ни дети не способны владеть магией, но их не выгоняют. Некоторые и вовсе не знают о том, в каком месте живут. Например, мы с сестрой выросли там, но ни о чем не догадывались. Только недавно это все вскрылось.

На мгновение он поворачивается, и я успеваю уловить невеселый взгляд.

— Марфа твоя мать? — продолжаю осторожно. — Ну, которая самая главная?

— Да.

— Это… правда, что она убила внучку, чтобы сделать тебя чернокнижником? Это была твоя дочь?

— Нет, дочь сестры. Моя племянница.

— Та самая Есения?

Константин открывает рот, чтобы ответить, но лишь молча кивает.

— И ты позволил этому случиться?

— Если бы мне дали выбор, не позволил бы. Но произошло то, что должно произойти. Для великих дел требуются великие жертвы.

Вдоль позвоночника проползает холодок. Мысль, что я нахожусь в машине человека, оправдывающего убийцу ребенка, наполняет сознание тревожными предчувствиями.

— А что твоя сестра? — спрашиваю. — Тоже одобряет такие великие дела?

Он отвечает после долгой паузы:

— Нет. Ее никто не спрашивал. Насколько знаю, с ней собирались поступить не лучшим образом, но я добился, чтобы ее отпустили домой. В деревню она больше не вернется.

Мерно шумит двигатель, покачивается игрушка-освежитель на зеркале заднего вида. Кажется, время течет так же быстро, как едет машина — солнце уже клонится вниз, из белого делаясь блекло-оранжевым.

Мысли становятся путаными и неподъемными, как ворох свалившихся с полки книг. Слишком много всего, одной не разобраться.

— Азе можно верить? — спрашиваю.

— Не знаю, мы не знакомы. Сегодня вот впервые встретились, — отвечает Костя. — Но ты ведь взрослая уже, должна понимать, что верить нельзя никому.

— И тебе?

— Никому.

Тревога усиливается. Надо было сначала задуматься, как выбираться из деревни, если Лера не согласится уезжать. Еще неизвестно, отпустят ли меня ведьмы. Осторожно выуживаю из кармана телефон. Куча сообщений от начальника и двадцать четыре пропущенных от Глеба.

— Почему она сказала, что Лера меня убьет? — говорю тихо.

Константин усмехается:

— Тебе стоило спросить об этом перед тем, как сесть в машину. Наверное, ты думаешь, что такой исход невозможен.

— Разумеется, невозможен! Лера моя сестра, зачем ей меня убивать?

— Как раз поэтому. Вы близнецы. Ведьминское наследие разделено между вами пополам.

— Лерка старше. Она первая родившаяся девочка через поколение.

— Неважно, кого первым вытащили из матери. Смотри тоньше — в сакральном смысле ваши души зародились одновременно.

Вот почему Аза заинтересовалась тем, что мои магические потуги работают. Вот почему звала с собой.

— А убивать-то тогда зачем? — качаю головой. — Что за бред вообще?

— Пока сила разделена, каждая из вас владеет лишь ее малой частью. С этим особо не разгуляешься, хватит только на глупые фокусы. Но если одна сестра убьет другую, то заберет себе всё и обретет особые способности.

— Что еще за способности?

— Никто не знает. Ведьмы-близнецы — настолько большая редкость, что за последние лет пятьсот в истории нет об этом упоминаний. Только неясные поверья, передающиеся из поколения в поколение. Внучки у ведьм в принципе рождаются нечасто, а уж двойняшки — это вообще что-то немыслимое.

Все бы отдала, чтобы никакой силы у нас не было. События последних дней ярко показали, что нет ничего лучше, чем серая обыденная жизнь.

— Ну уж нет, — хмурюсь. — Лера не станет меня убивать. Какие-то там способности не могут быть дороже родной сестры. Не знаю, чего там ей твоя Марфа наговорила, но я смогу убедить ее вернуться к нормальной жизни.

— Вот и посмотрим.

— Посмотрим? То есть, ты сейчас уверен, что везешь меня на смерть? И говоришь это так спокойно?

— Ты же сама просила. И я обещал. Это твое решение.

Опускаю голову и прижимаю пальцы к вискам. Усталость и беспокойство затягивают в холодную трясину. Сомнения точат меня как термиты — хочется верить, что Лера не способна на убийство, но эта ее одержимость магией слишком сильна. До сих пор помню, какое пламя вспыхивало в ее глазах, когда срабатывало очередное заклинание.

— Смотри, — неожиданно говорит Константин, и я поднимаю глаза.

Он отнимает руку от руля и медленно вырисовывает в воздухе символ.

— Посмотри еще раз. Вот так. Я не довожу его до конца, надо будет еще провести одну линию, сверху вниз, вот отсюда вот сюда. Все обязательно мизинцем. Чтобы сработало. Запомнила? Может, еще раз?

— Запомнила, — отвечаю неуверенно. — Что это?

— Защита. Если Валерия нападет, примени этот знак и сможешь спастись. Он древний и очень мощный, его ничто не пробьет. Честно говоря, даже Марфе такое не известно. Это знания чернокнижников, и мне не стоит ими делиться.

Гляжу на него с недоумением:

— Ты же сказал, что мы способны только на фокусы. Какая тут магия чернокнижников?

— Я буду рядом с тобой и смогу подпитать. Марфа поведет себя также с Валерией, не сомневайся.

Еще раз мысленно воспроизвожу увиденный знак.

— А зачем тебе помогать мне? — спрашиваю подозрительно.

— Потому что с моей стороны и правда некрасиво отвозить тебя на смерть. Шансы должны быть равны у обеих. К тому же, честно говоря, Валерия не очень мне нравится. Заносчивая, высокомерная и жестокая. Другие ведьмы, конечно, ценят ее за это, но… Ты гораздо лучше. Вся эта самоотверженность в поисках сестры — это очень человечно, знаешь ли. А ведьмы редко бывают человечными.

***

Закат расплывается по горизонту заревом, когда машина сворачивает с дороги на едва заметную лесную колею. Хрупкие березы царапают крышу ветвями, стучат по окнам. Вороны перелетают с кроны на крону, давясь надсадным карканьем. Прижимаю руки к груди в тщетной попытке успокоить колотящееся сердце. Если бы месяц назад мне сказали, что буду так бояться встречи с Леркой, я бы расхохоталась.

Деревня сперва предстает редкой россыпью горящих вдалеке окошек, а уже потом аккуратными улицами с деревянными домами. Высокие крашеные заборы, печные трубы, источающие дым. В палисадниках замерли укрытые снегом деревья черемухи и вишни. Видно, как кто-то выглядывает в окно, чтобы проводить нас внимательным взглядом.

Константин тормозит перед единственным двухэтажным домом и выходит. Помедлив, я тоже выползаю наружу.

Дом возвышается как скала. Стены сложены из крепких бревен, крыша аккуратно укрыта красным шифером. Во всех окнах горит свет, сквозь шторы можно различить старенькую люстру со стеклянными каплями-подвесками и ковер с оленями над телевизором в гостиной.

Из-за соседних заборов торчат любопытные головы — в основном женщины, молодые и старые, но есть и мужчины. На вид самые обычные — кто-то сжимает в зубах папиросу, кто-то поправляет сползшую на глаза шапку. Вон даже мальчишка лет двенадцати, повис на воротах и смотрит во все глаза.

— Нам туда, — говорит Константин, двигаясь к дому через дорогу.

Там тут же отворяется калитка, выпуская дородную тетку в шубе. Глазастая и округлая, она похожа на старую сову. Невольно распахиваю рот: именно она была вместе с Лерой на видео с вокзальной камеры.

— Это Нонна, — негромко поясняет Константин, заметив мой взгляд. — Она тут вторая после Марфы. Не говори и не делай лишнего.

— Кто просил, Кость? — возмущается Нонна, приближаясь переваливающейся походкой. — Рано еще для встреч, дай девочке пообвыкнуться получше.

— Она больше года у вас обвыкается, — невозмутимо отвечает Константин. — А меня уже на следующий день по заданиям отправлять начали.

Он встает между мной и Нонной так, что нам приходится выглядывать из-за него, чтобы посмотреть друг на друга. Лицо у нее хмурое, толстые щеки дрожат как холодец.

— Вези обратно! — показывает на меня пальцем. — А вдруг что пойдет не так? Мы ж не подготовились!

За спиной раздается спокойный голос:

— Все готовы.

Оборачиваюсь. Со стороны двухэтажного дома ступает старуха. Худая, сгорбленная, ростом едва ли мне по плечо. Лицо сплошь в морщинах, черные глаза поблескивают как агатовые бусины. Седые волосы убраны под косынку, на плечи накинута потасканная фуфайка с торчащей из дырок ватой. Валенки скрипят по снегу, выдавливая глубокие следы. Похожая на торговку с городского рынка, старуха умудряется сохранять надменное выражение лица и казаться выше на две головы.

— Здравствуй, — говорит, останавливаясь рядом со мной. — Меня зовут Марфа.

Не в силах пошевелиться, перевожу взгляд с нее на Костю и обратно. Чудится, будто на меня направили базуку и вот-вот выстрелят. Убежать, спрятаться, исчезнуть.

Марфа обнажает гнилые зубы в улыбке:

— Не бойся. Ты ведь пришла повидаться с сестрой? Так вот она.

Калитка Нонны снова отворяется, в проходе замирает удивленная Лера. На ней только ситцевое платье в мелкий цветочек и махровые тапочки. Губы сжаты, глаза распахнуты, ветер играет распущенными волосами. Меня будто обдает кипятком.

— Лерка!

Кидаюсь к ней, запинаясь о снег. Все становится неважным: и жуткая Марфа, и грозная Нонна, и вообще вся эта дурацкая деревня с наблюдателями за каждым забором. Бесконечные поиски и метания наконец закончились. Вот она, моя Лера, в самом центре всего, больше никогда не отпущу.

— Ты что в платье-то одном, — шепчу, прижимая ее к себе. — Простудишься же!

Она неловко обнимает меня в ответ, трясясь всем телом на морозе.

— Знаешь, как Глеб удивится! — смеюсь. — Он думал, тебя нет уже, все меня отговаривал искать. А я знала!

Отпрянув от меня, Лера глядит напряженно.

— Не надо было приходить, — глаза увлажняются. — Тебе нельзя сюда.

— Почему? Я же за тобой. Мы уедем вместе и все забудем. Больше никаких магий, хорошо? Без этого будет намного лучше.

Она отступает, качая головой:

— Не получится. Мы же родились с этим. Нельзя отказаться, ты не знаешь.

— Можно! Все я знаю. Ты думаешь, что должна меня убить, да? Бредятина. Мы просто уедем и будем жить как обычные люди. Это безопаснее и спокойнее.

— Ты не понимаешь! Я не могу делать вид, что я обычный человек. Это же как ноги себе отрезать! От такого не отказываются.

Дышу так часто, что холодный воздух раздирает горло крошечными шипами. Лицо Леры, мокрое от слез и такое близкое, кажется совершенно недосягаемым. Будто она не стоит напротив, а высвечивается на экране телевизора.

— По-твоему, лучше убить сестру, чем отрезать ноги? — спрашиваю тихо.

— Нет того, что лучше. Это не выбор, а необходимость. Сила важнее, чем моя жизнь или твоя жизнь. Должен был родиться кто-то один, а родились мы двое, и это с самого начала было неправильно. Надо продолжать род, но мы не сможем продолжить вместе. Понимаешь? Должна остаться только одна. Это важнее всего.

Бережно взяв Леру за руку, я говорю:

— Давай поедем домой и там все обсудим. Хорошо? Подальше отсюда. Мы подумаем, найдем решение. Я познакомилась с сильной ведьмой, она…

— Делай что должна, — подает голос Марфа.

Лерка бросает на нее умоляющий взгляд. Только тут замечаю, что вокруг целая толпа — все выползли поглазеть, а мы в самом центре держимся друг за друга, словно нас вот-вот забьют камнями.

— Делай, — повторяет Марфа. — Так суждено.

Прежде чем успеваю что-то понять, Лера выдергивает руку и рисует в воздухе руну. Перед глазами переворачиваются укрытые белыми шапками крыши, вечернее небо, лица собравшихся жителей. Плечо обжигает боль. Придя в себя, я понимаю, что распласталась на снегу, окрашенном багровыми брызгами. Кровь. Моя.

Переворачиваюсь на спину. Лера стоит надо мной, закусив губу и содрогаясь от рыданий. Кончики пальцев выводят новый невидимый рисунок.

— Не надо, — хриплю. — Мы уедем и…

Как будто невидимое копье вонзается в живот. Трещит разрываемая ткань пальто, бьет горячая струя крови. Перед глазами темнеет, боль обездвиживает тело. Шепчу из последних сил:

— Лерка… Пожалуйста…

А она снова рисует, постепенно уплывая от моего угасающего взора. В голове расползается туман, топя в себе окружающее — все эти чертовы заборы и дымящие трубы. Лицо Нонны перекошено хищным восторгом, Костя не сводит с меня обнадеженного взгляда. Ждет чего-то. Последнего удара Леры.

Нет. Он же научил меня защите.

Почти ничего не видя, я поднимаю руку и веду мизинцем, по памяти повторяя выученный в машине символ. Надо быстро. Сюда, потом сюда, потом вот так. И последняя линия, сверху вниз. Я все сделала правильно, иначе и быть не может.

Символ вспыхивает желтым, разгоняя заливающий глаза мрак. Лера испуганно отшатывается. Слышно возмущенный выкрик Марфы, причитания Нонны. Топот ботинок по земле — это разбегаются зеваки. Раздается звук, похожий на скрежет ножа по кафелю, а потом желтый свет гаснет, и мое лицо заливает кровью.

— Это ты! — кричит Марфа. — Только ты мог ей показать! Зачем тебе?

Боль отступает, и я приподнимаюсь, отирая лицо рукавом. Снег кругом сплошь красный, из всех наблюдателей остались только Марфа, Нонна и Костя. Лера лежит рядом, раскинув руки в стороны, и грудь у нее разворочена, словно внутри бахнула петарда. Белеют сломанные ребра, маслянисто поблескивают обнажившиеся внутренности. Глаза неподвижно уставились в небо, по подбородку течет темная струйка.

— Нет, — выдавливаю. — Нет.

Подползаю ближе, чтобы коснуться еще теплой ладони. Рваные края плоти сочатся кровью, внутри все хлюпает и сжимается в последних спазмах. Цветы на заляпанном кровью платье выглядят неуместными и сюрреалистичными. Все кружится, покачивается и никак не складывается в цельную картину. Это не могло случиться на самом деле.

Нет больше Леры, есть только изуродованное мертвое тело, валяющееся посреди улицы как выброшенная кукла.

Сипло выговариваю:

— Кто… это сделал?

В голове мелькают яркие вспышки, соединяясь друг с другом и меняясь местами. Все руны, ритуалы, заклинания, что я когда-либо читала в книгах или находила в сети, теперь всплывают в памяти, становясь незыблемыми и незабываемыми. Малейшие заметки на полях, сноски и примечания — ничего не ускользает. Даже записи из бабушкиного шкафа, мельком увиденные в раннем детстве и давно позабытые, теперь становятся четкими и ясными, как будто прямо сейчас находятся перед глазами.

Боль окончательно угасает — плечо и живот теперь невредимые, только рваное пальто пропускает холод, доказывая, что раны были. Сгорбившись над Лерой, я прижимаюсь к ее лбу губами и явственно ощущаю, как покидают кожу остатки живого тепла. Внутри же меня все наоборот становится горячее. Чуждая энергия наполняет каждую клетку, порождая новые инстинкты и рефлексы.

Осознание похоже на шаг в пропасть. Я убила Леру. Этот знак заставил ее сердце взорваться. Константин обманул.

Вскидываю голову, выискивая его взглядом. Нонна тут же хватает его за руку, и вместе они растворяются как дымок от погасшего фитиля. Марфа застыла на месте, не сводя с меня хмурых глаз.

— Оставайся с нами, — говорит. — Мы поможем утешить боль и поставим на правильный путь. Ты будешь благодарна.

Как будто кипящая лава захлестывает меня тяжелой волной. Открываю рот и кричу так, что легкие готовы выплеснуться наружу. Глотку вспарывают ледяные лезвия, но я продолжаю орать, пока не кончается воздух, а потом поднимаю руки перед собой. Все происходит будто по наитию — пальцы сами очерчивают руны, губы шепчут заклинание.

В последний момент Марфа успевает исчезнуть, а затем волна пламени прорывает промерзшую землю, взвиваясь к небу. Вспыхивает забор, огонь набрасывается на двухэтажный дом. Яркий и жаркий, он в считанные секунды пожирает деревянные стены, заставляя шифер на крыше лопаться и стрелять. Скукоживаются за почерневшими стеклами занавески, вытягивается кверху столб густого дыма. Жар такой сильный, что дотягивается до меня, опаляя брови и ресницы.

Кто-то дергает за локоть, и, обернувшись, я сквозь слезы различаю лицо Азы.

— Представь хорошее место, — говорит она.

А потом все исчезает.

***

Стены увешаны плакатами с симпатичными мальчиками из поп-групп, что были популярны лет пятнадцать назад. Книжные полки заставлены учебниками и стаканами с фломастерами. На столе старенький компьютер, выключенный монитор отражает две маленькие кровати, сдвинутые вместе у окна. Под ногами пружинит ворсистый ковер, в угол брошены неразобранные школьные рюкзаки. В щель между задернутыми шторами сочится оранжевый закатный свет, расплескиваясь по комнате.

— Подумать только, ты сожгла дом Марфы, — вполголоса произносит Аза. — Такое даже мне не по силам. На нем защиты было знаешь сколько? У них же там самые ценные книги, да и вообще навалом всякого разного.

Тяжело дышу, не отвечая. Виски пульсируют, язык распух, колени дрожат.

Аза садится на кровать, с интересом осматриваясь:

— Где мы?

— Наша с Лерой комната, — говорю, проводя кончиком пальца по дверке шкафа. — Мы жили в этой квартире, когда нам было по десять лет, потом папе предложили работу в другом городе, и пришлось переехать.

Собственный голос кажется мне незнакомым — сиплый, низкий. Покалеченный.

— Почему ты представила именно это?

— Здесь было лучше всего, — говорю задумчиво. — Потом Лера увлеклась магией, и все стало по-другому. Я только теперь поняла, как сильно она отдалилась. Почти сразу же. А я не замечала.

Сажусь рядом с Азой. В носу все еще стоит запах горящей древесины, в глазах застыли блики пламени.

— Это все не настоящее, да? — говорю.

— В каком-то смысле. Когда надо спрятаться, мы переносимся в место, где нам было хорошо. Оно больше не существует, но все еще может защитить.

— Почему тогда у тебя это был какой-то мертвый лес?

Аза горько усмехается:

— Я живу так долго, что уже не могу вспомнить, где мне нравилось находиться. Может, когда-нибудь ты поймешь меня. Когда-нибудь очень нескоро.

— Здесь нас тоже может найти Константин? Или Марфа?

— Здесь нас никто не найдет. Это твое место.

Она обнимает меня за плечи. Прикрыв глаза, я ложусь и устраиваю голову у нее на коленях. В груди будто тлеет костер, и каждый вдох раздувает угли, не давая погаснуть.

— Спи, — говорит Аза. — Тебе нужно отдохнуть.

Автор: Игорь Шанин

первая часть

Не стихает бесконечный говор со всех сторон, плещет фонтан, динамики в вышине вещают жизнерадостную рекламу. Сгорбившись над пластиковым столиком, я меланхолично жую чизбургер и почти не чувствую вкуса. Обеденного перерыва хватает ровно на то, чтобы добежать до соседнего торгового центра, проглотить какой-нибудь фастфуд и спешить обратно, в тесный офис к истершейся клавиатуре.

Смотрю исподлобья. Вежливые улыбки, деловито приложенные к уху телефоны, большие пакеты с покупками. Непрерывный человеческий поток течет мимо скоростным поездом, а я будто потерялась на перроне. Уже не помню, каково это — жить беззаботной жизнью, не напрягая ежеминутно мозг в попытках придумать новый способ поиска. Должно же быть такое, что еще не изобретено. Такое, что по стечению обстоятельств не сообразилось раньше.

Скрежещут по полу ножки пододвигаемого стула, и я вздрагиваю, поворачиваясь. За мой столик подсаживается мужчина в темно-сером пальто. На вид немного старше тридцати, худой, темноволосый. Острый кадык, недельная щетина. Глаза равнодушные, странно неблестящие, будто все источники света вокруг разом погасли.

— Здравствуйте.

Голос твердый и бархатистый, какой бывает у опытных радиоведущих.

— Здравствуйте, — отвечаю заторможенно, прожевав последний кусок.

— Меня зовут Константин, — он улыбается лишь губами, умудряясь не задействовать больше ни одну мышцу лица. — Костя, если вам так удобнее.

— Я Ксения.

— Хорошее имя. Моя сестра назвала дочь Есенией, весьма созвучно с вашим, как считаете?

Пожалуй, более странного подката я еще не слышала.

— Спасибо за удивительный факт, — говорю, сминая упаковку от чизбургера. — А теперь мне пора.

— Пожалуйста, уделите минуту, — возражает Костя. — Я точно смогу вас заинтересовать.

— Это вряд ли. У меня есть парень, я полностью заинтересована им.

Он усмехается, и это выходит гораздо искреннее, чем недавняя улыбка. Словно проступает что-то живое из-под каменной маски.

— Что смешного? — хмурюсь.

— Если честно, я думал, что похож на какого-нибудь впаривателя банковских услуг, а не на идиота, который пытается склеить девушку.

Чувствую, как краска заливает лицо. Нет ничего глупее, чем ответить «у меня есть парень» на вопрос, относящийся к чему-то совсем другому.

— На впаривателя похожи тоже, — говорю, поднимаясь из-за стола. — Только они рассказывают про проценты, а не про своих родственников. В любом случае, мне не интересно.

— Да подожди! — повышает он голос.

— Давайте не будем переходить на «ты».

Подхватываю сумку со спинки стула и разворачиваюсь, чтобы поскорее слиться с толпой, но тут Константин негромко говорит:

— Мне нужна Аза, а вам ваша сестра. Валерия.

Оборачиваюсь, широко распахнув глаза.

— Кажется, вам все-таки интересно, — хмыкает он.

— Ты знаешь, где Лера? — спрашиваю мгновенно севшим голосом.

— Так все-таки можно на «ты»?

Возвращаюсь за столик, не сводя с него взгляда, будто может в любой момент раствориться в воздухе. Сердце колотится так громко, что заглушает окружающий шум.

— Это ты ее похитил?

— Я никого не похищал.

— Сейчас вызову полицию и им это будешь доказывать, понял?

— Ты как-то чересчур агрессивно относишься к человеку, у которого есть нужная информация. Так можно спугнуть доброжелателя.

— Доброжелатели говорят нужное сразу, а не тянут кота за хвост! Лера жива?

Костя складывает руки на стол, сцепляя пальцы в замок.

— И правда, — говорит. — Давай ближе к делу. Просто хотелось как-то тебя подготовить, настроить на контакт.

Глубоко дышу, мысленно убеждая себя не делать лишнего. Решения, принятые в панике, редко доводят до добра.

Будто не замечая моего состояния, Константин спокойно произносит:

— Недавно, буквально вчера, ты встречалась с некой… мм, девушкой, которая называет себя Азой.

— Причем тут это? Мне нужна моя сестра!

— А мне нужна Аза. Мы можем друг другу помочь, понимаешь? Одно в обмен на другое.

— Если ты скрываешь, что тебе известно про Леру, то это преступление, и я могу обратиться в полицию. Про похищенных надо…

— Да что ты заладила со своей полицией? И кто тебе сказал, что ее похитили?

— А что тогда?

Он терпеливо вздыхает, точь-в-точь как учитель, объясняющий проблемному ребенку что-то простое:

— Аза вышла к тебе. Мне интересно, почему.

Стискиваю зубы. Если не хочет делиться информацией, то и я не буду.

— Понятия не имею, что это за Аза.

— Ведьмы, особенно сильные, оставляют след на людях, с которыми встречались. След весьма условный — так, легкие колебания в ауре, заметить очень трудно. Но я умею. Поэтому не надо обманывать, хорошо?

Молчу, лихорадочно складывая в голове острые осколки. Надо поскорее собрать всю картину, чтобы знать, как действовать.

— Мы ее ищем, — продолжает Костя. — Но Аза тот еще фрукт. Залегла на дно так, что даже с иголкой в стоге сена не сравнить. А тут раз — и выходит к тебе, еще и по собственной воле. Как ты сумела?

С трудом уняв дрожь в голосе, я отвечаю:

— Давай так: сначала ты говоришь, где Лера, а потом я говорю, где Аза. Все по-честному.

Лицо Константина снова делается бесстрастным.

— Как же это может быть по-честному, — говорит, — если ты не знаешь, где Аза?

— Что тебе тогда от меня надо? — вспыхиваю. — Если ты такой умный, если видишь все по ауре, какой от меня толк? Я просто хочу найти сестру!

Прохожие встревоженно оглядываются в нашу сторону, и Константин понижает голос:

— Давай сохранять спокойствие. Все, что мне нужно — это чтобы ты повторила вчерашнее. Пусть Аза снова выйдет к тебе. А я буду неподалеку и смогу зацепиться. Если у тебя получится — встретишься с сестрой. Договорились?

В кармане вибрирует телефон — видимо, на работе меня уже потеряли. Не обращая внимания, я сижу неподвижно и чувствую себя привязанной к рельсам. Дрожит земля, слышится далекий гудок — поезд приближается.

— Аза больше не появится, — говорю после долгой паузы. — Она вчера сказала, что пришла просто из любопытства. Она была… разочарована.

— А ты попробуй, — отвечает он прохладно. — Других вариантов все равно нет. Кстати, обращаться в полицию не стоит — они меня не найдут, а вот ты потеряешь последний шанс.

Константин поднимается со стула, и я в отчаянии хватаю его за рукав:

— Не уходи! Скажи, где Лера! Пожалуйста! Я сделаю что хочешь, только скажи!

Кривя уголок рта в вежливой улыбке, он выдергивает руку и удаляется. Хлопают полы пальто, уверенно стучат по полу каблуки тяжелых ботинок. Секунда — и я уже не вижу его в толпе. К глазам подступают жгучие слезы, все размывается разноцветными пятнами.

***

Холод забирается за шиворот и расползается по спине мурашками. Ежась, я прячу подбородок в воротник и оглядываюсь. Никого, только разбитая дорога, редкие фонари и снежинки, порхающие над крышами. Ни одного горящего окошка — уже почти два часа ночи.

Скрипя подошвами по снегу, я приближаюсь к дому Азы. Покосившийся забор, прогнившее крыльцо, черные стены. Тишину нарушает только слабый шум ветра. В одиночку здесь особенно неуютно, но звать Глеба было бы слишком неловко. Особенно после утреннего разговора. Между нами и без того стало чересчур напряженно.

Взвизгивают дверные петли, и я проваливаюсь в темноту прихожей. Блеклый свет фонарика на телефоне ползает по стенам, стонут под ногами гнилые доски. Присыпанный снегом пол, свечи, руны — все как вчера. Вот мой ущербный знак правды, а вот — знак призыва. Придется рисовать еще один и надеяться на чудо. Больше никаких вариантов.

Пока воскрешаю в памяти заговор, лицо обдувает теплый ветерок, мелькает по стене зыбкая тень, хлопает дверь за спиной. Вскрикнув, я оборачиваюсь и замираю: дверного проема больше нет, только короткий коридор прихожей, упирающийся в тупик. Фонарик выхватывает отваливающиеся обои и рассыпающуюся штукатурку под ними.

Вожу лучом по сторонам. Окна тоже исчезли, а стены будто меняются местами. Секунду назад я была уверена, что символ призыва должен быть слева, но вот он прямо перед лицом. Словно дом перестраивается за спиной.

— Эй! — кричу. — Кто это делает?

Опять какие-то ведьмовские штучки. Значит, я тут не одна.

— Аза?

Никто не откликается, только шуршат темные углы да уползают от фонарика тени. Сложно понять, реально это или просто кажется. Борясь с головокружением, я заставляю себя зажмуриться. Виски пульсируют, горло сжимается в болезненном спазме. Надо удержать спокойствие, не дать ему улетучиться. Истерика тут точно не поможет.

Вдох, выдох. Неуловимая догадка щекочет мозг осиными крылышками. Что-то знакомое. Я видела такое. Читала о таком. Кажется, в библиотечной книге.

Открываю глаза. Знак правды теперь на потолке, а старый рунный рисунок сбоку, на уровне моего плеча. Кресло будто приклеено ножками к стене, а под ним распахнутый шкаф. Опадают сверху отсохшие обои, кружится подброшенный снег. Пытаясь уцепиться взглядом хоть за что-то неизменное, я копошусь в мозгах как в мусорном баке. Это заклятие путаницы. Все нереально, все только в моей голове. Заклинание простое, и снимается тоже легко.

Сложив вместе средний и указательный пальцы левой руки, я кручусь на каблуках, рисуя невидимый круг. Налетевший порыв затхлого ветра теребит волосы, ушей касается далекое хихиканье. Слова, давным-давно прочитанные в ветхой книжке, всплывают на поверхность сознания яркими буквами.

Произношу четко:

— Я отправляю всю тьму на свет. Раз — и нет.

Свежий морозный воздух с готовностью врывается в разверзнувшиеся окна. Поскрипывает болтающаяся на сквозняке дверь, мебель и рисунки успевают вернуться на свои места за ту долю секунды, что я моргаю.

Из угла раздается:

— Универсальный отвод простеньких проклятий. Самое верное решение в данном случае.

Оборачиваюсь. Аза бесшумно выходит из темноты, одобрительно улыбаясь.

— Это была ты? — спрашиваю, медленно приходя в себя. — Что ты здесь делаешь? Ждала меня?

— Нет, не тебя. Но ты тоже пришла, и я решила повеселиться. — Она скрещивает руки на груди, осматривая меня как музейный экспонат: — Пожалуй, я ошиблась, когда сказала, что ты неинтересная. Надо было понять еще вчера, конечно, но у меня голова другим занята.

— В смысле?

— Твой призыв вчера сработал. Я его услышала. А сейчас вот отвод этот замечательный. У тебя получается. Значит, ты не обычный человек.

— Я просто делала, как написано в книжках.

Аза проходит к креслу и осторожно устраивается на подлокотнике.

— Милая моя, — говорит. — Прочитать может кто угодно. А вот сработает не у всех. Лет триста назад — да, смог бы любой, но сейчас другие времена.

— Как это?

— Так. Магия задушена людьми. А это тонкая и хрупкая материя, между прочим. Капризная. Ей надо существовать в среде, где все в нее верят. А вы что угодно можете объяснить наукой, вам факты подавай и законы физики. Потому магия чахнет и больше не подчиняется каждому встречному. На это нужны особые силы.

— Значит, раньше все могли колдовать?

— Ну, — она неоднозначно поводит плечами. — Так или иначе что-то получилось бы. Некоторые мелочи, самые простые вещи. Разумеется, чтобы сотворить нечто по-настоящему достойное, надо обладать не только знаниями, надо принадлежать к определенному роду. Быть ведьмой.

Пока перевариваю услышанное, Аза достает из кармана пачку сигарет. Тускло отблескивает в свете фонарика серебряная зажигалка, взвивается язычок пламени, шипит поджигаемый табак.

— Ладно, рассказывай уже. — Она выдыхает струйку дыма в потолок. — Что там у тебя за сестра?

Будто подстегнутая хлыстом, я с готовностью выдаю:

— Лерка… Она пропала прошлой осенью. Она… Ну, она увлекалась всякой этой чертовщиной, колдовством. Всю жизнь, и чем дальше, тем больше. Сначала только читала, фильмы там смотрела про все это, а потом и практиковать начала. Я сама видела, у нее получалось — какие-то незначительные штуки, но они правда работали по инструкции. Она, например, однажды бабочку на лету убила каким-то заклинанием. Даже не прикасалась к ней, только сказала что-то. А еще спички зажигала. Вот так рукой делала, и огонь сам загорался. А еще она один раз…

— Не перечисляй, я поняла, — морщится Аза. — А с чего ты вообще взяла, что ее исчезновение связано с такими увлечениями? Может, просто нашла мужика хорошего да сбежала с ним на теплый бережок. А?

— Лера бы так не сделала! Она бы обязательно мне рассказала. Если исчезла, значит, что-то случилось, а случиться могло только из-за этой фигни. Она все искала, где взять новую информацию, знакомилась в сети с какими-то сумасшедшими, а потом просто исчезла. Тут без вариантов.

— И ты, чтобы ее найти, тоже взялась за колдунство? И у тебя получается?

— Ну, — пожимаю плечами. — Не так хорошо, как у нее, но что-то срабатывает. А что-то нет.

— Как знак правды, например. — Аза ехидно подмигивает.

Молча поджимаю губы, и она меняет тему:

— А откуда у нее взялся такой интерес? Причины есть?

— Есть, — киваю. — У нас бабушка в деревне вроде как ведьмой была, все про нее так говорили. Мама даже нас одних у нее не оставляла, боялась. И вот Лерка как-то вычитала, что способности ведьмы передаются через поколение первой родившейся девочке. Тут у нее крыша и поехала.

— С бабушкой что стало?

— Дом сгорел, она не выбралась. Говорят, это поджог был, но виноватых не нашли. Мы тогда совсем маленькие были.

— Да уж, любят деревенские так делать. Как будто мы от другого не помрем, только огонь подавай. — Аза вздыхает. — Как звали бабку?

— Зина… Зинаида Степановна.

— Село Петрухино?

— Да. А ты откуда…

— Хорошая тетка была, — она говорит это равнодушно, глядя куда-то сквозь пол. — Хотя мы не особо дружили. Значит, вы ее внучки? Сколько тебе лет?

— Двадцать пять.

— А сестра, получается, старше?

— Да, на четырнадцать минут.

— Минут?

— Мы близнецы.

Аза затягивается, не спуская с меня внимательного взгляда. Алеет кончик сигареты, подвывает ветер снаружи. Дым ползет по воздуху завитками, расползаясь и истончаясь.

— Так ты поможешь? — спрашиваю, когда молчание становится невыносимым.

— Посмотрим. Полагаю, тот, кого я тут жду, будет полезен и тебе тоже.

— Кто?

Аза гасит бычок о подошву и говорит куда-то в угол:

— Я знаю, что ты уже пришла.

Горбясь и озираясь, на свет выползает невысокая девушка в потертой куртке серого цвета. Пряди светлых волос выбиваются из-под ободранной меховой шапки, черные валенки шаркают по полу. Она говорит, указывая на меня пальцем:

— Я думала, ты будешь одна.

— Я тоже думала, — отвечает Аза. — Ее никто не приглашал, знаешь ли.

Девушка глядит на меня как на динамитную шашку с подожженным фитилем. Когда подхожу ближе, она отступает, упираясь спиной в стену.

— Это Люся, — говорит мне Аза. — Моя давняя приятельница.

— Мне это не нравится, — шипит Люся. — Это ой как нехорошо.

Аза закатывает глаза:

— Прекрати скулить и рассказывай. Раньше начнем, раньше кончим. Я на семь лет выпала, если помнишь. Мне надо знать, что творилось.

— Если бы я знала, что…

— За тобой должок. Рассказывай и вали.

Поправив шапку, Люся цедит сквозь зубы:

— Меня не особо посвящают во все дела, я только подслушивать могу.

— И что наподслушивала?

— Они уже знают, что ты вернулась.

— Тоже мне новость. Они узнали, как только я заняла новое тело. Сильные ведьмы чувствуют такое. Впрочем, тебе не понять.

Люся бросает на Азу озлобленный взгляд, но не отвечает. Подсвечивая их фонариком, я прячусь в тени как зритель на театральной премьере. Происходящее выглядит манящим и необъяснимым, будто приоткрылось окошко в другую реальность.

— Чего там? — спрашивает Аза. — Много пришло новых?

— Было четверо, одна в итоге передумала. Говорит, решила быть отдельно от всех, сама по себе, как раньше.

— И Марфа ее отпустила?

— Вроде как да, но приказала кому-то следить. Если брыкнется и попытается мешать, от нее избавятся.

Скучающе покачивая ногой, Аза выглядит как студентка на неудачном свидании.

— У тебя точно должно быть что-то поинтереснее, — говорит.

Где-то вдалеке лает собака, и Люся вздрагивает, оглядываясь. Кажется, вот-вот забьется в угол как испуганная мышь.

— Они все чаще говорят про Плакальщицу, — произносит тонко. — Обсуждают какие-то планы, вроде хотят разбудить.

— Так я и думала.

Устав не понимать услышанное, я подаю голос:

— Что за Плакальщица?

— Черт ее знает, — тянет Аза. — Это настолько стародавняя легенда, что ни у кого нет подробностей. Она то ли первая ведьма, то ли наш древний дух-покровитель, который спит многовековым сном неизвестно где. Ведьмы всегда грезили ее разбудить, потому что только она способна отомстить за гонения, которым мы подвергаемся. «Когда проснется Плакальщица, все остальные уснут» — так говорят. Якобы ее пробуждение уничтожит всех обычных людей. А Плакальщица оплачет их погибель.

Повисает тишина, даже ветер сходит на нет. Аза задумчиво вертит в руке поблескивающую зажигалку, Люся не сводит с меня напряженного взгляда.

— И кто-то правда задумал ее разбудить? — спрашиваю упавшим голосом.

— Не бери в голову, — отмахивается Аза. — Об этом постоянно говорят, но никому ничего не известно о способах.

— У них есть какой-то план, — шепчет Люся. — Вроде бы это можно сделать с помощью чернокнижника.

— Чернокнижника? — удивляюсь.

— Это как ведьма, только мужского пола, — снисходительно поясняет Аза. — Ну, и в сотни раз сильнее. Ведьмы черпают силу от природы — земля, небо, вода, деревья, животные, солнце, луна и так далее. Чернокнижники же берут ее прямиком из ада. А это уже не шуточки, сама понимаешь. К счастью, их всегда было не очень много. Последний умер почти двести лет назад, с тех пор в мире ни одного не осталось.

— Теперь один есть, — возражает Люся.

Аза вскидывает голову, распахивая глаза, и она улыбается, довольная произведенным эффектом.

— Марфа провела успешный обряд, буквально на прошлой неделе. Ее сын теперь чернокнижник.

— У Марфы есть сын? — Впервые я слышу дрожь в голосе Азы.

— И дочь. Они сбежали от нее давным-давно, а теперь она их вернула и сделала все, что надо.

— Для этого ритуала нужно принести в жертву наследницу своей силы. Значит, у нее и внучка есть?

Люся часто кивает:

— Есть-есть. Ну, то есть уже нету.

Аза соскальзывает с подлокотника и выпрямляется, пряча руки в карманы. Брови тяжело нахмурены, губы сжаты в тонкую линию. Нет больше расслабленности, насмешливости, самоуверенности. Словно волна размыла песок, обнажив скалистый берег.

— Ритуал чудовищно сложный, — бормочет под нос. — Кем надо быть, чтобы убить свою внучку? Нет ничего ценнее, чем продолжение ведьминского рода. А как же вечное нытье, что нас так мало осталось?

— Это же Марфа, — с благоговением произносит Люся. — Она сказала, цель оправдывает средства. Так что у нас теперь есть чернокнижник. Ты же понимаешь, что это значит? Тебе лучше не выделываться. В конце концов Константин сможет отыскать даже тебя, это вопрос времени.

— Так Константин — чернокнижник? — спрашиваю.

Они резко поворачиваются ко мне. В глазах одинаковый испуг, как у детей, застуканных за кражей соседских яблок.

— Я говорила, мне это не нравится! — кричит Люся. — Зачем ты с ней нянчишься? Теперь мне тоже кранты!

Взмахнув рукой, она очерчивает мизинцем какой-то жест и уходит прямо в стену. По обоям с шуршанием разбегается мелкая рябь, крошится штукатурка, а потом все затихает.

Аза подходит ко мне, глядя исподлобья:

— Почему не сказала, что виделась с чернокнижником?

— Я не знала, кто он такой! Просто странный мужик, просил вывести его на тебя. Это опасно? Он обещал рассказать про Леру, не могла же я отказаться!

Она срывается на крик:

— Надо было сказать мне сразу, я бы успела хоть что-нибудь! Навести защиту, пустить пыль ему в глаза. Я столько лет у них как кость в горле. Представляешь, что со мной могут сделать?

— Он знает, где Лера, разве я…

— Нельзя быть такой дурой!

Она толкает меня кулаком в грудь, и я падаю, неловко вскидывая руки. Вместо деревянного пола под спиной оказывается что-то мягкое, а сверху накрывает тяжелая сеть. Вскрикнув, я торопливо сажусь и застываю от удивления. То, что показалось сетью, на самом деле всего лишь одеяло, а я у себя в кровати. Спальня утоплена в сумраке, только фонарный отсвет просвечивает занавески. Глеб приподнимается на локтях, часто моргая.

— Что кричишь? — хрипит. — Плохой сон?

— Н-наверное. Все нормально.

Когда он отворачивается, я прижимаю ладони к лицу. Неужели ночная вылазка просто приснилась? Не могла же я за мгновение вернуться оттуда домой. Это было так ярко, так детализировано. Кажется, в носу все еще стоит запах задымленного воздуха частного сектора и заплесневелых стен, а шея ощущает узкий ворот свитера. Нет, не кажется — в самом деле ощущает. С похолодевшим нутром отнимаю руки от лица, чтобы бросить взгляд в настенное зеркало.

Оно отражает меня, бледную, растерянную, сидящую на кровати в зимней куртке.

***

Дни ползут тяжело и неторопливо, перекатываются как громадные булыжники по пологому склону. Мороз сжимает город в неумолимых тисках, снег укрывает всё неподъемным слоем. Замедляется уличное движение, воцаряется мутная сонливость. Жуя на обеде очередной чизбургер или картошку фри, я неустанно верчу головой, готовая заметить Костю как только появится в зоне видимости, но его нет. Словно изначально был всего лишь плодом моего воображения, рожденным в воспаленном мозгу из-за нежелания верить в смерть Леры.

Душа сереет и съеживается, выгнивая изнутри. Смирение похоже на высокую каменную стену, ограждающую меня от мира. Сколько ни колоти по ней кулаками, сколько ни пытайся прогрызть дыру, все тщетно. Я сделала что могла, и этого оказалось мало. Дальше придется существовать, только догадываясь, что же именно произошло.

В один из первых декабрьских дней я выхожу утром из квартиры и замираю, не веря глазам. Тусклая подъездная лампочка разгоняет сумрак на лестничной площадке, где на бетонном полу выведен мелом узор. Сложные фигуры и линии переплетаются между собой, как будто стекаясь к ногам стоящей в центре Азы. На ней легкий темный плащ с капюшоном, совсем не подходящий для усиливающихся морозов. Волосы заплетены в длинную косу, на плече висит сумка, лицо сосредоточенное как у школьника на олимпиаде.

— Сколько можно дрыхнуть? — спрашивает раздраженно.

— Я… Я не… В смысле сколько, я же… всегда так на работу выхожу, — бубню растерянно, подходя ближе.

За прошедшее с последней встречи время получилось убедить себя, что Аза затаила на меня смертельную обиду, поэтому теперь кажется, будто от нее исходит неведомая опасность. Это как пытаться поймать красивое насекомое, не зная, ядовито оно или нет. С другой стороны, сейчас хоть какое-то соприкосновение с миром ведьм для меня на вес золота.

— Пошли быстрее, — она тянет руку, пытаясь ухватить меня за рукав, но я уклоняюсь.

— Куда?

— Узнаешь!

Аза нервно осматривается, и я тоже невольно обвожу площадку взглядом. Облупившаяся краска на стенах, потертые створки лифта, ступени. Ничего особенного.

— Я хочу сперва узнать, — говорю твердо.

Закатывает глаза:

— Сейчас свалю с концами, и будешь тут свои вопросы в пустоту спрашивать как дурочка, поняла? Сказано тебе «пошли», значит, пошли!

Вид у нее как у человека, ступающего по хлипкому мосту над пропастью — в любой момент может сорваться. Доверять такому точно не лучшее решение, но выбора у меня нет.

Хватаюсь за протянутую ладонь. Аза затаскивает меня на рисунок, и все мгновенно меняется. Легкие заполняет свежий воздух, свет заливает все зыбкой серостью, от раздавшегося в стороны пространства кружится голова.

Мы посреди леса. Куда ни глянь — сплошь иссохшие деревья с острыми почерневшими ветвями. Земля укрыта палой листвой, небо серое и гладкое, как бывает на рассвете осенью. Тишину не нарушает ни птичье пение, ни шорохи суетливых белок. Не стучит в высоте дятел, не копошатся в корнях грызуны. Все словно поставлено на паузу, нет даже слабого ветерка.

— Эй! — вскрикиваю. — Где мы?

Эхо подхватывает мой голос и мгновенно разносит в стороны, но от этого окружающее кажется только мертвее. Все равно что расхохотаться на кладбище.

— Там, где никто не увидит и не услышит, — поясняет Аза, запуская руку в сумку. — Пришлось попотеть, раз уж так сложились обстоятельства, зато теперь нас точно не достанут.

— Верни меня обратно!

— Верну, когда поговорим.

Она вытаскивает на свет какой-то неровный ком, и я щурюсь, разглядывая. Мозг не сразу соглашается осознать, что в руке Азы отрезанная голова. Спутанные волосы, посеревшее лицо со следами разложения, приоткрытый рот. Шелушится на губах засохшая кровь, пялятся в пустоту подернутые мутью глаза. Это Люся.

— Убери! — кричу, отшатываясь.

Спина упирается в ствол ближайшего дерева, и оно надсадно хрустит, будто способно свалиться от одного моего прикосновения.

Аза пожимает плечами и отбрасывает:

— Как скажешь.

Голова перекатывается и замирает, равнодушно глядя в нашу сторону. Налипшие на лоб и щеки листья похожи на пятна грязи. Не выдержав, я отворачиваюсь.

— Что, не нравится? — подмигивает Аза. — А это из-за тебя, между прочим.

Сердце переворачивается в груди.

— В смысле из-за меня?

— А кто с чернокнижником на хвосте поперся в мой дом? Благодаря тебе он слышал, что там сказано было. Узнал вот, что Люська мне докладывает про то, что у них в племени происходит. А они всякие предательства ой как не любят. Ну да сама видишь, в принципе.

— Я же не специально! Я не знала! Думала, он просто… ну, просто поговорить с тобой хочет. Я же не…

— Да не ной. Люська сама виновата, знала на что идет. Рано или поздно ее бы все равно раскрыли.

— Это Константин сделал? — опускаю глаза, не в силах оглянуться на голову.

— Нет, Марфа. Она там главная, казнить предпочитает сама. Так больше уважать будут.

Брезгливо кривясь, Аза стряхивает с плеча сумку и тоже выбрасывает. Описав дугу, сумка цепляется ремнем за ветку и повисает, вяло покачиваясь.

— Что это за племя-то? — спрашиваю.

— Племя как племя. Ведьм совсем мало осталось, вот и стараются не разбегаться. Обустроили себе деревню в глуши и вынашивают там свои планы мести. Убить всех человеков, всякое такое. Мило, правда?

— А ты почему не с ними?

— Мне такие идеи не нравятся, у меня свои взгляды. Да и вообще, не все с ними. Некоторые не любят совместное бытие. Одиночки обычно живут сами по себе, им это разрешено. Не разрешено только палки в колеса ставить, а то сразу вон как Люське сделают. Это легко, вообще на раз-два. Вот и получается, что основная масса друг о дружку трется, а другие разбрелись по своим краям и делают вид, что ничего не происходит.

— Ты же вроде ставишь палки в колеса, — говорю. — А голова на месте.

Аза усмехается:

— Бегаю быстро. Да и силенок у меня побольше, чем у большинства. Так сразу не возьмут. Точнее, раньше не могли. Теперь, с этим чернокнижником, вообще фиг знает что дальше будет.

Догадка прошивает мою голову как пуля:

— А Лера с ними, да? В этой их деревне?

— Да. Люська тебя потому и испугалась, — кивает Аза. — Сразу все поняла.

Мигом взмокнув, я трясущимися руками расстегиваю ворот пальто. Чудится, будто меня душат, топят, закапывают.

— Мне надо туда! Срочно!

— Да никуда тебе не надо, — тянет Аза. — Я для этого и пришла. Уговорить.

— Уговорить?

— Оставь свои поиски. Ни к чему хорошему они не приведут.

Захлебываясь возмущением, я повышаю голос:

— Как это оставь? Она моя сестра, я никогда ее не брошу!

— Ну, она же тебя бросила.

— Чушь! Ее держат, они ей непонятно чего наговорили, вот она там и…

— Она сама на них вышла, — холодным тоном перебивает Аза. — Я все узнала. Они, конечно, рады такому пополнению, но силой твою сестру туда никто не затаскивал. Она знает, чего хочет. Теперь они для нее семья, а не ты.

Слезы обжигают щеки, и я утираюсь рукавом. Все размазывается: расчерченное ветвями бесцветное небо, грязная земля, равнодушное лицо Азы. Услышанное чересчур невероятно, слишком невозможно. Проще прожевать и проглотить кусок стекла, чем принять мысль о предательстве Леры.

— Я не верю, — выдавливаю. — Этого не может быть.

Голос Азы становится непривычно мягким и располагающим:

— Придется поверить. Послушай меня, просто успокойся и послушай, хорошо?

Когда поднимаю глаза, она продолжает:

— Присоединяйся ко мне. Я могу многому научить, из тебя выйдет толк. Однажды ты обязательно встретишься с сестрой. Только не сейчас, лучше не надо. Я подготовлю тебя и отведу к ней. Но перед этим еще многое нужно узнать.

Где-то вдалеке щелкает ветка, и Аза вздрагивает, оглядываясь.

— Сюда никто не мог пролезть, — шепчет. — Неужели он настолько…

Что-то светящееся мелькает над ее головой, не давая договорить.

Автор: Игорь Шанин

Продолжение рассказов Суженый и Наследие.

Я никогда не боялась темноты. Мама говорит, это семейное — пока остальные дети просили своих родителей перед сном не выключать в комнате свет, мы с Леркой по ночам вылазили в окно, чтобы пролезть в подъездный подвал и накормить ощенившуюся дворняжку Беллу. Помню сырые стены, осыпающиеся потолки и узкие коридоры: дух захватывало от восторга. А мрак — он ведь нематериален и бессилен. Это всего лишь пустота, лишенная света.

Теперь, ступая в полуразвалившийся заброшенный дом, я мысленно радуюсь своему равнодушию к темноте. Потому что любой другой обязательно нашел бы повод для страха. Дверцы покосившегося серванта покачиваются от сквозняка, создавая ощущение живости в мертвом запустении. Бесформенный силуэт в углу, похожий на сгорбившегося уродца, оказывается всего лишь древним креслом. В разбитые окна намело снега, и он вспыхивает искорками, когда я включаю фонарик на телефоне.

— Может, пойдем домой? — в сотый раз просит Глеб, зябко поправляя воротник куртки.

Вот уж кто точно боится темноты.

— Какой домой, мы уже на месте, — отвечаю, невольно понижая голос до шепота. — Терпи уже.

Под ногами перекатываются свечные огарки. Присев, я вожу лучом по полу: на почерневших досках угадываются истершиеся меловые линии. Руны по кругу. Значит, я права.

— Видишь? — говорю.

— Вижу, — морщится Глеб.

Пройдя по комнате, я выбираю на старых обоях место почище и нашариваю в кармане кусок угля. Горло невольно сжимается в неясной судороге, пальцы слабеют от дрожи.

— Только не мешай! — шепчу, оглядываясь.

Он пожимает плечами и отступает к выходу, будто здесь в любой момент может грохнуть взрыв. Хмыкнув, я медленно вывожу на стене символ, напоминающий скорчившегося паука. Изломанные черточки-лапки, пересекающиеся круги и овалы. Я запоминала его старательнее, чем экзаменационные билеты когда-то в институте. С такими знаками нельзя работать по подсказкам, иначе ничего не сработает.

Закончив, вытягиваю из другого кармана помятый тетрадный листик. Хорошо, хоть заговор можно читать по шпаргалке.

— Когда ночь правит, я беру и направляю ее силу, чтобы силой наполнить свои слова. Пусть (имя призываемого) почувствует… Да блин! Заново, — перевожу дыхание под недобрый смешок Глеба. — Когда ночь правит, я беру и направляю ее силу, чтобы силой наполнить свои слова. Пусть Екатерина Филимонова почувствует зов, где бы ни находилась, как бы далеко ни была. Пусть услышит она, что я зову, и пусть явится ко мне. Ночная тьма не затмит ей дорогу, лунный свет не ослепит, знак призыва станет путеводной звездой. Пусть она придет, потому что я жду.

Выдыхаю облако пара, не отрывая взгляда от символа на стене, словно он вот-вот засияет или начнет кровоточить. Но секунды проходят, и ничего не меняется.

Недовольный голос Глеба вырывает меня из прострации:

— Дальше-то что?

— Ждать, — говорю. — Идем, спрячемся в палисаднике.

Устроившись на гнилой коряге под заснеженным смородиновым кустом, мы прижимаемся друг к другу. От Глеба пахнет лосьоном после бритья. Мы дышим в унисон, сначала часто и тревожно, но постепенно все медленнее и спокойнее.

Крупные редкие снежинки проступают из темноты и оседают на плечах. Вдалеке видно отсветы уличных фонарей и очертания домов частного сектора. Где-то проползает машина, сонно гавкает собака. Здесь все тихое и малоподвижное, как в замедленной съемке. Так и тянет прикрыть веки, поддаться усталости и провалиться в дрему.

Конец ноября выдался непривычно теплым, я даже не ругаю Глеба, когда откидывает капюшон. Непослушные русые вихры топорщатся в стороны, щеки разрумянились, взгляд задумчиво устремлен в пустоту.

Подчиняясь порыву нежности, целую его в щеку и говорю:

— Спасибо, что согласился пойти. Я так рада, что ты у меня есть.

— Не оставлять же тебя в этом идиотизме одну, — бурчит он, безуспешно пытаясь сдержать растроганную улыбку. — К тому же, вдруг тут маньяк или грабитель, а то ты со своими магиями уже ни о чем реальном не думаешь.

— Похоже, это все теперь и есть самая реальная реальность, — вздыхаю.

Он молча качает головой, и я достаю телефон. Надо посмотреть то видео еще раз. Тысячный или миллионный. Снова убедиться, что оно существует, что у моих действий есть причина.

Дисплей шумит черно-белым — это запись с камеры наблюдения в школьном коридоре. Мельтешат подростки, спешит куда-то тощий учитель с журналом подмышкой. Поначалу ни за что невозможно уцепиться взглядом, но скоро внимание привлекает парочка в углу: смуглый черноволосый парень и наседающая на него щуплая девушка. Видно, как он пытается аккуратно оттолкнуть ее и что-то говорит, но девушка взмахивает рукой в сложном жесте, и голова парня разлетается ошметками. Ползут по стенам темные потеки, разбегаются орущие школьники.

— Тебе так нравится постоянно это смотреть? — спрашивает Глеб.

Не отвечая, я убираю телефон. Видео появилось в сети в середине сентября, и никто в него не поверил. Говорили, некачественная постанова, дурацкий фейк. Но потом это показали в новостях, подтвердив смерть парня — одиннадцатиклассника Егора Мирецкого хоронили в закрытом гробу. Девушка, девятиклассница Екатерина Филимонова, бесследно пропала. Тогда-то видео и обрело повышенный интерес. Его разбирали по кадрам, увеличивали, улучшали качество с помощью нейросетей. Пытались рассмотреть в руке Кати пистолет, гранату, хоть что-нибудь. Тщетно.

Для всех это стало главной загадкой последних лет, а для меня — зацепкой в поисках Леры. К тому моменту я обошла всех досягаемых гадалок и экстрасенсов, убедившись в их бесполезности. Шарлатаны и глупые тетки, ни капли не разбирающиеся в том, чем пытаются заниматься. Ни одного такого, кто обладает хотя бы микроскопическими возможностями. Даже я, изучавшая тему только в интернете и по библиотечным книгам, способна на гораздо большее.

Поэтому, увидев запись, я поняла, что не успокоюсь, пока не найду эту Екатерину Филимонову. За прошедший с исчезновения Леры год она — первое свидетельство того, что я не схожу с ума и иду по верному пути.

— Пошли уже домой, а? — хмурится Глеб, снова натягивая капюшон. — Полчаса уже тут торчим.

— Иди, если хочешь, — отвечаю без намека на обиду. — Я посижу еще, это важно.

Нахохлившись как птенец, он поджимает губы и не трогается с места.

У меня ушло несколько недель, чтобы найти нужные детали и собрать какую-никакую картинку. Пришлось перелопатить массу новостных сводок и постов в местных пабликах. Проверить кучу комментариев, большинство из которых в итоге оказались слухами или бредовыми фантазиями. Правда складывалась медленно и неохотно.

У Кати Филимоновой была лучшая подруга, Елена Ковальчук, ее нашли убитой сразу после случая с Егором Мирецким. Нашли как раз в этом самом доме. Согласно полицейскому расследованию, Филимонова убила Ковальчук, а на следующий день пришла в школу за Мирецким. Больше убийств не было, информации тоже, и следствие быстро зашло в тупик. Филимонова как сквозь землю провалилась, никакие матерые специалисты и ухищрения следователей не помогли ее разыскать.

Поднимаю голову, заглядывая в оконные провалы. Тьма будто исходит изнутри ледяным дыханием, стремясь заполнить собой все.

Найти дом тоже оказалось нелегко. Официально адрес нигде не раскрывался, только размыто писали «заброшенное строение в частном секторе». Я долго бороздила опостылевшие комментарии, пока не наткнулась на «скорее всего, это тот дом, где жила ведунья». Дальше проще — пара вопросов будто невзначай, и координаты у меня в кармане. А еще полная уверенность, что взят верный след. Не может же такое быть совпадением.

Невольно прикусываю губу. Столько суеты, и все ради эфемерной возможности встретиться с настоящей ведьмой. Расспросить, научиться новому. Мне нужно больше знаний, чтобы найти Леру. Опыт подсказывает, что в интернете и библиотеке можно открыть лишь самую верхушку айсберга. Остальное расскажут люди, лично посвященные в таинство. Люди, способные взорвать другому голову по взмаху руки. Полиция не найдет таких, потому что не знает, как искать. Полиции не известны ритуалы и заклинания. А вот я могу попробовать.

Знак призыва работает только в тех местах, что много значат для призываемого. Можно попытаться в школе или дома у Филимоновой, но вряд ли там это будет уместно. Еще упекут в психушку. Заброшенный дом подальше от лишних глаз в этом плане гораздо безопаснее.

Глеб толкает меня в плечо, указывая в сторону дороги. Невольно вздрагиваю — к дому приближается женская фигурка в легком весеннем пальто. Лицо скрыто под капюшоном, пряди длинных волос выбились наружу и шевелятся на ходу как щупальца. Тьма не дает различить подробностей, даже цвет штанов разобрать не получается.

Незнакомка поднимается на крыльцо и, осторожно оглядевшись, скрывается в доме. Сердце сбивается с ритма, на долю секунды мне кажется, что я ни на что не решусь, но сомнения быстро отступают, стоит вспомнить, как много пройдено.

— Пошли, скорее! — шепчу, поднимаясь и запуская руку во внутренний карман.

Стиснув зубы, Глеб ныряет в дверной проем вперед меня. Одной рукой включаю в телефоне фонарик, другую ни на секунду не выпуская из кармана. Вспыхнувший свет выхватывает удивленно оглянувшуюся девушку и стремительной тенью метнувшегося Глеба. Шорох, взвизг, и вот он перехватывает ее поперек тела, прижимая руки к туловищу. Брыкаясь и вырываясь, незнакомка напоминает стрекозу в ловушке.

— Ну чего стоишь! — шипит Глеб.

Спохватившись, я выступаю вперед и суетливо вытаскиваю из кармана шуршащий пакетик с влажной марлей внутри. Кажется, уходит целая вечность, чтобы стряхнуть целлофан. Задержав дыхание, я прижимаю марлю к лицу девушки и держу, пока сопротивление не ослабевает. Глаза закатываются к потолку и закрываются, плечи поникают.

— Всё, — говорю тихо.

Глеб осторожно опускает ее на пол, и я протягиваю ему бечевку, вытащенную из того же внутреннего кармана.

— Ты как заправский маньяк, — неодобрительно говорит он, тщательно связывая руки девушки за спиной. — Если нас тут сейчас застукают, я скажу, что ты меня заставила.

Нервно смеюсь в ответ, и вместе мы оттаскиваем девушку в угол, чтобы усадить на пол, оперев спиной о стену. Дрожащей рукой сдергиваю капюшон. Рассыпаются по плечам волосы, голова безвольно откидывается назад. Вздернутый нос, тонкие губы, щеки с россыпью бледных веснушек — я так долго изучала это лицо на фотографиях в соцсетях, что теперь оно кажется почти родным.

— Это она, — говорю.

— В смысле, ты была не уверена, что ли? — возмущается Глеб. — А если бы это оказалась какая-нибудь другая девка? Это же уголовка!

— «Если бы» не считается, — усмехаюсь.

Цокнув, он смеряет Филимонову угрюмым взглядом и тянет:

— Она же совсем малолетка. Школьница. Мы точно огребемся.

— А тебя не смущает, что малолетка шарится по заброшенным домам среди ночи? — огрызаюсь. — И вообще, если помнишь, на ней два убийства! Нас еще наградят, если сдадим ее куда надо.

— Кстати, про убийства — не боишься, что она нам тоже бошки поотрывает, раз уж есть такие суперспособности?

— Да не должна. Для этого, наверное, надо руками что-то сделать, а мы их связали.

— В смысле «наверное»? Ты и тут не уверена?

— Я не могу быть в чем-то уверенной! Я знаю не больше твоего!

Глеб открывает рот, чтобы ответить, но тут Катя слабо стонет. Дрожат ресницы, губы размыкаются, поблескивает влажный язык. Мы замираем истуканами, стараясь не упустить ни единого движения, словно наблюдаем за коброй, готовой в любой момент атаковать.

Филимонова открывает глаза и окидывает нас мутным взглядом:

— Вы еще кто такие?

— Спрашивать буду я, — опускаюсь рядом с ней на колени и запускаю на телефоне видео.

Фонарик гаснет, в комнате сразу становится темнее. Блеклое свечение заливает Катино лицо. Губы кривятся в усмешке, брови иронично изогнуты. Когда видео кончается, она переводит взгляд на меня.

— Я его уже тыщу раз видела, — говорит. — Ты ради этого цирк устроила?

Стараясь скрыть дрожь в голосе, я спрашиваю:

— Зачем ты это сделала?

— Это не я.

Беспомощно оглядываюсь на Глеба, и он пожимает плечами. Проверяю дисплей — точно ли запустила нужное видео. Растерянность смешивается с недоумением, уверенность тает как дымка.

— Нет, это ты, — говорю, будто стараясь убедить саму себя. — Ты ведь Екатерина Филимонова?

— Нет.

— Глеб, посвети!

Он включает фонарик на своем телефоне, луч бьет в лицо девушки. Сомнений быть не может — похудевшая и осунувшаяся, это совершенно точно Екатерина Филимонова из новостных сводок. Даже если бы я не была ей одержима, то узнала бы по мимолетному взгляду — так часто ее обсуждают в каждом закутке интернета.

— Ладно, — говорю. — Я была готова к чему-то такому.

Достав уголь, дергаными движениями рисую на полу еще один символ. Этот проще — несколько пересекающихся линий, похожих на сломанный стул.

— Знак правды, — поясняю. — Теперь никто в этой комнате не может врать.

Филимонова долго ползает по рисунку въедливым взглядом.

— Вот сука, — говорит наконец почти с восхищением.

Выпрямляюсь и упираю руки в бока:

— Как тебя зовут?

— Меня зовут Аза.

Повисает пауза. Тщательно выстроенные детали в моей голове с треском рушатся как дом от землетрясения. Глеб чернее тучи и явно собирается закатить грандиозный скандал едва останемся наедине.

— Значит, это не ты на видео? — спрашиваю упавшим голосом.

Аза закатывает глаза:

— Ну… В каком-то смысле и я тоже.

— Как это?

— Я взяла тело этой вашей Филимоновой. А когда занимаешь чужое тело, прежний хозяин уходит не сразу. Постепенно. Никто не любит расставаться с такой ценной собственностью. Приходится подгонять и выталкивать. Те, кто сильнее духом, могут задерживаться неделями. Катерина вот на третий день пропала окончательно.

Сердце замедляет ход. Любой другой, услышав подобное, покрутил бы у виска, но я давно искала именно это.

— Глупая была девочка, — продолжает Аза с легкой задумчивостью. — Пришла сюда, в мой дом, потому что думала, что жилье ведьмы обладает какой-то особенной силой. Пыталась намутить приворот. Грех таким не воспользоваться, я тут уже семь лет висела как в тумане. Уже не верила, что получится вернуться. В общем, я слегка схитрила, надоумила Катюшу на ритуал по приглашению меня в ее драгоценную тушку, и вот, пожалуйста. А мальчишка тот… Ну, это все Катя, она тогда еще телом немножко владела, я решила не мешать. Должно же быть последнее желание. Она на него жуть какая злая была, виноватым считала в случившемся. Это же его она приворожить хотела, а он ноль внимания. Тоже любил мальчиков, если вам интересно. Тут никакой приворот не сработал бы, даже проведенный по всем правилам.

С трудом сглатываю подступивший к горлу ком.

— Что значит «висела как в тумане»? — спрашиваю.

— Умерла я, разве непонятно? Ведьмам не дано спокойно умирать своей смертью. Поэтому, когда тело становится старым и дряхлым, приходится искать новый сосуд, проводить ритуалы, перемещаться. Я вот затянула с этим, думала, есть еще время. Думала, можно не торопиться. А потом раз — и сердечко ночью всё. И сосуда нового нет. В таких случаях ведьма зависает в стенах своего дома, пока он не сгниет до остова или пока не сравняют с землей. Если, конечно, до тех пор не помогут другие ведьмы или не подвернется какая-нибудь Катенька.

— А подругу ее, Елену, зачем убила? — подает голос Глеб.

— Под руку попалась. Представь — занимаешь новое тело, в голове сумбур полнейший, чужие мысли, твои мысли — все в кашу. Мозги-то одни, а сознаний два. Тяжко поначалу. А эта тут прыгала, орала. Бесила, в общем. Вот я и утихомирила.

— Так себе способ, — бурчит Глеб.

Аза пожимает плечами:

— Самый действенный.

— Значит, ведьму невозможно убить? — спрашиваю.

— Ты чем слушала-то, девочка? Я говорю, своей смертью ведьмы умереть не могут. А если убьет кто — так пожалуйста, сразу на тот свет. А ты кого убить задумала, меня, что ли?

Мотаю головой:

— Нет, просто хочу знать больше.

— Знающий много спокойно не живет. Тебе оно надо?

— Мне приходится. У меня сестра пропала, я ищу.

— А я причем?

— Ты поможешь.

Аза вздыхает и неожиданно протягивает руки вперед. Обрывки бечевки падают на пол.

— Прежде чем помощь просить, надо предложить что-то, — говорит, поднимаясь на ноги. — Я думала, тут интересно будет, а вы какие-то аутисты.

Мы с Глебом невольно отступаем, глядя, как она беззаботно отряхивает штаны.

— Вы меня чем вырубить-то пытались? Это же хлороформ, он только в фильмах за секунду усыпляет. Даже Катюша это знала, а уж у нее ума вообще не палата. Если бы я не подыграла, кончилось бы ваше представление в самом начале. Вас в кустах издалека было видно, шпионы недоделанные. И твой знак правды — фуфло полное, — показывает на пол. — Ты ж его не дорисовала. Вот тут еще должна быть линия и вот тут крестик. Тогда и был бы какой толк. Наверное.

Чувствую, как вспыхивает лицо. Гнев и стыд переполняют меня бурлящим кипятком. Вот бы убежать и спрятаться как ребенок, чтобы не видеть издевательский прищур Азы.

— А это? — Она как ни в чем не бывало кивает на знак призыва. — Думаешь, нарисуешь такой, и человека сразу сюда примагнитит, никуда не денется? Это же просто зов, как в лесу «ау» крикнуть. Захочет — откликнется, не захочет — еще дальше скроется.

— Почему пришла тогда? — спрашиваю жалким писклявым голоском.

— Любопытно стало. Тело-то у меня Катино, зов мне слышно. Я и подумала: кто тут такой умный, что до такого докумекал? Есть за мной охотники, но они бы так делать не стали, слишком уж это топорно. Вот и пошла посмотреть.

— А на вопросы зачем отвечала, если знак правды не подействовал?

— Так я ничего особенного и не сказала. Так, простые истины. Мои секретики остались при мне.

Аза накидывает капюшон и шагает к выходу.

— Стой! — кричу. — Мне правда очень нужна помощь.

— А мне по барабану. Всем нужна помощь.

Хлопает дверь, налетает ледяной сквозняк, накрывает тишина. Глеб смотрит на меня со смесью растерянности и жалости. Прикусываю губу. Кажется, будто выловила в реке золотую рыбку, но не смогла удержать. Бесполезная дурочка. Теперь все начинать сначала.

***

Утром, пока Глеб принимает душ, я открываю ноутбук, чтобы в очередной раз запустить затертый до дыр файл. Есть только одно видео, которое я включаю чаще, чем убийство Мирецкого — это запись камеры наблюдения на городском автовокзале. Последнее место, где видели Леру.

Щурясь, напрягаю сонные глаза. Снующие люди с сумками, павильон выпечки, неспешно ползущая междугородняя маршрутка. Вот и Лера — худая светловолосая девушка в брюках и водолазке. Снятое пальто болтается на сгибе локтя. Тот октябрьский день выдался теплым. Мы с Глебом после работы купили хлеб и отправились к пруду кормить уток. Много смеялись, совсем не замечая усталости. Свет и солнце, ни единого намека на дурные предчувствия. В такие дни не должно происходить ничего плохого.

На видео Лера долго мнется у входа в здание автовокзала, поглядывая на часы, и уже хватается за дверную ручку, когда сбоку подскакивает грузная женщина. Здесь, как обычно, щурюсь сильнее в попытке рассмотреть лицо, но тщетно. Только темная куртка, деревенская юбка с маками, собранные в пучок волосы, скорее всего седые. Женщина что-то объясняет, оживленно жестикулируя, а потом они с Лерой скрываются за краем кадра. Всё.

Полицейские говорили, что женщину опознать не удалось. Были допрошены похожие, но не те. Телефон Леры нашли в урне неподалеку от вокзала, больше никаких следов.

Скрипит дверь, Глеб шлепает босыми ступнями по линолеуму, ероша полотенцем волосы.

— Следующий! — выдает с улыбкой и тут же мрачнеет, заметив меня за ноутбуком.

Лепечу:

— Я просто на всякий случай, еще раз, а вдруг это не…

— Иди уже умываться, опоздаешь на работу, — бурчит он, бросая полотенце на спинку стула.

Избегает смотреть на меня, пальцы нервно поправляют трусы.

— Думаешь, я с ума схожу, да? — спрашиваю.

— Я ничего не думаю, иди мойся. Сделаю пока кофе.

По нутру будто пробегает электрический разряд.

— Не надо со мной таким тоном! Я хочу, чтобы говорил прямо, если что-то не нравится. Всякие недомолвки не приведут ни к чему хорошему, понимаешь? А на кого мне положиться, если не на тебя?

Он качает головой:

— Тысячу раз же обсуждали. Конечно, мне это не нравится. Я все понимаю, но… Больше года прошло, а ты не успеешь глаза продрать, сразу бежишь смотреть свои видео.

— Я просто хочу ее найти.

— Ты ведь не дура. — Глеб мягко кладет руки мне на плечи. — Надежда была спустя неделю, месяц, даже полгода. Но сейчас… Полицейские же тебе говорили, что…

— Они не понимают! — перебиваю. — Лера исчезла, потому что слишком далеко зашла с этой всей ерундистикой, это все связано! Полицейские искали маньяков и похитителей, а надо было… ну, надо было…

— Колдунов? Лера далеко зашла, а теперь ты заходишь далеко. Тоже хочешь исчезнуть? Обо мне-то подумала?

Открываю рот, но не могу подобрать нужных слов.

— А вчера что было? — продолжает Глеб. — Просто посмотри со стороны: мы, взрослые лбы, напали на малолетку и…

— Это не малолетка, это ведьма, она же сама сказала! Ты вообще слушал? Видел вообще?

Закатывает глаза:

— Я видел школьницу, которая несла ахинею. Хорошо еще, что она сама скрывается от ментов и не может на нас настучать. Представь, какие могли быть проблемы?

— Мы были так близко! Если бы она помогла, то…

Глеб прижимает меня к себе. Уткнувшись носом в теплую влажную грудь, я слушаю частые удары сердца. Тук-тук, тук-тук, тук-тук — его встревоженность необъяснимо успокаивает. Я не одна, кто испытывает страх. Я не одна, кто неравнодушен. Я не одна.

Он говорит:

— Это не хорошо, понимаю. Тяжело смириться, но Леры больше нет. Мне тоже очень жаль. Но еще есть мы с тобой, и мы должны быть дальше, понимаешь? А если ты не перестанешь это все, то точно доведешь нас до какой-нибудь фигни, которую нельзя исправить. Испортишь то, что осталось.

Всхлипываю. Трудно признаться даже себе, но сейчас мне было бы не так тяжело, если бы Лера просто умерла. Смерть — однозначный ответ, обрывающий все пути к бессмысленным поискам. Она не оставляет места этому удушающему чувству непонимания, беспомощной обиде. Я точно знала бы, из-за чего страдаю.

Исчезновение же придавливает неопределенностью, жжет надеждой. Ни на секунду не получается перестать думать, что Лера может быть живой. Она сидит в сыром подвале, и только я способна освободить. Она с промытыми мозгами молится в лесу, подчиняясь какой-нибудь секте, и только я могу увести. Она попала в аварию, потеряла память, и только я могу помочь.

Эти мысли сильнее меня. Они никогда не оставят в покое.

Автор: Игорь Шанин

Снег оседает тяжелыми хлопьями на досках крыльца и носках моих ботинок. Оглядываюсь: машина по ту сторону ограды безразлично пялится фарами сквозь сгущающиеся ноябрьские сумерки, а за ней соседские домики, укрытые снежными шапками. Разноцветные заборы, старые дровницы, тянущиеся к выцветшему небу струйки дыма из печных труб. Окна почти везде занавешены. Скорее всего, мой приезд еще никто не заметил — значит, не поздно передумать. Тихонько уехать. Сказать, что так и не смог выкроить время.

Звонко щелкает замок, и я вздрагиваю. Дверь со скрипом отворяется, в проеме видно Надю — лицо обрадованно-взволнованное, темные волосы небрежно собраны на затылке в пучок.

— Чего встал? — говорит вполголоса, хватая меня за рукав, будто могу убежать. — Я услышала машину, сразу поняла, что ты!

— Я просто…

— Свалить хотел? Щас! Я тут одна отдуваться не собираюсь!

Она затягивает меня внутрь, не оставляя шанса вырваться. В прихожей светло. И совсем ничего не изменилось — вешалка в виде оленьих рогов, лакированная полка для обуви, древний коврик с неразличимым узором. Душно пахнет супом и травяным чаем. Глотая волнение, я расстегиваю куртку и стараюсь не смотреть в сторону кухни.

— Они дома? — спрашиваю одними губами.

Надя беспомощно кивает и зовет:

— Еся, дядя Костя приехал, иди поздоровайся!

Слышится бодрый топоток по ступеням, и сверху сбегает Есения. С трудом узнаю ее — при прошлой встрече она только-только научилась ходить, поэтому сейчас кажется слишком повзрослевшей. Волосы длинные, улыбка застенчивая, пальчики теребят край зеленой футболки.

— Привет, — говорю. — Помнишь меня?

Глядит на Надю, дожидаясь подсказок.

— Помнит, помнит! — отмахивается та с невеселой усмешкой. — Мы ж родня, никто никого не забывает.

Многозначительно хмыкнув, протягиваю Есе привезенный с собой пакет:

— Это тебе.

Она хватает подарок и, шурша, убегает наверх.

— Что там? — спрашивает Надя.

— Шоколадки и кукла. Не знал, что купить. Сколько ей лет?

Закатывает глаза:

— Четыре. Я писала тебе, когда звала на ее прошлый день рождения.

— А, да.

Мы молча мнемся в прихожей, глядя друг на друга как связанные в подвале пленники. Гулко тикают часы в коридоре, подвывает ветер за дверью.

— Ладно, пошли уже, там ужин стынет, — наконец решает Надя с таким видом, будто выходит на эшафот.

Отец сидит в кухне на своем обычном месте — в дальнем конце стола, у окна, чтобы во время еды наблюдать за огородом: не пролезет ли соседский кот, не налетят ли на рассаду птицы. В зимнее время это бессмысленно, но привычка есть привычка.

— Привет, — говорю так тихо, будто у меня нет права подавать голос.

Он поднимает голову, губы растягиваются в улыбке:

— Ну вот, все дети в сборе!

Тяжело поднимается со стула и протягивает руки. Стараясь не кривиться, я обнимаю его. От рубашки пахнет табаком и потом — точь-в-точь как раньше. Как будто я не уезжал.

— Слышал, как вы разговаривали в прихожей, — говорит, опускаясь обратно. — Хотел выйти, встретить, да у меня нога, стараюсь поменьше двигаться, я однажды чинил крышу бани и…

— Свалился, — не удерживается Надя. — Мы знаем. Это было, когда мы еще жили с вами.

Отец качает головой, сжимая руками кружку. Разглядываю его с просыпающимся интересом: под глазами набрякли мешки, щетина на подбородке посеребрилась, морщины в уголках рта углубились. Кожа землисто-серая, как каменная кладка в подвале. Ему сейчас вроде бы за семьдесят. Или почти семьдесят, трудно сказать. Если я когда-то и знал возраст родителей, то давно забыл.

— Ешь, — говорит он. — Я сам готовил.

Выглядит ослабевшим и мягким, и вот это уже совсем непривычно — раньше отец всегда внушал трепет, умудрялся быть грозным, даже когда ковылял по дому, подволакивая больную ногу.

— А где мама? — спрашиваю, усаживаясь за стол.

— У себя, — отвечает он. — Что-то ей нездоровится.

Надя ставит передо мной тарелку, напряженно сжав губы. Ароматный борщ исходит паром, и мой желудок откликается глухим урчанием.

— Сказала, отдохнет немного и выйдет к нам, — продолжает папа. — Просила не беспокоить.

— Мы бы и не стали, — бурчит Надя. — Ее беспокоить себе дороже.

Бросаю осуждающий взгляд, и она меняет тему:

— Пойду Еську проверю, притихла чего-то.

Отец неподвижно смотрит в окно, пока я ем в тишине и с холодеющим нутром дожидаюсь расспросов. Надо было подготовить какие-нибудь ответы, способы ускользнуть от неприятных тем, но все свалилось слишком неожиданно. Меня словно толкнули в волнующееся море, и теперь получается только неловко барахтаться без возможности хотя бы на секунду собраться с мыслями.

Желания возвращаться в родительский дом никогда не было, но время от времени я воображал, будто такая необходимость возникает, и там, в воображении, все было радужно: я, обеспеченный, независимый, появляюсь здесь, решаю вопросы и ухожу в закат. Они бы увидели, что не нужны мне. Они бы жалели, что не относились ко мне как полагается.

Но теперь я сижу напротив отца и понимаю — если он спросит, мне нечем похвастаться. Мой бизнес — небольшой магазин спорттоваров — на ладан дышит, наметившаяся свадьба распалась из-за моего бесплодия, на плечах куча долгов. Все это пока не фатально, но медленно собирается в большой ком, чтобы рано или поздно размазать меня в кашу.

Если подумать, грезы о триумфальном возвращении домой изначально были глупы — будь у меня все хорошо, я бы ни за что здесь не появился.

Папа наконец отворачивается от окна, чтобы прижать меня к спинке стула задумчивым взглядом. Ну вот, сейчас начнется.

— Я пока сплю в твоей комнате. Маме лучше в одиночестве.

— В смысле? — выдавливаю, сбитый с толку.

— Ей надо отдыхать. Поэтому тебе придется спать в гостиной. Я бы сам там лег, но диван этот продавленный, я не засну, а ты молодой, поэтому я подумал, что…

— Д-да, — перебиваю. — Это не проблема.

— Ладно. Пойду прилягу. Очень волнительный вышел день.

Он встает из-за стола, и, проходя мимо, хлопает меня по плечу:

— Хорошо, что вы приехали.

***

Позже, устав валяться в гостиной перед телевизором, я накидываю куртку и выскальзываю наружу. Хрустит под ботинками снег, горло вспарывает морозный воздух. Здесь почти темно — только редкая россыпь горящих окон да одинокий фонарь в конце улицы. Воровато оглянувшись, я отворяю калитку и жму кнопку сигнализации в кармане, чтобы юркнуть в машину. Тут зябко и неуютно, но все равно лучше, чем в доме. Заводить не буду, чтобы не привлекать внимания. Наклонившись, выуживаю из-под сиденья бутылку и откидываюсь на спинку, выдыхая. Чудится, будто долго тащил на спине тяжелый мешок, а теперь разрешили положить и отдохнуть.

Отвинчиваю крышку и присасываюсь к горлышку. По нутру расползается ядовитый жар, холод сразу делается незначительным и надуманным. Время замедляет ход, тишина заполняется отзвуками неясных мыслей. Взгляд скользит по дому — бревенчатые стены, покатая крыша с проглядывающим из-под снега красным шифером, высокий забор. Раньше это был обычный домишка, теряющийся на фоне соседей, но папа достроил второй этаж, когда переехал сюда к маме после свадьбы. Он любил об этом рассказывать: превратил халупу в настоящий коттедж, и все соседи слюнями захлебывались. Руки у него и правда золотые, что уж тут. До сих пор помню, какие отпечатки они оставляли у меня на щеках и ягодицах.

В окне Нади горит свет, а в соседнем, родительском, лишь плотно задернутые шторы и темнота. Мама так и не вышла к нам. Мне бы, наверное, стоило обеспокоиться, но вместо волнения только облегчение. Лучше это скрывать. Не забыть бы еще похлопотать для виду, а то даже не подумал спросить у отца, чем она заболела.

Неожиданно раздается скрип, и калитка отворяется. Прежде чем успеваю что-то сообразить, на улице показывается Надя в одном халате. Оглянувшись на дом совсем как я, она дергает дверцу и прыгает на пассажирское сиденье.

— Ну ты и умник, — говорит, отнимая меня бутылку, чтобы сделать большой глоток.

— Почему?

— Свалил такой и сидишь, кайфуешь.

Пожимаю плечами:

— У тебя хотя бы своя спальня есть, можешь закрыться и заниматься чем хочешь, а меня выперли в гостиную.

— Они все равно по комнатам сидят, вообще не лезут. Так что нормально.

— Чего тогда сюда перебралась?

Надя долго молчит, сочиняя ответ, а потом усмехается:

— Да не хочу я там. Еська все равно уснула, можно передохнуть от всего этого.

Забираю бутылку и пью, слушая, как плещет внутри коньяк. В голове поднимается шум, язык развязывается.

— Есения, — говорю. — Как можно было додуматься так назвать ребенка?

Надя не обижается:

— Ой, это распространенное сейчас имя. Красивое, мне нравится. У нас в садике вообще одни Адели, Миланы и Августины. Есть пацан Людовик, прикинь? Его дети Людкой называют.

Захмелевшая, она забирается на сиденье с ногами, чтобы обнять колени. В темноте можно различить очертания профиля и растрепанных волос. Тускло отблескивают серьги-гвоздики. Пахнет ванильным гелем для душа.

Делаю еще глоток.

— Моя хотела дочку Агатой назвать, а мальчика Артуром, — говорю тихо. — Ну, если бы дошло до свадьбы и все было хорошо.

— Ну вот, тоже какие-то такие имена. И вообще, через пару поколений все будут точно так же рассуждать про Иванов и Марий, помяни мое слово.

Мы надолго умолкаем, то и дело передавая друг другу бутылку, пока она не пустеет.

— А ты с ней виделась? — спрашиваю, не сводя глаз с родительского окна.

— С мамой? Нет, отец же сказал, что она болеет.

— Ну я просто подумал, может, к твоему приезду ей еще нормально было, вышла хоть.

— Нет. Ей вроде не первый день не нормально. Когда мы приехали, уже так было.

— И ты к ней не заходила?

— Нафиг надо. Даст Бог, мы с ней в этот раз вообще не повстречаемся.

Вытряхиваю на язык последние капли и бросаю бутылку на заднее сиденье. Все плывет и покачивается, руки невольно сжимают руль в поисках опоры. Поскорей бы это кончилось. Поскорей бы вернуться в хоть и безнадежную, но привычную жизнь.

Время течет вязко, как кисель из опрокинутого стакана. В воздухе повисает осознание, что за глупыми бессмысленными разговорами не спрятаться. Нужно обсудить самое главное.

— Зачем они нас позвали? — спрашиваю вполголоса.

— Вот и я думаю, — с готовностью отзывается Надя, явно ждавшая этого вопроса. — Мне кажется, не хотят умирать в одиночестве, вот и вспомнили про нас, решили прибедниться. Типа кто за ними ухаживать будет в случае чего?

Молча морщусь.

— Он когда позвонил, я вообще офигела, — продолжает Надя. — Сюсюкал как добрый дядюшка, я даже сначала не верила, что это правда он. За столько лет ни одного звонка, а тут вдруг такое. Откуда вообще номер взял? Так мило звал погостить, мол, соскучились, чего это вы совсем не приезжаете, хочется внучку увидеть. Про внучку, кстати, тоже непонятно, кто им мог сообщить? В общем, я увиливала-увиливала, а он такой потом, мол, если не хотите настоящими детьми нам быть, то и наследства не получите.

— У меня почти так же было, — киваю.

Мы долго глядим на дом, а потом Надя переходит на шепот:

— Его можно очень выгодно продать, я уже навела справки. У меня знакомый работает в этой всей сфере, он посоветовал кое-что. Возможно, у них еще что-нибудь есть, сбережения или вклады какие-нибудь. Они ж безвылазно сидят тут, почти ничего не покупают, а пенсия-то приходит! Мне очень нужны деньги, у меня развод на носу, останусь одна с ребенком, надо быть хоть в чем-то уверенной. Если бы не это все, я бы послала их сразу, а так приходится крутиться.

Мне ли не понять.

— Они еще неизвестно когда кони двинут, — говорю медленно.

— Ой, ты его видел? Развалюха ходячая, даже говорить долго не может, устает сразу. А с этой вообще неизвестно что. Подождать, конечно, придется, но вряд ли прям очень долго.

— И что предлагаешь?

— Я уже все продумала в общих чертах. Будем приезжать погостить на несколько дней раз в месяц, чтобы…

Ужасаюсь:

— Раз в месяц?

— Ну давай раз в два месяца. Или по очереди — месяц ты, месяц я. Будем вести себя хорошо, типа как обычная семья. Мы все детство мучались, закаленные уже, это теперь вообще тьфу.

Молча перевариваю услышанное. Помимо прочих проблем придется взвалить на плечи еще и это. С другой стороны, если одно в конце концов поможет победить другое, то выхода нет. Наверное, надо радоваться, что подвернулось хоть что-то.

— Пойду, в общем, задубела уже, — говорит Надя. — Напоил ты меня, капец! Если Еська сейчас проснется, как я ей в глаза смотреть буду? Кстати, есть еще?

— Конечно. Я же знал, куда еду.

Ухмыльнувшись, она уходит, и я остаюсь наедине с тишиной. Взгляд сам собой прилипает к дому. Я уехал отсюда пятнадцать лет назад, как только исполнилось восемнадцать, и с тех пор ни разу не возвращался. Надя сбежала через год, ей тогда всего шестнадцать было. Какая-то интернет-подруга из города вызвалась ее приютить, грех таким не воспользоваться.

Мы стараемся видеться пореже, хоть и любим друг друга. Каждая встреча — напоминание о прошлом. Каждая встреча строит в наших головах этот дом, а в нем отец, бьющий меня кулаками за любую провинность, и мать, придумывающая изощренные наказания для Нади. Однажды она заставила ее пройти по улице голышом, потому что заподозрила в связи с соседским мальчишкой. Сказала, потаскухе нечего стесняться. И равнодушно наблюдала, как Надя ступает из одного конца улицы в другой, захлебываясь слезами и прикрываясь ладонями. Был прохладный осенний вечер, все соседи вылезли поглазеть — кто с осуждением, кто любопытно.

Мотаю головой, распугивая неприятные мысли. Это глубокий омут, затягивающий при малейшем прикосновении. Стоит начать вспоминать, и образы тянутся один за другим, нет им конца. Лучше не думать. Сосредоточиться на чем-то другом.

Выбираюсь из машины и замираю, зацепившись взглядом за неясную тень через дорогу. Пьяный мозг заторможенно узнает в ней тетю Нонну из дома напротив — застыла у себя за оградой в накинутой на плечи шубе, не сводит с меня напряженного взгляда. Пока раздумываю, здороваться или нет, она разворачивается и скрывается в темноте.

Ну и ладно.

***

Утром меня вырывают из сна возмущенные возгласы Нади. С трудом разомкнув глаза, я шарю рядом с диваном в поисках джинсов и встревоженно прислушиваюсь. Наде отвечает отец — также на повышенных тонах, разве что в голосе сквозит нотка вины. Пошатываясь и держась за голову, я поднимаюсь на второй этаж.

Папа стоит у двери родительской спальни с раскинутыми в стороны руками, будто защищает собой от обстрела. Есения жмется к ноге разгоряченной Нади, грозно размахивающей пальцем:

— К моей дочери никто не будет прикасаться, особенно ты!

— Я ее не тронул даже, — возражает отец, отводя глаза.

— Ага, я видела, как ты ее за руку дернул! Есечка, тебе не больно?

— Ничего я не дергал, просто отвел подальше! Она хотела зайти в нашу комнату!

Надя нервно хохочет:

— Да на хер ей не упала ваша сраная комната! Если так охота бить детей, то хоть причину нормальную придумай!

— Хватит вам, — говорю громко, хватая Надю за локоть. — Просто недоразумение, давайте без скандалов.

— Нет никаких скандалов, — отзывается отец так тихо, что мы оба мгновенно притихаем, вынужденные прислушиваться. — Просто не надо сюда заходить, и за девочкой следите тоже. Мама не хочет, чтобы ее беспокоили.

Он спускается, крепко держась за перила и морщась от боли на каждом шагу. Дождавшись, когда отойдет достаточно далеко, я шепчу Наде на ухо:

— Кто там говорил про хорошее поведение?

— Я не виновата! Вышла такая, а он тут Есю волочет своими граблями, у меня аж в глазах потемнело!

Она тяжело дышит, приходя в себя. Опускаю взгляд — взъерошенная спросонья, Еся выглядит напуганным птенцом.

— Ты правда хотела туда зайти? — спрашиваю.

— Нет, только послушать, — отвечает она. — Там говорили.

С удивлением оглядываюсь на мамину дверь. Плотно закрытая, она кажется воротами неприступной крепости. Изнутри не раздается ни звука. Можно постучаться или попробовать войти, но от одной только мысли об этом на спине выступает пот. Конечно, с мамой в конце концов придется увидеться, но лучше оттянуть этот момент как можно дальше.

— Просто телевизор, — говорит наконец Надя. — У них там стоит старенький, они из кухни перетащили, помнишь? Есечка, миленькая, это просто бабушкин телевизор!

***

День тянется издевательски медленно. За окном густой снегопад и полное безветрие — крупные белые хлопья будто не падают, а парят в воздухе, с интересом заглядывая в дом.

Надя с Есенией не вылазят из комнаты, отец гремит кастрюлями на кухне, а я маюсь на диване, листая новостные ленты в телефоне. Никто ни с кем не разговаривает. Вряд ли в такой семейной встрече вообще есть смысл, но просто взять и уехать слишком неловко. Приходится терпеть, как и договорились. Подумать только, еще пару дней назад я и представить не мог, что моя жизнь может стать хуже.

К вечеру в гости заваливается тетя Нонна. Раскрасневшаяся с улицы, она источает мороз и запах печного дыма. Мы все торопливо сползаемся в прихожую, чтобы поприветствовать.

— Ну ты глянь, какие взрослые! — выдает она без лишних прелюдий, переводя взгляд с Нади на меня. — Костя, а я тебе всегда говорила, что всю жизнь тощим будешь! Так и не жрешь нормально, да ведь?

Пока пытаюсь промямлить что-нибудь в ответ, она загребает нас в охапку, и мы трепыхаемся в объятиях как пойманная дичь. Надя еле сдерживает смех, и я тоже невольно улыбаюсь. К Нонне мы всегда относились как к доброй фее. Она поила нас чаем с вареньем, когда дома становилось совсем невыносимо. Травила веселые байки, дарила безделушки. У нее мы чувствовали себя как в убежище. Позже, покинув деревню, я больше нигде не ощущал себя в такой безопасности.

— Раздевайтесь, проходите, — говорит Надя, когда Нонна нас наконец выпускает.

— Я сделаю чай, — кивает отец.

Отмахивается:

— Да некогда мне, на минуту забежала! Увидела вчера, как вы в машине сидите, стояла, смотрела, не могла понять — вы или не вы. Глаза-то не те уже! Так и не поняла. А сегодня думаю: схожу посмотрю. Сами-то не зашли бы к соседке, да?

Обмениваемся с Надей виноватыми взглядами, лихорадочно подбирая оправдания, но тут нас выручает прибежавшая на шум Еся.

— Мать моя! — восхищается Нонна, грузно оседая на корточки и шаря по карманам. — Это чья? Не говорите, сама угадаю — Надькина! Глазищи ее и волосы такие же. Иди ко мне, родненькая, как тебя зовут?

— Я Есения.

— Ну ничего себе! А знаешь, что осень раньше есенью называли? Ты у нас, получается, осенняя девка будешь!

Нонна выуживает на свет соломенную куколку с рябиновыми бусинами вместо глаз и косичкой, сплетенной из желтых шелковых лент. Ситцевое платьице разрисовано разноцветной акварелью.

— Держи, моя хорошая, гостинец тебе от тетки Нонны. Как знала, что есть тут кому подарить. Береги ее, и она тебя тоже беречь будет, поняла? Везде с собой носи!

Еся сжимает куклу пальцами, в глазах плещется восхищение. Ревниво хмыкаю — мою куклу она в тот же вечер закинула под кровать.

— Ты-то, Костик, когда деток настругаешь? — спрашивает Нонна, выпрямляясь. — Пора уже, а то по старости с младенчиками тетешкаться ой как тяжко!

Стараюсь выглядеть максимально беззаботно:

— Всему свое время.

— Как хорошо сказал-то! — игриво щурится. — Как точно! Ладно, дорогие, пойду уже, у меня там конь не валялся. Вы заходите, заходите, я вас чаем напою, повспоминаем былое!

***

Во сне я хожу вокруг дома, по колено утопая в снегу. В окнах мельтешат тени — узнаю в них Надю и себя такими, какими были в детстве. Тени отца и матери гораздо больше и чернее, нависают над нашими непроглядным полотном. Медленно, будто продираясь сквозь желе, я подхожу ближе, чтобы заглянуть внутрь.

Образы мельтешат и путаются — вот папа тащит меня за волосы под умывальник, чтобы натыкать носом в не вынесенный мусор. Вот мама хлещет Надю по лицу крапивным веником за пролитую на скатерть подливу. Тени бесконечно сливаются и распадаются, складываясь в новые и новые сцены. Извивающийся отцовский ремень с большой бляшкой, рассыпанный горох в углу. Запертая в шкафу Надя. Я, выставленный босиком на мороз.

Отворачиваюсь. Из окон соседских домов наблюдают черные силуэты с горящими алыми глазами. Внимательные, любопытные, жадные. Острые пальцы царапают стекла, влажные рты размыкаются, готовые откусить кусок побольше. Стоит сделать лишь шаг, и все они окажутся рядом. Стоит только моргнуть, и спасения не будет.

Судорожно вдохнув, я резко сажусь на диване. Сердце норовит выскочить из горла, ноги сковала ватная слабость. В гостиной темно, только окна пропускают желтоватый свет далекого фонаря. Снег кончился, сквозь занавески можно различить колкие звезды и красноватую дугу луны. Угловатые очертания мебели едва угадываются, взгляд спотыкается о них, мешая сосредоточиться.

Провожу ладонью по лицу, стряхивая остатки сна, и вздрагиваю — в дверном проеме застыла маленькая тень. Рука машинально ныряет под подушку за телефоном, пальцы стучат по экрану, запуская фонарик.

Есения щурится от ударившего в лицо луча. Мелькают синие рыбки на белой пижаме, ручка бережно прижимает к груди соломенную куклу. Глаза-ягоды пылают оранжевым.

Перевожу дыхание.

— Есь, ты что? Ночь же, спать надо!

Она недолго молчит, растерянно шевеля губами, а потом шепчет:

— Дядь Кость, я хочу умереть.

Ночь сразу делается темнее, смыкаясь вокруг космическим вакуумом. Как будто в целом мире не осталось ничего, кроме нас с Есенией, замерших в зыбком свете фонарика. Так проходит долгая минута, а потом я хриплю:

— Нельзя такое говорить, Есь. Что стряслось?

На секунду оглянувшись в сторону лестницы, она отвечает:

— Они сделают так, что из-за меня случится очень плохое. И всем будет плохо. А если меня не будет, то никому не будет плохо, правда?

— В каком смысле? Ты про что? Кто это сказал?

Наверху скрипит дверь, сонный Надин голос негромко зовет:

— Есечка, ты где?

Помедлив, Есения ускользает. Стучат по ступеням пятки, слышится облегченное бормотание Нади. Снова дверной скрип, затем тишина.

***

— Тебе не приснилось? — тревожится Надя. — Ты вечером пил?

Утренний свет заливает кухню, дробясь в стеклянных кружках и отражаясь от полированных кастрюль. Меланхолично ковыряя вилкой кусок холодца, качаю головой:

— Я же не совсем дурак. Отличаю еще, что снится, а что по-настоящему.

Надя прихлебывает чай, тяжело хмуря брови.

— Еська немножко странная эти дни, конечно, но такого еще не было, — говорит.

— В каком смысле странная?

— Ну, грустная, задумчивая какая-то. Глупости говорила, но не настолько, конечно. Мол, бабушка про нее с кем-то разговаривает. Все ходит к ней под дверь, подслушивает. Я думала, воображение просто. У детей же всегда так — весь мир вокруг них вертеться должен, типа все только про них говорят и думают. Я не придавала этому значения.

— Там же телевизор, — тяну. — Думаешь, она из телевизора что-то такое услышала?

— Понятия не имею. Но если узнаю, что эта тварь Еське там нашептывает из-за двери, всю рожу расцарапаю. Мало им нас было, — Надя делает очередной глоток, прикусывая от злобы кружку. — Может, для того и пригласили?

Откладываю вилку. Нет ни аппетита, ни настроения.

— Мы долго тут еще будем? — спрашиваю. — Сроки визита вроде же не обсуждались?

— Да давай завтра свалим, — тут же решает Надя. — И так нормально погостили, некоторые вон к своим предкам вообще на пару часов приезжают. Наши и этого не заслужили. Все равно зоопарк какой-то: один ходит как неприкаянный, даже о делах поспрашивать не хочет, а другая вообще носу не показывает.

На душе мгновенно делается легче и светлее, словно опал занавес, впуская внутрь жаркое солнце.

— Сегодня еще потерпим, — продолжает Надя. — Попробуем на разговоры развести, помощь по дому предложим. В общем, сделаем все, что в наших силах, чтоб в случае чего к нам никаких претензий. А завтра с утра пораньше в машину и алависто. Или оливьедерчи, как там правильно.

Ответить не успеваю — в кухню захрамывает отец, и она тут же расцветает:

— Доброе утро! Чайник как раз недавно вскипел, налить?

Едва он опускается на стул, раздается стук в дверь, и мы переглядываемся.

— Часто у вас гости так рано? — спрашиваю.

— Нет, нахрен бы таких гостей. Притащил же кого-то леший, — бурчит папа, пытаясь подняться.

— Сиди, я открою, — говорю. — Вы тут с Надькой пообщайтесь пока.

Прежде чем выйти, бросаю на нее красноречивый взгляд.

На пороге тетя Нонна, стягивает меховую шапку и безуспешно пытается пригладить седые патлы.

— Не спится же вам, — улыбаюсь. — Проходите, у нас как раз завтрак.

— Нет-нет, родной, — отмахивается она, деловито стряхивая валенки. — Вы там сидите, вообще не волнуйтесь, меня тут нет как будто. Мамку вашу проведаю и назад. Минуточка — и нет меня.

Хмурюсь:

— Она болеет, к ней нельзя заходить.

— А я заходить и не буду, через дверь все скажу, — подмигивает Нонна и с неожиданной ловкостью юркает по лестнице вверх.

Оглядываюсь в сторону кухни — слышно нескончаемый Надин щебет и шкварчание картошки в сковороде. Пахнет заваренными травами, горячим подсолнечным маслом.

Приподнимаюсь на цыпочках, заглядывая на второй этаж. Нонна сгорбилась у двери родительской спальни и бормочет в замочную скважину. Еще раз оглядываюсь на кухню и подхожу к лестнице, изо всех сил напрягая слух.

Нонна говорит сбивчиво, то переходя на шепот, то взволнованно повышая голос, поэтому различить удается только обрывки:

— Седьмые сутки… Михална опять померла… Танька Люськина согласилась… проведем во вторник… волнуются… больше сил… слухи… вернулась Аза… какая-то малолетка в ее доме… пыталась… приворот… воспользовалась этим… мешать нам… когда проснется Плакальщица… еще слишком слабые… надо больше сил… луна была красная — значит, можно начинать.

Заметив, что Нонна выпрямляется, я торопливо отступаю в кухню, от растерянности ничего перед собой не видя. В висках бьется кровь, оглушая и дезориентируя.

— Кто там? — спрашивает Надя.

— Т-тетя Нонна, — говорю. — Маму навестить пришла.

Надя с удивлением разевает рот, а отец кивает, спокойно доедая мой холодец. Странное ощущение неуюта заполняет душу до краев. В этом доме и раньше было плохо, а теперь будто вовсе разыгрался пожар. Бежать, прятаться, спасаться.

— Я пошла! — доносится из прихожей. — Приятного аппетита, родные!

(продолжение в комментариях)

Ветер задувает в разбитые окна, холодя спину. Гнилые доски под коленями продавливаются, будто вот-вот вовсе не выдержат, и я рухну в подпол, голая, замерзшая и нелепая.

— Наступила седьмая ночь сентября, и я призываю силы, что могут мне помочь, — вполголоса бубню заученный текст и отчаянно надеюсь, что не забуду что-нибудь в самый ответственный момент.

Согнувшись на полу в молитвенной позе, кладу перед собой серебряный крестик. Мелодично позвякивает тяжелая цепочка, переливаются во мраке тусклые блики на крошечном лице Иисуса. Снаружи слышится шум редеющей осенней листвы и далекий лай цепного пса. Ни машин, ни пьяных компаний, ни смеха с детских площадок — в частном секторе все не так, как в центре города. Будто совсем другая реальность, а не полтора часа ходьбы.

Окоченевшими пальцами нащупываю в потемках рядом с собой две длинные тонкие свечи и скручиваю их между собой, продолжая сбивчиво тараторить:

— Ровно месяц я не касалась губами мужчин, не ходила во храмы, не пила вина и не брала ворованного. Не вставала после полуночи на перекрестке и не звала демонов по имени, не надевала чужих свадебных платьев и не устраивала траура по живым. Не купалась в грязных источниках и не умывалась росой с травы бранного поля, не открывала окно стучащимся ночью, не ложилась спать на пороге дома, где умер ребенок. Я сняла с себя все одежды и украшения. Я чиста, как была чиста в тот момент, когда пришла в этот мир.

Устраиваю свечи в щель между досок пола, мысленно радуясь, как легко тут считаться чистой. Хотелось бы посмотреть на тех, для кого не спать на пороге и не звать демонов — трудновыполнимые условия. Ленка говорит, когда искала этот ритуал, натыкалась на такие, где надо не произносить ни слова пять дней до обряда и ничего при этом не есть. Хорошо хоть додумалась выбрать что попроще.

Нашарив в кармане снятых джинсов коробок, я чиркаю спичкой. Рассыпаются искры, вытягивается узкий язычок пламени. Сквозняк набрасывается на него как ворон на падаль, поэтому приходится прикрыть спичку ладонью.

Теперь я в центре зыбкого островка света на полу заброшенного полусгнившего дома. Ленка рассказывала, что здесь жила и умерла ведьма, поэтому место обладает особенной силой, и любой ритуал сработает, даже выполненный обычным человеком.

Зажигаю фитили переплетенных свечей, не сводя взгляда с крестика, и говорю:

— Я прошу, чтобы тот, кому принадлежит эта вещь, полюбил меня всем сердцем, как тепло любит солнце и как темнота любит ночь. Чтобы страсть его ко мне была сильнее морского шторма, а нежность безгранична как звездное небо. Чтобы мы с ним встали на одну дорогу судьбы, какой бы долгой она ни была, и прошли вместе до конца, не отворачиваясь друг от друга.

Отвожу руки от свечей, готовая в любой момент снова прикрывать пламя, но сквозняк теперь бессилен для него. Шуршат по полу таскаемые ветерком листья, шевелятся пряди моих волос, а огоньки ровны и непоколебимы. Хмурясь, я невольно провожу над ними рукой в смутной надежде наткнуться на невидимый колпак. Ничего, только слабый жар. Плавится парафин, стекая мягкими каплями и окончательно склеивая свечи друг с другом. Отблескивает серебром крестик, и чудится, будто отражающиеся в нем тени складываются в острозубые улыбки.

Глупости. Надо поскорее заканчивать, пока не простудилась.

Накрываю крестик ладонями и прижимаюсь лбом к полу, явственно ощущая прилипшую к коже грязь.

— Неведомые силы, покажите свое превосходство над смертными, — шепчу. — Пусть на восходе солнца исполнится, о чем прошу.

Пол вздрагивает, будто кто-то уронил кувалду. Вскидываю голову, со сбившимся дыханием оглядываясь. За темными окнами мечутся тени, и трудно сказать, деревья это или что-то иное. Ветер налетает особенно сильным порывом, а потом резко сходит на нет, обрушивая на дом тишину. Гаснут свечи, тьма сжимает меня в кулак.

Дверь со скрипом отворяется, и я подскакиваю, выпучив глаза на ссутулившуюся фигуру в проеме.

— Ты что? — спрашивает она.

Ленка, всего лишь Ленка.

— Ничего, — бурчу, подхватывая с пола одежду. Сердце колотится где-то в горле, мешая собраться с мыслями. — Вроде все сделала. Слышала шум?

Лена заходит, светя под ноги дисплеем телефона.

— Только ветер, — говорит. — И твой голос. Ты замолчала, вот и я подумала, что всё, можно заходить.

Прыгаю на одной ноге, пытаясь попасть другой в штанину. Холод словно проник в меня сквозь поры кожи и теперь не собирается уходить. Как только доберусь до дома, залезу в горячую ванну.

— Как понять, что этот твой ритуал сработал? — спрашиваю.

Ленка пожимает плечами, наклоняясь за крестиком:

— Не знаю, про это ничего не было написано. Завтра придем в школу, тогда и поймем. Только крестик вернуть сначала надо, у них как раз физра первым уроком. Залезу опять в раздевалку, брошу ему под кабинку — подумает, что сам уронил.

Застегиваю кофту и прячу подбородок в воротник.

— Спасибо, — улыбаюсь. — Я бы сама не осмелилась, это ж грабеж настоящий.

— Ой, забей, делов-то, — отмахивается Ленка с плохо скрываемым самодовольством. — Мы же подруги.

***

В столовой пахнет сосисками в тесте и щами. Гогочут младшеклассники с большими портфелями, деловито закатывают глаза девчонки из старших классов. Кто-то толкает меня в плечо, торопясь за порцией, и я отступаю к окну, чтобы не мешаться. Здесь, в переполненном светом и теплом зале, вчерашняя вылазка в частный сектор кажется абсурдной и нереальной. Если подумать, это и в самом деле абсурд — податься в черную магию, как какая-нибудь деревенская дурочка. Надо же было докатиться.

Сквозь шум до ушей доносится знакомый хрипловатый бас, и я замираю, вырванная из размышлений — вот он, Егор Мирецкий из одиннадцатого «А», рассказывает что-то приятелям, оживленно жестикулируя. Коренастый, смуглый, курносый, с черными глазами, похожими на маслины. Никто не считает его красавчиком, и даже Ленка, всегда во всем мне поддакивающая, постоянно удивляется, как можно втрескаться в такой непримечательный экземпляр.

Поначалу я думала, что это сыграет на руку — не избалованный вниманием, Егор тут же ответит взаимностью, стоит только подать намек. Но сколько ни лайкала я его в инстаграме, сколько ни улыбалась будто невзначай, встречая в школьных коридорах, все тщетно. Прошлой зимой, совсем отчаявшись и растеряв самоуважение, я догнала его по дороге из школы и позвала на чай, но он только покачал головой, вежливо улыбаясь.

Лена говорит, что именно эта его неприступность и сводит меня с ума. Мол, если бы он сразу поддался, я бы быстро наигралась и потеряла интерес, а так только больше распаляюсь. Кто знает. Точно сказать можно одно — сильнее всего на свете мне хочется Егора Мирецкого. Немудрено, что так легко согласилась мерзнуть в заброшенной халупе голышом, когда Ленка наковыряла в интернетах приворотный ритуал.

Теперь, нервно поправив волосы, я на негнущихся ногах ковыляю навстречу Егору. Ворот рубашки у него расстегнут, и видно, что крестик уже на груди — значит, Лена выполнила миссию по возвращению украденного. Осталось проверить, чего стоит это ее колдовство.

— Привет! — выдыхаю, оказавшись рядом.

Егор прерывается на полуслове, переводя на меня вопросительный взгляд. Не дождавшись ответа, я спрашиваю упавшим голосом:

— Как дела?

— Нормально вроде. — Он непонимающе оглядывается на друзей, будто ожидая пояснений. — Тебе нужно что-то?

Блин.

— Н-нет, я… Я просто сказать хотела, что… что рубашка классная. У тебя, — выдавливаю.

Егор медленно кивает, хмуря брови. Не исходит от него ни нежности, ни страсти, только растерянность человека, к которому на улице пристала сумасшедшая. Заметив, как насмешливо переглядываются его дружки, я отступаю и бросаюсь к выходу, ничего перед собой не видя.

Ленка замечает меня в вестибюле и ловит за рукав, чтобы увести в сторону.

— Я такая дура, пипец просто, — бурчу, борясь с желанием спрятать лицо в ладони.

— Не сработало?

— Нет, конечно! Как это вообще могло сработать? Дурдом. Додумались же.

Лена задумчиво жует губу. Оглядываюсь. Чудится, будто все косятся в мою сторону — малолетки, уборщицы, учителя. Вот-вот начнут тыкать пальцем и хохотать, мол, идиотку отшили. И ладно был бы это Слава Воронов, по которому вся школа сохнет, так нет же — сраный Егор Мирецкий воротит от меня нос как от мусорного ведра. Залезть бы в какой-нибудь чулан и сидеть там, пока все не забудут про мое существование.

— Это я виновата, — вздыхает Ленка после долгой паузы. — Мне дед рассказал про ту ведьму и про дом ее, вот и полезла гуглить эту всю ерунду. Сама впечатлилась и тебя туда же.

— Да я тоже ку-ку, — верчу пальцем у виска. — Совсем поехала с этим Мирецким. Урод тупорылый.

Верещит звонок, и мы одновременно подскакиваем.

— Ладно, не кисни, пошли на биологию, — говорит Лена.

— Не, я домой, — хмыкаю. — Если сегодня еще раз его увижу где-нибудь, точно с ума сойду. Будут спрашивать, скажешь, что я заболела, хорошо?

***

Мое дыхание тяжелое и хриплое, будто в глотку сыпанули песка. Веки неподъемны как каменные плиты — сколько ни силюсь открыть глаза, все без толку. Поднимаю руки к лицу, но кто-то мягко хватает за запястья. Я не одна — совсем рядом кто-то дышит точно так же надсадно. Мы словно в камере, где кончается кислород. Еще немного, и пиши пропало.

Паника захлестывает удавкой, и я выдергиваю руки из чужой хватки.

— Кто здесь? — выкрикиваю хрипло.

Ладони ложатся на мои плечи, ледяные и настойчивые.

— Ты моя, — говорит незнакомый мужской голос.

Дергаюсь всем телом, стряхивая ладони. Голову заполняет туман, дышать все труднее и труднее. Холод поднимается снизу, захлестывая сильной волной, и мне наконец удается разомкнуть веки.

Вокруг бесплодные земли, укрытые сумраком. Горизонт теряется в темноте, небо плоское и черное как скованное льдом смоляное озеро. Кто-то ходит совсем рядом, по самому краю обозримого, но мне не удается ухватить его взглядом, когда поворачиваю голову.

— Я приду за тобой. Заберу тебя.

Ноги подкашиваются, и я падаю на землю. Кости будто растворились, превратив тело в не умеющую двигаться тряпичную куклу. Беспомощность давит многотонной глыбой. Зажмуриваюсь. Надо проснуться, и поскорее.

Холод накатывает новой волной, и я распахиваю глаза, выныривая из тесного сна. Птичий щебет щекочет слух, ноздрей касаются запахи хвои и мха, тело бьет крупная дрожь, изо рта вырываются облачка пара.

Принимаю сидячее положение. Пасмурное небо наливается рассветной серостью, ветер покачивает верхушки редких деревьев. Я сижу в ночной рубашке на голой земле. Кругом, покуда хватает глаз, — кресты, памятники и оградки. Зеленеют пушистые венки, развеваются красные ленточки с золотистыми буквами. Кладбище.

Поднимаюсь на ноги. Видимо, я так и не проснулась. Но холод слишком реален, а окружающее донельзя детализировано. Можно различить каждую хвоинку под босыми ступнями, каждую линию на поднесенных к лицу ладонях.

Я не могла оказаться на кладбище взаправду. Даже если бы лунатила — оно же на самой окраине, пришлось бы пройти полгорода. Кто-нибудь обязательно заметил бы, разбудил бы, помог. Щипаю себя за шею — боль яркая и резкая как фотовспышка.

— Черт, — шепчу. — Черт.

Со спины налетает порыв ветра, короткий и требовательный. Оборачиваюсь. Черный мраморный монолит с серебряными прожилками, грязные пластиковые цветы у подножия. Высеченные буквы обжигают взгляд знакомой фамилией — Мирецкий. Подхожу, близоруко щурясь.

На фотографии молодой мужчина, черноволосый, с массивным подбородком и кустистыми бровями. Подпись равнодушно сообщает, что его звали Александр Мирецкий. Мой парализованный мозг с трудом анализирует даты рождения и смерти, чтобы заторможенно подытожить: Александру Мирецкому было двадцать шесть, когда погиб четыре года назад.

Замечаю новую знакомую деталь, и сердце тут же переворачивается: у Александра на груди серебряный крестик. Тот самый, над которым я корячилась позавчера, бормоча приворотный заговор.

Мороз ползет по коже — теперь это не только холод сентябрьского утра, но и нечто гораздо более неизбывное. Скривившись от подступающей истерики, я срываюсь на бег. Воздух вспарывает легкие, камни и шишки ранят ноги как битое стекло. Перед глазами стоит фотография с надгробия. Мне не спрятаться, как бы далеко ни убежала.

Ведь он сказал, что придет за мной.

***

Ленка приезжает через полтора часа. К тому времени я успеваю свариться живьем в горячей ванне и напиться мятного чая, пытаясь успокоиться.

— Так не бывает, — говорит она, дослушав.

Киваю:

— Сама не могла поверить. Всю обратную дорогу думала, что вот сейчас проснусь, но ни фига. Пришлось на двух автобусах ехать. Спасибо кондукторам, что разрешили не платить. Я им наврала, что на спор пошла в другой район и не рассчитала силы. Хорошо хоть родители еще спали и ничего не заметили.

Делаю очередной глоток чая и ежусь. Кажется, будто кладбищенский запах забился в нос несвежей ватой, и никакая мята не способна его перебить.

— Ты знаешь, что это за Александр Мирецкий вообще? — спрашиваю.

Лена глядит удивленно:

— Ну брат же твоего Егорушки, не помнишь разве? Мотоциклист крутой. Потому и умер, в общем-то. Мы тогда в пятом классе были, все эту аварию обсуждали.

— Да, теперь припоминаю, — тяну.

Разговоры о том, что чей-то там брат разбился на мотоцикле, сейчас почти невозможно выудить из памяти. Тогда это не казалось мне интересным, потому особенно не вникала. А через пару лет, влюбившись в Егора, уже и думать забыла, что у него был брат.

Помолчав, медленно спрашиваю:

— Получается, крестик его, да? Поэтому твой ритуал не сработал? Это же не вещь Егора, поэтому он меня не полюбил. Значит, я провела ритуал не на Егора, а на его брата. Его приворожила, понимаешь?

— Ну не знаю, ты ведь не серьезно сейчас? — сомневается Лена.

— В смысле?

— Ну, приворот — это же прикол просто. Интересно, конечно, было попробовать, но мы же понимали, что играем как будто. Типа как в детстве, когда вызывали Пиковую даму и матного гномика. Ты ведь не думала, что твой Егор разом возьмет и полюбит тебя?

Возмущенная, я хватаю ртом воздух, не находя ответа.

— Это скорее чтоб отвлечься, — продолжает Лена. — Ну, и не терять надежду, что он когда-нибудь тебе…

Перебиваю:

— Я голая в холод ползала по этому клоповнику как дурочка! Все по твоим инструкциям, между прочим! Это тоже прикол, что ли? Что ты сразу не сказала, что это игра, я бы не стала!

Ленка вздыхает, отводя глаза. Мы сидим в тишине несколько минут, а потом я залпом допиваю остывший чай и твердо говорю:

— Я сделала приворот на этого Александра Мирецкого. Теперь что-то происходит, и в этом надо разобраться. Что там бывает, если приворожить мертвого?

— Не знаю.

— Значит, узнай. Ты же у нас записалась в колдуньи, ты этот ритуал нашла. Вот там, где нашла его, теперь ищи, как расхлебывать.

Лена поднимается из-за стола, даже не пытаясь скрыть тухлую мину.

— Поищу, — говорит неуверенно. — А сейчас пошли уже в школу, сегодня физика четвертым уроком, как раз успеем.

Морщусь:

— Иди одна, мне сейчас вообще не до физики.

***

Вечером я бездумно прокручиваю ленту в контакте, глядя свозь монитор ноутбука, растерянная и не способная заставить себя сфокусироваться хоть на одной мысли. Весь день приходилось включать музыку или кран в ванной, потому что с наступлением тишины сразу становятся различимы шорохи, похожие на далекие шаги. Даже теперь, когда вернулись родители, и квартира заполнилась телевизорным говором вперемешку с шумом вечерней суеты, не получается вытряхнуть из ушей этот фантомный звук. Словно кто-то неторопливо ступает вдалеке, и с каждой секундой расстояние между нами сокращается.

Мелькнувшее на экране уведомление вырывает меня из прострации: «Новый рекомендуемый друг — Александр Мирецкий». Внутренности мгновенно леденеют — слишком странно для совпадения. Сглотнув, щелкаю по имени.

Александр давно не был в сети, последняя запись на стене сделана почти пять лет назад — пафосная цитата с фотографией хромированного мотоцикла. Похожих фоток на странице штук сто. Приходится долго листать, прежде чем попадается сам Александр — верхом на байке где-то на загородной трассе. Кривозубо улыбающийся, в футболке с логотипом рок-группы. Некрасивый, как и Егор. Все-таки надо было влюбляться в Славу Воронова как все обычные девчонки, не мучилась бы сейчас с этой чертовщиной.

Телефон на столе вибрирует, и я вздрагиваю.

— Д-да?

— Ну я посмотрела, — бубнит Ленка. — Как ты просила.

— И что там?

— Этим ритуалом на самом деле можно приворожить не только живого, но и мертвого. Причем приворот покойника был не таким уж редким в старые времена. Это называлось вдовьим самоубийством.

По затылку пробегают мурашки. В ушах поднимается пульсирующий гул, и никак не понять, приближающиеся шаги это или просто стук сердца.

— Почему самоубийством? — спрашиваю.

— Ну, таким ритуалом пользовались девушки, которые не могли смириться со смертью любимого. Если сделать приворот на мертвого, он придет на закате второго дня и заберет приворожившую к себе, чтобы быть вместе на том свете до скончания времен.

Прижимая телефон к уху окаменевшей рукой, я гляжу на фотку Александра. Теперь его улыбка кажется издевательской, а глаза жадными и злыми.

— Ты там? — зовет Лена, не дождавшись ответа.

— Ага, — выдыхаю. — А дальше что?

— В смысле дальше?

— Ну, ты нашла, как это отменить?

— Я и не искала. Зачем?

Вскакиваю на ноги, шипя в трубку:

— Затем, что я не хочу гнить на том свете до скончания времен с каким-то непонятным мужиком!

— Да успокойся ты, блин! Это же сказки дурацкие, бредни для идиотов.

— Я сегодня проснулась на кладбище в другом конце города рядом с могилой чувака, которого нечаянно приворожила! Это тоже бредни?

Ленка мямлит:

— Ну не знаю. Это все слишком странно, и я как-то не…

— Не веришь, да?

— Ну не прям не верю. Просто это можно же как-то объяснить, а ты сразу в крайности какие-то, зацепилась за этот ритуал. Всё к нему сводишь. Нельзя так сразу сходить с ума.

Если бы родителей не было дома, я бы орала до хрипа.

— Сама найду, — цежу сквозь стиснутые зубы, из последних сил сохраняя остатки самообладания. — Скинь мне все эти сайты и пошла нахер, поняла?

***

Из-за бесконечно трясущихся рук и невозможности сконцентрироваться на простейших вещах у меня не получается найти что-нибудь вразумительное по Ленкиным ссылкам. В конце концов, наблуждавшись по эзотерическим порталам с вырвиглазным дизайном, я проваливаюсь в тревожный сон, и там ко мне тут же тянутся чужие ладони. Шероховатые пальцы перебирают пряди волос и ползают по груди, слабое дыхание холодит уши. Едва уловимый шепот складывается в слова, но их не разобрать из-за бесконечно нарастающего звука шагов. Я будто стою в центре пустого зала, и кто-то приближается по спирали, утаптывая босыми ступнями мягкую землю.

Теплая рука дергает за плечо, и я вскрикиваю, распахивая глаза.

— Ты что? — удивляется мама. — Заболела? Будильник орет полчаса уже, а тебе хоть бы хны.

Пока выключаю звенящий телефон, она касается моего лба.

— Жар вроде, — констатирует через минуту. — Возьми градусник в аптечке, если есть температура, то в школу не ходи. Там еще от простуды вроде что-то было. Напишешь, в общем, а то мне уже бежать надо.

Когда она уходит, я долго лежу без движения и разглядываю потолок. Шаги ухают по ушам в такт ударам сердца, и не понятно, где именно они раздаются — за окном, под кроватью или из коридора. Возможно, отовсюду одновременно. Или только в моей голове. Наверное, Ленка права: это выглядит как сумасшествие, ведь не может сработать дурацкий волшебный ритуал из интернета. Не может явиться разбившийся в аварии брат Егора Мирецкого, и уж тем более не может он забрать меня в загробный мир.

Когда комната заливается блеклым рассветным солнцем, в памяти всплывает услышанное вчера: «придет на закате второго дня». Интересно, второго дня — это считая день ритуала? Если да, то Мирецкий должен был забрать меня вчера. Значит, не считая. Тогда сегодня. Если всё взаправду, конечно.

Кряхтя, сползаю с постели и глубоко дышу, чтобы собраться с мыслями. Происходящее кажется неправильным и непоследовательным, будто реальность разбилась на осколки, а мне теперь надо собрать их в одно целое и вернуться к привычной жизни. Нельзя просто валяться, надо что-то делать. Каким бы фантастичным ни был риск, он существует, поэтому лучше шевелиться.

Наскоро перекусив, я открываю ноутбук и возобновляю поиски. Стилизованный под пергамент фон сайта, неперевариваемые абзацы текста с непонятными словечками на каком-то старославянском, нелепые иллюстрации с крестами и вороньём. Тут и там мигают анимированные желтые глаза с вертикальными зрачками. Удивительно, как Ленка выдержала все это и даже умудрилась найти что-то полезное.

Через несколько часов, вздыхая от накатившей головной боли, я закрываю лицо ладонями. Шаги не утихают ни на миг, с каждой секундой все глубже заталкивая меня в яму безумия. Долго не протяну, это точно. Сил почти не осталось, будто меня выпили одним большим глотком и выбросили как смятую пластиковую бутылку. Радует только одно — правда это или нет, сегодня все закончится. Либо Александр действительно придет на закате, и Ленка до конца жизни будет оплакивать меня, жалея, что не послушала, либо ничего не произойдет, и мне придется признать себя полной идиоткой. Все равно, что будет, лишь бы поскорее.

Отняв руки от лица, я вздрагиваю — на экране совсем не та страница, что была открыта минуту назад.

— Как это, — бурчу под нос, почти прижимаясь к монитору носом.

Статья из того раздела, куда я даже не думала заглядывать, описывает ритуал гораздо более сложный, чем позавчерашний приворот, но внутри теплой волной поднимается надежда. Хватаюсь дрожащими пальцами за телефон, чтобы сфотографировать. Это именно то, что нужно.

Когда я суетливо одеваюсь, с трудом попадая в рукава свитера, звонит Ленка.

— Я нашла, — выкрикиваю в трубку. — Я нашла!

— Погоди, я…

— Одного мертвеца может одолеть только другой мертвец, там так написано, — тараторю, семеня в кухню за ножом. — Но этот другой должен быть сильнее того первого. Понимаешь же, да? Все так совпадает, все сходится!

— Ты что несешь вообще? Подожди! Я только что…

— Нельзя ждать, времени в обрез. Я позвоню!

***

Солнце задумчиво склоняется к закату, когда я добираюсь до ведьминого дома в частном секторе. Особенное место, как Ленка и говорила. Только она не представляла, насколько особенное.

При дневном свете дом изнутри выглядит не так загадочно, как ночью. Отваливающиеся обои, грязный пол, плесень на потолке. Продавленное кресло в углу воняет старостью. Древний сервант завалился набок, приоткрывшаяся дверца будто приглашает осмотреть пустое неинтересное нутро. Сквозь выбитые окна видно запустелый палисадник и неровную дорогу. Далекие домики с яркими ставнями и ровными крышами как будто нарочно стараются держаться подальше от уродливого соседа. То ли брезгуют, то ли боятся.

Сбрасываю с плеча рюкзак и наклоняюсь, выкладывая нужное для ритуала — нож, свечи, черный восковой мелок. Что ж, в этот раз хотя бы не нужно раздеваться.

Телефон перестал вибрировать полчаса назад — Ленка устала названивать. Когда я вытаскивала его на подходе к дому, чтобы посмотреть время, там была целая куча уведомлений от нее. Наверное, все еще хочет доказать, что я просто сумасшедшая.

Отчетливое шарканье снаружи заставляет меня вскинуть голову. Кто-то бродит вокруг дома, совсем не стараясь прятаться.

— Эй! — окликаю. — Кто там?

Ответа нет. Краем глаза отмечаю неясную тень в одном из окон, но когда поворачиваюсь, там видно только кусок краснеющего неба.

Сжав в пальцах мелок, я очерчиваю на полу круг, а потом вывожу по его границе руны, ежесекундно заглядывая в телефон. Гнилые доски — худший холст для рисования: приходится обводить одни и те же линии по десять раз, прежде чем получается что-то похожее на схему с сайта. Ощущая, как лоб щекочут капли пота, я закусываю язык и стараюсь не думать о стремительно убегающем времени.

Падающие на стены лучи делаются багровыми, когда рунная вязь замыкается. Поскрипывают доски крыльца за закрытой дверью, словно там переминается с ноги на ногу незваный гость. Дыша как после километрового забега, я расставляю внутри круга свечи и читаю заговор с телефона:

— Я пришла, потому что нуждаюсь в помощи. Вернись оттуда, откуда нет возврата, потому что только ты можешь мне помочь.

Свет тает и вытекает в окна. Сумерки густеют в углах, постепенно расползаясь по стенам. Чиркая спичками, я зажигаю одну свечу за другой и не умолкаю:

— Та, кто жила в этом доме, я зову тебя и прошу избавить меня от опасности.

Дверь тонко скрипит, отворяясь миллиметр за миллиметром. Бросив туда короткий взгляд, я различаю высокую тень и заползающую в проем руку. Чернеет под ногтями грязь, синеют вены под кожей.

— Явись, повинуясь древнему долгу перед зовущими живыми.

Поднимаю нож и встаю в центр круга, отгоняя последние сомнения. Плотный запах парафина туманит мозг, от подрагивающих огоньков рябит в глазах. Нельзя бояться. Все равно выбора нет.

— Пусть запах моей крови ведет тебя сияющей нитью сквозь мрак.

Дверь открывается шире, и я дергаю ножом, оставляя на ладони глубокий порез. Боль вспарывает сознание, отрезвляя и подгоняя. Сжимаю кулак, чтобы кровь бежала тонкой струйкой, и кручусь на месте, окропляя руны. Похожие на бисеринки капли падают на пол и замирают, отблескивая в свечном пламени.

— Выполни то, о чем прошу, и проси взамен, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы не оставаться в долгу.

Эта часть заговора приводит в смятение сильнее всего, но я не позволяю себе остановиться. Выбора нет. К тому же, о чем бы ни попросила мертвая ведьма, это точно будет не так плохо, как проводить вечность с незнакомым байкером. Даже если она захочет покалечить кого-нибудь или убить. Пусть. Что угодно.

Дверь раскрывается нараспашку. На пороге застывает костлявый силуэт, но я смотрю не туда — сквозь щели в полу текут черные тени, выпивая последние лучи закатного света, и подползают к кругу. Свечи с шипением гаснут одна за другой, когда тьма касается моих ног, впитываясь сквозь кожу и кости в самую душу.

Налившиеся кровью руны вспыхивают алым свечением, и комната заполняется красноватым сумраком. Я уменьшаюсь внутри собственного тела, чудом сохраняя контроль над сознанием. Нечто непонятное вмешивается в меня, перестраивая и меняя. Чужие знания захлестывают упругой волной, озарение ослепляет яркой вспышкой.

Поворачиваюсь к двери, и силуэт в проеме тает как дымка, потому что с самого начала был всего лишь мороком. Мгновенно утихают осточертевшие шаги, потому что их тоже никогда не существовало на самом деле. Теперь я все поняла.

Снаружи раздается взволнованный выкрик:

— Ты там?

Кто-то мелькает в окне, а потом на пороге замирает Ленка, взмокшая, запыхавшаяся, с широко распахнутыми глазами. Даже в потемках видно, как она напугана — лицо белое, рот перекошен.

— Так и думала! Это что вообще? — шепчет она, заходя в дом. — Ты чего?

Молчу, чуть склонив голову и глядя на ладонь. Рана затягивается на глазах, не оставляя даже шрама. Руны у ног медленно теряют свет — все закончилось.

— Я спросила сегодня у твоего Егора, зачем он носит крестик брата, — говорит Ленка дрожащим голосом, с недоумением оглядывая мои рисунки. — Это ведь странно как-то — снимать крестик с мертвого и носить самому, да? Мне это сразу показалось каким-то идиотизмом.

Не отвечаю.

— А он знаешь что сказал? — продолжает она, подходя ближе. — Что это его крестик, тетка подарила уже после смерти брата. Я потом даже на кладбище съездила, нашла могилу этого Александра. Нет у него на фотке никакого крестика. Понимаешь?

Резко выбрасываю руку вперед и хватаю ее за горло. Пальцы ощущают теплый пульс под кожей и вибрацию от хриплого дыхания. Лена неловко пытается вырваться, но я намного сильнее.

— Понимаю, — говорю. — Теперь я понимаю все.

Руны гаснут окончательно, и густая тьма окутывает нас. Лена ничего не видит, а мне без разницы, день или ночь.

Говорю:

— Наш ритуал не сработал, хоть и был совсем простым. Раньше, сотни лет назад, такое мог выполнить даже ребенок. Но в современном мире, где никто не верит в магию, она стала доступна только некоторым. Тем, кто знает, как с ней обращаться.

Мои пальцы сдавливают Ленкино горло сильнее, и она хватает меня за локти в тщетной попытке оттолкнуть.

— Так что приворот не удался, — продолжаю. — Но я все равно добилась кое-чего — привлекла к себе внимание. Ты знаешь, что ведьмы не умирают? С помощью обрядов они передают силу другому, и вместе с силой переходят в другого сами. Живущая здесь ведьма не успела провести обряд, поэтому после смерти обитала в доме и ждала, когда кто-нибудь придет.

Хрустят позвонки в моей хватке, глаза Ленки закатываются к потолку.

— Дальше совсем легко — убедить малолетнюю дурочку, что она натворила дел, запудрить мозги, а потом подкинуть описание нужного ритуала. И вот через несколько часов она уже открывается настежь, чтобы впустить в себя мудрую ведьму.

Кровь льется у Ленки по подбородку черными струйками, дыхания уже нет. Поморщившись, я отбрасываю ее, и тело падает на пол тяжелым мешком. Здесь больше нечего делать.

Ступаю к выходу. Кто-то чуждый продолжает срастаться со мной, и сопротивляться нет сил. Чужие мысли и чувства становятся моими. Яркие как конфетти и горячие как искры костра, они вытесняют мой страх, отталкивают мое сожаление, испаряют мою тоску. Это больше не важно. Так много надо сделать.

И начну я с мести тому, из-за кого влипла в это. Жди меня, Егор Мирецкий.

Автор: Игорь Шанин

— Ну все, доехали, — облегченно выдыхает мама, когда дикая зелень за окнами сменяется редкими деревянными домиками.

— А что ты волновалась-то, я же дорогу знаю, сто раз ездил, — хмыкает папа.

Юрка высовывает голову наружу, стараясь ничего не упустить. Ветер ерошит волосы, запахи цветов и сена щекочут ноздри. Машина подпрыгивает на неровной дороге, и перед глазами все дергается, проносясь кадрами диафильма. Заборы — одни аккуратно выкрашенные, другие сгнившие и покосившиеся. Окошки со ставнями, как в сказках. Цветущие сады с яблонями и черемухами. Привязанная коза, меланхолично жующая траву. Электропровода провисают меж накренившихся столбов, крошечный киоск с вывеской «Продукты» почти не различим среди разросшихся кустов.

— Ну как, вспоминаешь? — спрашивает мама, оглядываясь с переднего сиденья.

Юра пожимает плечами. Воспоминания о деревне давно поблекли, осталось только что-то обрывочное — ребята с улицы, соседская желтая машина, куст жимолости в дальнем конце огорода, жестяная бочка с зацветшей водой, куда можно плюхнуться, если жара совсем уж невыносима. То, что проносится теперь за окном, не пробуждает ни ностальгии, ни фейерверка красочных образов, как говорила вчера мама.

— Дедушкин дом вон там, — кивает папа куда-то вперед. — Уж его-то точно узнаешь.

Дедушка вспоминается лучше, чем деревня. Когда он был здоров, то любил подбрасывать Юру на руках и брать с собой на рыбалку, хоть это и казалось ужасно скучным. Куда интереснее было исследовать большой дом и участок с баней и гаражом, где во многие места совать нос строго-настрого запрещалось. О каждом Юркином проступке дедушка тут же откуда-то узнавал и, наклоняясь, вкрадчиво спрашивал с плохо скрываемой улыбкой: «Юра, ты стащил мою зажигалку?», или «Юра, ты помял весь горох?», или «Юра, ты лазил на чердак?». В качестве наказания полагалась долгая щекотка, если, конечно, не получалось убежать и спрятаться в проеме между забором и сараем, куда протиснуться может только ребенок.

Потом дедушка заболел и перестал вставать с постели, лицо у него оплыло и обмякло, а запах в спальне сделался тошнотворно-кисловатым. Папа и папина двоюродная сестра постоянно крутились рядом и запрещали Юре подходить, но он все равно однажды подкрался, пока никто не видел. Дедушка лежал с закрытыми глазами, однако смог понять, что внук рядом. Разомкнулись сухие серые губы, и дедушка спросил глухим голосом: «Юра, ты съел мой желудок?». Прибежавшие папа и тетя кое-как успокоили разревевшегося Юру, а потом увезли домой и больше в деревню не брали. Это было четыре года назад, когда Юре только исполнилось пять.

Прошлой весной папа сообщил, что дедушка отмучился, и начались периодические разговоры про дом. Папа хотел продать, а мама отговаривала, воодушевленная мечтами о даче и огороде. Споры то утихали, то разгорались, да еще папина сестра подливала масло в огонь, когда забегала на чай. Каждый тянул одеяло на себя, отстаивая свою точку зрения. Казалось, соглашение никогда не будет достигнуто, но этим летом вопросы наконец уладились, все звезды сошлись, и родители взяли отпуска на июль, чтобы вплотную заняться дедушкиным домом.

— Мы сейчас опять уедем, но скоро вернемся, ты не переживай, хорошо? — говорит мама в сотый или тысячный раз. — Просто там столько вещей, еще с балкона весь этот хлам. Мы бы тебя взяли, но хотим все заднее сидение загрузить, а если ты поедешь, то придется в третий раз кататься, а это вообще до ночи затянется. Ты же взрослый совсем, неужели не сможешь один побыть на даче несколько часов?

— Смогу, — вздыхает Юра, изображая неуверенность.

Если мама поймет, что такой расклад его только радует, то тут же что-то заподозрит и перешьет все планы. Тогда никак не получится осмотреть кладовку, гараж и другие укромные места, куда раньше не пускали, а следующего шанса придется ждать неизвестно сколько.

— Ну все, на месте, — говорит папа, глуша мотор.

Дом Юра и в самом деле узнает с первого взгляда — сложенный из бревен, выкрашенный коричневой краской, он возвышается над зеленым забором, оглядывая приехавших окнами без занавесок. Раньше палисадник переливался разнообразными цветами как елочная гирлянда, но теперь тут только сорняки и трава по пояс.

— Вот, помогай, — говорит папа, передавая Юре какие-то легкие пакеты.

Двор за оградой выглядит немногим лучше палисадника — деревянный настил почернел и местами прохудился, давая прорасти пушистым одуванчикам. Доски под кроссовками даже не скрипят, а тихо стонут, продавливаясь как резиновые. С замершим сердцем Юрка отмечает, что дверь в гараж, всегда запертая на тяжелый амбарный замок, теперь слегка приоткрыта, и в проем видно стол с кучей инструментов.

Изнутри дом кажется опустевшим и неживым. Нет ни бесчисленных газет на трюмо, ни сушащихся на печке тыквенных семечек, ни бормочущего телевизора в гостиной. С кресла пропал любимый дедушкин плед, в шкафу больше нет толстых книг без картинок. Воздух пахнет пылью и старым тряпьем, совсем как в городском музее, куда Юркин класс водили на экскурсию.

— Пакеты вон туда, — кивает мама в угол. — Помогай давай!

Через десять минут все коробки и сумки перетащены из машины в дом. Утерев лоб, папа окидывает их задумчивым взглядом и жалобно спрашивает:

— Точно потом не придется обратно везти?

— А что тут везти-то? — возмущается мама. — Твои ботинки лыжные? Монеты твои коллекционные? Пусть тут будут, если выкидывать жаль. Всё уместнее, чем в квартире, там и так не повернуться уже. А здесь всему применение найдется, ничего не пропадет.

Она откидывает со лба прядь волос и указывает на Юру пальцем, принимая максимально грозный вид:

— Мы туда и обратно, понял? Часа три, максимум три с половиной. Чтоб из дому ни на шаг, особенно за ограду. Можешь вон сумки разобрать, или, не знаю даже, папины журналы на полках разложить. Или вещи вот эти в шкаф убери.

— Ты же все равно потом по-своему будешь перекладывать, — усмехается папа. — Юрка не маленький уже, не пропадет. Да ведь?

Юра с готовностью кивает, расправляя плечи, чтобы выглядеть больше и взрослее.

— Если что — звони сразу, — не унимается мама. — И я буду звонить, проверять.

В окно видно, как машина с родителями выворачивает на колеистую дорогу и уносится прочь, поднимая клубы пыли. Выждав для уверенности несколько минут — вдруг что-то забыли и вернутся, — Юра почти бегом мчится в дедушкину комнату, к старому комоду рядом с кроватью. Теперь можно открыть все ящики и посмотреть что внутри. Дед раньше и на пушечный выстрел не подпускал к комоду — значит, там точно что-то интересное. Может, даже настоящий пистолет, оставшийся со времен дедушкиной работы в милиции.

Комод оказывается совершенно пустым, если не считать перекатывающейся в нижнем ящике бутылки с вонючим самогоном. Поморщившись, Юрка прикручивает крышку на место и выпрямляется, осматриваясь. Лишенная дедушкиных вещей, спальня чудится раздетой и растерявшей все секреты. Не узнать теперь, зачем дед шарил рукой под матрасом, когда думал, что рядом никого нет. Не посмотреть, что хранилось в жестяной банке на верхней полке шкафа. Не почитать книжку с потертой обложкой, всегда лежавшую на подоконнике. Все обнажено и выпотрошено, неинтересная пустота выпячена почти издевательски и даже будто насмехается.

Побродив недолго по комнатам, приунывший Юра вспоминает про гараж и тут же бежит туда так, будто в любой момент замок на двери может появиться вновь, чтобы сохранить давние тайны.

В гараже душно и сумрачно — закопченное окошко едва пропускает солнечный свет. Запах солярки и мазута такой плотный, что будто обволакивает ноздри, проникая в горло липкой невесомой субстанцией. То и дело машинально утирая нос, Юра медленно ступает вперед, глядя широко распахнутыми глазами. Отсюда еще ничего не вывозили — нет даже намека на ту пустоту, что царит в доме. Прибитые к стенам полки уставлены стаканами с гвоздями и рулонами наждачной бумаги, непонятные дощечки разбросаны тут и там как обломки здания после взрыва. Похожие на беззубый железный рот тиски привинчены к столу в дальнем углу, где сложены молотки, отвертки и еще какие-то непонятные инструменты.

Юрка знает, что раньше здесь еще стоял старенький автомобиль — лично пару раз видел, как дедушка выезжал на нем через большие ворота на улицу. Машину продали давным-давно, когда зрение у деда село так, что приходилось постоянно носить очки с толстыми линзами. Но даже без нее гараж кажется переполненным: тысячи деталей, лезвий, стекол, мотки проволоки — все смешивается в пеструю картину, и взгляд мечется с одного на другое, не успевая выделить что-то отдельное.

Вертя головой, Юра медленно ступает вперед, пока нога не ухает в пустоту. Вскрикнув, он отшатывается и удивленно смотрит на квадратную дыру в полу — погреб. Крышка откинута, и тьма дышит изнутри затхлой прохладой. Света хватает только чтобы различить первые две перекладины уходящей вниз деревянной лестницы. Сглотнув, Юра опускается на колени и щурится в попытке разглядеть еще что-нибудь.

Телефон выскальзывает из нагрудного кармана рубашки и скрывается в темноте. Через секунду раздается тихий глухой стук, какой бывает, когда камень падает на мягкую землю. Сердце пропускает удар, а потом срывается в тревожный галоп, и Юра негромко чертыхается. Если телефон разбился, мама не сможет дозвониться и заставит папу разворачивать машину на полпути, а, вернувшись, устроит такую взбучку, что мало не покажется. И за телефон, и за вылазку в гараж.

Тут же, будто в насмешку, внизу загорается прямоугольник дисплея, и звонкая мелодия поднимается кверху как пар из кастрюли с кипящим супом. Юра прикусывает губу. Значит, телефон цел, вот только ответить на мамин звонок все равно не получится — не лезть же в темный страшный погреб, в самом-то деле.

Телефон заливается и заливается, а Юра глядит на него неотрывно, будто получится примагнитить взглядом. Если подумать, погреб не очень глубокий. И телефон лежит у самого подножия лестницы. Можно быстро спуститься, схватить и стрелой обратно — секунд десять на все про все. Но кто знает, кто мог завестись там за прошедшие годы. Пауки, крысы, или вовсе вампиры. Только и ждут, чтобы наброситься.

Телефон ненадолго гаснет и тут же вспыхивает снова. Едва затихшая мелодия возобновляется, и каждая нота рисует в Юркином воображении маму, напряженную, с нахмуренными бровями и сжатыми губами. Если она сейчас вернется, то обязательно назовет пакостником. Скажет, что ни на минуту Юру нельзя оставить одного, что он малое дитя, ей-богу. И это после того, как они с папой только начали считать его взрослым, даже отпускали с пацанами погулять в другой район.

Ну их, этих вампиров. Есть вещи пострашнее.

Опираясь о края люка, Юра ставит на верхнюю перекладину сначала одну ногу, а потом другую. Вроде крепкая, можно дальше. Вторая перекладина. Сначала одну ногу, потом другую. Третью перекладину уже приходится нащупывать подошвой вслепую. Вот она. Сначала одну ногу, а потом…

Раздается гулкий сухой треск, светлый квадрат люка тут же уменьшается, что-то с размаху бьет по лопаткам и затылку. Воздух выходит из легких одним резким выдохом, и перед глазами взвивается рой искр. Юрка переворачивается на бок, хватаясь за грудь и пытаясь вдохнуть. Секунда растягивается в мучительную вечность, а затем умение дышать возвращается, и Юра садится на земле, постепенно приходя в себя.

Мрак вокруг густой как перловая каша, не разобрать ни утихшего телефона, ни лестницы, только тускло светящийся наверху люк. Изо всех сил отталкивая подступающую панику, Юра шарит ладонями по холодной земле. Он должен быть где-то здесь, прямо тут. Может, отлетел в сторону, когда Юра упал? Тогда надо ждать, когда зазвонит снова.

В темноте мерещатся непонятные шорохи и скрипы. Нет, показалось, просто показалось. А вдруг по сломанной лестнице не получится выбраться? Вдруг родители вернутся слишком поздно, когда Юрка уже умрет от голода? Или вдруг они вернутся, но не найдут его, не подумают посмотреть в гараже, не услышат его крики? Или вдруг…

Пальцы упираются во что-то мягкое, обтянутое тканью. Это точно не телефон, совсем на него не похоже.

— Эй! Юрка, ты, что ли?

Наверху маячит взъерошенная рыжая шевелюра. Широкая улыбка на знакомом веснушчатом лице.

— Леха! — радуется Юра, на четвереньках подползая к лестнице. — Поможешь вылезти?

Он наклоняется ниже:

— Ага, давай сюда.

Преодолев несколько нижних перекладин, Юрка хватается за протянутую руку как утопающий. Ухнув, Леша в мгновение ока вытаскивает его наружу и похлопывает ладонями по спине, помогая отряхнуться.

— Как ты вовремя, — говорит Юра. — Я чуть не умер от страха!

— Ты чего там забыл-то?

— Упал! Телефон уронил, хотел достать, а лестница сломалась, мамка звонит и звонит…

Юра опасливо глядит в черный провал погреба. Мелодии звонка больше не слышно, да и светящегося дисплея тоже не различить. Наверное, батарейка села.

— Сгнила, видать, лестница, вот и сломалась, — говорит Леша со знанием дела, тоже наклоняясь над люком. — Тут уже не починить даже, только новую делать.

— А телефон как тогда?

— А никак пока что. Если только прыгнуть хочешь еще разок, а я тебя потом также вытащу. Ну что, вперед?

— Ну нет!

Лешка хохочет. Он старший сын соседей, и по указанию взрослых постоянно присматривал за Юрой с друзьями, когда играли за оградой. При этом совсем не злился на такую участь, даже наоборот — катал ребят на спине и помогал строить шалаш, а вечерами еще истории рассказывал. Маленький Юрка однажды попросил родителей, чтобы они усыновили Лешу себе, потому что очень хотелось такого старшего брата. Они долго смеялись, а он никак не мог понять, почему.

— Там что-то есть, — говорит Юра негромко. — Внизу.

— В смысле? — тут же хмурится Леша.

— Мягкое, как будто в одежде, ну… Как будто не что-то, а кто-то.

Леша отмахивается:

— Ерунда. В ваш двор уже давным-давно никто не заходил, тебе с перепугу померещилось. Там скорей всего просто мешок с картошкой, это же погреб.

Юра прикрывает глаза, вспоминая ощущения. На картошку не очень похоже, картошка же твердая. Разве что гнилая…

— Спрыгни, проверь, — подмигивает Леша. — По-другому никак не узнать.

— Да не хочу я прыгать! — Юрка отступает подальше от люка, будто его пытаются столкнуть.

— Тогда забей, что ты нервничаешь-то.

Вздохнув, Юра оглядывается на выход:

— Сейчас мамка приедет, точно меня прибьет. Как тут не нервничать.

— Вот когда прибьет, тогда и нервничай, а сейчас надо жизнью наслаждаться. Хочешь, покажу что-то интересное? Тут недалеко, в лесу.

— В лесу? — тянет Юра одновременно с интересом и сомнением. — Мне сказали за ограду не выходить…

— Это если одному. А ты же со мной! Давай, пошли уже, хватит киснуть.

Лес начинается сразу за соседней улицей — Юра и Леша добираются за пятнадцать минут. Здесь лето ощущается по-особенному: зелень ярче и пышнее, запахи будто усилены в тысячу раз — хвойный смешивается с грибным, и между ними угадывается непонятный душистый, как от банного веника. Шумит листва, трещат под ногами сухие ветки. Юрка смотрит во все глаза, пытаясь объять взглядом сразу все. Раньше ходить в лес строго-настрого запрещалось, и оттого хотелось особенно сильно. Даже сейчас Юра не уверен, что родители разрешили бы, поэтому лучше прийти домой до их приезда и ничего не рассказывать.

— Тут недалеко совсем, — говорит Лешка, будто угадывая его мысли. — Моргнуть не успеешь, как уже вернемся.

— А что там?

— Сам увидишь. Или нет, — звучит странно, но Юра не успевает переспросить, потому что Леша продолжает как ни в чем не бывало: — Если что, про это знаешь у кого надо расспрашивать? У бабы Насти. Она в конце твоей улицы живет, дом с синей оградой.

Бабу Настю Юра помнит плохо. Только то, что совсем старенькая, сгорбленная и худая, и что приносила пирожки с малиновым вареньем, когда захаживала в гости.

— Тебя надо туда сводить, — говорит Лешка, как будто оправдываясь. — Чтобы понять кое-что.

Тропинка вьется меж деревьев, уводя все глубже в лес. Кроны смыкаются над головой, силясь загородить солнечный свет, каждая деталь леса кажется излишне подвижной и недружелюбной. По спине пробегают мурашки — нельзя так далеко. Здесь что угодно может случиться, и никто из взрослых не успеет помочь.

— Да не ссы ты, — смеется Леша, заметив, как Юра оглядывается на каждом шагу. — Почти пришли.

Свернув с тропинки, он ныряет в заросли, и не остается ничего другого, кроме как не отставать. Легкая прохлада сменяет летний зной, к носу прилипает невидимая паутинка. При мысли о бесчисленных насекомых, кишащих в коре и во мху, хочется беспрестанно чесаться.

— Вот, — говорит Лешка, неожиданно останавливаясь. — Смотри!

Деревья впереди расступаются, открывая бугристую полянку, поросшую травой и сорными кустами.

— Видишь? — нетерпеливо спрашивает Леша.

— Что видишь?

— Багровое болото!

Юра глядит очень внимательно, но не различает ни единого намека на болото, тем более багровое. В фильмах болота показаны с водой, тиной и лягушками, а тут только твердая земля да жиденькие заросли.

— Что ты врешь? Нет тут никакого болота, — говорит Юра, оборачиваясь.

Лешка исчез. С упавшим сердцем осматривая ближайшие кусты, Юрка пытается сообразить, как можно спрятаться так бесшумно, ничем не зашуршав и не хрустнув. Только что был прямо за спиной, и раз — совсем пропал.

— Лех, — жалобно зовет Юра. — Выходи, пожалуйста! Не смешно!

Раньше Лешка точно не позволил бы себе таких розыгрышей. Надежный и ответственный, он вел себя как взрослый и никого не пугал, даже в шутку.

Повторив про себя «как взрослый», Юра вздрагивает, окончательно сбитый с толку. При их последней встрече Леше было шестнадцать, значит, сейчас должно быть больше двадцати. Он и есть взрослый, но почему-то выглядит совсем как тогда. Это ненормально.

Со скривившимся ртом Юра бредет назад, стараясь не обращать внимания на царапающие ветки. Обида на Лешку и колючий испуг сжимают горло как ледяные ладони. Главное, не разреветься, надо сначала выйти из леса и дойти до дома, а там уже можно вдоволь наистериться. Может, и мама, увидев зареванного сына, не будет сильно ругаться.

Выйдя к тропинке, Юра прибавляет шаг, но через минуту замирает — далеко за деревьями движется что-то непонятное. Размером с корову, только грязно-серое и бесформенное, с множеством непонятных отростков на спине. Юра невольно пригибается, стараясь стать незаметнее. Неуклюже покачиваясь, существо выходит на тропинку и останавливается, будто принюхиваясь. Все-таки намного больше коровы. Наверное, даже больше медведя, хотя тут нельзя сказать наверняка — вживую медведей Юра не видел.

Существо поворачивается всем корпусом из стороны в сторону, то ли осматриваясь, то ли пританцовывая, и с такого расстояния не получается разглядеть ни одного признака, по которому его можно было бы отнести к кому-то из известных животных. Словно огромный неровный ком мусора, обретший способность двигаться.

Замерев, Юра старается не дышать. Если оно хоть на метр приблизится, надо удирать со всех ног — существо слишком большое, так что вряд ли догонит. С другой стороны, те же медведи редко упускают даже самую быстроногую добычу. Блин.

Недолго покрутившись, существо скрывается в зарослях. Хрустят ветви, хлопает крыльями спугнутая птица. Юра выдыхает. Из-за дрожи ноги кажутся бескостными, пропитанная потом рубашка прилипла к спине. Выждав для верности несколько минут, он осторожно ступает вперед. Хочешь или нет, а идти придется именно туда, где стояло нечто. Если сойти с тропинки и пытаться скрыться, недолго потеряться.

Сухая рыхлая земля хорошо сохранила следы. Юра думал, что готов к чему угодно, будь то огромные лапы с когтями, перепончатые отпечатки пришельцев или бороздки от щупалец, но реальность все же удивляет — следы человеческие. Множество хаотичных отпечатков босых стоп, будто только что поперек тропы пронеслась взволнованная толпа.

Где-то в глубине леса щелкает сломанный сучок. Юра подпрыгивает. Сердце застревает в горле и бьется как пойманная рыба, руки сжимаются в кулаки. Это существо. Оно почуяло, оно уже идет сюда.

Ничего не видя, Юрка несется сломя голову в сторону деревни. Совсем недалеко, главное не останавливаться и не оглядываться, если хоть на миг замешкаться, то все пропало, если хоть на секундочку притормозить, то станет слишком поздно.

Дома с оградами выныривают из-за деревьев и проносятся мимо как в ускоренной съемке. Запыхавшийся и взмокший, Юра не позволяет себе сбавить шаг, пока перед глазами не выпрыгивает дедушкин зеленый забор. Бренчит щеколда калитки, скрипит входная дверь. Споткнувшись о порог, Юра с размаху плюхается на кухонный пол. В голове взрываются хлопушки, в легких бушует дикое пламя.

Кое-как отдышавшись, Юра поднимается на ноги. Разбросанные сумки, пустота и тишина — все ровно так, как было, когда он уходил. Значит, родители еще не вернулись. Солнце за окном задумчиво клонится к закату, меняя цвет с белого на красновато-золотистый. Мама все-таки не стала заставлять папу разворачиваться на полпути, когда не дождалась ответа на звонок. Не похоже на нее. В любом случае, они должны приехать с минуты на минуту.

Что-то неправильное цепляет взгляд — дверь в дедушкину спальню плотно закрыта, хотя Юра точно помнит, что оставлял ее распахнутой настежь. Возможно, родители все-таки уже здесь, решили спрятаться и напугать. Но почему тогда снаружи нет машины?

Юра медленно подходит к двери и прислушивается. Ни единого шороха. Нет, такие розыгрыши точно не в духе мамы. Она бы не стала сидеть на месте, если бы приехала и не застала сына в доме, она бы уже всю деревню на уши поставила. Получается, он просто не помнит, как закрыл дверь, вот и все. Нет там никого.

Когда он берется за ручку, с той стороны раздается хриплый дедушкин голос:

— Юра, ты ходил на Багровое болото?

Новая хлопушка взрывается в голове, ослепляя и оглушая. Скуля как щенок, Юра бросается прочь из дома, во двор, потом за ограду. Улица совершенно пуста, просить помощи не у кого. Надо постучаться к соседям, Лешкиным родителям, попросить проверить комнату деда, заодно и на Лешку можно пожаловаться, поделом ему, пусть потом хоть всю жизнь стукачом обзывается.

Совладав с паникой, Юрка спешит к соседскому дому и уже хватается за калитку, когда различает сквозь забор странное движение. Знакомый грязно-серый бок мелькает за сараем и тут же скрывается где-то в огороде. Оно вышло из леса.

Юра бежит к следующим соседям, когда неуютная мысль бьет в голову: находясь на улице, он виден со всех сторон. Существу не составит труда выследить и напасть. Надо в укрытие. Придется возвращаться домой. Лучше уж дедушка, чем непонятное нечто.

В доме по-прежнему тихо и пусто. Дедова спальня закрыта, изнутри не раздается ни звука. Юра прошмыгивает в гостиную и льнет к окну, рассматривая улицу. Только сейчас до пораженного испугом мозга доходит, насколько странно, что снаружи никого нет. Раньше с утра до ночи кто-нибудь обязательно мелькал за окном: играющие ребята, соседские бабульки, коровы и собаки. Теперь же всех как ластиком стерло. Наверное, прячутся по домам от этого чудища. Если так, то оно и правда очень опасное. Надо успеть предупредить родителей, выбежать навстречу и сразу завести в дом, чтобы не медлили.

Время тает как зажженная свеча. Солнце опускается за горизонт, вечер сгущается, растрачивая остатки света и превращаясь в ночь, а Юра так и стоит у окна, дожидаясь света фар и моторного шума. Даже когда становится очевидно, что с родителями что-то случилось, он не двигается с места, терпеливо всматриваясь во тьму. Можно было бы позвонить, но телефон так и валяется в погребе, а туда лезть теперь просто невыносимо.

На всей улице горит всего два окошка, оба в дальних домах, и за занавесками невозможно ничего разобрать. Щурясь, Юра всматривается до тех пор, пока воображение не вырисовывает человеческие силуэты, точно так же застывшие у окон и будто глядящие в его сторону. Трудно сказать, настоящие они или нет, и еще труднее понять, какой вариант пугает больше.

Ноги затекают до боли, поэтому приходится отстраниться и пройтись по гостиной, чтобы немного размяться. Темнота скрадывает силуэты мебели, делая из них незнакомые тени. Можно зажечь свет, но это означает привлечь внимание, так что лучше обойтись.

Уставший ходить по комнате кругами, Юра выползает в кухню и, стараясь не глядеть в сторону дедушкиной спальни, подбирается к окну. Звезды рассыпаны щедрыми горстями над одичавшим огородом, зыбкий серебристый свет выхватывает очертания гаража и бани. Все, что дальше, утоплено в непроглядном мраке, как будто и не существует больше ничего, только дом да участок посреди холодной космической темноты.

Непонятное шевеление разбавляет черную картину — что-то большое перебирается через забор в дальнем конце огорода. Словно перекинули огромный ком опавших листьев, а он, вместо того, чтобы рассыпаться, побрел сам по себе, неторопливо подбираясь к дому. Никакой это не ком, конечно, а то существо. Его невозможно не узнать, даже при том, что почти ничего не видно.

Юра невольно отступает на шаг, не сводя взгляда с бесформенной горы, передвигающейся по огороду. Сердце покрылось ледяной коркой и еле шевелится, пуская по венам холодную загустевшую кровь. Существо скрывается за углом дома. Если не двигаться, оно не заметит, если не двигаться, оно не заметит. Если не двигаться, оно не…

Стонут гнилые доски настила во дворе. Подбирается ко входу.

— Юра, — хрипит дедушка из комнаты, — ты оставил дверь открытой?

Похожее ощущение бывает, когда неожиданно сталкивают в холодную воду — всепоглощающий шок, непреодолимая потерянность. Выпучив глаза, Юра выскакивает в прихожую, движимый одними только инстинктами. Пока скрипят ступени крыльца, он поворачивает замок на два оборота, а потом еще дергает задвижку и бросается обратно, спотыкаясь о разбросанные сумки.

Что-то массивное толкается в дверь с глухим стуком. Звякают ключи на крючке в прихожей, вздрагивают стены. Выломает, точно выломает. Нырнув под стол, Юра замирает и прислушивается. После долгой паузы доносится новый стук, а затем опять поскрипывают доски настила. Уходит.

Вытерпев несколько минут тишины, Юра зажимает ладонями рот и наконец дает волю слезам. Даже не верится, что столько пережил в одиночку. Чудится, будто сунули в большую мясорубку и крутят теперь с неумолимой жестокостью. Мама и папа защитили бы, но они неизвестно где и неизвестно когда вернутся. Есть только дедушка в спальне, но от этого лишь хуже, потому что не должно его там быть, его теперь вообще нигде быть не должно. Беспомощность душит как прижатая к лицу подушка, и нет от этого спасения.

Утомленный, опустошенный и разбитый, Юра понимает что уснул только когда солнечный свет будит его, отражаясь от полированного бока забытой в углу кастрюли. Отлипнув щекой от грязного кухонного линолеума, он выползает из-под стола и с надеждой оглядывается, будто вот-вот из гостиной выйдет мама, и все окажется всего просто сном.

Дом пустой и тихий, это уже кажется привычным. За окнами никого нет, только замершая улица и заброшенный огород. Держась подальше от спальни деда, Юра бродит из комнаты в комнату, пока не вспоминает слова Лешки про бабу Настю. У нее надо про это расспрашивать. Про что «это» — пока не до конца ясно, но сидеть на месте точно не вариант. Вполне может быть, что ничего не изменится, если ничего не делать. Пройдет еще один день, наступит новая ночь, а там кто знает — или чудище все же выломает дверь, или дедушка решит наконец выйти из комнаты.

Нет, надо что-то предпринимать.

Щелкает замок, скрипят дверные петли. Юра ступает на крыльцо и вытягивается на носочках, стараясь заглянуть как можно дальше. Ветерок перебирает траву, по крыше гаража бодро скачут воробьи, плескаясь в лучах утреннего солнца. В воздухе витают запахи цветов и навоза. Все как всегда. Будто не происходит ничего необычного.

Выбравшись за ограду, Юрка крутит головой, готовый убегать при малейшем признаке появления чудища. Внутренности будто сжаты в крепкий кулак, зубы стиснуты до боли. Улица лишена обычной утренней суеты — никто не выпускает кур во двор, не слышно дребезжания ведер и перекрикивания соседок. Низко пригибаясь, Юра быстро шагает вперед. Синий забор в конце улицы постепенно приближается, домик за ним выглядывает занавешенными окнами, будто терпеливо дожидается гостей.

Стоит скрипнуть калиткой, как входная дверь распахивается, и в проеме маячит улыбающаяся баба Настя. Седые волосы собраны в пучок на затылке, халат с маками такой потасканный, что кажется ровесником хозяйки.

— Заходи давай, быстрее! — говорит, делая приглашающий жест.

Юра оглядывается и шмыгает внутрь. Баба Настя тут же закрывается, громко щелкая замком.

— Пришел, слава Богу! Думала, так и будешь на месте сидеть как дурачок.

В доме сумрачно и прохладно. Окна задернуты, пахнет почти как у дедушки — нежилым помещением. В кухне пустой стол и аккуратно расставленная по полкам посуда. Не заметно ни выпечки, ни кипящей на плите кастрюли, вообще ничего съестного, только пучки разных трав развешаны над печкой как флажки в школьном актовом зале.

Юра подает голос:

— Там кто-то ходит, большой такой, непонятный…

— Ходит, ходит, — соглашается баба Настя. — Не бойся, если дверь заперта, в дом он не зайдет. Мы потому тут и маемся в четырех стенах все время, ждем такого как ты.

— Какого?

— Полезного! Мы-то тут все ничего сделать не можем, а вот ты — очень даже.

Пока Юра переваривает услышанное, она резво семенит к печке и начинает ощипывать травы. Кухня тут же заполняется запахами мяты, ромашки и многими другими, пряными, совершенно незнакомыми.

— Понимаешь, — бубнит под нос баба Настя, — способы-то есть, ну, как выгнать его, да вот подобраться никто не может, мы же его не видим, а если наугад, он моментально это самое… Раз — и всё. Потому мы только и можем ждать, а другого ничего не можем.

(продолжение в комментариях)