Diskman

- Эдуард, вы еврей? - Бабушка поправляет очки. Лицо ее вытягивается, становится строже. Учительское такое лицо, как на экзамене. Впрочем, до пенсии она и была учительницей. Биологии и химии.

Эдик сидит напротив нее, сложив руки на столе, как в школе: правая поверх левой, чтобы в любой момент вызваться отвечать. Так приструнить одним взглядом непоседливого мальчишку - талант и опыт.

Редкое зрелище.

- Нет, Эмма Сергеевна. Латыш, - смиренно отвечает он. - По папе.

Мишка стоит в углу кухни возле огромного, с него ростом бака водонагревателя. Стоит и смотрит. Не знает, ехидно улыбнуться, пока бабушка не видит, или не надо. Наверное, все же лишнее.

- Ясно, - по слогам цедит бабушка и стаскивает с носа очки. Сразу сильно теряет в строгости, хотя и продолжает «выкать» растерянному Эдику. Она так ко всем обращается, кто старше семи лет. Старая закалка - раз школьник, все, почти взрослый человек. - Простите, что уточнила. Папу вашего я знаю.

- Бабушка Эмма, - у Мишки это звучит как «бшкмма», он все время торопится: жить, говорить, есть. Впереди три месяца каникул, а столько всего надо успеть! Сейчас главное - чемпионат. Забавный перец в желтом - если у вас цветной телевизор - сомбреро, и матчи, матчи... - Бабушка Эмма, мы к Эдику, ладно? У него телек цветной, а там футбол.

Бабушка окончательно откладывает очки на стол и кивает. У нее телевизор черно-белый, да и смотреть футбол - никакого желания. На остаток дня и вечер у нее Агата Кристи в старом издании, с костяной закладкой ближе к середине.

Если опять бессонница - то и на ночь.

- Дома не позже девяти! Иначе калитку запру, ночуй на улице. И отцу позвоню.

Мишка с Эдиком наперегонки выбегают из кухни, через небольшую веранду, заваленную хламом, и спрыгивают с трех великанских ступенек крыльца. Впереди калитка, свобода и чемпионат.

Эдик бежит впереди, его рыжая шевелюра - как маяк, наверное, и в темноте углядеть можно. Мишка спешит следом: бежать недалеко, но уже начало, уже звучат никогда не слышанные гимны и на поле выбегают настоящие звезды.

- Чур, я - Платини!

- А я - Гуллит. Рууд Гуллит!

- Ну, я - Марадона?

- Давай! - Диего уже знаменит, уже чемпион, но самый пик впереди, как раз в этом месяце, и за это прозвище никто пока не бьется всерьез.

Начало лета восемьдесят шестого, им всем по двенадцать, кроме долговязого Вадика - тому почти четырнадцать. Уже на слуху Чернобыль, но пацаны воспринимают его как что-то очередное из взрослого мира. Из той же обоймы, что получка, Афган, солярка. Их не касается. Другое дело - футбол!

«Рубин» орет на весь дом. Папа Эдика, Пентус-старший, обладающий вполне русским именем-отчеством Владимир Андреевич, развалился на диване. Перед ним табуретка со стаканом и парой вяленых рыбин, трехлитровая банка с кисло пахнущим «жигулевским» - на полу.

- Падайте, пацаны! Болеем за болгар, - солидно говорит дядя Володя. - Братушки! И бренди у них вкуснейшее. «Слынчев бряг».

О чем речь! Не за невнятную же Южную Корею? Где это вообще?!

Мишка с Эдиком садятся на диван. На краешек. В них кипит нерастраченная энергия: мчаться, бить и забивать под прожекторами с трибун и грохот толпы. Дядя Володя хмыкает, глядя на них краем глаза, и аккуратно чистит рыбу, иногда стуча ей о табуретку. Пиво ребятам рано, а лещи - на троих, все честно. Банка быстро пустеет.

Один - один. Ну и ладно! Пора бежать дальше, Вадик сейчас вынесет мяч.

Узкие улочки с небольшими домами, гордо именуемые «частный сектор» позади. Деревня деревней, если честно, но в этом своя прелесть. Мишка девять месяцев в году живет в двухкомнатном скворечнике на пятом этаже, с отцом, дедом и бабкой. Здесь свобода и простор, если сравнивать. И парк, начинающийся прямо в конце Эдиковой улицы. Маленькая футбольная площадка, двое самодельных ворот - что еще надо для счастья?

- Миш... - тянет Эдик, растрепывая рукой и так торчащие в беспорядке рыжие волосы. - А почему твоя бабушка спрашивает... Ну, про еврея?

- Да кто ее знает, - неохотно отвечает Мишка. Само слово звучит в восемьдесят шестом как... Ну, не ругательство, но как-то обидно, хотя всем известно, что люди равны. Хоть русские, хоть негры. Но когда хотят задеть, так называют, хотя национальность как национальность. Если вдуматься.

- Зачем-то... Она у меня с причудами. Иной раз ее послушаешь, так кругом сплошные враги, ненастоящие коммунисты, а все потому, что нерусские. Нацмены, говорит. Предатели. Какое-то слово мерзкое. Да она всех не любит, на самом деле, кота если только…

- А кто это - нацмены?

- Да хрен ее знает...

- Так она не первый раз спрашивает.

- Да плюнь ты! Говорю же, чудная, да и с памятью не все хорошо. Она же мне не родная, двоюродная. Сестра родной бабки. Детей у нее нет, она и замужем не была. Чокнутая немного на этом своем доме, он ей как ребенок, за него всегда горой: гвоздь не вбей, гостей не води. А с людьми вот такая... Странная.

Эдик дальше идет молча, а потом неожиданно выпаливает:

- А у меня дедушку звали Андрис! И отчество было у папы... Он потом сменил, когда переехал. А дедушка на войне погиб. Вот.

Мишка хлопает его по плечу. Мальчишеское сочувствие, согласие с чем-то большим и важным? Да все сразу. Впереди, в проходе между деревьями уже желтеет утоптанная площадка, на которой Вадим в одиночестве стучит мячом о землю, на баскетбольный манер. Тяжеленный футбольный мяч глухо бьет, невысоко подпрыгивая обратно. Вадик морщится и каждый раз наклоняется, чтобы дотянуться, снова хлопнуть сверху ладонью.

- Где остальные? - голос у него ломается, так что «где» выходит солидным баском, а дальше тонко и неожиданно смешно.

- Витька с Борисом обещали. За Серегой зайти надо, его мать заставляет читать обязательно, каждый день. Если попросить, может, отпустит.

- Тогда иди к Сереге, - важно кивает он Мишке. - А ты, Эдик, за насосом сгоняй, видишь, мяч сдулся? Прыгает как... кирбуль.

Озадаченный неведомым «кирбулем», Эдик плетется обратно домой, а Мишка - ну надо, не поспоришь! - идет отпрашивать очкастого Серегу. Игрок из него так себе, но других-то и нет.

Заметно темнеет, но ребята стучат мячом по-прежнему. Счет уже идет на десятки голов, но какая разница? Первым сдается Серега. Счастливый, потный, но встревоженный он протирает очки майкой и смотрит на часы.

- Без десяти девять. Мне пора. Мать орать будет.

Вадик подкатывает к себе мяч ногой, прижимает и сочувственно кивает:

- Ну да... Хорош. Завтра часам к четырем, ага?

Эдик подходит к Мишке и, глядя в сторону, говорит:

- Давай до меня дойдем? Вместе, а?

Мишка понимающе спрашивает:

- Батя?

- Ну да... Он же после пива наверняка водку. В отпуске, завтра на работу не надо. Теперь дня на три... А то и на пять. Мать жалко…

Мишка вытирает лицо рукой – то ли пот, то ли предательскую слезинку.

- Да пошли, маме только скажи... Бабушка не против. Она сама говорила, приходи, если надо.

Дядя Володя пьет.

Но не так, как кажется при этом слове: ну, выпил, уснул, чего там, во всех семьях случается. Сильно пьет. Остановиться не может. Вот днем - и пиво, и рыбой угощал, и «го-о-ол!» орал не хуже них. А дальше водка, она у него по всему дому припрятана, Эдик находит иногда, но не трогает: прибьет. Злой он, батя, когда пьяный. Иногда за кем-то охотиться начинает, реально. Эдик особо не рассказывает, но однажды проговорился, как тот чертей гонял по саду с лопатой.

- Спасибо, Миш... - почти шепчет Эдик. - Давай, я через забор перелезу... Ну, в калитку не стоит. Увидит еще.

- Давай по-быстрому. Бабушка калитку запрет, она ж не шутит. Намучаемся потом ко мне лезть.

Спать пришлось идти к Мишке: мама Эдика в кухонном окне откликнулась на тихий стук и жестом показала, что домой ему лучше не надо.

Целее будет.

Мама у Эдика, тетя Лиля, красивая, длинные светлые волосы, одевается здорово, модно. Только вот лицо у нее какое-то... уставшее. Не очень приятное лицо: видно, что счастья мало в жизни.

Бабушка ходит по дому, поджав губы. Вроде, сама звала, если что, но и радоваться нечему. Не любит она чужих в своем доме. Мишку как-то терпит, родня, а вот этого... За ней хвостом ходит кот Федька, урчит, трется о ноги. На гостя смотрит с привычным равнодушием. Что люди, вот бы лишний кусочек мяса!..

Дом для двоих огромный - четыре комнаты. По две в половинах, выходящих на кухню. Так построили когда-то в расчете на пару семей, но не сложилось. Мишка привычно вздыхает, вспомнив маму. Когда-то в этой половине они жили втроем, он и отец с матерью. Потом... Мамы нет уже шесть лет. Отец сразу увез его к своим родителям, сказал, что не может здесь. Слишком тяжело. А Мишка теперь здесь только летом.

Душ по очереди, чай вместе. Уже одиннадцать. Эдику бабушка стелет на диване в одной комнате, а Мишка плетется на свою кровать в другую.

На кухне, еле слышный за закрытой дверью, тарахтит старинный холодильник. Пузатый «Тамбов» с блестящей вертикальной ручкой. Похрипит - перестанет. Над головой привычно поскрипывают деревянные перекрытия, раньше пугало, а потом Мишка научился не обращать внимания. В приоткрытых окнах шуршит листьями сад. Тихо, баюкая уставших ребят, обещая сладкие сны.

Но с последним возникает проблема.

Сон, конечно, приходит, но какой-то… неправильный.

Мишке снится, что они играют в футбол - он, Эдик, долговязый Вадик и почему-то тетя Лиля. Но не на полянке и не днем, а почему-то прямо сейчас. И здесь. На чердаке Мишкиного дома.

Над обеими половинами и большей частью кухни раскинулся этот несуразно большой, крытый шифером шалаш. Отец когда-то говорил: под мансарду строили, но никому не пригодилось. Так и стоит, считай еще один дом сверху, но без отделки, пахнущий пылью и сушеными яблоками. Бабушка иногда залазит наверх и раскладывает их на брошенных на засыпанный шлаком пол простынях. На всю зиму компот, если лето урожайное.

Мишка чердак не любит. Скучное место, да и темно там - единственное окошко в дальней, выходящей на улицу стене, размером с форточку.

Сейчас вместо крыши над всеми четверыми звездное небо, как в планетарии. Ярко-черное, если так бывает, и - с блестками. Вместо привычных стропил туманные столбы: дым не дым, что-то непонятное. И все-все видно, несмотря на ночь. Небо, друг друга, спрятавшиеся за ветками окрестных деревьев соседские дома.

Вадик привычно хлопает об пол мячом, тот легко подскакивает, осыпается искрами. Мальчишки и Эдикова мама стоят на углах невидимого квадрата. Тетя Лиля в своем джинсовом костюме, причесанная, но почему-то в черных очках, как герой шпионского фильма, а Эдик держит в руке неведомо откуда взятую бутылку водки. Черная с зеленым этикетка и крупная надпись. Узнаваемая штука. Мало того, что держит, он из нее отхлебывает, прямо из горлышка.

- Кто первый? - низким, не своим голосом спрашивает Вадик. - Давай ты, Мишаня? Лови кирбуль!

- Не хочу! - неожиданно для себя, звонко отвечает тот. - Рано еще.

- Тогда - Пентус... Эдуард, вы еврей? - бабушкиным голосом спрашивает Вадик и Мишке становится почему-то жутко. - Нацмен? Латыш?

Откуда-то взявшееся эхо бьет по ушам осколками слов - ...рей, рей, мен... мен, тыш, тыш... Больно слушать, но приходится.

- Давайте, я... - тихо говорит тетя Лиля и снимает свои шпионские очки. Вместо глаз у нее светятся красным бесформенные угольки, мигают, шевелятся, живут какой-то своей жизнью. - Чего мне терять...

Мишка очень хочет проснуться, но ничего не получается. Эдик еще раз отхлебывает из бутылки, а Вадик бросает в него свой странный, искрящийся мяч. На лету мячик закручивается и в Эдика попадает уже не он. Это чья-то голова со свисающими вниз светлыми волосами. С ровного среза падают капли крови, прямо на пол, на острую крошку шлака. Они и искрят, как карбидная сварка.

- Мамочка... - сдавленно говорит Мишка. Ему жутко смотреть на друзей, которые все не такие. Другие. Что здесь творится?!

- Твоя давно умерла, Миша! Это моя, - пьяным сбивающимся голосом отвечает Эдик. Он ловит на ногу окровавленную голову и пасует Мишке. Ничего не остается, как поймать руками этот жуткий мяч. Он видит, что в руках у него голова тети Лили, это же ее волосы, бессмысленно выпученные глаза с остановившимся взглядом. Неожиданно тяжелая и почему-то горячая голова, пальцы обжигает.

Но кто тогда стоит вместо тети Лили, равнодушно глядя угольками глаз куда-то вбок, мимо них всех?

- Михаил, твой ход! - зло бросает Вадик. - Не задерживай игру.

Мишка с рук бросает мяч... голову куда-то мимо Вадика. Тот злобно оскаливается.

- Давай, давай! Го-о-ол!!! - громко кричит Эдик и делает еще глоток. Пивная бутылка с водкой трясется в его руке, стекло позвякивает о зубы.

Мишка резко открывает глаза и видит перед собой белесые квадраты окон. На настенных часах три с чем-то, стрелки толком не разглядеть. Он весь в холодном поту, его трясет, но он уже понимает, что все это сон.

Чепуха, кошмар. Бывает.

Только вот проснулся он от крика, но кто кричал?

- Мишка-а-а... - жутко шепчет Эдик. Он стоит в дверях между их комнатами, волосы дыбом, лицо даже в предрассветной темноте белое, как маска. - Я маминой головой в футбол играл...

По Мишкиной коже пробегает щиплющий холод. Мурашки - это слабо сказано. Мураши. С кулак размером.

- Молчи, страшно! Я... тоже… играл. На чердаке?

Эдик кивает. Приближается рассвет, и жесты уже видно.

Над головой раздается скрип, громче привычного кряхтения перекрытий. Словно и правда кто-то ходит по чердаку. Или... Мячом стучит. Мишка вздрагивает и понимает, что он уже не спит. Это все здесь. Это все реально.

- Миш... У тебя фонарик есть?

- Зачем? Сейчас свет включу, до утра посидим так.

- Да нет... Я подумал, там же... Мама же там, ее спасать надо! - Видно, что Эдик дрожит от страха, но губы плотно сжаты и весь вид приобрел какую-то решимость.

- Сдурел? Я туда ни ногой! Даже днем! Нет там никого, одни тряпки старые валяются, да яблоки бабкины с того года.

- Нам нужно ей помочь, - тихо, но твердо говорит Эдик. - Обязательно! Я тогда один пойду.

- Это просто сон кошмарный, чего ты завелся?

- Один на двоих? Не бывает так, - по-взрослому серьезно отвечает Эдик.

- Не бывает... - Эхом отвечает Мишка. - Но страшно мне туда лезть... Да и лестница скрипучая, по крыше ходить будем - бабушку разбудим. Она ж нас потом неделю ругать будет.

- Мы тихо, - по-прежнему твердо говорит Эдик. - Заглянем только. Если нет никого, тогда обратно и спать.

- А если есть?

- Мы нож возьмем. Я у тебя на кухне видел тесак, здоровенный такой. Для мяса.

- И кого резать-то?

- Да хоть кого! Думаешь, мне не страшно? Страшно… Я вон отца боюсь, когда он пьяный, ты бы знал как. И темноты... Но тут обязательно надо. Я знаю.

Мишка вздыхает и лезет в шкаф за фонариком. Щелкает кнопкой на длинном алюминиевом цилиндре, вроде бы светит. Тускловато, но сойдет.

На кухне, через которую крадучись идут мальчишки, Эдик подпрыгивает и едва не начинает орать: из-под водонагревателя светятся два внимательных зеленых глаза. Ну, на таких нервах и кота-то сразу не признать. Спасибо, сдержался, кричать не начал.

Раннее утро приятно холодит щеки. Где-то за домами начинает светлеть край неба. Надо спуститься с крыльца и обойти дом по дорожке. На стене кухни темнеет деревянная лестница. Туда. На чердак. Перед входом на него небольшая ровная площадка, часть кухонной крыши.

- Эдик, может не надо, а? – Мишка дрожит. То ли от страха, то ли - от сыроватого утреннего воздуха. – Нож этот еще…

Друг воинственно держит все-таки взятый на кухне под пристальным взглядом кота тесак. Выставил вперед как меч.

- Надо! Полезли, видишь, светло уже. Зато проверим и сами бояться не будем. А если что – вмешаемся.

Лестница тревожно поскрипывает под ногами, сыплется трухлявое дерево со ступенек. Но не ломается, уже хорошо. Дверь на чердак прикрыта, но не заперта, видны пустые петли под навесной замок.

Эдик резко открывает скрипучую дверцу и тычет ножом в пыльную пустоту.

- Свети, давай! Сейчас все и узнаем!

Ребята входят в темноту чердака, от фонарика толку мало: бледно-желтый овал скользит по огромному пустому помещению, то выхватывая из небытия столбы, то упираясь в лежащие на полу тряпки. По крайней мере, в футбол здесь никто не играет. Вроде бы.

- Туда свети, в дальний угол, - шепчет Эдик. – Я там на стропилах что-то…

Он не успевает договорить: из того самого места чердака, куда он только что ткнул рукой, в сторону мальчишек несется что-то большое, машущее крыльями или просто огромным светлым одеянием на лету.

- Бежим! – в ужасе орет Мишка и роняет фонарь. Ему хочется оказаться как можно дальше от чердака. От всего этого дома, который любит только бабушка и никто больше. Сзади хлопает, как от порыва ветра дверка на чердак, оставляя их на растерзание этому… этой… Непонятно чему, летающему вокруг, воняющему подгнившим мясом и мокрой землей.

- Ненавижу вас! Всех ненавижу! – скрипит чей-то смутно знакомый голос из глубины летающего чудовища. – Все-е-ех!

Мишка понимает, что позорно описался. По штанинам треников стекает вниз горячая липкая жидкость. Он поворачивается назад и, прикрыв глаза, вслепую бежит к двери. Кажется, он выбивает ее лбом, но ему уже все равно. Сзади топочет кто-то: хочется думать, что Эдик, только не эта летающая тварь! Только не она, ну, пожалуйста!

По лестнице он просто соскальзывает вниз, как по желобу, пересчитывая спиной ветхие ступеньки. За ним на землю плюхается Эдик, где-то потерявший и нож, и остатки храбрости.

Мальчишки наперегонки бегут к калитке, наверняка ставя какой-то рекорд республиканского, а то и союзного значения по скорости бега на рассвете. За ними, откуда-то сверху доносятся скрежет и неразборчивые крики странного летающего существа. Хоть не погналось, и на том спасибо. Обычная старая простыня, в общем-то, просто не повезло с местом хранения.

Бабушка Эмма не проснулась от всего этого грохота.

Она мирно лежит головой на раскрытых страницах книги Агаты Кристи, уткнувшись очками в затертые страницы. В поблекшем свете старой лампы с зеленым абажуром кажется, что хозяйка спит. Только она уже давно, часа два, как не дышит, и оставшийся без ее присмотра дом окончательно спятил.

Он и раньше чувствовал себя живым существом, хозяйка этому способствовала. А теперь он умирает вслед за ней, с ее ненавистью и ее отвращением ко всем этим жалким тварям.

По грязно-желтым, в потеках, шлаковым стенам проходят волны, как от невидимого никому вокруг землетрясения. С крыши чердака сыплются куски шифера, звенят оконные стекла. Изнутри доносится грохот лопающихся труб, идет дым от разом загоревшейся во всех комнатах проводки. Почуявший недоброе Федька уже выпрыгнул из открытой на кухне форточки в сад и теперь, топорща загривок, сидит на развилке яблони. Смотрит узкими зрачками на рушащееся жилье.

Ему тоже плохо.

Ему тревожно.

Ужас бьет кота, словно высоковольтный провод.

Это безумие летит волной над дремлющими кварталами частных домишек, заставляя окончательно упившегося к утру Пентуса-старшего методично отрезать голову своей несчастной жене. Он тупо пилит ей шею тупой садовой ножовкой, иногда стряхивая с рук кровь и отпивая понемногу из заляпанного красными отпечатками стакана.

Его так, со стаканом в руке, и найдет спящим над трупом милиция, оцепившая место странного обрушения дома, превратившегося в холм мусора и вонючей слизи. Через пару часов, когда милиционеры и серьезные парни в штатском пойдут опрашивать соседей на предмет выяснения обстоятельств.

А мальчишки бегут и бегут, они уже в парке, на заросшей кустами тропинке, ведущей к роднику. Останови их сейчас кто-нибудь и спроси, глядя в искаженные ужасом остановившиеся глаза, куда их несет – не ответят.

Куда-то.

Подальше отсюда, и ничего больше.

Наступает новый день, в котором Венгрия выиграет у Канады два ноль, а Бразилия, разумеется, победит Алжир.

Жизни-то что? Она продолжается.

© Юрий Жуков

Митрофан Трифонович был стар. Лет девяносто, а то и больше - соседи не спрашивали. Они привыкли с детства, что он был всегда. Как их дом, довоенной ещё постройки. Как памятник Ленину на одноименной площади. Как сам город, четыре века неторопливо обживающий оба берега реки, впадавшей немного южнее в Дон.

- Бессмертный, не иначе! - любила вздыхать соседка Зина, вытянув ноги и откинувшись на спинку лавочки во дворе. - Мне самой за восемьдесят, давление, сахар. Рука вот немеет, проклятая. А этот пень старый живёт и живёт. Хоть бы раз в больницу слёг!

- Тебе жалко, что ли? - переспрашивала её Клавдия Петровна, чуть моложе собеседницы, но тоже в годах.

- Не жалко... Удивляюсь просто. Хотя и хрен с ним.

После этого разговор уходил в сторону увеличения цен и прочих важных для стариков вопросов.

На похоронах Зины старик, тяжело опираясь на палку, подошёл к заплаканной Наташке, дочери покойной. Постоял, посопел, нахмурив седые - кустами - брови. Потом неловко сунул ржавую пятитысячную:

- На. Расходов-то до черта.

- Спасибо, Трифоныч, храни вас Бог!

Старик не ответил. Поводил по сторонам тяжёлой головой с редкими седыми волосами. Словно бык в поисках, на кого бы броситься. Потом покопался в потертой болоньевой сумке, давно утратившей цвет, висевшей, покачиваясь на рукоятке палки.

- А это - Вере. Говорят, хорошая.

В руке у него была кукла. И не какой-то старый хлам времён первого выхода в космос, нет! Аккуратный блистер, украшенный броскими английскими надписями, сквозь пластик которого спящей красавицей просвечивало глупое лицо в окружении щётки волос. Рыжая. Хоть не блондинка, как водится.

- Да куда ей... - растерялась Наташка. Вытерла потное лицо, поправила черную косынку. - Это типа Барби?

- Не знаю, - прогудел старик. - Хорошая.

Подбежавшей к матери Вере было восемь лет. Возраст, когда школа уже, а детство ещё. Не безумная подростковая пора, но и не щенячья бестолковость малыша. Что-то между.

- Это - мне? - ахнула Вера. - Вау! Фея...

Она схватила упаковку и прижала к себе. Крепко, словно боясь, что отнимут. Так и стояла возле матери, хлопая глазами.

Старик повернулся и медленно пошёл прочь.

- Митрофан Трифонович! Спасибо! Вы бы зашли, выпили... - Наташка растерянно смотрела ему в спину, прямую, высохшую как доска. Старик весь был такой, словно вырублен когда-то топором, да и просушился за долгую жизнь.

- Не пью, - буркнул дед, не оборачиваясь. - Играйтесь...

С этого дня кукла стала любимой игрушкой. Похороны бабушки прошли мимо, только подарком и оставшись в памяти. В восемь лет всё воспринимается как данность: папа пьёт - это часть жизни, мама работает - и это тоже. Была бабушка, нет бабушки. Как рассветы и закаты, так бывает. Другое дело - Блум!

Так она назвала куклу.

Вера каждый день причесывала её, сочиняла сказки, чтобы рассказать только ей. Из бумаги и кусков ткани мастерились наряды, а их сломанной маминой бижутерии - украшения. Остальные игрушки были решительно отправлены в отставку.

Даже отец иногда вечерами подходил послушать, что нового у Блум. Ему приходилось опираться на стену, но он улыбался. Глупо, пьяно, но всё-таки.

Наташка украдкой подсматривала за ними, иногда плакала и думала: "Может, хоть сейчас... Хоть ради дочки...". Но, конечно, ничего не менялось - муж пил каждый день. С работы его гнали, из когда-то дипломированного инженера-теплотехника он превратился... Она не знала, как это и назвать.

Превратился - и всё.

Митрофан Трифонович стал выходить на улицу реже. И раньше не был участником клуба на лавочке, а теперь и вовсе. Раз в пару недель прошагает, опираясь на палку, до магазина - и всё. Хлеб ему приносила внучка Клавдии Петровны, иногда заходила Наташка - спросит, что нужно, то и купит.

А в сентябре он совсем занемог.

Живой: заходили - лежит, сопит. На вопросы отвечает, а от еды отказывается. Дверь не запирает, видимо, боится, что вовремя не помогут.

Вера пошла в третий класс. Иногда она брала Блум с собой, сажала в рюкзак. Так прошёл сентябрь, ровно, обыденно, а в самом его конце девочка пропала.

Как? Да непонятно как.

Из школы вышла, это точно. Пройти было два квартала, перейти две дороги. Наташка если и волновалась раньше, то только про переходы. Но аварий не было, никто никого не сбивал - по камерам проверили сразу. Тишина и благолепие. Но и Веру там не видно, ни на первом переходе, ни на перекрестке у дома. Пропала - и всё. Где-то между школой и дорогой.

Полиция на ушах, понятное дело: это не очередная бабушка с деменцией - пошла в магазин, нашли в Бишкеке. Это ребёнок, тут репу чесать некогда. Волонтеры, фото на столбах, контакты-фейсбуки. Всё, что можно и нужно, - а результата нет.

Два дня уже нет.

В приоткрытую Наташкину дверь сперва просунулась палка, потом сухая старческая рука, а там и весь Митрофан Трифонович.

- Кукла с ней? - не здороваясь, проскрипел старик.

Наташка кивнула. Говорить она от слёз не могла. Сидит за столом, а перед ней как пасьянс - Верины фотографии от роддома до этого лета. На глянце фотобумаги крупные расплывшиеся капли - то здесь, то там.

- От куклы есть что? Платье, расчёска? Ищи.

- Может, Верину дать? - вскинулась мать. Слышала она что-то насчёт старика, мол, ведает, да разве кто в это верит.

- От куклы, - отрезал тот. - Твой дома?

- В говно, - лаконично ответила Наташка.

Муж третий день был в штопоре. Сперва бегал по улицам, даже ночью, звал, орал пьяным голосом, догоняясь на ходу. Потом скис. Лежит и пьёт. Проснулся, убился, и дальше в омут.

- Дай вещь. А этого - подниму.

Наташка, глотая слёзы, порылась в уголке с игрушками, нашла корону из своей старой заколки. Стекляшки отсвечивали разными цветами в скупом осеннем солнце. Кажется, это на кукле видела. Пойдёт.

Вернувшись в комнату, она удивлённо посмотрела на мужа. Мало того, что встал и надел рубашку - даже глаза осмысленные. Хоть и опухший весь.

- Да, - сказал старик, взяв украшение. - Пошли, Михаил.

Наташкин муж промычал что-то и как зомби потопал к двери.

- Обуйся, - приказал старик. Пьяница безропотно остановился у кучи обуви, нашарил ногой один резиновый тапок, потом второй.

- Митрофан Трифонович... - Наташка заплакала в голос. - Любые деньги...

- Дома сиди! - оборвал её старик. - Жди. Приведу.

Через три часа дверь, которую муж аккуратно притворил за собой, скрипнула. Первым зашёл Митрофан Трифонович, за ним, как привязанная, шла Вера. Грязная, вся в пятнах присохшей глины, без рюкзака и куртки, но крепко прижимая к себе Блум. Кукла выглядела не лучше хозяйки, тоже чумазая и какая-то подраная.

- Доченька! - заорала Наташка, бросилась к ней. Стоявшая на пути табуретка попалась под ноги и отлетела к стене. Мать её и не заметила.

- Всё хорошо, мама, - тихо сказала Вера и, не отпуская куклу, крепко обняла её. От дочки пахло какой-то мусоркой, да какая разница! - Всё хорошо. Я останусь здесь.

Старик повернулся и пошёл к двери.

- Дорогой мой! Постойте! Мы сейчас... А, не пьёте же, чёрт... Ну хоть чаю! Хоть что-то!

- Не надо, - ответил он. - Пора мне.

- Ну постойте!.. Да, а Мишка-то где?

- Поменялся я, - коротко ответил дед и вышел из квартиры.

К себе на шестой этаж он так и не дошёл: внучка Клавдии Петровны наткнулась на него через несколько минут. Лежит на лестнице, палка рядом. Врачи сказали, обширный инфаркт, а там - кто его знает.

Возраст, сами понимаете.

На все расспросы - как матери, так и полицейских - где она была два дня, Вера не ответила ничего. Только крепче сжимала любимую куклу и сопела, поджав губы. Никаких повреждений у неё не нашли, грязная только сильно, а так - нормальный ребёнок. В полном порядке.

Отца её так и не нашли. Не очень-то и хотелось, конечно, но пытались, пытались... Видимо, тот, с кем поменялся Митрофан Трифонович, решил хоть этого оставить себе навсегда.

© Юрий Жуков

Марков уже не помнил, что ночью решил вызвать дьявола. Мелкие бесы, один из которых, возможно, рассмотрел бы его проблемы, вызывающего не устраивали. Только лучшее, возьми от жизни всё, воровать - так миллион. Три за девяносто девять и только у нас.

Впрочем, вопрос не в деньгах.

Марков был не богат, но состоятелен. Его тревожили духовные вопросы. Они раскаляли сознание в моменты опьянения и мучили по утрам после.

Сейчас было именно такое утро. Луч солнца золотого упрямо щекотал закрытые веки, упирался в нос, а стоило перевернуться, зарывшись лицом в подушку - неприятно грел затылок. До кипения остатков мозга.

Во рту было сухо даже во сне.

Марков промычал что-то невнятное и медленно, стараясь не обеспокоить колокола в затылке, сел на постели. Галстук он вчера снял, это следовало отметить, но остальной наряд был на месте - помятый костюм, расстегнутая до пупка сорочка и туфли. На пиджаке не хватало одной пуговицы, и потеря эта явно была свежей. Как и пятно от Анжелкиной помады на лацкане.

- Скотина ты всё же, Антон! Разуться-то ведь мог? - сам у себя спросил Марков, щурясь от упрямого солнца. Отвечать себе решительно не хотелось. - Как есть скотина, недостойная звания человека разумного.

От черного зеркала телевизора на стене по комнате разбегались отблески, неприятно царапавшие взгляд.

Стащив опухшими пальцами туфли, он одну за другой отшвырнул их в угол. Настал черед носков. Неловко изгибаясь и шевеля руками за спиной, он избавился от пиджака. Как ни крути, но снять брюки, не вставая, слишком сложный манёвр - он поднялся и начал расстёгивать ремень.

Стоя его слегка штормило, непорядок.

Пиджак решил зажить своей жизнью и медленно сполз на пол, брякнув о ламинат чем-то тяжёлым. Телефон, наверное? Да нет - мутный взгляд Маркова упёрся в тумбочку: бровастый айфон, ключи и даже бумажник он бросил туда ещё ночью. И что у нас такое в кармане, интересно?

Так и оставшись в наполовину расстегнутых брюках, взывавших к утюгу, он наклонился и пощупал пиджак. Так и есть: в боковом кармане лежало что-то круглое, непонятное. Оно и брякнуло, вариантов нет.

- Ты украл у Анжелики пудреницу, старый дурак? - поинтересовался он вслух. Отвечать необходимости не было, а вот достать непонятное - да.

Неплохо бы.

Впрочем, это не пудреница. Анжелика, досматривающая у себя дома пятый сон, могла не икать и не вздрагивать - больше он её не вспоминал. Предмет оказался замысловатее: наложенные друг на друга круги металла, с вырезами, пропилами, углами, узорами, были скреплены посредине... Ну, пусть будет, штифтом.

Марков слабо разбирался в механике, что это и как называется понять сходу не мог.

- А ты тяжёлая, хрень! - задумчиво сказал он находке. Покрутил верхний диск - прекрасно вертится, в обе стороны, только слегка пощелкивает. Сделав несколько оборотов, Марков посмотрел уже внутрь устройства: благодаря совпадавшим прорезям, он мог видеть третий... нет, даже четвертый сверху диск. Всего их было девять. Пользуясь неровными зубчатыми краями, он подцепил один из центральных кружков. Тоже прекрасно крутится, издавая сейфовое пощелкивание. Головоломка, что ли?

Металл старый, сразу видно. Вытертый местами почти добела. И работа довольно тонкая. Не ювелирка, но сделано солидно и надолго.

Но - откуда это?

В разбитой на мелкие куски вчерашним загулом памяти что-то брезжило: купил? Нет... Нашёл? Чёрт побери, не помню... Кажется, да, лежало у Анжелкиного подъезда. Или в такси? Провал. Чёрная дыра. Полное солнечное затмение и пояс Койпера.

В принципе, какая разница? Понять бы, что это.

- Надо показать Толику, - снова оповестил пространство Марков. Как все одинокие люди, он часто говорил вслух. - Толик шарит!

Бросил находку на тумбочку, едва не лишившись телефона и, как был в расстегнутых брюках, побрёл в ванную. Немолодое рыхлое тело требовало тёплого душа, литр минералки и первую за день сигарету. Впрочем, нет, сигарету пока не надо. Противно.

- Толик всё знает... - рассказал Марков треугольной ванне с бляшками форсунок. Потом посмотрел в зеркало. Ничего нового - опухший, небритый, это волшебное стекло его и не таким видело, простит. - Толик знает всё, кроме основ мироздания.

Душ и бурлящий гидромассаж немного оживили. Теперь надо попить и полежать. Марков, завёрнутый в полотенце, сильно уступал Маркову в костюме в солидности, но так было гораздо удобнее.

Он прошлепал на кухню, оставляя на полу мокрые пятна. Холодильник, сделай меня новым человеком!..

Минералка чуть солоноватая, неведомой французской фирмы. Сойдёт. Человеку в состоянии похмелья грех жаловаться, даже вода из-под крана в студенческие годы...

Сволочи! Суббота же! Зачем звонить в шесть утра?!

- Ну, - неприветливо спросил Марков. Звонил Семёнов, его зам по продажам, человек энергичный и необидчивый. - Наверное... А чего так рано? Десять утра? Короче, с этой партией плитки решай сам. Можно дисконт, можно, её по городу завались, лучше уступить. Много возьмут? Ну, да. Всё.

Теперь уже телефон чудом разминулся с увесистым металлом находки, но таки выжил. Везучая трубка, иные и неделю не продержались.

- Реально, десять? - спросил Марков у настенных часов, замерших на полседьмого. Судя по мертвой секундной стрелке, надо поменять батарейку, где-то валялась упаковка "энерджайзера". - Реально, значит... Выпадаю из времени, нельзя так.

Приняв твёрдое решение вернуться в привычное время, а также пространство, Марков подошёл к спрятанному за зеркальной панелью бару и зацепил оттуда початую бутылку бренди. Не Франция, конечно, но и не гаражи по улице Урицкого, что недалеко от вокзала. Некий средний вариант производства закавказских товарищей.

- За здоровый образ! - сказал он в пространство и выпил из горлышка. Немного, грамм сто, но как же к месту! И, опять же, ко времени. - Теперь вернёмся к духовному развитию.

В тридцать шесть лет пить уже надоедает, а вот вопрос смысла жизни встаёт в полный рост. Марков неторопливо отхлебнул ещё и сел на кровать, поставив бутылку на пол. Понятно, что лекарство от любых загадок бытия - в повышенной нагрузке. Ещё больше работать, жениться - второй раз, может, получится удачнее? Поехать с Семёновым в Карелию, тот каждый год зовёт кормить комаров, не выходя из машины. Можно затеять, наконец, строительство дома, участок уже зарос, - там скучать будет точно некогда. Ещё вспомнит счастливое безделье не занятого стройкой человека. Или детей нарожать? Ну, в смысле не самому, но поспособствовать.

- Фигня это всё! - подытожил Марков. Бутылка совершила беспосадочный перелёт пол-глоток-пол, похудев ещё на полсотни грамм. - Сам себя обманываешь. Смысла-то не прибавится. Себя надо понять, тогда и счастье.

Он поднял потеплевшие от коньяка глаза и уткнулся в сидящего на его любимом стуле человека.

- Ни хрена себе... - выдавил из себя Марков. - А ты, это... Кто? Или белочка меня догнала, так ведь рано...

Человек был невзрачен. Маленький, еле достающий ногами до пола, сидя на стуле. Серый костюм ценой в одну десятую от марковского. На лысоватой голове - потёртая кепка, вышедшая из моды во время отставки Ельцина. И лицо какое-то тусклое, унылое. На грабителя это откровенно не похоже, а для белой горячки - скучно.

- Иван Иваныч я, - тихо доложил человечек. - Вы тут вопросами бытия интересуетесь? Вот я и заглянул.

- Звали тебя, что ли? - буркнул Марков. Надо выставить этого перца в шею и спросить консьержа, почему люди левые в подъезде. Как Иван Иваныч попал в квартиру, было понятно: опять ты, Антоха, двери-то не запер.

- Ночью вы приняли ответственное решение, Антон Ильич. Взаимно для нас интересное. Я подождал вашего...

- Воскрешения? - хохотнул Марков. Ситуация неожиданно его рассмешила, он ещё раз припал к бутылке и решил досмотреть кино до конца.

Гость поморщился:

- Мы не используем терминологию конкурентов. Подождал вашего пробуждения, скажем так. И решил зайти. Я, видите ли, дьявол.

- Чем докажешь? - коньячные пары внутри Маркова разрезал деловой инстинкт.

Человечек грустно протянул:

- Смеётесь, Антон Ильич? Документ предъявить на своё имя не могу, не взыщите. Хвост и копыта в вашем мире не ношу, запах серы издавать - так и вовсе моветон. В маршрутках ругаются. Хотите, я вам смысл жизни помогу найти?

- О, как! - удивился Марков и откинулся назад. Стукнулся затылком о стену и зашипел: унявшиеся было колокола в голове вернулись и прозвонили что-то церковное: тягучее и неприятно-давящее на мозг. - Ну, излагай.

Он ни на секунду не поверил, что перед ним глава тёмных сил и прочий Люцифер. Всё походило на сложносочинённую разводку, только вот на что?

- Смысл вашей жизни, дорогой Антон Ильич, как вы знаете, не в деньгах. Не в том, чтобы пользовать временами Анжелику Поросёнкову - она, кстати, скоро уволится, ищите пока нового офис-менеджера. Не в семье, которой нет, и уж точно не в детях, которых и не будет.

Марков потёр шишку на затылке и задумчиво приложился к остаткам бренди. Пока всё сказанное удачно вписывалось в его собственные мысли. Послушаем дальше...

- Построить дом - затея забавная, но глупая. Оставьте её. В Карелию вам ехать не надо, есть опасность аварии. Очень, я бы сказал, вероятность высокая.

- А Семёнов? - как-то само собой вырвалось у Антона Ильича.

- А что - Семёнов? - не удивился человечек. Снял кепку, пригладил действительно почти лысую голову рукой и водрузил головной убор на место. - Он вам, что - любимый брат? Иная родня? Обычный знакомый. Его судьба - его дело.

Мысли у Маркова прыгали от "не может быть" до "что за хрень?!".

- Как вы сюда вошли? - совершенно не в тему спросил он.

- Да открыто было! Разве в этом дело? Наша, - он подчеркнул это слово. - Наша тема разговора куда важнее для вас, чем раздолбайство консьержа.

- Так в чём он... Мой смысл-то? - хрипло уточнил Марков.

- Не ваш - у вас его вообще нет, а вашей жизни, - ровно поправил его человечек. - Я скажу... Но вы же бизнесмен? Не нужно объяснять, что всё имеет свою цену?

- Сколько? - почти прошептал Марков. Голос у него внезапно сел и от прежнего барственного баритона осталось досадное шипение.

- Вы о деньгах, что ли? - впервые за визит улыбнулся человечек. Зубы у него оказались мелкие, желтоватые. В глубине рта блеснула дешёвая железная коронка. - Пустое! Я их сам раздаю желающим. Точнее, меняюсь. Ну, вы, наверное, в курсе. Я им - презренный металл, они мне - свои никчёмные...

- Души, - закончил за него Марков и задумался. Теплая волна выпитого плескалась где-то внутри, как море. - И многие меняют?

- Мне хватает, - спокойно ответил Иван Иваныч. - Времена сложные, проблем у всех - валом, так что... - он картинно развел руками, как плохой актёр.

- А как это оформить? Там же кровью, ну, договор...

- Не волнуйтесь! Это предрассудки и позапрошлый век. Сейчас всё проще - явно выраженное вслух желание, да и всё. Я вам рассказываю подлинный смысл вашей жизни и мы расстаёмся друзьями. По сроку ваше бытие не ограничивается, сколько проживете - столько и нормально. А я потом по факту приберу своё.

- Нормальные условия, - слегка осоловев, ответил Марков. - Да, а что? Я согласен. Передаю вам эту... Бессмертную душу. Взамен на полное и понятное объяснение смысла жизни.

- Сделка совершена, - тускло подтвердил человечек. - Тогда слушайте: смысл вашей - и только вашей, для других этот рецепт не подойдёт, - жизни в том, чтобы продать своё имущество в течение недели. Всё, что есть - бизнес ваш с плиткой, долю в трёх магазинах, квартиру эту, обе машины, участок под дом. Вообще, всё.

- Откуда вы?!.. Впрочем, понятно... Потеряю до чёрта всё так быстро скинуть. Ладно, предположим. А дальше-то что?

- Переводите деньги - канал у вас есть, хоть это и не моё дело, - за рубеж. Да-да, Британские Виргинские острова отлично подойдут, вы правильно поняли! Да и вид на жительство зря не пропадёт.

- Ещё процентов двадцать выкинуть, - угрюмо откликнулся Марков. Ему вся эта затея не нравилась.

- Зато это смысл вашей, - подчеркнул человечек. - ...жизни. Покупаете там домик, основываете небольшой бизнес для туристов - дайвинг, рыбалка, морские прогулки. И живёте!..

Иван Иваныч поднял указательный палец.

- Живёте там долго и счастливо. В этом и есть ваше место в жизни. Смысл, уважаемый партнёр. Только срок - да, поджимает. Дальше линии судьбы расходятся, и я не могу гарантировать результат.

Марков поднял бутылку и сквозь её темное стекло наблюдал исход человечка из квартиры. Тот спрыгнул со стула, одернул брючки и просеменил к выходу, не прощаясь. Негромко хлопнула входная дверь.

- Вот и думай, Антоха... - подытожил Марков. Пустую бутылку - на пол, потом уборщица сгребет, там их на кухне ещё куча. - Развели? А на что - копейки ведь не попросил. Идея бредовая? Тоже нет, сам что-то такое и хотел, иначе бы не затевался с подвязками на островах. Денег хватит. Даже с учётом спешной распродажи. Срок, конечно, жёсткий - но зато всё осмысленно и косяков не видно. Значит, смысл жизни...

Он покрутил в руках головоломку из дисков, повертел кружки, добиваясь, что откуда-то из середины на него смотрит то красиво изображённый глаз, то роза, то непонятная буква, напоминающая что-то восточное. Пустая фигня, если честно. Тут думать надо - то ли забить, то ли сделать, как человечек сказал.

Вот и вопрос...

Спустя десять дней Антон Ильич в прохладных белых брюках и пижонской рубашке, неуклюже сидящих на его откормленном теле, вышел из рейсовой "Сессны" в Род-Тауне. Большие самолёты сюда, в связи с незначительностью места, не летали, но настоящий русский, ведомый мечтой, доберётся куда угодно. Марков покрутил головой и потопал к заказанному заранее отелю. Карибские пальмы сочувственно махали ему листьями: мол, привыкнешь. И не было у Маркова ни сомнений - поздно уже сомневаться, ни сожалений - откуда бы они взялись за эти пять минут?

Душа не пела, но и не страдала. Молча ждала перехода в чужие руки, дай бог, как можно позже.

Человечек, которого звали, разумеется, не Иван Иванович, получил от Семёнова честно заработанные за спектакль двадцать тысяч рублей, ведь именно зам и скупил по дешёвке весь бизнес босса и одну из машин. Немного больше человечек получил от Анжелики, получившей наконец-то квартиру. Девушка смертельно устала от запоев шефа, его неуёмной похотливости и духовных поисков. Она и придумала всю эту историю. Информации было хоть отбавляй, на этом и сыграли.

А вот забавную безделушку, диски эти на палочке, Марков при переезде потерял. Даже и не заметил когда, в суете, но необходимо признать, что зря - как раз это древнее устройство и могло помочь ему раскрыть смысл жизни, не зря же попалось на пути. Надо было только спросить Толика...

Ну да теперь-то что печалиться?

© Юрий Жуков

Между полок магазина тесно. Стойки плотно набиты бутылками, пакетами, бытовой химией, щётками, губками и коробочками. И, посреди прохода, стоит и плачет женщина. Бывает такое: глянешь и сразу ясно - не от физической боли, да и вовсе не от случившегося здесь и сейчас.

Так плачут от воспоминаний: медленно, беззвучно, глядя сквозь солёный дождь в никуда.

На вид ей лет сорок.

В наше время это ничего не значит. Если много пить и тяжело работать, может быть и тридцать с небольшим. И наоборот, используя возможности - когда они есть, - в паспорте легко обнаружить пятьдесят. И больше. Так сразу не поймёшь. Судя по дорогому с виду платью, сумочке и замысловатой обуви, которой редкий мужчина сходу вспомнит название, возможности были.

Но слезы от этого не стали ни реже, ни слаще.

- Вам чем-то помочь? - Максим пробежал было мимо, стараясь не задеть корзинкой стоящую в проходе женщину. Но не пробежал. Остановился. Его почему-то поразило её отрешённое бледное лицо, контраст болезненного спокойствия со слезами, каплями падающими на цветастое платье.

- Нет... - ответила она одними губами, настолько неслышно, что он понял только артикуляцию. - Вряд ли. У вас есть дети?..

- Дети? Нет... - Максим смущённо перебросил корзинку из руки в руку. В пластиковом гробу перекатились три банки пива. Уперлись в пачку арахиса и покатились обратно.- У меня и жены-то нет. Даже квартиру - и ту снимаю.

- У меня теперь тоже... - не слушая, ответила женщина и всхлипнула. Потом провела рукой по глазам. Кажется, она сама удивилась, что пальцы намокли. Тонкие пальцы, красивые. На одном перстень поблескивает, на вид - крутой. Не стекляшка.

Максим посмотрел неё. Потом на стойку, перед которой стояла женщина. Детские товары, ну да... Памперсы, салфетки, смеси. И в глазах рябит от броских этикеток. Понятно: зашла, увидела, вспомнила. Надо сказать что-нибудь ободряющее. Успокоить как-то и бежать дальше.

- Можно пригласить вас в гости? - неожиданно спросила женщина. Она уже не плакала, и Максим посмотрел на неё с интересом - ну да, около сорока, но вполне, вполне...

- Да я, собственно... - промямлил Максим. - Дома хлопот много...

- Не бойтесь! - женщина окончательно успокоилась и шагнула к нему. От неё приятно пахнуло недешевым парфюмом. Совсем не ожидаемый цветочно-удушливый аромат, что-то сложнее и притягательнее.

- Я и не боюсь.

- Не врите, вам же не по себе? Мне просто хочется поговорить с кем-то. Не откладывая. Женский каприз, понимаете? Машина внизу на парковке, покупайте тут... что хотели. А я подожду вас у выхода.

Она повернулась, словно вопрос был решен, и медленно пошла вдоль полок со всякой всячиной. Походка была плавной, Максим залюбовался, глядя ей в спину. И немного ниже спины. И на стройные ноги. Очень недурно. Казалось бы, в его возрасте варианты бесконечны, но... Да что тут теряться, надо ехать!

Женщина свернула за угол лабиринта и пропала из вида. Максим снова посмотрел на полки, подмигнул одному особенно мордатому малышу, беспечно улыбавшемуся забавной жизни и только сейчас услышал, что в зале играет музыка. Что-то негромкое, старое, сыгранное впервые, когда его и на свете-то не было.

- Еду! - решительно сказал он детским фотографиям и почти побежал вслед за женщиной.

* * *

Машину она вела уверенно, по-мужски, не крася губы на светофорах и не дожидаясь гудков в спину. Шустрая низкая "тойота" летела в потоке, выдавая не просто привычку хозяйки рулить - умение это делать.

В машине они молчали. Максим просто смотрел по сторонам, иногда скашивая взгляд на бедро слева. Приятная форма. И никакого целлюлита, заметьте.

Не сорок всё-таки, меньше.

Машина обогнула центральную площадь, привычно ушла влево, потом вниз - там начинался частный сектор. Неплохое место для жизни, дорогое. Ещё пара поворотов - и напрямую вниз, к реке. Сплошные коттеджи, то уютные и обжитые, то вызывающе большие, корявые. Явно вложить деньги и - забыть на время.

К одному из обжитых она и свернула, медленно поднялись белые складчатые ворота, пропустили их внутрь и так же не торопясь отрезали дворик от суеты улицы.

- Возьмите пакеты в багажнике, - то ли попросила, то ли распорядилась женщина. - И на кухню их. Если не сложно.

Максим не стал упираться - он же в гостях. Взял и понёс в дом. Хозяйка тем временем закрыла машину и легко обогнала его, чтобы открыть дверь.

Большой холл, освещенный через узкие застеклённые окошки под потолком. Коридор на кухню - вон край плиты виднеется. Другой коридор, направо, стены в абстрактных картинах. Симпатичное жильё. Максим с грустью подумал, что не отказался бы от такого. Это вам не хрущевка, хоть и чистая, но карманных размеров, да и выводящая в заплеванный подъезд. К тому же - всё равно чужая.

- Несите на кухню, - напомнила хозяйка. - Я сейчас подойду.

Кухня... Здесь квадратов тридцать, вся его квартира поместится. Максим поставил пакеты возле холодильника. Помялся, не зная, что делать, и решил выйти на балкон - вот она дверь. Ошибся: дверь вела прямо в небольшой садик, на прямую дорожку между клумб к резной беседке. Кучеряво живёт женщина, да... Кстати, как её зовут-то?

Видимо, последнее он произнес вслух. Или - как вариант - она читает мысли.

- Анастасия, - тихо сказала женщина. Она незаметно подошла совсем близко и стояла у него за спиной.

- Максим, - обернулся парень. О, да она переоделась! Джинсы и майка с покемоном - точно, молодится. Волосы, до того распущенные по плечи, стянуты сзади в хвостик. - Хороший у вас дом!

- Неплохой, - кивнула Анастасия. - Только сразу просьба: зовите меня полным именем. Не выношу все эти "Насти", "Аси" и прочие варианты.

- Не вопрос... - промямлил Максим. Ему почему-то стало неуютно рядом с ней. Словно она играет в неизвестную ему затею, а его просто ведут на поводке. Вслепую. А в конце - что-то довольно неприятное.

- Не волнуйтесь, Максим! - довольно строго сказала хозяйка. - Просто поговорить - вы же помните? Кстати, мне сорок два года, а то вы так ломаете голову, всё на лице отображается...

Она засмеялась, тихо, не обидно.

- Да я... - смутился Максим. - Мне вот двадцать шесть. Тоже, чтобы не это... Не ломать...

- Вот и славно! - она снова улыбнулась, словно он удачно пошутил. - В матери я вам не гожусь, даже в молодые. Можем разговаривать на равных. Пойдёмте выпьем за знакомство, Максим?

- Да, Анастасия, конечно. Я бы только руки...

- Налево по коридору, там дверь стеклянная. Всё там. Я пока открою бутылку.

После бокала шампанского, показавшегося Максиму кислятиной, хозяйка посмотрела ему в глаза и сказала:

- Я редко плачу. Деловая женщина, всё как в кино - подчинённые, совещания, немалая зарплата. Некогда рыдать. А сегодня вот просто посмотрела на подгузники - и не выдержала...

- Я понимаю, - солидно ответил Максим.

От желания узнать, что там, под майкой с покемоном, не осталось и следа. Пора было прихватить рюкзачок с тремя банками пива, оставшийся в холле, да и сваливать. Чем быстрее - тем лучше. Очень уж неуютно, холодом от этой тётки веет.

- Вряд ли вы что-то понимаете... Началось всё девять лет назад. Я была замужем, родился сын. Роды сложные, меня еле вытащили... Впрочем, вам это неинтересно, пропустим. Муж хотел двоих детей. У него пунктик был: дво-е.

Она так и произнесла это, по слогам.

- Через полтора года родилась дочка. Как ни странно, рожала очень легко, никакого сравнения с Олежкой. Вы шампанское пейте, - вдруг засуетилась она. - Давайте подолью.

Максим послушно отхлебнул ещё с треть бокала. Кислое, конечно, лучше бы пивка...

- Когда дочке было два года, муж сказал, что уходит к другой. Там как обычно - на вид я минус пятнадцать лет. Сексуальный типаж, так кажется называется? Да впрочем неважно. И я его убила.

Максим удивился, как легко и обыденно это прозвучало.

- Но... Вас бы посадили? Да и дети... - гость нервно обернулся, ему показалось, что в глубине дома что-то зашумело. Нет, показалось.

- А я всех перехитрила, - нервно засмеялась Анастасия. - Ему надо было ехать на дачу, я подмешала одну дрянь ему в кофе с утра. С задержкой действия. И сама поехала на работу. А этот скот... Тварь...

Она снова беззвучно заплакала.

- Должна была прийти няня, а он взял детей и повёз с собой.

Анастасия перестала плакать. Посмотрела на Максима и попросила:

- Попробуйте встать.

Он и сам уже был готов бежать куда-нибудь от этой - сомнений не оставалось - безумной тётки. Попытался подняться со стула, но ноги не держали. Так однажды было от недозревшего вина - голова светлая, а встать решительно невозможно. Он попытался ухватиться за стол, но и руки подвели. Дикая слабость. Нереальная. Только бокал свой задел и уронил. Шипучка разлилась лужицей на столешнице.

- Что вы сделали? - прошептал он. Голос сел и вместо уверенного баритона выходило какое-то кваканье.

- Да плеснула вам в брют ту же добавку, ничего страшного! - махнула рукой хозяйка. - Ничего страшного. Не прыгайте на месте, свалитесь на пол. Предупреждаю, поднимать - не буду.

Максим промычал что-то. Теперь и язык отказывал, да и в глазах плавали цветные и чёрные пятна, как после случайного взгляда на солнце.

- Мы... мф... еня... Б-будут искть... - с трудом выговорил он.

- Какой прелестный молодой человек, не правда ли? - улыбнулась Анастасия и посмотрела в сторону, словно приглашая кого-то разделить её восхищение.

Максим, борясь с расползающимся перед глазами пятном, скосил туда взгляд. Пусто... Чёртова баба разговаривает с чёртовой пустой кухней. А ему, похоже, конец - голова наклоняется и он уже не может её поднять.

- Да, милый юноша! - откликнулся детский голос. Пацан лет десяти, похоже.

- Мне он нравится, - чуть картавя, добавила невидимая девочка.

Анастасия широко улыбнулась. Максим сквозь пелену увидел, что кожа на её ухоженном лице словно трескается, сползает клочьями, из-под которых на свет вылазит что-то вовсе несусветное - чёрный, в клочьях гниющего мяса оскаленный череп. С прекрасными, явно искусственными зубами.

- А неплохо поговорили? - спросил череп, щёлкая и шипя. - Всё вам выложила, как есть! Надо иногда с едой побеседовать на досуге.

Максим очень хотел умереть.

Вот просто взять - и отключиться навсегда, чтобы не видеть этого жуткого зрелища. Чтобы не слышать колокольчики детского смеха, на два голоса сопровождающие слова матери. Но ничего не получалось - почти слепой, с неподвижным телом, он, тем не менее, был всё ещё жив.

- Приступайте, дети! - где-то в тумане возле его головы произнес женский голос и щёлкнул зубами.

Максим краем сознания почувствовал, что в его тело впиваются мелкие зубки. Непонятно, за что его кусают, но несомненно с двух сторон. Он уже ничего не видел, а перед глазами почему-то стоял ряд полок с чередой бессмысленных детских улыбок. Он замычал, но не от боли, которой уже не чувствовал, а от отвращения - и к себе, такому слабому, и ко всем этим детям, и к жуткому чёрному черепу, нависающему над оранжевой по белому надписью Pokemon Go.

* * *

- А что с ним?

- Да чёрт его знает. В розыск объявили в четверг, на работу не пришёл. Начали искать. По сигналу мобильника нашли - лежит в лесополосе, весь покусанный - лисы там, что ли? Не опасно, даже шрамов не будет. Ничего не понимает, трясётся. Говорить не может. То плачет, то стонет. Вещи при себе - и трубка, и денег чуток. Рюкзачок с пивом, ребята прибрали, этому ни к чему уже. Явно в магазин зашёл, перед домом, а потом спятил и в лес рванул.

- Товарищ капитан, а камеры просматривали?

- А как же! Когда искали, глянули. В магазине у дома отсмотрели: был там. Ходил, ходил, потом в детском отделе встал, руками чего-то размахивал и побежал к выходу.

- Один был?

- Ну да. Только баба какая-то мимо проходила и всё. Да типичная шиза, потому здесь и лежит. Спятил наш Максим, спятил. Так и запишем. Опять же в крови дрянь какую-то нашли. Допрыгался, видать. С веществами доигрался.

© Юрий Жуков

В детстве, когда у меня ломался велосипед, приходилось идти к соседу. Спуститься почти к оврагу, завернуть направо, и пройти через два дома. Он - прости, не помню, как звали, упокой Господь твою душу! - был одноруким. Нет, не война. И не врождённое уродство - мальчишкой он прицепился сзади к трамваю и неудачно упал под колёса.

- Ты, Серёга, счастливый человек! - приговаривает он, зажав раму коленями и ловко орудуя левой рукой. Инструменты иногда падают, но он не сдается, посапывая папиросой. - Две руки, две ноги. Хуле ещё надо?

Педали крутятся, смазанная цепь уверенно шуршит, проворачивая крутящееся в воздухе колесо. Обмотанные цветной проволокой спицы сливаются в прозрачный круг, вспыхивающий на солнце. Я стараюсь не смотреть на завёрнутый внутрь правый рукав, пустоту под ним.

- Если башкой думать начнёшь, совсем хорошо будет! - ловко перевернув велик, заканчивает он. Иногда однорукий пьян, но от этого ничего не меняется: только более плавные движения и медленные слова.

- Бабке привет передавай! - привычно говорит он. Его внучка, младше меня, стоит в стороне, с любовью глядя на деда. Для неё данность и его увечье, и смешные мальчишки со своими великами. Он помогал всем, кто попросит.

Теперь она живёт заграницей, что, впрочем и не важно.

А я - здесь, но давно поменял несколько квартир, районов, машин, работ и женщин. Разменял эти три десятилетия на ссоры и примирения, тиканье стрелок и отмеченные праздники. Не всегда удачно, но так уж получилось.

Сегодня утром я вспомнил про годовщину маминой смерти. До кладбища далеко, да и снег, но отступать нельзя. Такси, киоск, удивлённые глаза продавщицы - да, восемь, знаю, чётное. Неразговорчивый водила - слава джа, беседовать особенно не хотелось. Даже слушать. Особенно - слушать.

- Подождите здесь, я минут на десять. - Он кивает, уткнувшись в телефон. Я иду по колено в снегу, бережно держа газетный конус с хрупкими гвоздиками. Розы? На кладбище как-то не к месту, хотя мама и оценила бы. Наверное. Я не так хорошо помню её, чтобы судить точно.

Почему-то в голове крутится всё тот же совет думать головой. Банально, но верно. Меня по жизни вели импульсы и эмоции, может, в этом всё и дело. Голова была, чтобы пить.

Навстречу идёт дед. Мой дедушка. Я останавливаюсь и смотрю на него. Страха нет, удивления, почему-то, тоже. Просто встреча с родственником. И плевать, что он уже год лежит, и не на этом кладбище.

- Ко мне не ездишь... - ворчит он, сутулясь, держа руки в карманах немодной куртки. - Говнюк ты. Да ладно, ладно, не дуйся... Шучу.

Я молчу. Февральский мокрый ветер треплет газетный свёрток.

- На похороны ко мне - и то не приехал. Зря, Серёжка, зря. Не много у тебя дедов было, и тех нет. Я не в обиде, но что ж ты так-то.

- Прости... - я хочу сказать ещё что-то, но дед, не останавливаясь, проходит сквозь меня. Обернувшись, я вижу только пустую дорогу и цепочку своих следов на снегу.

С ближайшей сосны срывается жирная серая ворона и, каркнув, пролетает над самой головой.

- Прости, - снова шепчу я. Сам не понимаю, что происходит. Надо идти дальше. Мне не по себе, морозит. Похоже, я заболел и сам того не заметил. - Я не смог, дед. Ты же знаешь. Я и сейчас еле хожу.

Торопливо закуриваю, заслоняя язычок пламени от ветра букетом. Глаза щиплет, но это не слёзы. И даже не усталость. Просто хочется моргнуть, закрыв глаза на мгновение, а открыть их в прошлом. Когда все ещё живы. Когда достаточно набрать семь цифр - и в трубке родной голос.

- Иди, чего встал? - словно продолжая дедово ворчание, говорит мне любимая бабушка. Та самая, которой передавал свои приветы однорукий сосед.

Бабуля даже здесь словно уступает мне дорогу. Её фигура чуть в стороне от тропинки.

- Помнишь, ты меня ругала, что я дурака валяю? Пью много? Теперь исправился, бабушка. Теперь всё по-другому.

- Храни тебя боже! - она мелко-мелко крестит меня. - Я перед смертью совсем с ума сошла. Это ты меня извини. Столько хлопот вам... Провода ещё резала, боялась телевизора. Оттуда китайцы лезли!

Она смеётся, почти беззвучно. Мне страшно. Мне очень страшно, но я не могу развернуться и идти обратно.

Вокруг тропинки начинают собираться мёртвые. Я всех их знал, а они знали меня. Я наклоняю голову, стараясь не смотреть: одноклассники, вот парень курсом младше, бывшие коллеги по бывшим работам. Второй мой дед, суровый, седой. И при жизни молчаливый, а сейчас - просто смотрит на меня. И всё.

Я всем им задолжал когда-то. Кому внимания, кому веры в них или в себя. Не оправдал надежды. Некоторым, кажется, не отдал деньги. Когда сильно пьёшь, память отказывается впитывать долги.

Иногда узнаешь, что обманул, только когда начинают бить.

Вот он, поворот на мамину аллею. Здесь приходится идти, выдирая ноги из сугробов, проваливаясь чуть не по пояс.

- Сволочь ты, Серёга! - говорит кто-то, но я даже не оборачиваюсь.

Двоюродный брат, год назад. С дедом несколько дней разницы. Всё та же пьянка, из которой я смог вылезти, ломая ногти, а он - нет. На его похоронах я тоже не был. Я, вообще, избегал кладбищ с детства, как мог.

- Простите меня... - повторяю я, понимая, что никто не услышит. Сигарета улетает коротким росчерком в снег. Хочется сразу закурить другую.

- Ты пришёл...

Мамин памятник до самой фотографии в снегу. Я устало опираюсь рукой о дерево, растущее над её могилой. Полусухая сосна, словно изломанная под тяжестью спрессованного горя. Для кладбищ, вообще, обычное дело - уродливые деревья. Они пьют соки из чужой плоти, пробивают корнями гниющие в земле гробы со всеми этими подушками-иконками-ленточками. Перемешивают землю с костями и живут дальше.

- Пришёл, мам...

Меня уже не морозит. Меня колотит озноб. Газета брошена на засыпанную снегом лавочку, цветы - возле памятника. Мучительно хочется выпить, сразу стакан, залпом. Закусить непременно яблоком. Закурить.

И выпить ещё, уже не так торопясь, уже чувствуя внутри падающее тепло.

- Редко ты приходишь. Не оправдывайся, я знаю. Я же всё про тебя знаю. Как ты сейчас болеешь. Как пил. Как завязал. Про врачей с равнодушными глазами и про последние деньги в кармане. От меня сложно что-то скрыть, мне просто всё известно.

- Я люблю тебя, мама, - просто говорю я. Мучительная водочная жажда сменяется резким холодом. Где-то в груди словно начинает расти комок льда. Пока ещё малыш, нестрашный осколок айсберга. Но всегда готовый вырасти в убийцу.

- Я тоже люблю тебя, Серёжка. Тебе сейчас плохо, иди обратно. К машине. И быстрее домой, лекарства ведь опять забыл?

Хлопаю по карманам. Забыл. Хреново...

- Иди, тебе важнее вернуться.

Я поворачиваюсь и цепляю онемевшей ногой о низкий заборчик ограды, падаю. Навстречу мне летит острая пика столбика. Или это я лечу, стараюсь надеть на неё глаз, а она стоит на месте, как всегда? Кто его знает. Да и не важно это всё. Две руки, две ноги, хуле ещё надо...

Таксист даже не пошёл меня искать. Через час, выматерившись, он завёл машину, резко развернулся на пятачке возле ворот и поехал на новый вызов. Вот и ему я остался должен, и теперь точно - никаких шансов отдать причитающееся.

© Юрий Жуков

Лес и не думал заканчиваться. Стас третий день шёл на запад. Сначала ломился, как лось сквозь кусты, лез через неглубокие овраги. Один раз чуть не забрёл в болото. Когда начал проваливаться по колено и чуть не утопил сапог - сообразил. Вернулся по своим следам и обошёл по краю.

С собой только нож, поэтому есть приходилось ягоды и яйца из гнезд. Для грибов было рано, а кидаться на дичь с ножом - глупо. Да и без ножа - не на кого: лес довольно пуст. Зато ночевать на кучах хвои под деревьями никто не мешает.

На дорогу Стас наткнулся случайно.

Две заросшие колеи вели, в общем, в нужном направлении. К границе. Судя по виду, не ездили по дороге лет десять, что его вполне устраивало. Людей он сейчас боялся больше голода, жажды и всех окрестных зверей. Люди для него сейчас - это смерть. А перейти границу - какой-никакой шанс уцелеть.

Хотя там свои проблемы, почище здешних.

Дорога ведёт на закат, заворачивает, выпрямляется и снова вьется прихотливыми поворотами. Стас устал, но знал - останавливаться нельзя. Рано или поздно, но на этой земле - найдут. Один раз сбежал, больше не получится.

Стоп.

Перекресток.

Да ещё с указателями! Почерневший деревянный столб, пара грубо вытесанных стрелок. И три дороги дальше. Влево у нас «Бураково», прямо – «Граничный переход». Правая дорога осталась безымянной, да и наплевать: Стасу надо прямо. Бураково ещё на этой земле, ему там будут слишком рады. Чересчур. До суда дело не дойдёт, проткнут прямо у ворот. На границе тоже пост, но тут деваться некуда. Придётся думать, как пройти. Странно, что такая удобная дорога заброшена, но тут могут быть десятки причин - мор, разбойники, приказ стражи или просто суеверия. Люди города оставляют, а тут - всего лишь лесная дорога.

Он отдышался и пошёл прямо, прикидывая по солнцу, что идти до заката, если не в ночь. Часов пять сейчас вечера. Идти и идти. И дай бог, чтобы вода попалась. О еде и речи нет. Трава под ногами мешала, но лучше так, чем прямиком через лес.

Спасибо, набегался.

За очередным поворотом понуро шагавший Стас вздрогнул и схватился за нож. В паре сотен метров впереди, прямо у дороги стоял дом. Небольшой, но основательный. Колодец рядом. Невысокая ограда - больше, чтобы куры не сбежали, чем от злых людей. Всё целое, окна не побиты, значит, живёт кто-то.

Подкрался бы по лесу, если б знал. А так - на виду, заметили, наверное. Он вздохнул и пошёл к жилью.

На пороге домика, не успел он притворить калитку, появилась девушка. В другой раз Стас первым бы к такой рванулся. Мечта, а не дева! Блондинка, волосы до задницы, грудь из сарафана наружу лезет, мысли тревожит. И ноги ничего, насколько видно.

- Гой еси тебе, добрый молодец! С чем пожаловал - с добром, али с худом?

Стас приветливо улыбался. Очень хотелось жрать. Даже сказочный язык девы и уверенный третий размер не могли отвлечь от этого мощного желания.

- Здравствуй, красна девица! - стараясь соответствовать, отвечает он. - С добром я, конечно, с добром. От лихих людей вот прячусь, спасаюсь.

От голода в голове слегка звенит, и звон этот складывается почему-то в «люли, люли, стояла!». Стас трясет головой, чтобы прогнать наваждение.

- Есть хочешь? - откинув напевные мотивы, сухо интересуется девушка. - Меня Василиса зовут. Пошли!

- Хочу. Стас, - сообщает гость обо всём сразу. - Пойдём.

В домике уютно. Печка в полкомнаты, стол деревянный, лавки. Странно, икон не видно. Вообще красного угла нет, он уж привык здесь креститься, когда заходишь к кому. Вкусно пахнет варёным мясом и травами. Стас и сырым мяском сейчас не побрезгует, если с хлебом.

- Сейчас положу, садись, - кивнула на лавку Василиса. - Яйца варёные к борщу есть, будешь?

Стас сглотнул слюну и закивал. Часто-часто.

После третьей миски борща со сметаной, мяса на кости, всякой зелени и буханки хлеба он блаженно потянулся. Еда ещё оставалась, но - некуда. Обожрался.

Василиса с удовольствием смотрит на его трапезу. Сама отхлебнет чая из кружки и смотрит. Довольная, что странно.

- Куда идёшь, Стас? - заметив, что гость от стола оторвался, спрашивает.

- К границе. Здесь мне не жить, а там - посмотрим. Далеко ещё до перехода?

- День идти... - неопределенно говорит девушка. Думает о чём-то. - Далеко. На пошлину деньги-то есть?

- Ох, ты ж... - мнется Стас. - Нет. Бедный я нынче. Нож только и ни копейки денег.

- Ага... - задумчиво тянет Василиса. - То есть ищут тебя... Ищут и не находят. Добро. Заработать на переход хочешь?

Стас немного напрягается. Нехорошо, когда всё хорошо. Подвох где-то спрятан.

- Конечно, неплохо бы...

- Да ладно, не переживай! Работа простая, сытому мужику - без проблем. Отдохни немного вон на печи, а к вечеру расскажу, что и как.

Стас кивает. В сон тянет неумолимо, хотя он и клялся сам себе, что нужно быть осторожнее и не дремать в чужом доме.

- Просыпайся, добрый молодец! - негромко говорит Василиса. - Ночь уже на дворе.

Стас моргает, прогоняя сонную одурь, и слазит с печи, чуть не свалив за собой тонкую перинку. За окнами темно, свет даёт только маленькая керосиновая лампа. Пламя гуляет вверх-вниз, по избе бродят и дрожат тени.

- Готов уже... - бурчит Стас. - Попить есть?

- У крыльца ведро стоит, пей. Кружка на столе. Да и себя окати, хоть до пояса. Воняешь ты порядком.

Да уж, три дня по лесам ломиться, плюс болото... Завоняешь тут! Но всё равно звучит грубовато. Днём приветливее была хозяйка.

- Теперь к делу, - дождавшись его возвращения, говорит Василиса. - Имеется предложение. Переход через границу стоит пятнадцать золотых. У меня денег нет, ни к чему они мне. Но есть у сестры моей старшей, надобно к ней идти.

- А ночью-то зачем? - удивился Стас. - Рассветет, да и пойдём.

- Не получится, - загадочно отвечает Василиса.

Он и не спорит - она здесь живёт, ей виднее.

Хозяйка, пока он умывался, переоделась из сарафана в черную куртку и камуфляжные штаны, удачно дополненные высокими ботинками на шнуровке.

- Милитари? - хмыкает Стас. - Нормально. Вечер перестает быть томным?

- Там возможны... неприятности, - неохотно отвечает Василиса, доставая из-за печки устрашающего вида пистолет. Стас такие даже в кино не видел - шесть дул, толстая изогнутая рукоять. Мощная штуковина!

- Воевать собралась? - шутит он. В глазах девушки пляшут огоньки от лампы, она молчит, старательно вставляя патроны в гнёзда. Щелкает затвором.

Лампу взяли с собой. От задней двери домика шла неприметная тропка, через небольшой огород и - в лес. Василиса молчит, по сторонам посматривает, пистоль свой не опускает.

- Кого боимся-то? - уточняет Стас, чтобы не молчать.

- Мало ли... Бегает здесь много кто, не к ночи поминать.

Дальше идут молча. Минуты сливаются в шорох травы под ногами и шелест листьев над головой.

Полянка с избушкой словно вырастает из леса. Только что вокруг были кусты и деревья, ни просвета, кроме узкого прохода над тропинкой, а потом пара шагов - и вышли.

- К лесу задом, ко мне передом? - невольно говорит Стас, удивленный открывшейся картиной.

Над поляной яркая луна, избушку видно всю - от когтистых лап-подпорок до высоких, острым углом, скатов. Сверху, над крыльцом, прибит череп. Для человеческого великоват, медвежий, что ли?

- Не дергайся, - шипит Василиса. Теперь все шесть стволов смотрят ему в лицо. – Нож не трогай. Пошли к сестре!

- Да я и не против, - пожимает плечами Стас и спокойно идёт к крыльцу. - Лишь бы заплатили.

- Заплатит! - нервно отвечает девушка.

Он легко взбегает вверх по скрипучим доскам крыльца и останавливается перед мощной дверью.

- Открывай, свои! - кричит Василиса. - Работника привела.

Дверь, скрипнув, открывается. На пороге стоит классическая Баба-Яга, хоть рисуй с нее картинки к детским книжкам – низенькая, сморщенная, нос крючком до нижней губы, из приоткрытого рта торчат желтые клыки. Опирается на здоровенный посох, выше себя. На шее ожерелье из чьих-то клыков, как патронташ.

- Дура ты, Васька! – хриплым баском вместо приветствия говорит бабка. – Ты кого притащила, бестолочь лесная?

- Доброй ночи, уважаемая! – вклинивается Стас. – В домик-то зайдем? Там и перетрем за дела наши грешные.

Баба-Яга кривится, как от лимона, но кивает – заходите, мол. Хрен с вами.

- Что не так-то, - растерянно спрашивает Василиса.

- Заходи, заходи… Там объясню.

Внутри избушки довольно темно, свет только из растопленной печки, угли мерцают. Но жарко. Натоплено, как в бане. В углу сидит толстенный черный кот размером с овчарку. Сидит и смотри на гостей и такой дзен у него во взгляде, что Стасу завидно становится. Вот живет зверь в гармонии с миром, поучиться надо! А то он – всё бегает, бегает…

- Что ты, сестрица, грубишь-то? – продолжает докапываться до Яги Василиса. – Сама просила привести добра молодца? Так вот он. Жрет за троих. Во сне храпит. По лесам бегает, от злых людей спасается. Пропадет – не жалко, если вкратце.

- Ты, Васька, как была всегда дурочкой, так и останешься. Хоть какие сиськи вырасти, оно с мозгами-то не связано.

Баба-Яга ставит ее лампу на стол, подкручивает фитиль. Кот недовольно щурится, но с места не двигается.

- Ты у него хоть спрашивала, кто он есть?

- Стас он, - неохотно отвечает девушка. На лице у нее обида и недоумение, в равных пропорциях.

- Так… А дальше?

Стас находит кривоватую, но крепкую на вид табуретку и садится:

- Я – Стас, да. Бегу от злых людей. Хочу через границу, но денег нет. Пятнадцать золотых – и я пошел. Всё просто, как арбуз.

- Почему – арбуз? – растерянно спрашивает Василиса.

- Да хрен его знает. У нас в роте так старшина Кравец любил говорить.

В дверь, запертую на огромный засов, тихо стучат. Сперва тихо, потом уже кулаком. Или ногами – так сразу не поймешь.

- Кого там ещё… - бормочет старуха. Кот поднимает шерсть на загривке и негромко шипит, как попавшая на сковородку вода. Только басом. Избушка от ударов в дверь еле заметно ходит ходуном.

- Открывай, ведьма! – рычит чей-то злой голос. – Стража! Открывай! А то подпалим!

Стасу мучительно хочется стать невидимым. Прозрачным, как мысли с похмелья. Стоило три дня по лесам бегать, чтобы попасться в такой капкан?!

- Василиса, ты кого притащила на хвосте? Мало этого красавца, так еще и стражу?

Девушка хлопает глазами и молчит. Пистоль лежит у нее на коленях, словно смертоносное железное насекомое. Погладишь – замурлычет.

- Ладно, давайте уж… Кто во что горазд, - приговаривает Баба-Яга и идет открывать дверь, попутно крутя в руках обрывок веревки. От ударов с притолоки сыплется труха и какие-то травинки.

Дверь распахивается и первыми в избушку забегают два здоровенных парня. Похожи, как близнецы – черная форма стражников, шлемы, короткие мечи в руках. Морды тоже одинаковые – красные, злые. Бабка бросает им под ноги веревочку и топает ногой. Веревка на глазах набухает, как шланг под давлением, раздваивается, превращается в свистящий в воздухе ураган. Торнадо для домашнего применения. Стражников опутывает с головой аккуратными коконами, несмотря на мечи, крики и нервные жесты.

Две катушки падают на пол, но всем уже не до них – вслед за первыми стражниками вбегают еще трое. Эти уже с чем-то огнестрельным в руках.

- Поберегись! – как бывалый строитель орёт Василиса. Бабка падает на пол, а над ней, сметая солдат и кучно дырявя дверь и стены, летит залп картечи. Из шести-то стволов, конечно…

- Фарш, - задумчиво шепчет Стас, разглядывая последствия. Определение радует его лаконизмом и точностью, полностью описывая зрелище.

За дверью слышны гневные вопли, но желающих соваться внутрь больше не находится.

- Подпаливай! Зажилась ведьма! Давай факелы!

- Стасик! – тонко и как-то умоляюще говорит Баба-Яга. – Пора бы и тебе… Не кота же на них выпускать? Жалко…

- Да, котик у вас добротный! – кивает Стас, вставая с табуретки и скидывая куртку на пол.

- Их жалко, дорогой, их. Христофору-то что сделается.

Стас скидывает сапоги и дополняет кучу одежды штанами.

Василиса в ужасе смотрит то на дымящиеся стволы своей чудо-пушки, то на ошметки мяса, то на голого Стаса.

- Ты их напугать хочешь?

- Нормальное здоровое телосложение. Тридцать семь сантиметров! – хмыкает Стас и неожиданно для красы-девицы совершает прыжок с переворотом. Акробатика в замкнутом пространстве.

На пол с тяжелым стуком падает на лапы уже матерый волк, раза в два больше обычных. Шерсть стоит дыбом, на пол из перекошенной морды капает тягучая слюна.

- Красавец же! – откровенно любуясь, говорит бабка. – Тут не пятнадцать золотых – полсотни не жалко!

Волк коротко рыкает и серой молнией словно перетекает через порог, мимо исхлестанной картечью двери, наружу. Вопли оставшихся стражников сперва слегка затихают, а потом становятся хором перепуганных до смерти мужиков.

Василиса выходит из легкого ступора, достает из кармана штанов горсть патронов и начинает заново снаряжать пистоль. Кот Христофор опасливо подходит к двери, выглядывает, после чего встает на задние лапы, опускает голову и нервно крестится правой передней лапой. Вид у него даже для кота весьма испуганный.

…- Вот твои пятнадцать золотых, Стасик! И ступай уже.

- Ты ж говорила – полсотни?

- Погорячилась, прости… Залюбовалась, как мех блестит, да и вырвалось. Пятнадцать. Опять же – почти до перехода избушка домчала, тоже денег стоит.

На этом берегу с опушки леса хорошо виден граничный переход – пара крепких домов, флагшток с развевающимся знаменем, дежурный всадник в полной форме с копьем. За широкой рекой сквозь дымку утреннего тумана торчат высокие дома. Никакого леса – там почти сразу начинается миллионный город, куда Стас и стремился все эти дни. Родина, едри её в качель.

- Слушай, хочу на прощание спросить: почему отсюда бежишь – понятно, стража у нас оборотней не жалует. Раз узнали, надо спасаться. Но ты же изначально – оттуда? - Бабка махнула рукой в сторону домов.

Стас кивнул.

- А зачем тогда к нам перебирался?

- Это, бабуля, я тебе так просто не объясню. Скажу коротко – ипотека…

© Юрий Жуков

Да знаю я, знаю, что вы обо мне думаете! Ну то есть не знаю, конечно, но догадываюсь - с высокой степенью вероятности, если вас не смутит столь наукообразное выражение. Думаете, что я фокусник и мошенник. Это неразделимо по сути, но совсем не так на самом деле.

Я - шаман.

Да-да, вы правильно прочитали. Ша-ман. Проводник склизких человечьих душ в Верхний и Нижний миры. Если повезёт, то и обратно - а то многие там застревают.

Не буду грузить вас цитатами из Чарли Кастанеды, кто читал - и так всё помнит. Даже не стану ссылаться на древность и изначальность моей духовной традиции, ни к чему это. Мы, шаманы, непафосны. В отличие от уважаемых мной служителей авраамических религий, мы простые и иногда застенчивые люди. Не стремимся к величию, ибо блажь оно и заблуждение от начала времён.

Меня, например, зовут Михаил Михайлович. Что может быть менее пафосно в стране победивших рассказов Жванецкого и творений Салтыкова-Щедрина? Впрочем, последний был Евграфович, но, согласитесь, дела это решительно не меняет. Только усиливает, в какой-то мере соединяя древние знания с современностью. Спаивая их - припоем, а не водкой, хотя и последнее не грех - в один неразрывный комок истины во всех инстанциях.

В средней полосе России быть шаманом - занятие нетривиальное. Здесь в чести или официальные дома Духа с маковками и луковками, или же строгие бабушки в натянутых на брови цветастых платках. Одни поют на амвоне, вторые шепчут и мелко, словно бы воровато крестятся, снимая порчу и насылая блаженство малым сим. Или же наоборот, насылая и отнимая.

Их право, особенно за чёткий тариф.

Мы же прячемся. Не от людей, хотя отсидка в двушечку по двести восемьдесят второй ещё никому не добавляла здоровья, скорее - от излишнего их внимания. Шаманим потихоньку, благо леса ещё не все вывезены в Финляндию с целью дальнейшей переработки.

Вчера вечером мне позвонил генерал. То ли майор, то ли лейтенант - я не силен в этой их военно-полицейской иерархии. Я его никогда не видел в форме, к тому же. Генерала зовут Сергей Дмитриевич, на этой нейтральной ноте я и продолжу, если не возражаете.

- Михмихыч... - пробурчал генерал. У него частенько такая каша во рту - ну так не полками командовать, сойдёт, я так понимаю. - Новый, эта... сотрудник у нас. Вот...

- Искренне рад, Сергей Дмитриевич! - с генералом я приторно вежлив. Это один из способов миновать насильное шитьё рукавичек где-нибудь под Саранском. - Чем могу?..

- А то не знаешь! - гоготнул генерал. На заднем плане кто-то звенел стеклом и рассказывал что-то скабрезное. Четыре упоминания падшей женщины в коротком предложении - истинно русская филология, куда там выпускникам профильных вузов. - Инне... Иинах... Ини-цы-ацыя нужна! Гребаное словечко. Мировые религии он освоил, пора переходить к народным гм... верованиям.

Ага... Ясненько. Я почему-то так и подумал. От меня обычно силовым органам и структурам внутренних дел две вещи нужны: чаще консультации, конечно, но иногда - вот как сейчас. Они всех новых бойцов знакомят с разновидностями нас, многогрешных, в лицо.

- Короче, готовься! - приказал генерал. Вокруг него все ржали, как голодные духи, стекло звенело совсем уже отчаянно. Тост, не иначе. - Хватай свои тряпки, бубен и завтра с утра чтобы как штык. В шесть Павел заедет с новеньким, прогуляетесь в лес. И смотри, нах, не как в прошлый раз! Бывай, короче.

Отключился. Не любит он моих витиеватых прощаний, приноровился кидать трубку сразу после приказа. Он вообще меня не любит - подозрительный я персонаж. Шесть пальцев на левой ноге, глаз косит, сутулость и плоскостопие врождённые. В рядах не был, хотя и судимости не имею. Так себе человечек Михал Михалыч для генерала. Не открою тайны, если скажу, что тоже его недолюбливаю.

Так... Кому тряпки - а кому рабочая одежда. Костюм достал, нашил ещё два лоскута, не помешают. Бубен протер, на ночь перед печкой поставил - пусть отголосками огня пока напитается. Зеркало на грудь повесил. Неудобно, здоровенное оно, бронзовое, но что делать - ритуал, считай, уже начался. Завтра я духам должен быть любезен, иначе - профнепригодность. А там и до голода недалеко, одной работой не пропитаешься.

Кстати, это зря все думают, что мы одними подаяниями живы. Где-нибудь на Алтае или в Бурятии, может и так, а мне приходится сторожем служить. Через две ночи на третью ночую в поликлинике тубдиспансера. Там на втором этаже диван удобный перед кабинетом заместителя главврача. Денег - слёзы, но - легализация! Налоговая в том году интересовалась, на что дом построил, а вот - справочка. С места работы. Плюс характеристика: непьющий и ответственный. Справка налоговой нафиг не сдалась, но к делу подшили. Учёт и контроль, а как же!

На ночь сходил Тиберия покормил. Выезжать рано, кто его знает, когда вернёмся, зачем псу страдать? Для этого люди есть, у них вся жизнь из страданий да надежд, а собак кормить надо.

Погода для начала октября - прелесть! Смотришь в небо, а оно - глубокое, хоть и блеклое уже осенней порой. Выцветшее, так и тянет постирать "Лаской". Кажется, чуть прищуришься и увидишь Верхний мир. Без камлания и до срока.

Водителя Павла я видел уже раз двадцать, обычное неразговорчивое нечто два на два. Кожаная спина. А новенький мне понравился: глаза удивлённые, сам худой, невысокий, но жилистый. Из таких зэки получаются отменные - если заточку в печень не сунут, любые испытания выдержит. Кремень, а не человек. Хоть и молодой ещё.

- Никита, - представился он, с лёгким испугом оглядывая меня в полной боевой. - Скажите, это "Леший"?

- Дурак ты, Никитос! - прогудел из машины Павел. - Он же не снайпер. Он - шаман.

После чего шофёр невнятно выругался и сплюнул в приоткрытое окошко. И этому я чем-то не угодил. Странно...

Цепляясь лоскутами за дверь лендкрузера, я привычно забрался на заднее сидение. Аккуратно уложил на колени бубен. Зеркало на груди, а вот маску я пока надевать не стал. Успеется. Пусть пока в сумке полежит с остальными предметами культа. Там много всякого.

Дорога привычная. Из моего частного сектора вниз, к набережной. Потом через мост, мимо облГАИ и на окружную. А там крузер набрал свои привычные сто сорок и давай считать повороты. Хотя кто их сейчас считает? Навигатор крякнет, когда сворачивать.

Никита сидит спереди, с водителем. Тихо сидит, вопросов больше не задаёт, но нет-нет, да глянет на меня через плечо. Удивляется.

Я тоже молчу. Сейчас сосредоточиться нужно, подготовить внутренний дух к встрече с собратьями. Узелки развязываю, мозг успокаиваю, привожу в надлежащее состояние. Деревья за окном мелькают, благостно. Самая та атмосфера для грядущего.

- Через пятьсот метров поворот направо! - говорит навигатор. Мурлычет, практически. Теперь свернуть и до Белой горы рукой подать. А там - полянка у меня есть заветная, с чёрной плешью моего же кострища. Странно, наверное, лес вокруг загажен донельзя, сплошные бутылки и обёртки, а на мою полянку никто больше не заходит. Вообще никто. Даже вездесущие и ссущие грибники не забираются. Не видят её люди, слава духам. Если бы мне ещё и мусор там разгребать пришлось - никакого настроя не хватит.

- Показывайте, - хрюкает Павел. А, вот он почему недоволен: холодные руки и горячий разум плюс орлиное зрение - а тропинку-то к поляне сам не отыщет. Ну, у всех свои недостатки, как, впрочем, и достоинства.

- Метров двести прямо, потом налево, - сухо говорю я.

- Ага... Да там дерево же!

- Сворачивай, умник. И прямо, не торопись только.

- Ну ладно... - бурчит кожаная спина. Духи знают, что он чувствует, направляя машину шефа аккурат в дерево. Мне до того дела нет.

Новенький Никита вздрагивает. Тоже не восторге? Ну и славно, меньше хлопот потом.

Про последний раз генерал не зря упомянул. Везли вот такого же новичка инициировать, а обратно в контору Павел отвёз уже сумасшедшего. Нет, понятно, медальку и на пенсию, но парень навсегда остался какой-то важной частью в Нижнем мире. Я тут не при чём, пусть стойких разумом Невтонов присылают.

- Поляну видишь, боец? - спросил я куда-то между водителем и пассажиром. Оба синхронно кивнули. - Отлично. Машину слева, возле орешника ставь. В круг не заезжай.

Теперь кивнул один Павел. Никита как-то сжался на своём сидении, видимо, переоценил я его слегка. Посмотрим, посмотрим...

Павел из машины выходить не стал и здесь. Сидит, книжку в телефоне читает. Повышает культурный уровень или освежает уставы? Да не моё дело, в принципе, лишь бы в круг не лез.

- Значит, так... - Это я уже новенькому. Стоит со мной рядом, озирается. Тоже удивлён, что полянку не засрали. - Все металлические вещи из карманов и в машине оставь.

- И табельное? - застенчиво переспрашивает Никита.

- И кобуру, дружок. И шнурки вытащи, если фестоны железные. Тебе генерал сказал меня слушаться? Как в томограф лезешь, понял?

Новенький кивает и начинает выгребать из карманов телефон, ключи, неожиданно яркий - красный с оранжевым - кошелек. Потом расстёгивает "молнию" и снимает куртку. Пистолет с кобурой.

Я оглядываю его задумчиво:

- Сапоги резиновые, нормально. Штаны спортивные... На резинке? Хорошо. Майка, свитер. Молодец. А! Крестик есть?

Никита ковыряется руками, закинув их назад, за голову, потом протягивает - почему-то мне - цепочку с крестом.

- Туда же. В машину. Павлу скажи, пусть окна закроет. Наглухо, да. Мало ли что, мы здесь пошумим слегка.

- А я вот читал, камлать ночью надо... - возвращаясь от машины говорит Никита.

- Скажи, дружок, я тебя стрелять не учу? Вот и ты мне не вкручивай, что когда надо. Не первый год замужем.

Костёр я разжёг на старом месте. Обошёл полянку, наломал сухих веток - их много не надо, на полчасика. Мы ж не пионеры, до неба огонь подымать.

Пламя сегодня весёлое, бойкое. Уже интересно. Костёр никогда одинаковый не бывает и тут не в ветре дело, не в дровах. Огонь - он живой. Он уже как открытая дверь в Нижний мир, только маленькая такая. Кошачья. Но я-то её сделаю побольше, такая вот работа.

- Вот чурбак лежит, заметил? Сядь на него и сиди. Молча. Не говори, не вскакивай, а главное - не выходи из круга.

- А круг - это...

- Видишь бороздку вокруг поляны? Это он и есть. Здесь - мы и духи, а там - генерал, сотовая связь и волатильность курсов. Осознал?

Он опять кивает. В глазах поменьше бодрости, чем при встрече - скорее смесь тоски и ожидания каких-то неприятных чудес. Нормальное настроение, кстати, лучше чем неверие или благостный идиотизм.

Надеваю маску. Теперь огонь костра словно фокусируется в прорезях для глаз, остаются только он - и я. И ещё этот молоденький офицер в смешных резиновых сапогах. Приступим, пожалуй.

- Теньере-е-е... - начинаю я петь, обходя костёр против часовой стрелки. Ударяю в бубен - первый раз совсем тихонько, двумя пальцами, словно нащупываю дорогу сквозь пламя. - Теньере-е-е!

Не спрашивайте меня, что это означает. Вы либо можете сами и тогда не о чем спрашивать, либо слепы - и тогда я вам ничего не смогу объяснить.

Удары становятся чаще. Сильнее. Я уже ничего не слышу сам, кроме грохота бубна. И не вижу ничего, кроме костра. Пламя на моих глазах начинает метаться, принимать на мгновение какие-то формы, чтобы потом стереть их и заменить другими. Это живая глина в невидимых даже мне руках. Или лапах? По-разному бывает, не стану скрывать.

Никиту я не вижу, но ощущаю краем сознания. Ему страшно. Ему очень страшно - и это хорошо. Взялся за гуж и удостоверение "сотрудник" - будь любезен лазить из кузова в кузов как заводная игрушка трансформер. Иначе никак. Иначе - профанация и незнание матчасти.

Из пламени лепится какая-то устойчивая фигура. Даже мне в такие моменты не по себе, но я хотя бы знаю, на пороге между чем мы стоим.

Впрочем, вру. Не знаю. Настоящему пилоту ведь не нужно знать устройство самолёта до последней заклёпки? Вот именно.

- Теньере-е-е! - кричу я страшно, пронзительно, заканчивая на столь высокой ноте, что никогда бы не повторил что-то подобное вне круга.

Фигура из огня поднимает лапы, словно приветствуя, и наконец-то распадается, открывая нам проход.

- Пошли, боец. Дай руку и пошли... - говорю я обычным человеческим голосом. Спокойно, будто обсуждая поход в ресторан. В свободную от бубна руку мне тычутся холодные растопыренные пальцы. Я хватаю Никиту и тащу за собой в тёмный проход между правым и левым столбами пламени. Парня трясёт, но он меня слушается. Вот что значит дисциплина! Кто не был, тот будет, кто был - не...

- ...забудет! - оказывается, новенький что-то мне говорил. Забавно.

Мы вдвоём стоим... Да Духи знают, как это называется. Я зову такие места батутами: под ногами всё дрожит и перекатывается, как надутая резина. Вокруг темнота. Здесь всегда и везде темнота, так уж заведено. И адски холодно - на что я набегался возле костра, и то морозит, а парню совсем тоска, наверное.

- Мы... Где?.. - дрожащим голосом спрашивает он из темноты.

- В Нижнем мире, боец. Генерал же просил твоей инициации? Получи и распишись.

- Зачем?.. - одиноко повисает между нами слово. Мне кажется, что оно звенит льдинками, переливается невидимым светом. Оно материально, как бы нам не утверждали обратное.

- На тебя сейчас... Не знаю, как правильно. Пусть будет снизойдёт. Или воспарит? Ладно, снизойдёт Дух. И будет схватка. Твоя воля против его. Не умение стрелять, бегать и анализировать экселевские таблицы, дружок, а чистая борьба. И кто-то из вас победит. Мне, кстати, всё равно - кто.

- А у вас... А на вас...

- На меня никто не снизойдёт, боец. У меня зеркало и тридцать лет опыта.

Чувствую, что рука у него почти не дрожит. Прекрасно. Не ошибся в потенциале. Как услышал про вызов - успокоился и собрался. Разжимаю пальцы и прячу руку под накидку. Какой же здесь холод всё-таки...

В темноте появляются багровые огоньки. Один. Два. Уже несколько десятков. Они начинают кружить над нашими головами, ничего не освещая. Вот их уже сотни - то ярче, то тусклее. Я так понимаю, у них какая-то лотерея: кто именно посетит гостя из Среднего мира. Наконец, один светлячок становится ярким, вытягивается в дугу падающего метеорита и летит прямо в голову моего подопечного. Раздаётся негромкий хлопок, остальные огни гаснут.

- Нет, - кому-то говорит Никита. Не мне. Я не знаю, кому именно, но голос его твёрд. Хороший парень. Кремень.

Начинает пахнуть морем. Сперва еле уловимо, как от пролитого в ванной пузырька с йодом, потом всё сильнее. Добавляется вонь гниющих водорослей, нотки нагретых за день камней, мокрых тряпок и цветущих растений.

- Нет, - снова говорит боец. Без выражения. Как говорят навигаторы и телефонные роботы. Subscriber is not available. - Теперь ты - это я.

Охо-хо... Проигравших видел и не раз, прошлого так на пенсию и отвезли. С медалью. Ничейный исход тоже наблюдал, хотя и реже. Крепкие духом оставались при своих, только осознавали кое-что новое. А вот победителя - впервые. Сожрал мальчуган нестойкого Духа, сожрал... А мне теперь получившееся домой вести.

- Я вижу дорогу, пойдём! - чеканит слова Никита. Да понятно, что видишь...

Теперь уже он берёт меня за руку и выдергивает с колышащегося под ногами батута в наш скорбный мир. Шаг. Другой. Мы уже не на кострище - погасшем, словно залитом за время нашего недолгого путешествия водой. Никита уверенно доходит до края круга, заносит ногу и - легко переступает через него. Я плетусь следом, увлекаемый горячей рукой, сжимающей меня за запястье. Я чувствую, как внутри человека разгорается новое, сперва чужое для него пламя, которое в конце концов победит. Сожрёт. Выжжет изнутри и дотла. Но это будет нескоро, а пока...

- Никита, как вас по отчеству? - уточняю я.

- Степанович. А что?

- Надо же знать, как зовут нового генерала...

Конечно, мне кажется, но когда он с улыбкой поворачивается ко мне, в глазах пляшут отсветы уже погасшего костра.

© Юрий Жуков