CreepyStory

— На склад приедете в рабочее время, назовете фамилию покойной, вам все выдадут, только вот…

— Что? — я оторвался от писанины.

— С сумкой дело такое, даже не знаю.

— Какое? — Яшка шмыгнул носом.

— Там лежало столько лезвий одноразовых. Моя коллега неосмотрительно руку сунула, когда документы доставала, порезалась.

— А на руках бабушки порезы были? — я ручкой открыл паспорт и застыл на месте.

Лезвия лежали и там, ими были переложены страницы, словно покойная решила сделать своеобразный гербарий из удостоверения личности.

— Не могу вам сказать, я собственными глазами не видела. Будете забирать справку о вскрытии, спросите у врача.

Мы пересчитали наличные денежные средства, я дописал акт, поставил свою подпись о принятии вещей, написал номер телефона. Медсестра сняла ксерокопию с моего паспорта, попросила расписаться в каком-то журнале, и перед нашим уходом, перегнулась через стойку регистрации, понизила голос до шепота:

— Я ничего сама не видела, но слух пополз…

— Какой? — я тоже зашептал.

— После объявления времени смерти, когда ее везли по коридору из операционной, простыня сползла с лица и у покойной открылись и задвигались глаза. Как будто она смотрела по сторонам и думала кого бы еще забрать с собой.

Яшка позади меня икнул и отшатнулся.

— Спокойно, — тихо бросил ему я, приблизившись.

Медсестра свела густые брови к переносице, тяжело вздохнула, попрощалась с нами.

***

Когда мы ехали обратно, позвонила тетя. Сразу подумалось о прабабке и ее проделках. Но тетя  всего лишь сообщила, что прибыла женщина из ритуального агентства и хотела бы переговорить с тем, кто станет заниматься похоронами.

Женщина не стала дожидаться нашего возвращения, оставила свою визитку, короткую памятку о действиях при потере близкого и попросила позвонить позже. При звонке она попросила приехать на следующее утро, чтобы обговорить все детали организации процесса, сообщила, что тело покойной увезли на вскрытие и как раз к утру у нее будет на руках справка о результатах. Попросила привезти документы бабушки, чтобы их обменяли на гербовое свидетельство о смерти. Я посмотрел на адрес агентства. Оно находилось на территории больницы, куда мы обращались за личными вещами.

— Удобно, — пробормотал Яшка, тоже пробежавшись взглядом по визитке. — Помер и недалеко до гроба ползти.

Я тихо рассмеялся.

— Ты уверен, что после смерти вообще можно куда-то доползти?

Брат тоже посмеялся, а потом посерьезнел.

Остаток дня мы провели в неприятных хлопотах. Документы, казалось, специально распихали по разным укромным местам, чтобы у живых возникли сложности с поисками. Мы находили лезвия, иголки, булавки, советские значки, положенные острием крепления вверх. Находили записные книжки и дневники с несуразными записями, непонятные рисунки простыми карандашами. Они точно не могли принадлежать рукам мамы или дяди, или моим, при всей любви к изображению необычных существ, подобные плоды мое воображение породить не могло при всем желании. Скрюченные создания, выглядывавшие из-под  дивана, остроносые мерзкие морды за окном лоджии. Детализации не требовалось для того, чтобы узнать локацию. Все эти чудовища ютились в той квартире, где мы находились. И у каждого монстра, усердно выведенного серым грифелем, красной шариковой ручкой были обозначены глаза.

Яшка нервничал. С наступлением зимних сумерек, поглотивших видимую часть незатейливого пейзажа за окном, он все чаще говорил об ужасе перед грядущей ночью. Тетя возилась на кухне, готовила ужин для нас троих и для стариков. Прабабушка пока не показывала носа из своей комнатушки, дед дремал под пение радиоприемника. Тетя не хотела и слышать про жуть, обуявшую Яшку, она пока придерживалась скептической точки зрения и уповала на “показалось”.

— Переносчики красного, — вырвалось у брата, когда он наткнулся на очередной рисунок.

— Что, прости? — переспросил я с улыбкой. В коробке с инструментами нашлась еще одна порция человеческих зубов. Здесь же обнаружились окровавленные плоскогубцы и выдранные ногти. Я поспешил закрыть коробку, отодвинуть ее подальше, пока Яшка не заметил.

— Везде красный цвет, — брат грустно вздохнул. — Как будто он пришел поглотить любого, кто переступит порог квартиры.

Повисла гнетущая тишина. Только настенные часы мерно отсчитывали проходящие секунды. От стука во входную дверь мы оба подпрыгнули на месте, а в комнатенке заверещала прабабка. Я услышал быстрые шаги тети.

— Я с ней посижу, посмотрите кто пришел, — бросила она на ходу.

Яшка судорожно сглотнул.

— Не открывай, — прошептал он.

— Почему? — я уже двинулся в сторону прихожей.

— За дверью никого не окажется, — одними губами произнес брат.

И действительно. Я посмотрел в глазок, а на лестничной клетке увидел только двери соседских квартир да тусклую лампочку. Хотел было вернуться к поискам, но взгляд зацепился за датчик движения аккурат над квартирой напротив.

Он подмигнул красным.

В затылке эхом отдались слова Яшки о переносчиках.

Впрочем, могло прошмыгнуть животное, или, возможно, кто-то из жильцов миновал наш лестничный пролет. Свет, словно успокаивая, потух. Но оторваться от зрачка я не мог. Постоял там еще немного.

И датчик, снова мигнув, включил свет.

Я сделал несколько шагов назад, в дверь опять постучали.

В прихожую высунулся Яшка, трясясь осиновым листом.

— Раньше только ночью стучали, и под утро, — проблеял он.

— Да кто там ломится? — нетерпеливо воскликнула тетя.

Мы с братом переглянулись.

— Ошиблись квартирой, — выдал я первое, что пришло в голову.

Слышалось, как бурчала прабабушка, как заворочался дед. К нему я так и не зашел с момента приезда. Меня не слишком беспокоило то, что я увижу, как крепкий мужчина превратился попросту в мощи, способные поддерживать простой диалог. Немного беспокоило то, что если я войду в спальню, то придется разговаривать, а мне не слишком хотелось.

Яшка вернулся к поискам, включил телевизор, чтобы отвлечься. Тетя уложила прабабушку спать, заглянула проверить деда, тот попросил поесть. Я заметил, что даже с наступлением сумерек, тетя не стала зажигать у него свет. Потом двинулась на кухню. Пол жалобно поскрипывал под ее весом, уподобляясь тоненьким голосам, молящим о помощи и пощаде. Зашумела вода, загремели тарелки и столовые приборы. Я постоял возле трюмо, рассматривая самого себя в отражении зеркала. Бледный и уставший. Благо, седины не прибавится.

— Нашел чего-нибудь? — спросил я у Яшки и тот крупно вздрогнул, выронил из рук очередной фотоальбом.

— Что такое? — я бросился к брату, по щекам которого текли слезы.

— Ты был прав. И я был прав, — он тихонько шмыгнул носом, обтер лицо рукавом толстовки.

Протянул снимок.

Дедушка и его сестра на фоне пышно цветущего сада. Молодые и очень воодушевленные. На голове деда еще не завелась лысина, зато он уже обзавелся усами, в улыбке насчитывались все зубы, его сестра гордо выпятила грудь, вероятно, хвастаясь новым платьем в горошек. Дедушка на тот момент не успел жениться, дать имя своему первенцу, развестись и жениться на моей бабушке. Его сестра только-только родила. Вдалеке угадывались очертания дома, где они провели детство. И если все и вся на фотографии отображалось разными оттенками черного, серого, то глаза сестры деда были красными. Я поскреб ногтем, подумал, может, фломастер или карандаш, подставил снимок равнодушному желтому свету люстры. Понадеявшись на какой угодно дефект, я просто положил фотографию обратно.

С сестрой деда мне доводилось общаться всего несколько раз за свою жизнь. Знал, что она работала на молочном заводе и холодильник всегда был до отказа забит продукцией этого самого завода. Знал, что давным-давно был сын, знал, что после того, как сын утонул, сестра деда переехала к престарелой матери. Дедушка старался избегать походов в гости, пусть обе женщины жили буквально в соседнем доме, где им выделили квартиру после сноса дома.

Знал, что когда сын утонул, сестра деда долго сыпала проклятиями и обвиняла в гибели единственного ребенка моего дядю. Грозилась превратить его существование в ад, а когда дядя попал в автомобильную аварию, явилась на похороны и, злорадно скалясь, плюнула в лицо дяди, лежавшего в гробу посреди прощального зала. После этой выходки она превратилась в затворницу, подбирала бродячих кошек, и позвоночник каждого несчастного животного обнаружился под матрасом. Под ним же нашлись фотографии утопленника, и прочих родственников. Живых или уже отправившихся к праотцам.

За исключением моих снимков.

У сестры деда их никогда не имелось, она попросту не признавала меня частью семьи, и я знал почему в альбомах квартиры бабушки моего лица никто никогда не видел. Мама, вероятно, уже тогда обо всем догадалась, но против силы, перемалывающей жизни, подобно жерновам, пойти не могла. Поэтому пыталась перестраховаться. Уехала из города как только получила диплом о высшем образовании, и когда ее однокурсники сетовали на распределение, она вцепилась в предоставленную возможность покинуть родные края мертвой хваткой. Работая по специальности на моторном заводе, познакомилась с моим отцом, всеми правдами и неправдами отбрыкивалась от приезда к бабушке. Когда у родителей появился я, усыновленный отказник из дома малютки, мама покрестилась и только после этого согласилась навещать родных.

Никогда не высылала бабушке по почте фотографий, ни моих, ни своих собственных, отказывала по приезду в просьбе сходить в фотоателье и запечатлеться на снимках на память. Перед сном я слушал сказки не только про Василису Премудрую, Ивана Царевича и Серого волка, я слушал про того, кто бродил в ночи, взывающего к человеческим слабостям и горестям. Про того, кто с радостью откликался на зов израненного сердца, сулил несметные богатства в обмен на сущий пустяк. Про того, кто надевал маску сочувствия и сострадания, кто втирался в доверие, сворачиваясь на теплой груди холодным змеиным клубком. Внимал каждому слову.

Я знал, что над входом в нашу маленькую, теплую квартиру, под обоями с нежным узором, золой из костра, в котором мама сожгла свою косу, был начертан крест. С тех пор мама никогда не отращивала волосы, всегда ходила с короткой стрижкой. Под порогом, намертво сцепленный с цементом, поместили освященный ножичек.

Острием вверх.

— Но мам, — заметил тогда я, — а как же окна? Неужели тот, кто ходит в ночи, пользуется только дверьми?

Мама тогда побледнела, шепотом попросила пойти погулять, а когда я вернулся, то увидел кресты и над окнами, которые вскоре спрятались за картинами с вышивкой.

Из-за юношеского максимализма, давшего побеги из пубертатного периода, я со снисходительной улыбкой смотрел на то, как мама обновляла крестики под картинами. Однажды даже поднялся на стул, и при ней, шутки ради, попытался ластиком стереть только что начертанный оберег. Мама тогда разозлилась так сильно, что в первый и последний раз ударила меня по руке.

— Не смей! — сердито проклокотала она. — Не смей, слышишь? Ты просто не представляешь, что может произойти со всеми нами.

— Ты же говорила, что эта штука придет только за кровными родственниками…

— Придет, еще как придет, — мама погрозила пальцем. — Но это не значит, что она не сожрет тебя, овладев мной! И папу сожрет, сожрет соседей, пользуясь моим ртом и моими зубами!

Мама сопротивлялась как могла, потому что та штука, игнорируя любую попытку отстрочить ее появление, все равно до нее добралась. Выросла раковой опухолью в кишечнике, вытеснила зубы нарывами и кровоточащими гнойниками на деснах. Превратила горло в незаживающую рану, сделала так, чтобы выпали ногти и волосы. Мол, ногти и зубы даны тебе были, чтобы выгрызть себе путь наверх из этой ямы, но нет, никто из нее не выберется.

— Думаю, — кряхтела мама, пришепетывая, с трудом ворочая языком, — она продала нас всех, любого, кто разделил с ней кровь…

— Ты про кого? — спрашивал я.

— Про сестру деда твоего, — ответ никогда не менялся.

— Зачем?

— Ей самой известно, да той дряни, что в дом пустила. Кто знает чего там обещано было. Ты, главное, не катайся туда ни под каким предлогом. Оставайся подальше, все начнется с ее смерти. Деда не расспрашивай, если все же окажешься там. Он, может, и в курсе, но когда сестра умрет, он будет первым, на кого перекинется.

Перекинулось.

И теперь я смотрел на фотоальбом, слушал, как всхлипывал Яшка, как на кухне клацал нож, ударясь о пластиковую разделочную доску. Как бормотала прабабка, как бубнил оживившийся дед, вторя голосам радиоэфира.

За ужином, приготовленном из купленных тетей продуктов, прабабка, которая с трудом дошаркала до кухни, опираясь на стены, изучала Яшкино лицо. Меня она игнорировала, периодически упоминая, что я чужак и бандит, желающий завладеть имуществом. Я игнорировал в ответ, вперив глаза в тарелку с жаренной картошкой и не слишком аппетитной котлетой, больше похожей на дурно пахнущий комок грязи. Дед тихо ел в комнате, иногда огрызаясь на ведущего новостей.

Пока до моего слуха не донеслось грубое и сказанное явно не дребезжащим голосом старухи:

— Ты чей вообще будешь, пес помойный?

Тетя и брат округлили глаза, медленно повернули головы ко мне.

— А кто спрашивает? — я разломил вилкой котлету.

Раздался хриплый смех.

— Твое дело, пес, отвечать на вопросы, а не задавать новые.

Я исподлобья посмотрел на прабабку.

— Тогда я буду молчать.

Снова смех, а затем старуха с силой ударила кулаком по столу.

— Пререкаться удумал, выродок?!

— Не любишь, когда твои требования не выполняют?

— Отвечай, шавка!

— Представься сначала сам.

Глаза прабабки превратились в два невидящих бельма, и они постепенно налились кровью, будто все сосуды моментально полопались.

— Урод! Ублюдок! Говори, псина, откуда взялся? Кто родил тебя, скотину? Чей ты?!

— А что такое? — я продолжал ковырять котлету. — Чуешь, что надо мной власти у тебя нет?

Прабабка захрипела, у нее изо рта пошла пена. Сначала белая, затем розоватая. Прабабка начала биться в конвульсиях. Тут же опомнилась тетя.

— Она язык прикусила! ”Скорую”, Яша, вызывай немедленно!

Брат подорвался с места, будто только и ждал того, чтобы смыться с кухни. Я слышал как он почти что выкрикивал в трубку показания к вызову, сбивчиво диктовал адрес. Что-то закапало на пол и в нос ударил нестерпимый запах мочи.

— Сученыш, — шипела прабабка, вытираясь подолом ночной сорочки, — я тебя сожру изнутри, каждую косточку вытащу, легкие свои выплюнешь через рот, мразь!

— Кто кого еще, — парировал я, насадив на вилку кусок картошки.

Она засмеялась, завыла, а потом выплюнула мне в тарелку остатки своих зубов. Тетя сидела, как громом пораженная, прижимала ко рту ладони. Затем страшно побледнела, кинулась к раковине и вывернула на немытую посуду недавно съеденную картошку. Я отправил в рот кусок с вилки, медленно пережевал.

Выплюнул.

Я не знал что именно Яшка сообщил диспетчеру, но бригада прибыла вкупе с психиатром. Прабабка к тому моменту уже гоготала на своей кровати, а тетя нервно смолила на лоджии одну сигарету за другой.

Мы с Яшкой ожидали в коридоре, прислушиваясь к беседе бригады и старухи. На любой вопрос о самочувствии прабабка отвечала колко и едко.

— Откройте рот, покажите язык, пожалуйста.

— А жопу тебе не показать, сопляк?

Ее попросили назвать дату своего рождения, фамилию, имя, отчество, попросили назвать текущий день недели. И тут Яшку затрясло от услышанного.

— Родился я очень давно, так давно, что ни одного твоего предка еще по земле этой не ходило. И когда рождались мои братья и сестры, все радовались, а когда родился я — все закричали. Нет у меня фамилии и отчества, отца своего я сожрал прежде, чем он успел представиться. Имени тоже нет, только прозвище.

— Назовите прозвище, пожалуйста, — попросил доктор.

— Ишь чего захотел! — захохотала прабабка. — Сам назовись сначала!

— Дмитрий Николаевич к вашим услугам.

Старуха на секунду замерла, а затем завопила:

— Врешь, паскуда! Не твое это имя, не твое!

Доктор вдруг оглянулся на нас с Яшкой и на лице его ясно читалось изумление.

— Кто вам бригаду вызвал, уважаемая? Ваши правнуки?

— Не мои они, а этой падали, в чьей плоти сейчас сижу. Когда с ней закончу — заберу свой кусок из инвалида за стенкой, и перекочую в Яшку. Второго знать не знаю, пришел сюда, командует, житья от него не стало!

— Прозвище-то назовете?

Старуха заверещала:

— Пошел прочь, пошел прочь!

Доктор кивнул своим помощникам, они резво скрутили старуху и по вою, проклятиям, я понял, что ей всадили укол. Прыть ее резко поубавилась, вопли поутихли, но бормотать не перестала.

— Сосудистая деменция, — торопливо сказал доктор, когда мы провожали бригаду. — Вам надо бы обратиться в диспансер, ей выпишут капельки. Нужно будет следить, чтобы она регулярно их принимала. Обратитесь пораньше, обычно процесс долгий.

И резко добавил:

— Забирать не будем.

Тетя вернулась с лоджии под громкий хлопок входной двери.

— Люда, вынеси ведро, — донесся голос деда.

Яшка махнул рукой, мол, я сам, юркнул в темную спальню, вышел оттуда брезгливо сморщившимся, держа на вытянутых руках небольшое пластиковое ведерко из-под краски, куда дед справлял малую нужду. Пока Яшка нес ведерко до туалета, смрад, казалось, пропитал меня с ног до головы, пропитал одежду и в голове промелькнула мысль не стирать вещи после поездки, а попросту выбросить.

Прабабка угомонилась, и спустя время громко захрапела. Тетя немного посидела с дедом, мы же с Яшкой наспех умылись, принялись снова шерстить шкафы.

— Мы под ковром не смотрели, — опомнился брат, когда последняя полка, усыпанная лезвиями и булавками осталась позади.

— Я бы и не стал, — отозвался я, запихивая обратно банку с пуговицами и зубами.

Под конец дня такие находки перестали удивлять.

— Нашел! — радостно выпалил Яшка, все же отогнув ковер, но следом его ликование сменилось рвотным позывом.

Тихий плеск и брат тоже явил на свет картошку с котлетой.

Под ковром обнаружился пухлый конверт с наличкой, но еще там лежал тонкий пласт из сшитых между собой кусков кожи. Человеческой, в этом не было никакого сомнения. Я взял конверт, вернул ковер в исходное положение, сунул деньги за пазуху, подхватил брата под руки и повел в ванную, где он еще раз умылся, прополоскал рот.

— Что же здесь творилось? — прошептал он, спрашивая, скорее, не у меня, а у зеркала.

Я промолчал.

***

— Луна светит, мертвец едет, тебе страшно?

— Я с тобой ничего не боюсь.

Мы сидели в машине перед зданием ритуального агентства, и нервно хихикали, вспомнив старую пугалку, как хихикают маленькие дети при игре в прятки. Двоюродный брат, которого я не видел много лет, и я, приехавший издалека, чтобы решить вопросы с погребением чужого, по сути, человека.

Вдалеке забрезжил рассвет, и, наверное, раньше Яшка думал, что никогда больше не увидит света восходящего солнца после пережитой ночи. Нам было сказано явиться для опознания, мол, убедиться, что в гробу лежала именно наша бабушка и именно ее поглотят языки пламени в печи крематория. И мы предпочли дожидаться назначенного часа перед кованными воротами, нежели выехать попозже и прибыть ровно к моменту открытия агентства.

Яшке, названному в честь прадеда, едва-едва исполнилось девятнадцать, он пытался отшучиваться, правда, временами сквозь маску веселья проступал ужас перед происходившим. Я не видел Яшку с тех самых пор, как приезжал провожать в последний путь его отца, моего крестного. Брат из пухлощекого мальчугана превратился в долговязого парня с чахоточной тоской в глазах, обрамленных синяками от вечного недосыпа. На похоронах крестного я еще носил длинные темные волосы, а теперь щеголял с седым ежиком под девять миллиметров. Яшка честно признался, мол, увидь я тебя в толпе незнакомцев, ты бы остался для меня одним из них. Я признался в том же самом. Однако мы сплотились и старались держаться вместе, пусть и сплотило нас не горе, а нечто другое.

Весть о кончине родственницы мне сообщила соседка бабушки, позвонившая в разгар новогодних праздников, передала трубку тете, которую тоже выдернули из—за повторно накрытого праздничного стола по случаю кончины не самого близкого и приятного для нее человека, и тетя, сквозь всхлипы, попросила срочно одолеть тысячу километров и помочь. Отказать не получилось, зная ситуацию и ее последствия. Я далеко забрался и не желал приезжать раньше ни под каким предлогом, но не мог позволить беде унести еще парочку жизней понапрасну.

А она бы унесла.

***

Первым, что я ощутил на пороге квартиры, был тошнотворный запах фекалий и разлагающихся тел. Грешным делом подумал: опоздал. Но нет, на трель дверного звонка меня выбежала встречать плачущая тетя, затем появился взъерошенный Яшка. Он семенил следом за матерью, устало потирая зареванные глаза.

Запах шел из комнаты деда, и от прабабушки. Старуха, кутаясь в ночную сорочку, перемазанную кровью, тоже выглянула посмотреть на гостя, застыла у трюмо, почесывая седую голову с остатками белых волос. Там, где волосы отпали, красовались гнойные корки. Левой груди не было у нее, давно еще удалили из-за рака молочной железы, и под просвечивающей сорочкой из стороны в сторону моталась лишь правая, похожая на полупустой холщовый мешок.

— Ты кто такой? — глухо протянула старуха, уставившись на меня выцветшими глазами.

Я помнил ее совершенно другой. Крепкой, сильной, способной перепахать в одиночку целое поле. Волосы она собирала в пучок на затылке и ни в коем случае не хотела отрезать их. Страстно любившей дачу, на которой угробились не одни каникулы молодого поколения. Лупившей меня кабелем от телевизора  за любую оплошность. Конечно, я тоже был не подарком и на каждый удар отвечал обещанием обрить ее под ноль ночью, за что получал еще сильнее. Бывали моменты примирения, когда прабабушка рассказывала про своих многочисленных братьев и сестер, про тяжелый труд крановщицы, про трудную жизнь в родной деревне. Про то, как прадед в их первую брачную ночь изнасиловал ее, как пытался придушить молодую жену ее собственной косой в постели. Про то, как сама прабабушка положила на лицо первенца подушку, измучившись от постоянного плача, визгов и нечеловеческого хохота. Про то, что у первенца шла красная пена изо рта и как этот новорожденный ребенок заговорил страшным голосом, поклявшись прийти через кого-то другого и пожрать всю семью, чтобы добраться до того единственного потомка, в котором сможет обрести плоть.

Я невольно поморщился, отогнал воспоминания, назвал свое имя. Она сначала обрадовалась, а затем наморщила лоб, будто пытаясь что-то вспомнить. Повисла гнетущая тишина, прерываемая лишь тихим плачем тети и бормотанием деда из спальни. Дед ходить не мог, ноги уже пару лет отказывали ему в этом удовольствии.

— ПОШЕЛ ПРОЧЬ! — взревела старуха, закончив с раздумьями.

Тетя заплакала пуще прежнего, когда прабабка заметила ее и принялась поносить на чем свет стоял. Яшка тяжело вздохнул, увел свою мать в комнату, где запах испражнений был не таким едким, пригласил туда пройти и меня. Я торопливо разулся, стянул куртку, бросил ее на продавленный диван, примостился на стуле. Яшка опустился в кресло, тетя всхлипнула еще разок, достала пачку сигарет и скрылась на лоджии, бросив короткое:

— Сейчас вернусь.

Я выжидающе посмотрел на Яшку. Тот, нервно дергая ногой, выдавил из себя грустную улыбку.

— И чего у вас тут? — поинтересовался я, осматриваясь по сторонам.

Вокруг почти ничего не изменилось со времени моего прошлого визита. Вдоль стены напротив дивана — нагромождение лакированных шкафов с древними книгами, за стеклянными дверцами, заляпанными отпечатками пальцев и ладоней, сидел фарфоровый мальчик с дудочкой. Он делил полки с хрустальными бокалами, которыми никогда не пользовались и оставляли для приема гостей. С салатницами в виде лодочек, набором рюмок, окруживших графин для водки. Чахли на подоконнике комнатные растения. Чахли не от отсутствия воды и ухода, к сожалению. В углу, у двери на лоджию, ютилась швейная машинка, накрытая кружевной салфеткой. Здесь я провел почти каждое свое лето, рисуя за столом простыми карандашами, восковыми мелками, акварельными красками. Рисовалось не от большого таланта, это просто приносило удовольствие и отвлекало от неприятного брюзжания над ухом. Ведь возвращаясь к реальности, я слушал, что персонажи на рисунках похожи на чертей, и стоит ночи опуститься на землю, как они оживут и выпотрошат меня живьем или вывернут наизнанку. Альбомы мои безжалостно рвались на части, заканчивали существование на помойке. Меня кляли на чем свет стоял, называли выродком, а затем робели перед лицом матери, которая побелев от злости, кричала о последствиях. Каких именно — на тот момент мне было неведомо. Зато теперь они явили себя во всей красе.

Неприглядные перемены проявились комьями пыли, сетью паутины на хрустальной люстре, кучей одежды на ковре, разбросанными документами, выпотрошенными фотоальбомами. Какие-то фотографии оказались безжалостно порваны, какие-то окроплены кровью. Видел на обрывках лица родителей, видел, что на снимках отцу прожгли глаза, видел, что красным фломастером перечеркнули лицо мамы. И подними я ковер с пола или убери ковер со стены, я бы узрел под ними то, что не захочется увидеть никому и никогда.

В холодильнике тем временем догнивала еда, гниль добралась даже до невскрытых продуктов в вакуумных упаковках с хорошим запасом срока годности, в кастрюле с супом успела образоваться новая форма жизни. Скорлупа яиц почернела, капуста с заплесневелой кочерыжкой грустно распадалась на части среди таких же несчастных помидоров. Липкие полы там, где не лежали ковры, кладовка, до отказа забитая упаковками чая, пакетами с сахаром, бесконечными вереницы бутылок подсолнечного масла, мешками с издохшим луком и картошкой, готовилась дохнуть на первого, кто добрался до несметных продовольственных сокровищ, тухлятиной.

— Ничего хорошего, — понурил голову Яшка.

— Подробности?

Брат поджал губы, скрестил руки на груди.

— Помнишь, мой папка все шутил про деменцию?

Я покосился на коридор, где у трюмо с зеркалом и дисковым домашним телефоном все еще стояла старуха и, силясь, вслушивалась в наши речи. Она топталась на месте, дергала головой, как птица, теребила сорочку, ковырялась в ухе.

— К сожалению, помню.

— Ты ведь не приезжал не просто так, правда? Ты знаешь, что это не деменция.

Я потер подбородок.

— Не деменция. Но легче не становится. Потому что названия штуке, поселившейся здесь, не нашлось.

Сначала от этого скончалась дедушкина сестра.

Ну, не скончалась, скорее, сожралась, испилась до самой последней капли. Ломая и выгрызая собственные ногти до мяса, оставляя на стенах след из гноя и крови. Вырывая собственные зубы, с помощью невесть откуда взявшейся силы, и жадно их проглатывая. Из набора, который был при ней при поступлении на доживание в облезлую и сгнившую больницу для умалишенных за сотню километров от города, у нее осталось только два зуба. Обломок, прямо посередине верхней десны, и зеркально расположенный ему брат-близнец на нижней. Остальные обнаружились при вскрытии в желудке, где они укрепились на стенках, пародируя ротовую полость.

Имитируя сострадание и пряча за имитацией отвращение и ужас, приставленный к ней персонал, измученный еженощным воем и перепуганный какофонией звериных голосов, пустивших корни в старушечьей глотке, сообщил о кончине. И, к их уже неподдельному прискорбию, похоронить скрюченное тело с несколько раз сломанной шеей пришлось на территории больницы, ибо дедушка, услышав о подробностях умирания, положил трубку и больше никогда не подходил к телефону.

Не подходил, поскольку то, что сидело в его сестре, перегрызло ему способность ходить, вонзило в глаза невидимые иголки, превратив человека, питавшего страстную любовь к чтению, в узника радиоэфира, угнездившегося среди грязных подушек, загвазданного в испражнениях одеяла и горы тряпья, выполнявшего роль салфеток и полотенец.

То, что сидело в его сестре, перебралось в бабушку, но успело лишь немного побаловаться, прежде чем ее сердце не выдержало.

— Откуда взялась эта штука? — проблеял Яшка, втягивая голову в плечи, увидев, как прабабушка подошла к дверному проему и застыла, свербя нас взглядом.

— Не имею ни малейшего понятия, — протянул я. — Разве необходимо понимать ее происхождение, чтобы спастись?

Хлопнула дверь лоджии и мы вздрогнули.

Тетя в нерешительности застыла у швейной машинки. Старуха смотрела и на нее тоже.

— Вы бандиты! Вы пришли, чтобы квартиру отобрать! — прабабка раззявила почти беззубый рот и заверещала. — Вам она не достанется! Здесь все мое! Мое! Мое!

— Она не спит вторые сутки, — прошептал Яшка. — И не дает спать нам.

— Что она делает ночью? — спросил я.

Брат стиснул кулаки.

— Ничего особенного, просто ходит по квартире. Пытается зайти сюда, открывает дверь и смотрит на нас. Я сплю в кресле, мама спит на диване. Вернее, не спим, а пытаемся. Но…

— Но? — я вздернул правую бровь, не отрывая взгляда от старухи, которая снова притихла и начала прислушиваться к разговору.

— Иногда мне кажется, что ее глаза горят красным.

— Прекрати ерунду городить, Яша, — буркнула тетя, усевшись рядом с куртками.

— Вы знаете почему она не может к вам зайти, а просто приходит и смотрит? — я похлопал себя по карманам джинсов.

Сигареты и зажигалка остались в машине.

— Конечно, — кивнула тетя. — Она же не в своем уме!

Я пожал плечами.

— Тут как посмотреть. Вы носите нательные крестики?

Тетя вытащила из-за пазухи серебряное распятие, Яшка достал свое.

— На лоджии лежат два топора. Но она не может до них добраться, потому что крестики и… Минутку.

Яшка побледнел, я же встал со своего места, попросил старуху уйти в свою комнату, отдохнуть. Она сначала глупо заулыбалась, а затем, покачиваясь, прошлепала по полу босыми ногами обратно к трюмо. Я прикрыл дверь в комнату, немного приподнял край ковра.

Ничего.

Взял стул, снял со стены часы, висевшие над проемом. За часами обнаружилась полусгнившая картонка с изображением лика неизвестного мне святого, пришпиленная к обоям ржавой английской булавкой.

— Считаешь, что до топоров она не доходит из-за иконки и крестов? — ехидно усмехнулась тетя. — Откуда вообще взялась иконка?

Я пропустил вопрос мимо ушей. Зато перед глазами всплыла яркая картинка, как мама, вскарабкавшись на шаткую стремянку, воровато обернулась на меня мелкого, приложила указательный палец к губам, быстро сняла часы и пришпилила к обоям заготовку с ликом святого.

— Если вы не верите, то я буду ночевать в гостинице, а вы снимите крестики и уберите икону.

Тетя помрачнела.

И ее я помнил ее совершенно другой. Высокой, дородной женщиной с толстой черной косой почти до пят. Ей бы доспехи и меч, вполне сошла бы за богиню-воительницу. И, как истинная воительница, тетя на своих плечах вывезла немало. До Яшки у нее случилось несколько беременностей и каждая закончилась выкидышем. Муж ее, мой дядя, погиб в автокатастрофе, когда брату стукнуло девять. Тяготы, свалившиеся на долю тети, сделали лицо осунувшимся, посеребрили волосы цвета вороного крыла серым пеплом. Взгляд потяжелел, лицо потемнело, пальцы рук стали узловатыми.

— Не буду снимать, — Яшка спрятал крестик за пазуху, таращась на меня испуганными глазами. — Что делать будем?

— Похороним бабушку и уедем.

— Ты что, предлагаешь бросить деда и прабабку?! — ощерилась тетя.

— Почему же бросить, пристроим в медицинские учреждения или наймем сиделку. Но, думаю, до данного пункта в списке дел мы просто не успеем добраться. Сначала, правда, нужно скататься до больницы, забрать личные вещи покойной, и найти документы вместе с похоронными деньгами.

Тетя брезгливо наморщила нос.

— Я в этом дерьме копаться не хочу.

— Придется. В отличие от меня, который внук ей только по документам, вы приходитесь усопшей кровными родственниками.

— Нет, ты не понял, — тетя махнула рукой, подошла к одному из шкафов, достала шкатулку, где бабушка при жизни хранила украшения.

Протянула мне.

Вперемешку с золотыми кольцами, серьгами, янтарными бусами, лежали человеческие зубы. Самые обычные, только вырванные с корнем, и на корнях запеклись крохотные капельки красно-бурого.

Я присвистнул.

— Ничего себе!

— Не буду ничего искать, — тетя снова полезла за сигаретами, стараясь не смотреть на шкатулку. — Я и так не знала в каком состоянии она тут стариков содержала, зашла в квартиру и просто ахнула. А тут еще такое.

Мелькнула мысль, что бабушка специально не допускала никого до лежачего мужа и матери, якобы впадающей в маразм, пока с ней самой был относительный порядок. Как и не выпускала этих двоих за пределы жилья.

— Ладно, — я закрыл шкатулку и убрал ее на место. — Съежу до больницы. Яшка, поедешь?

Брат мигом нацепил куртку и побежал обуваться. Тетя смиренно прикрыла глаза, затем покивала, как будто соглашаясь на что-то, одной ей понятное. А затем озвучила то, с чем согласилась:

— Поезжайте, я присмотрю здесь за стариками, а то мы с Яшей один раз в магазин ушли за продуктами, так прабабка изнутри заперлась на щеколду, кое-как уговорили открыть нам.

Нина снова закатила глаза к потолку, но вдруг поперхнулась и несмело спросила:

- И… кто он?

- Что?

- Личность… установили?...

- Вы сейчас серьёзно?

У Нины окаменели челюсти. Значит, все-таки…

- Борис Тимофеевич, я немедленно выезжаю! – сурово произнесла она в трубку, вырвала листок из Юлькиной тетради и, не надеясь на свою дырявую память, записала сначала номер палаты, а потом оторвала этот краешек и быстро нацарапала Лизе записку. Девочка крепко спала, и будить её не хотелось. Более того, не хотелось терять время на объяснения, слезы и объятия. Все это потом, когда семья снова будет в сборе!

Денег на такси не было, но удачно подоспел нужный автобус до автовокзала, и Нина нырнула в его запотевшее, переполненное нутро, прижалась разгоряченным лбом к стеклу и вознесла благодарственную молитву Господу и Борису Тимофеевичу за то, что скоро прижмет своих цыплят к груди!

Двумя днями ранее

- Ты пидор. Слышь? Я тебя сразу выкупил. Пидор!

Сява затравленно наблюдал из своей клетки за перемещениями псевдо-Жеки, как он его мысленно окрестил. Тот никак не реагировал на провокации, из чего юноша уныло заключил, что невольно оказался прав. Чёртов петух! Он надеялся, что тот взбесится, полезет в драку, откроет клетку, и тогда у него, Сявы, будет шанс спасти мелких и, возможно, спастись самому.

Этот упырь приходил каждый день. Приходил не с пустыми руками. Приносил узникам кой-какую еду, которую, как скотине, пропихивал между прутьями решёток, давал воду.

У Сявы сердце кровью обливалось при виде мелких. Они уже почти и не плакали, а лишь тоненько, беспомощно скулили. Первое время, когда они оставались одни, Сява изо всех сил старался их подбодрить, успокоить. Рассказывал придуманные на ходу сказки, травил не всегда приличные анекдоты, но драгоценные ответные улыбки появлялись всё реже. Дети явно угасали. Особенно Маргаритка, из клетки которой в режиме нон-стоп доносились кашель и сухой свист. Тревожные симптомы, против которых Сява был бессилен, а псевдо-Жеке было на них явно наплевать.

Накормив и напоив своих заложников, тот уходил в дальний темный угол, где в нише вроде алькова стояла статуя уродливой демоницы, возвышаясь над фигурками поменьше, которые Сява до поры никак не мог разглядеть. А потом упырь уставил своё святилище заключительными штрихами - бесчисленным множеством свечей, и Сяве всё стало ясно. В сердце закрался могильный холод. У них осталось совсем мало времени. Почти вся коллекция собрана. Осталось дождаться Лизу и маму, а потом...

- Эй, сучок! – завопил он, - Я знаю, что ты задумал! Но, если ты не оторвешься от этой бабы и не принесешь Ритке лекарства, твоя идея провалится!

Псвевдо-Жека, который прежде пропускал любые Сявины слова мимо ушей, вдруг обернулся и уставился на юношу.

- Я не шучу! – в отчаянной надежде крикнул Сява, - Если ей немедленно не начать давать антибиотики, она не протянет и нескольких дней!

- С чего ты взял? – упырь поднялся и подошел к Ритиной клетке, вглядываясь в безостановочно кашляющую девочку.

- А ты сам не видишь?! – взвился Сява – Даже такому бесу, как ты, это должно быть понятно!

- Кажется, она просто спит, - пожал плечами Адам.

- Спит?! – Сява на мгновенье потерял дар речи, - Ты только что с пальмы слез и не можешь отличить здорового ребенка от больного?

Маньяк выглядел немного растерянным, словно в самом деле впервые столкнулся с болезнью. Он подобрал с пола какой-то огрызок арматуры и постучал им по прутьям Ритиной клетки. Ритка никак не отреагировала. Глаза прикрыты, грудь судорожно подёргивается от кашля.

- Она уже два дня не ест. А сегодня и пить перестала, - угрюмо пробормотал Сява, поняв, что ему, наконец, удалось привлечь внимание, - Это... начало конца.

Ему по-прежнему было не по себе от того, как выглядел этот упырь. Сходство с Жекой было полным и ошеломляющим. Особенно после того, как тот состриг свою шевелюру. И если бы не явно чужой - не Жекин - голос, он, наверное, по сей день пребывал в сомнениях – вдруг и правда отчим?

- И ... что мне сделать, чтобы... продлить ей жизнь?

Сява стиснул челюсти. Продлить жизнь... не сохранить. Значит, его страшные догадки относительно их близкой участи оказались верными. Он отогнал эти мысли внушительно произнёс:

- Ты должен купить антибиотики! И срочно! А пока ей нужно в тепло... Дай её мне.

Псевдо-Жека усмехнулся и покачал головой.

- Я не буду рыпаться, обещаю! – взмолился Сява, вцепившись в прутья, - Но пока ты не принесешь колёса, я послежу за её состоянием. Дай её мне... и воду. Может, удастся её согреть и напоить...

Упырь несколько секунд не двигался с места, в явных раздумьях собрав губы трубочкой. Потом нехотя вынул связку ключей из кармана, отпер Ритину клетку и довольно небрежно выволок девочку за ногу.

- Отодвинься к стене, - приказал он, снимая замок с Сявиной клетки.

- Некуда отодвигаться! Я тут еле помещаюсь, - беспомощно отозвался тот, и когда маньяк с усмешкой начал просовывать девочку в клетку, вцепился в его рукава и со всей силы дернул на себя. Ритка удачно выпала на Сявину куртку, а упырь со всей дури врезался головой в прутья. Сява увидел, как разошлась его кожа на лбу, оросив Сявино запрокинутое, ощерившееся лицо тёплыми каплями крови. Вот оно!

Он снова дёрнул на себя, но тело противника уже обмякло, и он не нанёс ему ощутимого вреда. Тогда он отпихнул Ритку поглубже и по-крабьи выполз на волю, вцепившись сведенными судорогой пальцами врагу в горло. Тот захрипел и распахнул глаза, с ненавистью уставившись на навалившегося на него юношу. На его окровавленное лицо из Сявиного оскаленного рта капала голодная слюна. Сява, действительно, мечтал вгрызться в это горло. И вгрызся бы, если бы оно не было закрыто его же скрюченными руками.

Вот она! Сладкая месть! Он победоносно завизжал, вспоминая, как месяц назад вот так же лежал на мокрых листьях, беспомощный и душимый жутким Жекиным двойником!

Противник вдруг пришел в себя, но вместо того, чтобы попытаться скинуть с себя юношу, вдруг просунул руку ему в промежность.

«Что этот пи...?», - изумленно подумал Сява, а потом его торжествующий визг оборвался, и он скрючился рядом, выпучив глаза и хватаясь за свои почти раздавленные гениталии.

Где-то за кадром кричали и плакали Мишка с Юлькой, упрашивали упыря «не трогать братика».

Он проиграл...

Псевдо-Жека поднялся и немного, впрочем без особого рвения, потоптался на Сявиных рёбрах, а потом потянул его за шкирку и запихнул обратно в клетку, где Сява, всё еще скрючившись от страшной, всепоглощающей боли в паху, встретился со своим врагом взглядом и прочёл в нем что-то похожее на невольное уважение.

- Я не буду тебя наказывать, - прохрипел тот, потирая горло, - Как соберешь свои яйца, займись подсвинком.

Он закинул в клетку несколько бутылок воды и немного трясущимися руками защелкнул навесной замок.

- Какие лекарства я должен взять? – уже более спокойно спросил он, терпеливо ожидая, когда Сява сможет набрать в легкие достаточно для ответа воздуха.

- Что-нибудь, оканчивающееся на «цин» или «лин», - промямлил, наконец, юноша, - спроси в аптеке. Для ребёнка. Ей год и восемь... или семь... Пусть скажут дозировку. Пневмония, скажи...

...

Лизу разбудил настойчивый звонок в дверь, и она некоторое время не могла понять, почему мама не подойдёт… Вскоре отчаянные трели стали перемежаться глухим стуком, и девочке пришлось подняться. Шатаясь от слабости, он приникла к глазку и увидала за дверью какого-то мужика с детской коляской. Лицо его почти полностью скрывал козырёк бейсболки. Он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, то и дело склонялся к коляске и поправлял там что-то у ребенка…

Когда его палец снова потянулся к звонку, Лиза резко спросила: «Кто там?!». Её бедная голова просто не выдержала бы еще одной трели.

- Это Лиза?! – с явным облегчением спросили с той стороны. Голос молодой, бархатистый.

- Ну… допустим, - ответила настороженно девочка.

- Там мама ваша у подъезда. Просит спуститься. Кажется, ногу подвернула. Я предложил помощь, но она… словом, она попросила вас спуститься помочь ей.

Что за бред?…

Лиза отлипла от двери и позвала: «Ма-ам… ты спишь?». Квартира ответила тишиной. Девочка заглянула в родительскую комнату и обнаружила лишь перевороченную, расстеленную постель. Так… необычно…

Лизе пришло в голову, что она впервые за всю свою жизнь в квартире одна. То, что еще недавно было пределом ее мечтаний – просто побыть наедине с собой в тишине – теперь казалось мрачным предзнаменованием.

Внутри ворохнулось раздражение и обида. Видимо, мамина паранойя не позволяет ей войти в подъезд под руку с милым соседом с коляской, но при этом не мешает ей вытащить больную дочь из постели.

Она вернулась к двери и крикнула: «Спасибо! Я сейчас спущусь…».

Она проследила, как мужик, с чувством выполненного долга, тут же развернул коляску и потащил её вверх по лестнице.

Натянув джинсы и куртку, она еще раз приникла к глазку и, убедившись, что на площадке никого нет, открыла дверь. Та немедленно вырвалась у неё из рук. Лиза взвизгнула, но тут же закашлялась, получив удар в нежное местечко, где по центру живота заканчиваются ребра.

Ловя ртом воздух, она, будто во сне, наблюдала, как тот самый запирает дверь и навешивает цепочку. Потом снимает кепку и вешает её на Васин крючок под выложенным на стене наклейками из букв «Сява», ныне пустующий, как и все остальные, обозначенные «Марго», «Июлия», «мЫшА»…

Он, действительно, был очень похож на дядю Женю, но она сразу поняла, что это лишь иллюзия. Слишком молодой, слишком… свежий и красивый. Быть может, дядя Женя был таким лет сто назад…  Принять его за Женю можно было только издалека, со слепу или в темноте…

- Мама скоро вернётся, - быстро произнесла она, разглядывая свежий, лиловый рубец на его лбу, - А у подъезда дежурит полиция. Тебя уже, считай, взяли за жопу.

Псевдо-Женя скривился в шутливой брезгливости.

- Фи, юная леди не должна позволять себе таких выражений… Полицией у вашего подъезда и не пахнет, а что касается твоей Свиномамы..., - он состроил виноватую гримасу, – она сейчас трясётся в автобусе по пути на автовокзал и вернётся еще о-очень нескоро…

- Автовокзал? – Лиза захлопала глазами, отступая, - Ты врёшь…

Мужчина снова сморщился и укоряюще покачал головой.

- Очень невоспитанная девочка. Придется заняться твоим воспитанием. У нас как раз есть немного времени до темноты.

Он скинул куртку и взялся за ремень. В испуганном сознании Лизы всплыло старое воспоминание об отце и его армейском ремне, который в худших традициях семейной жизни висел на гвоздике в детской. С бляшкой в виде звезды. Девочка съёжилась, а потом заглянула в глаза мужчины и поняла, что порка ремнём ей, увы, не грозит.  Она развернулась, юркнула в мамину спальню и навалилась на дверь в слабой попытке удержать злодея, но тут же отлетела к стене и ударилась о старенький сервант. На голову посыпалось стекло.

- Пикнешь – убью, - рассеянно пробормотал мужчина, расстегивая ремень.

- У меня грипп, - забормотала Лиза в последней попытке остановить его, - Температура…

- Вечно у вас грипп..., - вздохнул он, плюхнулся на продавленный диван и неожиданно спросил, разглядывая изнанку своего ремня, - Есть шило? Я, кажется, растолстел...  Дырку бы проковырять.

…

Женя уже сбился со счёта, которая шла у него вахта в промозглой осенней роще. В течение дня он прятался в сооруженном чьим-то папашей детском домике на дереве. Это было тесное, как гроб, но крепкое строение в развилке массивного дуба. Самое то для школоты, но невероятно неудобное для взрослого. Протискиваясь туда через тесный, круглый лаз в полу он каждый раз вспоминал Винни Пуха.

Он сознавал, что если кто-то его вычислит, то он, в сущности, окажется в западне, потому что кроме крошечного, с чайное блюдце, окошка других путей отступления не было. Но и болтаться целыми днями по роще он больше не мог. Слишком привлекал к себе внимание, выделяясь на фоне местного благополучного мещанства своим замызганным и неприкаянным видом. Даже если не призна́ют, то обязательно кто-нибудь вызовет ментов, чтобы очистить рощу от унылого бомжа.  Чувствовал он себя в этом домике, как скворец-переросток, но в то самое окошечко он хотя бы мог, никем не замеченный, наблюдать за Сониным домом.

Несколько дней ничего не происходило. И вот сегодня в сумерках у дома появилась старуха со старомодным зонтом. Он долго ждал, когда она выйдет обратно, но так и не дождался. Впрочем, возможно, она ушла, когда он, утомлённый, в очередной раз задремал?  

Задремал он и сейчас, замотавшись во все тряпки, которые только смог найти в округе, и скорчившись в углу. Он и сам не знал, что его разбудило, но когда открыл глаза, то увидел, что Сонины ворота скользят в бок, и в них выезжает ее красный Опель. С выключенными фарами.

Он подобрался и вгляделся в слабо освещенные уличными фонарями окна, но так и не разобрал, кто был за рулем – мужчина или женщина – и сколько всего было пассажиров…

Выключенные фары… Что это? Нежелание ярким светом разбудить соседей или… боязнь их разбудить?

Ему оставалось только надеяться, что они уехали все вместе, и обследовать дом…

Бесшумной тенью он выбрался из домика и снова перемахнул через забор, как и в прошлый раз порадовавшись, что у Сони нет собаки, и что все окна черны. Свои ключи при уходе он оставил, но, если бы не было другого пути, он, скорее всего, разбил бы окно в кухне. Слава Богу, этого не потребовалось. Гараж был не закрыт, а там – в кладовке - в одном из ящиков точно была связка запасных.

На ощупь он добрался до кладовки, открыл дверь и нашарил выключатель.

Вспыхнувший свет озарил совершенно невероятную картину. Его некогда аскетичная кладовка с аккуратными стеллажами под немногочисленный инструмент теперь больше походила на палату в сумасшедшем доме. Стеллажи и инструмент никуда не делись, только теперь скрывались под толстыми слоями разрисованных акварелью альбомных листов. Впрочем, не только стеллажи, но и стены, и даже низкий деревянный потолок. Рисунки крепились где на скотч, где на канцелярские кнопки и гвозди. Он оторвал один и с отвращением заметил, что тот был приклеен на кусочек изжёванной, слабо пахнущей дыней жвачки.

В углу стоял маленький стульчик, который прежде толкался без дела в прихожей, масляный обогреватель на колесиках и шаткая тумбочка, видимо, служившая безумному мараке столом.

Впрочем, маракой он безумца назвал зря. Рисунки были великолепны. Что-то было в них особенное. Быть может, скрывавшаяся за нарочитой «детскостью» рука профессионала. На первый взгляд, действительно, могло показаться, что рисовал одарённый ребенок, и Жене даже пришло в голову, что, быть может, Соня оборудовала эту кладовку под выставку своих ранних работ, но он быстро отмел эту мысль. Он знал, что  её ранние работы не сохранились. Она не рассказывала, почему, а он не слишком интересовался. Сейчас, разглядывая представший глазам хаос, он с запоздалой горечью подумал, что это относилось ко всей их совместной жизни. Они не слишком интересовались друг другом.

Он перевёл взгляд на рисунок и поднёс его ближе к свету. Несомненно, буря в пустыне. В принципе, на листе не было ничего, кроме мешанины кроваво-красного, оранжевого и бурого, но всё вместе оно создавало необъяснимую иллюзию фотографии, реальности. Казалось, фотограф щелкнул фотоаппаратом в самом центре опустившегося на песчаную бурю багряного заката, а потом при помощи хитрых фильтров стилизовал фотографию под детский рисунок. И что-то еще там виднелось в уголке. Какая-то коробка или низенькое строение…

Он поднёс рисунок к самому носу, но так ничего и не разобрал. Он приклеил рисунок на место и осмотрел остальные художества. Везде примерно одно и то же. Буря, пустыня. Иногда на первом плане оказывалась Соня. Нахмуренные брови, широко открытые, тревожные глаза, развевающиеся кудри. В порывах бешеного ветра они напоминали извивающихся змей, как у Медузы Горгоны.

Он смущенно хмыкнул, разглядывая портрет бывшей жены. Такой он никогда её не видел. А если бы увидел, то… никогда бы не оставил. На рисунках она выглядела живой, настоящей. Этот напряжённый, иступленный взгляд, эти упрямо сведенные к переносице брови, крепко сжатые челюсти! Тут же припомнился небогатый арсенал её реальной мимики. Неизменное выражение безликой безмятежности, как у куклы Барби. Вежливая улыбка, опущенные ресницы, приподнятые в вежливом внимании брови…

Он с удивлением понял, что сопереживает этой нарисованной Соне, как живой. Там вдали за ней виднелась всё та же приземистая коробка. Какое-никакое убежище, и он внутренне пожелал ей достичь его и укрыться от бури.

На хромой тумбочке лежал простой ученический альбом, и он раскрыл его, ожидая увидеть или пустые листы, или снова рисунки, но ошибся.  Внутри оказались фотографии, и, без сомнения, именно они послужили автору своеобразной музой. Бетонная одноэтажная коробка посреди запущенного пустыря, а на коробке никаких опознавательных знаков. Давно заброшенная, с выбитыми стеклами.

Он сунул фотографии за пазуху, потом поразмыслил и все, кроме одной, вернул на место. Если бы он был уверен, то забрал бы все и прямиком отправился в полицию. Но он не был уверен. Быть может, фотографии этой развалюхи, действительно, служили лишь безобидным вдохновением для художника, будь то сама Соня или…

Стараясь не потревожить пришпиленные к деревянным стеллажам ворохи рисунков, он просунул между ними руку, пошарил по памяти и удовлетворенно засопел, когда на привычном месте между перфоратором и коробкой с мелкими гвоздями нащупал заветную связку ключей.  

…

Дом встретил его привычной оглушающей тишиной, которую он так ненавидел, пока жил здесь. Ненавидел и сейчас. Но, кроме тишины, было еще что-то  - из кухни маняще тянуло перечным ароматом жареного мяса. Сколько времени он уже толком не жрал? Почти неделю! А сколько он не жрал свежей домашней еды? Почти месяц... Да, с тех пор, как пропал Миша…

Он до боли в ушах прислушался. В этом пустом и гулком доме он обычно слышал малейшие шорохи, но сейчас слышал только требовательное завывание в собственном желудке. Не в силах сопротивляться ему, он проскользнул на кухню и обнаружил на столе остатки недавней трапезы. Одна тарелка грязная и пустая, а во второй – рядом с горсточкой вареных овощей здоровенный кусок мяса! Он схватил его и вцепился зубами. Говядина давно остыла и была страшно недожарена, но вкус ему показался воистину райским! Жадно чавкая, Женя оглядел кухню. Удивительно, что Соня оставила на ночь такой бардак. Стол сервирован на двоих, но поел только кто-то один. Видимо, второй был не в восторге от сырого мяса. Что ж, сердечное ему за это спасибо! Старуху, видать, к столу и вовсе не приглашали, но Женя этому вовсе не удивился. Соня редко угощала клиентов даже дежурным стаканом минералки.

Он сунул последний кусок в рот, вытер липкие пальцы о велюровое сидение кухонного диванчика и пробрался в прихожую, где при свете уличных фонарей, пробивающийся в крошечное окошко у двери, осмотрел вешалку. Дичь какая-то! Старуха по-прежнему в доме?! Он замер, разглядывая притаившийся у банкетки старомодный зонт с длинной ручкой. А вот и пальто, в котором она пришла…

Видимо сеанс рисования непозволительно затянулся… Впрочем, как бы Соня ни мечтала избавиться от утомительного визита, она, быть может, и забыла бы всучить старухе зонт, но уж пальто на нее нацепила обязательно! Не май месяц…

Едва ли веря лезущим в голову нелепым объяснениям, он внутренне подобрался, на цыпочках поднялся по лестнице и, стоя на площадке, куда выходили двери второго этажа, прислушался. В ванной тихо, в спальне – ни звука, из приоткрытой двери мастерской струится темнота… На всякий случай, он сунул в спальню нос. Постель пуста и, как всегда, безупречно застелена. На покрывале ни единой морщинки.

Он озадаченно почесал макушку. Может, Сони и вовсе не было дома? Укатила себе куда-нибудь на выставку… Может, хахаль воспользовался ее отсутствием и пригласил в гости мать? Попытался накормить её ужином, но у старухи не хватило для этого зубов? А потом Соня сообщила, что возвращается, и ему пришлось в спешке везти бабку домой? Потому и зонт забыли… Все вроде сходится. А пальто, скорее всего, не её. Он в потёмках толком и не разглядел, что там было на ней надето…

Сердце застучало. Надо поторапливаться. Кто-то из них может нагрянуть в любую минуту! Женя подавил порыв пройти в спальню и проверить, стоит ли по-прежнему за окном лестница? Боялся, что, независимо от результата, не выдержит, запаникует и воспользуется ей, чтобы удрать. Не солоно хлебавши.

Он хмыкнул. Ну, почему не солоно хлебавши! Хоть пожрал!

Откинув все мысли, он зашёл в мастерскую и включил свет. Здесь ничего не изменилось за прошедший год. Всё те же, похожие на приведения в простынях, скульптуры. У одной из стен удобные стулья и детские высокие креслица для клиентов, у другой - составленные друг за другом  и повернутые «лицом»  к стене картины. В дальнем углу дверь в просторную нишу, куда Соня убирала свои незаконченные работы и всякий подручный материал - ведёрки с краской, мольберты, холсты. Он взялся за ручку и мгновенье помедлил. Сказывался давний запрет, ведь Соня не позволяла совать нос в этот предел, если там находилась  незаконченная работа. Возмущенный собственной трусостью, он резко распахнул дверь…

Сначала ему показалось, что старуха жива. Просто кемарит себе, свесив голову на грудь, а потом понял, что то, что он принял за грудь под выцветшей кофточкой, на самом деле – выпирающие… лопатки!

Он отшатнулся и приложил руку к разом пересохшим губам. Боже! Да женщина ведь вся переломана, иначе её не смогли бы усадить подобным образом! Он попятился прочь, и думать забыв о том, чтобы проверить пульс или приступить к реанимации, как его учили. Если ты нюхаешь собственные лопатки, реанимация тебе уже ни к чему…

Он выскочил из мастерской и, трясясь, как в лихорадке, захлопнул за собой дверь. Вспомнил, что забыл закрыть дверь в нишу, чертыхнулся, но не стал возвращаться. Плевать! Немедленно звонить в полицию, и если они опять решат, что это его рук дело, пусть! Главное, что и Соня не отвертится! Ведь не станет же она утверждать, что он убивает старух в ее мастерской без её ведома!

Он сбежал с лестницы, раздумывая, что делать дальше. Стучать к соседям и просить телефон, конечно! Свой он, боясь, что по нему его могут вычислить, давно выменял у бомжей на еду.

Он решительно шагнул к двери, но вдруг перед глазами, словно прощаясь, поплыла вереница дорогих сердцу образов.

Конопатая Мишина мордашка, радостно раскинутые для объятия руки Маргаритки, ласково улыбающиеся карие, телячьи глаза Юли, смущенно поджатые, неумело подкрашенные губы Лизки. И Васька, важно почёсывающий куцую растительность на юношеской впалой груди.

Что с ними будет? Что изменится, если Соню посадят с ним по соседству? Ведь ясно, что она бы чисто физически не смогла так переломать старухе кости. Сейчас ему стало понятно, что что-то у них с хахалем пошло не по плану, и  они не зря уезжали с выключенными фарами. И пока он будет талдычить одно по одному в участке, они будут уже далеко. И некому будет помочь детям… если они еще живы, конечно…

Через несколько минут он, нагружённый полиэтиленовыми пакетами, прошагал в гостиную и выгреб из бара весь имеющийся алкоголь. Алкоголь был так себе. В основном, вино. Да, хорошее, дорогое, но в тех кругах, где он теперь вращался, вино не особенно пили. Впрочем, все, что ему нужно в обмен – это немного Интернета, чтобы попробовать разъяснить, что за сооружение запечатлено на фотографии.

…

Нине казалось, что она вечность бродит по этому старому, запущенному саду. Приглушенный свет едва пробивался сквозь густые кроны. Пахло осенними дымками, как в далёком детстве, когда листву собирали в большие кучи и поджигали, вместо того, чтобы гноить где-то на загородных свалках. Под ногами видимо-невидимо кустов голубики, густо усыпанных крупными, спелыми ягодами, а на каждой из разлапистых древних груш  - скворечники под треугольными крышами, откуда раздаётся радостный птичий перезвон. Где бы она вдруг ни оказалась, место это дышало в одно и то же время и пёстрой весной, и жарким летом, и дымной осенней прохладой, словно взяв от этих времён года всё самое лучшее. Но больше всего здесь было благостного уединения, мира и добра.

- Иди сюда, дочка, - вдруг послышалось из-за деревьев, - Посиди с нами.

Нина оглянулась и увидела прячущийся за густыми зарослями старый, деревянный особняк. Мягкий вечерний свет струился поверх крыши и уютно озарял широкую, удобную завалинку, на которой сидели двое.

Дочка? Она явно ослышалась, ибо мужчине и женщине было не больше тридцати. Перед мужчиной - коренастым, улыбчивым, в старомодных широких штанах на подтяжках и соломенной шляпе – стоял невысокий мольберт, и он неспешно и размашисто наносил на холст уверенные мазки.

Женщина – высокая, худая, - потянулась и достала из травы пузатый бутыль и простой граненый стакан. Плеснула в него что-то густое, маслянистое и протянула Нине.

Нина озадаченно принюхалась. Голубичная наливка. Душистая, пахнущая летом и юностью. Она вопросительно покосилась на женщину, и та ободряюще кивнула.

- Выпей, - произнесла она, - Это тебе вреда не принесёт.

Нина пригубила сладкий, душистый напиток и пристроилась на завалинку рядом. В животе тут же разлилось тепло. Мир, покой… Она бы с удовольствием сидела так, в праздном ничего-не-деланье вечно. Глядела бы на косые, дымные и пряные лучи вечернего солнца, пробивающиеся сквозь кроны, ощущала бы спиной тепло старого дома, слушала бы неспешный разговор этих радушных, красивых людей. Она не помнила, что было до этого и было ли вообще что-то, но твёрдо была уверена, что счастье познала только теперь.

- Я что? Умерла? – спросила она, и в душе при этой мысли не ворохнулось ни ужаса, ни сожаления.

- Нет, деточка, - улыбнулась женщина, - Это мы умерли…

- И это… Рай?

- Это Дом. Илье в Рай хода нет…

Нина с удивлением поглядела на улыбчивого мужчину.

- А что он… натворил?

- Ничего, милая. Он чист, как еще совсем недавно был чист холст перед ним.

- Тогда я не понимаю…

- Рай лишь для Божьих детей. Человеческие дети уходят в Дом, который мы им создаём. Но это не страшно, ведь порой он бывает ничем не хуже Рая.

Нина погрустнела. Наверное, это сон! Мысль эта показалась ей куда более страшной, нежели мысль о смерти. Значит, придётся проснуться, а просыпаться ей почему-то совершенно не хотелось!

- Разве человеческие дети не являются, одновременно, Божьими?

- Не всегда, - Женщина взяла ее за руку, - Но каждый из нас, независимо от того, кто нас создал, стремится Домой.

- Я не хочу домой, – тут же ответила Нина и залпом допила пьяный, сладкий напиток.

- Сейчас речь не о тебе, глупышка, - женщина напряжённо улыбнулась, - Жизнь – это то место и время, куда нас выдёргивают из тёплого, уютного, полного благ и покоя Рая. И всю жизнь мы, сознательно или неосознанно пытаемся воссоздать Его. В меру своих сил, конечно, потребностей и фантазии. Так и они…, - Она кивнула на своего мужчину, - Они приходят из Дома, созданного человеком, Творцом. И так же, как все мы, пытается воссоздать вокруг себя схожие условия… Иногда это прекрасный, старый сад и голубичное вино, и птичье пение, а иногда…

Она многозначительно умолкла, достала из кармана юбки какой-то листок и протянула Нине.

Это оказалась свёрнутая вдвое фотография какого-то бетонного, потрёпанного домишки, расположившегося на густо заросшем сухостоем пустыре. Нине эта коробка вдруг показалась удивительно знакомой, но, не помня ничего о себе, она не могла сообразить, где её видела.

- Где я? Кто я? Кто вы? – она начала нервничать.

- Тебе нужно очень поторопиться, чтобы успеть. Конечно, он дождётся тебя в любом случае, но... для твоих маленьких может уже быть поздно...

Нина молча хлопала глазами, потом торопливо поднялась и поставила опустевший стакан на завалинку. Что-то было в её словах...

- Мне надо идти, - пробормотала она, озираясь и понятия не имея, в какую сторону двигаться.

- Иль, проводи, - попросила женщина. Мужчина оторвался от холста, вытер испачканные краской руки о штаны и галантно подставил Нине локоток. Та несмело просунула под него руку и оглянулась на женщину. Она напряженно смотрела им вслед:

- Бог в помощь, дочка. Я буду молиться за всех вас... и за Софу тоже.

Они недолго петляли мощеными старой плиткой тропами и вскоре оказались у высокой каменной стены. В тени притаилась небольшая, заросшая вьюнами, низенькая дверь с ручкой-кольцом.

- Ну, вот и всё, юная леди, - произнес Илья, - Рад был познакомиться...

Нина кивнула, взялась за гладкое, тёплое кольцо.

- Вы с этой женщиной...

- Это моя жена. Ида...

- Красивое имя... Вы с ней... Я правильно поняла, что вы созданы не Богом?

- Только я. Ида – Божья Тварь, - он хохотнул и оглянулся, словно готовясь получить от благоверной шутливый нагоняй. Но Старый дом уже было не видать за деревьями.

- Тогда почему вы... вместе после смерти? Она ведь должна...

- Быть может, это тот самый счастливый случай, когда Рай, Дом и земное наше временное пристанище оказались одним и тем же. Мы верим в это и надеемся, что нам не придется разлучаться, но как знать... Вполне возможно, что нам просто дали попрощаться...

Он пожал плечами и кивнул на потайную дверцу в стене. Нина послушно потянула на себя кольцо.

Творец (часть 10)

Не имел Адам разве что памяти, ибо помнить ему было в сущности нечего. Когда они вернулись, и она пропустила его вперёд, как кошку, в дом, он застыл, оглядываясь, и в глазах его промелькнуло отчетливое разочарование.

Соня смутилась, ожидая совсем иной реакции на свой великолепный домик, и робко взяла его под руку.

- Что? Что не так?

- Это и есть дом?

- Тебе не нравится? – спросила она и тут же порывисто продолжила, - Если хочешь, мы здесь все изменим! Перекрасим стены, купим другую мебель… Но... Нам все равно скоро придется уехать отсюда. По причинам, которые… словом, я тебе потом все объясню. Когда мы немного отдохнём.

- Мне все равно, где жить, мышка, - ласково ответил он, притягивая её к себе, - для меня дом там, где ты. Но… я помню другой наш дом. И тебя в нём... совсем другую. Настоящую!

- Какой? Что там было? – Соня с интересом глядела снизу вверх на Адама. Может, он помнит что-то из прошлой жизни? Если, конечно, допустить, что все мы живём не единожды…

- Трудно объяснить…Помню... совсем мало света…

- А-а-а! – Соня с облегчением рассмеялась и энергично потянула Адама за собой вверх по лестнице, - Ты о нашей мастерской! Сейчас я тебе её покажу!

- Оно? – спросила она, торжествующе распахнув перед ним дверь на сумрачный чердак.

Он прошелся среди завешенных мольбертов, взглянул на Соню и замялся. Хотел что-то сказать, но передумал и просто кивнул. Озадаченной девушке показалось, что он кивнул просто так, чтобы не тянуть и дальше из души какие-то неясные воспоминания… не имеющие ни к дому, ни к мастерской, ни к ней никакого отношения…

…

Женя сидел в засаде в роще напротив Сониного дома. За шиворот с деревьев без конца капало ледяными осенними каплями, но он уже настолько измучился и замерз, что почти ничего не ощущал.

Почти месяц он – бичара бичарой – провел в скитаниях по подвалам и канализационным коллекторам, ночевках в брошенных гаражах на окраине,  а в тёплую погоду – так и под открытым небом, завернувшись во все тряпки, которые только мог найти на помойках. Такое неожиданное и внезапное положение загнанного зверя  озлобило его до крайности, хотя он, в общем-то, всегда считал себя незлобивым и быстро отходчивым малым. Но теперь, трясясь в воняющих тёпленьким дерьмом колодцах среди таких же пропащих горемык, он ночи напролёт скрежетал зубами, представляя, что сделает с тем типом, который сотворил все это с ним и его семьёй.

Кто этот неведомый злодей?! Зачем ему это?! Куда он дел детей?! Живы ли они?!! И ещё… он наконец-то поверил, что их с злодеем поразительное внешнее сходство – отнюдь не выдумки и домыслы подслеповатых обывателей, которые видят именно то, что ожидают увидеть.

Визит к Нине на прошлой неделе его немного успокоил. Он чувствовал, что она хочет ему верить, и это несколько смягчало сотрясающую его яростную дрожь, которую со стороны можно было бы принять за запущенную болезнь Паркинсона. А потом он выменял на свой улов пустых бутылок у одного из постояльцев коллектора пять минут драгоценного интернета. Выручки с бутылок ему хватило бы на две булки хлеба, пачку майонеза, несколько упаковок лапши и маленькую палочку ливерной колбасы, которую обожал с детства. Но он отдал добычу без сожаления, потому что всё равно навряд ли осмелился бы пойти в пункт приема стеклотары, а потом в супермаркет…

А из интернета он узнал, что пропала и Юлька! Юлька всегда была дурой, прости Господи! Ей было сказано сидеть в школе и ждать, но она попёрлась прямиком в лапы того урода. Какой-то дед в подворотне видел, как мужик заталкивал её в красную машину, но толком его не разглядел. Единственное, что точно разглядел, что никакого смокинга на том парне не было. Джинсы, толстовка, бейсболка и вроде бы мотоциклетная куртка. А следом появились и кадры с камер видеонаблюдения, где на оживленной улице «папаша» якобы энергично отчитывает за опоздание дочь, а потом на пинковозе тащит её в те самые подворотни. Он до боли в глазах вглядывался в размытые нечеткие кадры. Так ли этот тип похож на него или доблестной полиции просто удобнее считать, что это он?

Но кадры были такие плохие, что он не мог разглядеть лицо и сосредоточился на одежде. И да, нынешний прикид извращенца бесил его куда больше, чем пресловутый смокинг, ибо это, действительно, был его повседневный стиль. Он обожал просторные, светлые джинсы, худи и толстовки и души не чаял в своей старой мотоциклетной куртке, которая весила килограмм десять и была куплена ещё в студенчестве в неприметном  секонд-хэнде по до смешного низкой цене.

Понятно, что гнус, как говорится, поймал струю. Понял, что по дикой, фатальной случайности похож на какого-то лоха, которого теперь и подозревают, и решил соответствовать…

Но всё же тот самый изначальный смокинг не давал ему покоя. Почему именно смокинг, а не, скажем, костюм врача, пожарника или Деда Мороза?

Нина подозревала в кознях Софью, и он не мог не признать, что Соня – единственная, у кого был хоть какой-то мотив, но…  Верилось в это с трудом.

Больше года прошло с момента их расставания, и Соня ни единого раза не напомнила о себе. Ни звонка, ни сообщения, ни якобы случайного столкновения в магазине, которые говорили бы, что она всё еще ищет с ним встреч и на что-то надеется…

Если начистоту, он вообще был уверен, что Соня забыла о его существовании в тот же миг, как он закрыл за собой дверь. Слишком уж она всегда была отстранённая, слишком непонятная, неземная, чуждая простым человеческим страстям. Последние годы рядом с ней превратились в пытку одиночеством. Она без конца пропадала в своей мастерской – или с клиентами, или одна - а он бродил в оглушающей тишине их слишком большого для двоих дома и чувствовал себя брошенным на произвол судьбы котом.

Она даже не попыталась его остановить, когда он уходил. А теперь, оказывается, она завела любовника. Он бы ничуть не удивился, если бы узнал, что это произошло на следующий же день после его последней «рыбалки». Может, так оно и было. Приехала в свой драгоценный «Ченто», стрельнула прищуренным глазом по сторонам и выбрала себе нового питомца.

Но если даже она затаила зло и решила отомстить, то… как она это провернула? Всё, что было в её распоряжении – пресловутый смокинг! Женя прикрыл усталые глаза, в который раз почувствовав, что хватается за чёртов смокинг, как за соломинку. Впрочем, других версий у него всё равно не было, и, если бы не эта соломинка, он давно бы уже или нырнул в городскую реку с камнем не шее, или сдался бы полиции. Он хмыкнул. Если бы он сдался ей хоть пару дней назад, то имел бы железное алиби в случае с Юлей, и сейчас не мёрз бы в холодной, сумрачной роще, а был дома. С Ниной. И вместе они бы решали, что делать дальше.

Впрочем, вполне вероятно, что полиция его всё равно не выпустила бы. Приписали бы ему некоего гипотетического сообщника и оставили гнить в СИЗО…

Какое-то раздражающее дребезжание вывело его из напряжённой мрачной задумчивости. Мимо, по тропинке шагала хорошо одетая дама со шпицем на поводке. Визгливый лай собаки и подозрительный, брезгливый взгляд хозяйки в который раз напомнили Жене, в какой непростой ситуации он оказался. Выберется ли?

Он стиснул зубы. Это неважно. Главное – спасти детей! Он бы караулил Лизку – последнюю оставшуюся – день и ночь, если бы это было возможно. Но единственный путь не попасться полиции – не отсвечивать в их районе вообще.

Ухоженные улочки пригородного поселка, наконец, опустели, зажглись симпатичные фонари. Женя видел, как окна Сониной спальни вспыхнули, а мансардные, наоборот, потемнели.

Он подобрался и, натянув капюшон, двинулся к её забору. Тут и там раздавался встревоженный собачий лай. Почти каждая семья считала своим долгом посадить во дворе пса. Все, кроме Сони, которая за всё время, что они прожили вместе, не пожелала завести даже хомячка. Сейчас это оказалось кстати, и он, оглядевшись, забрался на кирпичный забор и мягко спрыгнул во дворик.

Обойдя дом, он с облегчением выдохнул. Раздвижная железная лестница по-прежнему валялась там, где он её оставил больше года назад. Он тогда обрезал ветки деревьев, которые при ветре царапали стекло в спальне, чем страшно раздражали Соню. А Соня за этот год, как и ожидалось, ни разу про неё не вспомнила.

Заржавела?

Он аккуратно приставил её к стене и, сняв блокировку, потянул вверх первый сегмент… Шло туго, но бесшумно, и вскоре он уже, внутренне сжимаясь от стыда и страха, заглядывал в окно своей бывшей спальни.

Сквозь бликующую приглушенным светом ночников муть тонких занавесок он разглядел две бутылки вина на прикроватной тумбочке, какую-то нелепую закуску, вроде сырных рулетиков, которые так обожала Соня, а сам он всегда считал чепухой. На полу у кровати стояли два бокала. А на кровати…

Он отвернул голову, но глаза при этом не двинулись с места, жадно и стыдливо обозревая увиденное.

Первое, что пришло Жене в голову – это было красиво, как в кино! Вспомнился старый фильм про Елену в ящике. Что-то болезненно чувственное, мягкое, плавное, тягучее.

Женя почувствовал невольный укол ревности. Значит, любовник, действительно, есть… и по тому, как Соня выгибалась и закидывала за голову руки, он понял, что этот любовник свое дело знает, ведь ему, Жене, редко удавалось довести ее до апогея.

Перед глазами вдруг всплыла заплаканная Нина, и он одёрнул себя. Он здесь вовсе не затем, чтобы подсматривать за бывшей. Но толком разглядеть её мужика он никак не мог -  голова его целиком скрывалась меж Сониных бёдер. Но он смог разглядеть татуировку на его широкой, смуглой спине. Взлетающий грифон!

Какой-то совершеннейший бред...

Несколько лет назад Соня увидела такую татуировку у одного из своих клиентов и настолько впечатлилась, что попыталась заставить Женю сделать такую же. Битва длилась не один напряжённый месяц, но он так и не сдался.

Что, если…

Он чуть пригнулся, когда они переменили положение, и Сонино лицо показалось над плечом мужика.

Что, если она закрутила роман с тем самым клиентом? Что ж… тогда «соломинка» не сработала. Он знал того мужика, и он ничем, ну ничем не был на него похож…

Не желая выпускать из рук «соломинку», он предположил, что, может быть, Соня всё же нашла мужика, похожего на него, и уже потом добилась появления татуировки, как заключительного штриха…? Но это выглядело слишком самонадеянно, а самонадеянным Женя никогда не был…

Чувствуя себя сатиром, подглядывающим за обнажёнными нимфами, Женя ни с чем спустился вниз, взялся было за лестницу, но решил, пусть остаётся, как есть. Если Соня за целый год ни разу не зашла за дом, то, ненароком зайдя, вполне может решить, что лестница тут так и простояла всё это время.

Бесшумно двигаясь по закованному в бетон двору он вдруг остановился. Сонин красный Опель не был заведен в гараж, а стоял рядом. Он подошел к нему и по-звериному принюхался, словно, действительно, рассчитывал что-то учуять.

Да, тот извращенец был на красной машине, но какова вероятность, что на Сониной? Все та же пресловутая соломинка… Свет уличных фонарей едва доставал до неё, но это было даже на руку, потому что именно в таком свете выделялись малейшие изъяны на её поверхности – разводы, следы старого подкрашивания случайных царапин, засаленные отпечатки рук…

Он застыл, глядя на правый задний бок, где отчетливо проступали смазанные очертания пальцев. Словно…

Он приблизился и приложил к отпечатку собственную пятерню. Нет, это явно не рука взрослого человека. Ребенка? Отчаянно цепляющегося за дверь, пока его заталкивают  на заднее сидение?… Неужели Нинина интуиция в кое веке сработала?!

Он поспешно отдёрнул руку и сдавленно выругался. Что теперь делать? Если даже он анонимно позвонит в полицию, что она обнаружит?! Его отпечатки поверх детских!

«Дурак, дурак!», - в отчаянье шептал он одними губами. Что теперь делать?!

Ответ был очевиден – справляться самому … Он натянул на кисть рукав толстовки и, как следует, протёр то место, которого касался. Сознавая, что уничтожает важную улику. Возможно, единственную.

«Неужели дети в доме?» - он задрал голову и прошёлся взглядом по тёмным окнам, - «Но где? Подвала в доме нет…»

Несколькими днями позже

- Боже Всемогущий…! – женщина умолкла, не в силах произнести больше ни слова и уставилась на Адама, распахнувшего перед ней дверь.

Соня, с намыленной головой, суматошно запахивая халат, выбежала в прихожую, но опоздала. Адик в последнее время, как с цепи сорвался, и если прежде любое её слово было для него непреложным законом, то теперь он всё чаще занимался самоуправством. Открывать дверь кому бы то ни было, ему было строго запрещено. Особенно в последнее время, когда порог по очереди оббивали то Женя, то полиция, разыскивающая Женю, и ей не  раз лишь чудом удавалось предотвратить катастрофу.

- Ида! – воскликнула она с фальшивым, напряженным радушием, - Проходи, пожалуйста!

Ида замешкалась на пороге, оглянулась, словно намереваясь сбежать, но все же вошла, пристраивая старомодный зонт с длинной ручкой у обувной полки.

Соня стиснула зубы, перебирая в уме немногочисленные варианты, как выкрутиться из этой ситуации. Может, старуха ничего не поняла? Может, решила, что это сам Женя? Может, её потрёпанная временем творческая натура вообще не следила за последними городскими сводками, и она попросту удивлена? Тогда можно навешать ей лапши на уши про счастливое возвращение блудного мужа, и…

Но Соня понимала, что всё это ерунда. Даже если Ида до сих пор не знает о пропавших детях, то кто может гарантировать, что не узнает в ближайшие дни или часы? Что она тогда сделает? Стоит ли надеяться на женскую дружбу и солидарность? Глупый вопрос. Ида её покрывать точно не станет…

Эти мысли с гомоном и криком вспорхнули, покружили и уселись обратно, словно стая вспугнутых выстрелом птиц. По тому, с каким ужасом и трепетом старуха разглядывала Адама, Соня видела, что все-то она прекрасно поняла…

- Мы можем… поговорить наедине? – спросила Ида деревянным, чопорным тоном.

Соня покосилась на Адика, который принес полотенце и заботливо накинул ей на мокрые волосы. В последние дни она боялась его о чем-либо просить, ибо понятия не имела, послушается ли её или сделает по-своему.

- Милый, - неуверенно произнесла она, - Это Ида, моя подруга. Ты не против, если мы немного посплетничаем?

Адам в шутливом испуге вскинул перед собой руки, словно отгораживаясь от «сплетен».

- Гостиная в вашем распоряжении, девочки, - он подмигнул Соне, - Я пока приготовлю обед.

Ида не двигалась с места, пока он не удалился в направлении кухни. Потом неохотно надела предложенные тапки, прошаркала в гостиную и села на краешек дивана.

- Может, что-нибудь выпьешь? У меня есть вермут… – Соня нервозно пристроилась напротив.

- Теперь ясно, почему ты так упорно отказывалась прийти в гости или позвать к себе, чтобы похвастаться своим творением. Хвастать особо нечем, - старуха сурово поджала губы, - Ты хоть понимаешь, что натворила?!

Соня, не зная, что ответить, просто молчала.

- Почему сразу не позвонила им, как поняла, что он не в порядке?! - Ида изо всех сил всматривалась в бесстрастное Сонино лицо, - Не может того быть, чтобы знала и…

- Ида, послушай! Я…, - Соня умолкла, - Я понятия не имела, что так произойдет, поверь. Только хотела себе своего Женю вернуть.

- Не прикидывайся дурой! Я не об этом спрашиваю!

- Мы скоро уедем! Я уже выбрала место. Это малюсенькая деревенька в Сибири. Денег от продажи дома, сбережений и гонораров за мои последние работы нам хватит надолго, а потом я… найду какую-нибудь работу... Надо только, чтобы…

- Чтобы что?!

- Чтобы он закончил.

- Закончил?!

- Со свиносемейкой, понимаешь? – Соня опустилась коленями на тёплый мрамор пола и подползла к подруге, -  Осталось совсем немного. Ты просто… помолчи… Не думай, я его не науськивала, даже не упоминала… Он как-то сам!

- Не науськивала, но и не остановила!

Губы у Сони задрожали, задёргались. Ида всё поняла, и по спине её побежал холодок. Уже совсем другим тоном она спросила:

- Ты не смогла, так?

Соня кивнула.

- Сначала мне даже нравилось. Казалось, что это… Божий промысел… Расплата за предательство. Но потом…

…

Первый раз она хватилась Адика после памятного свидания с Женей в «Ченто», и то, только потому, что начала его караулить. Они почти неделю после возвращения провели в постели, прерываясь только на душ и еду. А потом Соне пришлось возобновить работу.

Она оборудовала в гаражной кладовке для Адика собственную небольшую мастерскую, куда отправляла его, когда приходили клиенты, и, пропадая часами за работой, порой начисто забывала, что в доме снова есть мужчина.

Иной раз, устало закрывая дверь за последним посетителем, она невольно вздрагивала от постороннего шума. Это Адик перебирался из кладовки на кухню, нагруженный ноутбуком, альбомом и акварельными красками. Он сам попросил её приобрести эти смешные ученические принадлежности, отказавшись от профессиональных. И Соня первое время неизменно испытывала чувство виноватой тоски, готовая увидеть хорошо знакомую гримасу брошенного хозяйкой пса, которой так любил в схожих обстоятельствах щеголять Женя.

- Есть хочешь? – вместо этого спрашивал Адик, расплываясь в радушной улыбке, - Я страшно проголодался! Иди в душ, а я пока сделаю яичный салат и хлопья с молоком.

Никаких обиженно поджатых губ, никаких собранных на лбу недовольных морщинок. И Соня за это готова была ради него на любое безумство! Она подходила, прижималась губами к его тёплой, обнажённой спине, зарывалась руками в его распущенные по плечам густые волосы и верила, что Рай земной действительно существует. Только он не в Иране, на раскопках Месопотамии, а здесь, у неё на кухне.

А потом, как гром среди ясного неба, появляется Женя, рассказывает дикие небылицы про СИЗО… Конечно, она по понятным причинам сразу заподозрила Адама. За работой она теряла счёт времени, которого ему теоретически вполне хватало бы, чтобы уйти из дома, «пошалить» и вернуться обратно. Кроме того, через пару дней после этого он надолго закрылся в ванной комнате и вышел с коротким ёжиком, аккуратно срезав свою богатую шевелюру, от чего стал как две капли воды похож на свой прототип. Но она не представляла, как он мог бы провернуть свои «шалости» не имея даже пары трусов! И в сомнениях она пребывала вплоть до того дня, когда на страничке Свиноматери прочла про смокинг… Единственная мужская одежда, которая оставалась в её доме.

Тогда она и стала замечать, что рацион Адама существенно изменился. Он все чаще тянул руку к ветчине, а не к сыру, а на бёдрах его почти постоянно стало болтаться банное полотенце…

Она все поняла, но ей и в голову не пришло остановить его. Ей казалось высшим проявлением справедливости всё то, что происходит, и как именно это происходит. Она только боялась, что его схватят, вычислят, посадят. А заодно и её, как сообщницу. Но Адам явно был осторожен и по-звериному умён. Тогда она и помогла ему, чем смогла. Заказала одежду, которую любил Женя, хоть сама и терпеть не могла эти безразмерные тряпки, словно купленные «на вырост», и отдала ключи от машины.

Её только немного удивляло, что то и дело она обнаруживала на его одежде собачью шерсть. Она не допускала и мысли, что в Фонде его успели обработать и он тратил время на помощь какому-нибудь собачьему приюту. Скорее... Она морщила нос, нехотя вспоминая тот... конфуз, что с ней приключился год назад, когда Женя ушёл, и ждала, что со дня на день история повторится. Придут какие-то заплаканные сопляки и их родители, будут трясти листовками с фотографиями пропавших шавок... Но ни одно животное в округе не пропало, и она плюнула на эту загадку.

А потом впервые нагрянула полиция. Ордера на обыск у них не было, но Соня, боясь навлечь на себя лишние подозрения, не решалась остановить их, когда они будто невзначай шныряли по дому и даже заглядывали в шкафы и кладовки. И только молилась, чтобы они не потребовали отпереть дверь в мастерскую, куда она в панике успела затолкать Адама.

- Мы, действительно, встречались с Евгением. Кажется, когда пропал первый мальчик, - спокойно докладывала она, бродя за следователем по комнатам, - Его тогда выпустили из СИЗО, и он хотел занять денег до зарплаты, чтобы снять комнату. С тех пор я его не видела и не слышала.

- Шеф, тут кое-что интересненькое! – послышался голос сверху, и у Сони от напряжения заныли зубы.

- Вы не против? – спросил следователь, когда вниз сошел молоденький опер, держа за петельку чехол со смокингом.

Соня пожала плечами.

- Чей он?

- Моего парня. Я, знаете ли, художница. Приходится часто посещать мероприятия, где без смокинга не обойтись…

- И где он?

- Кто?

- Ваш парень.

- В командировке. На конкурсе ледяных скульптур.

- Тоже художник?

- Да.

- И когда следующее ваше… мероприятие?

- Не знаю…

- То есть, в ближайшие пару-тройку дней этот смокинг вам не понадобится?

- Нет, - Соня уже поняла, к чему он клонит.

- И вы не будете возражать, если мы ненадолго заберём его?

Она снова пожала плечами и проводила взглядом опера, уносящего чехол.

Казалось, следователь был настолько доволен её сговорчивостью и смокингом, что решил на сей раз быть не слишком нахрапистым, и вскоре она в изнеможении заперлась на все замки и привалилась взмокшей спиной к двери.

Это был другой смокинг. Тот, первый, она спалила в камине, как только поняла, что именно в нём Адик совершает свои вылазки, и как раз на такой случай заказала по Интернету немного простой недорогой одежды и новый смокинг. Чисто на всякий случай… Всё, что следователи найдут – это, быть может, несколько выпавших Адамовых волос и его же отпечатки пальцев.

Когда нервическая дрожь немного отпустила, она поднялась наверх и отперла мастерскую. Она ничуть не удивилась бы, если бы обнаружила Адика, беззаботно коротающего время заточения за работой, но в последнее время он, казалось, совершенно потерял интерес к искусству, занятый … другим. Тем, к чему  его душа лежала гораздо больше.  

Но мастерская оказалась совершенно пустой. Разве что сырой осенний ветерок, пробивающийся в неплотно прикрытое окно, слегка трепал простыни, которыми были укрыты незаконченные скульптуры.

Нутро ее вдруг противно сжалось и заныло от осознания, что, скорее всего, они так и останутся незаконченными. Надо срочно всё бросать и уезжать. Заигралась в «мстителей». То, что поначалу воспринималось, как чудо-чудесное, как невероятный, данный ей свыше за страдания бонус к исполнению главного желания – возвращению Жени – теперь обернулось угрозой.

Ей припомнились все те бесконечные, наполненные до неприличия яркими снами, ночи, где она, ворочаясь в мокрой от пота постели, по очереди методично расправлялась со свиносемейкой, препарировала и Свиномать и подсвинков, как вивисектор… Никем не замеченная, не узнанная, неуязвимая…

Каким удачным ей по началу казалось, что подозрения пали на её главного обидчика - Женю… Сейчас же она оказалась в собственной ловушке… Только бежать!

- Адам…, - позвала она, пытаясь определить, под какой из простыней он притаился, - Можешь выходить…

Тишина… Только шуршание её одежды и стук сердца.

Догадавшись, она подошла к двери, которую Женя давным-давно соорудил над узким пределом – небольшой нишей в стене, куда она порой прятала от чужих глаз незаконченные работы. Сейчас там скрывался ее автопортрет, скульптура, над которой она начала работать задолго до Жениного бегства. Поначалу это была ничем не примечательная работа - Комбинезон, палитра в руке, спутанные, испачканные краской кудри… И только после ухода Жени она стала обрастать… деталями, которые она хотела бы скрыть от посторонних глаз. И вот теперь…

- Адам…, - повторила она дрогнувшим голосом и поднесла к двери руку…

…

- Эй, ты уснула? Что  - «потом»?

Соня моргнула, прогоняя воспоминания, и подняла глаза на Иду.

- Ничего, - она встала с колен, - Потом я поняла, что совершила ошибку…

- Еще раз спрашиваю: почему ты сразу не сообщила в Фонд?! Почему позволила зайти так далеко?!

- Они… они бы забрали его, - Соня отвернулась, не в силах выносить старухин пытливый взгляд, - Ты бы позволила им забрать своего Иля, если бы…

- Да Иль даже таракана не мог прихлопнуть! – старуха возмущенно всплеснула рукой, - Все вырученные за работы деньги жертвовал на благотворительность! Столько жизней спас!...

- Значит, тебе повезло…

- И неужели ты думаешь, что заметь я хоть что-то, то стала бы рисковать, как бы дорог он мне ни был?! Рисковать жизнями, судьбами!

Она задохнулась, потёрла выцветшую кофточку над впалой грудью и продолжила уже тише, спокойнее:

- Такие, как у тебя, поломки встречаются. Редко, но бывают. Я только удивлена, как они не вычислили их сразу на своих хитрых машинах. Впрочем, если он перенял не только твои… обиды и мстительные порывы, но и твою выдержку, то…, - Ида заморгала, - Вина и на мне лежит. Ведь я дала рекомендации…

Соня вскинула на подругу глаза.

- Ты говоришь, уже были случаи… И что… с ними делали?

- Это известно только им. Быть может, пуля в затылок, может, инъекция. Знавала я одну женщину, чье Творение забрали. Мы с Илем уже жемчужную свадьбу справили, когда ее Фонд заприметил. Очень была талантливая художница. И её Творение тоже было прекрасно. Она несколькими годами ранее дочку-подростка схоронила, вот и сотворила себе по образу и подобию.

- Это же… запрещено.

- Для неё сделали исключение, ибо прототип был мёртв и не представлял собой публичную личность. Мне потом уже рассказывали, через десятые руки. Что-то им там в девчонке показалось подозрительным, и они не отдали её матери, увели. Говорят, и отклонения то были незначительными, но тогда Фонд всё ещё строго следовал заветам Основателя и никому не делал никаких поблажек. Самое страшное, что Раушания уже получила с дочкой несколько свиданий, готовилась выйти в мир, а потом... повторно дитя лишилась, и стала бесплодна уже как физически, так и душевно, ибо дыхания хватит, если хватит, лишь на одно творение… Что с тобой?

- Что?

- Ты так странно смотришь…

- И что с ней стало потом? С этой… женщиной?

- Да Бог её знает. Кажется, разошлась с мужем и так и осталась в Фонде, сопровождала других Творцов на их крестном пути… Я о ней больше ничего и не слышала…

Женщины помолчали. Ида покосилась в сторону кухни, откуда доносились густые, пряные ароматы жарящегося мяса и лука, и приглушенное пение.

- Давно он мясо ест?

- Почти с самого начала. 

- Где дети? Они живы?

- Не знаю, - Соня пожала плечами.

- Подумай… Он следует твоим заветам! Ты бы оставила их в живых?

Соня замялась с ответом. Да, она оставила бы их в живых на достаточно долгое время, чтобы они сто раз пожалели, что покусились на чужое. Чтобы они вдоволь насмотрелись на страдания друг друга… Все вместе, в одной связке… А потом привести Свиномать и натыкать её носом… Но не могла она так ответить своей подруге, а потому глухо произнесла:

- Живы. Скорее всего. Но где они, честно не знаю. Ты меня… выдашь?

- Выдам. Если ты немедленно, сию же секунду сама не сообщишь в Фонд.

- Хотя бы дай нам немного времени! Чтобы уехать…

- С ума спятила! – Ида поднялась и зашагала в прихожую, - Тут ни секунды медлить нельзя!

Соня в растерянности последовала за ней.

- Все-таки верная поговорка про благие намерения…, - взволнованно бормотала старуха, с трудом натягивая полусапожки, - Но кто ж может что-то знать наверняка, кроме Всевышнего? Ничего, дай Бог, еще не поздно и можно всё поправить…

Она распрямилась и вдруг увидела перед собой широкую, покрытую густым курчавым волосом грудь.

- Даже чаю не попьёте? – спросил Адам, мягко беря её за уцелевшую руку и дёргая на себя.

Ида слабо вскрикнула и ткнулась носом в пахнущие дезодорантом и чуть вспотевшим мужским телом кудряшки, почувствовала, как тёплые ручищи, почти лаская, ухватили её шею, и услышала, словно из далекого далека, Сонины жалобные причитания:

«Адик, пожалуйста!… Только не делай ей больно!… »

Творец (часть 9)

- Где он меня видел?

- В том-то и дело, что он вас не видел! Если начистоту, он начал рисовать, когда ещё не видел ничего, кроме этих белых стен. И самого начала рисовал только вас.

- Тогда как…?

Парвиз пожал плечами.

- На эти вопросы мы, наверное, никогда не найдём ответы. Господь поделился с Адамом частицей своего духа, а здесь мы делимся с нашими Творениями – своими. Подавляющее большинство Творений, по понятным причинам, имеют те или иные способности к творчеству. Кто-то больше, кто-то меньше, но вместе с дыханием вы передали ему часть своего таланта и, вероятно, ваш образ.

- То есть… По сути он – это я?

- О, нет! Ни в коем случае не воспринимайте его, как зеркало. Он совершенно самостоятельная личность.

Она снова посмотрела на картину, ибо рассматривать собственное Творение она пока не осмеливалась, испытывая почти болезненное смущение. Примерно те же чувства одолевали ее, когда на том самом «Арбате» она показала самому первому клиенту свою самую первую работу.

Портрет ей не нравился. Он нёс какую-то тревогу, уныние, а ещё её нервировало, что на портрете она смотрит прямо «в объектив» и хмурит брови. А ведь от этого она отучила себя ещё в средней школе!

«Глаза, как у бешеной собаки», - вспомнила она мамины слова, и портрет красноречиво подтверждал их.

Она мельком глянула на Парвиза, но, казалось, он ничего такого не замечает. Тогда она, наконец, присмотрелась к своему Творению. Даже со спины она сразу его признала и уверилась, что это не подлог и не мистификация. Именно его она несколько недель кропотливо создавала из глины. Она даже видела неровную прядь по нижней линии волос, которую хотела исправить, но отвлеклась и забыла… А меж редкими завязками на смуглой спине проглядывали детали татуировки - взлетающего гриффона. Не свежие, уже давно зажившие... Все это внушало трепет, восторг, но при этом стеснение и стыд.

- Я правильно понимаю, что проверку он прошёл? – спросила она, чтобы не молчать.

- Почти.

- Расскажите…

- Ну... Несколько часов он находился под общим наркозом. В это время у него взяли все необходимые анализы, сделали ЭЭГ, УЗИ и рентген всех органов. Физически он совершенно здоров. Единственное, что удалось обнаружить – небольшой загиб желчного пузыря. Но миллионы людей прекрасно живут с этой небольшой патологией и даже о ней не подозревают.

- Это от меня, - Соня истерично хихикнула, - Это, знаете ли... наследственность...

Парвиз кивнул.

- Когда он пробудился, начались тесты. Информация ему подавалась дозированно, а результаты кропотливо изучались. Сначала оценивалась реакция на элементарные вещи – цвета, звуки, запахи. Затем пошли простые образы – деревья, пейзажи, животные, люди. И только под конец сложные – речь, музыка, кино… Тестирование продлилось несколько дольше, чем обычно, потому что прошел небольшой сбой в программах и... как бы это сказать, данные вашего Создания и еще одного, случайно перепутались. Пришлось вручную вычленять их и восстанавливать...

- И?

- Как я уже сказал, он очень похож на вас. Расшатать его не получилось. Реакция ровная практически на все раздражители. Пульс участился лишь однажды, когда ему были показаны снимки полуразрушенного бункера времен Второй Мировой. Нам показалось, что он узнал это место и что, может быть, это духовная память, перешедшая от вас. У вас не было никакого травмирующего события, связанного с заброшенными домами или…?

Соня покачала головой.

- А как он реагирует на… людей?

- Так же ровно, как на всё остальное. Абсолютно стабильный индивид.

- Он… умеет разговаривать?

- Да, конечно. Поймите, это вовсе не младенец во взрослом теле. Это готовая индивидуальность. Конечно, у него полное отсутствие жизненного опыта и кругозора, но основная база передана вами и уже сформирована.

- Можно к нему… войти? – спросила Соня, немного поколебавшись.

- Давайте обговорим это сразу, - Парвиз почесал переносицу, - У нас бывали случаи, когда после некоторого общения Творец отказывался от своего Творения и оставлял его на попечение Фонда. Это не возбраняется, но крайне травмирует Создание. Поэтому, если у вас есть сомнения, то лучше вовсе исключить контакт. Лучше – для него. Понимаете?

Соня кивнула.

- Войдете?

Соня снова кивнула и пошарила взглядом в поисках какой-нибудь двери. Парвиз сунул свой пропуск в совершенно неприметную щель под стеклом, и оно бесшумно ушло в сторону.

Мужчина у мольберта оглянулся на звук и тут же застыл с приоткрытым ртом. Из глаз Сони, совершенно не считаясь с её железной выдержкой, тут же брызнули слёзы.

Это был Женя! Лет на десять моложе, гораздо крепче, свежее и здоровее, но без сомнения он! Его оливковая кожа, темные, влажные глаза, волевая линия колючего подбородка. Если еще состричь шевелюру, то хоть на конкурс двойников!

Она приблизилась к нему и замерла в нерешительности, не зная, что делать или говорить. Она обернулась на Парвиза в поисках подсказки, но тот сам утирал глаза.

- Это самый трогательный момент, - пробормотал он, - Каждый раз, как в первый раз…

Соня несмело протянула руку к губам творения и коснулась их кончиками пальцев, как слепая. Испачканы краской! Он так же, как она, облизывал кисти, чтобы сделать кончик тоньше. Мужчина отчаянно хмурился и быстро моргал, вглядываясь в её лицо. Губы его подёргивались, то и дело приоткрывая красивые, ровные зубы. Зубы, которые не были делом Сониных рук.

- Софья? – неуверенно спросил он, - Мышка?

Соня тут же разрыдалась и, не удержавшись, повисла на нём, крепко обхватив шею руками. От него уже не исходил тот противный мускусный запах. Пахло просто теплой кожей, чистыми волосами, немного – мылом.

«Мышка»… Это серое прозвище, которым порой ласково называл её Женя, она ненавидела так же люто, как прозвища, которые ей давали в детстве. Мать называла её «бестолочью», бабка - «бесовкой», брат – «говницей», одноклассники – «психушкой». Но сейчас «мышка» не вызвала обычную бурю негодования. Наоборот - наполнила ее негой, ощущением дома и уюта.

Уткнувшись носом в его теплую, родную шею Соня хрипло произнесла:

- Это я! Я! Привет…

Парвиз позади откашлялся и тихонько подсказал:

- Думаю, самое время дать ему имя…

- С фантазией у меня всегда были проблемы, - Соня счастливо хохотнула сквозь слезы, - Так что пускай будет … Адам!

Сейчас

«Юльк! Ты цела! Эй!»

Заслышав знакомый голос, Юля попыталась приоткрыть глаза и не смогла. Все тело было каким-то невесомым, словно в воде. Боли она не испытывала, но что-то ей подсказывало, что стоит только по-настоящему проснуться, отреагировать на зов, как боль появится. А если она откроет глаза, её голова тут же лопнет, как перезрелый помидор.

«Юльк! Это я! Слышь?»

Почувствовав, что её опасения оказались верны и вместе с сознанием голова наполняется болью, Юля снова поспешно отключилась.

Чуть раньше

Лиза накануне слегла с гриппом, и мама, отведя утром Юлю до школы, поспешила обратно домой, чтобы ухаживать за старшей. Учительница, как оказалось, тоже заболела, и класс распустили. Юля некоторое время болталась в холле, с завистью глядя в окно на остальных учеников, которые беззаботно расходились гулять или по домам. Она позвонила маме, но та была занята тем, что обтирала температурящую Лизу и строго наказала Юле сидеть в школе, пока она не освободится.

Один урок она кое-как отсидела, играя на телефоне, но потом старенькая батарейка села, и стало совсем скучно. А мама все не шла.

Тогда она прижалась носом к оконному стеклу и долго вглядывалась в окружающий осенний пейзаж, пытаясь засечь на оживлённой, людной улице дядю Женю… ну, или кого-то похожего на него. Мама сказала им с Лизой, что это вовсе не дядя Женя. Что дядя Женя хороший, и его просто кто-то пытается проставить.

Улица манила пёстрым листопадом. Отчаянно хотелось пройтись вместе со всеми по сказочной аллее, хрустя душистыми, пряными листьями и наслаждаясь небывалым для октября теплом и солнцем. Надо же было Лизке заболеть именно теперь!

Она вышла из школы и огляделась, готовая, в случае чего, немедленно юркнуть обратно, но не заметила ничего хоть сколько-нибудь подозрительного.

До дома десять минут неспешной ходьбы по бурлящим жизнью солнечным улицам. И как мама удивится, когда увидит её на пороге! Удивится и обрадуется, ведь не придется снова оставлять Лизу и куда-то бежать…

А Юля пришла бы и помогла. Например, заварила бы для сестры чай с лимоном или намочила бы тряпочку на лоб…

Честно говоря, все, что угодно, хоть мытье полов! Лишь бы не засадили опять за ненавистные уроки!..

Юля сначала несмело, но постепенно всё более уверенно двинулась по разноцветной, облетающей аллее. Поначалу она затравленно озиралась, но вскоре заметила, как на неё реагируют прохожие, и пошла уже с более уверенным и независимым видом. Ничего не может с ней случиться на этой праздничной, сияющей улице! А через десять минут она уже будет дома!

Когда аллея повернула влево, Юля резко затормозила и испуганно сжалась. Перед ней стоял дядя Женя.

- Ты почему на звонки не отвечаешь? – громко и строго спросил он, - Там мать с ума сходит!

У Юли зашлось сердце. Она прекрасно сознавала, что это тот самый момент, когда надо закричать, побежать, привлечь к себе внимание. Ведь столько народу вокруг, и кто-нибудь обязательно придет на помощь, спросит, в чём дело, и она будет спасена. Именно так она себе все это и представляла, когда доводилось задуматься, что она будет делать в этом случае. Проще простого - заорать во все горло в лицо злодею, как Кевин из фильма… Так она в своих фантазиях и делала, и пока растерянный маньяк приходил в себя, она удирала.

Но сейчас она почему-то не могла не только закричать, но даже пошевелиться. Тело сковала какая-то сонная немота, улица словно померкла, отдалилась, а прохожие и машины, снующие мимо, превратились в бесплотных призраков. Единственными реальными в этом потустороннем мире остались они с дядей Женей.

- Ну, чего стоишь? Пошли быстро домой! – он властно протянул руку, и она, не веря сама себе, послушно взялась за неё. Она всматривалась в лица прохожих, надеясь хотя бы взглядом воззвать о помощи. Но никто не обращал на неё внимания. Мир словно раскололся на две части. В одной была она, в другой – все остальные. Сердце гулко ухало в груди, в глазах вскипали слёзы. Она прекрасно видела, что они не идут к дому, а, наоборот, всё дальше от него удаляются. Оживленные улицы сменились переулками, подворотнями, а потом перед ней неожиданно распахнулось кожаное нутро автомобиля.

- Садись и не вздумай дрыгаться, - ровным тоном произнес дядя Женя и настороженно огляделся. Юля, скинув, наконец, оцепенение тоже осмотрелась. Какой-то запущенный двор с развешенным на веревках бельём. И ни души!

- Можно… я пойду домой? – дрожащим голосом прошептала она, - Мама…

- Твоей Свиноматери сейчас не до тебя, поверь. Полезай в машину.

Юля подняла на него полные слёз глаза. Это не был дядя Женя. Просто выглядел так же, а голос не его. И нет маленького шрамика под губой, который он получил летом на рыбалке, когда Васька неудачно закинул свою удочку, и зацепился крючком за Женин подбородок. Ранка тогда долго гнила, и он почти месяц ходил с пластырем на лице. И глаза – не его. И уши… Все вроде бы то же самое, но чуточку другое… Осознание этого должно было порадовать, но, вместо этого лишило последней надежды. Слезы покатились по щекам.

«Дяде Жене» надоело её уговаривать, он подхватил ее подмышку и стал запихивать на заднее сидение.  

Девочка взвизгнула, попыталась вырваться, но больно ударилась обо что-то головой и обмякла. И сквозь морок, прежде чем захлопнулась дверца, она успела заметить, как к машине спешит какой-то встревоженный дед с пекинесом на поводке.

…

«Юлька, мать твою! Быстро просыпайся, а то я тебе по жопе наваляю!»

Девочка заскулила, приоткрыла глаза, и, в какой-то неправильной перспективе увидев брата, заскулила громче.

- Слава яйцам! - воскликнул Сява, - Я уж решил, что ты кони двинула! Пошевели руками-ногами.

Юля повиновалась. Все шевелилось, но как-то неправильно, словно под водой, а голова просто раскалывалась. Кое-как она села и уставилась на брата. Глаза были красные, воспаленные, а ресницы и челка слиплись от крови.

- Сявынька…, - пролепетала она и тут же надрывно заревела.

- Потом выть будешь! Слушай сюда. Тут Мишка с Ритой. Рита совсем плоха. Мне никак до неё не добраться, поэтому живо посмотри, как она.

- Хочу к ма-а-аме-е-е, - громче прежнего заголосила Юля, держась за голову. Её плач тут же подхватил Мишкин голос, и она невольно умолкла, разыскивая взглядом младшего брата.

Они находились в каком-то мрачном подвале. По центру стоял маленький стол и детский деревянный стульчик с нарисованной вишенкой на спинке. На столе – керосиновая лампа, раскрытый альбом для рисования, краски, кисточки и стакан-непроливайка с Крокодилом Геной на боку.

Свет настольной лампы выхватывал из тьмы только стол и стул, а всё остальное таилось во полумраке. Юля с трудом разглядела у стены несколько грубо выполненных из тонкой арматуры клеток, по размеру годных разве что для собак. Сява, едва помещаясь, скрючился в одной из них. Он сидел на корточках, почти касаясь задницей пола, а руками вцепившись в прутья. Во второй клетке из-под кучки какого-то тряпья выглядывала вихрастая рыжая Мишкина голова и раззявленный в плаче рот. Третья клетка, на первый взгляд, была пуста.

Юля попыталась встать на ноги, но они под ней тут же подломились, и она с изумленным видом поглядела на старшего брата, готовая снова зареветь.

- На четырех костях ползи, дура! – прошипел тот и пояснил, - На четвереньках. Как киса!

Юля кивнула и подползла к пустой клетке. Просунула между прутьев дрожащую руку и нащупала Ритин лоб. Он полыхал!

- Горячая! – испуганно пролепетала она.

- Вон там, в коробке, бутылки с водой. Принеси мне, я открою… Ну, чё выпучилась?

Юля поползла было в нужном направлении, но вдруг остановилась, вглядываясь в самый дальний и самый тёмный угол, куда едва доставало бледное, какое-то болотное свечение лампы.

Там было что-то вроде ниши в стене. Очень глубокое и тёмное углубление. А в нём…!

- Не смотри туда! – в голосе Сявы слышалось усталое бессилие, - Там нет ничего! Сейчас главное – вода для Ритки! Не. Смотри.

Но было уже поздно. Юля зашлась воплем и шарахнулась прочь, забилась под столик, зажмурилась и завыла. Она слышала, как ей в унисон воет перепуганный Миша, как хрипло, в полусне, захныкала Маргаритка, и как Сява терпеливо и настойчиво увещевает её успокоиться и сделать порученное дело. Дескать, ты уже большая овца, ничего там нет страшного и бояться нечего. Просто… «культура».

Юля знала, что такое «культура». Это не обсасывать куриные косточки, каждый день надевать чистые плавки и по любому поводу говорить «спасибо». Но какое отношение культура может иметь к чудовищу в тёмной нише? Самому-пресамому настоящему! И самому чудовищному из чудовищных!

Она визжала и визжала, а потом что-то щёлкнуло у нее в голове и она, тяжело дыша и широко распахнув опустевшие глаза, распласталась на холодном полу.

Месяц назад

- Вот документы для Адама, - Парвиз положил на стол толстенькую папку.

Соня, в этот момент заканчивающая последнюю в Фонде трапезу, промокнула салфеткой губы и заглянула в неё. Свидетельство о рождении, паспорт, загранпаспорт, аттестат о среднем общем образовании…

Соня хмыкнула, достав вкладыш.

- Тройка по географии? Какая прелесть… И он действительно сможет пользоваться этими… бумажками?

- Конечно! Все документы действительны. Выданы на имя Адама Александровича Ра́ева 1995 года рождения. Адам Ра́ев, конечно, звучит почти юмористически, но такова воля… Творца.

Он с улыбкой поглядел на Соню, которая копалась в документах и не заметила его иронии. Там были СНИЛС, страховой полис, военный билет, водительские права и даже трудовая книжка!

Она ошалело заглянула в неё и увидела одну единственную запись – подсобный рабочий БФ «Творец». Дата приема – почти пять лет назад, дата увольнения – сегодняшняя.

- Подсобный рабочий?

- Что могли…, - Парвиз пожал плечами, - С таким статусом из этих стен выходят все… Парень смышлёный, так что при небольшой поддержке с вашей стороны, он освоит любую профессию. А может… будет творить, как и вы…

Соня отмахнулась. Карьера Адама интересовала её в последнюю очередь.

- Наблюдайте за ним. Если что-то – хоть что-то! - вас насторожит, тут же свяжитесь с нами. Не пытайтесь самостоятельно его изолировать или нейтрализовать. Старайтесь вообще сделать это в тайне и ждите подмогу… Все необходимые контакты я вам дал.

- Что может меня насторожить?

- Все изложено в памятке, - он порылся среди документов и достал небольшую, отпечатанную мелким шрифтом брошюрку. Таким мелким, что без лупы и не прочитать. Она бы не удивилась, если бы эта бумажка была озаглавлена «Руководство по эксплуатации», но заголовок – спасибо за малые радости -  отсутствовал вовсе.

Она повертела бумажку в руках и скептически глянула на Парвиза. Тот вздохнул:

- Ну, хорошо… Самое основное. Первый звоночек – изменения пищевого поведения. Здесь им дают только растительную пищу и молочные продукты. Многолетние исследования показывают, что другое им и не требуется.

- Почему, интересно?

- Есть предположение… впрочем, оно основано разве что на ветхозаветных текстах…

- Ясно. Адам и Ева были травоядными, – Соня скривилась.

Парвиз спокойно посмотрел ей в глаза, и девушка стушевалась. Она по-прежнему вела себя так, словно оказалась в логове пережравших библии фанатиков. И это не смотря на то, что самая нелепая и неправдоподобная легенда о том, что Господь, дескать, слепил Адама из «того, что было», прежде говорящая ей лишь об ущербности человеческого воображения, оказалась… правдой. Что ещё из тех бредней – правда? Она мысленно завязала узелок, что надо бы на досуге почитать эту чушь, но чувствовала, что вряд ли в ближайшее время у неё появится на это и время, и желание.

- А ещё? – спросила она.

- Во-вторых, это желание прикрыть наготу.

- Это произойдет, если…? То есть… когда? – Соня умолкла, с удивлением отметив, что заливается стыдливым румянцем.

- О, нет… Это произойдет только в случае грехопадения…

- Разве…?

- Секс не является грехопадением. Грехопадением является нарушение Божьих законов.

- То есть, вы хотите сказать, что если грехопадения не произойдет, он будет разгуливать с голой задницей? Нет уж! Ему придется прикрыть наготу, независимо от того, нарушил он что-то или нет.

Парвиз рассмеялся.

- Речь не идет о том, чтобы вовсе не одеваться, а о том, что в какой-то момент он может почувствовать дискомфорт, стеснение от собственной наготы, а одевание будет продиктовано не внешней необходимостью или правилами приличия, а внутренней, бессознательной потребностью.

Парвиз умолк, наблюдая за Софьей, видел, что брови её непроизвольно подёргиваются, словно она отчаянно старается их не нахмурить в раздумье. Он улыбнулся.

- Если однажды среди ночи он начнет искать трусы, чтобы сходить в туалет…

- А... поняла…

- Это два основных признака, говорящие, что что-то не в порядке. Остальные подробно описаны тут. Но в каждом отдельном случае всё индивидуально, поэтому только вы можете увидеть какие-то… сбои… А теперь мне только остается пожелать вам доброго пути…

Через час Соня, снова налегке, но на сей раз в компании, поднялась по трапу самолета. Торжественное и тёплое прощание с Фондом омрачило разве что явление Раушании. Та стояла в сторонке, внимательно наблюдая за тем, как немногочисленный персонал бункера жмёт руки Соне и Адаму. И взгляд её был недобр. Соня заторопилась. Ей вдруг пришло в голову, что эта мерзкая баба может прямо сейчас все испортить. В последний момент выступить с заявлением, что после выявленных сбоев в финальном тестировании Совет директоров решил перестраховаться и ликвидировать сомнительное Творение.

Ей представилось, как в ту же секунду появляются те самые вооруженные охранники из «пыточной», тыкают её Адама электрошокерами, а потом уволакивают в неизвестном направлении, пока ее, Соню, беспардонно вышвыривают за дверь.

Но вместо этого Раушания с не вполне понятным Соне злорадством кивнула и скрылась. Путь был свободен.

- Мы едем домой, - мягко произнесла она Адаму, когда самолетная дверь опустилась, отсекая от них ангар, - Самое время для шампанского!

Адам поцеловал её руку и разлил по сияющим фужерам пенистый, сладкий напиток. Молча выпили. Соня с трепетом и каким-то давно забытым, подростковым смущением разглядывала своего нового мужчину. Он выглядел удивительно нелепо в белом хлопковом костюме с юбочкой, как у арабов, к тому же до неприличия ему малом, и она решила, что сразу по возвращении домой, выбросит его.

Он отхлебнул из своего фужера и поморщился. Соня звонко рассмеялась.

- Я тоже не люблю шампанское, но оно так забавно пьянит, - произнесла она, - Дома мы будем пить вино. Много вина! И ходить голыми! И есть всё, что захотим!

- Дом…, - с мечтательной задумчивостью повторил Адам. Голос его был совсем другим, чем у Жени – более низким и с хрипотцой  – но Соню это совершенно не волновало, - Я помню наш дом… И тебя в нём помню. Ты была совсем другой... И, если начистоту, я сейчас с трудом тебя узнаю...

- Правда? И в чем же отличия? – девушка с интересом глядела на Адама, ожидая продолжения, но он отвернулся и с отстраненной задумчивостью уставился в чёрный иллюминатор на свое расплывчатое отражение. Соня, каким-то непостижимым прежде чутьём, уловила, что он не настроен к разговорам и, не желая ему докучать, подлила себе еще немного шампанского, откинулась на спинку белого кожаного сидения и прикрыла глаза в неземном, ангельском покое.

На задворках сознания промелькнул призрак Раушании, и Соне неожиданно пришло в голову, что «сбой» был делом её рук. Что это именно её заботами Адик сейчас сидит напротив. Но мотивы этого ей были совершенно не понятны, ведь очевидно, что её неприязнь к Раушании взаимна. Что она активно препятствовала включению Сониной кандидатуры в «программу»...  Впрочем, быть может, Соня тут и не при чём, и та помогала другому скульптору. Каким образом? Ну, например, разбавляла его безнадёжные результаты отличными показателями Адама.

Почувствовав движение машины, Соня выбросила Раушанию из головы. Плевать! Главное – они выбрались.

Месяц благословенного заточения подошел к концу. Совсем скоро им придётся окунуться в мышиную возню городишки, где на каждом шагу кому-то что-то от тебя непременно нужно. Но внутри её ничего не зазвенело и не взбунтовалось. Что-то подсказывало ей, что с грозовым вихрем, наконец, покончено, и навеки настанет штиль. Да, совсем скоро надо будет заняться продажей дома и переездом, ибо жить в жить в одном городе с Женей глупо. На каждом шагу можно столкнуться с ним или его свиносемейкой. Но пока её это не волновало. Всё, чего хотелось – добраться до дома, закрыться на все замки и выдернуть пробку из бутылки «Шардоне»…

Творец (часть 8)

Когда сомнения и страхи становились невыносимыми, она звонила старухе и та, неизменно терпеливо и весело, её успокаивала и ободряла:

«Ни о чем не тревожься, Софа, и наслаждайся каждым мгновеньем! Считай, что выиграла Джек Пот, ибо лишь исключительные творцы получают такую возможность!»

Сознавая, что шампанское в салоне отнюдь не для того, чтобы скрасить её перелет, она, тем не менее, выдернула пробку и налила себе полный фужер. Оно ударило по мозгам почти мгновенно, мягко и бережно погружая ее в безмятежную сонливость. А проснулась она от того, что уши заложило – самолётик пошел на посадку. Но приземлившись, тот еще непозволительно долго продолжал движение, прежде, чем остановиться и поднять пассажирке дверь.

Соня с любопытством выглянула наружу, надеясь по каким-то косвенным признакам (расположению солнца, одежде людей, пейзажу) понять, где находится, но её ждало разочарование. Самолет стоял в огромном ангаре, куда не проникал ни единый лучик солнца. Художница спустилась по трапу и огляделась, ожидая увидеть встречающих, но встречала её только гостеприимно распахнутая в глубине ангара дверь лифта.

Немного поколебавшись, она обошла кругом самолёт. Задрав голову, оглядела кабину, и ей даже показалось, что в глубине она заметила неясный и неподвижный силуэт пилота, а потом, так и не дождавшись встречающей делегации, вошла в лифт, где вместо панели этажей была лишь подсвеченная красным узкая щель для магнитного пропуска. Соня сунула в прорезь свою карточку, подсветка сменилась на зелёную, дверцы мягко закрылись, и лифт двинулся вниз.

Испытывая легкий приступ клаустрофобии, она почувствовала себя Милой Йовович по пути в печально известный Раккун Сити. К счастью, совсем недолго, ибо лифт через несколько секунд мягко качнулся и выпустил её в огромный, ярко освещённый холл.

С Раккун Сити его роднили разве что псевдо-окна, за которыми светило псевдо-солнце и покачивались псевдо-деревья, остальное скорее напоминало старые, красочные иеговистские брошюрки.

Зал утопал в зелени и цветах; по центру возвышался  стилизованный под Древо Познания дуб в кадке, обвитый каучуковым желтым питоном; рядом расположился прудик с пестрыми рыбками. На его каменном парапете в благодушном и сытом соседстве сидели несколько котов помоечной породы, пара енотов и скунс. Под потолком с места на место перелетали голуби.

Соня, разинув рот, обозревала это помпезное безобразие и рассеянно размышляла, что она будет делать, если одна из «райских птичек» нагадит на её костюм, ведь ей даже не во что переодеться! А потом она заметила направляющуюся к ней от стойки ресепшена пожилую женщину в такой же, как у Раушании, хламиде и изобразила улыбку.

- Добро пожаловать! – произнесла та, энергично потрясая Сонину руку, - Как добрались?

Соня промычала что-то нечленораздельное и кивнула.

- Я вижу, что вы в замешательстве, но раз уж вы здесь, то конец всем секретам и недомолвкам. Сейчас я отведу вас к сопровождающему, который познакомит с вашей зоной, объяснит правила и расскажет всё, что мы знаем сами. Единственное, что останется для вас тайной – это расположение нашей мастерской. Но поверьте, в это посвящены далеко не все из Совета директоров, а персонал так и поголовно не владеет этой информацией.

- И вы не владеете?

- И я… Это вопрос не просто национальной, а, скорее, общечеловеческой безопасности. Мастерская расположена глубоко под землей. Все скульпторы изолированы друг от друга во избежание любых дальнейших контактов. У каждого свои апартаменты, лифт и мастерская. Во времени вы не ограничены, важен лишь результат, который, в своё время, будет подвергнут тщательной комплексной проверке. Но спешу вас успокоить - брак и его утилизация бывают крайне редко. Честно говоря, на моей памяти, это было всего раз, а лет мне…, - женщина многозначительно улыбнулась.

- Что за нелепица? – Соня скривилась, - Вы сказали, что больше не будет загадок.

- Пойдемте, - бодро отозвалась та, - Познакомлю с вашим проводником.

…

Проводником оказался божественно красивый, восточный мужчина в белом хлопковом костюме. Тарарин? Иранец? Турок? Разглядывая его, Соня даже не заметила, когда ретировалась бабка в чадре. Кажется, сразу после того, как представила их друг другу: Софья – Парвиз.

- О, Парвиз, - с тщательно отмеренным кокетством произнесла Соня, подавая руку, - Звучит почти, как Парадиз!

Тот радушно улыбнулся, часто разветвляющимися коридорами проводил Соню к небольшой веренице лифтов и открыл один собственным пропуском. В нём уже были обычные кнопки от -4 до -6, подписанные для удобства новичка:

- 4 (апартаменты);

- 5 (трапезная);

- 6 (мастерская)

Парвиз ткнул длинным смуглым пальцем в шестёрку, и лифт медленно пополз вниз.

- Думаю, стоит начать экскурсию из святая святых и постепенно подниматься выше.

Соня быстро коснулась его лица взглядом. Святая святых? Серьёзно?

Выйдя, они оказались в просторном, ярко освещённом помещении. Одна стена представляла собой стеллаж с ведёрками красок, другая завалена инструментами  - разнокалиберными стеками, спринцовками, мерниками, кистями, а прямо по курсу, на пышном, пёстром мраморном постаменте вальяжно растеклась большая куча скульптурной глины. Влажная, почти жидкая она напоминала задремавшего (или дохлого!) осьминога.

Соня глянула на потолок и обнаружила, что тот довольно неплохо расписан фрагментом «Сотворения Адама» Микеланджело. Две руки – Творца и Творения – вот-вот соприкоснутся. И произойдет Чудо.

Она подошла к постаменту и протянула к глине руку, но её тут же перехватили цепкие мужские пальцы.

- Только в перчатках, - строго произнес Парвиз и кивнул в угол, где за стеллажом с красками притаился небольшой шкафчик, битком набитый одноразовыми принадлежностями.

Девушка натянула перчатку и с некоторой опаской, отщипнула немного от «осьминога». Помяв, поднесла носу и тут же отдёрнула голову. Грязно-розовая, как старая жвачка, глина испускала неприятный, мускусный запах. И даже сквозь напудренный, хирургический латекс она чувствовала, какая та тёплая и податливая на ощупь. Совершенно не похожая на обычную глину.

- Что вы с ней делали? – вырвалось у нее, - вымачивали в красителях?

- Отнюдь. Это исходный материал. С ним вам и предстоит работать, - Парвиз сделал небольшую паузу и вдруг строго произнес, - Посмотрите на меня, я сейчас расскажу очень важные вещи. Каждый раз, прежде чем взять глину в руки, надевайте перчатки, комбинезон, шапочку и лицевой щиток. Каждый раз, когда делаете перерыв в работе и покидаете мастерскую, одноразовые принадлежности должны быть сняты и утилизированы.

Он отошел к стене, открыл небольшой лючок и повторил, как для недоразвитой:

- Каждый раз, входя в помещение, вы надеваете на себя всё свежее и каждый раз, покидая его, отправляете сюда использованное. Даже если вы решили поработать, а через минуту осознали, что хотите в туалет – даже тогда процедура та же самая. Ни единая крупица материала не должна покинуть это помещение.

- Эта глина что…, - Соня сглотнула, - Радиоактивная?

- Ну что вы! – Парвиз тут же растерял свой строгий настрой, расплылся в улыбке, а глаза восторженно засветились, - Напротив, это самый чистый материал на свете. Меры предосторожности принимаются только для его защиты. Еще раз: ни единая крупица не должна покинуть это помещение. Имейте в виду, лифт оснащён сенсорами, которые распознаю́т глину на молекулярном уровне, и, в случае утечки, немедленно блокируется.

Он заметил, как напряглась Соня, и ободряюще улыбнулся.

- Не бойтесь. Это вызовет разве что временные неудобства. Несколько минут взаперти, а потом тщательный душ со специальными реагентами. К сожалению, они растворят не только частицы глины, но и некоторые из ваших… тканей. В частности, волосы, ресницы и ногти. Не безвозвратно, но, согласитесь, приятного мало, и…

- Я поняла! надевать спецодежду, потом сжигать…, - быстро произнесла Соня и поёжилась. Без ресниц и волос она как-нибудь проживет, но ногти! Это, наверное, очень больно…

Она перевела взгляд обратно на кусочек глины, который все это время машинально разминала пальцами. Теплая и розовая, как младенческая жопка. И пахнет соответственно.

- Перед тем, как вы приступите к работе, вам предстоит подписать увесистый договор. Советую внимательно прочесть все пункты и строго соблюдать их после возвращения к… вашей обычной жизни.

- Неисполнение их, конечно, карается смертью? – губы дрогнули в настороженной усмешке.

- Уверен, вам это не грозит. Условия просты и понятны. Более того, они не наложат каких-то обременений ни на одну из сфер вашей деятельности и ни в чем вас не ущемят.

Соня вздохнула и положила горошинку глины обратно на «осьминога», с удивлением наблюдая, как та сразу же поплыла, слившись с общей массой.

- Я уже порядком наслушалась таинственных намёков. Ей Богу, ведёте себя, как сборище фанатиков. Если вы сию секунду не объясните мне, что я здесь делаю, то…, - она проглотила так и просящие наружу ругательства и закончила, - То прошу показать направление автобусной остановки, вокзала, аэропорта, или космодрома. В зависимости от…

- Что ж… Залежи Исходной Глины были обнаружены около шестидесяти лет назад группой молодых, советских археологов при раскопках в Иране. Они искали следы Месопотамии, но наткнулись на куда более древний артефакт… Группой руководил археолог из Казани Ильдар Мухамеджанов, и мы по сей день считаем это Божьим промыслом, ибо это был исключительно чистый человек, чуждый всякой корысти. Страшно представить, что за эти шестьдесят лет случилось бы с планетой, если бы до глины добралась менее чистая рука.

Никто толком не знает, как Ильдару и верной ему команде удалось сохранить Залежи Материала в тайне как от Иранских, так и от Советских властей, сколько препятствий удалось преодолеть, чтобы вывезти глину в Союз и изучить… Проведя более глубокое исследование и перевернув с ног на голову несколько крупнейших библиотек, выяснилось, что искомая Месопотамия некогда выросла на руинах куда более древних… так сказать, реликтовых. Далекие от фантазёрства археологи, тем не менее, задумались, ведь Глина, действительно, обладала уникальными, не имеющими аналогов свойствами.

- Погодите, - Соня затрясла головой, - Что вы имели в виду, когда говорили про реликтовые руины?

Парвиз умолк. Чувствовалось, что его рассказ подошёл к самому щекотливому моменту, и он, в поисках поддержки, возвел очи горе, где в облачных небесах тянулись друг к другу две руки.

- Некоторые из древнейших источников свидетельствуют, что на заре времён именно в том месте находился… Земной Рай. Когда Адам и Ева были изгнаны в мир, Сад пришел в запустение, а потом его Руины погрузились глубоко под Землю вместе с …

- Это шутка? – прервала его девушка и неуверенно улыбнулась, - Вы вроде сказали, что те археологи не страдали фантазёрством, но при этом утверждаете, что в своих заключениях они руководствовались сказками, придуманными еще при царе Горохе!

Парвиз молчал, а Соня не удержалась и расхохоталась, показывая, что розыгрыш оценила, но через пару секунд умолкла и уставилась сначала на дохлого «осьминога», потом на изображение на потолке.

- Неужели вы на полном серьезе хотите меня убедить, что это та самая глина, из которой… Господь слепил Адама?

Она ожидала, что Парвиз именно так и поступит – начнет её убеждать. Но он по-прежнему молчал, спокойно глядя на неё. Давал ей время самостоятельно прийти к нужным выводам и… что? Уверовать?

Она отошла к мусоросжигателю, стряхнула с руки в шахту перчатку, закрыла заслонку и вернулась обратно, задумчиво кусая губы. Несмотря на бушующую внутри бурю презрительного негодования, она с удивлением поняла, что, действительно, верит Парвизу. Не тому, конечно, что имеет дело с некоей божественной глиной, а тому, что её не пытаются одурачить. Мужчина рассказал ей то, во что верил сам. И не только он, но и весь Фонд «Творец», который, между прочим, в тайне ото всех и даже от Правительств, как минимум, двух стран на протяжении многих десятилетий сначала возводил, а потом и использовал этот громадный, глубокий бункер, чтобы…

Чтобы что?

- И кого я, по-вашему, должна тут слепить? – несколько нервно спросила она, - Второго Адама?

Парвиз, наконец, шевельнулся. Ей показалось, что она заметила на его лице облегчение.

- Вы ограничены только собственной фантазией, - мягко ответил он и жестом пригласил её вернуться в лифт, - Но это может быть только человек. Старый или молодой, красивый или невзрачный, мужчина или женщина – не имеет значения. Значение будет иметь только финальная стадия вашей работы.

- Финальная? – рассеянно спросила она, прикрывая ладошками глаза, когда лифт закрылся и затрещал тысячами световых вспышек, сканируя их.

- Я бы даже сказал, критическая стадия, - продолжил мужчина, не обращая на вспышки никакого внимания, - Ведь весь ваш труд может пойти насмарку и подлежать уничтожению.

- Говорите прямо, что за финальная стадия?!

- Разве это не очевидно? – Парвиз посмотрел на неё с лёгким удивлением, - Вы вдохнете в него жизнь!..

…

Соня уже три недели жила в Фонде и впервые в жизни была по-настоящему счастлива, ибо за это время она не встретила ни единой живой души. Все, что нужно, было под рукой. Да и не много ей было нужно. Кровать, еда и поразительная мастерская. Никто не докучал ей разговорами, не изводил телефонными звонками. Даже выбор еды производился дистанционно. Каждый день она обнаруживала на столе в «трапезной» меню и отмечала в нём желаемые блюда. А потом находила на столе свой заказ.

Ох, уж эти «трапезные»! Еще в процессе вступительной экскурсии она оценила жирную насмешку в помпезных определениях её будущего обиталища. В «трапезной» она справедливо ожидала увидеть дубовый стол, уставленный богатыми яствами, громадный холодильник, быть может, плазму в полстены, сияющее серебро… Но, вместо этого, Парвиз привел ее в крошечную, как кладовка, комнатушку, где кроме хромированного стола, простого стула с сидением из кожзама и маленькой раковины в углу ничего не было. Ни псевдо-окна, ни картин, ни даже жалкой газетёнки с бесплатными объявлениями.

То же обстояло и со спальней, которую здесь обозвали «апартаментами». Узкая кровать и тусклый светильник в изголовье. А в углу закуток размером не больше самолетного туалета, куда впихнули унитаз и душевую кабинку – такую узкую, что в ней толком и не пошевелиться.

Впрочем, всё это не слишком её смутило. Куда больше напрягло наличие в каждом из помещений дополнительного лифтового портала – для обслуживающего персонала, как пояснил ей провожатый. Очень ей претило, что её блаженное уединение может в любой момент нарушить, скажем, техничка с ведром и шваброй или местный поварёшкин с доставкой обеда. Но за все время пребывания в «бункере», её так никто и не потревожил, справляя свои обязанности исключительно в её отсутствие.

Дни проходили удивительно размеренно. Подъем, легкий завтрак (огромная кружка вкуснейшего кофе и блинчики с клубничным или вишневым вареньем), потом в мастерскую и за работу, пока снова не проголодается. После работы непременно отправить всё барахло в топку и пережить несколько тревожных секунд в трещащем и ослепляющем вспышками лифте, каждый раз боясь, что вот-вот на голову хлынет кислотный душ.

Затем снова мягкий подъём на ярус выше – в трапезную. Несмотря на шутовское название, никаких омаров или фуагра. Еда простая, но удивительно вкусная и питательная. А потом обратно в мастерскую до вечернего чая и отбоя.

Ни телевизора, ни газет, ни Интернета. Соня вполне могла бы провести так остаток своей жизни и ни о чем больше не мечтать, если бы душу и разум не терзали по-прежнему мысли о Жене и его новоприобретённой свиносемейке. То ей мерещилось, что непременно в тот или иной момент свершилось – Женя вернулся домой, а её нет. То она пожирала себя навязчивыми фантазиями их жалкого семейного быта, где о ней, Соне, никто не вспоминает, а записка, оставленная ей специально для Жени на столе в гостиной, медленно, но неотвратимо покрывается пылью.

Эти мысли выливались в невероятно яркие и подробные сны, в которых она, Соня, никем не узнанная и не замеченная, по очереди расправлялась с визжащими подсвинками под боком у клюющей носом Свиноматери. Василий с располосованным опасной бритвой горлом; Миша, разрубленный надвое ржавым топором; Лиза, лишенная девственности тугим жгутом из тонкой, колючей проволоки; Маргарита, утопленная в сточной канаве... И Свиномать с вырванным из утробы, пока еще безымянным свиномладенцем...

Безумный призрачный кураж этих снов расслаблял, успокаивал, вселял ничем не обоснованную надежду, но… совершенно не помогал в творчестве.

Долгое время Соня буксовала. Дело было не в глине – она на самом деле была удивительной! Невероятно пластичная, тёплая, она, словно живая, послушно отзывалась на малейшие прикосновения пальцев, спринцовки или стека. Соня не верила - не желала верить! - собственным глазам, и в ужасе отшатывалась каждый раз,  когда глина сама в нужных местах внезапно собиралась морщинками или, наоборот, разглаживалась, словно каким-то фантастическим образом угадывая замысел скульптора.

Проблема была в том, что Соня понятия не имела, кого именно ей лепить. Работая в жанре гиперреализма, она всегда имела под рукой оригинал. Фотография то была или натура – не имело значения, но никогда, даже в детстве, она не работала с воображаемыми образами, и не знала, как это делать, ибо, несмотря на свой бесспорный талант, не обладала и каплей воображения. Единственное, что за всю жизнь ей удалось придумать – это то убежище посреди красной от песчаной бури бесплодной пустыни.

Когда прошла неделя, а на мраморном постаменте по-прежнему не было ничего, кроме «дохлого осьминога», Соня в отчаянье нацарапала на обеденном меню просьбу дать ей какую-нибудь фотографию – все равно, чью – но в ответ получила лаконичный, отпечатанный на машинке отказ – «творение по образу и подобию совершенно недопустимо».

Соня бесилась, но понимала причины отказа. Если верить словам Парвиза, её творение каким-то непостижимым образом оживёт и после «проверки» сможет выйти в Мир. Конечно, Земля и так полнится двойниками, и вряд ли кто-то обратит внимание, если вдруг мимо пройдёт некто похожий на Пушкина или Горбачева. Ткнут пальцем, удивятся и через минуту забудут. Но, учитывая исключительную паранойю местных «творцов», трясущихся от одной только мысли, что их делишки обнародуются, Пушкин и Горбачев отменяются. Да и не воссоздаст она их без хорошего фото крупным планом.

А что, если…?

Соня в сотый раз ударила по безликому нечто, что шаляй-валяй мучительно формировалось из тёплой, розовой массы. Послушная авторской руке глина тут же поплыла и через несколько мгновений обрела первоначальные очертания –  опостылевшего дохлого осьминога.

Был у неё один образ, который не требовал никаких фотографий, а бережно и чутко хранился в целости и ясности прямо в её голове.

Женя!

…

За работой вспоминались и первые потуги в этом направлении. Вспомнилась её детская спальня, столик, альбом и акварельные краски. Она рисовала то, что видела вокруг – родителей, соседей, Колю, Бабу Зину – а потом громко ревела, когда её творения со скандалом рвались на мелкие клочки и летели в мусорное ведро.

- Ты видел, что она опять нарисовала?! – дрожащим от негодования шёпотом спрашивала мать отца, пока кормила его ужином.

- Как я мог что-то увидеть, если вы тут же уничтожили рисунки? – устало отвечал тот.

Соня, яростно всхлипывающая в это время в подушку, затихла, прижалась ухом к смежной с кухней стене.

- На этот раз она намалевала твою мать… Господи! Я такого страха давно не испытывала. Это был словно… уродливый дьявол! Эти глаза!...

- Может, она и рисовала уродливого дьявола? – отец примирительно хмыкнул, - С чего ты решила, что это мама?

- Если бы ты видел, то не сомневался бы… поразительная детализация…

- Ей всего восемь, милая… Боюсь, это ваша с мамой паранойя после того случая с иголками.

- Она всякие мерзости и до этого рисовала! Просто я не обращала внимания. Да и с возрастом её мастерство... растёт. Рисунки стали более однозначными…

Недоверчивое молчание в ответ.

- Что ты смотришь на меня, как на умалишенную?! Хорошо, чтобы не быть голословной, её следующую мазню я не выброшу, а покажу тебе!

Через некоторое время отец отнёс рисунки какому-то знакомому психологу, и тот вынес всё тот же вердикт: с девочкой всё в порядке, ей просто не хватает любви и внимания. Кроме того, она исключительно талантлива и, если не задушить этот талант в зачатке, её ждёт большое будущее.

Соню, подслушивающую папин отчёт, вердикт напугал. Меньше всего ей хотелось, чтобы её и без того измученный маленький мирок ещё больше осаждали навязчивыми и, без сомнения, неискренними любовью и вниманием.

Тогда она и начала экспериментировать. Рисовала по-прежнему то, что и видела, но изо всех сил старалась его смягчить, и через какое-то время у неё стало получаться. Бабка по-прежнему рисовалась злобной ведьмой, но мама, настороженно и придирчиво разглядывая её очередной портрет, уже не хваталась за ремень и не кричала, а с робким удовлетворением кивала. Так лучше. Да, гораздо лучше…

Всего-то и требовалось – несколько дополнительных капель воды в глаза, чуть приподнять внешние уголки и чуть увеличить верхнее веко. На рисунке по-прежнему уродливая, злая старуха, сжимающая в жёлтых лапах вязальные спицы, но мама видит лишь добрячку Бабу Зину, вяжущую для Коли очередные варежки. Она рисовала безобразного, орущего гоблина, каким Коля и являлся, но домашние умильно улыбались, любуясь пухленьким младенцем в окружении погремушек. Соня увековечила и родителей – измождённого узника концлагеря и вечно всем недовольную сучку – а родители видели лишь собственный семейный портрет, наполненный любовью и светом, и с гордостью демонстрировали дочкины работы друзьям.

Соня про себя удивлялась такой слепоте, но все-таки задышала с облегчением. Любви, заботы и внимания ей удалось-таки избежать…  

…

Но если в детстве подобное лукавство было продиктовано элементарным чувством самосохранения, то с возрастом оно сублимировалось в нечто иное.

Соня припомнила их с Раушанией разговор. Соня тогда говорила об экспериментах, но никакого эксперимента не было. Ей просто нравилось смотреть, как обыватели и критики проливают слезы умиления над скульптурой неказистого мужичка в пижаме, бережно выкармливающего из пипетки осиротевших котят. Соня даже усишки оставила, но ни разу никто так и не признал в добром дяденьке Адольфа.

Глаза…

«Светоч добра, мира и святости… », - вспомнились ей строки отзыва. Зачем она это делала, она и сама толком не могла объяснить. Было какое-то желчное удовлетворение своей тайной властью. Наверное, что-то подобное испытывал Кашпировский, когда вводил людей в транс и они, послушные его воле, творили всякие идиотские штуки - крутили головами, катались по полу и неприлично громко смеялись. Но, если копнуть глубже, то причин было две – Соня не любила людей, и Соня не любила создавать человеческие образы. Но по воле ведьмы-судьбы – это единственное, что она умела делать и умела делать в совершенстве.

Если бы Господь, вместо этого, наградил Соню способностями, скажем, в садоводстве, она, не раздумывая, уехала бы в тайгу, развела там огород и жила бы, как Агафья Лыкова - в счастливом уединении. Но таких способностей у Сони не было. Даже горшочные цветы подыхали в ту же минуту, как оказывались на подоконнике в её доме.

Сначала, когда Соня начала работать над «Женей», она просто радовалась тому, что нашелся образ, который она сможет воссоздать просто по памяти, и который не вызывает в ней внутреннего отторжения, неприязни. Но по мере того, как из бесформенной розоватой массы начали проступать знакомые черты, Соня замедлила темп, прикосновения её стали нежными, даже трепетными. Из глаз то и дело начинали капать слёзы, и она их не удерживала. Здесь, в полной изоляции, ей не было необходимости хранить маску безмятежности. Вот он, здесь, перед ней. Пусть пока только бесцветный набросок, но уже узнаваемый, родной, желанный. Она по-прежнему не верила в байки, что скульптуру можно будет оживить, но, против воли, уже мысленно заигрывала с этой идеей.  Что если?… Что, если иожно было бы создать своего личного – рукотворного – Женю! Его-то она бы теперь точно не проворонила! Продала бы все свои работы, имущество и прочь от людей – в тайгу! Там точно никакая Свиномать до него не доберётся!

И в душе́ снова настанет штиль…

Творец (часть 6)

«Светоч добра, мира и святости»… - губы у Сони дрогнули. Ей богу, этим критикам только детские утренники освещать!

«…упомянув переполненные залы, мы не преувеличили. Среди присутствующих были замечены… »

Читая обзор с пренебрежительной усмешкой, на этих словах Соня подобралась, нахмурилась и, с лихорадочным вниманием пробежавшись по длинному списку громких должностей и фамилий, удовлетворенно выдохнула. Губернатор, мэр, вся верхушка областного Минкультуры, несколько региональных и столичных меценатов и полдюжины именитых, восхищенных критиков. Жить можно. Глядишь, купят несколько работ, и ей не придётся хоть некоторое время зарабатывать на жизнь написанием портретов толстых детей. Ида не подкачала! Действительно, собрала всех, кого смогла...

Она свернула отправленное агентом письмо и откинулась на спинку кресла, мстительно размышляя, читал ли Женя обзор или занят своей брюхатой Свиноматкой?.. На выставке она его не видела, хотя, по совету Иды, собственноручно красивым почерком писала им со Свиньей приглашение.

Она вдруг заметила, что на почте «лежит» еще одно свежее письмо.

«Дорогая Софья,

Ознакомившись с Вашими работами, а так же с данными Вам авторитетными рекомендациями, руководство Фонда предлагает Вам заполнить анкету, которая, возможно, станет первым шагом на пути к плодотворному сотрудничеству.

Если Вы решитесь испытать свой талант на принципиально новом уровне, отправьте заполненный опросник ответным письмом или на любой из адресов, указанных в визитной карточке. В случае, если результаты нас удовлетворят, в течение суток с Вами свяжется наш представитель.

С уважением,

Генеральный директор БФ «Творец»

Нурия Мухамеджанова.

P.S. При заполнении анкеты помните, что неправильных ответов не существует.

Соня едва не расхохоталась над напыщенным и самодовольным стилем письма. Благотворительный Фонд! Они что, собираются великодушно пригласить ее в свои ряды, чтобы она за конфетку размалёвывала стены в детдомах или вела кружок рисования в интернатах дожития?

С горделивым негодованием она уже потянулась к клавиатуре, чтобы удалить письмо, как вдруг её взгляд зацепился за имя и фамилию в подписи.

Нурия Мухамеджанова? Быть того не может!

Смутно вспомнилась подходившая к ней в сутолоке галереи неприметная посетительница с покрытой на восточный манер головой, длинным носом и чёрными, как у жука, глазами.

Соня в тот момент была занята активным привлечением внимания губернатора, и надоедливой тётке отвечала вежливо, но скупо.

Она слегка скривилась. Ладно, тётка вовсе не была надоедливой. Произнесла несколько приличествующих случаю слов, сунула визитку и была такова. Разве что слишком настырно заглядывала в глаза, а Соня это ненавидела!

Господи! Ей и в голову не пришло тогда, что это сама Нурия… Да, и как оно могло прийти? Нурия – совершенно закрытая, не медийная личность. Ни фотографий, ни видео. Наверное, считанные единицы знают, как она выглядит, и большая их часть – её ближайшие родственники.

Госпожа Мухамеджанова возглавляла десятку самых крупных меценатов России. Основала больше двадцати благотворительных фондов, на её пожертвования построено три детские больницы, пять женских монастырей, онкологический госпиталь и около сотни приютов для животных. Кроме того, она долгие годы активно поддерживает писателей, художников и скульпторов по всей России…

Соня откинулась на спинку кресла и посмотрела в распахнутое настежь окно, где окружающие дом берёзы уже приобрели летний вид. Гнев улетучился, сменившись удовлетворенным самодовольством. Ей льстило внимание такого большого человека, и в то же время немного смущало, что она говорила с ней так небрежно. Удивительно, что после этого она вообще отправила Соне сообщение, но, в то же время, стал понятен и простителен его покровительственный и высокомерный тон… Визитка... Соня покосилась на свою сумочку. А вдруг? Но нет. Она прекрасно помнила, как выбросила визитку в тот самый миг, как женщина повернулась к ней спиной. Хорошо, что Мухамеджанова написала письмо. Соня никогда бы себе не простила, если бы столь глупо упустила шанс!

Девушка кликнула по вложенному файлу, ожидая увидеть серию стандартных вопросов: «Где родился? Где женился?», но вместо них страницы густо пестрели упражнениями на ассоциации. Только ответами к довольно простецким вопросам были не словоформы или понятные образы, а совершенно неудобоваримый визуал.

В каких-то из вопросов это были напоминающие Роршаха кляксы, в других – разноцветные штрих-коды, в третьих – вызывающие лёгкое головокружение нагромождения букв и цифр, то расходящиеся кругами, то закручивающиеся в спирали, то разлетающиеся суперновами.

А ассоциации было необходимо подобрать к совершенно разноплановым вещам: египетским сфинксам, первому учителю, картине Рокуэлла «Клоун», пластиковым вилкам, брату\сестре (при наличии), змеям, восстанию Декабристов, картине Рубенса «Сатурн, пожирающий своего сына», Боге, себе, жизни и так далее.

Тест одновременно интриговал и раздражал абсолютным отсутствием ключей. От разглядывания мелких квадратов, в которые были заключены по три-четыре варианта «ответов» у нее быстро разболелась голова, а попытки найти нечто похожее в Интернете не увенчались ни малейшим успехом.

Она ломала голову и никак не могла придумать, что конкретно призван оценить этот странный опросник. Её знание мировой живописи? Но причем тогда здесь вопросы про пластиковые вилки? Семейные тайны? Но как сюда вместить её отношение к змеям или декабристам? Более того, она понятия не имела, как вообще можно выбирать ответы, не имея ни малейшего представления об их содержании. Никаких логических цепочек, подсказок или наводок...

Хотелось плюнуть на эту странную затею. И, если бы подпись в сопроводительном письме была чья угодно другая, она, наверное, так и сделала бы. Но имя Мухамеджановой сулило огромные перспективы, которые мог бы проигнорировать лишь идиот. Что, если Фонд купит несколько работ? Или выделит кругленькую сумму на развитие творчества? Или подгонит нескольких толстых покупателей?... Или новая большая выставка... в Москве! Где её будет ждать, действительно, «принципиально новый уровень...».

Сонины глаза счастливо затуманились, но тут же вновь сфокусировались на опроснике, который со своими декабристами и пластиковыми вилками никак не вписывался в её радужные мечты. Более того, отдавал какими-то сектантскими штучками.

Ей вдруг пришло в голову простейшее объяснение. Тест на самом деле простецкий с рядовыми ответами, призванный собрать о ней как можно больше личной информации. Просто... файл поврежден! А она-то, дура, пытается в рябящих нагромождениях пикселей найти какой-то тайный смысл!

Она, не задумываясь, проставила несколько десятков галочек и хихикнула, представив, как кто-то, возможно, будет кропотливо изучать её ответы, не узнав о ней ровным счетом ничего.

После она создала ответное письмо, в котором напечатала несколько тщательно продуманных слов сердечной благодарности за уделённое её выставке внимание, приложила к нему заполненный тест и отправила.

На несколько минут она напряженно застыла, невольно ожидая мгновенного отклика – звонка или еще одного письма – а потом отправилась на кухню сообразить себе лёгкий холостяцкий обед.

На следующий день

Соня брела по набережной, вглядываясь в праздно шатающихся обывателей. С утра было солнечно, и она оделась в лёгкое полосатое платьице и босоножки, не подумав о том, что майская погода чревата сюрпризами. Откуда ни возьмись, набежали тучи, начало моросить. Вскоре у нее уже зуб на зуб не попадал, и она внутренне бесилась, что Нурия назначила встречу на набережной, а не в кафе. Неужели решила сэкономить на чае и пирожном?

- Софья?

Соня оглянулась на голос. У самой воды на камнях сидела та самая женщина и горстями из пакета кидала уткам зерно. Скромный брючный костюмчик выглядывал из-под хламиды, в которую заворачиваются восточные женщины, пряча от мужчин свои сомнительные прелести.

Соня лучезарно улыбнулась в ответ.

- Нурия Ильдаровна…,  - смущённо произнесла она, протягивая женщине руку, -Безумно рада с вами…

- Меня зовут Раушания. У Нурии Ильдаровны неотложные дела, - женщина коротко улыбнулась, вежливо давая понять, что Соня слишком незначительная персона, чтобы Мухамеджанова снизошла до личной с ней встречи.

- Рау-шания, - с трудом повторила Соня, испытывая гнев и стыд.

- Можете звать меня просто Ша. Вы, я вижу, замёрзли. Мой автомобиль стоит за углом, давайте там поговорим…

- А если в кафе? Их тут тьма, - ответила Соня, недоумённо поведя рукой.

- Нет, разговор строго конфиденциален, - Ша высыпала остатки овса в воду и некоторое время с легкой улыбкой наблюдала за дерущимися за крошки птицами.

Соня сморщила нос. Птиц она терпеть не могла. Уродливейшие создания. А когда из случайно увиденной научно-популярной передачи она узнала, что это то, что осталось от величественных динозавров, то и вовсе стала смотреть на пернатых с презрением и гадливостью – угораздило же им так опуститься…

Женщины неспешно двинулись по берегу в сторону переулка, где их ждала маленькая, Мазда.

- Вы прячете глаза, - с неожиданной прямотой сказала Ша, несколько раз безуспешно попытавшись поймать Сонин взгляд.

- У меня скоптофобия, - с готовностью ответила та, - Еще со школы. С этим какие-то проблемы?

- О, никаких проблем! – женщина непринуждённо запрокинула голову, ловя на лицо дождевые капли, - Кроме того, что у вас нет никакой скоптофобии!

Соня моргнула. У нее, действительно, не было никакой фобии. Просто она считала неприличным заглядывать людям в глаза. Все равно, что заглядывать под юбку, ведь глаза – самый интимный орган, а его нечем прикрыть, кроме дурацких очков. Очки только привлекают лишнее внимание и будят стремление приглядеться повнимательнее и выяснить, не скрываются ли за этим безобидным аксессуаром фингал или зарёванная физиономия.

Ей редко задавали этот вопрос, справедливо считая это её личным делом. И никто, никогда вот так, открыто и в лоб, не усомнился в её честности. Эта неожиданная прозорливая беспардонность, насторожила её, возмутила и даже напугала. Напугала потому, что сейчас она не смела ответить на бестактность так, как она того заслуживает.

В напряжённом молчании женщины сели в машину. Ша завела двигатель, включила печку, прогоняя со стекол пот, и выключила радио.

- Мне не удалось на выставке толком  переговорить с вами, - Проглатывая обиду, мягко начала Соня, - Столько было народу, и с каждым…

- Да, выставка имела большой успех, - Ша улыбнулась, от чего в уголках её глаз собрались морщинки, - Вы, действительно, невероятно талантливы.

- Спасибо... Я это к тому говорю, что… вы могли решить, что я…

- Не выдумывайте! – Ша отмахнулась, - Я вовсе не думала обижаться, тем более что беседы с автором и не требуются. Его работы, как правило, говорят сами за себя. Ваши, например, достаточно ярко и прозрачно характеризуют вас, как личность...

Соня молчала, польщённая, не заметив в словах собеседницы сдержанного сарказма.

- Вас рекомендовали для довольно специфического и ответственного дела, поэтому…

- Ответственное дело? – перебила её Соня, недоверчиво скривившись, - Вы точно обратились по адресу? Я ведь художник, а не...

Она сделала неопределённый жест рукой, пытаясь подобрать нужное слово, а потом догадалась:

- Какая-то правительственная программа? Мне что, поручат писать портрет президента или, быть может...? Но имейте в виду, я не работаю ни с мрамором, ни с бронзой...

Ша откинула голову и расхохоталась. С искренним, незамутнённым весельем. Соня так не умела и с всё усиливающейся неприязнью глядела на собеседницу.

- Очень остроумно! Но, поверьте, наш президент здесь не при чём, как и остальное правительство..., - она посерьёзнела, - Гораздо важнее тот факт, что для этого ответственного дела вы… совершенно не годитесь. Я немедленно поставила об этом в известность госпожу Нурию, но она...

- Подождите минутку! – воскликнула Соня, чувствуя себя раскачивающейся на качелях. Эта мерзкая тётка сначала плюёт в лицо, потом делает комплимент, потом снова плюёт в лицо. Она рассчитывала на совершенно иной диалог. Думала, речь пойдёт о спонсорстве или хотя бы предложении совместного проекта... или, на худой конец, Фонд купит у неё несколько работ в подарок какому-нибудь интернату, собачьему приюту или хоспису... Плевать! Но, получается, эта женщина назначила ей встречу под дождём, только чтобы сообщить, что её работы недостаточно хороши даже для собачьего приюта?! А она ещё молча глотала ее бестактные замечания!

Соня ухватилась за дверную ручку, собираясь гордо ретироваться, и бросила на прощание:

- Если вы считаете, что мои работы не заслуживают внимания, то советую вам ознакомиться с вышедшими рецензиями таких критиков, как…

Раушания жестом остановила её.

- Ваши работы гениальны и прекрасны. Спору нет. Но…, - она снова бесцеремонно заглянула Соне под приспущенные ресницы, - Неужели вы всерьёз рассчитывали утаить скрытую за ними злую издёвку?

Соня в изумлении приоткрыла рот.

- Люди приходят и восхищаются вашими скульптурами. Критики утирают восторженные слёзы, а пресса пишет дифирамбы. Все так. Но я сразу признала в «Женщине у плетня» Ильзу Кох, а в добром старце с внуком на коленях – Андрея Чикатило. Я не вполне уловила, кто был тот юноша с щенком, хотя лицо очень знакомое…

- Что...? Как вы...? - Плечи у Сони поникли. Она ведь с самого начала была готова к тому, что её трюк не сработает. Но целую неделю, пока шла выставка, никто её так и не раскусил. Впрочем, как и на предыдущих мероприятиях, где она выставлялась вместе с другими «молодыми дарованиями». И обыватели, и знатоки были одинаково слепы. И вдруг…

- Артем Ануфриев. Иркутский молоточник, - глухо ответила она и тут же торопливо выдала заранее заготовленное на этот случай объяснение, - Это, знаете ли, эксперимент! Ведь я создавала скульптуры по образу и подобию самых ярких и отъявленных мерзавцев. Мне хотелось показать, что иной раз и безобразное может стать красивым, если представить его… под другим углом.

- Но у вас нигде нет ни малейшего упоминания…

- В этом и заключался эксперимент! Создать точную копию, вплоть до последней морщинки, но изменить лишь одну небольшую деталь и посмотреть, узна́ют ли… Если бы я сразу объявила, что на выставке будут представлены скульптуры убийц и извращенцев, то ничего бы не получилось!

- Говоря о небольшой детали, вы имеете в виду глаза. Так?

- Так, – Соня кивнула и подбавила в голос немного восхищенного удивления, - Ша, это поразительно! Чуть приподнять уголки глаз, добавить объема верхнему веку и влаги на глазное яблоко, и… перед вами совсем другой человек!

- Зеркало души…, - Раушания сдержанно улыбнулась, - Вы словно подселили в ваши скульптуры другие души, вот их никто и не смог узнать.

- Кроме вас... Если не секрет, то как...?

- Это моя работа, - рассеянно ответила женщина и некоторое время молча разглядывала художницу. Соня прекрасно видела, что та не поверила ни единому её слову, и подготовилась к унизительному «Может быть, в другой раз… »

Но что конкретно «в другой раз»? Неужели они откажутся купить картины только потому, что они написаны с подтекстом? Тем более, что никто, кроме этой пронырливой бабы в чадре этого не заметил и вряд ли когда-нибудь заметит…

Соня отпустила дверную ручку. Она уже не могла себе позволить гордо уйти. Несносная тётка, без сомнения, тут же растрезвонит о своем открытии во всех СМИ, и это поставит крест на Сониной карьере. Стало ясно, зачем она назначила встречу, и девушка стала мысленно подсчитывать свои жалкие сбережения. Хватит ли ей откупиться?

- Хорошо, - Раушания некоторое время задумчиво смотрела на стекающие по стеклу дождевые капли, - Вчера мы получили расшифровку теста, который вы заполнили.

- Теста? – Соня захлопала глазами, пытаясь совместить «кислое с пресным».

- Расшифровка так же никуда не годится.

- Причем тут... Я... честно говоря, решила, что файл пришел повреждённым, поэтому проставила ответы наугад... Но...

Губы Раушании дрогнули. Она явно приняла её слова за такую же отмазку, как истории со скоптофобией и «экспериментом», хотя на этот раз девушка вовсе не лукавила.

- Не переживайте, - ответила она холодно, - Причина, по которой мы сейчас с вами разговариваем – это то, что и Нурия Ильдаровна, и Совет директоров проигнорировали как мой отчет, так и результаты теста, и посчитали ваш индекс приемлемым, не смотря на то, что он не дотягивает даже до минимального.

- Индекс чего? – Соня вдруг почувствовала страшную усталость, - Может, вы уже... назовете условия, и я...

Раушания, с трудом скрывая раздражение, достала из бардачка небольшой бумажный конверт и сунула Соне. Та вскрыла его, ожидая увидеть бумажку с заявленной суммой, но вместо этого ей на ладонь выпала простая магнитная карта без обозначений и листок бумаги, где от руки были написаны инструкции: «Частный аэропорт в 5 км по Ильичевскому тракту. Вылет 20.06. в 10-00. Прибыть налегке, не брать ни смены белья, ни зубной щётки, только пропуск и это письмо».

- Это ещё что? – Соня снова и снова пробегалась глазами по скупым строчкам.

- Не потеряйте, - предупредила Раушания, - без письма вас не примут на борт.

Соня через силу подняла на собеседницу глаза:

- Не уверена, что мне хочется...

-  Я вас уверяю, вам – хочется. Вам предоставили кредит доверия и доступ  к такому материалу, о котором любой художник вряд ли даже мечтает. Но когда я говорила об ответственном деле, я ничуть не преувеличивала. Фонд ищет не просто талантливых скульпторов. Этого добра валом. Но вот талант и... так скажем, приемлемые внутренние качества – это с каждым годом становится всё большим дефицитом.

- Внутренние качества? Вот оно что... Именно это и оценивал ваш тест? Но ответы... как...?

- Этот тест кропотливо разрабатывался и усовершенствовался нашими инженерами на протяжении долгих лет так, чтобы соискатель, отвечая, не мог воспользоваться разумом, логикой или предугадать «правильные», с его точки зрения, ответы. А когда логика и разум отключены, в ход вступает истинная сущность – зверь, запертый в клетку законов, правил, и приличий. Именно его нам и требуется оценить. Но, как я уже сказала, - Раушания пожала плечами, - Руководство Фонда постепенно снижает требования к художнику, хотя автор программы категорически против этого предостерегал...

- Вы произносите какие-то слова, но я так и не поняла, о чем речь, - уныло отозвалась Соня, - Кроме того, что, кажется, мадам, вы только что окрестили меня никудышным человеком, не достойным великой чести сделать нечто, о чём я не имею ни малейшего представления... Я не хочу обидеть ни вас, ни Фонд, но... отдает какой-то сектой...

- Не говорите чепухи, - фыркнула Раушания, - Фонд – никакая не секта. Просто программа сверхсекретная, и не в моей компетенции разглашать ее суть. Но, поверьте, вам всё объяснят на месте, если вы... согласитесь участвовать.

- А если не соглашусь?

- Тогда просто не приезжайте на аэродром и забудьте об этом злосчастном эпизоде.

Оглушённая и растерянная, Соня вышла из машины. Дождь прекратился. По небу неслись сизые рваные облака, пестря улицу светотенью. Она сделала пару шагов и обернулась.

- Я могу надеяться, что вы не… обнародуете полученную информацию…? Я имею в виду тот эксперимент, о котором вам рассказала…

- Конечно, - Раушания безразлично пожала плечами, - Личные эксперименты нас не интересуют.

- Даже, если я откажусь от... участия в этом вашем...

- Не сомневайтесь.

…

Ей снилось нечто сладкое, маслянисто томное, растягивающее  и скручивающее её подступающим оргазмом. Снилась самая мелкая из подсвинков. Выпученные, бешено вращающиеся глаза под толщей мутной воды. Пузыри, извергающиеся из сопливого носа и раззявленного рта; её собственная рука с коротким, но затейливым маникюром, крепко прижимающая грудь свинёнка ко дну сточной, наполненной плывущим мусором, канавы. А в нескольких метрах отчетливо угадывался расплывшийся по лавке грузный силуэт Свиноматери, дремлющей над последним творением Донцовой.

Ощущение опасности близкого разоблачения и, в то же время, свойственная некоторым снам уверенность в собственной неприкосновенности, наполняли негой и пульсацией самый центр её женского естества.

Но невероятное блаженство вдруг начало таять и размываться, потревоженное посторонними пиликаньем и вибрацией.

Телефон.

Несколько мгновений Соня ещё цеплялась за чудесный сон, не желая с ним расставаться, но телефон не умолкал, и она протянула онемевшую со сна руку и приложила его к уху.

Звонила Ида. Поболтать и в который раз выразить свое восхищение выставкой.

- Это была феерия, Софушка, - лепетала старуха, - Ты читала рецензию Язовского? Елей и патока в одной рюмке. Следующая, Бог даст, будет уже в самой Москве, а то и…

Соня слушала вполуха, чутко уловив, что старуха, несмотря на ранний час, уже успела приложиться к нескончаемой голубичной наливке.

- Мне тут шепнули, что господин Азизов планирует купить несколько работ для своей резиденции. В том числе, «Женщину у плетня». Она, видите ли, напоминает ему покойную матушку.

- Правда? – Соне стало очень тепло и, одновременно, тревожно. Нефтяной магнат Азизов был на удивление щедр, благочестив и набожен. Но что, если эта противная тётка, Раушания, несмотря на обещание молчать, расскажет ему, кто на самом деле стоит у плетня…

- Слушай, а что ты скажешь насчет Мухамеджановой?

Словоохотливая старуха умолкла так внезапно, что Соня решила, что связь оборвалась.

- Нурия была? – осторожно спросила Ида.

- Была её помощница.

- Ну, слава Богу! – старушка счастливо рассмеялась, - А я-то уж решила, что меня не услышали!

- Все-таки это была ты! – Соня задохнулась, - Это её ты имела в виду, когда…

- Ну, конечно, её! А ты думала, твоего дурачка Женю?! И что? Она… оставила контакты?

- Я сейчас к тебе приеду!

Промучившись неделю, Соня решила проигнорировать предложение Фонда. Слишком всё было странно. Слишком отдавало сектой. Никаких объяснений. Дескать, просто прими на веру, что тебе откроется НЕЧТО, и доверься судьбе. Соня, всю жизнь боровшаяся со своей судьбой, не могла пойти на это. Не могла она просто сесть в какой-то непонятный самолет и полететь неизвестно куда, даже если бы эту поездку для неё организовал сам Господь Бог.

Но, оказывается, в этом как-то замешана её единственная подружка, и это многое меняло.

…

Старый деревянный особняк в самом центре города нёс вековую память, но отчаянно нуждался в ремонте. Соня, памятуя о том, какой известностью обладал муж старой художницы, никак не могла понять, почему они еще при его жизни не озаботились переездом в новое жилье, или хотя бы не избавились от необходимости ходить по нужде в дворовый «скворечник». Без сомнения, Ида в её преклонные года и с одной клёшней испытывала при этом серьёзные трудности …

Но супруги словно не замечали ни откровенных неудобств, ни дряхлости жилища… И при этом, пока Иль был жив, активно жертвовали немалые деньги на всяких оборванцев. Вроде Сони.

Как только Ида в несколько заходов приволокла из тесной, с покосившимся на сторону полом кухни, чай и магазинные пирожные, Соня одолела её расспросами. Но старуха очень осторожно произнесла:

- Я ничего не могу тебе рассказать, Софа. На карту поставлено слишком многое. Не подумай, что я, походя, предложила им твою кандидатуру. Я долго взвешивала все «за» и «против», прежде чем указать на тебя и рискнуть собственной репутацией. И были у меня некоторые сомнения…

Соня вопросительно приподняла брови.

- Мы дружим уже столько лет, девочка, но я о тебе почти ничего не знаю. Ты пару раз обмолвилась, что у тебя есть и родители, и младший брат, но ни разу я не слышала от тебя, что они приехали в гости или ты собралась к ним, или… какие-то детские воспоминания. Как правило, именно в твоём возрасте, когда в копилочку капают заветные тридцать сребреников, начинается неуёмная ностальгия по детству и родной крови, которую ничем не ути́шить и не прикрыть.

- Ида, если я ничего не рассказывала о своей семье…

- Такая холодная, отстранённая, безразличная….

- Это не холодность, - Соня посмотрела старухе в глаза, - Это другое. Мне пришлось очень долго этому... учиться.

- Подозреваю, что кто-то из родных тебя крепко обидел или недопонял, а детские обиды остаются с нами на всю жизнь… Но все же – ни слова, ни полсловечка. И я сомневалась, пока не приключилась эта несчастная история с твоим мужем. Ты полгода поедала себя заживо, превратилась в тень, но ни разу я от тебя не услышала ни единого плохого слова в адрес мужа или этой его… как её?

Соня молчала.

- Есть такая поговорка: «О мёртвых или хорошо или – ничего». У тебя она применима и к живым. Если не можешь сказать что-то хорошее, то и молчишь, воды в рот набравши. Что толку распыляться на злопыхательство, так?

Соня неуверенно кивнула, не совсем понимая, куда клонит старуха. Вроде как к тому, что Сонино поведение она интерпретировала по-своему.

- Слушай, давай мои детские обиды оставим в покое, - несколько поспешно произнесла она, - Ты лучше скажи, какое они могут иметь отношение к Мухамеджановой и её Фонду. У меня уже голова кругом от этих загадок, и я всерьёз задумываюсь о том, чтобы послать этот Фонд к чертям. А если речь идёт о какой-то волонтёрской работе во имя спасения моей пропащей души, то у меня просто нет на это времени. Я и так из кожи вон лезу, принимаю по несколько клиентов ежедневно, чтобы содержать дом и…

- От тебя ничего такого не потребуется, милая! – воскликнула старуха, - Делать ты будешь только то, для чего создана. Творить!

- И все же…

Ида замялась и, склонившись к Соне, зашептала с видом безумного заговорщика.

- Ну, ладно... Они… я имею в виду Фонд «Творец»… уже очень давно имеют доступ к самой сакральной и древнейшей тайне человечества. Тайне того сорта, что может изменить ход истории, а то и… привести к Концу, если окажется в недостаточно чистых руках. Но! - женщина назидательно вскинула вверх костлявый палец, - Но, в то же время, в руках чистых и умелых она способна улучшить наш мир, сделать его красивее, чище, добрее, справедливее…

- Как это? – Соня скривилась, ища на неряшливо напудренном лице старухи признаки внезапно нагрянувшей деменции, а про себя подумала: «Ну, точно – секта!».

- Я и так уже наболтала лишнего, - Ида поставила кружку на стол  и приняла вид загадочный и, одновременно, комичный, - Ты сама вправе решать, принять их предложение или отказаться. Но… поверь мне… Тот опыт, что ты получишь в «Фонде», будет самым чудесным, самым волшебным и невероятным за всю твою жизнь. Сравнить тебе его будет совершенно не с чем, ибо лишь единицы имеют доступ к тайне. Но это и огромная, просто неподъемная ответственность.

Глаза старухи в обрамлении жидких, сереньких ресниц мечтательно закатились к оплетённому тенётами потолку, и Соня едва не фыркнула. А потом её осенило.

- Ты ведь тоже участвовала в этом их эксперименте, так? Не отказывайся, я же вижу!

Ида от неожиданности замялась, на желтых скулах выступил легкий румянец. Она помахала перед лицом уцелевшей рукой, дескать, «давно».

- Эксперимент – не совсем верное слово…, - пояснила она, тщательно подбирая слова, - Это целое движение. И зародилось оно давно, еще до Первой Мировой. По слухам, Николай II был в курсе, но не пожелал выдать тайну, потому большевики с ним и расправились. Тайна была утрачена почти на полвека, а потом…

- Я ничего не поняла, - Соня с усталым раздражением разглядывала свою пожилую подружку. История интриговала, но всё больше отдавала чем-то, что хотелось обойти десятой дорогой и забыть. От греха. Она рассчитывала на большие деньги, но судя по всему, о деньгах речь не идёт. Она окинула добротное, но потрёпанное временем убранство гостиной, подтверждающее её домыслы, и вздохнула.

- И сколько продлится эта... программа?

- У каждого по-разному. Все зависит только от твоего вдохновенья!

Соня поколебалась и вздохнула.

-. Конечно, всё это так интересно, но, боюсь, мне придётся отказаться. Бросить работу на неопределённый срок... Я потом не вылезу из долговой ямы. И дом...

- Немедленно прекрати эти мещанские речи! – возмущенно воскликнула старуха, - Ты художник, творец! Когда ты вернешься, я тебе помогу с оплатой счетов. Кое-что Иль мне оставил, - она заговорщицки подмигнула, - А если доверишь ключи, я присмотрю и за домом.

Соня, сдаваясь, благодарно улыбнулась, напомнив себе до отъезда врезать на дверь мастерской крепкий замок. Она доверяла Иде, но не могла допустить, чтобы любопытная старуха, шастая по дому, ненароком обнаружила её автопортрет. Это могло бы поставить жирный крест на их дружбе.

Творец (часть 5)