Дорогие друзья, сегодня я бы хотела рассказать историю, которая произошла со мной, когда я еще училась в Германии.
Вообще-то мне бы сейчас не истории писать, а искать работу, которая нужна очень срочно. Но это оказалось прескучнейшим занятием, господа. Да и как это часто бывает, когда тебе надо сделать что-то ооочень важное, вот как раз именно это делать и не хочется, и ты находишь разные отговорки, чтобы это отложить.
А теперь к истории. Училась я тогда на кафедре романских языков, со специализацией «Французский язык». В целом, было очень круто. Все практические предметы у нас вели французы на французском языке. Т.е., например, грамматические правила тебе объясняли на французском языке, как хочешь, так и понимай. Поэтому сначала было сложно. Но потом ты втягиваешься, привыкаешь к произношению преподавателя и в какой-то момент, вдруг, начинаешь всё понимать. Ну или почти всё.
Но сегодня я хочу рассказать о случае, который произошел на теоретическом уроке. Это была Французская литература. Теоретические предметы у нас вели немцы на немецком языке. Хотя эти немцы, конечно же, знали французский.
На семинаре по Французской литературе мы изучали произведения известных французских писателей, их биографию, вклад в литературу и т.п. Каждый из студентов должен был сделать доклад по одному писателю, а также разобрать одно из его произведений с товарищами по семинару в плане содержания, лексики, стиля и т.д. Мне достался Гюстав Флобер и его повесть «Простая душа» (прямой перевод «Простое сердце», фр. Un cœur simple).
Когда до моего доклада оставалось уже не так много времени, я с тоской поплелась в библиотеку. В то время я не любила делать всякого рода доклады; тем более, кроме учебы, мне нужно было зарабатывать на жизнь, и такие задания выбивали из повседневного личного расписания, в котором уже и так каждая минута была занята. Но что делать.
Я пришла, распечатала повесть на французском, нашла еще что-то по биографии Флобера и поехала разбираться со всем этим домой. Дома со мной случилось очередное сильное нехотение всё это читать, и я откладывала это, сколько могла. Но в какой-то момент настал час X и тянуть больше было нельзя. Начала читать повесть. Сижу, читаю, понимаю, хорошо, если половину, и так это все оказалось тоскливо. Читаю и думаю, какой-же этот Флобер скучный писатель, и с чего бы это он стал таким известным. В какой-то момент я всё бросила, так как поняла, что с такой скоростью чтения я ничего не успею. Села за компьютер, зашла в интернет, нашла перевод на русский, распечатала всё это, заколола листочки степлером и села читать заново.
С самых первых даже не страниц, а строчек я забыла обо всем, что происходит вокруг: где я живу, с кем, чем я занимаюсь и как меня зовут – настолько меня захватило повествование. Я угорала над фразами, подобранными с большим чувством юмора, мне нравился сам стиль Флобера, какие точные слова он находил и как живо описывал героев. Я по-настоящему прониклась судьбой главной героини Фелисите и переживала за нее, как за родного человека. На месте, где Флобер рассказывал про попугая и как этот попугай смеялся над господином Бурэ, я хохотала до слёз. В этом восторженном настроении я и дочитала новеллу, и мне было очень грустно от того, как закончилась жизнь Фелисите.
После этого я написала доклад по биографии Флобера, придумала задания по тексту для одногруппников, очень сильно не выспалась и в полукоматозном состоянии поехала на пару. Помню даже, что тогда я одела какую-то свою старую (когда-то хорошую) коричневую футболку, так как другая одежда была в стирке, но мне было уже всё равно - лишь бы сделать доклад и забыть. Тем более что в Германии не сильно заморачиваются с одеждой и в таких ситуациях это бывает очень кстати.
К моему удивлению все прошло очень хорошо и даже как-то душевно. Мне показалось, что студенты в группе с интересом слушали мой доклад и даже с долей энтузиазма выполняли задания по тексту. Я сама почему-то была очень спокойна, как будто делаю доклады каждый день, хотя до этого я сильно волновалась. После моего выступления преподаватель меня очень хвалила. Она была искренне довольна и рада тому, что семинар прошел хорошо.
Когда другие студенты ушли, она сказала, что ставит мне единицу (лучшая оценка в Германии, как наша пятерка). Для меня это было непривычно. С моими вечными подработками единицы у меня случались редко, можно сказать никогда. Преподаватель еще раз сказала мне хорошие слова о докладе и про то, как я профессионально провела свою часть пары. Возможно, здесь сказалось мое первое высшее образование педагога, которое я получила в России, и я на автомате применила какие-то знания оттуда. Тем не менее я не ожидала такого восторга, так как делала все, лишь бы отстали, и тем более я была рада, что все так классно получилось.
На этой всей теме мы с преподавателем разговорились, пока шли по направлению к ее кабинету. Она меня спросила, откуда я (это программный вопрос к человеку, который говорит по-немецки с акцентом). Я сказала, что из России, из такого-то города, и пояснила, где он примерно находится. Немцы часто не знают никаких городов, кроме Москвы и Санкт-Петербурга, но это совсем не мешает им каждый раз спрашивать про конкретный город. Хотя это нормально, я и сама так делаю с иностранцами.
Когда она узнала, что я из России, она просияла и сказала, что она очень любит, уважает и восхищается русской литературой. Как бы она хотела читать произведения наших классиков на русском! Я стояла, потупив взгляд, и мне было стыдно, что моей мечтой это не является, и что я совсем не пользуюсь своими знаниями русского языка по назначению. Я призналась ей в своем стыде и добавила, что в школе я часто с неохотой читала то, что нам задавали по литературе, а также посетовала, что жаль, что есть такая несправедливость, что кто-то может читать по-русски, но не хочет, а у другого всё - наоборот. Мы еще поговорили про русскую литературу, в том числе, с ее подачи, о Льве Толстом. Я также рассказала ей о том, каких писателей русские школьники читают по программе.
В конце я спросила ее, откуда она родом, и, оказалось, что она наполовину латиноамериканка. Это, кстати, было видно по внешности и по характеру: темные вьющиеся волосы, темные яркие глаза, невысокий рост, живая и непосредственна манера общения. На этом мы расстались.
А я шла и думала про этот доклад, про разговор с преподавателем. Всё, что произошло, стало для меня удивительным, неожиданным приключением, которое начиналось совсем невесело. Самое интересное было в том, что русская студентка встретилась с наполовину латиноамериканкой на уроке французской литературы в Германии и обсуждали они в том числе русскую литературу.
В такие моменты начинаешь чувствовать, как прекрасна и интересна жизнь, и хочется жить дальше и переживать новые открытия, встречать интересных людей, общаться, читать и многое-многое другое.
PS Повесть Флобера «Простая душа» так меня впечатлила, что я рассказала о ней перед сном моему парню. На месте про попугая и г-на Бурэ он катался по кровати от смеха. Мой рассказ заинтересовал его настолько, что он заказал книгу с произведениями Флобера на русском. Когда она пришла, я с радостью села читать повесть во второй раз. Сижу, читаю первую страницу, и чувствую: что-то не то. Это не тот Флобер! Вот это не интересно! Я нахожу свою распечатку с переводом на русский, сравниваю переводы и вижу, что они разные. Ищу в интернете любимый перевод, и он оказался переводом Н. Соболевского. В очередной раз я убедилась, насколько важна личность переводчика. Это как написать книгу во второй раз. Это большое искусство и мастерство. А повесть в другом переводе я читать так и не стала.
В моих мечтах я в эти дни должна была уже новую эру открыть…Но увы. Оказалось, что такие заметки делать – это не шубу в трусы заправлять, и отнимает времени и сил поболее, чем думалось вначале. Так что новую эру начну попозже. А сегодня речь пойдет о временах за 240 лет до Р.Х., а точнее о Карфагене.
Около 1100-го года до н.э. финикийцы основали Утику. Об этом и не только я упоминала в одном из прошлых постов (в части 32). Традиционной же датой основания Карфагена считают 814-й год до н.э., и связывает его с именем царицы Дидоны. Подходящего произведения на эту тему я так и не нашла, может быть, поищу потом и сделаю дополнительной заметкой.
Поначалу, как и Утика, Карфаген был просто богатой и перспективной, но колонией. А потом, когда в VIII-м веке Ассирия начала усиляться и стала крутой настолько, что захватила многие окрестные земли, включая и финикийские, колонии финикийцев оказались отрезаны от своих метрополий и предоставлены сами себе. Так вот и начался этап независимости Карфагена. Причем политическая обстановка настолько сыграла ему на руку, что он ещё дополнительно пополнился новыми жителями – беженцами из завоеванных ассирийцами территорий. Так что вскоре Карфаген и сам смог создавать колонии.
Правда, недолго бывшие колонии радовались: вскоре начали усиленно осваивать Средиземноморье греки и теснить финикийцев. Те, в свою очередь, чтобы проще было противостоять этому безобразию, стали объединяться в союзы. В Северной Африке так вот объединились в качестве союзников Карфаген и Утика. Причем вышло их сотрудничество столь удачным, что спустя какое-то время они распространили своё влияние и на прочие союзы и города, выросшие из бывших финикийских колоний.
Однако время шло, и политическое взаимодействие усложнялось. Так, например, греки основали колонию Массилию (на юге нынешней Франции) ок. 600-го года до н.э., а потом ещё появились колонии на территории современной Испании. И, чтобы там закрепиться, они стали заключать союзы с местными жителями и дружить с ними против карфагенян. Так, например, в VI-м веке до н.э. жители Массалии заключили союз с Тартессом, с которым отношения у Карфагенами были длительные и непростые, вплоть до конфронтации.
Вообще про Иберию тех времен можно тоже много чего интересного рассказать (так одно из предположений состоит в том, что Тартесс основали и населяли турдетаны и турдулы, хотя кто они и откуда взялись – пока точно не ясно), но это будет слишком долго, и не так уж сильно связано с тем, о чем я веду речь. Суть же в том, что карфагенский правитель Магон I провёл реформу армии. Но ему это не факт, что помогло б, кабы он ещё в ответочку не заключил союз с этрусками, и вместе они нанесли эллинам и тартессийцам поражение в морской битве при Алалии в 537-м году до н.э. Греки тогда выкусили по-крупному, а Тартесс вскоре и вовсе был уничтожен. Предположительно вышло это в 535-м году до н.э. Печально, конечно, большая потеря для историков. Наверное. Ну, я как рассуждаю – быть может, дождись город прихода римлян, о нём было бы известно больше. Но это не точно.
Противостояние с греческими колониями, особенно с Сиракузами, длилось ещё лет двести с лишним после битвы при Алалии и закончилось тем, что Карфаген всех…одолел. К 300-му году до н.э., когда Рим всё ещё был маленьким, а Македония уже накрылась медным тазом после смерти Александра Македонского, и территории, завоеванные им, были поделены между его военачальниками и их наследниками, Карфаген контролировал всё средиземноморское побережье Африки от границ Киренаики до Мелькартовых столбов (и даже в северо-западной Африке тоже были их колонии), а, кроме того – южное побережье Испании (вплоть до Гадира), Балеарские острова, Корсику, Сардинию и почти всю Сицилию. В общем, это был золотой век для Карфагена, который рос и богател, занимаясь торговлей и привлекая к себе новых жителей со всего Средиземноморья. Неизвестно, селились ли там выходцы с земель южнее Сахары, но нумидийцы – точно. Кстати, именно они и стали одной из главных проблем карфагенцев.
Хотя началось всё с того, что к 270-му году до н.э. римляне расширили границы своего государства практически на всю современную Италию (кроме северных областей), и им стало тесно, да и победы кому угодно могут вскружить голову. Так что около 264-го года до н.э. под благовидным предлогом римляне преодолели Мессинский пролив и…тарарам – фактически захватили Мессану (она же Мессина), где римский военачальник Аппий Клавдий пригласил адмирала карфагенян, Ганнона Мессанского, на гражданское собрание, а там захватил его и объявил военнопленным. По требованию римлян адмирал приказал своим войскам отступить. Карфагеняне за это позже казнили адмирала и объявили Риму войну. Ну и, в общем, так и началась Первая Пуническая война (264-241гг. до н.э.), положившая начало борьбе за господство в регионе между пунийцами и римлянами. В тех войнах приняли участие Ганнон Великий и Гамилькар Барка. Вот о нём и его роли в Непримиримой войне (240-238гг. до н.э.) и пойдёт речь в сегодняшнем произведении:
«Саламбо» Г. Флобера
Время действия: III век до н.э., ок. 240-238-х годов до н.э.
Место действия: Карфаген и подконтрольные ему территории, в том числе Утика (нынешний Тунис).
Интересное из истории создания:
Интересно тут уже то, что это произведение входило в школьную программу внеклассного (летнего) чтения) По крайней мере, в моё время. Сейчас я нашла его только в программе гуманитарных классов. Ну-ка, признавайтесь, кто в школьные годы летом «Саламбо» не прочитал)) Кроме меня, конечно же. И, честно говоря, не жалею. В век маркеровок типа 6+, 16+, 18+ и т.д. подобное чтиво в школьной проге смотрится странновато. И, кстати, современники Гюстава Флобера сказали бы то же самое, наверное.
(Г. Флобер собственной персоной на фото)
Гюстав Флобер (1821-1880) – французский писатель, который нынче считается классиком и одним из крупнейших писателей ХIХ-го века. Но, похоже, так было не всегда. Самое известное его произведение – роман «Мадам Бовари» (1856). Кстати, тоже в школьной программе. И, кстати, вызвал шквал эмоций у современников его создателя. Ещё бы – вот так взял да написал про любовно-эротические похождения замужней дамы в провинциальном городке. В общем, скандал «аморальный» роман вызвал тот ещё. Причём недовольными остались как морализаторы, прочитавшие эту книгу, так и её создатель. Отчасти именно это и подтолкнуло его к созданию «Саламбо». Он и раньше был неравнодушен к истории, а тут появилась возможность написать о чём-то экзотическом и масштабном, чтобы перебить у читателей послевкусие от предыдущей книги.
Так что он погрузился в работу с головой, но всё шло очень негладко. Флобера считали одним из тех писателей, которые подходят к созданию очередной нетленки со всей серьёзностью, стараясь создать идеал и тщательно изучая необходимый материал для качественного написания. Проблема Флобера в данном случае состояла в том, что в его время о Карфагене было известно ещё очень и очень мало, и поэтому опираться ему во многом приходилось на труды античных авторов, что по понятным причинам такое себе, когда хочешь создать всамделишный исторический роман, а не «по мотивам». Так что, где источников не хватало, приходилось довольствоваться собственной фантазией. При этом он не поленился и даже отправился в путешествие в Северную Африку, чтобы увидеть описываемую в романе местность воочию. После этого бедняга нафиг сжёг все предыдущие наброски и начал сначала, и в письмах ещё жаловался, что «всё не то, и всё не так».
Мне на самом деле понравилось, как он написал об этом: «Чтобы можно было сказать об античном персонаже:«Это правдиво», надо сделать его сугубо жизненным, но кто же видел модель, тип? Чувствую, что нахожусь на ложном пути и что персонажи мои должны говорить иначе. Немало честолюбия в желании войти в душу людей, когда эти люди жили более двух тысяч лет назад, причём цивилизация тех времён не имеет ничего общего с нашей. Я до известной степени вижу истину, но не проникаюсь ею, она не волнует меня!».
В общем, трудов было вложено немало, и, походу, именно по этой причине Флобера так задела критика археолога Фрёнера и влиятельнейшего литератора Сент-Бёва, ставивших под сомнение историческую добросовестность писателя, что он даже выпустил в печать ответ с опровержением и перечислением своих источников. После довольно непростого поиска я нашла этот ответ на французском (это тут: https://mediterranees.net/romans/salammbo/dossier/flaubert2....), и могу сказать, что Флобера прям задело) Он так и начал, мол, обычно я на критику не отвечаю, но ваши инсинуации просто возмутительны) В остальном могу сказать, что критика он размотал по полной и технически, вероятно, был прав. Так что главная его проблема даже не в исторической недостоверности, а в некритичном подходе.
Помимо этого, ему пеняли за то, что «за доскональными описаниями растаяла психология персонажей». И с этим, увы, приходится согласиться. В общем, всё, что я могла бы написать в своей критической части, написали уже многие задолго до меня) При этом роман быстро приобрел известность и большое количество восторженных читателей ещё в XIX-м веке, а позже удостоился звания классики французской (да и мировой) литературы и включения в различные списки для чтения.
(А. Муха. "Саламбо")
О чём:
Начинается всё с того, что вскоре после окончания Первой Пунической войны карфагенские наёмники вот уже намылились получить обещанное жалование и разойтись по домам, но не тут-то было. Карфагенское высокое начальство заявило, что быстро разобраться с долгами не получится, и в качестве извинения пригласило наёмников «погостить и попировать» в дом прославленного полководца Гамилькара Барки…который в городе отсутствовал, т.к. до Карфагена ещё не добрался. Позже выяснилось, что многие вообще не надеялись на его возвращение, и в его дом всех этих оборванцев направил Совет Республики.
Наёмники хорошо похавали, да с винишком, и, в конце концов, так ужрались, что начали буянить, выпускать военнопленных и рабов, да и сверх этого предъявлять непомерные требования, а, когда их отшили закономерно, совсем слетели с катушек и стали творить полный беспредел – портить имущество, калечить и убивать животных и людей. Угомонить их удалось каким-то загадочным образом только Саламбо, дочери Гамилькара и по совместительству жрице Танит. Слюни на неё пускали в этот момент многие, но некоторые особенно. В их числе Матос, один из ливийских наёмников. Когда всю их компанию выпроводили из города, он поймал себя на том, что буквально помешался на этой девице и поделился своими печалями с увязавшимся за ним рабом из числа тех, кого он с дружками освободил по пьяни.
Раба того звали Спендием, и он очень не хотел возвращаться туда, откуда его выпустили. И именно поэтому готов был на что угодно, чтобы это предотвратить, и потому не придумал ничего лучше, кроме как воспользоваться заминками и неумными выходками карфагенцев с тем, чтоб разъярить наёмников и подбить их на серьёзное восстание. Когда ему это удалось, он тайным путём потащил за собой Матоса в Карфаген под предлогом того, что проведёт его к Саламбо. Правда, привёл в итоге поганец своего «хозяина» в храм Танит, где начал подстрекать к похищению священного покрывала богини. Просто Голлум какой-то. И задуманное ему удалось, правда с оговоркой: после преступлений, которые они совершили в храме, Матос опять временно помутился рассудком и всё-таки вынудил привести его к Саламбо в спаленку, где та вначале с огромным любопытством взглянула на покрывало, а потом…подняла крик, созвав рабов. Матосу вместе со Спендием пришлось поспешно сваливать. Кто ж знал, какие далекоидущие последствия будут у той ночи, когда был похищен из храма священный заимф (то самое покрывало)?
Отрывок:
Ближе к середине книги Гамилькар Барка всё-таки вернулся в Карфаген, когда восстание уже превратилось в полноценную войну. И почти сразу его стали всячески подталкивать к тому, чтоб он принял на себя командование карфагенскими воинами для прекращения этой войны. К тому моменту прославленный военачальник уже вдоволь нахлебался и войны, и неблагодарности от тех, за кого воевал, поэтому отказывался. И этим бы всё и кончилось, если б разговор не принял неожиданный оборот:
«…Если бы львы, спавшие на дворе, с ревом вбежали в зал, шум не был бы страшнее, чем тот, который вызвали слова Гамилькара. Но в это время поднялся с места верховный жрец Эшмуна; сдвинув колени, прижав локти к телу, выпрямившись и полураскрыв руки, он сказал:
— Барка! Карфагену нужно, чтобы ты принял начальство над всеми пуническими силами против наемников.
— Я отказываюсь! — ответил Гамилькар.
— Мы предоставим тебе полную власть! — крикнули начальники Сисситов.
— Нет!
— Власть без раздела и отчета, сколько захочешь денег, всех пленников, всю добычу, пятьдесят зеретов земли за каждый неприятельский труп.
— Нет, нет! С вами победа невозможна!
— Он их боится!
— Вы бесчестны, скупы, неблагодарны, малодушны и безумны!
— Он их щадит!
— Он хочет стать во главе их, — сказал кто-то.
— И хочет с ними пойти на нас, — сказал другой.
А с дальнего конца залы Ганнон завопил:
— Он хочет провозгласить себя царем!
Тогда они повскакали с мест, опрокидывая сиденья и светильники. Они бросились толпой к алтарю, размахивая кинжалами. Но Гамилькар, засунув руки в рукава, вынул два больших ножа. Полусогнувшись, выставив левую ногу, стиснув зубы, сверкая глазами, он вызывающе глядел на них, не двигаясь с места под золотым канделябром.
Оказалось, что они из осторожности принесли оружие. Это было преступлением, и они с ужасом глядели друг на друга. Но все быстро успокоились, увидав, что каждый одинаково виновен. Мало-помалу, повернувшись спиной к суффету, они спустились со ступенек алтаря, взбешенные своим унижением. Уже во второй раз отступают они перед ним. Несколько мгновений они стояли неподвижно. Некоторые, поранив себе пальцы, подносили их ко рту или осторожно заворачивали в полу плаща и уже собирались уходить, когда Гамилькар услышал следующие слова:
— Он отказывается из осторожности, чтобы не огорчить свою дочь!
Чей-то голос громко сказал:
— Конечно! Ведь она выбирает любовников среди наемников!
Сначала Гамилькар зашатался, потом глаза его стали быстро искать Шагабарима. Только жрец Танит остался на месте, и Гамилькар увидел издали его высокий колпак. Все стали смеяться Гамилькару в лицо. По мере того как возрастало его волнение, они становились все веселее, и среди гула насмешек стоявшие позади кричали:
— Его видели, когда он выходил из ее опочивальни!
— Это было однажды утром в месяце Таммаузе!
— Он и был похититель заимфа!
— Очень красивый мужчина!
— Выше тебя ростом!
Гамилькар сорвал с себя тиару, знак своего сана, — тиару из восьми мистических кругов с изумрудной раковиной посредине, — и обеими руками изо всех сил бросил ее наземь. Золотые обручи подскочили, разбившись, и жемчужины покатились по плитам пола. Тогда все увидели на его белом лбу длинный шрам, извивавшийся между бровями, как змея. Все тело его дрожало. Он поднялся по одной из боковых лестниц, которые вели к алтарю, и взошел на алтарь. Этим он посвящал себя богу, отдавал себя на заклание, как искупительную жертву. Движение его плаща раскачивало свет канделябра, стоявшего ниже его сандалий; тонкая пыль, вздымаемая его шагами, окружала его облаком до живота. Он остановился между ног бронзового колосса и, взяв в обе руки по пригоршне пыли, один вид которой вызывал дрожь ужаса у всех карфагенян, сказал:
— Клянусь ста светильниками ваших духов! Клянусь восемью огнями Кабиров! Клянусь звездами, метеорами, вулканами и всем, что горит! Клянусь жаждой пустыни и соленостью океана, пещерой Гадрумета и царством душ! Клянусь убиением! Клянусь прахом ваших сыновей и братьев ваших предков, с которым я смешиваю теперь мой! Вы, сто членов карфагенского Совета, солгали, обвинив мою дочь! И я, Гамилькар Барка, морской суффет, начальник богатых и властитель народа, я клянусь перед Молохом с бычьей головой…
Все ждали чего-то страшного; он закончил более громким и более спокойным голосом:
— Клянусь, что даже не скажу ей об этом!..»
(Гамилькар и встречающая его Саламбо. Иллюстрация к роману)
Отрывок этот мне показался примечательным по двум причинам – во-первых, впервые начали намечаться какие-то сюжетные подвижки и реальные связи с пресловутой Саламбо, во-вторых, он отлично демонстрирует то, что красной нитью идёт через всё повествование – то, как злые и лживые слова способны толкнуть услышавших их туда, куда нужно было сказавшему, и как вообще слова способны влиять на судьбы очень и очень многих. Точно так же Спендий подтолкнул к войне наёмников, которым вот-вот должны были заплатить, точно так же он побудил Матоса украсть священную реликвию, точно так же отчасти подтолкнули к нежеланному командованию Гамилькара, точно так же действовали и другие позже.
Что я обо всём этом думаю, и почему стоит прочитать:
Братья де Гонкур назвали этот роман «шедевром прилежания, и только», пояснив: «Очень утомительны… эти нескончаемые описания, подробнейшее перечисление каждой приметы каждого персонажа, тщательное, детальное выписывание костюмов. От этого страдает восприятие целого. Впечатление дробится и сосредотачивается на мелочах. За одеяниями не видно человеческих лиц, пейзаж заслоняет чувства…».
К сожалению, я во многом склонна с ними согласиться. Первую половину книги я осилила с огромным трудом, упорно преодолевая откровенную скуку, а ведь скучные книги попадают мне в руки не так уж часто. Флобер действительно сильно сконцентрировался на деталях, зачастую даже чрезмерно, при этом у меня сложилось впечатление, что с задачей, которую он назвал честолюбивой в силу её, по сути, невыполнимости, он так и не справился, во всяком случае не в полной мере. Хотя, на мой взгляд, образ самого Гамилькара ему удался. Но вот о Саламбо, именем которой, вообще говоря, весь роман и назван, мы по итогу знаем, в сущности, только то, что она была красивой религиозной фанатичкой. И всё. Недалеко от неё ушёл и Матос, поехавший кукухой на почве страсти, и не обремененный интеллектом. При всём обилии слов эти двое так и остались декорациями, и остальные, за исключением всё того же Гамилькара, ушли от них не далеко.
В этом тексте удивительным образом сплетаются романтизм, наивность и неприятные подробности, детали и сцены; длинные описания, простота, до примитивности, сюжета и в то же время нестандартные мелочи и акценты, делающие его непохожим на многие другие; и вроде бы уже до боли знакомые мысли, но после осмысления выглядящие как-то иначе. Короче, этот роман полон противоречий. Он из тех, которые можно честно оценить только тогда, когда прочитал его целиком, потому что в процессе однозначно будет казаться, что ты читаешь какую-то криповую нудятину без цели и смысла. И я бы так, наверное, и подумала, если бы, пока готовила эту заметку, не прочитала бы о той самой Непримиримой войне и ответ Флобера на критику.
Прочитав первое, я подумала, что он, должно быть, был очень дотошным в работе человеком, потому что в плане исторических событий он передал всё довольно точно. Например, у Гамилькара Барки в самом деле была дочь, которую он «подарил в жёны» нумидийскому военачальнику-перебежчику. Правда, она не названа по имени.
Героиню своей книги писатель назвал по одному из имён богини Астарты – собственно, Саламбо, что происходит от финикийского Шаламбаал – «образ Ваала». При этом акцент делается на младшем сыне Барки, но не на трёх старших (а поведать бы о них стоило), они вообще не упомянуты, равно, как и другая дочь (минимум, одна). И про Спендия мотивы его поступка или не раскрыты, или я невнимательно читала: причина, по которой он заварил эту кашу, состояла в том, что попади он снова в плен, его бы выдали прежнему хозяину и казнили бы в соответствии с римскими законами. Впрочем, меньшей змеюкой, как по мне, его это не делает. Всё это, конечно, не значит, что Флобер этого всего не знал, но, если знал, то факты прикручивал он весьма избирательно. И да, переносить в свой текст про «камни из мочи рыси» и прочее, как по мне, не стоило в той форме, в какой он это сделал, т.е. на полном серьёзе, даже, если вычитал эту ересь у античных авторов.
При этом прочитав его ответ, я подумала, что, если б он так хлёстко, иронично и страстно написал свой роман, как это послание критику, то мы бы имели совсем иное чтиво, пусть и с обилием деталей. Но вышло то, что вышло. Поэтому я определенно заинтересована личностью Гюстава Флобера и историей его жизни, но данная его книга оставила у меня двоякие впечатления. Однако, как я и сказала выше, всё, что я могла бы ему предъявить, уже предъявили задолго до меня)) И тем не менее находились те, кто романом «Саламбо» был восхищен и зачитывался. Поэтому при условии хорошего перевода кому-то эта книга, несомненно, понравится.
P.S. Когда я это писала, то уже очень хотела спать, так что, если я где-то всё-таки накосячила, вежливо и обстоятельно писать в коммы. Подумаю, что можно сделать.
Литература - прекрасная психотерапия, и большинство литераторов становятся таковыми, чтобы решить внутренние проблемы, восполнить и компенсировать собственную ущербность. Это, в общем, не секрет.
Но иногда - о, иногда появляются люди, чья жизненная сила столь велика, что буквально выплёскивается наружу. И если такой человек обладает хоть толикой писательского таланта, он неизбежно обращается к литературе как ещё одному способу продолжить себя, излить эту переполняющую его витальность. Недаром Дюма любил повторять, что "книги и дети делаются из одного материала".
В этом глубинная разница между "Мадам Бовари" и "Анной Карениной", между Флобером и Толстым. При всей фабульной схожести, эти образы и эти романы категорически различны: Анна хочет любить, Эмма хочет, чтобы любили её. Эмме не хватает любви - у Анны любви так много, что муж не способен воспринять её полностью.
И, пожалуй, лучше всего эта разница показана через чтение, потому что урождённая Облонская читает совсем не так, как урождённая Руо.
Для Эммы чтение - чистая компенсация. Возможность прожить эмоции, иначе ей недоступные, поэтому Бовари читает запойно - хотя, конечно, далеко не лучшие образчики литературы.
Анне же "неприятно было читать, то есть следить за отражением жизни других людей. Ей слишком самой хотелось жить".
И в этом смысле, Толстой вполне мог бы повторить за Флобером сакраментальное "Анна это я". Он тоже был весьма скверным читателем, и именно поэтому - гениальным прозаиком.
Мы постарались сделать каждый город, с которого начинается еженедельный заед в нашей новой игре, по-настоящему уникальным. Оценить можно на странице совместной игры Torero и Пикабу.
«Мне остаётся рассказать о том, как работал Гюстав Флобер и чем являлось для него совершенство формы, которое составляло радость и муку всей его жизни.
Возьмём любую из его книг и рассмотрим её с момента её возникновения, когда сюжет ещё только зарождается в сознании писателя и в общих чертах ложится на бумагу. С этой минуты художник закладывает фундамент будущего произведения; он принимается за поиски материалов и располагает их в самой строгой последовательности. Флобер прочитывал огромное количество серьёзных работ; вернее, он их внимательно перелистывал и, следуя безошибочной интуиции, которой он гордился, находил нужную страницу, необходимую фразу. Часто, прочитав сочинение в пятьсот страниц, он отмечал для себя всего лишь одно полезное сведение и тщательно его записывал; случалось даже, что такое чтение не давало ему ровно никаких результатов. Этим и объясняется то обстоятельство, что на каждую его книгу уходило в среднем по семь лет труда; ибо подготовительная работа отнимала у него, по крайней мере, года четыре. В увлечении он читал том за томом; какое-нибудь примечание под страницей заставляло его просматривать специальные трактаты, обращаться к первоисточникам, с которыми ему хотелось познакомиться, так что в итоге ему случалось перерыть целую библиотеку. И всё это ради одного сомнительного факта, простого слова, в котором он не был уверен. Мне даже кажется, что он забывал порою о своем романе и с любознательностью учёного продолжал в увлечении читать дальше, расширяя круг своих познаний.
Эрудиция Флобера явилась результатом самого метода его работы, беспрестанных поисков материала, необходимого для написания книг. Ему пришлось восстановить знание латыни, он перерыл всю античность и всю современную науку ради «Саламбо» и «Искушения святого Антония», а также ради «Воспитания чувств» и «Бувара и Пекюше». Итак, мало-помалу его записи, эти извлечения из книг, все накапливались и вскоре составляли целую груду толстых тетрадей. Он обращался с расспросами к специалистам, посещал Национальную библиотеку и рассматривал там эстампы, нередко уезжал за город и возвращался с необходимыми сведениями о местах, где действовали его персонажи. Количество заметок всё росло, превращаясь чуть ли не в гору. Чтобы дать представление о том, насколько добросовестно он работал, достаточно сказать, что перед тем, как приступить к «Воспитанию чувств», он перелистал все комплекты «Шаривари»: ему хотелось постичь характер журналистики эпохи Луи-Филиппа.
Из юмора «Шаривари» возник образ Юссонэ. Я могу привести множество примеров подобной добросовестности, переходящей в манию. В конце концов заметки скоплялись в таком изобилии, что он прекращал работу: это случалось тогда, когда все необходимые материалы уже были собраны или просто он смертельно уставал от такого рода работы; при его исключительной добросовестности эти изыскания могли длиться до бесконечности; но наконец наступал час, как он сам говорил, - когда у него являлась потребность писать. И вот тогда-то начинались муки творчества.
Напомню, что после того, как работа по сбору материалов бывала закончена, Флобер начинал испытывать к ним величайшее отвращение. Заметки к «Бувару и Пекюше», например, составили огромный ворох, целую гору бумаг, которая лежала на его письменном столе последние годы. Там хватило бы материала по меньшей мере на десяток томов in-octavo (формат изданий, при котором размер страницы равен 1/8 печатного листа – Прим. И.Л. Викентьева). Страницу заметок он резюмировал часто в одной фразе. Это был тот отобранный материал, из которого он должен был ещё извлечь квинтэссенцию. Теперь понятно, сколь тяжкого труда, каких невероятных усилий стоило ему это резюме, тем более что он стремился облечь его в совершенную форму. Казалось, язык для него становился всем, а содержание уже ничего не значило. В ущерб жизненности своих персонажей он пускался даже в самую жестокую риторику. Он любил повторять, что точность, безупречность слога - это всего лишь честность в отношении читателей. Для него это само собой разумелось. Только недалёкие люди говорят о том, чего они не знают. Если его раззадоривали, он в запальчивости кричал, что ему плевать на правдоподобие, что нужно быть таким же ненормальным, как он сам, чтобы добиваться нелепой точности, и что единственно важная и непреходящая ценность на земле - это безупречно составленная фраза.
Приступая к работе, он начинал с того, что наскоро набрасывал какой-нибудь эпизод в пять-шесть страниц, не более. Порою, если ему не давалось какое-то слово, он оставлял пробел. Затем он снова принимался за написанное и в течение двух-трёх недель, а порой и больше, со страстным увлечением трудился над уже сделанным эпизодом. Эти пять-шесть страниц он хотел довести до совершенства, но достичь этого было отнюдь не легко. Он взвешивал каждое слово, проверяя не только его смысл, но и звучание. Избегнуть повторов, рифмы, шероховатости слога было ещё не самым главным.
Он дошёл до того, что не выносил, когда в одной фразе сталкивались одинаковые слоги; часто его раздражала какая-нибудь одна буква, и он подыскивал слова, где бы её не было, или подбирал выражения с многократно повторяющимся звуком «р», что должно было придать периоду нужный раскат. Он писал не для тех, кто читает про себя, молча, устроившись у камелька; он писал для читателей, которые станут декламировать, произносить его фразы вслух; сама система его работы основывалась на этом принципе. Чтобы проверить свои фразы, он их «горланил», сидя один за рабочим столом; они удовлетворяли его только в том случае, если имели именно то звучание, которого он добивался. В Круассе об этом все хорошо знали; слугам было ведено не обращать внимания на громкий голос, доносящийся из кабинета. И лишь прохожие из любопытства останавливались на дороге; его называли «адвокатом», считая, несомненно, что он упражняется в красноречии. Ничто так ярко не характеризует стиль Флобера, как эта потребности в гармонии. Нельзя по-настоящему почувствовать его стиль, не проверив, как он, на слух его фразы. Это проза, созданная для декламации. Звучность слов, великолепие ритма придают удивительную силу идее - то лирическим наполнением, то комическим контрастом. Он превосходно передавал также речи глупцов, сокрушая человеческую глупость громовыми раскатами фраз.
Я не в силах дать сколько-нибудь полное представление о том, как взыскательно и с каким тщанием работал Флобер над стилем. Мы заблудились бы в бесконечном лабиринте мельчайших тонкостей языка. Даже пунктуация и та играла для него немаловажную роль. Он стремился придать слогу движение, краску, музыку; он брал самые обычные стертые слова, и они оживали под его пером. Он не был строгим грамматиком: порою он не отступал и перед неправильностью речи, если фраза становилась от этого проще и музыкальнее. С каждым днём он все более и более стремился к сдержанности, искал точное слово, ибо считал, что стиль подлинно совершенный не терпит многословия. Я часто думал, хотя и не говорил ему об этом, что он продолжает дело Буало в отношении лексики романтизма, перегруженной новыми выражениями и оборотами. Он непрерывно сокращал, вымарывал написанное и, в конце концов, стал испытывать перед словами настоящий страх; он соединял их на сотни ладов и, если они не соответствовали нужной идее, просто отбрасывал. Однажды в воскресенье мы нашли его сонным, разбитым усталостью. Накануне днем он закончил страницу из «Бувара и Пекюше», которой остался вполне доволен, и, переписав её на большой лист голландской бумаги, которой обычно пользовался, отправился обедать в город. Когда к полуночи он вернулся домой, то вместо того, чтобы сразу же лечь спать, он не мог отказать себе в удовольствии перечесть ещё раз написанную страницу. И тут он пришел в сильнейшее волнение: оказалось, что на расстоянии двух строк дважды повторилось одно и то же слово. И хотя в его кабинете не топился камин и было очень холодно, он тут же принялся за работу с упорным ожесточением, стремясь избавиться от этого повтора.
Затем он заметил ещё по сколько слов, которые пришлись ему не по вкусу, пытался их заменить, не смог и лег в полном отчаянии. Заснуть ему не удалось. Он все время ворочался в постели, обдумывая незадавшиеся фразы. Внезапно ему пришёл в голову счастливый оборот. Он вскочил на ноги, зажёг свечу и в одной рубашке отправился к себе в кабинет записать найденную фразу. Затем, весь дрожа от холода, снова лёг в постель и закутался одеялом. Трижды вскакивал он и зажигал свечу, чтобы переставить какое-нибудь слово или добавить запятую. Наконец, не выдержав, он принес рукопись в постель, надвинул на уши фуляр и, подоткнув со всех сторон одеяло, принялся за работу; одержимый манией совершенствования, он до утра подчищал страницу, безжалостно черкая её карандашом. Вот так он работал. Всем нам ведомы муки творческих исканий. Но у него они длились беспрерывно, от первой до последней строки в любой из его книг.
Сидя за рабочим столом перед только что написанной страницей и охватив голову руками, он долго и пристально глядел на нее, как бы магнетизируя. Затем, отложив в сторону перо, он погружался в безмолвное раздумье, поглощённый поисками слова, которое от него ускользало, или оборот речи, который никак не мог отыскать. Тургенев, видевший его в такие минуты, говорил, что он не мог смотреть на него без волнения. В эти минуты его не следовали тревожить. В работе он проявлял поистине ангельское терпение, хотя обычно бывал нетерпелив. К языку Флобер питал величайшее уважение, он не вступал с ним в спор, а выжидал, когда тот сам соблаговолит выказать ему свою благосклонность. Флобер говорил, что порою ему приходилось целыми месяцами подыскивать нужные слова».
Эмиль Золя, Гюстав Флобер. Писатель / Собрание сочинений в 26-ти томах, 25 Том, М., «Художественная литература», 1966 г., с. 509-513.
После некоторых событий, стала носить с собой револьвер на патронах Флобера (у нас он не считается огнестрелом, продается свободно). И пару дней назад он мне пригодился. Двое подпитых товарища не славянской наружности (не разбираюсь я расах), возле круглосуточного, вечером шли за мной от самого магазина до аптеки, решила сделать вид что захожу туда, купила парацетамол и минералку, когда вышла преследование продолжилось. Собственно, они этого и не скрывали, поровнявшись, назвали по имени (мне стало ясно что это знакомые, город маленький), предложили пройтись с ними на день рождение неизвестной Алины, которую я, якобы, должна хорошо знать. Я игнорировала и терпела их буквально в полуметре от себя, но вот когда меня начали спихивать в сторону подъезда соседнего дома - немедленно достала пукалку, и сделала вытрел в воздух. Реакция изумительная. Первый патрон идет без пули, с пыжом (хенд мейд с помощью кухонного ножика) поэтому сноп искр выходит выразительный, а звук - до звона в ушах, один пошатнулся в сторону лавочки, и присел, а второй моментально протрезвев отскочил в сторону. Не пряча игрушку, я молча пошла дальше, стараясь не трястись от страха и злости. На утро к мне нагрянули их родственники (или друзья, но такой же наружности) выяснили квартиру в УК дома, отчитывали что так нельзя, что поступила я не по чести, не по закону, и что держу я дома оружие, и грозит мне штраф и тюрьма, так что требуют чтоб я сама пошла в полицию, и сдалась как иностранный шпион с чистосердечным, или пять тысяч гривен сходу им отсыпать, ибо если пойдут они - будет хуже. Я спокойно, без мата, что удивительно, сказала что если у них есть доказательства, или запись с камер как я стреляю по пострадавшим - пусть обращаются в органы. В конце словесной перепалки, одна женщина сверля меня взглядом прошипела "Лучше бы ты жопу подставила, теперь это гавно разгребать долго будешь". Ну а мне моя жопа дороже, жаль только что закон в таком случае всегда на стороне "настоящих" жертв.
Так случилось, что в последнее время я очень много читаю про шоколад. Это связано с моей творческой деятельностью. И на просторах всемогущего и всезнающего тырнета я наткнулась на потрясающую и изумительную вещь. Я нашла шоколадную конфету с названием "Мадам Бовари". Если бы мне преподнесли подобный презент, я бы решила, что надо мной глумятся... и дала бы тому нехорошему человеку в зубы. З.Ы.- читайте книги, Друзья. Даже если кто-то вам упорно говорит, что это бесполезно в вашем случае.)
Выкручивайте остроумие на максимум и придумайте надпись для стикера из шаблонов ниже. Лучшие идеи войдут в стикерпак, а их авторы получат полугодовую подписку на сервис «Пакет».
Кто сделал и отправил мемас на конкурс — молодец! Результаты конкурса мы объявим уже 3 мая, поделимся лучшими шутками по мнению жюри и ссылкой на стикерпак в телеграме. Полные правила конкурса.
А пока предлагаем посмотреть видео, из которых мы сделали шаблоны для мемов. В главной роли Валентин Выгодный и «Пакет» от Х5 — сервис для выгодных покупок в «Пятёрочке» и «Перекрёстке».
Реклама ООО «Корпоративный центр ИКС 5», ИНН: 7728632689