Diskman

Перов тащился на своей новенькой "десятке", прижавшись к обочине, и равнодушным взглядом провожал обгоняющих. Последнее время ему нездоровилось, и ехать быстрей не хотелось; да и стоило лишь стрелке спидометра подползти к пятидесяти, начинало мутить и в глазах рябило. Руль почти что одной рукой держать приходится – пальцы левой руки сжимать больно. Лежать бы сейчас на диване в прохладной полутемной комнате, но что-то случилось у матери, что именно – толком она по телефону не объяснила, только просила скорее приехать.

Третий год уж, как отец умер, - одна в деревне живет. В город перебираться не собирается; молодая она еще по деревенским меркам – пятьдесят шесть всего, с хозяйством справляется. Хотя, какой у них город! Так – городишко, небольшой районный центр. Был бы здоров, уже давно был бы там, восемьдесят километров – почти что рядом, только вот здоровье как-то поубавилось. Пришлось даже на больничный пойти. Врачи толком сказать ничего не могут: по результатам бесчисленных анализов и обследований должен быть здоров как бык, ан нет: в голове постоянно туман, тело как будто не свое, не проходящая даже после сна усталость. И это в тридцать два года… Советуют на пару недель смотаться в санаторий – отдохнуть. Путевку бесплатную обещают приурочить к майорской звездочке, к которой представлен капитан милиции Перов Захар Федорович за задержание в прошлом году грабителя и убийцы рецидивиста Лычева. Здоров был Лыч, но Захар год назад был здоровее, и, совершенно случайно столкнувшись с ним на улице, скрутил его как мальца обкуренного. Лыч уже получил пожизненное, а Захар обещанную звездочку до сих пор ждет. Вот наконец-то и сосняк вдоль трассы потянулся; все приятней, чем бескрайняя желтая стерня. Еще девять километров по лесу, грунтовка вдоль берега озера с красивым названием Малиновое, и - родная Кормиловка.

Мать Захара – Ксения Романовна – торопливо вышла из калитки, едва Захар заглушил мотор. Жива – здорова! Засуетилась вокруг сына, запричитала: и вид-то у него не здоровый, и лицом исхудал, и поседел раньше срока…

- Мам, ты чего! – засмущался Захар. – Сначала, здравствуй! – Он обнял мать за плечи и по-сыновьи поцеловал в щеку. - Какая седина? Пойдем-ка лучше в дом. Что у тебя случилось-то?

Ксения Романовна пропустила сына вперед, перекрестила его в спину и пошла следом. В родных стенах пахло печкой, детством и желанием сбежать сюда когда-нибудь навсегда из городской суеты. Захар прошел в большую комнату и огляделся. Занавески на окнах новые, последний раз он был здесь по весне – другие висели; иконка в углу – после смерти отца появилась, тот был атеистом и хоть на пасху и гулял, и яйца крашенные ел, но в дом религию не пускал. Чистота, порядок, уют… Захотелось завалиться на широкую кровать у стены, под портреты отца и матери, и утонуть с головой в пирамиде разнокалиберных подушек, прикрытых вышитой крестиком белой накидкой. Захар сел за стол, невольно улыбнулся – голову отпустило, усталости не осталось и в помине. Он потер от удовольствия руки и крикнул:

- Мать, сына кормить будешь?! Ты где?!

- Сейчас, - донеслось из сеней.

Но ни щей с настоящей сметаной, ни пирогов с маслом Захар не дождался. Ксения Романовна зашла в комнату с цветастым узелком в руках, в повязанном на голову зеленом платке, села за стол напротив сына, и строго глядя на него, сказала:

- Мы с тобой сначала к Марьяне пойдем.

- К какой Марьяне?! – не сразу поняв, о ком говорит мать, удивился Захар, - Зачем?!

- К той самой, - тихо произнесла Ксения Романовна, не сводя глаз с сына.

- А-а, к Маринке Полежаевой, что ли?

Мать ничего не сказала, только едва заметно качнула головой. Маринка Полежаева – одноклассница Захара, неприметная серая мышка, высокая, худая, с неизменной шишкой на затылке из соломенных волос и с большими, вечно грустными глазами. Замкнутая она была, одевалась всегда скромно, шумных компаний сторонилась, да и к ней не особо с разговорами тянулись, но и не обижали никогда, - боялись: бабка ее считалась ведьмой. А может, и в самом деле была она колдуньей, даже отец, поносивший порою всех святых, про Маринкину бабку ни разу плохим словом не обмолвился. О том, как сложилась жизнь Полежаевой после школы, Захар знал из рассказов матери, но сам ни разу с ней еще не встречался. "Серая мышка" осталась в деревне, поступать учиться никуда даже не пыталась. Пару лет, до того, как померла ее бабка, работала дояркой. Как рассказывала мать, ведьма перед смертью передала свои силы колдовские внучке. Мать Маринкина, видите ли, не подошла к умирающей - побоялась, а Маринка подошла; ну, та вцепилась ей в руку, прошептала что-то, и померла. Вот с тех пор в Кормиловке новая ведьма – Маринка Полежаева – Марьяна. Лечит, сглаз снимает, травки собирает – тем и живет; говорят к ней и издалека приезжают…

- Ты чего надумала? – спросил Захар, исподлобья глядя на мать. – Ты меня зачем вызвала? Я ведь думал, с тобой что случилось!

Ксения Романовна неожиданно ударила ладонью по столу и строго спросила:

- Ты мне лучше скажи, что у тебя с рукой?!

Захар убрал со стола руку с залепленным пластырем запястьем.

- Царапина, - солгал он, отвернувшись к окну, но тут же встал и заходил по комнате. – Но при чем здесь моя рука – это мелочи, заживет. У тебя-то что произошло? Что ты меня с места сорвала?

- И давно у тебя это? – спросила мать, не обращая внимания на вопросы сына.

Захар молча вернулся на место. Под пластырем у него была не царапина, и действительно давно. Месяца три назад, наверное, жена накладывала ему в суп сметану, белый комок упал с ложки в тарелку, и маленькая горячая капля попала на руку; он еще тогда подумал, хорошо, что рубашку не забрызгало. Дня через два появилась язвочка, которую до сих пор ни какая мазь не свела. К дерматологу ходил – тот только руками развел, ничего, мол, не понимаю. А язвочка понемногу увеличивается, уже с монету среднюю расползлась, и запах от нее какой-то гнилостный - приходится залеплять.

- Все, сдаюсь, - Захар, улыбаясь, поднял руки, - говори, что надумала.

- Мне Марьяна сказала: сглаз на тебе.

- Мама, ну что ты, в самом деле – сглаз! – Захар, с досады, звонко хлопнул себя по коленям. - Я то думал… все бросил…

- Ничего ты не бросил, - упрямо проговорила Ксения Романовна. – Ты пятый день на больничном, пластом дома лежишь.

Захар удивленно уставился на мать.

- Это тебе тоже Марьяна сказала?

- Да, Марьяна.

- Что она тебе еще наговорила? И вообще, зачем ты к ней ходишь, и какое ей до меня дело, что она про меня… в мою жизнь… - Захар, недовольно сморщившись, почесал затылок, но так и не нашелся, как закончить.

- Ничего ей от тебя сейчас не надо, хотя ты ей раньше и люб был, я это видела и тебе про то говорила. Я к ней пришла за травкой, а она мне так и выдала: несчастье, говорит, Романовна, с Захаром, сглаз на нем сильный.

- Ну и что? – больше автоматически спросил Захар.

- Я ее давай расспрашивать, что делать, как свести, а она говорит: ничего, мол, пока сказать не могу, надо мне на него сначала посмотреть, может и не сглаз это, а порча. Пойдем, а, сынок.

- А в узелке у тебя что?

- Яички. Денег не положено в таких делах платить. А ты дров ей подрубишь.

Захар долго молча смотрел на мать, затем, покачав осуждающе головой, вышел из дома. С одной стороны, - думал он, - глупости все это: сглазы, порчи, ведьмы. Но с другой, кто его знает… В детстве-то они в колдовство верили, да и сейчас как-то так… Но ведь глупо же: он, почти майор милиции, идет к ведьме! Да какая разница, - усмехнулся про себя Захар, - хоть генерал! В конце концов, посмотрю на одноклассницу, которая если верить матери, была в меня влюблена, да и мать успокоится – а это самое главное.

Марьяна жила, как и прежде, на краю села. Она сильно изменилась. От девичьей худобы не осталось и следа – перед Захаром предстала крепкая деревенская баба в мешковатой льняной рубахе с завязками на груди, заправленной в широкую длинную черную юбку. Только тугой пучок соломенных волос на затылке да большие черные чуть с грустинкой глаза выдавали бывшую его одноклассницу Маринку Полежаеву. При виде Захара она улыбнулась, но поздоровалась сухо и в дом его не пустила. Принесла из сарая веник из трав, сунула ему в руки, и сказала, чтоб в бане ее, уже истопленной, попарился, а то, что с веника на пол упадет, чтоб собрал и к язве на руке приложил.

Домой Захар возвращался затемно. Доехал за сорок минут. Самочувствие – как заново родился! Левая рука в порядке – гири кидать можно; после бани язва на запястье почти незаметной стала, да Марьяна на нее под пластырь еще какую-то травку приложила. Лешка, белобрысый восьмилетний сорванец, любимчик бабушки, еще не спал, ждал отца, чтоб вместе с ним чаю перед сном с сушками попить. Обрадовался, что послезавтра на неделю к бабушке уедет: любит он деревню, рыбалку, как и Захар, любит. А сейчас на реке благодать: ни комаров, ни мошек, вода спокойная, солнце мягкое – не печет, в тень не гонит. Нина – жена – узнав про сглаз, расстроилась, верит она в такие дела; давай гадать, кто бы это мог такую пакость сделать. "Да что уж сейчас – что было, то прошло, – успокоил жену Захар. – Может и был сглаз, может и не было, в любом случае не зря, получается, съездил: Марьяне спасибо, лечит она, по крайней мере, лучше наших врачей!" Нина, когда уже ложились спать, выдала Захару новость: звонили из отдела, в пятницу нужно быть в центре, там, на торжественном совещании будут награждать отличившихся, ну и Захара в том числе, за задержание Лыча. Захар взглянул на часы – первый час, значит сегодня вторник, завтра, как и обещал матери, отвезет Лешку в деревню, в пятницу вернется из Н-ска, заберет отсюда жену и на выходные все вместе в деревне.

Проснулся Захар поздно, в десятом часу. Хорошо, что на больничном, – на работу идти не надо. За ночь все вернулось на круги своя: в голове туман, внутри холодная пустота, ни рукой, ни ногой шевелить не хочется. Язва на запястье, казалось, еще больше расползлась, пластыря с Марьяниной травой не было, наверное, оторвался. Захар заворочался, отыскивая его в складках пододеяльника и простыни. Вошла Нина. Захар вяло улыбнулся, любуюсь своей женой. На ней был новый, месяц назад купленный серый костюм в крупную клетку, бежевая блузка, густые каштановые волосы крупно завиты. Жена почти не пользовалась косметикой, и для губ и для глаз хватало тех красок, которыми ее наградила природа. Узнав, в чем дело, Нина сказала, что пластырь валялся на полу, и она его выбросила. Приклеили новый с прописанной врачом мазью; Захар пошевелил пальцами – больно.

- Лежи уж, я тебе завтрак сюда принесу. Кто же это тебя так сглазил, что за один раз этот сглаз не сводится?

- Ну уж нет! Что я старик, дряхлый, какой! – Захар встал с постели и начал делать зарядку.

- Я завтра вместе с вами в Кормиловку поеду, - сказала Нина.

- Ревнуешь?! – хмыкнул, плавно приседая, Захар.

- Дурак ты, Перов! Все тебе хихоньки да хахоньки! Ты что, еще не веришь, что сглаз - это не бабушкины сказки. Да от сглаза и помереть можно! Я хочу сама все от твоей Марьяны услышать.

Захар шумно задышал носом и, изображая бег на месте, вяло засеменил ногами. Жена не уходила.

- А как же твоя работа? – спросил Захар, прервав общеукрепляющее упражнение.

- Занятие еще не начались, не сентябрь месяц, - поморщилась Нина. – Сегодня задержусь подольше, завтра свободна буду.

- Нет, я не против, это даже хорошо, можешь и до воскресенья у мамы остаться; я в пятницу вечером подъеду. Но вот ты мне скажи: я – ладно, человек темный, вырос в деревне, заочно через юрфак переполз и далек от всяких этих наук… но ты – учительница, учишь детей в школе физике, и веришь во всякую нечистую силу! В сглаз! Это - как? Этому что, есть научное объяснение?

- Школьная программа и вообще физика здесь не при чем! – отрезала жена. – Есть много чего, что наука пока объяснить не может, но только – пока. Так что ползи, завтракай, я уже на работу опаздываю.

Нина подошла к Захару и, ехидно поджав губы, подставила щеку. Пришлось чмокнуть на дорожку любимую, заботливую жену.

В Кормиловку Захар с сыном поехали вдвоем. В школу пожаловала комиссия – проверка готовности к приему учеников, и Нина осталась дома. Лешка, едва добрались, переоделся; пока бабушка собирала на стол, схватил в сенях удочки и убежал на реку.

- Вот непоседа, - улыбалась Ксения Романовна, - даже пирожков не поел. А ты-то будешь? – обернулась она к сыну.

- Не знаю, - поморщился Захар, и, подперев ладонями подбородок, равнодушно посмотрел на дымящуюся перед ним румяную горку. – Аппетита что-то нет.

- Ты фотографии обещал привезти, привез?

- Привез, Нина положила, в сумке где-то.

- Посиди за столом, может аппетит появится, пирожков поешь.

Захара разморило, он закрыл глаза и открыл уже только оттого, что его трясли за плечо. Рядом стояла мать с заплаканными, как показалось Захару глазами.

- Что случилось? – недоуменно спросил он и, фыркнув, резко мотнул головой, прогоняя дремоту.

- Марьяна сказала, чтоб ты пришел, - тихо проговорила Ксения Романовна.

- Прямо сейчас? Может просто взять у нее этих веников, да здесь, в своей баньке попариться?

- Иди, я вот пирогов уже собрала. Можешь в руки, если не хочешь, не отдавать, положишь на полку, да и ладно.

Марьяна встретила Захара у калитки, провела в дом. Захар остановился посреди светлой комнаты с невысоким потолком и смущенно осмотрелся, не зная, куда положить сверток с пирогами. Стены по старинке выбелены, пол не крашеный, чистый, влажный, видно недавно вымыт. Дышится легко, будто в лесу после дождя. Марьяна улыбнулась, забрала сверток и положила на покрытый льняной скатертью стол, рядом с фотографией семьи Перовых. Вот зачем матери фотографии новые нужны были, - подумал Захар, присаживаясь к столу на край стула. Тут же к нему на колени запрыгнул серенький котенок, ткнулся в руку, замурлыкал. Марьяна села напротив и, показав глазами на фотографию, сказала:

- Через жену на тебя порча наведена.

- Как это?! – заморгал от неожиданности Захар. – Ты что говоришь-то?

- Извини, - потупилась на мгновение Марьяна, но тут же посмотрела прямо в глаза Захару. – Не она навела, а через нее. Она, сама того не зная, жизнь из тебя забирает.

- Ну, колдуны! Ну, придумают ерунду! – натянуто усмехнулся Захар и стал нарочито, будто осматривая комнату, вертеть головой. Не выдержал он взгляда бывшей одноклассницы Маринки Полежаевой, было в этом взгляде что-то такое, не то чтобы страшное, но чему хотелось верить и подчиняться без оглядки; и еще лилась на Захара из самой глубины больших черных глаз неподдельная жалость.

- Про колдуна ты прав, - Марьяна перевернула фотографию и отдала ее Захару. – Порчу колдун навел. Черный колдун.

- Это ты по фотографии узнала? – Захар все еще удерживал на лице ехидную ухмылку.

- Да, по фотографии, - серьезно ответила Марьяна. – Ты можешь относиться к этому как угодно. Можешь верить, можешь – нет, мое дело сказать. Колдуна я этого знаю, поэтому и узнала на фотографии его работу. Сталкивались уже. Живет он в Н-ске, ты ведь послезавтра туда поедешь, зайди, сам убедишься. Адрес я тебе позже дам, когда за калитку выйдем.

- Ну, допустим, - Захар бережно снял с колен котенка, поставил его на пол и, распрямившись, закинул ногу на ногу. – И что ж теперь делать? Убить мне, что ль, жену?!

Марьяна вздохнула.

- Пока не знаю…

- Вот ничего себе! – воскликнул Захар. – У вас оказывается и такое не исключается…

- Я первый раз с подобной порчей сталкиваюсь, - неожиданно резко и громко прервала Захара Марьяна. – Колдун этот очень сильный, мне и так нелегко с ним бороться, да тут еще, что за порча не понятно, и ты помощь принимать не хочешь!

- Да ладно тебе, не обижайся, - примирительно сказал Захар, уперся обеими ногами в пол и положил руки на стол, вертя в них фотографию, - пойду я, наверное. Ты бы мне дала травку на руку приложить - в прошлый раз хорошо помогло.

- Я Ксении Романовне уже все, что нужно дала, но это поможет не надолго. Привези мне волос своей жены, с расчески сними и привези, попробую по нему определить, что за порча. Тогда уже видно будет, как и чем помогать.

Захар, глядя на фотографию, недоверчиво помотал головой, поднялся и буркнул:

- До свиданья.

Марьяна проводила Захара, вышла с ним за калитку и назвала адрес черного колдуна.

- Арестую эту нечисть и заставлю его все расколдовать назад, - пошутил Захар.

- Нет, не арестуешь.

- Зачем же ты мне тогда его адрес дала?

- Сама пока не знаю, - тихо произнесла Марьяна, задумчиво глядя мимо Захара. – Посмотрю как его глаз на тебя ляжет, может, пригодится. Да и не расколдует он ничего. Тот, кто порчу навел, снять ее не сможет. Ты хотел часов в пять от нас домой поехать?

- Хотел, - удивился Захар. – А-а, это тебе мать сказала!

- Ничего она мне не говорила, но ты задержись на час.

- Зачем?

- Живее будешь. И… - Марьяна закусила губу, словно раздумывая, говорить или нет, - полнолуние вчера началось, посмотри ночью на свою спящую жену в зеркало.

С этим Марьяна резко развернулась и, не оглядываясь, ушла в дом.

Выехал из Кормиловки Захар в седьмом часу, и не потому, что Марьяну послушался – дождался, когда Лешка довольный с уловом с реки вернулся. Из-за горизонта по небу к селу протянулся черный дымный язык. На полпути, прямо посреди трассы лежал сгоревший бензовоз. Пришлось объезжать по стерне, по колее, уже пробитой проехавшими впереди Захара. В кювете и на обочине чернели обгоревшие скелеты еще трех машин. Бессмысленно крутились мигалки запрудивших дорогу пожарных, скорых, милиции. Только здесь Захар вспомнил про предупреждение Марьяны, и почувствовал, что начинает верить во всю эту чертовщину с порчей, с черными колдунами. Причем сопротивляться этому чувству совсем не хотелось. Если бы не Нина! Как с ней быть? Рассказать? Или подождать, пока все точно выяснится, может и обойдется все, и ничего Нина не узнает? А как рассказать? Так вот и сказать: ты из меня соки жизненные вытягиваешь! Захар попытался думать о чем-нибудь другом, но жена не выходила из головы. Почему, пока он в деревне, он чувствует себя хорошо? А как только вернулся домой – не жилец! Потому что дома жена-вампир рядом? Но так было только один раз – совпадение? Сейчас Захар чувствовал себя отлично – голова ясная, рука не болит, матери дров в удовольствие нарубил – и потому решил жене пока ничего не говорить, а посмотреть, что будет, когда домой вернется.

Все повторилось, как и в прошлый раз. Утром Захар проснулся совершенно разбитый, а днем, когда передвигал диван, чтобы подклеить за ним обои, потерял сознание. Нина вызвала скорую. Приехала кардиологическая. Ничего конкретного опять не определили – кардиограмма нормальная, давление в норме – но, для полного обследования, предложили лечь в больницу. Захар отказался. Ночью спал плохо. Изредка он впадал в короткое забытье, и каждый раз летел в машине с высокого обрыва в идеально круглое, небольшое, но очень глубокое озеро. Темное зеркало разлеталось большими осколками, машина быстро, камнем уходила под воду. У самого дна Захар успевал открыть дверцу и лихорадочно разгребал руками над собой зеленую толщу, стремясь к небольшому белому пятну на далекой, недостижимой поверхности; чьи-то черные студенистые щупальца тянулись к нему снизу, обвивали ноги, Захар чувствовал через брюки их мертвенный, пронизывающий все тело холод. Воздуха не хватало, но в последний момент он оказывался в огромном пузыре, который как воздушный шар уносил его в безоблачное ярко-синее небо; пузырь лопался, Захар, как в детских снах, падал камнем в пустоту, и, вздрогнув, просыпался. Очнувшись от неприятного сна в очередной раз, Захар сел на кровати и сунул ноги в тапки. Еще раз видеть все это не хотелось. Повернув голову, он посмотрел на жену. В просочившемся в комнату сквозь неплотные шторы скудном лунном свете, ее разметавшиеся по подушке волосы казались серебренными. Красивая она у меня, - подумал Захар и его взгляд невольно остановился на небольшом круглом зеркале на подставке. Зеркало стояло на прикроватной тумбочке жены. Осторожно, чтобы не разбудить Нину, Захар дотянулся до него, и положил себе на колени. Долго и бессмысленно рассматривал он, сгорбившись, свою худую небритую физиономию, не решась сделать то, что советовала ему Марьяна. В конце концов, он медленно поднял руку так, чтобы в удерживаемом двумя пальцами зеркале, было видно Нину. От объявшего его в тот же миг ужаса Захар вскрикнул, зеркало выпало и глухо стукнулось о ковер. Захар сжал голову руками, он не хотел в это верить: в зеркале на месте жены лежала черная иссохшая мумия с копной седых волос, а из ее черных пустых глазниц распухшей пятерней с безобразными короткими узловатыми пальцами тянулся к нему, к Захару, ядовито-желтый с зелеными прожилками туман. Это галлюцинации, дурацкие фокусы, - убеждал себя Захар, никак не осмелясь обернуться, - нервы совсем ни к черту стали: как девке при гаданье всякая чушь в зеркале мерещится! Переборов себя он все-таки рывком развернулся к жене. Нина безмятежно спала, ни вскрик Захара, ни стук упавшего зеркала, не потревожили ее сна. Захар облегченно вздохнул. Словно чувствуя его взгляд, длинные, красивые ресницы взметнулись вверх. Захар отшатнулся и с силой уперся кулаком в свою праву щеку, задергавшуюся в нервном тике. Вместо любимых глаз он увидел белые, выпирающие из глазниц бельма, покрытые мелкой ломаной черной сеткой. Ресницы также резко упали; веки, чуть дрогнув, медленно, как бы нехотя раскрылись - перед Захаром были родные, сонные глаза.

- Ты чего не спишь? – сладко зевнув, спросила Нина.

- Пить ходил, - обреченно произнес Захар и зарылся с головой под одеяло. Кажется, с ума схожу, - подумал он про себя, но решил, что завтра в Н-ске обязательно сходит по названному Марьяной адресу. Можно было и просто справки навести, узнать, что за тип там живет, но вдруг он правда каким-нибудь магом окажется, из тех, которые через объявления в газетах простаков к себе заманивают и обирают – засмеют тогда на работе, начнут к месту и не к месту подначивать.

Утром пришлось объясняться: почему зеркало с тумбочки оказалось под кроватью; Захар выкрутился, сказал, что гнойник на носу рассматривал. Он без аппетита зажевал наскоро приготовленную женой яичницу, пытался шутить, делал вид, что с ним все в порядке, и выехал в Н-ск пораньше, чтобы до назначенного на двенадцать совещания побывать у Маряниного колдуна.

Возвращался Захар в третьем часу с майорскими погонами и путевкой в сибирский санаторий в кармане. На неофициальную часть он не оставался, голова гудела. К колдуну он не пошел, и не потому, что побоялся – не хотелось оказаться в глупой ситуации: как звать не знает, Марьяна почему-то имени не назвала, ну, позвонит, ну, откроют ему, и что говорить? Здесь живет черный колдун, который навел на меня порчу? Покрутят у виска пальцем и пошлют куда подальше. Правда, Захар был теперь почему-то уверен, что точно знает причину всей этой чертовщины, знает, от кого идет зло и что творится с его женой. На один вопрос только он пока не было ответа, но Захар точно знал, что ответ этот ему даст Марьяна. Нина уже собралась, ждала с заплаканными глазами мужа, и с порога его огорошила: звонила мама, у Лешки температура под сорок, врачи говорят, что надо везти в больницу.

Захар крепко вцепился в руль обеими руками. Стиснув зубы от жгучей боли в левом запястье, он зло ухмылялся, и до упора жал на акселератор, выжимая на прямых участках трассы из машины все, на что она способна.

Возле ворот дома стоял старенький зеленый медицинский уазик с красным крестом на торчащем над кабиной белым фонарем. Лешка лежал на кровати, под одеялом, бледный, как наволочка. Рядом с ним, у изголовья сидела Ксения Романовна. Нина сразу бросилась к сыну. Лешка слабо улыбнулся:

- Здравствуй, мама.

Захар подошел к уже накинувшему на плечи длиннополый плащ и собирающемуся уходить местному фельдшеру.

- В общем-то, все не так уж и плохо, - успокаивая его и как бы извиняясь, сказал доктор. – Я сначала подумал, что сепсис. Уж больно резко подскочила температура. Но сейчас температура нормальная, общая слабость; в этом возрасте такое бывает. Отлежаться нужно, отдохнуть. Покой, свежий воздух, хорошее питание.

- Отчего сепсис-то?! – нетерпеливо спросил Захар.

Врач пожал плечами.

- Говорит, что на рыбалке сильно наколол рыболовным крючком палец, почувствовал себя плохо, тошнило, пришел домой. Да нет, если бы сепсис, так быстро температуру бы не сбили. А если бы температуру не сбили, я бы его уже сам в районную отвез. Так и хотел сделать, но в два укол поставил, пока в соседнее село смотался – сейчас вот, перед вами только подъехал – тридцать шесть и восемь! Переутомление.

Захар развернулся, хотел подойти к сыну, но фельдшер его остановил.

- На всякий случай надо бы все-таки из города хорошие антибиотики привезти, наша аптека пока закажет, пока привезут. Я там все написал. Пусть мальчик отоспится, попоите его отварами, которые Марьяна принесла, - врач показал глазами на банки из темного стекла, стоящие на столе, - она в травах хорошо разбирается, вреда не будет, по себе знаю. В город его везти не обязательно: здесь воздух чистый, быстрей поправится. Я завтра с утра зайду.

Захар проводил доктора до калитки. Когда он вернулся в дом, мать уже хлопотала на кухне, возле Лешки сидела жена. Захар подошел к сыну, взял его за руку, ощупал слегка припухший темный от йода указательный палец.

- Да все нормально, пап, я даже есть хочу! - Лешка хотел сесть на кровати, но Нина уложила его за плечи на подушку: "Лежи, лежи, ишь, расхрабрился".

- Сейчас, сейчас, - донеслось с кухни, - уже все готово. Только на стол собрать…

- Посиди здесь, я сам, - остановил Захар Нину, вставшую со стула, чтобы пойти помочь свекрови, и прошел в кухню.

Ксения Романовна строго посмотрела на сына.

- Не отпущу внука, у меня останется, пока не поправится. Доктора, они, конечно, грамотные, да только Леньчик мой после того, как Марьяна над ним пошептала, ожил. Здесь ему лучше будет.

- Да я и не против, - пожал плечами Захар, - пусть остается.

- И вы оставайтесь, - кивнула мать.

- Ты же слышала, врач сказал, надо лекарства из города привести… Марьяна сама пришла, или ты ее позвала?

- Я позвала, а что? Она сразу же, почти следом за мной и прибежала, только лекарства свои приготовила…

- Надо бы мне тоже с ней повидаться…

- Вот и сходи, сходи к ней, - перейдя на шепот, одобрительно проговорила Ксения Романовна, - только пироги мне из печи вынь.

Захар вытащил из печи противень с румяными, дымящимися пирогами, поставил его на стол.

- Не боись, тебе останется, - усмехнулась мать.

- Да я не хочу, - буркнул Захар, вернулся к сыну с женой, сказал, что скоро вернется, и ушел.

Стукнув два раза в дверь, Захар сам ее открыл и прошел в дом. Марьяна сидела в комнате за столом и пристально, изучающе смотрела на вошедшего гостя. Захар остановился на пороге.

- Здравствуй.

- Здравствуй, садись, - Марьяна глазами указала на стул, - ты все такой же, войдя в дом, не крестишься.

Захар сел, посмотрел на седобородого старца на висящей в углу иконе, в смущеньи почесал затылок.

- Привычки такой нет… Я вот к тебе за чем пришел… Спасибо за сына, конечно, но…

- Знаю я, зачем ты пришел, - тихим голосом прервала его Марьяна. – На тебе все написано. Хочешь узнать, почему тебе с женой развестись нельзя?

- Все-то ты знаешь, - криво усмехнулся Захар, - только разводится я, как раз и не хочу…

- Сам надеешься справиться, - покачала головой Марьяна, - но мирские законы в таких делах не действуют, наручники не наденешь…

- Ишь вы какие! Чародеи-колдуны! – Захар встал и уперся кулаками в стол. – Получается, можете творить безнаказанно все, что захотите?! Захотели – порчу навели на человека, он возьми, да и умри с этой порчи! Это что? Не убийство, по-твоему? И все безнаказанно?! И никаких улик! И бороться с этим, получается, нельзя?!

- Почему же нельзя, можно. Душой и верой, - Марьяна, застыв, словно лик на иконе, смотрела на Захара большими печальными глазами. - Ты сядь, не кричать же ты на меня пришел, и не арестовывать, а за помощью.

Продолжение в комментариях

-Пацаны немца поймали!

Не весть откуда взялся, долговязый, худой, в куцей шинельке. Никто бы его не поймал тут, если бы не Тёпа, Гриня и Седой.

Тёпа маленький, коренастый, нос картошкой. От роду тринадцати лет. Папка, как и у Грини, на фронте погиб, а мамка с ума сошла и сгинула. В сорок третьем, за два месяца до того, как наши из поселка немцев выбили, ее, молодую тридцатилетнюю бабу, затащили в казарму и насиловали. Вот она с ума и сошла. Тёпа плакал сильно, а та все песни пела, смеялась не впопад, а потом вообще в лес ушла. Тёпа искал ее, да тщетно. Может в болоте потонула, а может волки задрали. Не известно того Тёпе.

Гринину мамку немцы в Германию свою увезли. С тех пор и не видел. Они с Тёпой одноклассники, вот и держались вместе. Жили когда где. То в Тёпиной хате, то а Грининой, пока Гринина не погорела.

Седой младше, ему одиннадцать. Щуплый, худенький, нос горбинкой, он раньше седым не был.

Когда в соседнем райцентре евреев стрелять повели, Седого тоже расстреляли вместе с мамкой и сестренкой маленькой.

Только не дострелили. Пуля бок оцарапала, его трупами и завалило. А ночью он вылез из земли весь седой. Неделю по лесу ходил, как жив остался никто не знает. Его Тёпа на окраине поселка нашел, привел к себе, отогрел, кашей накормил.

Каши у пацанов на долго хватит. Немцы три мешка крупы забыли в старых складах. Вот они кашу и едят теперь. Нормально, жить можно.

Немца заметили через три дня поле того, как наши дальше на запад пошли.

Людей в поселке почти не осталось. Бабки в основном. А тут вечером с речки шли, глядь, идёт кто-то вдоль балки. И что характерно, пригибается, как будто спрятаться хочет.

Гриня ближе подкрался, глядь, а это немец. Настоящий. Откуда взялся? Забыли его может? Или сам отбился.

-Ах, ты морда фашистская! Давайте его поймаем!- громко зашептал Тёпа.

-А что если у него автомат?-почесал затылок Гриня.

-Не похоже, вроде...

-Ханде хох, сука!- заорал Седой.

Немец вздрогнул и стремглав побежал к лесу, смешно подбрасывая коленки.

-Ты дурак?!! Ты зачем его спугнул?!- Тёпа подзатыльником сбил с Седого шапку.

-Я...я не знаю...думал испугается...

-Думал он! Испугался! И не просто испугался, а убежал!

-Ну, ты даешь, Седой...- пожал плечами Гриня- Ладно, искать его будем.

Искали немца два дня. На болота он бы сам не пошел. Значит либо на заимке, либо где-нибудь в сосняке. Тут логика простая.

Но обшарив всю округу, немца так и не нашли. Как под землю провалился.

На третий день немец сам нашелся. Лежал со сломанной ногой на дне бывшей волчьей ямы, которую мужики еще до войны вырыли. Пацаны стояли на краю и смотрели вниз, где на них испуганно пялился худой долговязый немец и стонал.

-Что, сука, добегался?- плюнул на землю Тёпа.

Немец что-то залепетал по немецки.

Седой, едва услышав немецкую речь, схватился за голову и заорал:

-Заткнись! Заткнись, черт немецкий! Заткнись, сволочь!!

-Седой, ты чего?- попытался приобнять того Гриня-Чего орешь-то?

Но Седой вырвался:

-Не могу я это слушать! Не могу! Он маму мою убил! Сестренку убил! А ей три года было!! Три года!! Я его убить хочу! Убить! Убить!!

А потом вдруг замолчал, сел прямо на землю и заплакал тихо.

Минуты три молчали. Простоя стояли, а Седой беззвучно плакал и вытирал слезы и грязь по лицу.

-Убей, если хочешь- вдруг нарушил молчание Гриня.

-И я хочу убить- сказал Тёма- За мамку мою. И папку тоже.

Вернулись к яме через час с лопатами, которых в сарае у Тёпы было целых пять.

Молча, не глядя друг на друга, стали закапывать немца.

Тот, на удивление, не говорил ни слова. И даже не стонал. Только молча плакал. Совсем, как Седой совсем недавно. Только слезы не размазывал.

С тех пор пацаны никогда туда не ходили. После войны Тёпу и Гриню в райцентр увезли, в ремесленное учиться. А Седого папка нашёл. Пришел в поселок лысоватый мужчина в гимнастерке, хоть и рядовой, но с медалью "За Отвагу" на груди. Нашёл Седого.

Его оказывается Мотькой звали. Такие дела.

©Александр Гутин

Осенний парк настолько отличался от себя же летнего, что я едва находил хоть какие-то признаки сходства.

Всё было иначе, всё было другое. Примерно такие изменения происходят с человеком, когда он умирает.

Жил себе, вставал рано утром, радовался пению птиц, любил кого-то, котенка гладил, кофе пил, а потом раз, и все. И нет его. Только пожелтевшее осунувшееся тело.

Парк тоже пожелтел и осунулся. А еще оглох. Не играла музыка, не кричали дети, не слышно громких голосов мороженщиц и продавщиц вареной кукурузы.

Застыли яркие карусельные лошадки, опустели лавочки, закрылись киоски с билетами на аттракционы. Лишь скрип кабинок замершего колеса обозрения да редкое кряканье собирающихся улетать уток с той стороны парка, где виднелись темные воды холодного пруда.

Парк пожелтел, как покойник. Я брел по пустой аллее и шелестел сухой листвой, толстым слоем лежащей на асфальте.

Мне и самому не понятно было, что я тут делаю. Летом я приходил сюда с маленькой дочкой. Нам было весело, мы катались на качелях, ели сладкую вату, играли, прячась за толстыми стволами парковых деревьев.

Сегодня я пришел сюда один. Это произошло спонтанно. Я ехал мимо на автомобиле. Почему я вдруг остановился, припарковал свой маленький белый седан на пустой парковке и вошел в старые, облупленные парковые ворота? Не знаю. Словно что-то щелкнуло, повернулось в моей голове, подобно маленькому ржавому ключику, и я почувствовал непреодолимое желание войти в этот мертвый октябрьский парк.

Вокруг меня никого не было. Было около семи вечера, сумрак надвигающейся ночи уже спустился с крон деревьев и бродил где-то рядом со мной.

На нее я наткнулся неожиданно. Я готов вам поклясться, что появилась она как будто из-под земли. Я издалека хорошо видел скамейку под рябиной, усыпанной ярко-оранжевыми ягодами. Готов дать руку на отсечение, что на ней никого не было, только несколько опавших рябиновых листков лежали на этой скамейке. И вдруг появилась она.

-Добрый вечер- сказала мне женщина в темном пальто и темной шляпке, из-под которой огнем горели яркие рыжие локоны.

-Здравствуйте- кивнул я-Мы знакомы?

-Конечно!- мне показалось, что женщина даже обиделась от того, что я ее не узнал. Но я действительно ее не узнал.

-Я очень перед вами извиняюсь, вероятно у меня ужасная память на лица, но я не припоминаю...

-Ну, знаете ли! Не узнать самого себя это действительно нонсенс!

-Простите? Вы сказали самого себя?- я совершенно ничего не понимал.

-Именно это я и сказала. Присядьте!- женщина кивнула на скамейку, приглашая сесть рядом. Яркие рыжие локоны, огнем качнулись под ее шляпкой.

Я присел.Женщина молча смотрела под ноги, обутые в кожаные коричневые ботильоны на каблуке. Пауза затянулась.

-Меня зовут Алекс- сказал я, нарушая молчание.

-Я знаю.

-Но откуда? Я правда вас не...

-Тихо!- женщина приложила палец к своим губам- Не надо ничего говорить. Лучше послушайте!

"Ненормальная какая-то"- подумал я.

-Такая же ненормальная, как и вы- вслух произнесла женщина.

Меня прошиб холодный пот. Откуда она знает о том, что я думаю?! Мне хотелось сорваться с места и убежать, но странная сила сковала мои ноги, и я не в силах был даже приподняться со скамьи.

-Я осень- сказал женщина- Как и ты.

-Как и я?

-Да. Как и ты.Ты тоже осень.

-Послушайте, это какой-то бред...можно я пойду?

-Куда же ты пойдешь, Алекс?

-Пожалуй, я пойду домой.

-А хочешь оказаться в весне?

Я окончательно запутался и ничего не понимал.

-Пожалуй, я все-таки пойду...

-Иди!- сказала мне женщина- Иди...

Тут же ноги стали послушными, я встал и быстро пошел в сторону выхода. Надо же, встретил какую-то сумасшедшую, думал я.

Я шел по аллее очень быстро, почти бежал, чувствуя себя так легко, как не чувствовал очень давно. Ноги сами несли меня по аллее. И тут я заметил, что листья, еще минуту назад покрывавшие асфальт толстым желто-ржавым слоем, куда-то исчезли.

Вместо них появились лужицы, а сквозь асфальтные трещинки пробивались тонкие, худенькие одуванчики.

И тут меня оглушило. Сотни птиц защебетали со всех сторон, заиграла музыка, а со стороны вдруг начавших крутиться каруселей я услышал крик:

-Алекс! Ты где? Давай сюда! Мы погнали на озеро!

Я метнулся туда, откуда доносился этот крик с дикой скоростью. Я сидел на велосипеде, мои ноги бешено крутили педали, а белобрысая челка, от которой я избавился лет двадцать пять назад, спадала мне прямо на глаза.

Впереди я видел Лео и Йонатана, так же, как я летящих на своих велосипедах в сторону озера.

А дальше, мы купались в теплой воде, ныряли, разбрасывая вокруг мириады радужных брызг, весело смеялись, толкали друг друга с деревянных мостков, плавали к болотистой заводи, где росли золотые, как огромные монеты, кувшинки. И было нам по двенадцать лет.

И тут, меня будто ударило током! Какие двенадцать лет?! Какие кувшинки?! Какой, к черту, велосипед?! Осень...Должна быть осень... Где осень?!!!

-Я тут- сказал женщина и поправила яркий рыжий локон-И ты тоже тут.

Я сидел на скамье, и ноги опять не слушали меня, налившись тяжелым свинцом.

-Что это было?- сухими губами прошептал я.

-Весна. Это была весна.

-Я ничего не понимаю- сказал я, окончательно обессилев.

-Я объясню тебе, Алекс. Тебе не о чем переживать. Я показала тебе весну. Ту, весну. То есть тебя самого. Ты тогда был весной. А теперь ты осень. Тебе сорок девять лет, понимаешь? Каждый человек рано или поздно становится осенью.

-Как ты?

-Как я. Вернее, как ты.

-А что дальше? Зачем ты мне все это ...показываешь...

-А дальше будет зима. А потом ничего не будет.

- Совсем ничего?

- Да. Год рождается, живет, умирает. Человек ничем от него не отличается.

-Но потом приходит следующий год!

-Совершенно верно. Но ты уверен, что следующим годом тоже будешь ты?

-А кто?

-Не знаю. Этого никто не знает.

-А что будет зимой?

-Хочешь узнать? Иди!

Я ожидал, что ноги вновь отпустят меня и я побегу куда-то, чтобы узнать какой зимой я стану. Но ноги были такими же тяжелыми, как и раньше.

Преодолевая самого себя, я встал, и тяжело побрел куда-то вправо...

И тут же в лицо ударило ветром. Так, что меня отбросило на несколько метров и швырнуло в сугроб. Я лежал в холодном снегу, смотрел в низкое серое небо, и страшный холод сковывал все мое озябшее тело.

-Родственники могут попрощаться с усопшим!- услышал я голос. И тут же чьи-то губы прикоснулись к моему ледяному лбу. На лицо упала горячая слеза. Заиграл траурный марш.

А потом тяжелая деревянная крышка гроба опустилась на мое лицо, и наступила темнота.

-Откройте! Прекратите! Мне холодно! Почему зима?! Что происходит?!- заорал я- Осень, сейчас осень! Никакой зимы!!! Где осень?!

-Я тут- сказала мне женщина, заправляя под шляпку выбившийся яркий рыжий локон.

-Пожалуйста, прекрати!- взмолился я- Это было очень страшно...

-На самом деле ничего страшного в зиме нет. Просто до нее надо дожить, а ты попал в нее слишком быстро. Вернее не попал, это я тебе ее показала. Но ты сам меня об этом спросил...

-Но зачем ты все это показываешь и говоришь? Я не хотел этого знать...Я хотел просто жить...А можно вернуться назад, в весну? Или хотя бы в лето.

-Нет. Вернуться нельзя. Но ты можешь остаться со мной. Вернее с собой. Ведь ты это я.

-Не понимаю...

-Ты можешь всегда быть осенью. Ну, раз весну и лето ты пережил, а в зиму не хочешь.

-Разве так возможно?

-Да, нужно только твое согласие...

-А как же моя жена и маленькая дочь?

-Никак. Это твоя осень. И остаться в ней можешь только ты

-Один?

-Да. Зато ты никогда не достигнешь зимы. Вечная жизнь, разве же это не прекрасно? Знаешь, ничего не говори. Или оставайся, или уходи. Уходи у своей жене и дочери. И к своей зиме.

Было тихо. На рябине качались гроздья оранжевых ягод. Оранжевых, как солнце на рисунках моей маленькой дочери. Показалось, что из-за серых туч на секунду пробился такой же оранжевый луч, но тут же спрятался назад.

Я встал и пошел к выходу. Ноги не казались мне больше свинцовыми. Я шел, шелестя осенней листвой к старым парковым воротам. Мне очень хотелось домой, где меня ждала чашка горячего кофе. Где меня ждала моя жена и маленькая дочка. Где на стене была приколота картинка с оранжевым солнцем. А о зиме я больше не думал.

Лишь однажды я оглянулся назад, вспомнив, что забыл попрощаться с этой странной женщиной с яркими рыжими волосами.

Но на скамейке было пусто. Лишь желтые листья рябины, кружились над ней и падали. Кружились и падали.

©Александр Гутин

Лучше бы и не возвращался Павел Арсеньевич в деревню свою, ей-Богу. До Берлина шёл, на брюхе полз, думал, вот, вернусь домой, в дом с коньком на крыше в вишнёвом цвету, встретит его там Наталья, коса до пояса, платье в горох... Они ведь и пожить до войны этой не успели толком, месяц как свадьбу отыграли и на тебе, вставай страна огромная.

Встал и Павел Арсеньевич, куда деваться? Да так до самой Германии ножками, ножками... Ранен был три раза, в госпитале отваляется и назад, бить, стрелять...

И вот, вернулся. Ордена да медали, да толку что?

Нет дома с коньком. Прямо сквозь него немецкий танк в сорок третьем проехал. Одна стена стоит. Правда вишни цветут, как ни в чем ни бывало. Наталью схоронили на деревенском погосте, вместе с дитём их не родившимся,на сносях баба была.

Говорят размазал ее танк в кашу, так, что ни косы, ни платья в горох...

Вот, вернулся. По соседям походил, те его пожалели. Рассказали про всё. Кто чарку налил, кто две. Да только не берёт хмель Павла Арсеньевича. Поди уже бутылку выпил, а как воду глотал. Застлало горе глаза, хоть плачь.

Да только плакать не умеет Павел Арсеньевич, видимо, разучился. Сел прямо на землю у колодца, что делать дальше не понимает.

-Здравствуй, сосед!

Поднял солдат глаза, видит Марья Петрова стоит. На голове платок черный, в руках ведро с водой.

-Здравствуй, Марья, вернулся, вот...

-Вижу, Павел Арсеньевич, вижу...Уж и не знаю, что сказать, лихо мимо дома ни у кого не прошло. Я вот, тоже вдова, говорят.

-В каком таком смысле говорят?

-Да в таком, говорят, что Вася мой без вести пропал. Да только как пропал, когда он ко мне приходит. Правда пока открываться не спешит, видать причина есть. Не моего бабьего ума дело. Ну, так мне-то что? Главное, мужик рядом.

Не понял ничего Павел Арсеньевич. Но кивнул на всякий случай.

-Ты что же это, так у колодца сидеть будешь? Пошли в хату, ужином накормлю, стемнеет того и гляди.

-А хозяин-то что твой?

-А что хозяин? Придет потом, рад будет. Вы же с ним до войны этой проклятой вроде как приятелями были, аль мне помнишь?

В доме у Марьи было прибрано, полы выметены, подушки в расшитых наволочках взбиты на кровати. В красном углу икона Николая Чудотворца, а чуть поодаль фотографии Марьи. Васи, мужа ее, да товарища Сталина, вырезанный из газеты.

-Садись, что ли- кивнула Марья на стул.

Павел Арсеньевич сел.Снял с головы пилотку.

Ужинали молча. Хлеб да картошка с постным маслом.

-Выпьешь?- Марья достала с полки графин с водкой.

-Не берет меня эта зараза, чего уж переводить зря...

-Ладно, как знаешь- Марья поставила графин назад- А Васька мой не дурак выпить. Бывало перепьет горькой и давай буянить. Но я-то не дура, чай, в бане отсижусь пока он уснет, а потом к нему под бок. Он так-то добрый, просто как выпьет не в себе.

-Ясное дело. Оно такое бывает.

-Ладно, сосед, идти тебе все равно некуда. Постелю тебе в сенях. Не на улице же тебе ночевать. А завтра к председателю пойдешь, Михалыч чего-нибудь придумает. Одно дело тебе идти некуда. А окопов тут нет, слава Богу, люди в домах живут.

Проснулся Павел Арсеньевич от того, что на него кто-то навалился. Подпрыгнул, отпрянул к стене, в темноту вгляделся подслеповато:

-Эй, ты кто, чёрт тебя побери?! Отойди, пришибу!

А в ответ прикосновения мягкие и шепот:

-Что же ты. Васенька, уж и жену не признал? Чего испугался, глупый? Ну, пожалей меня, бабе без жалости никак, ну, что же ты, Васенька?

-Марья, ты что ли? Не Вася я! С ума сошла, что ли дуреха? Это же я, Павел...сосед твой...

А та только шепчет горячо "Вася, Вася" и налегает теплым телом.

А Павла Арсеньевича как парализовало. Он бабу несколько лет так близко не видел. А тут вон как. Запах от нее березового веника, сама мягкая, гладкая да податливая...

-Марья, да что же ты делаешь-то? А Вася как же? Вася то твой придет?

-Тихо, Васенька, тихо, ну что же ты? Обними меня крепче, обними...

Короче, не устоял Павел Арсеньевич. Не удержался.

А когда все закончилось уснул крепко.

Утром, едва петухи заорали встал,оделся и тихонько выскользнул из марьиного дома.

Попил воды из колодца, постоял немного у единственной оставшейся целой стены своего дома с коньком и ушёл из деревни по проселочной дороге.

Говорят. в городе живет. Не то на завод устроился, не то водителем на грузовик. Правда бывает, что кто-то замечает на погосте цветы на могилке, где Наталья похоронена. Вроде как кроме Павла Арсеньевича и некому ее поминать, а вроде в деревне он и не появлялся больше.

А у Марьи сын родился. Хоть она и вдова. Но люди про то не судачат, понимают. Время такое. Всякое может быть.

©Александр Гутин

-Рыжий! Беги, Рыжий!!!-орал Мишка и нёсся по лужа в ботинках, в которых хлюпала холодная вода. Дождь хлестал по лицу, ледяными струями проникал за шиворот, но Мишка не замечал ни липкой грязи, облепившей его ноги, ни холодных брызг воды. Его несли страх и голод.

Рыжий Ванька явно отставал. Шестилетний пацан, прижав к груди размокшую буханку ржаного хлеба, вытаращив голубые глаза очень старался не отставать и бежал вслед за Мишкой, боясь уронить драгоценную ношу, но полы пальто, длинные, явно не по росту, мешали бежать, ноги путались, и Рыжий только хрипел:

-Мишка, я сейчас! Подожди, Мишка! Я сейчас....

В пятидесяти метрах от них стоял раскрытый фургон, на котором возили хлеб в казармы. Двое немцев в серых шинелях с любопытством смотрели, как грузный фельдфебель интендантской службы, разбрызгивая сапогами воду, скакал через лужи за двумя мальчишками.

Оставшиеся у фургона громко хохотали, что-то кричали толстяку, тем самым явно подзадоривая его.

-Рыжий! Беги, Рыжий!!- орал Мишка и улепётывал прочь.

-Мишка, я сейчас...Мишка...я...

Но тут фельдфебель догнал Рыжего Ваньку и ударом приклада в голову свалил мальчика на землю.

Рыжий молча упал лицом в грязь. Хлеб вывалился из его рук, мокрой массой развалился в луже. Вода в луже стала красноватой.

-Russisches Schwein! Auch die Kinder hier die Schweine!- плюнул фельдфебель, повернулся и тяжело, с одышкой побрёл назад, пригнувшись от холодного дождя.

Когда фургон уехал, Мишка вылез из под мокрого, скользкого валуна и подошёл к Рыжему. Мальчик лежал на животе, повернув голову в бок и смотрел куда-то голубыми глазами. Кровь из раздробленного черепа смешалась с дождевой водой и мокрым хлебным мякишем. Очень хотелось есть.

На восстановлении разбомбленной ткацкой фабрике работали в основном военнопленные. Немцев, одетых в лохмотья, пригоняли сюда рано. Едва занимался рассвет, они, тощие и грязные, таскали кирпичи, расчищая место от развалин старых корпусов, копали траншеи, разгружали щебень. Охраняли их не то, чтобы очень щепетильно. Конвойные приглядывали, конечно, но и так понятно, куда они убегут? Войне капут. Гитлер капут. Давай, вермахт, строй что разрушил. И спасибо скажите, что к стенке не поставили, сволочи.

Мишка сегодня пировал. Наконец выдали паёк. Хлеб и тушёнку. Жить можно. Учитывая, что мамане вроде полегче стало. Так-то понятно, туберкулёз дело такое. Сегодня лучше, завтра не очень.Одну банку тушенку надо бы на молоко выменять.

Мишка шёл мимо развалин фабрики, срезая путь до Первомайской. Он всегда так ходил.

-Эй!-неожиданно раздалось откуда-то из-за полуразрушенной стены.

Мишка повернулся.

В стенной пробоине стоял немец. Осунувшийся, в засаленной, рваной подмышкой шинели, плечи завёрнуты в какой-то бабский платок.

-Эй, киндер....мальшык! Хлеб! Я! Брод! Хлеб кушать! Bitte!

-Чего?-Не понял Мишка

-О, verstehst du nicht?? Хлеб! Я хочьу хлеб! Ich bin sehr hungrig und krank Хлеб! Ам-ам! Голёдни!

Мишку накрыло. Немец просил хлеба. Тощий, больной, жалкий немец. Практически живой труп.

Мишка вынул из холщовой сумки буханку. Отломил горбушку.

-На!- протянул немцу- Ты хочешь жрать, да?

Немец заморгал белесыми ресницами, протянул грязные руки к горбушке.

Мишка одёрнул руку назад.

Немец непонимающе посмотрел в лицо парню:

-Warum? Ich verstehe es nicht...Не понимать...Хлеб...

-Хлеб?- тихо спросил Мишка. Перед ним стоял не тощий военнопленный-попрошайка. Он видел толстого фельдфебеля, плюющего под ноги, где смотрит мёртвыми голубыми глазами Рыжий Ванька.

-Я, я, хлеб!- криво улыбнулся жёлтыми зубами немец.

Мишка протянул руку с горбушкой, тот протянул руки навстречу. И когда немец почти уже схватил трясущимися пальцами заветный хлебный кусок, Мишка разжал ладони, и горбушка упала прямо в мутную грязную лужу у его ног.

-Жри, фриц! Жри, свой хлеб!

Немец бросился на землю. Упал, распластался над лужей, узловатыми пальцами стал выковыривать тут же размокший хлеб из воды и есть прямо с грязью и водой, воняющей тухлятиной.

Мишке не мог смотреть на это. Он повернулся и не оглядываясь пошагал прочь. Очень хотелось плакать. И Мишка заплакал. Стыдно Мишке не было.

©Александр Гутин

Роза Самуиловна была не очень довольна воспитанием своего внука Левочки. И конечно мальчик в этом не виноват. В чем может быть виноват бедный ребенок, когда при нулевой температуре он ходит без шарфика и плохо кушает?

-Ну, почему он плохо кушает?- спрашивала ее невестка Оля Шварцман, бывшая Гапоненко, между прочим! Только подумайте, она, Роза Самуиловна, Шварцман, сын ее Миша тоже Шварцман, и теперь вот эта Гапоненко тоже Шварцман! Это уму не постижимо! Жила себе Гапоненко, и вдруг становится Шварцман! Ой вэй!

Когда Миша представил ее Розе Самуиловне впервые, то во всех окрестных аптеках закончился корвалол. Если бы был жив Иосиф Хацкелевич, мишин папа, он бы умер во второй раз и больше бы никогда не захотел воскресать, тем более при жизни он был такой упрямый, что делал нервы всем окружающим, а уж после смерти, наверняка стал еще более упрямым!

Так вот:

-Ну, почему он плохо кушает? Он вполне неплохо кушает!- восклицала Оля Шварцман, бывшая Гапоненко.

-Потому!- отвечала Роза Самуиловна, и этот ответ был исчерпывающим.

-Ну, что вы такое говорите, Роза Самуиловна! Левочка на завтрак скушал два яичка и сосисочку! И что это по вашему плохо кушает? Он так кушает, что слава Богу! Он так кушает, что чтобы все мы кушали!

-Вы только посмотрите на эту мать! Вы слышали?- обращалась Роза Самуиловна к Зине Хаскиной на кухне коммунальной квартиры номер четыре — Два яичка! Сосисочка! Это завтрак для маленького мальчика? Это не еда, а какие-то интимные подробности из личной жизни, и я не хочу об этом знать! Это не мать, а тайная эротоманка! Кормить этим родного ребенка! Нет, вы слышали такое, я вас спрашиваю?!

-Мы слышали- кивала соседка по коммуналке Зина Хаскина и снимала шумовкой пенку с бульона.

-Тьфу на вас, Роза Самуиловна! Сами вы эротоманка! Пожилая женщина, а такое говорите! Стыда на вас нет!

-На мне нет стыда? Это на мне нет стыда? Да на мне таки есть стыда! Кормит ребенка всяких бебехов, чтоб он мне был здоров и упрекать мать своего мужа в нет стыда? Левочка! Левочка, татэ майнэ таэрэ! Иди к бабушке, бабушка даст тебе оладушки и курочку! Разве твоя мама тебя так покормит?!

-Ба, я не хочу!- раздавался крик Левочки из комнаты.

-Это не квартира а сумасшедший дом, дайте уже мне спокойно умереть!- говорил Семен Моисеевич, выходя из уборной- И что вы все орете? У нас что, погром?! Где моя "Известия"? Я же просил не резать ее на подтирку! Я ее таки еще не прочитал! Нет, лучше помереть, чем жить в этом сумасшедшем доме!

-Семен Моисеевич, скорее мы тут все помрем, пока будем ждать, когда вы выйдете из уборной- Зина Хаскина прошмыгнула в дверь освободившегося туалета- Ой, и что вы такое кушали, Семен Моисеевич? Тут мухи летают не живые и с выпученными глазами!

-Кишен тухес! отвечал Семен Моисеевич и ковылял к себе в комнату.

-Левочка, деточка, иди сюда говорю, шейгец! Не хочешь курочку, я дам тебе рыбки! Ты же любишь рыбку, Левочка!

-Ба, ну я не люблю рыбку!

-Вот- сжав губы и презрительно сверля невестку глазами говорила Роза Самуиловна- Вот! Это твое воспитание! Это ты его распустила! Говорить бабушке за такое! Если бы я сказала своей бабушке за такое, она бы убила меня на смерть,а потом заставила бы хорошо покушать!

-Роза Самуиловна, мальчику четырнадцать лет! Он уже взрослый, вы не можете накормить его силком.

-Четырнадцать лет это уже ихнему взрослый! Четырнадцать лет, что он понимает?! Тем более с такой матерью! Левочка, иди сюда, я тебе налью супчик! Это же не супчик, это чистое здоровье! Иди, Левочка, посмотри на этот супчик!

-Ба, я не хочу смотреть на супчик!

Оля Шварцман, бывшая Гапоненко, только отмахнулась и продолжила нарезать помидоры.

Роза Самуиловна была не очень довольна воспитанием своего внука Левочки. И конечно мальчик не виноват!

-Бабуля, давай еще, надо доесть- Лева Шварцман кормил Розу Самуиловну.

Месяц назад у нее произошел инсульт. Прямо на кухне. Зина Хаскина вызвала скорую и Розу Моисеевну увезли в больницу.

Вчера ее выписали домой. Говорят, что если все будет хорошо, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, она обязательно поправится. А пока она лежит в кровати и не может самостоятельно кушать.

Ну, так Лева Шварцман, ее внук, слава богу в состоянии ее покормить пока Миша и его жена Оля Шварцман, бывшая Гапоненко, на работе. Ничего с мним не случится. Конечно, Роза Самуиловна не очень довольна воспитанием своего внука, ну да ребенок не виноват, это же каждому понятно.

-Бабуля, давай последнюю ложку-говорит Лева Шварцман, сует ложку овсянки ей в рот и улыбается- Вот и хорошо. Ну, поспи, поспи. Я тут.

©Александр Гутин

- Сейчас поймаем попутку…

Дорога уходила с одной стороны в поле, с другой - в наступающую ночь.

Я угрюмо посмотрел на говорившего. Его оптимизм был мне непонятен. Ясно было, что машины проезжали здесь не чаще раза в неделю, и гарантии, что именно сейчас она появится, не было ни какой. Или 50%, как у блондинки с динозавром…

- Должен же здесь кто-то, куда-то ехать? - продолжал успокаивать себя знакомый, мой старый московский приятель.

Я кивнул, скорее от покорности судьбе, чем от желания его ободрить. Но не прошло и пяти минут, как вдалеке блеснул свет фар.

- Что я говорил! – просиял мой товарищ.

И действительно, чрез минуту, рядом с нами уже тормозил жигулёнок.

- В Николаевку еду! – крикнул водитель. – По пути?

Нам было по пути. Хотя, по правде говоря, «по пути» было при любом раскладе. Ночь… лес… Куда тут может быть не по пути? Только в землю…

Всё это странное и ненужное мероприятие началось неделю назад, когда Дима позвонил мне, и с места в карьер принялся рассказывать про чудесные подковы от какого-то там кузнеца…

Сначала это всё было похоже на бред. Я даже разозлился. Но Дима настаивал, что надо срочно ехать и, важное условие… ехать непременно не на машине, а пешком.

- Что-то типа паломничества… - объяснял он мне.

Неделю я отбрыкивался, но ближе к выходным он меня добил. Я плюнул, сложил в рюкзак трусы-носки и поехал на вокзал.

- Едем! – обрадовался товарищ.

Мы забрались в непривычно тесную машину. Только эта теснота и убедила меня, что появление этого драндулета всё-таки не сон, а свалившийся с неба вполне рабочий транспорт.

- Вам в Николаевку? – ещё раз спросил водитель.

- Да… почти… километр, или два, к речке.

Мой приятель живо влился в эту беседу, а я молчал.

- Это где кузнец? Там?

- Да… К нему.

- За подковой?

- За подковой…

- К нему раз в месяц обязательно приезжают. Говорят, что действительно волшебные подковы!

- Точно! – согласился приятель. – Вся Москва о них говорит.

Я не разделял его идей, и вообще вся эта поездка казалась мне потерей времени. Если бы не одержимость товарища, то ни за что бы не поехал.

- Ну, Москва врать не будет… - согласился водитель - А вы что молчите? Не верите? – это уже он усмехнулся, глядя на меня в зеркало заднего вида.

Я пожал плечами:

- Я не знаю… Боюсь, что всё это просто бабушкины сказки.

- Так не ездили бы тогда, наверное, если сказки?

Я кивнул, чтоб не спорить.

Про магические свойства подков Дима прожужжал мне все уши. Но есть необходимое условие – ехать нужно непременно вдвоём, и с лучшим другом, и пешком, разумеется. А дальше, подкова принесёт их владельцам мегатонны счастья и успеха. Так было в теории. На практике мы подпрыгивали в тесной машине по пути в мифическую Николаевку, на богом забытой просёлочной дороге.

Водитель что-то постоянно рассказывал, как радиоточка, Дима отвечал, часто невпопад…

Я смотрел в окно и просто ждал, когда мы уже приедем, купим подкову (в том, что нам её впарят за вполне конкретные деньги, я не сомневался), и всё это закончится.

Наконец машина остановилась.

- Туда вам, тут недалеко. – водитель повернулся к нам и махнул рукой в ночь.

- Сколько мы вам должны? – спросил Дима, и полез за кошельком.

- Деньги? Да, ну…

И он уехал в ночь.

Я проводил взглядом удаляющиеся стоп сигналы и посмотрел на товарища:

- Веди…

Дима неуверенно повертел головой:

- Наверное туда… - и он пошёл в сторону далёкого огонька.

Я ругнулся сквозь зубы и поплёлся следом.

Ночь совсем уже вступила в права и дорога сливалась с темнотой. Я спотыкался о кочки, проваливался в низины… В них во время дождей наверняка собирались огромные лужи. Хорошо, что сейчас хорошая погода!

Так мы ковыляли пока впереди не стали вырисовываться три деревянных дома, в окне самого большого из которых и горел тот самый свет, на который мы шли.

- Вот будет забавно, если это не тот дом. – вслух подумал я.

- Да, не… тот…

И для своих слов Дима как-то не слишком уверенно постучал в дверь.

Долго никто не открывал. Наконец дверь, скрипнув, отворилась и в дверном проёме оказалась гигантская фигура человека. Для драматизма сзади его силуэт был подсвечен красным светом лампы.

- Здравствуйте… - пролепетал Дима.

Человек-гора кивнул:

- Здравствуйте…

Я тоже поздоровался.

- Вы к кузнецу? – спросил человек-гора, почему-то меня.

Теперь кивнул я.

- Заходите…

И он провалился в своё красное свечение, освобождая нам дорогу.

Мы стояли, щурясь от света и оглядываясь по сторонам: странная комната, странный человек, всё странное… даже мы, приехавшие из столицы за магическим артефактом, тоже смотрелись неестественно.

- Есть будете?

Я посмотрел на Диму.

- Голодный?

- Да, можно…

- Будем!

- Садитесь за стол. Вещи поставьте у лавки. Куртки на вешалку вешайте.

Мы сели к столу. Хозяин стал ставить на стол глиняные плошки.

- Разносолов не ждите, но с голоду не помрёте. – пообещал он.

- Спасибо. – я кивнул, а Дима уже жевал кусок хлеба с квашеной капустой.

Хозяин глянул на него, как-то очень по-своему усмехнулся, и кивнул мне:

- Капусту ешьте, у меня её пять кадушек наквашено.

Я не спеша принялся за еду. Капуста оказалась отличной, ржаной хлеб изумительный, ситуация непонятной…

Мы ели в одиночестве минут десять. Хозяин вышел по делам во двор, стали слышны стук топора и звук который издают поленья, когда их укладываешь в дровяник. Я, честно говоря, не мог унять в душе какое-то странное чувство беспокойства. Оно улеглось только, когда хозяин вернулся и сел с нами.

- Как капустка?

- Вкусная, спасибо…

- Сам делаю. Без всяких химикатов.

Он помолчал.

- А вы, значит, за подковой?

Дима начал долгий рассказ про то, как вся Москва только и говорит об его подковах и очередь к нему буквально на год вперёд.

- А вы?

- Что, мы? – не понял Дима.

- Без очереди получились?

- Нет, просто я так образно сказал…

- Образно… - хозяин шумно выдохнул, подцепил на вилку капусту, как Горбатый из фильма про черную кошку, и принялся задумчиво пережёвывать.

- А вы? – он посмотрел на меня.

Я помедлил с ответом:

- А я типа, друг…

- Хороший друг?

Я пожал плечами. Как можно понять какой ты друг? Хороший… плохой… в конце концов это же не мне решать…

- Не знаю…

Тут меня спас Дима. Он принялся рассказывать какой я замечательный.

Получалось как-то наиграно, но кузнец отстал от меня со своими расспросами, а это меня как раз устраивало.

- У меня так было… - вдруг начал хозяин, дождавшись, когда Дима замолкнет, - Я с детства дружил, ещё со школы. Потом институт, армия, опять институт, женился я, и всё дружили. А потом кончилась дружба…

Он замолчал. И сразу стало как то тихо, даже дрова перестали трещать в печке.

- Ладно, ложитесь на сеновале. Там всё есть, чем укрыться.

- А подкова когда? – заволновался Дима.

- Подкова? – кузнец усмехнулся. – Подкова завтра будет…

Перед сном я долго ворочался. Сон не шёл. Я вышел во двор в надежде, что там Морфей наконец заборет меня. Ночь была абсолютной, если такой термин применим к описанию ночи? Тишина, звенящая как воздух перед грозой. Где-то во тьме невидимой черной змеёй, чувствовалась река… я невольно поёжился - мысли о реке как о змее внушала одновременно страх и холод. Не помню, сколько я стоял, пока вдруг не понял, что среди непроглядной тьмы явно вижу какое-то свечение. Маленькое светлое пятнышко, размытое и из-за этого совершенно непонятно на какое расстояние удалённое. Что бы убедится, что это действительно свет, а не причуды зрения, я посмотрел в другую сторону – полная темнота. Потом повернул голову – действительно свет! Зачем то я пошёл к нему. Окно дома светилось ярко и служило мне ориентиром для обратной дороги, поэтому заблудиться я не боялся. Наверное, минут десять я, спотыкаясь и оступаясь, шёл к манящему меня, странному белому пятнышку. И внезапно я увидел реку. На фоне непроглядной ночи она вдруг блеснула чем-то настолько черным, что сначала я никак не мог взять в толк, как это черное может так блестеть. Я отчётливо видел, что это река, хотя видеть, в нашем человеческом понимании, в данной ситуации было невозможно. Мне стало страшно от того, что произошло что-то, что я не могу объяснить, что-то, что никогда раньше со мной не случалось и теперь, когда оно произошло, я оказался совсем не готов принять это разумом. Так я стоял несколько минут пока не решил, что хватит с меня этой ерунды. Но едва я сделал шаг назад, как врезался в человека. Вот тут я, признаться, испугался по-настоящему!

- Что вы тут делаете? – крикнул я голосом, похожим на скомканную бумагу.

- Вы давно здесь? – ответил мне на мою истерику, незнакомец.

Я тяжело дышал. Ладони покрылись липким потом, в груди шло вразнос сердце. Но нужно было как-то брать себя в руки…

- Где… здесь…

- Вы ведь за подковой, не так ли?

Я кивнул, потом понял, что в темноте скорее всего этого не видно:

- Да, за подковой… а вы кто такой? Вы меня чуть в могилу не отправили…

- О! Я прошу прощения… могила это не по моей части… в могилу вы приехали сами.

- Что? Вы о чём сейчас? Вы кто такой, в конце концов? Что вам нужно? Вы следили за мной?

- Сегодня хороший вечер, не правда ли? – ответил спокойно незнакомец, совсем игнорируя мои вопросы.

- Отвечайте! – потребовал я.

- Вам надо возвращаться. Завтра у вас очень тяжёлый день…

- Да что за чертовщина!

Я шагнул навстречу голосу и вдруг понял, что я один.

- Да что за чертовщина…- прошептал я снова, поражённый.

Что бы успокоиться я сел на землю и шумно выдохнул. Все это никак не укладывалось в голове. Никогда в своей жизни я не испытывал подобного смятения. Со мной происходили какие-то непонятные, странные вещи, а я не мог их объяснить. Эта невозможность разумного подхода пугала больше всего. Чертовщина…

Я устал, я страшно устал. Нужно послать всё к такой-то матери и идти спать.

Не помню как я добрался до сеновала. Помню только, что Дима уже храпел вовсю. Я, как был в одежде, не снимая обуви, упал и сразу же провалился в сон.

Утром проснулся от того, что прямо в глаза бил солнечный свет. Яркий и прозрачный. Я сел. Сразу же вспомнил всё, что случилось ночью. Сон или не сон? Но долго думать мне не пришлось, Дима, вошёл в двери:

- Проснулся! Ну, и спать же ты! Пойдём, там нас ждут уже.

Я встал и поплёлся за ним.

Днём всё оказалось обычным. Деревянный дом, покосившаяся кузница в стороне… Мы вошли и я сразу прогнал из головы прочь всё, что мне пригрезилось. Кузнец сидел за столом и пил чай из большой кружки.

- Как спалось?

Я пожал плечами. Не буду же я ему пересказывать свои сны…

- Вот подкова ваша. – Он кивнул на стол. Там лежала обычная подкова какими подковывают лошадей. Дима сразу бросился к ней, но кузнец остановил его жестом:

- Погодите. Не так быстро!

Сейчас про деньги заговорит, - подумал я и сел на лавку.

Но к моему удивлению кузнец о деньгах даже не заикнулся.

- Вот какое дело… Подкова одна, а вас двое… Я хочу чтобы сначала подкова была у вас. - и он посмотрел на меня.

- А я когда? – опешил Дима.

- А вы потом, после того как у вашего друга всё наладится.

- Так у него вроде и так всё хорошо. – Дима посмотрел на меня.

Я кивнул. У меня и вправду всё было нормально, чего бога гневить?

- Да и не хотел он ехать, это я его уговорил. – продолжал Дима.

Кузнец внимательно посмотрел на него, потом опять на меня:

- Это условие. Забирайте подкову.

И он встал и вышел из дома.

- Чего это он? – Дима уставился на меня.

- Я-то откуда знаю? – мне было всё равно.

Дима выбежал следом за кузнецом. Я остался один и не знал что делать. Наконец, минут через пять, кузнец и Дима вернулись. Дима был красным и выглядел расстроено. Кузнец посмотрел на подкову, которая всё ещё лежала на столе. На меня даже не взглянул.

- Ещё раз объясню… - начал он, - Моё решение я уже сказал. Сначала подкова у одного, потом у другого.

- Но ему-то она не нужна! – Дима всплеснул руками.

- А это мне решать. – отрезал кузнец.

Мне стало очень не по себе. Я встал, подошёл к столу, взял подкову и положил в карман.

- Спасибо. – и уже обращаясь к Диме, - Пошли.

- Но как же… - начал было он, но я взял его за рукав и твёрдо направил к выходу.

В дверях я обернулся, кивнул кузнецу. Тот кивнул в ответ:

- Вы ведь не из Москвы?

- Нет. – и я вышел.

Шёл не оборачиваясь. Дима поспевал где-то сзади.

- Слушай, ты дай её мне, - канючил он. – ведь это же я всё придумал. Ты же просто так здесь, чтобы подкову отдали…

- Я думал, я здесь потому что я друг… - не оборачиваясь и не сбавляя шага, отвечал я.

- Ну, да… но ведь надо по справедливости… Как же так получается? Мне эта подкова сейчас позарез нужна, да и как я узнаю, что пришло время тебе мне её возвращать?

- Звони почаще… Узнавай, как там у меня дела…

- Ты знаешь, это всё не так как должно быть…

Мы подошли к реке. Я обернулся. Дима стоял передо мной запыхавшийся и злой.

Я усмехнулся, потом достал из кармана подкову и зашвырнул её в реку как можно дальше.

© Свешников А.Н.