A.Norton

Султаны пара и тумана вихрились по перрону, превращая мужчин и женщин в сероватые призраки, а неосторожным создавая ловушки в виде небрежно поставленных чемоданов и дорожных сундуков. Ночь становилась холоднее, и на крыше билетных касс уже можно было заметить тонкий блеск изморози. Сквозь запотевшие стекла зала ожидания слабо различались люди, жмущиеся к шумным радиаторам, воняющим маслом и прогорклой пылью. В буфете пили чай из дешевых чашек с паутинкой трещин; хлебали торопливо, с причмокиванием, словно опасаясь, что фаянс сейчас растворится и обдаст одежду тепленькой, как моча, жидкостью. На руках у измотанных родителей кричали утомленные дети. Какой-то отставной майор пытался завязать беседу с двумя солдатами, но они — свежеиспеченные рядовые, уже заранее боящиеся окопов, — для разговора были не в настроении.

Сумрак дерзкой трелью просверлил свисток начальника станции, высоко над его головой качнулась лампа, и поезд начал медленно отходить, оставляя на внезапно опустевшем перроне всего двоих человек. Если б здесь был еще кто-нибудь, да к тому же наблюдательный, он бы быстро уяснил, что эти вновь прибывшие не из Андербери. Чемоданы при них были большие и тяжелые, а одеты они были по-городскому. На одном, что покрупнее и постарше, были шляпа-котелок и теплое кашне, обернутое вокруг рта и подбородка. Бурое пальто было на рукавах слегка изношено, а ботинки созданы для комфорта и долговечности, без особых реверансов моде или эстетике.

Его компаньон ростом был почти вровень с ним, но худощав и лучше одет. Короткое черное пальто; шляпы не было, и густые пряди смоляных волос вольно рассыпались по плечам (длина, честно сказать, превосходила ту, что была принята в облюбованной им профессии); яркие васильковые глаза. Его, пожалуй, можно было бы назвать красивым, если б не брюзгливо поджатый с уголков рот, придающий ему оттенок вечного недовольства.

— Стало быть, сэр, никакой торжественной встречи, — сказал тот, что старше.

Его звали Артур Стокс, и был он весьма горд зваться детектив-сержантом — по его мнению, самой великой полицейской силы на свете.

— Местные всегда недовольны, когда им приходится получать помощь из Лондона, — сказал второй полицейский.

Этого звали Берк, и он носил звание инспектора Скотленд-Ярда, если слово «звание» здесь уместно. Судя по выражению его лица, слово «звание» сейчас вполне можно было заменить словом «бремя».

— То, что нас приехало двое, для них не подразумевает двойной благодарности.

Они прошли через вокзал и вышли к дороге, где возле пошарпанного авто топтался человек.

— Вы джентльмены из Лондона? — встретил он их вопросом.

— Они самые, — ответил Берк. — А вы кто будете?

— Я Крофт. Меня за вами прислал констебль. Он сам сейчас занят. Местные газетчики. Понаслали на нас, тоже из Лондона.

Берк посмотрел с хмурой озабоченностью.

— Ему было сказано до нашего приезда не делать никаких комментариев, — напомнил он.

Крофт потянулся за их чемоданами.

— Как он, интересно, сможет им сказать, что ему запрещено говорить, если ему запрещено говорить? — спросил он и, довольный своим каламбуром, подмигнул Берку.

Сержант Стокс еще ни разу не видел, чтобы кто-нибудь подмигивал инспектору полиции; идеальным кандидатом для такого подмигивания Крофт ему не показался.

— Мне кажется, верно подмечено, сэр, — пробурчал он и для проформы добавил: — Вам не кажется?

Берк поглядел на сержанта взглядом, подразумевающим много чего, но вряд ли чего-нибудь лестного для окружающей его компании.

— На чьей вы стороне, сержант?

— На стороне закона и порядка, сэр, — отчеканил Стокс. — Сугубо закона и порядка.

***

Панический страх перед ведовством охватывал Европу на протяжении трех столетий, начавшись в пятнадцатом веке и завершившись со смертью в 1782 году швейцарки Анны Гёльди, последней в Западной Европе женщины, казненной за ведовство. В целом за него поплатились жизнью от пятидесяти до ста тысяч человек, из которых восемьдесят процентов составляли женщины, в основном пожилого возраста и низкого достатка. Сильнее всего эти темные страсти бушевали на территории Германии (примерно половина всех смертей). В Англии погибло примерно полтысячи, а вот в Шотландии эта цифра была вдвое выше ввиду не особого смущения шотландских судов перед пытками как средством дознания; сюда же можно прибавить и маниакальную подозрительность молодого монарха Якова VI. Самым обстоятельным руководством по выявлению, выбиванию признательных показаний и конечной расправе над ведьмами стал печально известный «Malleus Maleficarum» — «Молот Ведьм» — совместное детище немецкого монаха-доминиканца Генриха Крамера и декана теологии Кельнского университета Якоба Шпренгера. Крамер и Шпренгер были единодушны во мнении, что семя ведовства зиждется в самой природе женского пола. Женщины духовно, умственно и эмоционально слабы, а также подвержены похоти. Эти фундаментальные изъяны находят свое крайнее выражение в ведовстве.

Н аступление Реформации не особо повлияло на развенчивание этих представлений. Даже, пожалуй, наоборот: любая маломальская терпимость к так называемым «ведьмам» из сельской глубинки, существовавшая до этого, стала беспощадно вытаптываться вместе с прочими проявлениями старых языческих традиций; даже человеколюбец Мартин Лютер призывал сжигать женщин на кострах как ведьм.

Лишь в 1736 году вышел официальный указ убрать из свода законов Англии статью за колдовство — почти через сто двадцать лет после захвата, судилища и казни трех женщин, известных как Андерберийские ведьмы.

***

Лондонских полицейских чинов Крофт доставил в центр деревни Андербери, где они обосновались в паре небольших, но теплых комнат в тыльной части гостиницы с романтическим названием «Винтаж». Когда гости привели себя в порядок и подкрепились сандвичами, их отвезли к местному гробовщику. Там их ждал сельский врач Эллинсон, а также единственный представитель местной полиции констебль Уотерс. Эллинсон был молод, а в Андербери переехал недавно вместе с семьей, после смерти своего дяди, прежде имевшего дело с рождениями, болезнями и иными проявлениями бренной жизни в районе. При движении Эллинсон слегка прихрамывал (сказывался перенесенный в детстве полиомиелит, уберегший его от воинской повинности во Франции). Уотерс, по мнению Берка, был типичным деревенским блюстителем порядка: осторожный, но не педант, с врожденной сметкой, но не выросшей еще до уровня мудрости.

Сейчас все четверо стояли перед гробовщиком, состоящим, казалось, сплошь из складок и морщин. Он неторопливо снял простыню с лежащего на каменной скамье тела.

— Мы с ним пока ничего особо не делали, ждали, пока из Лондона приедете вы, — пояснил он. — Хорошо, что погода холодная, а иначе бы он подпортился сильнее, чем уже успел.

Открывшийся взору труп принадлежал мужчине чуть за сорок, с плотным сложением человека, днем усердствовавшего в поле, вечером за столом, а ночью в пабе. Его черты, точнее то, что от них осталось, посерели, а по запаху чувствовалось, что внутри уже набирает силу разложение. Лицо уродовали длинные вертикальные борозды ран, то же самое на груди и на животе. Раны были глубоки и пронизывали тело до самых внутренностей, которые были ясно видны. Из двух прорезов, словно личинки какого-нибудь гнусного паразита, торчали изорванные кишки.

— Его звали Малькольм Треворс, или просто Мэл, — сказал Уотерс. — Жил один, семьи и жены не было.

— Боже правый, — вздохнул Стокс. — Вид такой, будто его искромсал зверь.

Берк кивком отослал гробовщика, сказав, что в случае надобности его позовут. Тот, сутуля плечи, тихо вышел; если его и задевало такое выдворение, то благодаря своей недюжинной опытности он не показал виду.

Когда дверь в морг закрылась, Берк повернулся к доктору:

— Вы его осмотрели?

Эллинсон покачал головой:

— Только поверхностно. Не хотелось мешать следственным действиям. Но с ранами я ознакомился достаточно близко.

— И?

— Если это сделало животное, то я затрудняюсь сказать какое.

— Мы разослали запрос по циркам и зверинцам этой округи, — сказал констебль Уотерс. — Скоро выяснится, не сбежал ли у хозяев кто-нибудь из зверей.

Берк кивнул, однако было ясно, что слова Уотерса заинтересовали его мало. Его внимание оставалось на Эллинсоне.

— Чем вызваны ваши слова?

Доктор склонил над мертвецом голову и указал на некоторую взлохмаченность по краям основных ран.

— Вы видите это? В отсутствие каких-либо иных свидетельств я бы сказал, что эти борозды оставлены большими пальцами с длинными ногтями.

Он поднял руку, слегка скрючив пальцы, как будто держа в них мяч, после чего медленно провел ими по воздуху.

— Глубокие раны исходят от пальцев, — вслух предположил он. — А добавочные, угловые надрезы от большого пальца.

— Ну а не мог кто-нибудь применить к нему, скажем, фермерский инвентарь? — задал вопрос Стокс.

Сержант был лондонцем до мозга костей, и знание деревенского быта, вероятно, исчерпывалось у него мытьем овощей, перед тем как пустить их на готовку. Тем не менее у него было достаточно здравое подозрение, что если открыть любой амбар между этой местностью и Шотландией, то там внутри обнаружится острых предметов достаточно, чтобы настругать ломтями целый взвод таких, как Треворс.

— Не исключено, — сказал Эллинсон. — Хотя я не специалист по орудиям крестьянского труда. Надо бы осмотреть тело поподробней; глядишь, что-нибудь и обнаружится. С вашего позволения, инспектор, я бы хотел произвести вскрытие. Более детальное изучение ран должно многое разъяснить.

Вместо ответа Берк снова склонился над трупом, на этот раз глядя ему на руки.

— Вы можете дать мне лезвие потоньше? — спросил он.

Эллинсон вынул из своего саквояжа скальпель и подал его полисмену. Берк аккуратно просунул его мертвецу под ноготь правого указательного пальца и ковырнул.

— Дайте мне что-нибудь, куда поместить пробу.

Эллинсон подал склянку для хранения препаратов, и Берк соскреб осадок из-под ногтя туда. То же самое он поочередно проделал с каждым из ногтей правой руки, пока в склянке не оказалось несколько мелких кусочков материи.

— Что это? — спросил констебль Уотерс.

— Ткань, — ответил Эллинсон. — Кожа, не мех. Крови очень мало. В сущности, ее и нет.

— Он защищался, — заметил Берк. — Кто бы там на него ни нападал, на нем остались отметины.

— В таком случае он давно уже скрылся, — рассудил Уотерс. — Человек, исполосованный шрамами, не стал бы ошиваться поблизости, напрашиваясь на разоблачение.

— Пожалуй, нет, — не стал возражать Берк, — но все равно это уже зацепка. Вы можете отвести нас туда, где было обнаружено тело?

— Сейчас? — спросил Уотерс.

— Да нет, лучше утром. В таком тумане мы рискуем затоптать любую улику, если только она не запропастилась уже сейчас. Доктор, когда вы, по-вашему, сможете окончить осмотр?

Эллинсон снял пиджак и стал закатывать рукава.

— С вашего позволения, приступлю прямо сейчас. К утру рассчитываю знать больше.

Берк посмотрел на сержанта.

— Что ж, ладно, — сказал он. — Пока расходимся, а завтра предлагаю собраться в девять. Благодарю вас, джентльмены.

На этом они расстались.

***

Деревня Андербери насчитывала от силы пятьсот душ, из которых половина проживала на мелких фермах в стороне от самой деревни с ее церковью, гостиницей и горсткой лавок, все расположенные у перекрестка дорог, в сердце Андербери. Заезжий гость может подметить, что центральный пятачок, на котором сходились две дороги, значительно крупнее, чем можно ожидать. В поперечнике он составляет примерно шестьдесят футов, а центр его поднимается, образуя круглый травянистый бугор вроде клумбы, только без цветов. Чтобы как-то смягчить его унылость, на нем установили статую герцога Веллингтона, но ее дешевый камень начал со временем крошиться, отчего каменный облик герцога постепенно обрел сходство с больным проказой или какой другой неприличной в обществе болезнью.

Для того чтобы понять причину возникновения того круга не перекрестке, требуется знание местной истории, чем похвастаться может разве что пара-тройка заезжих визитеров. Когда-то Андербери была гораздо более густонаселенным местом, чем в наши дни, да к тому же слыла крупным пересечением торговых путей в этой части графства. О тех былых днях до сих пор напоминает сельский рынок, что собирается по субботам среди поля на восточной стороне деревни, хотя в прошлом (да и в настоящем тоже, только не в Андерберри) такие рынки традиционно собирались в самом центре деревень. Здесь эта практика пресеклась во второй половине восемнадцатого века, когда Андербери стала центром самого крупного процесса над ведьмами, когда-либо предпринятого на Британских островах и до, и после.

Как и зачем в Андербери явились ведьмоискатели, остается неясным, хотя возможным толчком к тому могла послужить вспышка заболеваний среди деревенских детей. На протяжении всего одной недели там умерло пятеро младенцев — все как один первенцы мужского пола, — и подозрение пало на тройку женщин, недавно обосновавшихся в Андербери. Кто они и откуда взялись, толком неизвестно; сами они называли себя вольными сестрами, а до этого обитали в Чипсайде. Старшая из них, Эллен Друри, была повитухой, взявшись в деревне за эти обязанности после того, как здесь внезапно утонула ее предшественница, некая Грэйс Полли. Эта самая Эллен Друри и помогла появиться на свет тем младенцам мужского пола, что впоследствии умерли, и на нее немедленно было указано, что она при появлении на свет наложила на них проклятие. Требования арестовать этих женщин и провести дознание раздавались все громче, однако за свое недолгое пребывание в Андербери сестры успели снискать себе популярность у местных селянок своей умелой работой со снадобьями и травами. Эту троицу можно назвать еще и «протофеминистками»: жертв привычного в ту эпоху насилия со стороны мужей и родственников по мужской линии они учили противостоять такому обращению, так что целый ряд мужчин претерпел в своем доме осаду от оравы воинственно галдящих женщин, неизменно возглавляемых Эллен Друри и как минимум одной из ее сестер. Был и еще один случай: один из фермеров по имени Броуди, особо лютый к своей жене, а заодно и к дочерям, возвращаясь как-то вечером с поля, был так жестоко избит, что думали, он уже не жилец. Впоследствии Броуди отказался поименно назвать нападавших, хотя витавшая по деревне молва гласила, что сестры Друри в ту ночь в деревне отсутствовали, а на их посохах потом были якобы заметны следы крови — спрашивается, чьей же, как не Броуди? По жертве нападения, признаться, слез никто не лил (у него отнялась правая рука и повредилась речь), но такое положение дел продолжаться, безусловно, не могло. Смерть младенцев дала жителям деревни искомый повод, и вот из Лондона по королевскому указу отправились двое искателей ведьм, чтобы провести тщательное дознание.

О методах тех дознавателей говорить особо не приходится — они изложены в целом ряде источников. Ограничимся тем, что сестры Друри подверглись допросу с пристрастием, а с ними и еще десяток женщин из деревни, из которых две были замужем, три уже дряхлые старухи, а одной не было еще и двадцати. На их телах были найдены «отметины» — сочетания родинок и бородавок, специфические складки кожи в интимных местах, — которые были истолкованы как признаки их дьявольской натуры. Молодая девица под угрозой пытки созналась в практике ведовства, а также что видела, как Эллен Друри готовит зелье, изъявшее жизнь из новорожденных младенцев. Она же сказала дознавателям, что три женщины вовсе и не сестры, хотя их подлинные имена ей неизвестны. Наконец она живописала гульбища, что происходили на дому у тех женщин; в них якобы принуждали участвовать и ее саму, говорили изменнические богопротивные речи про святую Церковь и даже про самого короля. С таким вот признанием женщины предстали перед окружным судом, и им был вынесен приговор.

18 ноября 1628 года сестры Друри были повешены на деревенской площади в Андербери, а их останки закопаны в неозначенном месте к северу от кладбища, непосредственно за оградой. Та же участь была уготована и их сообвиняемым, но вмешательством королевского врача, сэра Уильяма Гарви, заинтересовавшимся природой «дьявольских отметин», якобы выявленных на телах осужденных, те женщины были переправлены в Лондон, где повторно предстали перед Тайным Советом, среди членов которого насчет их участия возникли разногласия. Затеялся вялый диспут. Пока он длился, пятеро из обвиненных умерли в заточении, а те, кто выжил, лет через десять были тихо выпущены и остаток своих дней провели в нищете и бесчестье.

Эллен Друри взошла на эшафот последней. Говорят, даже в преддверии смерти ее немигающий взор был вперен в истязателей, пока кто-то из родственников Броуди не метнул в нее горшок с горящей смолой. Волосы и рубище на женщине вспыхнули, лопнули глаза в глазницах, и мир ее померк навеки.

***

Доктор Эллинсон до глубокой ночи корпел над изучением ран, оставленных на теле Мэла Треворса. Самая крупная из них, поведал он за завтраком в гостинице Берку и Стоксу, шла внутри от живота до самого сердца, аж в пяти местах пронзенного чем-то, напоминающим длинные когти. На этом месте разговора сержант Стокс временно утратил аппетит к своему бекону.

— Вы хотите сказать, что человеческая пятерня вот так прошила тело? — спросил Берк, сопроводив свой вопрос жестом.

— Получается так, — пожал плечами врач. — Я пристально изучил его в расчете, что смогу найти какой-нибудь обломок ногтя, но безуспешно. Что, с учетом данных обстоятельств, весьма удивительно. Прорвать таким образом человеческие внутренности не так-то легко, и ногти скорей всего бы не выдержали. Из чего невольно напрашивается вывод: или ногти на руке были необычайной крепости, или же они каким-то образом были искусственно усилены — скажем, насадкой съемных металлических когтей.

Сколь-либо пополнить совокупную сумму сведений доктор не мог и по велению своей жены ретировался спать. Жена, как выяснилась, прибыла, чтобы сделать кое-какие покупки и препроводить своего усталого супруга домой. Внешности она была необычайной — высокая блондинка с пронзительными и несколько странными зелеными глазами: свет отражался в них словно в изумрудах, инкрустированных хрусталинками слюды. Звали ее Эмили, и прежде чем она повела своего мужа к двери, Берк сумел обменяться с ней всего парой фраз.

— Спасибо вам за помощь, — поблагодарил он, в то время как врач застегивал возле крыльца гостиницы пальто, а его жена подзадержалась внутри обменяться любезностями с дочерью хозяина заведения.

— Прошу прощения, что не смог больше ничем пригодиться, — сказал Эллинсон. — Дело хотя и мрачное, но весьма интригующее, так что чуть погодя хотелось бы взглянуть на Треворса еще разок, пока он не перешел под нежную опеку гробовщика. Может статься, я от усталости все же упустил какие-нибудь детали, способные оказаться полезными.

Берк кивнул, отстраняясь, чтобы дать пройти миссис Эллинсон.

И тут произошло нечто крайне любопытное. Прямо напротив Берка находилось зеркало с рекламой какого-то сорта виски, с которым он не был знаком. В темно-серебристой глубине зеркала Берк четко различал себя, а также проходящую мимо Эмили Эллинсон, но из-за какого-то, видимо, дефекта поверхности ее отражение перемещалось несколько медленней, чем она сама, и Берк готов был поспорить, что отражение как будто повернулось к нему лицом, хотя сам оригинал шагал, четко глядя перед собой. Но и это не все. В ту самую секунду то, повернутое лицо принадлежало не Эмили Эллинсон — удлиненное и будто тронутое тленом, с черной дырой вместо рта и местами странно обугленное, со следами сажи в мерклых глазницах. Тут миссис Эллинсон вышла вместе с мужем за пределы зеркала, и видение кануло. Берк подшагнул к зеркалу и увидел, что оно мутное и потускнелое, чего, собственно, и следует ожидать от носителя дешевой рекламы. Поверхность зеркала была в щербинках и мутных пятнах, так что у Берка даже собственное лицо пузырилось и мерцало переливами света как в балаганном паноптикуме. Тем не менее внутрь просочился тревожный холодок, и даже вид спокойно сопровождающей мужа миссис Эллисон не успокаивал — прихрамывая на ходу, доктор чуть ли не облокачивался об нее для поддержки.

На улочках Андербери тем утром почти не попадалось мужчин возрастом младше пятидесяти, что едва ли можно назвать необычным. Большинство городков и деревень сильно убыли в плане молодого мужского населения, и нет сомнений, что даже с окончанием затянувшихся военных действий пройдет много, много лет, прежде чем в местах вроде Андербери количественное несоответствие полов как-то уравняется.

Берк возвратился к детектив-сержанту. К остывшим остаткам своего завтрака он больше уже не притрагивался.

— Что-нибудь не так, сэр? — подняв глаза, спросил сквозь еду Стокс, у которого с уходом врача аппетит быстро восстановился.

— Да ничего, просто усталость, — отмахнулся Берк.

Стокс кивнул и макнул в подливу кусочек тоста. Завтраком он остался доволен; может, не так хорош, как домашняя еда, которой его потчует миссис Стокс, но все равно достойно. Милая женушка нередко намекала ему, что инспектору Берку, пожалуй, не мешало бы малость поправиться, только вот Берк никак не принимал приглашений отужинать. Стокс вполне себе понимал, что под деликатным «поправиться» его женушка имела в виду, что инспектору надо бы жениться, чтобы он мог как следует обосноваться за столом, обильно уставленным готовкой своей жены; но у инспектора на женщин, похоже, времени особо не было. Он жил один со своими книгами и своей кошкой, и хотя в своих отношениях с дамами был неизменно куртуазен (даже с теми из них, кому подобает зваться «ночными бабочками»), все равно в компании с ними держал легкую, слегка натянутую дистанцию. Стоксу, который одинаково легко вписывался в компанию обоих полов, такое существование казалось немилосердно одиноким, однако работа в полиции научила его пониманию различий между людьми, вкупе со сложностями, лежащими даже за самым, казалось бы, беспечно-великосветским бытием. К инспектору Стокс испытывал доподлинное уважение и чуть ли не любовную приязнь. Полицейский из него просто замечательный. Стокс гордился служить бок о бок с ним, ну а его частная жизнь — дело сугубо его и никого больше.

Берк встал и потянулся за своим пальто, висящим на стенном крючке.

— Надо бы немного подышать, — сказал он. — Поглядеть, где окончил свою жизнь Мэл Треворс.

Окончание в отдельном посте.

Епископ был похож на скелет с длинными, без морщин пальцами и выступающими руслами вен, извилисто струящимися по бледной коже словно древесные корни по снежному покрову. Лысая как коленка голова сужалась на темени в шишак; лицо было скрупулезно выбрито или же не имело волос в принципе, что лишний раз указывало на подавление плотских аппетитов. Облачен епископ был исключительно в пурпурные и багряные тона, сразу после белого воротничка, покоящегося на шее подобием сползшего нимба. Когда он встал для приветствия, текучие складки одежд смотрелись таким контрастом бледной остроте головы, что мне на ум невольно пришло сравнение с окровавленным кинжалом. Я неотрывно глядел, как пальцы его левой руки медленно и тщательно обвивают чашечку трубки, а правая нежно уминает в нее табак. Было что-то поистине паучье в том, как скрытно шевелятся его пальцы. Пальцы епископа мне не понравились, да раз уж на то пошло, мне не понравился и сам епископ.

Мы сели у противоположных сторон мраморного камина в его библиотеке, зарешеченный огонь которого был единственным источником света в обширном помещении, пока епископ не зажег спичку, которую поднес к своей трубке. Это действие как будто подчеркнуло глубину его глазниц и придало желтоватый оттенок белкам его глаз. Я смотрел, как при затяжках впадают его щеки, и когда сосущие движения стали мне непереносимы, я перевел взгляд на тома, расположенные на полках. Подумалось: сколько из этих книг епископ прочел. Он показался мне человеком из тех, кто книги недолюбливает, исподволь порицая семена крамолы и вольнодумства, которые они могут посеять в умах не столь вышколенных, как у него.

— Каково ваше самочувствие, мистер Петтингер? — спросил епископ, когда трубка, к его удовольствию, раскурилась.

Я поблагодарил его за заботу и ответил, что с некоторых пор чувствую себя гораздо лучше. У меня еще оставались некоторые нелады с нервами, и ночами я, бывало, метался во сне от грохота канонады и суеты крыс в окопах, но рассказывать об этом сидящему напротив человеку было бессмысленно. Были такие, кто возвращался в гораздо большей степени распада, чем я, с телами изувеченными, а умом, разбитым вдребезги, словно хрустальная ваза. Я каким-то образом умудрился сохранить все свои конечности, а отчасти и рассудок. Мне нравилось полагать, что Бог, по всей видимости, оберегает меня во всех моих перипетиях, даже когда складывалось впечатление, что Он повернулся к нам спиной и бросил нас на произвол судьбы, а в наиболее беспросветные моменты казалось, что Он давно меня отверг, если вообще когда-либо существовал.

По большому счету, людские воспоминания странны. Столько ужасов было перенесено среди нечистой плоти и грязи, что даже выбирать какой-нибудь конкретный казалось почти абсурдом, словно можно создать некую шкалу, в которой расположить по нисходящей преступления против человечности по силе их воздействия на индивидуальную психику. И тем не менее мысленно я раз за разом возвращался к стайке солдат на плоском, топком от слякоти пейзаже, над которым торчал один-единственный ствол черного, сожженного орудийным обстрелом дерева. У кого-то из солдат вокруг рта еще виднелась кровь, хотя они были притоплены в слякоти настолько, что сложно сказать, где здесь заканчивались люди и начиналась непролазная грязь. Их обнаружили в воронке от снаряда наступающие войска после того, как ожесточенный бой привел к небольшому смещению наших позиций: четверо британских солдат согнулись над свежим трупом пятого, работая над ним руками и отпластывая от костей куски теплого мяса, которые они жадно запихивали в рот. Убитый солдат был германским, но это, в сущности, не важно. Каким-то образом эта четверка дезертиров умудрилась существовать на протяжении недель на ничейной территории меж двух боевых порядков, кормясь телами убитых.

Суда как такового не было, не было и протокольной записи их казни. Бумаг при них давно не имелось, а свои имена перед оглашением приговора они назвать отказались. Их вожаку — во всяком случае, тому, к чьему верховодству они явно склонялись, — было за тридцать, а самому молодому не было еще и двадцати. Мне было разрешено сказать несколько слов от их имени, попросить о снисхождении за содеянное. Я стоял от них сбоку, читая молитву, а они стояли с завязанными глазами. И в это время их старший мне сказал:

— Я его вкусил. Отведал Слово, ставшее плотью. Теперь Бог во мне, а значит, я Бог. Вкус был ничего. Вкус крови.

Затем он повернулся лицом к наставленным винтовкам, и его неназванное здесь имя открылось небесной канцелярии. «Я Бог… я вкусил… с кровью», — этим я с епископом тоже решил не делиться. Я вообще не был уверен в воззрениях епископа касательно Бога. Порою я подозревал, что понятие о Вседержителе — не более чем удобный способ держать массы в узде, дающий утвердить собственное главенство. Сомневаюсь, что его теологические взгляды когда-либо выходили за пределы интеллектуальных поединков за бокалом хереса. Как бы этот человек вел себя в грязи окопов, я не знаю. Может статься, он бы там выжил, но только за счет остальных.

— Как вам ваша должность при больнице? — поинтересовался он сдержанно-учтивым тоном.

Как и со всеми изречениями епископа, тут, перед тем как отвечать, надо было понять скрытый подтекст фразы. Так, при ответе на предыдущий вопрос епископа я чувствовал себя сравнительно благополучно, хотя на самом деле это обстояло не совсем так. Сейчас он интересовался армейским госпиталем в Брэйтоне, к которому меня приписали по возвращении с войны. Я справлял должностные обязанности клирика для тех, кто лишился конечностей или рассудка, пытаясь смягчить их боль и внушить, что Бог по-прежнему с ними. Но в то же самое время, будучи номинально членом госпитального персонала, я ощущал себя в такой же мере пациентом, как и они, поскольку тоже нуждался и в пилюлях для сна и имел иногда доступ к более тонкого плана «головным целителям», пытаясь восстановить свой давший трещину разум.

В Англию я вернулся вот уже как полгода. Все, чего я хотел, так это какого-нибудь спокойного места, где я мог бы содействовать нуждам моей паствы, предпочтительно такой, что не одержима стремлением вышибить мозги из паствы кого-то другого. Епископ располагал властью дать мне желаемое, если на то будет его воля. Я не держал сомнений, что ему вполне хватало проницательности чувствовать мою к нему антипатию, хотя и понимал, что мои чувства заботят его мало. При всем прочем, он по крайней мере не имел привычки позволять своим эмоциям или эмоциям остальных влиять на его решения.

Его вопрос по-прежнему витал в воздухе между нами. Если сказать ему, что госпиталем я доволен, он может перевести меня на более трудный пост. Скажу, что недоволен, — и мне гарантировано пребывание здесь до скончания моих дней.

— Я надеялся, что для меня у вас найдется приход, — ответил я, предпочитая ответ под совершенно иным углом. — Мне не терпится возобновить окормление паствы.

Епископ взмахнул своими паучьими пальцами.

— Всему свое время, мистер Петтингер, всему свое. Прежде чем бегать, необходимо научиться ходить. Мне бы хотелось для начала, чтобы вы утешили страждущего члена нашей собственной общины. Вы, полагаю, наслышаны о Четуин-Дарк?

О да. Четуин-Дарк был небольшим приходом в паре миль от юго-западного побережья. Один священник, ничтожно малое число прихожан, да и жизнь не самая отрадная. Но церковь там была уже давно. Очень давно.

— В настоящее время приходом заведует мистер Фелл, — сказал епископ. — Несмотря на многие восхитительные свойства, в прошлом он прошел через свои трудности. И Четуин-Дарк был назначен ему подходящим местом для… выздоровления.

Истории о мистере Фелле я тоже слышал. Его путь по наклонной был весьма живописен, включая алкоголизм, необъяснимые пропуски служб и невнятные тирады с амвона во время тех служб, которые он не забыл посетить. Как раз последнее и сыграло решающую роль в его отрешении, так как, являя свои спорные качества на публике, он вводил в смущение епископа, который превыше всего ценил в людях достоинство и благопристойность. Наказанием для мистера Фелла стала отсылка в приход, где внимать его бредням могли лишь немногие, хотя сомнения нет, что епископ оставил в Четуин-Дарк наушников, которые держали его в курсе насчет выходок сумасбродного пастора.

— Мне рассказывали, что он перенес кризис веры, — сказал я.

Епископ заговорил не сразу:

— Он искал доказательство тому, что может быть постигнуто через одну лишь веру, и когда этого доказательства не последовало, он начал подвергать сомнению все. Возникло предположение, что в Четуин-Дарк он отыщет место, где можно исцелить свои сомнения и вновь открыть в себе любовь к Богу.

Слова сыпались из него с сухим шелестом, как песок из раковины.

— Однако складывается ощущение, что мы ошибались, полагая, что мистер Фелл в сравнительном уединении способен исцелиться. Мне докладывают, что он начал вести себя еще более странно, чем обычно. Слышал, он начал запирать церковь. Изнутри. Он же затеял делать в ней какой-то ремонт, для которого не готов ни по состоянию здоровья, ни по складу характера. Конгрегации стало известно, что он там внутри что-то копает, долбит камни, хотя досконально известно, что в самой часовне нет никаких явных признаков повреждения.

— Так каких действий вы от меня ожидаете? — спросил я.

— Вы поднаторели в искусстве воздействия на сломленных людей. О вашей работе в Брэйтоне я слышал хорошие отзывы, которые позволяют мне надеяться, что вы, вероятно, готовы к возвращению на службу в более привычном, мирском смысле. Пусть это будет вашим первым шагом к жизни, которой вы испрашиваете. Я хочу, чтобы вы побеседовали с вашим братом-клириком. Утешьте его. Попытайтесь понять его нужды. Если необходимо, усмирите: я хочу, чтобы эти его выходки прекратились. Вы меня слышите, мистер Петтингер? Я не хочу дальнейших проблем со стороны мистера Фелла.

На этом аудиенция закончилась.

* * *

Назавтра в Брэйтон прибыла моя замена: молодой человек, которого звали мистер Дин, еще со звоном в ушах от инструкций своих наставников. После часа, проведенного в палатах, он удалился в уборную. Когда он оттуда наконец возвратился, лицо его заметно побледнело, а рот он то и дело отирал носовым платком.

— Ничего, привыкнете, — подбодрил я его, хотя было понятно, что этого с ним не произойдет. Как, по совести, не произошло и со мной.

Интересно, через какое время епископ будет вынужден заменить самого мистера Дина.

* * *

Поездом я прибыл в Эванстоу. Здесь меня поджидал организованный епископом автомобиль, на котором я и добрался до Четуин-Дарк, в десятке миль к западу. У входа в сад мистера Фелла шофер небрежно со мной распрощался. Накрапывал дождь, и на дорожке к дому священника я ощущал солоноватый запах близкого моря. В отдалении постепенно угасало гудение автомобиля, едущего обратно в Эванстоу. За садом священника еще одна дорожка из плитняка вела к самой церкви, ясно различимой на фоне вечернего неба. Она стояла не посреди деревни, а в полумиле за ней, и вблизи к ней не прилегало никаких строений. Когда-то эта церковка была католической, но во времена Генриха VIII впала в немилость и лишь потом возродилась в новой вере. Небольшая, почти примитивная с виду, она по-прежнему хранила в себе что-то римское.

В глубине дома горел свет, однако на мой стук никто не открыл. Тогда я тронул дверь — та приоткрылась легко, открывая взору деревянный коридор, ведущий прямиком на кухню, а оттуда пролет лестницы вел направо, с поворотом налево в гостиную.

— Мистер Фелл? — окликнул я, но ответа не последовало.

На кухонном столе лежал накрытый льняной салфеткой хлеб, а рядом с ним стоял кувшин с пахтой. Обе комнаты вверху пустовали. Одна была опрятна, с заботливо сложенными одеялами в ногах недавно заправленной постели, в другой же были раскиданы одежда и объедки. Простыни на кровати стирались бог весть когда, и от них припахивало немытым стариковским телом. Окна были в паутине, а на полу в углах виднелись зернышки мышиного помета.

Однако внимание мое привлек письменный стол, поскольку именно он и то, что на нем лежало, некоторое время составляло для мистера Фелла главный интерес. Убрав со стула нестиранную, в пятнах рубашку, я сел и стал изучать то, что было на столешнице. В обычных обстоятельствах я не дерзнул бы вот так бесцеремонно вторгаться в приватный мир другого человека, но мой долг значился перед епископом, а не перед мистером Феллом. Его дело было уже проиграно. И я не хотел, чтобы мое последовало той же дорогой.

Три старых манускрипта, столь пожелтелые и ветхие, что написанное на них выцвело почти полностью; при этом среди общей бумажной неразберихи они занимали почетное место по центру. Они были на латыни, но шрифт был вовсе не витиеватым, а аккуратным и строгим — можно сказать, почти деловым. В конце, рядом с неразборчивой подписью, виднелось несколько более темное пятно. Походило оно на старую, высохшую кровь.

Документы выглядели неполными, отдельные места в них отсутствовали или были неразборчивы, однако мистер Фелл добросовестно перевел то, что сохранилось. Своим аккуратным почерком он выписал три оставшиеся секции, первая из которых относилась к фундаменту изначальной церкви конца прошлого тысячелетия. Вторая, как оказалось, описывала местоположение конкретного каменного сооружения на полу, изначально обозначенного как некое захоронение. Рядом находился оттиск на тонкой бумаге, открывающий дату — «AD 976»[?], — и лаконичный крест, за которым различалось какое-то орнаментальное изображение. По бокам от вертикальной планки креста я различил два глаза, а горизонтальная перекрещивала грозный зев, как будто бы сам крест покоился на лице, что находилось под ним. Череп обрамляли ниспадающие волосы, а глаза были гневно расширены. Назвать это лицо человеческим было нельзя. Оно напоминало скорее горгулью, только проказливость в чертах отсутствовала, замененная беспросветной злобой.

Я обратился к третьей части кропотливого труда мистера Фелла. С этим разделом ему, судя по всему, пришлось тяжелее всего. Тут и там в переводе виднелись пробелы или значились слова с вопросительными знаками, но те места, в которых переводчик был уверен, были подчеркнуты. Среди них значились слова «entombed» и «malefic»[?]. Но одно из них в тексте попадалось наиболее часто, и его мистер Фелл в своем переводе акцентировал особо.

Слово это было «dаетоn». Свою сумку я оставил во второй, незахламленной комнате, вернулся туда и поглядел в окно. Оно выходило на часовню, и там виднелся свет, неяркий и мутноватый. Какое-то время я смотрел, как он помаргивает, после чего спустился вниз и, вспомнив, что мистер Фелл возымел привычку запираться в церкви, поискал и нашел в небольшой кладовке пыльную связку ключей. Держа их в руке, с вешалки рядом с дверью я снял зонтик и, вооруженный всем этим, направил свои стопы к дому Божьему.

Передний вход оказался заперт, и через щель в притолоке было видно, что изнутри задвинут засов. Тогда я громко постучал и позвал мистера Фелла по имени, но мне никто не ответил. Я направился к задней стороне церкви, и тут возле восточной стены, только низко, как будто б даже из-под земли, до моего слуха донесся тихий шум. Это был определенно звук копания — неторопливого, дюйм за дюймом. Вместе с тем, вслушиваясь, я не мог уловить использование каких-либо орудий, словно бы работа осуществлялась руками. Ускорив шаг, я подошел к задней двери и стал подбирать к скважине нужный ключ, пока замок наконец не щелкнул и я не оказался в алькове часовни с резными головами на карнизах. Пока я там стоял, до моих ушей снова донеслись звуки копающей лопаты.

— Мистер Фелл? — подал я голос и удивился тому, что мой голос застрял в глотке, так что наружу вышел какой-то нелепый кряк. Я попробовал снова, на этот раз громче:

— Мистер Фелл!

Шум внизу прекратился. Я с трудом сглотнул и двинулся в сторону висящего на крюке фонаря, и шороху моих шагов по каменному полу вторило тихое эхо. Влага на моем языке имела солоноватый привкус крови.

Первое, что я увидел, это дыра в полу, возле которой стоял еще один фонарь, почти уже без масла, так что помаргивающий фитиль в нем едва светил. Ряд крупных камней сверху были сняты и помещены к стене, оставляя брешь, достаточную для того, чтобы протиснуться одному человеку. Я обнаружил, что один из камней — это прототип того оттиска у мистера Фелла на столе. Камень хотя и был истерт, лицо за крестом различалось вполне ясно, и то, что я принимал за ниспадающие волосы, оказалось изображением языков огня и дыма, так что крест как бы выжигал на этом существе клеймо.

Жерло дыры было темным и полого сходило вниз, и мне показалось, что там внизу я различаю еще один источник света. Я собирался снова окликнуть священника по имени, но тут копание возобновилось, на этот раз с большей интенсивностью, и от этого звука я испуганно отпрянул назад.

Масляный фонарь на полу был уже на полном издыхании. Я снял тот, что висел на крюке, и опустился возле бреши на колени. Снизу до меня донесся запах: нестойкая, но вполне очевидная вонь гниющего мяса. Из кармана я вынул носовой платок и прижал его к носу и рту. Затем я сел на закраину дыры и стал плавно спускаться.

Брешь была узкой и покатой; на протяжении нескольких футов я чувствовал, что скольжу по камню и притоптанному грунту, фонарь держа перед собой, чтобы он случайно не задел свода. Мелькнуло опасение, что я сорвусь в какой-нибудь неведомый провал, где только тьма, и безудержно полечу вниз, вниз, где кану без следа. Однако я приземлился на прочные камни и оказался в низком туннеле высотой от силы фута четыре, который шел вперед и заворачивал вправо. За мной была лишь голая стена.

В подземелье стоял промозглый холод. Теперь копающие звуки были сильней и явственней, то же самое можно было сказать и о запахе экскрементов. Держа фонарь перед собой, я согбенно продвигался вдоль каменной кладки туннеля, повторяя его уклон вниз, все время вниз. Там, где старые крепи подгнили, кто-то (по всей видимости, мистер Фелл) их подновил, вбив новые балки для поддержки свода.

Одна из скреп привлекла мое внимание особо: она была крупнее остальных и покрыта резьбой в виде перевитых змей, а наверху ее было лицо зверя с угрожающе загнутыми клыками по бокам оскаленной пасти и глазами, скрытыми под складкой низкого насупленного лба. Это лицо имело сходство с тем, что изображено на камне, но сохранилось гораздо лучше и было лучше проработано (на первом я клыков не замечал). По обе стороны этой подпорки змеились толстые веревки, продетые в пару железных колец, вбитых в камень кладки. Веревки были новые, кольца старые. Возникало ощущение, что если за эти вервии потянуть, то камни обрушатся, а с ними и вся эта подобная арке скрепа.

Для чего же создавался этот подземный ход и зачем кто-то озаботился предосторожностью создать ухищрение, способное при необходимости уничтожить все подземелье?

Звук все близился, а в подземелье становилось все холоднее. Он успел сузиться и стал гораздо трудней для преодоления, однако я все поспешал вперед, подгоняемый каким-то болезненным любопытством. Я согнулся чуть ли не вдвое, а смрад стал поистине несносным; так я добрался до угла, где моя нога уткнулась во что-то мягкое. Я глянул вниз и невольно застонал. У моих ног лежал человек; рот его был искривленным, а лицо мертвенно бледным. Побелевшие невидящие глаза распахнуты, а в уголках их под каким-то ужасным давлением выступила кровь. Руки были чуть приподняты, словно отторгая нечто, находящееся впереди. Грязное монашеское одеяние изорвалось в лохмотья, но у меня не было сомнения, что это тело почившего мистера Фелла.

Когда я поднял глаза, то увидел: то, что я поначалу принял просто за глухую стену, имело посередине разлом величины достаточной, чтобы в него протиснулась человеческая голова. Из-за той стены как раз и доносился звук копки, и я понял, что́ именно я все это время слышал.

Это не мистер Фелл рыл вглубь, а нечто иное — снизу.

Я поднял фонарь и оглядел разлом. Поначалу я ничего не заметил: стена была такая толстая, что свет в прободение едва ли проникал. Я подвел фонарь ближе, и случайный отблеск от него выявил пару глаз — угольно-черных, как будто зрачки со временем разрослись на весь белок, отчаянно изыскивая свет в этом темном месте. Мелькнула желтая кость — наружу показались те огромные клыки, а вслед за ними вышло шипение, как будто кто-то накачивал мехи.

Затем образ исчез, а спустя секунду существо сотрясло ударом стену с противоположной стороны. Кажется, оно надсадно рыкнуло от усилия и, немного отдалившись, снова грянулось о барьер. Со свода на меня полетела пыль, и было слышно, как отдельные камни в стене стронулись с места.

Из дыры разлома выпростался коготь — точнее, лапа с когтями. Пальцы ее были невиданной длины, с пятью или шестью суставами. На концах торчали изогнутые, покрытые грязью ногти. Костистые сгибы покрывала серая чешуйчатая кожа, а из трещин в ней высовывались густые волосяные пучки. Оно тянулось ко мне, это создание; в нем чувствовались запредельная ярость, неутолимая злоба, палящий в своей отчаянности ум и полное, кромешное одиночество. Здесь, в темноте и заточении, оно пробыло долго, незапамятно долго, пока мистер Фелл не начал свой перевод и искание, сдвинув камень с того места, откуда он пал, убрав обломки и восстановив скрепы на своем продвижении к разгадке тайны этого места.

Пальцы втянулись, и зверь вновь грянулся о стену. Вокруг дыры разлома возникла паутина трещин. Я попятился и отходил спиной вперед, пока ход не расширился настолько, что появилась возможность перейти на бег. И тут я за что-то зацепился. На секунду меня прошил ужас, что я теперь в ловушке и не смогу двинуться ни назад, ни вперед. Где-то сзади зверь катал в горле рык, и в промежутке между его взвываниями мне казалось, что я различаю слова, хотя и на неведомом мне языке. Отчаянным усилием, из-за которого я оторвал себе рукав пальто и поранил руку, я высвободился и побежал. Слышно было, как сзади упал камень, и стало ясно, что зверь близок к тому, чтобы вырваться на волю. Через считаные секунды мои страхи оправдались: я различил клацанье когтистых лап по камням; он преследовал меня, прорываясь по узкому подземному ходу. Я пребывал в таком ужасе, что на бегу разом кричал и творил молитвы. Ногам моим мешала теснота узкого кривящегося пространства. Чувствовалось, что тварь сзади близится; я, можно сказать, чуял ее дыхание на своей шее. Я вскрикнул и одновременно подумал, не попробовать ли мне защищаться фонарем, но холодом окатила мысль, что я окажусь заперт в темноте с тем зверем, и я продолжал бежать без оглядки, раздирая кожу о камни и дважды по дороге запнувшись; так я добежал до той резной опоры, где у меня хватило смелости обернуться к той твари лицом. Слух тиранил звук клацающих по камням когтей; чудище набирало ход, и я, ощупью ухватившись за веревки, дернул их на себя.

Ничего не произошло. Слышно было, как с ржавым визгом вылетели железные кольца, но только и всего. Из-за края туннеля высунулась когтистая лапа, скребя по камню… Все, вот она, моя погибель.

И вот когда я уже зажмурился, откуда-то сверху послышался гулкий гром, от которого я инстинктивно отпрянул. Туннель, по которому подступал зверь, содрогнулся, и к моим ногам посыпался град камней. Послышался чудовищный рев, но даже он оказался заглушен рухнувшим потолком. Но сквозь этот обвальный грохот слух мой по-прежнему различал вой ярости и отчаяния, отдаляющийся по мере того, как зверь отступал все дальше и дальше, избегая оказаться погребенным под тоннами камней, песка и мусора.

Я же продолжал бежать, пока наконец не вытянул себя на локтях наверх, в благословенную тишь часовни, и лишь пыль изрыгалась из дыры, а каменный грохот, казалось, не прекратится никогда.

* * *

Свой приход с окормлением я получил — небольшую старую церковку. Неподалеку от нее земля загадочно просела, и посетители иногда останавливаются и озадаченно смотрят на этот необъяснимый и при этом столь недавний феномен. Некоторое повреждение пола в часовне устранено, а там, где начал свои раскопки мистер Фелл, уложен новый, более массивный камень. Теперь это его надгробие. Прихожан у меня немного, не так много и обязанностей. Я читаю. Пишу. Совершаю долгие прогулки по берегу моря. Иногда меня одолевают раздумья о том, как великая страсть к доказательству существования Божия подвигла мистера Фелла начать те раскопки. Возможно, хотя бы то, что он отыскал его противоположность, заставило его в последний момент изгнать жившие в нем сомнения. Я ставлю за него свечи, молюсь за его душу.

Манускрипты у меня изъяты и теперь, я подозреваю, упокоились в сейфе у епископа или же сданы на попечение его церковному начальству. Возможно и такое, что их пепел упокоился в его камине, а он паучьими пальцами набивает табак в свою трубочку и раскуривает ее в сумраке своей библиотеки. Как они обнаружились и каким образом оказались в распоряжении мистера Фелла, остается загадкой. Происхождение их неясно, а изъятие меня не трогает. Та пожелтелая бумага мне не нужна, поскольку вызывает память о существе. Она остается со мной, и ее не изжить.

Но порою, когда я в одиночестве нахожусь в церкви ночью, мне кажется, что я слышу, как оно копает там внизу — терпеливо и кропотливо, камешек за камешком, в бесконечно медленном темпе, но вполне результативно.

Ждать оно умеет. В конце концов, у него в распоряжении вечность.

Автор - Джон Коннолли.

Как мне начать эту историю? Можно: «Однажды…» – но нет, не подойдет. Такой зачин делает любую историю давней и отдаленной, а моя не такая.

Совсем не такая. А потому лучше начать так, как я ее помню. Это, если на то пошло, моя история – я рассказываю, я и пережил. Я нынче старый, но ума пока не растерял. Я все так же запираю двери на засовы, а на ночь закрываю и окна. По-прежнему осматриваю все тени на сон грядущий, а собак выпускаю вольно гулять по дому, чтобы, если что, унюхали его, если он явится снова, и я буду к нему готов. Стены у нас из камня, а факелы горят наготове. Ножи всегда под рукой, хотя более всего он страшится именно огня.

Из моего дома он не возьмет никого. Не похитит дитя из-под моей кровли.

Однако отец мой был более беспечен. Старые сказки он знал и рассказывал их мне, когда я был мальчишкой: сказки про Песочного Человека, который вырывает глаза у маленьких мальчиков, если те не спят; про Бабу Ягу – старуху ведьму, что летает в ступе и катается на ребячьих косточках; про Сциллу – чудовище морское, что утаскивает моряков в пучину и сжирает, но аппетит ее неутолим.

А вот об Ольховом Короле он не рассказывал никогда. Единственно, что он мне говорил, – это что нельзя ходить одному в лес или оставаться на улице с наступлением темноты. Там всякая, говорил, собирается всячина – и волки, а бывает, и кое-что похуже волков.

Есть миф, а есть реальность; одно мы рассказываем, а другое скрываем.

Мы создаем чудовищ и надеемся, что уроки, облеченные в истории, пригодятся, выручая нас в столкновении с ужасом жизни. Мы даем ложные имена своим страхам и молим, чтобы нам в жизни не встретилось ничего хуже того, что мы сами сотворили.

Мы лжем нашим детям, чтобы уберечь их, и ложью своей предаем их самым страшным из напастей и лишений.

***

Семья наша жила в небольшом доме рядом с кромкой леса на северной оконечности деревушки. Ночами луна обливала деревья серебром, разверзая волшебные синеватые бездны, и туманно-золотистые столпы сияли вдали, как призрачное нагромождение церквей. За лесом тянулись горы, и большие города, и озера широкие, как моря, так что с одного берега не видать другого. В детском своем уме я представлял, как проникаю через барьер лесов и попадаю в огромное королевство, которое они скрывают от меня. А в другой раз деревья сулили мне защиту от мира взрослых – кокон из древесины и листьев, где можно спрятаться, ибо такова для ребенка притягательность затемненных мест.

Поздней ночью я, бывало, сиживал у окна моей спальни и слушал звуки леса. Я научился различать уханье сов, невесомый взмыв крыльев летучих мышей, боязливое снование мелких зверушек, торопливо кормящихся в траве, постоянно начеку, как бы их самих никто не сцапал. Все эти элементы были мне знакомы, и они меня убаюкивали, провожая в сон. Таков был мой мир, и до некоторых пор в нем не было для меня ничего непостижимого.

Тем не менее я припоминаю одну ночь, когда все вокруг казалось тихим и спокойным, и вдруг оказалось, что все живое в темноте под окном вмиг затаило дыхание, и, вслушиваясь, я ощутил нечто, пробирающееся через сознание леса, через его зеленую душу, в хищном поиске добычи. Подрагивающим голосом завыл волк, и я ощутил страх в его вое. Через секунду-другую вой превратился в стенание, взрастающее по громкости, пока не переросло уже в подобие вопля, а затем бесследно оборвалось.

И ветер колыхнул занавески, словно лес наконец издал вздох облегчения.

***

Мы жили вроде как на краю мира, в извечном сознании, что за нами расстилается один лишь лесной простор. Во время игр на школьном дворе наши крики на мгновение зависали в воздухе и как будто всасывались линией деревьев, а наши детские голоса бродили затерянные среди стволов, прежде чем наконец истаять без следа. И вот за этой древесной линией дожидалось существо, ждало и впитывало наши голоса из воздуха словно рука, хватающая с дерева яблоко; хватало и поглощало нас в своем уме.

В тот день земля была слегка припорошена снегом – я еще не видел, чтобы он выпадал так рано. Мы играли в поле возле церкви; гоняли красный мяч, который на белизне раннего снега смотрелся сгустком крови. Неожиданно ожил порыв ветра – там, где его до этого совершенно не было. Он понес наш мяч, пока тот не закатился в молодой ольховник, стоящий не столь далеко за кромкой леса. Я, ни о чем не думая, за ним побежал.

Стоило мне миновать первые высоченные пихты, оторачивающие лес с краю, как воздух сделался холоднее, а голоса моих товарищей перестали быть слышны. Темные наросты и трутовики свисали с затененных сторон деревьев, низко над землей. И у основания одного из стволов я увидел мертвую птицу, как бы провалившуюся саму в себя возле семейства грибов, застывших над нею желтым глянцевитым навесом. На клюве у нее была кровь, а глаза плотно закрыты, как будто птица навеки ушла в воспоминание о своей последней боли.

Я углубился в лес, и неровная цепочка следов за моей спиной смотрелась невидимой стайкой потерянных душ. Раздвинув ольховые ветви, я потянулся за мячом, и в этот момент ветер заговорил со мной. Он прошелестел:

– Мальчик. Подойди ко мне, мальчик.

Я огляделся, однако поблизости никого не было. И тут голос донесся снова, теперь ближе, а в тенях впереди меня пошевелилась фигура. Вначале я подумал, что это древесный сук, настолько тонкой и темной она была. Силуэт был обернут серым, как будто какие-нибудь пауки обмотали его толстым мотком пряжи. Но вот сук вытянулся, а ветки на нем согнулись корявыми пальцами и поманили к себе. От него исходили волны странного вожделения. Они омывали меня словно прилив нечистого моря, оставляя загрязненным и сальным.

– Мальчик. Прелестный, нежный мальчик. Подойди же скорей, обними меня.

Я схватил мяч и попятился, но нога моя зацепилась за изогнутые корневища, укрытые снегом. Я завалился на спину, и тут моего лица коснулась легкая нить – прядка от паутины, прочная и клейкая, которая прилипла мне к волосам, а когда я попытался ее отбросить, она обвилась вокруг пальцев. Затем на меня упала еще одна, а за ней еще, уже тяжелее, как ячеи рыбацкой сети. Мутноватый свет поплыл меж деревьев, и взору открылось сонмище этих текучих волокон. Из затенения, где ждала серая тень, плыли прядь за прядью, так что фигура как будто растворялась, стремясь облечь меня. Я завозился и открыл рот, чтобы крикнуть, но нити теперь падали густо, опускаясь мне на язык и опутывая его так, что я не мог вытеснить ни слова. Между тем та тень подступала, и о ее приближении возвещали серебристые тенета, стягивающие меня при каждом моем движении.

Изо всех своих сил я толкнулся с земли, и тенета, волочась и цепляясь за корни, стали рваться, нехотя выпуская меня из своей хватки. Ветви царапали мне лицо, снег набивался в ботинки, а сам я что есть сил продирался сквозь деревья, не выпуская при этом мяч. И когда я вырывался, тот голос-шелест послышался снова:

– Мальчик, прелестный мальчик.

И я понял: оно желает меня и не успокоится, пока не изъелозит меня, алчно смакуя, своими губами.

***

Той ночью я не спал. Из памяти не шли тенета и тот голос из сумрака леса, и глаза мои отказывались смыкаться. Я ворочался с боку на бок, но заснуть никак не мог. Несмотря на холод снаружи, в комнате было невыносимо жарко, и я был вынужден скинуть с себя простыню и лежал на постели голый. Тем не менее сон меня все же сморил, потому что глаза мои отчего-то распахнулись, и ночной свет комнаты предстал передо мной иным, серовато-мерклым. По углам мглились тени – там, где их не должно было быть. Они двигались и легонько колыхались, хотя деревья снаружи стыли в своем зимнем сне, а занавески на окне висели неподвижно.

И тут я услышал его: тихий, как ночной шорох, голос, шуршащий подобно палой листве.

– Мальчик…

Я рывком поднял голову, и мои руки потянулись к простыне, чтобы прикрыться, но ее там не оказалось. Оглядевшись, я увидел, что она валяется под окном. Чего быть не могло: при всех своих ерзаньях я не мог закинуть ее так далеко.

– Мальчик. Подойди ко мне, мальчик.

В том углу, мне казалось, вырастал он. Вначале почти бесформенный, как старое истлевающее одеяло, на котором колыхались волоконца паутины. Лунный свет высвечивал складки увядшей морщинистой кожи, древней корой лохматящейся на тонких, как ветки, руках. По этим конечностям ветвился плющ и обвивал корявые пальцы, которые сейчас манили меня из тени. Там, где должно было находиться лицо, виднелись лишь мертвые листья во тьме (исключение составлял рот, где блестели мелкие белые зубы).

– Подойди же ко мне, мальчик, – повторило оно. – Дай я обниму тебя.

– Нет. – Я испуганно поджал ноги, стараясь как можно сильнее ужаться. – Нет, уходи.

На конце пальцев мелькнул небольшой овал. Это было зеркало с ажурной оправой в виде преследующих друг друга драконов.

– Глянь, мальчик: у меня тебе есть подарок, если ты позволишь мне тебя обнять.

Зеркало было повернуто ко мне, и на мгновение я увидел собственное лицо, отраженное на его поверхности. В этот трепетный миг я был не единственным, кто мелькнул в ярком овале зеркала. Вкруг меня теснились личики – десятки, сотни, тысячи их, целый сонм потерянных. Кулачонки били по стеклу, словно в мучительной надежде прорваться на ту сторону. И среди них я углядел свое собственное лицо с испуганно расширенными глазами и понял, как все может обернуться.

– Пожалуйста, уйди.

Я силился не кричать, но щеки мои горели, а взор затуманился. Нежить зашипела, и я впервые уловил запах – густую вонь листвы, гниющей в илистой застойной жиже. Одновременно я уловил и запах посвежее, вкрадчиво проползший через смрад разложения, как змея через подлесок.

Запах ольхи.

Сучковатая рука снова колыхнулась, и теперь на конце ее пальцев танцевала кукла: ребеночек, филигранно вырезанный и поразительно похожий на настоящего – ни дать ни взять человечек, гомункул в лучах лунного света. Он подергивался и плясал в такт движению пальцев, и вместе с тем я не видел ниток, управляющих его движениями, а когда пригляделся внимательней, то и шарниров на коленах и локтях. Рука нежити вытянулась, придвигая куколку ко мне, и я не смог сдержать испуганного аха, когда мне стали ясны подлинные размеры марионетки.

Ибо это была не кукла, не игрушка в привычном смысле. Это было человеческое дитя, крохотное и безукоризненно сложенное, с округлыми немигающими глазами и темными взъерошенными волосиками. Нежить ухватила его за череп, сдавив, на что дитя протестующе вскинуло ручками и ножками. Рот у него был открыт, но не издавал ни звука, и слезинки не текли из глаз. Похоже, он был мертв, и вместе с тем как-то неправдоподобно жив.

– Прелестная игрушка, – прошелестела нежить, – для прелестного мальчика.

Тут я попытался вскрикнуть, но язык мой будто схватили пальцы. Я буквально ощущал их вкус у себя во рту, и впервые в жизни я понял, что значит сделаться мертвым – из-за ощутимого привкуса смерти у этого существа на коже.

Рука неуловимо шевельнулась, и ребенок исчез.

– Мальчик, ты слышал про меня?

Я покачал головой. А может, это сон? Ведь только во сне человек не способен, не в силах кричать. И только во сне простыня может вдруг улетучиваться.

Лишь во сне существо, пахнущее листвой и стоялой водой, может держать перед вами неживого ребенка и при этом заставлять его пускаться в пляс.

– Я Ольховый Король. Я был всегда и всегда буду. Я Ольховый Король и беру все, что пожелаю. Не откажешь же ты мне в моем желании? Пойдем со мной, и я одарю тебя сокровищами и игрушками. Я буду угощать тебя сластями и называть тебя «любимым» до самой твоей смерти.

Оттуда, где должны быть глаза, выпорхнули две черные бабочки, как крохотные плакальщицы на поминальном обряде. Затем широко открылся рот, и сучковатые пальцы потянулись ко мне, а голос словно поперхнулся от безудержного желания. Ольховый Король двинулся и предстал передо мной во всем своем жутком величии. С плеч у него, стелясь по полу, свешивался плащ из человечьих кож, который вместо горностая оторачивали скальпы: желтоватые, темные, рыжие – перемешанные, как оттенки осенней листвы. Под плащом был серебряный нагрудник с тонкой резьбой, изображающей переплетение нагих тел в таком множестве, что невозможно было сказать, где заканчивается одно и начинается другое. Голову венчала корона из костей, каждый зубец которой был остатком детского пальчика, обернутого золотой проволокой и загнутого слегка внутрь, как будто они манили меня пополнить их число. Однако лица под короной я так и не разглядел. Виден был лишь темный зев с белыми зубами: аппетит, как видно, нагуливал плоть.

Собрав всю свою волю, я вскочил с кровати и кинулся к двери. Сзади послышались шуршанье листьев и скрип ветвей. Я крутанул дверную ручку, но из-за моих вспотевших ладоней она сделалась скользкой и коварной. Я попытался повернуть ее раз, другой. Вонь гниющей растительность била в ноздри все сильней. Я издал что-то вроде беспомощного всхлипа, и тут ручка все-таки подалась, я выскочил в коридор, как раз когда сучья скребнули по голой спине.

Я неистово вывернулся и захлопнул за собой дверь.

***

Пожалуй, мне надо было побежать к отцу, но некий инстинкт направил меня к камину, где еще тлели малиновые уголья от угасшего огня. Из охапки дров я выхватил палку, обмотал вокруг нее тряпку и булькнул на нее масла из фонаря. Этот свой факел я сунул в очаг и держал, пока тот не вспыхнул ярким живым огнем. Я завернулся в коврик, что лежал перед камином, и, шлепая босыми ногами по холодным плитам пола, заспешил обратно к своей комнате. Секунду-другую я стоял вслушиваясь, а затем медленно отворил дверь.

В комнате было пусто. Шевелящиеся тени исходили только от пляшущего пламени. Я подобрался к углу, где еще недавно стоял Ольховый Король, но теперь там висела лишь белесая паутина с засохшими трупиками насекомых. Я обернулся на окно, но деревья там стыли в спячке. И в этот момент я дернулся от боли в спине. Я потянулся себе за спину пятерней, и кончики пальцев у меня оказались окровавлены. В кусочке зеркала, что висел у меня над умывальником, я разглядел четыре длинных пореза. Кажется, я вскрикнул, однако крик не сошел с моих губ. Вместо этого он донесся из комнаты, где спали мои отец с матерью. Я устремился туда.

В мятущемся свете факела я увидел отца у открытого окна, а мать на коленях возле перевернутой колыбельки, где ночами спал мой укутанный в одеяла младший брат. Теперь спящего младенца там не было, а в комнате висел густой глинистый запах с примесью гниющих листьев и затхлой воды.

***

Мать так и не оправилась. Она вся изошла слезами, пока не выплакала их все, а тело ее и дух предались вечной ночи. Отец мой стал старым и тихим, и печаль окутала его подобно туману. Мне не хватило сил сознаться ему, что это я отверг Ольхового Короля, и тот вместо меня забрал другого. С этой виной я стал неразлучен, а еще я поклялся, что больше Ольховый Король не получит ни одно живое существо, находящееся под моей опекой.

Вот ныне я и запираю все окна и двери, а собак на ночь отпускаю вольно бродить по дому. Комнаты моих детей никогда не запираются, чтобы я, если что, мог к ним подоспеть и днем, и ночью. И я предостерегаю их, чтобы они, если услышат постукивание ветвей об окна, сразу звали меня и ни за что, ни за что не открывали окон сами. А если увидят яркий светящийся предмет, что свисает с ветки дерева, чтобы ни за что к нему не прикасались, а шли куда шли, придерживаясь верного пути. Ну а если случится, что заслышат голос, сулящий им сласти в обмен на объятие, чтобы бежали без оглядки со всех ног.

Вечерами, при свете огня, я рассказываю им сказки про Песочного Человека, который вырывает глаза у маленьких мальчиков, если те не спят; и про Бабу Ягу – старуху ведьму, что летает в ступе и катается на ребячьих косточках; и про Сциллу – чудовище морское, что утаскивает моряков в пучину и сжирает, но аппетит ее неутолим.

А еще рассказываю про Ольхового Короля с руками из коры и плюща, голосом словно ночной воровской шорох, а также о его дарах, гибельных для неосмотрительных, и аппетитах, которые хуже всего, что только можно себе представить. Рассказываю о его желаниях, чтобы они угадывали его во всех его обличьях и были готовы, когда он придет.

Автор - Джон Коннолли

https://pikabu.ru/story/talion_glava_pervaya_6584067

https://pikabu.ru/story/talion_glava_vtoraya_6594458

Александр выстрелил. И предсказуемо промахнулся. Нетвердая рука дрогнула, пуля ушла влево и застряла в дверном косяке. Грохот выстрела оглушил, казалось, разорвал барабанные перепонки. Отдача вибрацией прошла по руке, собравшись в плече тугим клубком ноющей боли.

Призрак бесшумно скользнул в кабинет. Не влетел с жутким воем и не переместился из одного места в другое, как любят показывать в фильмах ужасов. Просто перешагнул через порог. Двигался он при этом совершенно обычно, как человек, и издалека никто бы не подумал, что видит призрака.

Александр лихорадочно передернул затвор, досылая новый патрон в ствол пистолета.

- Обломись, сукин сын! - разозленно произнес он, направил пистолет на призрака и спустил курок. - Меня ты не прикончишь!

Звук выстрела эхом прокатился по пустым коридорам - и стих. Пуля прошила призрака насквозь, и вонзилась в стену напротив дверного проема. Призрак остался невредим, ведь мертвого убить невозможно.

- Угребывай! - яростно закричал Александр и выстрелил в третий раз. - Проваливай вон!

Призрак и не подумал исчезнуть. Он обошел стол крадущейся походкой хищника и наступал на Александра, широко размахивая рукой-пилой. Того обдавало волнами холодного воздуха, а еще Александр мог поклясться, что от призрака веяло запахом сернистых испарений и головокружительно сладким запахом озона.

Гроза тем временем достигла апогея: молнии разрезали тучи, раскаты грома слились в оглушающую канонаду. Дождь уже не просто лил - вода падала сплошным потоком, подобно гигантскому водопаду. Из водосточных труб на мостовую изливались ручьи мутной, серой воды. У забитых стоков ливневки бурлили грязные водовороты, несущие мешанину мелкого мусора из окурков, помятых сигаретных пачек и изорванных полиэтиленовых пакетов.

Появление призрака в разгар ненастья до смерти напугало Александра. Он бросил бесполезный пистолет и выбежал из кабинета. Темнота коридора окутала его, яркие вспышки света от полыхающих молний туда не проникали. Александр побежал вперед, ориентируясь вслепую. «Какой же я дурак! - думал он на бегу. - Остался один в супермаркете после закрытия! Ужасная глупость!».

Призрак неотступно преследовал Александра, держась на короткой дистанции. Вырвавшись из коридора в опустевший торговый зал, залитый чернильной темнотой, он отчаянно прокричал:

- Охрана! Охрана! Немедленно ко мне! В здании посторонний! Мне нужна помощь!

Никто не отозвался на его призыв и не пришел выручать. Охранники ночной смены наотрез отказались выходить на дежурство. Дневное происшествие в кондитерском цехе напугало всех не на шутку.

Призрак появился из заполненного темнотой коридора, прожег Александра мертвым взглядом, и остервенело ринулся на него. Взмахнув сращенной с пилой рукой, он навел на загнанную жертву еще большего страху. Александр попятился, наткнулся спиной на стеллаж, и испуганно вжался в холодный металл - понимая, что не сможет спастись бегством. Преимущество было на стороне призрака, о противостоянии ему речь не шла. У Александра не имелось на это ни сил, ни знаний.

Оставалось смириться с поражением и принять смерть без сопротивления.

К потрясению Александра призрак не стал нападать. Он вдруг лишился четкости очертаний, сделавшись прозрачным, почти невидимым. Аморфный силуэт воспарил в воздухе, а затем резко рванулся вперед, и прошел сквозь тело Александра. Так, во всяком случае, это выглядело со стороны. На мгновение Александр ощутил сильный холод, будто погрузился в ледяную прорубь, или вышел на лютый мороз легко одетым. Его забила крупная дрожь, ноги подкосились и стали ватными. От внезапно нахлынувшей слабости Александр чуть было не упал, и схватился рукой за стеллаж, удерживая равновесие.

Александр простоял согбенным ровно десять минут. Зрение у него замутилось, в ушах стоят непонятный гул и звон. Его сильно трясло, лихорадочная дрожь понемногу охватывала все тело. Александр судорожно вцеплялся пальцами в стеллаж, дергал головой и скрежетал зубами. Изо рта мужчины обильно текли слюни.

Спустя десять минут странный припадок Александра закончился. Он выпрямился, постоял немного на месте, - и направился в противоположном прежнему направлении. К разделочному цеху.

Там все началось. Там и закончится.

***

Электричество в супермаркет подали ровно в тот момент, когда Александр переступал порог разделочного цеха. Пройдя через двустворчатые двери, он нащупал на стене выключатель и включил свет. Загудели, промаргиваясь люминесцентные лампы, - и осветили небольшой, компактно обустроенное помещение. Над входом в цех висела неизменно имеющаяся в подобных местах бактерицидная лампа. У левой стены располагались двухсекционные раковины, моечные ванны для мяса, стеллажи и навесные полки. Вдоль правой стены шеренгой выстроились вместительные холодильники и дефростеры, по разделочному цеху распространялся низкий гул двигателей.

Александр прошел мимо широких и длинных металлических столов, на которых рубили и разрезали туши. Размещались они посередине зала, оставляя по обе стороны довольно узкие проходы, - больше двух человек там бы не разминулись. В аккурат перед столами, на противоположной входу стене висела большая схема разделки туш. За холодильниками скрывался невысокий стеллаж: на нем были разложены топоры, ножи и пилы, составляющие весь арсенал раздельщиков мяса. Там же стоял интересующий Александра агрегат - ленточная пила, идеальный инструмент для продольной распилки цельных туш.

Проведя пальцем по остро заточенным зубьям пилы, Александр довольно усмехнулся, вставил штепсель в розетку и включил пилу. Зубчатое лезвие пришло в движение, к гудению холодильников добавился неприятный жужжащий звук. Александр неторопливо снял пиджак, закатал рукава рубашки, и подставил правую руку под лезвие пилы. Сталь жадно вгрызлась в плоть чуть выше запястья. Кровь сперва брызнула, а затем полилась непрерывным потоком, пачкая корпус пилы, стеллаж и кафельный пол. Боль наверняка была нестерпимой, невыносимой. Любой человек, оказавшийся на месте Александра, уже орал бы благим матом и давно отдернул руку. Александр, напротив, молчал. Руку он так и не убрал - до тех пор, пока пила не довершила дело и отрезанная ладонь не шлепнулась на столешницу. Зона вокруг пилы была щедро залита кровью, темно-алые струйки стекали на пол по ножкам стеллажа, густые красные капли срывались с его краев на кафель.

Александр выключил пилу быстрым касанием левой руки, склонил голову и посмотрел на сильно кровоточащий обрубок, словно оценивая свое мастерство. Удовлетворившись увиденным, он сел на пол - прислонившись спиной к разделочному столу, и удобно вытянул ноги, будто собрался отдохнуть после тяжелой работы. Жить ему оставалось недолго: сердце разгоняло кровь по венам, выталкивая ее на холодный кафель, и чем больше крови теряло тело - тем сильнее оно слабело. Александр оставался в сознании до последней минуты. В миг предсмертной агонии он был ужасно бледен, лицо стало неживым, восковым. Только серо-голубые глаза светились мрачным торжеством - и этот страшный взгляд принадлежал не ему.

Призрак Валерия отомстил.

***

Вот и наступил конец. Самое время положить на холст истории последние штрихи.

Труп Александра нашли утром. Обнаруживший его уборщик, проблевавшись в туалете, вызвал полицию. К прибытию патруля он пришел в себя, но не отошел от шока, и толку от него было не много. Как и от полицейских. Молоденькие парень и девушка, только недавно окончившие курсы обучения, оказались не готовы увидеть грязную картину смерти. Все, на что их хватило, - вызвать на место убийства следственно-оперативную группу. По ее прибытии полицейские уехали.

Оперативники пробыли в супермаркете до позднего вечера. Эксперты-криминалисты тщательно отфотографировали место преступления, следователи опросили всех сотрудников “Щедрой нивы”, пересмотрели записи камер наблюдения, и пришли к предварительному заключению: Александр Венедиктов покончил с собой. Версия самоубийства была удобной всем, а главное - подтверждалась собранными на месте уликами. Нашелся и мотив. Суицид Валерия Климова ощутимо ударил по репутации Александра Венедиктова, затеянная родственниками погибшего обвальщика судебная тяжба нависла над ним Дамокловым мечом. Смерть Валентины Петровны, по заключению патологоанатома вызванная естественными причинами, тоже внесла весомую лепту в случившийся у Александра нервный срыв.

Нервным срывом объяснили и странный приступ, случившийся у Александра в торговом зале, момент его начала зафиксировала камера наблюдения на резервном питании. В кабинете жертвы были найдены недопитая бутылка коньяка и пустой стакан, покрытые ее отпечатками. Из дверного косяка и стены напротив криминалисты извлекли по пуле, выпущенных из принадлежавшего Александру пистолета, также обнаруженного в кабинете. В магазине недоставало трех пуль, на полу кабинета были обнаружены три гильзы, - и ни следа третьей пули. Предположение о самоубийстве Александра на фоне сильного стресса и нетрезвого состояния сходились идеально. Единственной несостыковкой оставалась распиленная дверь. На эту деталь было решено закрыть глаза. Не рушить же безупречно выстроенное дело из-за одного противоречия.

Смерть Александра Венедиктова разрушила его бизнес. Персонал переманили конкуренты, после всех происшествий им и стараться особо не пришлось. Павел Мельников перебрался в областной центр, по старым связям получил работу в управлении полиции, проработал там до пенсии, и был с почетом препровожден на заслуженный отдых. Вдова Александра Венедиктова продала два супермаркета, и тоже уехала из города - подальше от личной трагедии и связанных со случившимся неприятных воспоминаний. Третий супермаркет, где все и происходило, продать не удалось. Желающих владеть местом с дурной славой не нашлось.

Зато нашлись другие. Оккультисты. Охотники за привидениями. Любители заброшенных мест. Всех их манили слухи о обитающих в супермаркете привидениях. Трех. Говорят, в разделочном цехе часто слышно визжание пил, хотя там не осталось ничего, только голые стены. В одном из коридоров первого этажа можно встретить призрак женщины - она доходит до женского туалета, скрывается внутри, криком зовет на помощь, и исчезает. Грозовыми ночами в кабинете на втором этаже грохочут выстрелы, сопровождаемые пьяной руганью.

Эти явления пугают, однако нет от них ни вреда, ни пользы. Если привидения там и обитали, они давно покинули заброшенный супермаркет. А все звуки и видения - фантомная проекция прошлого на настоящее. Отголосок разыгравшейся здесь драмы.

Все.

Супермаркет гудел как потревоженный пчелиный улей. Первыми последствия ночного разгрома обнаружила утренняя смена работников кондитерского цеха. Прошел час, на работу вышли другие сотрудники - и увидели, что за странное происшествие случилось здесь ночью.

О работе в тот день никто не думал. Люди собирались небольшими группами - обсуждали увиденное, высказывая невероятные догадки и предположения. Их сильно взволновал нанесенный магазину урон и отсутствие на месте охранника. Нет, Сергей не исчез. Он сбежал, струсив перед непонятным ему явлением, о чем вскоре станет известно.

Конец всеобщему безделью положило появление начальства.

Пока сотрудники расходились по местам, а уборщицы наводили порядок в торговом зале, Александр просматривал запись ночного погрома, сделанную камерами видеонаблюдения. На рябящей помехами записи было отчетливо видно, что разбивший аквариум стеллаж сдвинулся с места сам и в разгроме секции с консервами виноват тоже не дежурный охранник.

Прокрутив запись трижды, Александр закрыл ноутбук и надолго погрузился в раздумья. Он еще не знал о самоубийстве Валерия Климова и не связал увиденное на записи с его смертью. Но Александр обладал врожденным чутьем, подсказывавшим ему, что дело тут нечисто. На задворках его сознания уже всплывали воспоминания об услышанных в детстве деревенских байках и вертелось непривычное слово из чужого языка - полтергейст.

Обдумав все, Александр позвонил менеджеру по персоналу и начальнику охраны, и вызвал обоих в комнату для переговоров.

Комната для переговоров была просторным помещением, отделанным светлым деревом. Когда Александр вошел туда, за длинным прямоугольным столом, окруженным стульями с прямыми спинками, уже сидела Валентина Петровна. Излишне пестрое одеяние делало ее похожей на попугая. Поздоровавшись с ней, управляющий занял привычное место - во главе стола. Несколькими минутами позже к ним присоединился грузный лысый мужчина с одуловатым лицом, бычьей шеей, и маленькими пронзительными глазами.

- Прошу прощения за опоздание, Александр Григорьевич, - сказал он, с трудом втискивая крупное тело в кресло. - С этим инцидентом дел у меня невпроворот. Люди на нервах и задают неудобные вопросы.

- За последние полчаса, - сообщила Валентина Петровна, - ко мне обратились десять человек с вопросом о ночных событиях. Сотрудники хотят знать, пытались ли нас ограбить, или тут замешаны конкуренты. Эта тема не сходит с языков, нагнетая ненужную панику. Мы должны как можно скорее успокоить коллектив.

- Потому я вас и собрал, - управляющий сцепил и расцепил худые руки, стряхивая нервное напряжение. - Предложить приемлемое решение. Павел Евгеньевич, кто из ваших подчиненных дежурил прошлой ночью?

- Сергей Кузьмин. Он новенький, только вчера приступил.

- В таком случае с сегодняшнего дня Кузьмин у нас не работает. Мы повесим на него совершенный разгром. Скажем, что он напился на смене, провел в магазин дружков-дебилов, и они решили пошутить.

Александра Венедиктова и Павла Евгеньевича Мельникова связывала многолетняя дружба. Они стояли у истоков торговой сети «Щедрая нива», начав этот бизнес с маленького продуктового магазинчика и развив его до трех крупнейших супермаркетов и двух десятков передвижных торговых контейнеров. Из всего окружения Александра Венедиктова только Павел Мельников мог говорить с ним по-свойски. Чем он и воспользовался.

- Саша, - без обиняков сказал Павел Евгеньевич. - Не пари горячку. Дай мне сначала поговорить с Сергеем. Мужик он нормальный, будет молчать.

- Не разрешаю, - Александр смотрел сквозь собеседника - на декоративный аквариум и гоняющихся друг за дружкой маленьких синих рыбок. - Мне нужно не его молчание, а виновник, который за все ответит. Мы выгоним его, обвиним в порче нашего имущества, и этим маневром снимем все вопросы.

- О чем мы вообще говорим? - не выдержала Валентина Петровна. - Разве вы не понимаете, с чем мы столкнулись? У нас завелось привидение, и увольнением от него не избавиться! Эту проблему надо решать!

- Привидений не существует! - прогремел управляющий. Его лицо побагровело от злости, гнева и подавляемого страха. - Выполняйте, что я приказал! Вышвырните Кузьмина вон, повесьте на него вину за беспорядок, и больше ни слова о случившемся!

- Саша, - спокойно произнес Павел Евгеньевич. - Возьми себя в руки. Валя права. Вчерашний случай выходит за рамки нормального, мы должны заняться этим вплотную.

- Вон! - разъяренно рявкнул Александр. - Пошли оба вон!

- Вы спятили! - в порыве гнева заявила Валентина Петровна. Она вскочила, схватила со стола записную книжку, и вылетела из переговорной, громко хлопнув дверью.

Павел Евгеньевич поднялся с кресла неторопливо, взглянул на друга, и укоризненно произнес:

- Неправильно ты поступаешь, Саш. Сам знаешь - вины на Сергее нет. Увольнять его не за что.

- Гони Кузьмина взашей! - процедил Александр сквозь стиснутые зубы. - Не уволишь - выгоню к чертовой матери!

Павел Евгеньевич нахмурился, но промолчал, и ушел.

***

Начальница кондитерского цеха Карина Немова стояла у конвейера и наблюдала, как стройные ряды печенья ползут по ленте конвейера. Вокруг нее кипела работа: кондитеры сворачивали сладкие рулеты, готовили торты и заливали кремом пирожные. В печах, под неусыпным надзором пекарей, выпекались кексы и сдобные булочки. Загроможденный оборудованием цех наполняло громкое гудение промышленных холодильников и мощных миксеров, погруженных в чаны со сливочным кремом. На плитах булькали котлы с патокой и растопленным шоколадом.

Неожиданно конвейер громко заскрежетал и остановился. Следом смолкли промышленные холодильники и мощные миксеры, погруженные в чаны со сливочным кремом. Погас огонь в печах. Перестала гудеть вентиляция. В цехе наступила полная тишина, особо непривычная после недавнего шума. Продержалась тишина недолго. Отовсюду послышались удивленные возгласы, повара и кондитеры растерянно переглядывались друг с другом. Произошла катастрофа. На повторный запуск оборудования уйдет семь часов. Дневная смена отработает вхолостую. Супермаркет получит меньше прибыли, персонал получит меньше зарплаты.

- Успокойтесь все! - повысив голос, сказала Карина Немова. - Произошла внештатная ситуация, никто не оставит вас без денег! Сейчас я позвоню инженерам и они разберутся, в чем проблема!

Карина вышла в душную, затхлую раздевалку, пропитавшуюся просачивающимся из цеха запахом сладостей. Небольшую комнату целиком занимали металлические шкафы, поставленные тремя рядами. Ответвляющийся влево от входа коридор уводил в маленькую душевую.

Набирая номер, Карина услышала сильный шум воды. «Кто может там мыться? - удивленно подумала женщина. - Рабочий день только начался, все мои подчиненные на месте. Странно. Надо проверить». Не отключая телефон, она подошла к двери душевой, открыла ее и заглянула внутрь. В душевой никого не было, все восемь кабинок оказались пусты. Из открытых кранов бежала горячая вода, от разлившегося по белому кафельному полу кипятка поднимался густой пар.

Внезапно в клубах пара проявился силуэт человека. Для Карины это выглядело так, будто пар огибал невидимку, неподвижно стоявшего посреди душевой. Карина оторопела. Логика и здравый рассудок подсказывали ей, что такого явления быть не может. Только окутанный паром человек-невидимка никуда не девался. Он висел в воздухе и будто ждал чего-то. Карина смотрела на него, не отводя взгляда. Она не слышала, как ее обеспокоенно окликают по телефону.

«Что это? - думала Карина, растерянно присматриваясь к силуэту. - Галлюцинация?».

Невидимка стремительно рванулся к ней. Вылетев из клубов пара, он исчез. Карина почувствовала как сквозь нее прошло нечто недоброе, враждебная энергия или, возможно, сущность. От этого волоски у нее на коже встали дыбом.

Из кондитерского цеха донеслись встревоженные крики. Карина побежала туда. Ворвавшись в цех, она увидела суетящихся и мечущихся работников. Все оборудование сошло с ума. Миксеры взбивали крем на предельных оборотах, выплескивая его на пол. Лента конвейера резко дергалась взад-вперед, печенье летело на пол, и тут же оказывалось затоптано бегающими по залу людьми. Полыхающий внутри печей огонь превращал сдобную выпечку в почерневшие, горелые угольки. Котлы были опрокинуты, патока и шоколад растекались по полу. Незримая и неосязаемая сила выбрасывала из распахнутых холодильников пакеты замороженного теста, швыряла на стены и разбивала вдребезги банки декогеля. Со столов сметало ложки, ножи и миски - к прочей утвари, раскиданной тут и там. Упакованные в коробки торты и пирожные посбрасывало с полок и расплющило, словно они попали под пресс.

Карина смотрела на творящийся вокруг разгром округлившимися от ужаса глазами. Она подумала о силуэте в душевой и своих ощущениях, когда он прошел сквозь нее. Вспомнила разбитый аквариум, сдвинутый стеллаж, раздавленные и разбитые консервные банки, - и все поняла.

В супермаркете «Щедрая нива» появился призрак.

***

День был хмурый. По небу проплывали рваные клочья туч. В воздухе пахло дождем и грозой.

Валентина Петровна курила на заднем дворе супермаркета. В перерывах между затяжками она нервно покусывала губы, на которых уже не осталось помады. Происшествие в кондитерском цехе напугало ее еще сильнее происшествия в торговом зале. Начальница цеха видела в душевой силуэт, похожий на человека. Валентина Петровна не сомневалась: этот силуэт - призрак Валерия Климова. О его самоубийстве написали во всех городских газетах, показали репортаж по телевидению и раструбили на весь Интернет. Валерий оставил предсмертную записку, обвинив в совершенном самоубийстве все руководство супермаркета «Щедрая нива» и лично Александра Венедиктова. Его родственники успели обратиться в полицию, прокуратуру и инспекцию по труду. Делом погибшего молодого человека заинтересовались в городской коллегии адвокатов. Неприятности надвигались со всех сторон. Покровители Венедиктова в ситуацию не вмешивались: замолчать инцидент с отрубленной рукой куда проще, чем преданное широкой огласке самоубийство.

Валентина Петровна бросила тлеющий окурок на землю, растоптала его каблуком и скрылась в здании. Она прошла по пустому, гулкому и длинному коридору, громко цокая туфлями. Войдя в женский туалет, Валентина Петровна умыла лицо холодной водой, подняла голову и пристально посмотрела на свое отражение в зеркале. Выражение ее лица было крайне напряженным, а взгляд - затравленным. Как у загнанной в ловушку жертвы, смотрящей на пистолет в руке убийцы. «Я выгляжу ужасно, - решила она. - Нужно отпроситься с работы, поехать домой, принять ванну, выпить успокоительное и выспаться».

Коротко мигнул свет. Валентина Петровна заперлась в туалетной кабинке. Сидя на унитазе, она почувствовала легкий холодок, тянущий из-под двери. В туалет больше никто не входил, не было слышно ни чьих-то шагов, ни чужого дыхания. «Откуда взялся сквозняк в запертом помещении?» - с некоторым удивлением подумала Валентина Петровна.

В тишине резко взвизгнула пила. Круглое зазубренное лезвие легко распилило тонкую деревянную дверь. Валентина Петровна взвизгнула от испуга. На нее посыпалась мелкая труха и щепки. Одна половинка двери упала на пол, вторая осталась болтаться на петлях. Валентина Петровна увидела, кто стоял за распиленной дверью. Валерий Климов. На нем была надета синяя униформа с эмблемой супермаркета, нашитой над левым нагрудным карманом, и кожаный фартук мясника.

- Ты же мертв! - в приступе паники закричала она. - Тебя здесь нет! Ты мне кажешься!

Резким рывком Валерий распахнул половину двери и загородил собой дверной проем. Его взгляд - угасший и неживой - пронзил Валентину Петровну, обжигая стылым холодом могилы. Страх парализовал ее, близкое присутствие и зловещее молчание мертвеца повергло в глубокий шок.

У Валентины Петровны перехватило дыхание. Крик ужаса, готовый сорваться с ее губ, комом застрял в горле. Не считая привычной одежды, Валерий мало походил на себя прежнего, живого. Его лицо было неестественно бледным и бескровным, пустые стеклянные глаза застилала мутная пелена. Изувеченная рука оканчивалась не ладонью, а дисковой пилой. Пила крепилась к руке металлическими штифтами. Внешний вид Валерия наводил на абсолютно абсурдную мысль: что после смерти он попал в лабораторию безумного гения-реаниматора. Там его плоть срастили со сталью, воскресили и послали совершить возмездие. Как чудовищного голема из древних преданий.

При взгляде на призрака у Валентины Петровны закололо в груди. Резко и остро. Она хрипло закашлялась. Боль в груди стремительно нарастала, отдаваясь в шее, лице и руках. В горле загорчило, приступы тошноты накатывали волнами. За считанные мгновения лицо Валентины Петровны побледнело и приобрело нездоровый землисто-серый оттенок. Внезапное головокружение подкосило ее, заставив потерять равновесие и упасть на пол.

«Помогите, - чуть слышно прошептала Валентина Петровна. - На помощь».

Никто не услышал ее мольбу и не пришел. Лежа на холодном полу, Валентина Петровна судорожно хватала ртом воздух. У нее началась сильная рвота, желудок выворачивало наизнанку. Грудь жгло невыносимой болью. На посеревшем лице выступили крупные капли пота.

Призрак Валерия маячил в дверном проеме. Его дело было сделано. Теперь он просто ждал, когда женщина умрет.

Непривычные ощущения вызвали у Валентины Петровны новый прилив страха и паники. Ее сознание угасало, четкость окружающего мира таяла в тумане. Она понимала, что никто не успеет ее найти и спасти. Придется умереть здесь.

«Неужели и правда конец? - в сознании Валентины Петровны мелькнула последняя ясная мысль. - Так нелепо и стыдно».

И она умерла.

Призрак Валерия растаял в воздухе.

***

Хлопотный день наконец-то закончился. Александр заперся в кабинете, достал бутылку коньяка, и пообещал себе, что выпьет совсем немного - только для расслабления. Налив в бокал четвертый раз, он понял, что не сдержит обещания и все-таки напьется. Ну и наплевать. Ему это нужно. Снять напряжение. Забыться. Перестать думать о найденном в женском туалете трупе Валентины Петровны, визите полиции, перепуганных сотрудниках, напрасно потерянном времени, и убытках от простоя супермаркета.

За окном кабинета свирепствовала гроза. Струи дождя хлестали по стеклу, гремели в водосточных трубах, шумно разбивались о крышу и бурлили грязными водоворотами на тротуарах. В небе сражались гром и молнии: глухие раскаты, от которых закладывало уши, затмевало ярким сверканием электрических разрядов в черных как деготь тучах. Ветер нещадно гнул деревья, грохотал жестяным покрытием крыш домов, выл диким зверем и свистел на зависть уличным хулиганам.

От выпитого алкоголя в Александре проснулась злость. “Поганый ублюдок! - с ненавистью подумал он, открывая ноутбук. - При жизни не давал покоя, и после смерти от тебя не отделаешься! Ничего, найдется управа и на привидение!”. Александр загрузил браузер, впечатал в Google - “Как избавиться от призрака”, и пошел шерстить сайты оккультно-эзотерической тематики. Советы давались разные, и ничего дельного, что можно провернуть на скорую руку. Во всех статьях давалась рекомендация найти опытного мага, который сумеет провести энергетическую чистку места обитания призрака и изгнать его обратно на тонкий план.

Снаружи ярко сверкнула молния и взорвался раскат грома. Свет в кабинете погас. Негромко пикнул ноутбук, возвестив о переходе на электропитание от встроенной батареи. Александр оказался окружен кромешной темнотой, разрываемой молниями, что не приносило ему никакого облегчения. Он подумал о льющем на улице дожде, о призраке, бродящим тенью в безлюдных цехах, и о том, что остался один в огромном здании ночью. Не будь Александр пьян, он бы, вернее всего, испугался, а так отнесся к опасности безрассудно. “Ничего мне привидение не сделает, - подумал он. - Я останусь здесь, дождусь включения света и уберусь отсюда”. Александр полез в сейф, достал пистолет, положил его на стол, и сразу же почувствовал себя уверенней.

- Мне нечего бояться! - произнес он вслух. - Привидение не объявится!

Александр не был бы так уверен в сказанном, если бы мог заглянуть в пустой и темный разделочный цех, и увидеть, как заходили ходуном железные столы и стеллажи. При отсутствии электричества и разряженном аккумуляторе включилась ручная пила, которой Валерий Климов разделывал туши. В унисон назойливому жужжанию пилы загудела мясорубка, сделавшая Валерия инвалидом. Из открывшихся кранов в раковины и ванны хлынула вода. Ведущие в цех двери захлопали как при сильном сквозняке.

В кабинете Александр выпил еще полстакана коньяка. Потянувшись к бутылке, он услышал тихие шаги в коридоре, схватил со стола пистолет и направил его на дверь. Напрасная надежда. Рука Александра дрожала, трезвым он мог бы попасть в цель, но пьяным - исключено совершенно. За дверью коротко взвизгнула пила. Затрещало распиливаемое дерево. Александр передернул затвор, загоняя патрон в патронник.

- Давай, сукин сын! - заплетающимся языком выпалил он. - Меня не запугаешь!

Пила с визгом резала дерево. Прорезь в двери расширялась и удлинялась. Бледные всполохи молний освещали эту сюрреалистичную картину: мужчина с пистолетом в руке напряженно целился в непроглядную темноту за дверью, скрывающую призрака с мстительными намерениями.

От двери кабинета со стуком отвалилась одна половина. Внутрь вплыл призрак Валерия. Сюда он явился в том же виде, что и раньше Валентине Петровне. Призрак пощадил ее, просто напугав внезапным появлением, и оставил умирать от сердечного приступа. Александра, главного его обидчика, ожидала иная участь. Резким движением призрак вскинул оканчивающуюся пилой руку. Зазубренное лезвие завертелось, издавая назойливое жужжание.

Александр навел на призрака пистолет и выстрелил.

В разделочном цехе стоял резкий, тяжелый запах крови. На металлических никелированных столах лежали разрезанные пополам свиные туши. Люминесцентный свет ярких ламп освещал выложенные мелкоузорчатой керамической плиткой пол и стены. Выкрашенный в оливково-зеленый цвет потолок оплетала сеть вентиляционных труб.

Из дверей склада вышел Валерий: молодой парень в рабочем комбинезоне и кожаном мясницком фартуке, запачканном кровью. Он толкал перед собой тележку с крупной тушей свиньи, которую только предстояло разделать. Переложив тушу на свободный стол, Валерий надел защитные кольчужные перчатки, включил циркулярную пилу и вонзил быстро крутящееся лезвие в выпотрошенную свинью.

Разрезав тушу на равных размеров куски, Валерий вооружился острым ножом и стал срезать мясо с костей ловкими, отточенными взмахами. Он проделывал операции по разделке туш десятки раз в день и достиг в этом немалого мастерства.

Управившись с разделкой, Валерий загрузил куски свиной туши в раструб большой мясорубки и нажал на кнопку включения. Машина не запустилась. Он нажал снова. Безрезультатно. “Забилась, - подумал Валерий. - Что-то блокирует привод”. Он попытался вычистить раструб, но делать это в перчатках оказалось неудобно.

Сняв перчатки, Валерий легко извлек куски мяса из раструба. Последний кусок застрял под шнеком. Валерий просунул туда пальцы и попытался подцепить застрявший кусок. Вращение шнека он ощутил слишком поздно. Руку зажало в раструбе. Валерий услышал треск и хруст перемалываемых костей. Его костей. Боли он не почувствовал.

***

Управляющий супермаркетом “Щедрая нива” сидел в своем кабинете и изучал отчет о происшествии в разделочном цехе. Александр Венедиктов был мужчиной пятидесяти лет, сухопарым и поджарым как гончая. Он носил короткую бородку, уже начавшую седеть, и стал бриться гораздо реже, чем раньше. Седая бородка и небритые щеки делали его похожим на постаревшего Тимоти Далтона.

Кабинет Александра был обставлен без шика. В небольшой комнате поместились офисный стол, шкаф для документов и небольшой напольный сейф. Окно кабинета выходило на грязный, замусоренный дворик, окруженный развалинами бывшего жилого дома из красно-бурого кирпича, современным торговым центром и маленьким кафе-пекарней.

Дочитав отчет, Александр повернулся к окну и долгое время смотрел на дымящую вдалеке трубу конфетной фабрики. Он размышлял, как выпутаться из непростой ситуации. В мясорубке, отсекшей руку Валерию, была обнаружена неисправность пускового механизма. Виновного в неисправности уже уволили. Но травмированный работник - дело серьезное и чреватое неприятными последствиями. С ним стоило разобраться как можно скорее.

Александр снял телефонную трубку и позвонил менеджеру по персоналу.

- Валентина Петровна! - отрывисто пролаял он в трубку. - Срочно зайдите ко мне!

Буквально спустя пять минут в кабинет управляющего впорхнула миниатюрная шатенка в желтой юбке-клеш и цветастой блузке. Разменяв четвертый десяток, Валентина Петровна стремилась выглядеть как девушка-школьница из выпускного класса. Она накручивала себе моложавые прически, накладывала яркий, дерзкий макияж и носила исключительно пеструю одежду, от которой рябило в глазах.

- Здравствуйте, Александр Константинович, - сказала она, улыбнувшись напомаженными губами. Улыбка вышла слишком дежурной и неискренней.

Александр жестом предложил ей присесть и сказал:

- Я ознакомился с отчетом о несчастном случае с Климовым. Ситуация для нас скверная. Вы говорили с ним?

- Говорила, - произнесла Валентина Петровна с кислой миной, будто откусила горький фрукт. - Валерий Климов решительно настроен на конфликт. Мне известно, что он консультировался с адвокатом и намерен получить от нас солидную денежную компенсацию за причиненное увечье.

- Я не заплачу ему ни копейки! - свирепо гаркнул управляющий. Его лицо побагровело. - Этот инцидент нужно немедленно замять! Пресса ни о чем еще не пронюхала?

- Мы приняли меры предосторожности против утечки. Персоналу приказано не болтать под угрозой увольнения.

- Предусмотрительно. Но этого недостаточно. Рано или поздно у кого-нибудь развяжется язык. Если Климов и сотоварищи сговорятся и напишут на нас жалобу в инспекцию по труду, нам всем придется туго. Проклятые чинуши вцепятся в нас и разденут до нитки штрафами.

- Согласна, - сказала Валентина Петровна. - Что вы придумали?

- Соберите коллектив. Запугайте. Пусть помалкивают и дальше, - Александр закрыл папку с отчетом и убрал ее в ящик стола. - Донесите до всех: Климов никогда у нас не работал. Здесь его никто не знает и никогда не видел.

- Не слишком ли туго мы закручиваем гайки? - засомневалась Валентина Петровна. - Перегнем - потеряем работников.

- Незаменимых нет, - пренебрежительно произнес Александр. - Вступившиеся за Климова вмиг вылетят на улицу без выходного пособия и с волчьим билетом. Я лично прослежу, чтобы они никуда больше не устроились.

***

Валерий развалился в кресле перед включенным телевизором. Из открытой двери на балкон в полутемный зал проникал душный летний воздух. За распахнутым окном виднелись окруженные зелеными насаждениями многоэтажки. Солнце уже заходило и город накрыл пыльный, ржавый закат.

Впервые в жизни Валерий был вдрызг пьян. Ослабевшей рукой он сжимал полупустую бутылку водку и изредка отхлебывал из горла, не прислушиваясь к болтовне по телевизору. Правая рука Валерия была забинтована. Происшествие в цехе лишило его всех пальцев, а рука превратилась в жалкую, обрубленную культю.

Уходящий день прошел на редкость паршиво. Дела пошли наперекосяк еще в адвокатской конторе, куда Валерий обратился за правовой помощью. Адвокат, взявшийся вести его дело, пригласил Валерия в свой кабинет и сказал: - «Я обзвонил всех ваших коллег из супермаркета. Никто не согласился дать показания, что вы работали в «Щедрой ниве». У нас нет доказательств в вашу пользу. Нет свидетелей, готовых подтвердить место вашей работы. Не буду вас обнадеживать: подавать исковое заявление в сложившейся ситуации бессмысленно. Вы проиграете, а рассмотрение дел судами не бесплатное и недешевое».

Из адвокатской конторы Валерий поехал в районное управление полиции. С намерением написать заявление на непорядочного работодателя, выкинувшего его с работы без выплаты заработанных денег и отказавшего в возмещении за потерю руки. В полиции заявление принимать отказались, сославшись на отсутствие доказательств нарушения. Изувеченная рука никого не убедила. Валерию пришлось пригрозить обращением в суд и подключением к делу знакомых блогеров и журналистов, известных нелюбовью к полиции. Тогда его провели в кабинет начальника управления, который без обиняков заявил: - «Господин Венедиктов - уважаемый в городе бизнесмен. Никто не станет портить с ним отношения из-за ротозея, неосторожно засунувшего руку в мясорубку. Напоследок начальник управления посоветовал Валерию “прекратить метаться по инстанциям и поднимать пустую шумиху”, пространно намекнув на то, что город маленький, все всех знают, и “напрасный поклеп на уважаемого бизнесмена аукнется ему большими неприятностями”.

Домой Валерий вернулся ни с чем. Теперь он не знал, что делать. Будущее рисовалось ему исключительно в мрачных красках. Ни один наниматель не возьмет на работу однорукого. Без денег он не сможет прожить и окажется на улице, где и погибнет. Не лучше ли уйти сейчас, пока все не рухнуло, погребая его под обломками жизни.

Валерий с трудом поднялся и на нетвердых ногах поплелся на кухню. Дверь за собой он захлопнул с грохотом.

“Инвалид! - с ненавистью и злостью думал Валерий. - В двадцать два года! Как мне жить?!”.

Он сделал последний глоток, поставил пустую бутылку на стол, подошел к плите и открыл газ.

***

Охранник Сергей вышел на ежечасный обход супермаркета “Щедрая нива”. Магазин закрылся до утра следующего дня. Опустел торговый зал. Погасли печи пекарни. Затихла разгрузочно-погрузочная зона с примыкающим к ней складом. Только в подсобных помещениях размеренно гудели мощные промышленные холодильники. Вентиляция прокачивала воздух с мерным, глухим шумом, напоминающим дыхание тяжелобольного человека.

Сергей включил ручной фонарь и пошел вдоль секций, просвечивая пустые ряды. Ночное дежурство было ему не в радость. С наступлением темноты супермаркет представлялся Сергею лабиринтом, в котором легко затеряться, а вот выбраться совсем непросто. Знакомые и привычные предметы приобретали ночью зловещие очертания. Сергей невольно шарахнулся в сторону от манекена красного ореха из рекламы «Эм-энд-Эмс», внезапно выплывшего из темноты, когда проехавшая мимо супермаркета машина осветила торговый зал яркими лучами фар. Сегодня у него было первое дежурство, и на новом месте он пока не освоился.

- Спокойно, - сказал себе Сергей, глубоко вдохнул и выдохнул. - Спокойно.

Он продолжил обход. Дойдя до конца торгового зала, где находился вход в подсобные помещения и производственные цеха супермаркета, Сергей услышал непонятный скрежет. Сначала тихий, он понемногу становился громче и отчетливей. Звук был таким словно по кафелю тащили что-то большое, тяжелое и царапающее пол.

Сергей пошарил лучом фонаря по ближайшим торговым рядам. Ничего необычного он не заметил. Но тут ближайший к нему стеллаж с товарами резко поехал по полу и врезался в огромный аквариум, в раздельных отсеках которого вяло плавали живые рыбы. Захрустело, затрещало разбившиеся стекло. На пол потоком выплеснулась вода.

Сергей застыл на месте.

По торговому залу пронесся холодный сквозняк. Загремели падающие на пол жестяные банки. Звук шел из секции, где продавались консервы. Сергей очнулся от ступора и побежал туда, неуклюже перепрыгивая через бьющихся в лужах воды рыб. Он увидел, как банки с консервами сметало с полок и расшвыривало куда попало. Разбросав жестяные банки, неизвестная сила перекинулась на банки из стекла, и вскоре пол между стеллажами усеяли осколки разбитых банок вперемешку с их содержимым.

Сергей впал в шоковое состояние. Данные ему инструкции не предусматривали действий на случай проявления в супермаркете аномальных явлений, к которым несомненно относилась крушащая магазин сила. Он встал столбом и не сдвинулся даже когда истошно завыла пожарная сигнализация и оросители аварийной системы пожаротушения начали разбрызгивать по всему залу струи воды.

Невидимый погромщик между тем исчез, оставив Сергея один на один с учиненным им хаосом.

В Шиллингфорде с давних пор стоит гостиница. В прежние времена на перекрестье дорог здесь лежала деревня – дорог теперь уже второстепенных, но когда-то в этой части страны они были главными артериями с севера на юг и с востока на запад. И деревня выросла тогда до размеров городка.

С приходом эры шоссейных дорог городок утратил свою былую значимость, но настоящий похоронный звон по Шиллингфорду раздался тогда, когда простор здешних полей вслепую прорезали полосы бетонных автострад, портя, губя, а в итоге и хороня последний источник местных доходов за постой и пансион. Гостиница, ныне забытая, сонно громоздилась на невысоком холме, в полумиле от восточной окраины городка, эдаким реликтом былого века. Лишь деревянная вывеска, почти полностью съеденная сыростью и гнилью, указывала проезжему путнику, что некогда здесь можно было поесть и отдохнуть перед тем, как возобновить свое странствие по жизни.

Но если б у того условного путника было время взойти по заросшей дороге на тот холм, он бы неминуемо заметил в том старом каменном здании нечто странное: легкий запах гари, до сих пор витающий вокруг; почернелость стен, а еще рваную, опаленную по краям дыру в черепичной кровле. И возможно, по большому-то счету, конец гостеприимству той гостиницы положили не автострады. Поскольку есть еще одна версия. Если слушать местную молву, то можно узнать, что пожар, погубивший шиллингфордскую гостиницу, был не случайным, а преднамеренным, хотя даже самые хваткие из следователей затруднились бы собрать свидетельства, достаточные, чтобы возложить вину за происшествие на кого-нибудь конкретно. На деле в ночь пожара гостиницы там присутствовало множество народа, так что ответственность за случившееся можно оправданно назвать «коллективной».

Обратите внимание на слово «ответственность». Именно «ответственность», а не «вина». Никто так и не почувствовал в себе вину за гибель гостиницы в Шиллингфорде, и ни у кого на лице не мелькнуло даже тени сожаления, когда здание гостиницы вместе со своим хозяином объялось пламенем. Разумеется, делом тогда занялась полиция при содействии местного констебля, который, как позже выяснилось, способствовал не столько расследованию, сколько вынесению вердикта о том, что смерть хозяина гостиницы Джозефа Лонга наступила-де в результате несчастного случая.

Спрашивается, а за что ему была уготована такая участь? Это, к сожалению, другой рассказ, а потому распространяться о том мы здесь не будем. Ограничимся лишь упоминанием, что в округе здесь исчезло несколько молодых женщин, а подозрения насчет этого сходились на хозяине заведения. Обвинить его в чем-либо не было достаточных улик, да и тел никто не обнаружил. При этом, однако, говорилось, что многие голодные с дороги путешественники нахваливали мясные пироги мистера Лонга, акцентируя, что вкус у них хотя и несколько специфический, но не лишен приятности. Мистер Лонг, принимая похвалу с улыбкой скромности, объяснял, что готовит те пироги сам на гостиничной кухне. С другой стороны, вегетарианцы находили его меню несколько однобоким (кто-то с толикой черного юмора однажды заметил: овощей в тех пирогах небогато, знать, они нашпигованы вегетарианцами).

Вся деятельность здесь была, по сути, сосредоточена в одних руках. Джозеф Лонг сам заправлял в пяти небольших номерах кровати, а грязное белье отдавал в деревню женщине, которая трижды на неделе возвращала его безупречно чистым и накрахмаленным. Когда-то Лонг был женат, но рассказывал, что с женой им не пожилось и она впоследствии оставила его, перебравшись во Францию. Но, опять же, местная молва нашептывала, что та жена была известной ублажительницей постояльцев, и муж покарал ее за неверность, избавившись от останков в ванной (слышали, как один гость из третьего номера подметил, что ванна там в щербинах, подозрительно напоминающих кислотные ожоги).

Итак, гостиница погибла в пламени, а с ней погиб и Джозеф Лонг. Вскоре, что интересно, начал вымирать и городок: молодые из него уезжали, а старики оставались, доживая свои дни по заведенному шаблону «из дома в лавку, из лавки в церковь, из церкви на погост» и обретая там, наконец, свое последнее пристанище. Освещенных окон в Шиллингфорде горело совсем немного, а еще меньше уличных фонарей, и те проезжие, которым выпадало счастьице преодолевать в нем единственную разбитую главную улицу, нередко чувствовали тревожный мандраж от зловещей унылости этого места. И вот в последние годы уходящего века на Шиллингфорд вдруг нежданно-негаданно свалилась удача, которой ему так недоставало. В пяти милях к западу, близ городишки Морнингдэйл, стал строиться парк аттракционов с головокружительными американскими горками и качелями-каруселями, вызывающими тошноту. Дорогу между Морнингдэйлом и автострадой починили, а поскольку единственным населенным пунктом на маршруте был Шиллингфорд, то благ перепало и ему. Помимо шоссе, здесь отстроили старые и возвели новые дома; открывались и магазинчики в надежде поднажиться на местной и выездной торговле.

Гостиницей заинтересовался некто Винсент Пенни. Он купил ее и отреставрировал, а на торжественное открытие пригласил обывателей на бесплатные коктейль и тарталетки. Шиллингфордцы, не упускающие случая поживиться неважно чем, лишь бы на дармовщину, дружно стянулись на праздник и причастились щедротам мистера Пенни. Праздник длился ровно столько, на сколько хватило подносов с тарталетками; после этого сельчане проворно разбрелись и уже никогда больше не возвращались. Этот краткий визит лишь подтвердил их убежденность, что с шиллингфордской гостиницей что-то неладно, и никакие ковровые покрытия, обои и деревянная опанелка ее уже не спасут.

Сложилось так, что, пока Шиллингфорд постепенно богател, вложения мистера Пенни как по злому року себя не оправдывали. Летние месяцы оставили его в легком минусе, а зима этот минус сильно удлинила и ужирнила. Пять номеров над пабом полностью никогда не бывали заняты, а те мимолетные постояльцы, что случались, жаловались на скверные запахи и проблемы с розетками, которые при включенных горячих кранах вдруг начинали плеваться грязной водой. Через два года после открытия Винсент Пенни решил в покрытие убытков выставить гостиницу на продажу, полагая, что при надлежащей ценовой планке у него этот объект с руками оторвут. Но не тут-то было. Когда стало ясно, что «горячих» покупателей ждать неоткуда, мистер Пенни гостиницу закрыл и отъехал в Испанию. Вопрос продажи он поручил своим стряпчим, которые быстро понизили его до рейтинга неликвида, где он и окопался в самом низу без надежды оттуда выбраться, особенно после еще одного пожара (на этот раз явно рукотворного и, по всей видимости, связанного с семейством Пенни и его желанием заполучить страховку), который вернул гостиницу в ее первоначальное почернелое состояние.

***

Шел двенадцатый час промозглой ноябрьской ночи, когда Адам Тил оказался на некогда редкостно гнетущей главной улице Шиллингфорда, теперь, с появлением здесь пары связанных с туризмом контор, преобразившейся до умеренно унылой главной улицы. Рядом на пассажирском сиденье машины лежал весьма потрепанный и крайне устаревший путеводитель по этой местности, доставшийся Тилу в наследство от предшественника, мистера Ормонда. Тил был, можно сказать, редчайшей из редких птиц – страховым агентом с совестью, что означало, что он более популярен среди клиентов, чем у начальства, – расклад, приведший к его переводу из Лондона в сельское захолустье, чтобы он там продавал не столь губительные страховые полисы контингенту, держащему свои деньги в коробках из-под печенья среди крошек и катышков мышиного помета.

Но как подчас бывает у людей, могущих гордиться какой-нибудь конкретной добродетелью, у Тила для баланса имелся и вполне конкретный порок. Он был, деликатно выражаясь, «ходок» и пришел по жизни к выводу, что работа иногда дает ему возможность потворствовать своим слабостям в виде анонимных амурных связей. Тил был неженат, а потому свои заигрывания полагал сравнительно безобидными, а свою добросовестность в работе считал своеобразной индульгенцией от симптомов морального разложения.

Между тем сегодняшний день сложился для него неудачно, с минусом, а таких неудачных, с минусами, дней выросла уже целая цепочка, которая висела на шее и тянула ее, как ярмо. Сейчас он был уставшим и голодным, а путеводитель информировал, что единственное на тридцать миль место, где можно поесть и приткнуться на ночлег (отели парка аттракционов не в счет), располагается в Шиллингфорде – не то мелком городке, не то большой деревне.

Следуя указаниям в буклете, Тил довольно скоро подъехал к извилистой дороге с полуистлевшим знаком. Ухабистая грунтовка шла через густой лес и наконец привела к небольшой гостинице, где в нижнем этаже горел свет, а наверху, в номерах, отчего-то нет. Тил припарковал машину, подхватил с заднего сиденья дорожный саквояж и, подойдя, громко постучал в дверь. Через какое-то время в скважине замка изнутри заворочался ключ и дверь отворилась, явив взору небольшой очаг с догорающими дровами, три сдвинутых вокруг него кресла, а справа конторский стол с пятью углублениями в стенке, в четырех из которых висели ключи с номерными бирками, похожими на гирьки. Ключ от третьего номера отсутствовал.

Из-за двери не мигая смотрел мужчина. Ростом он превосходил Тила примерно на фут, а лицо ему наполовину скрывали черная борода и всклокоченные волосы. Поверх ночной сорочки на нем было накинуто пальто, а ноги босы и покрыты грязевой коростой. Вид, что и говорить, странный. Тем не менее гостя он встретил вполне приветливо.

– Входите, входите, – захлопотал он. – Рады, душевно рады вашему визиту.

Тил вошел, и хозяин гостиницы поспешно закрыл за ним дверь.

– Вы во втором номере, – без обиняков объявил он и вручил Тилу ключ с пронумерованной биркой.

– А… зарегистрироваться? – спросил растерянно Тил.

– Нет никакой нужды, – махнул рукой хозяин. – Вы у нас единственный гость, к тому же час поздний. Поднимайтесь-ка лучше к себе в номер, а вся эта бумажная волокита потерпит до утра.

Страховой агент не возражал. Следом за хозяином гостиницы он поднялся на второй этаж, где ему был предоставлен просторный, хотя и довольно аскетично обставленный номер. Основное убранство составляли двуспальная кровать, пошарпанное кресло и платяной шкаф таких габаритов, что вполне мог бы вместить реквизит небольшой гастролирующей труппы. Из спальни открытая дверь вела в санузел с ванной и рогатой подставкой душа, унитазом и здоровенной раковиной. Справа от раковины была еще одна дверь – по всей видимости, в соседний номер. Опять же странно. Тил потрогал дверь, но она была надежно заперта. Ключа в скважине не было.

– Спокойной ночи, мистер Тил, – пожелал с порога хозяин, а предвкушающий уют теплой постели гость был настолько благодарен, что даже не подумал спросить, откуда хозяин гостиницы знает, как его звать. Вместо этого он попросил чего-нибудь поесть, и ему были обещаны большой чайник чаю и блюдо с хлебом и сырным ассорти.

– Пироги, к сожалению, кончились, – неловко пояснил хозяин. – Ингредиентов нет. А взять негде.

На этом он ушел собирать для гостя нехитрую трапезу. Тил приготовился укладываться и уже на ногах клевал носом, когда снаружи звякнул поднос, а в дверь легонько постучали. Когда Тил открыл дверь, хозяина там не было, но ждали еда и металлический чайник со струйкой пара. Тил пожевал хлеба с сыром, осилил чашку чая с молоком и раскинулся на кровати.

***

Меньше чем через час Тил проснулся от звуков, доносящихся из номера, что слева. Впечатление такое, что кто-то двигал там мебель – надо же, наградил бог гостями по соседству. Возможно, кто-то прибыл в гостиницу вскоре после него и сейчас располагался на ночлег, но нельзя же вот так, среди ночи, устраивать у себя тарарам с перетаскиванием мебели! Надо разобраться.

В одной пижаме Тил выбрался из кровати, открыл дверь и вышел в коридор. Подойдя к третьему номеру, он резко постучал в дверь. Шум там тотчас стих, а Тилу показалось, что с той стороны двери он слышит приближение шагов, мягких и влажноватых, как будто человек был после ванны. Дверь не открылась, но было ясно, что новый постоялец чутко вслушивается с той стороны дверной панели.

– Послушайте, – строго сказал Тил. – Шумите, пожалуйста, потише. А то людям спать мешаете.

Ответа не последовало. Тил, решив больше не изливать душу, громко вздохнул и собрался возвратиться в свою комнату, но тут вдруг поскользнулся и едва устоял на ногах. Кое-как удержавшись за стену, он глянул вниз и увидел какую-то прозрачную вязкую субстанцию, липнущую к подошвам. По консистенции она напоминала обойный клей, только пахла несравненно хуже. Попытка прояснить, откуда жидкость взялась, показала, что она натекает из-под двери все того же третьего номера. Осторожно попятившись, Тил, счищая жидкость, вытер ступни о коврик. Затем, озадаченный и с тяжелой душой, он возвратился в свой номер и заперся на ключ. Смыв остатки субстанции под головкой душа, он снова лег. Больше звуков из третьего вроде не доносилось, и через какое-то время Тил начал наконец снова погружаться в сон.

Но глаза распахнулись сами собой. Через секунду-другую он распознал звук: он был тише, чем прежде, и напоминал ночной воровской шорох, как будто бы тот, кто его производил, остерегался быть обнаруженным. Сначала сработка замка, затем тихое поскрипывание двери. Тил посмотрел на дверь своего номера, но та была заперта. Тогда свое внимание Тил перевел на санузел. Его дверь тоже была закрыта, но что-то там крадучись двигалось по кафельному полу. Ноздри начинал тревожить запах – похоже, тот же, что исходил от субстанции, вытекавшей из соседнего номера. Надо что-то делать!

Тил вскочил с кровати и, не подыскав более сподручного орудия, вооружился медной лампой с прикроватного столика, выдернув для этого штепсель из розетки. На подходе к закрытой двери санузла в горле у Тила пересохло, руки дрожали.

– А ну-ка ты, там! – сказал он, отрадно подмечая, что голос у него, в отличие от рук, не дрожит. – Учти, я вооружен. А ну-ка марш к себе в номер, иначе мне не остается ничего, кроме как позвать хозяина гостиницы или еще хуже: я займусь этим сам и водворю тебя на место. Ты понял?

Что-то теплое и липкое коснулось ступней, и Тил поспешно отшагнул, чтобы не угодить в лужу все той же вязкой жидкости, которая медленно натекала из ванной. Незримое присутствие ударило изнутри по двери, заставив ее содрогнуться, и Тил против своей воли парализованно наблюдал, как медленно пошла книзу дверная ручка. Отбросив лампу, он ухватился за нее и что было сил повернул кверху. Из замочной скважины скользкими соплями потекла прозрачная жидкость, и ладони от нее тоже сделались скользкими. С губ у Тила сорвался крик, и он заголосил:

– Эй, на помощь! Помогите, кто-нибудь! Кто-то ломится ко мне в комнату!

Но никто не отзывался. Присутствие по ту сторону двери жестко дернуло ручку, едва не выкрутив ее у Тила из рук. Он ухватился снова, крепко, как только мог, а сам медленно пригнулся. Осторожно, чтобы не заполучить на лицо этого клея, он приблизил свой правый глаз к замочной скважине.

Вначале не было видно ничего кроме мутной белизны – видимо, субстанция запечатала скважину наглухо. Но затем белизна колыхнулась, и Тил краем глаза ухватил обожженную плоть, сырую от липкой слизи, серо-зеленые ноги в трупных пятнах и разбухший от газов живот. В форме, в том, как это тело двигалось…

Видно было, что это женщина. Или что-то, напоминающее женщину. Внезапно существо по ту сторону двери прекратило свои попытки ворваться в его спальню. Секунду в комнате стояла струной натянутая тишина, после чего муть белизны сошла и в скважине отчетливо проглянул один черный глаз с красной, как жаркий уголь, оболочкой зрачка. Глаз сузился. Тил услышал сдавленный, похожий на скрип вздох, и глаз исчез. Послышался влажный звук, смежная дверь закрылась, и все смолкло.

Дыхание вышло из Тила с придавленным стоном. Руки с побелевшими костяшками продолжали сжимать дверную ручку. Медленно-премедленно он ослабил хватку и еще раз заглянул в скважину. Удостоверившись, что в санузле никого нет, он тихо открыл дверь, ухватил с придверного табурета ключ и запер дверь снаружи. От двери он отступил, чувствуя, как коврик под ногами противно чавкает от выделений той женщины.

Дверь в номер была сейчас слегка приоткрыта. Он теперь не помнил, запирал ли ее после своей отлучки в соседний номер. Может, он просто ее закрыл, а задвижка как-то не задвинулась. Она безусловно была заперта, когда женщина в ванной вынудила его вскочить с постели, но, может, та его возня у санузла встряхнула половицы и даже стены, и из-за этого она открылась. Тил вернулся к двери в номер и на этот раз надежно, с проверкой, ее запер. Здесь ковер тоже был мокрый, то ли от его отлучки в третий номер, то ли от чего-то ему неведомого. Внутри глухой волной росла паника, и Тил старался ее перебороть. Он потянулся к выключателю, но единственный свет в номере исходил от двух прикроватных ламп, из которых одна сейчас валялась возле санузла; зато другая стояла на месте. Вслушиваясь в тишину, Тил сознавал, что номер его все же, слава богу, пуст. Из мебели здесь всего лишь кровать, кресло, две тумбочки с лампами…

И огромный шкаф, который сейчас находился у него за спиной. Тил медленно попятился к кровати. Дотянувшись до лампы, он щелкнул выключателем, и комната успокоительно наполнилась тихим оранжеватым светом. Шкаф был наполовину погружен в тень, но и при этом различалось, что одна из трех его дверей приоткрыта. Никаких звуков или шорохов изнутри не доносилось, но Тил был уже на пределе; к тому же грызло подозрение, что, вместо того чтобы вытеснить ту нежить из своего номера, он каким-то образом умудрился запереть ее здесь вместе с собой.

Нога задела за край кровати. Не в силах отвести взгляда от шкафа, он только через минуту осознал сзади на ногах что-то мокрое и услышал, что с постели на пол что-то капает. Сзади на матрасе шевелилось нечто влажное. Тил медленно повернул голову и разглядел под одеялом силуэт женщины. Рассыпающиеся седые космы облегали пожелтелый череп. Тело покрывал налет густой слизи (в уме мелькнул образ тающего на сковороде сала).

Женщина плавно приподняла и откинула одеяло, приглашая с собой возлечь. К Тилу она лежала спиной, и он мог видеть на ней открытые бескровные шрамы и язвины зарубцованной обожженной кожи. Руки были повреждены не так сильно, а из пальцев росли длинные, перевитые как штопоры ногти. Женщина медленно повернула голову, и стало ясно, что сравнительная сохранность рук с лихвой перекрывается повреждениями на лице. Взгляд боязливо охватывал проступающие кости, сухожилия и зубы, открытые донага отсутствием спаленных губ. Зубы разомкнулись, и их остатки дразняще лизнул черно-лиловый язык.

Тил издал вопль. Ринувшись к двери, он полоумно топтался там, силясь повернуть замок в скважине. Слух улавливал, как сзади с кровати слетает одеяло и с влажным причмокиванием становятся на пол ноги. Пальцы Тила возились с ключом, но им мешала отчаянная дрожь. Наконец он все-таки совладал с замком. Распахнув дверь, Тил вылетел в коридор, забыв про саквояж и про одежду, в три прыжка соскочил с лестницы и мимо тлеющего очага вынесся в ночь. Слышалось, как сзади, за спиной, кто-то скользит вниз по ступенькам на животе, как какая-нибудь гигантская белая пиявка, но Тил не обернулся. Машина так и стояла во дворе, но ключи от нее остались в номере.

Не сбавляя темпа, Тил скрылся в объятиях черной ночи.

***

Наутро его, рыдающего в придорожной канаве, нашел один фермер. Вызвали полицию и с трудом, не сразу, но все же вытянули из Тила рассказ о происшедшем. Нашли машину: она так и стояла возле обгорелых останков гостиницы. На переднем сиденье лежал саквояж, ключи были в зажигании. Вывод напрашивался сам собой: мистер Тил подъехал по дороге к гостинице, выяснил, что она не работает, и решил заночевать на заднем сиденье своей машины. То, что он был переодет в пижаму, истолковали экстравагантностью характера, а то и приемом чего-нибудь веселящего.

Страховой бизнес мистер Тил вскоре после этого оставил. Перед уходом он дал своим работодателям два совета. Городок Шиллингфорд следует рассматривать как пункт, напрочь лишенный страхового потенциала, а путеводители, выдаваемые для разъездов страховым агентам, следует тщательно отредактировать. Он также заявил, что продажей полисов отныне заниматься не будет, и зажил жизнью затворника, до конца дней своих пребывая в уютном половом воздержании.

Гостиница в Шиллингфорде стоит и поныне. Она все так же закрыта. А может, и открыта: кому как повезет.

Автор - Джон Коннолли