Шестнадцатая квартира
Подсвеченный циферблат часов на полке показывал половину второго ночи, и я бездумно смотрел на стрелки, уткнувшись щекой в подушку. Из-за стены доносилась веселая навязчивая мелодия из какой-то детской телепередачи, которую черт знает почему крутили в такое время и черт знает почему соседи смотрели ее – я не был знаком с ними, но был абсолютно уверен, что раньше никогда не слышал детей за стенкой.
Я бы мог смотреть уже десятый сон, если бы не эта дурацкая мелодия. Какой уровень громкости они там выставили?
Минутная стрелка сделала еще один шаг вперед, и к мелодии прибавился веселый женский смех. Заливистый и звонкий, он легко просачивался сквозь стену будто через марлю прямо в мои несчастные уши. Хотел бы я услышать анекдот, который вызвал такую реакцию. Женщина все смеялась и смеялась, а я не мог отогнать мыслей, как засовываю в ее рот какую-нибудь грязную тряпку, да поглубже, чтобы заглушить наконец эту идиотскую истерику.
Так бы и продолжалось – прилипчивая мелодия из телевизора вместе с женским смехом, если бы к ним не прибавился детский плач. Ребенок – не знаю уж, мальчик там или девочка, – заливался с той же истеричностью, что и женщина, и силы в легких у обоих, по всей видимости, было больше чем нужно.
Когда в голову пришла идея свернуть этому спиногрызу шею голыми руками, я решил, что пора что-то сделать. Позвонить в полицию? Идея здравая, но лучше все же для начала попробовать мирные переговоры. С соседями лучше не ссориться, эта истина стара как мир.
Откинув одеяло, я поднялся, нашарил в прихожей шлепанцы, даже не включив свет, и выскользнул на лестничную площадку, сонно щурясь на горевшую лампочку.
Рядом с обшарпанной дверью, на которой черным восковым мелком была нацарапана цифра «16», все эти звуки заметно усилились – истеричный смех, надсадный детский плач и беззаботная веселая мелодия. Я подумал, что если в аду играет музыка, то звучит она именно так.
Подбирая попутно слова для диалога с проблемными соседями, я поднял руку и постучал в дверь. Прошла минута или две, реакции не последовало, и я постучал снова. На этот раз дверь открылась, вот только совсем не та, которая была нужна мне.
Тетя Лида из четырнадцатой никогда не спала и в этот ночной час выглядела блестяще в своем белоснежном парике и зеленом махровом халате. Осмотрев меня, стоявшего на лестничной площадке в одних семейных трусах и шлепанцах, она поинтересовалась резким визгливым голосом, похожим на скрежет пенопласта по стеклу:
– Че ты туда долбишься?
– Спать не дают, – буркнул я, почему-то ощущая себя донельзя виноватым.
– Кто не дает-то? Там уже лет пять никто не живет, наркоман гребаный!
Для тети Лиды все обитатели подъезда младше тридцати лет были наркоманами, а старше – пьяницами и неудачниками, на чьем фоне сама тетя Лида выглядела на зависть безупречно. Смерив меня еще одним презрительным взглядом, она скрылась за своей дверью, и я остался один, судорожно выдумывая остроумные ответы, которыми мог бы осадить тетю Лиду, если бы она осталась их послушать.
Меня отвлек щелчок замка, и я обернулся. Дверь шестнадцатой квартиры наконец открылась, и в щель из темноты на меня уставился высокий лысый человек. Кожа его была гладкой и неестественно бледной как сырое тесто, а блеклые голубые глаза смотрели без какого-либо выражения. Одет человек был в помятую рубашку и старые спортивные штаны. Ему в равной степени могло быть как тридцать лет, так и все шестьдесят, и я растерянно замер, немного ошарашенный увиденным.
– Вы... – наконец выдавил я, набравшись смелости. – Вы звук убавьте. А то в полицию позвоню. – В этот момент из приоткрытой двери раздался новый раскат детского плача, и я добавил: – И в органы опеки.
Ухмылка тронула тонкие губы соседа, и он приоткрыл дверь шире, маня меня длинным тонким пальцем, похожим на щупальце осьминога. Ничего не понимая, я подался вперед и оказался в темной прихожей. Смех, плач и музыка впились в уши с новой силой, и мне захотелось зажать их. Господи, как они сами-то тут живут?
«Там уже лет пять никто не живет», вспомнились слова тети Лиды, когда дверь за спиной осторожно закрыли, и смысл вдруг дошел до меня, обрушившись где-то в глубине сознания тяжелой ледяной лавиной. А ведь и правда – я никогда раньше не слышал из-за стены совершенно никаких звуков, ни днем, ни ночью.
Мгновенно оробев, я следил за силуэтом соседа, который маячил в дверном проеме, ведущем, очевидно, в кухню.
– Вы знаете, я пойду, пожалуй. – Чего я вообще за ним сюда потащился-то?
Сосед отрицательно покачал головой и снова поманил меня за собой. Решив подчиняться, пока не подвернется случая свалить, я последовал за ним и оказался на кухне.
Люстра не горела, но в распахнутое настежь окно проникал свет уличного фонаря, и все происходящее было легко различимо. За столом сидела грудастая дама лет тридцати, облаченная в легкое вечернее платье. Это она смеялась – рот был широко открыт, глаза безумно распахнуты, и смех лился из нее как вода из прорванной трубы. Пряди кудрявых светлых волос беспрестанно подскакивали, и я подумал, что все это выглядит как минимум странно: она сидела одна в темноте за пустым столом и просто хохотала. Это что, розыгрыш какой-то?
– Попроси ее замолчать, как ты хотел, – сказал сосед. Его голос был тихим и шелестящим, и я слышал его сквозь смех женщины только каким-то чудом.
– Прекратите, пожалуйста, мне нужно поспать, – неуверенно пробормотал я. Больше всего на свете захотелось оказаться в своей кровати, засунуть голову под подушку и просто перестать думать обо всем этом.
– Разве так ты хотел попросить? Я думал, ты будешь посмелее, – усмехнулся лысый, и я вспомнил, как думал о тряпках, которые запихал бы в этот смеющийся рот. Вот только ему-то откуда знать?
Он взял с полки кухонного шкафа большой нож и, прежде чем я успел хоть что-то сообразить, с размаху воткнул его женщине в шею. Кровь, в сумраке казавшаяся черной, хлынула из раны и из распахнутого рта густым потоком. Женщина смотрела прямо на меня выпученными глазами, исторгая из себя черную жижу вместе со смехом, а потом свалилась со стула на пол лицом вниз и, дернувшись несколько раз, замерла.
Заорав, я метнулся назад, в темноту прихожей, и попытался судорожно нащупать замок трясущимися пальцами.
– Не торопись, – послышалось за спиной, и я заорал громче, оборачиваясь.
Сосед стоял передо мной, сжимая в руке окровавленный нож, и был на удивление спокоен.
– Это не помогло, не так ли? – спросил он.
Перестав кричать, я вдруг осознал, что и плач, и мелодия из телевизора, и смех убитой только что женщины по-прежнему лезут в мои уши, терзая воспаленный мозг.
– Выпустите меня, – попросил я жалобно и пискляво. – Я никогда никому не скажу про это.
– Не торопись, – повторил лысый и махнул ножом, указывая на дверной проем в конце коридора, за которым располагалась гостиная. Мне не оставалось ничего другого, кроме как принять приглашение.
Гостиная освещалась светом уличного фонаря и стоявшим в углу старым большим телевизором. Свет рассеивался из экрана, на котором скакали веселые рожицы, выхватывая из темноты сломанную мебель, разбросанную одежду и прочий хлам, которым тут все было завалено. Я застыл столбом, когда лысый скользнул за моим плечом, ловко перешагивая через разбросанные стулья.
– Это нам ни к чему, – сказал он, толкая телевизор ногой.
Экран разбился об пол с жутким дребезгом, и осколки разлетелись в стороны, отсвечивая светом с улицы будто искры, но мелодия из шоу продолжала долбить по барабанным перепонкам, наполняя ночь сюрреалистичным ужасом, от которого мурашки ползли по спине.
– Неужели и это не помогло? – с наигранным удивлением воскликнул сосед.
Все той же привычной походкой обойдя разбросанный хлам, он остановился в другом углу, и я различил там детскую люльку.
– Вот блин, – выдохнул я.
– Кто это тут у нас? – просюсюкал сосед, свободной рукой за ногу доставая из люльки годовалого мальчугана, заливавшегося неуемным плачем. В другой он по-прежнему сжимал кухонный нож, и я просто похолодел от этого зрелища.
– Нет, не надо!
– Ну почему не надо? Кто-то ведь хочет спаааать!
Я ринулся вперед, намереваясь выхватить нож из тощей руки, и в этот самый момент сосед, размахнувшись, с силой приложил малыша об стену. На светлые обои выплеснулась темная клякса крови, по полу рассыпались молочные зубы, и тельце мешком повисло в руке ухмыляющегося лысого.
– И это не помогло, – констатировал он, отбрасывая ребенка в сторону, где тот тут же смешался с хламом.
Я попятился, когда лысый повернулся ко мне.
– Отпустите меня! Я все понял, я не буду никуда звонить!
– Ничего ты не понял.
Он направился в мою сторону, покачивая ножом, ловившим блики уличного фонаря. Я развернулся, чтобы бежать, но споткнулся обо что-то и рухнул на пол, взвыв от боли в ушибленных локтях. Темнота сгущалась вокруг душным одеялом, а мозг разрывало от глупой мелодии, смешанной с диким смехом и детским ором.
– Видишь, они не виноваты, – прошипел сосед в самое ухо, и я с трудом перевернулся на спину, обнаружив его нависшим надо мной.
Когда он замахнулся, я выставил вперед правую руку, и нож полоснул по ладони. Скривившись, я отчаянно пополз назад, в стремительно сгущающуюся темноту, а лысый неторопливо следовал за мной, довольно улыбаясь.
– Быть может, ты сам виноват? – спросил он, наклоняясь ко мне.
Моя рука ухнула куда-то в пустоту, словно тьма поглотила пол, открыв бездну. Все вокруг становилось черным и неосязаемым, все проваливалось в небытие, только белая физиономия соседа маячила прямо передо мной. Последнее, что я увидел – это как он замахивается своим ножом, чтобы воткнуть его мне в грудь, а потом и мы тоже пропали.
Я открыл глаза. Солнечный свет наполнял мою комнату до краев, занавески меланхолично покачивались от проникавшего в комнату ветерка, а по потолку деловитой точкой ползала муха. Оторвав голову от подушки, я сел в кровати, ощущая, как тяжело колотится сердце. Перед глазами все еще стояла окутанная сумраком шестнадцатая квартира и бледная рожа, растянутая в ухмылке.
– Кошмар. – Я провел правой рукой по лицу, стирая липкий пот, и вдруг испуганно замер, увидев свою ладонь.
Ее рассекал тонкий глубокий порез, напоминавший ту самую ухмылку.
