ArhipIndeikin

Мне ради пропитания приходится постоянно крутиться. Гришка Ефимов говорит, давай, мол, к нам на завод. А я на завод не хочу, потому что туда вставать рано надо. Завод — он не для меня. Тем более, когда Ефимов сам на завод устроился, вокруг него быстро образовалась жена и двое детей. А до этого так же жёны и дети образовывались вокруг всех, кто попадал на завод. Я вообще думаю, что это разнарядка у них такая: заводчанам жён и детей вместо тринадцатой зарплаты выдают.

Я бы в офис какой пошёл, может быть, но у нас на посёлке офисов нет. Был один. Вернее, мы так пятачок у круглосуточного магазина называли, пока тот не закрылся. Если надо дело какое обстряпать, иди «на офис», потому что там серьезных людей найти можно. Какие дела на пятачке обстряпывались я вам не скажу: вам это ни к чему знать, а почему магазин закрылся — поделюсь. Тем годом доллар опять скаканул, а продавщица Зинка в долг отоваривала по старому курсу. Ашот Степаныч, владелец магазина, не выдержал конкуренции между растущей валютой и Зинкиной добротой, предприятие своё закрыл, кинул на прощание «абанамать ваш всех рот» и уехал из города.

Я тоже раньше «на офис» ходил, чтобы пропитание добывать, а как место обезлюдело, пришлось способы искать. Но они — способы, значит — нашлись быстро.

Вот, бывает, зайду в подъезд, присмотрю дверь побогаче, чтоб стальная и с обивкой из дуба, скину кошелёк. Подожду, шума наведу на лестничной клетке, а сам тем временем на пару пролетов выше заберусь. Если дверь никто не открыл, то кошелёк подбираю и иду к следующей. Если открыли, жду ещё пару минут, спускаюсь к двери. Стучусь.

Тут главное, чтоб не жлоб какой дверь открыл. Потому что жлобы до чужого сильно охочи. Тётенька или интеллигент — самое то. Я раз на жлоба нарвался. Такой, знаете, с мордой в шкаф размером, а сам поперёк себя шире. Говорю ему: «Дядь, я тут кошелёк, кажется, обронил, ты не видел?», а он щеками крутит в разные стороны, не видел, мол. Я думаю, как же ты, селезень, не видел, если я его тебе сам под дверь положил и две сотки внутри оставил? А вслух, ессно, говорю: «Я студент, у меня там стипендия, до следующей далеко, жить не на что». Он стоит, невозмутимый как депутат, и отнекивается. Не видел — и все тут! Я в тот раз чуть в драку не полез, чесслово. Вы не смотрите, что я худой и бледный. Худые всегда до конца дерутся.

Вот мне раз тетенька попалась хорошая. Я ей говорю, что кошелёк выронил, а она, конечно-конечно, и сует мне обратно. Я говорю: «Тёть, но тут ещё тысяча была! Я студент, мне до следующей стипендии жить не на что. А вечером еще девушку хотел в кино сводить». Вообще, я в случае чего могу и слезу припустить. Наверное. Но там слеза не понадобилась. Тётка и так расщедрилась. Даже сверху заявленной тысячи пятьсот дала.

Вообще по подъездам в этом смысле промышлять легче. На улице кошелёк могут увести, что сам не заметишь, а в четырех стенах далеко не убежишь. А если мы с Чипой на дело идём, то вообще целая психология начинается. Чипа — это мой кореш, мы с ним оба детдомовские, только он на год старше.

Встанем у остановки или дома какого и ждём. Видим, идет клиент. Тут главное, чтобы, во-первых, клиент курящий был, во-вторых, теснота способствовала. Поравняется он с тобой, а ты ему рукавом по сигаретке — раз! И начинаешь: «Слушай, друг, ты мне куртку припалил!», и, пока клиентик не очухался, нагнетаешь: «Куртка-то новая! На неделе только взял. Что делать будем, а? Рассчитаться надо, друг». Тут Чипа подплывает с вопросом, что, мол, шумите? Я ему разыгрываю про подпаленную куртку. Тогда Чипа за дело принимается: «Да, куртка, видно, дорогая. И что теперь делать? Дырень вон какая. Рассчитаться бы надо, друг». Главное — в паре работать. Один попался больно дерзкий, но мы быстро объяснили хаму, что дерзить вредно для здоровья.

На самом деле заработок хоть и есть, даже стабильный, но всё равно мало. Потому что душа молодого человека всегда кроме пропитания требует всякого. Я вот, например, конструкторы «Лего» коллекционирую, а Чипа, он до женского поло падкий больно. Вы не подумайте, что я как маленький, просто у меня в детдоме был конструктор, а его потом изломали и по деталькам растащили, и я для себя решил: когда вырасту, соберу всю коллекцию.

У нас в дуэте за мозг отвечаю обычно я, но и Чипа иногда делишки подкидывает. Раз подходит ко мне и говорит:

— Надо тачку разуть.

Ну, думаю, криминалом попахивает. А Чипа успокаивает:

— Никакого криминала. Одна мамзель хочет мужику своему отомстить. Платит за работу, а сами колеса к ней пригнать надо. Дело стопроцентное!

И так у Чипы глаза блестят, что не сразу понятно: то ли дело действительно стопроцентное, то ли он на мамзель позарился?

Согласился я на свою голову.

Во-первых, с нами увязался Ржавый. А вы сами понимаете, что нормального человека Ржавым не назовут. От этого Ржавого одни проблемы. Во-вторых, «разуть» мы тачку никакую не успели. Те тачки, которые «разувать» приятно, они по дворам и гаражам не ночуют, они за высокими заборами у коттеджей находятся.

Мы через забор перемахнули, к цели подобрались, а тут сигналка и мордовороты. Ржавый сразу побежал, только споткнулся и упал. От маслины в ногу. Лежит и орёт. Да ещё громко так, будто нам сигналки и мордоворотов мало. Чипа в кусты юркнул, а я подо дно машины спрятался. Лежу, весь в слух превратился. Сигналка замолчала, только громилы по двору перед коттеджем ходят и блякают. Да Ржавый подвывает. Слышу — кусты затрещали, и Чипин голос надсадный: «Пустите, пидорасы, я ничего не сделал». Ну, думаю, зря ты их пидорасами-то назвал. Бить всяко будут, а за пидорасов вдвойне больно навешают. И пока думал, меня за ноги кто-то ухватил и давай тащить из-под машины. Приплыли, короче.

Били нас знатно. Ржавый даже обоссался. Чипе тоже несладко пришлось. Мы, детдомовские, знаем: если тебя свалили и бьют, надо сжаться как пружина, подобрать под себя ноги, втянуть голову в плечи, прикрыть бок рукой и быстро-быстро крутиться. Так меньше органов отобьют. Только Чипу не били. На нём прыгали. Один из экзекуторов дважды упал через кореша моего: до того Чипа вертлявый. Меня тоже били хорошо, но поменьше. Пожалели, может? Я всё-таки худой и бледный.

Потащили нас в подвал при коттедже. Свалили в угол, как кули с ветошью. А я себя ветошью не люблю ощущать. Мне, чтоб человеческое в себе сохранить, мыслить надо. Стал помещение рассматривать: потолок высоко, стены толстые, темно, хоть глаз коли. Глаз, кстати, один таки заплыл. А с заплывшим глазом сложно побег планировать. Тут впереди полоска света промелькнула как змейка. Потом расширилась. В дверном проёме застыла груда, шагнула в подвал и расплылась. Потом голос я услышал. Владельцем голоса оказался сам Талгат Нариманыч — хозяин единственного в городе завода, где добрая половина населения трудоустроена. А вы чтоб понимали, человек он уважаемый. Он для нашей местности первый после Президента, второй после Бога. С Талгат Нариманычем даже мэр, перед тем как поздороваться, потную ладошку о пиджак отирает. И вот стоит он перед нами, возвышается, монументальный как Ленин на площади, и проникновенно так, хозяйским баском спрашивает:

— Вы кто?

Ржавый от почтения даже скулить перестал. И обоссался снова.

Мы молчим, потому что кто мы — не знаем. То есть знаем, конечно, но таким знанием о себе не принято делиться, когда у тебя целый Нариманыч спрашивает кто ты. Ещё и в голову всякие глупости лезут из сериалов про бандитов.

— Отвечайте, суки! — уже другой голос, резкий. И слышно, что человек с биографией. — Кто навёл? Отвечайте, бляди!

И как давай именами и фамилиями сыпать, будто газетная передовица какая. А мы молчим, потому что имена и фамилии знакомые — это все уважаемые в городе и области люди.

— Мы сейчас вас пытать будем, — третий голос. Тоже с биографией. — Долго. Всё расскажите. А мы всё равно пытать будем.

И так обыденно говорит, будто время спрашивает. Тут уже я чуть не обоссался, до того натуральная угроза вышла.

— Успокойся, Сереж. Не надо никого пытать, — Нариманыч рукой повел. Ну, думаю, отец родной, конечно не надо. Не девяностые же. А Нариманыч помолчал и добавил: — Вы их на карьер песчаный отвезите. Если по дороге не расскажут, там уж делайте, что хотите.

Повезли нас сразу на двух машинах. Талгат Нариманыча интерес пробрал, и он уселся в машину, которую мы «разуть» хотели, а нас запихали в другую. Когда сажали, один из громил снова припомнил Чипе пидорасов. Запсочиили Чипу в багажник. Но багажник большой оказался и уютный. Это я такой вывод делаю, потому что кореш мой всю дорогу молча там просидел: не шумел, ногами не пинался. Зато Ржавый всю дорогу ёрзал. Даже к бандитам обратился. Давайте, мол, остановимся. До ветру, мол, надо — сил нет терпеть. Ему за настойчивость даже отвесили. Замолчал, конечно.

Едем. Светает. Дорога к карьеру через лесок пролегает. Смотрю в окошко, и так хочется выйти и каждое дерево обнять. Прямо как родственника, которого в последний раз видишь. И воздухом предрассветным надышаться тоже хочется. Вообще много чего хочется. Грешным делом подумал, что даже на завод устроиться хочется. Спал бы сейчас, отвернувшись от жены, добирал последние минуты перед подъемом. Потом жженый кофе, яичница на ходу. Маршрутка, проходная, мужики. Цех огромный, и пахнет в нем маслом. Или не маслом? Нет, не маслом. Чем-то неприятным. Говном.

— Ты что, обосрался, паскуда?

Я головой завертел, принюхался. Правда сказать, будто насрали в салоне. Даже поёрзал на сидении, чтобы убедиться, не я ли.

— Серый, это гондон обосрался! Сука, ты же мне весь салон заляпаешь! Вот ведь падла…

А Ржавый сидит, виновато головой упав на грудь, и всхлипывает. Эх, думаю, Ржавый-Ржавый…

— Ну, гнида, я тебя сейчас, я тебя, — громила с переднего сиденья потянулся, ухватил Ржавого за горло и давай кулачищем лупцевать. И чем больше бьет, тем больше вонь по салону распространяется. – Ух, сука…

— Да вышвырни ты его на хер!

Громила к ручке потянулся. Нащупал не сразу. Потом открыл и мощным рывком запустил Ржавого из машины, как шар в боулинге. Вонять не перестало. Потому что Ржавый после себя на сиденье пятно оставил. Ну, думаю, падаль. Мало того, что меня сейчас убивать будут, так еще и говном твоим дыши. Я даже Чипе позавидовал: ему в багажнике вони не слышно, наверное.

Благо мы почти к карьеру выехали. Ржавого в полёт запустили аккурат в тот момент, когда лесок закончился, и машина пошла по песку.

Едущий впереди Нариманыч будто и не заметил ничего. Не притормозил даже. Только когда проехали ещё немного и остановились, вылез из машины и поинтересовался, увидев озадаченные лица бандитов:

— Серёж, Вить, все в порядке?

Серёжа с Витей психологию начали. Салон, мол, им обосрали. Воняет, мол, шибко. А серуна они выкинули. Он на такой скорости всё равно весь размотался самостоятельно.

Нариманыч губы пожевал, попузырил глазами и махнул рукой:

— Вы не Серёжа и Витя, вы — Лёлек и Болек. Ладно. Доставай второго из багажника. Пусть вместе машину в порядок приводят.

Тут снова психология началась. Только на этот раз с моей стороны. Вот если сейчас мне автомат к голове приставят и заставят себе могилу копать — я копать буду. Это не так и стыдно. Даже шик в этом какой-то киношный есть. Но убирать за Ржавым… Нет. Я в случае чего и драться полезу, а убирать не стану. И вы не смотрите, что я худой и бледный. Худые всегда до конца дерутся.

Чипа тоже в отказ пошёл. Говорит, хоть режьте меня, а убирать не стану. Нас за такую дерзость даже приложили пару раз ногами, но ситуация всё равно патовая выходит. Серёжа так разнервничался, что даже пистолет достал. Тычет дулом то в меня, то в Чипу и визжит:

— Вытирайте, суки! Я вас сейчас на месте порешу. Да я тобой, гнида, вытру.

Стоим на своём, как греки в битве при Фермопилах, и отступать не собираемся.

Талгат Нариманыч натурально злиться начал. Покраснел, даже голова явственно загудела. Да так громко, что того и гляди лопнет. Буравится взглядом и молчит. И гудит. Всё сильнее и сильнее. Тут я понимаю, что голова так гудеть не может, даже такая большая и с лысиной как у Нариманыча. И бандиты понимают — по глазам видно. И Нариманыч сам понимает. Чипа только не понимает, потому что врылся от злости и решимости в песок по щиколотки, руки развёл и стоит готовый ко всему.

А гул всё нарастает. Уже и не гул вовсе, а рык. Мы головами завертели. Тут смотрим — прямо по бархану громадина плывет размером с завод. И всё скорость набирает. Будь сейчас полдень, нас бы одной тенью накрыло от карьера и до леска. А колёса так вообще размером с баню в детдоме.

Засуетились мы знатно, забегали. Даже Чипа щиколотки из песка вырыл. Серёжа пистолет на громадину перевел, грохнул выстрел. Еще один.

— Придурок! – орет Нариманыч, — это Белаз. Срать он хотел на твою пукалку!

Белаз прёт, не обращая внимания на выстрелы. Да так громко, что и выстрелов то почти не слышно. Так, хлопает что-то. И не поймешь, пистолет или Серёжа от страха припустил. Мог и припустить, потому что самосвал уже подобрался практически.

Кинулись мы в стороны, как тараканы. Белаз ещё газу подбавил и прямиком на машины скаканул. Вы не спрашивайте, как такая махина скакнуть могла. Там такой стресс начался, что всё что угодно увидишь.

Захрустело под колесом. Машина Талгат Нариманыча ближе к самосвалу оказалась, по ней основной удар и пришелся. Вторую, на которой нас с Чипой привезли, краешком задело, по капоту. У Нариманыча машина хорошая, видно, что дорогая. Даже, может, стекла бронированные, только Белазу эта оказия по боку. Накатился, сдавил, расплющил. Даже шины лопнули. И брызнули. Я аж замер, когда увидел, чем брызнули. Деньгами брызнули. И не нашими, а санкционными. Долларами, значит.

Ну, думаю, такое только в кино видел. Только в кино между покрышкой и диском мешки с белым порошком провозят, а тут деньги. Много денег.

Понял я всё. Баба, нас заказавшая, это Нариманыча жена. Про него говорят, что любитель налево сходить. Вот жена и решила отомстить. Ей, если подумать, такая значимая личность как владелец завода, после развода ничего бы не оставил. А может и оставил, но недостаточно. Тут же денег столько — банкноты метра на два стрельнули — что хватит на безбедную жизнь. Только я вот не пойму, как она с Чипой спуталась?

Я пока думал, замерев как памятник, самосвал машину до конца смял. До состояния блина. Смял и остановился.

Огляделся я. Чипа в одну сторону удирает, Нариманыч — в другую. Серёжу с Витей не видно. Один на один я с самосвалом остался. И деньги ещё, по песку разбросанные. Чего ты, думаю, не званый мой спаситель, стоишь? Покажись хоть.

Тут фигурка из окна Белаза высовыается по пояс. Смотрю — Ржавый. Рукой машет, улыбается, будто в лотерею выиграл. Вылез он полностью, на крышу перебрался, да как заорет на весь карьер:

— Ну и кто теперь обосрался?

Эх, думаю, Ржавый-Ржавый, какой же ты всё-таки молодец. Хоть и воняешь.

После службы в армии у меня образовалось два неодолимых желания: спать и не работать. Удовлетворять первое получалось плохо, потому что организм привык пробуждаться рано, а удовлетворять второе не получалось совсем.

Вообще искать работу гораздо приятнее, чем на неё устраиваться. Во-первых, вся работа делится на «для души» и «для кошелька». «Для души» это если идешь работать по специальности, а «для кошелька» — та, о которой мечтаешь. Есть еще третья, «на первое время», но я про нее говорить не стану. Вы про такую работу и без меня знаете, а от разговоров о ней только грустно становится.

Во-вторых, пока ищешь, чувствуешь себя в самом верху HR-лестницы. Шуршишь социальными пакетами и предложениями, будто сухарики выбираешь. Взять со вкусом пятидневной рабочей недели, с девяти до восемнадцати ноль-ноль, или попробовать вот эти острые, с графиком два через два?

Есть еще «в-третьих» и « в-четвертых», в некоторых случаях и «в-пятых», но эти причины я пропущу и перейду к экшену.

Работу мне предложил Артем. За то время, которое мы не виделись, он по-пацански посуровел. Раньше, например, мог соплю под носом не заметить, а теперь не замечал мир вокруг. А не замечать мир вокруг не так-то просто. Здесь выдержка и умение нужны. Стойкость.

Стойкость у Артема была. Вот он возвышается своей двухметровостью во дворе, и на первый взгляд кажется, что его шатает, потому что он пьян. Но если приглядеться, то понимаешь, что шатает не его, а окружающую реальность. Вот такого рода стойкость была у Артема.

— Братан, — говорит Артем, — тема есть. В сауне. Двушка за смену и бонусы.

— А что за тема-то? – спрашиваю.

— Шлюх крышевать, — икает он.— Тема ночная. Просто сидишь в предбаннике, и все. Если клиент бурагозит, ломаешь ебало и выкидываешь на улицу.

Ну, думаю, ломать ебало в предбаннике это несолидно и неудобно. Вот на улице удобно, но все еще не совсем солидно. А вообще, если подумать подольше, то и непредосудительно. Потому что с одной стороны за дело, а с другой — двушка за смену и бонусы.

— Хозяин человек нормальный, — продолжает Артем, — не кинет, не обидит. С ментами тоже все схвачено.

Ну, думаю, съездим да посмотрим, что за хозяин такой. Главное — не на маршрутке ехать. Потому что на встречу с нормальными людьми на маршрутке не ездят. Один со двора ездил на маршрутке по собеседованиям, да так и прибился в Евросеть. Вы за связь между двумя этими вещами не спрашивайте. Вы если не понимаете, то тем хуже для вас. Мы вот с Артемом эту связь понимали, поэтому на встречу поехали на артемовском джипике.

Денис — хозяин — человеком оказался солидным: две СТО, автомойка и сауна. И не абы какая, а по всем нормам СанПиНа. И девочки в сауне все породистые. Это Артем так сказал. Сам я такой оценки дать не могу, потому что в первую встречу на девочек не смотрел. Чего мне на них смотреть-то? Мое дело в предбаннике сидеть, и все.

Договорились с Денисом мы быстро. Артем поручился, и мне назначили пятнадцать смен в месяц. Ночных, ессно.

— Давай, — сказал Денис, — не подведи. С деньгами не обижу. Двушка за смену. У нас здесь тихо обычно, так что деньги, считай, дармовые. Чем ты там днем занимаешься, мне разницы нет. Но с десяти вечера до пяти утра чтоб как штык. Дежурите по три человека в смену. Если какой кипиш — отзваниваетесь пацанам, те подскакивают. Поэтому в случае чего будь готов и сам подскочить.

По рукам бить не стали — начальник все-таки. Так договорились.

Ну, думаю, теперь я сутенер. Шубу, что ли, надо прикупить? Или трость со стразами? На Артема смотрю: у него ни шубы, ни страз нет. Очки только черные. Но это он глаза с похмелья в них прячет. Пацанам со смены весь этот реквизит тоже по боку. Значит, и мне не потребуется.

Вы не думайте, что наша сауна это такой шалман со спидозными шлюхами, поножовщиной и наркотиками. Мы, во-первых, абы кого не пускаем, а, во-вторых, Денис человек уважаемый: у него целый брать в администрации города работает. В социальной сфере.

За первый месяц работы только одна ситуация случилась. Один из клиентов Снежки(это она клиентам так представляется, а по паспорту Татьяна) перебрал с коньяком и отлетел. Упал на пол и не встает. И не дышит. Снежка в крик. Вызывай, мол, скорую. Это ж её постоянный клиент. Ей без постоянных никак нельзя. А этот так вообще половину недельной выручки делает. А у Снежки ремонт. И ребенка на будущий год в школу собирать.

Мы скорую вызывать не стали. Нам скорая ни к чему, потому как у нас Гасан есть. Он на медика учится, и все смены проводит зарывшись в учебники.

Гасан угомонил разбушевавшуюся Снежку своим «эбля». Подошел к клиенту, походил вокруг, попинал в сальный бок мыском кроссовка. Потом опустился на карточки, взял тело за волосы и как давай охаживать по щекам. Хлещет и приговаривает:

— Эбля! Очнись, эбля!

Эбля очнулся, проблевался и ушел восвояси.

В остальном сауна это такое обычное предприятие. Как офис гугла, например. Я в офисе гугла не бывал, конечно, мне там делать нечего, но у нас точно не хуже. И зарплата хорошая. Денис платит как тебе удобно: хочешь за смену, хочешь за неделю, хочешь за месяц. Может даже на карточку перевести.

Я когда первую месячную получил, даже шапку заломить захотелось. Только вот у меня шапки не оказалось. Я тогда решил, что вот будь сейчас какой кипиш, то без тени сомнения в ебыч распоясавшемуся хаму дам. С зарплатой это делать как-то посолиднее все-таки.

Зажил, в общем. Матери телефон новый купил, сенсорный. Еще через месяц телек взял. На тачку копить начал.

У меня дружок школьный был. Как ни встречу, поохает сначала, потом за пуговицу ухватит, притянется и давай на жизнь жаловаться. Тем летом с бабой своей гонял к морю, в Сочи, а в этом она уже Турцию требует. А ему какая Турция, если кредиты и комуналка выдохнуть не дают? И так охает, сука, будто это я виноват. Я полагаю, что таких людей от себя надо отсекать как можно скорее. Потому что если нет, проснешься однажды утром с плешью во всю башку.

Мне его поначалу жалко было даже. По доброте душевной даже денег ему дал. Тысячи две. А он, кровосос, встречает меня на следующий день, и давай по новой ныть.

В общем, посмотрел на нытика и решил, что мне-то повезло, а он сам дурак.

Зато прогон с морем мне понравился. Я то море только на картинках видел. А теперь вот могу себе позволить, если пару смен сверху взять. И за бонусы поинтересоваться. Помню же, что Артем про бонусы говорил.

На смене подошел к нему и спрашиваю:

— Братан, а что по бонусам?

— В том месяце голяк был, братан, — отвечает, — а в позапрошлом запамятовал тебе передать, не обессудь. Зато в этом двойной ожидается. Подождешь недельку? И это, ты обращайся напрямую ко мне по этим вопросам. Денис человек занятой. Чего его по пустякам тормошить лишний раз?

По рукам ударили. Друг все-таки.

Дня через три Артем занес денег. Нормально занес. Как за месяц работы. Я в этот раз снова шапку заломить хотел, как приятно стало. Ну, чтоб куражу не пропадать, решили отметить это дело в кабаке. А кураж для меня дело привычное, знаете ли. Мне от деда любовь к куражу досталась. Он, когда на флоте служил, подлодку от мины спас. Но не потому, что герой и за Родину, а потому что показалось ему, что прыгнуть в воду и толкать шипастую болванку, оставшуюся эхом войны, весело и разудально. Его даже к награде за поступок приставили. Потом так же отставили, потому что дед громко накосячил. Но это тоже из-за куража, а не по злому умыслу.

Я в тот вечер на мины не прыгал. Так, нарезались с Артемом как батон. Он из бара официантку зацепил, потому что ему показалось, что на работе ей грустно, а с нами будет веселее. Там еще тип выбежал за нами, махал руками, орал что-то. Я, в общем-то, фрагментарно помню, что происходило. Вот этот мотовила орет. Потом я его лицом о дверь кабака вожу. Потом мы бежим втроем и смеемся. А чего смеемся — вообще не помню. Анекдот, может, какой вспомнили?

Наутро официантка из бара по статусу оказалась бывшей одноклассницей Артема, а по положению тела — между мной и другом. Мы как проснулись, целая психология началась. Я с досадой заметил, что от вечернего бонуса осталось меньше половины, а Аня(официантка-одноклассница) жалилась, что её теперь с работы попрут, а ей за квартиру платить нечем. Артем ей пока чаю наливал, наблевал на стол. На том мы и смылись. Но вы не подумайте чего — дверь за собой захлопнули. Артем еще пятихатку успел сунуть растерянной Ане.

Идем по двору, нас телепает, как от шторма, а тут звонок. Мол, бегом в сауну. У нас ЧП.

Прилетели. Денис говорит, что на днях уважаемого человека кинули на сумму. Он, получается, приехал к нам в добром здравии и бодром расположении духа, а уехал без денег совсем. И, чтоб вы понимали, сумма была приличная ровно настолько, чтобы не говорить о ней вслух, а кинутый клиент настолько уважаем, что даже брату Денису ссориться с ним было не с руки. Денис человеку деньги вернул из своих, а теперь надо крысу наказать.

Мне в этот момент как-то тошно, знаете ли, стало. Я зачем-то вспомнил о бонусе, которым Артем меня накануне подогрел. Уж, думаю, не про ту ли честь деньги?

А Денис все продолжает накручивать. Мы, говорит, крысе пальцы молоточком тюк, чтоб чужое не брала.

И мне как-то боязно за пальцы свои сразу стало.

А губы, говорит, тоже отрежем. Почему именно губы, Денис не сказал. Но у меня и так задрожало все внутри.

А Артем ничего, стоит как вкопанный и слушает начальство. Уж не окаменел ли ты, братец, думаю, от таких раскладов? Даже пальцем его тихонько в бок пихнул, чтоб проверить. Ничего. Мягкий, как обычно.

А Денис нагнетает. Деньги, говорит, в вашу смену спиздили. И на нас пальцем тычет. За вами, говорит, косяк. А раз косяк есть — отработать требуется. Я-то не дурак, сам понимаю, что требуется. Только как, если не хочется пальцев и губ лишаться, еще не придумал.

Денис нового фортеля выдает. Мы, говорит, крысу вычислила сразу.

Ну, думаю, съездил на море. И на машину накопил. И матери помог. Вообще много чего думаю, а ртом при этом выдаю, раскрывая себя: «Пиздец».

Тут Снежку выводят, растрепанную и с бланшем в пол-лица. Я аж выдохнул сначала, потому что пазл сложился. Во-первых, она действительно деньги могла увести, потому что с клиентом наедине оставалась. Во-вторых, мотив тоже имеется: по деньгам просела знатно, а дома ремонт и ребенка на будущий год в школу собирать. Что в-третьих я подумать не успел — Денис мысль перебил.

— Вы сейчас её сажаете в машину и везете в бараки на Гоголя. Будете косяк отрабатывать. Молоток и нож сами достанете. Что там с ней будет после — мне разницы нет, но и отпустить её я тоже не могу. Поэтому привезете мне доказательство — отрезанные губы.

Тут у меня во рту закислило. Снежка, конечно, блядь и проститутка, но резать губы мне как-то не с руки. И вообще, мало ли кто блядь и проститутка? Всем губы что ли теперь резать? Но тут дело, конечно, в другом. В деньгах. И расклад выходит простой: либо ты отработаешь косяк, либо тебя отработают.

Погрузились мы в машину и поехали. Едем, а я все думаю, как выкрутиться. И чем больше думаю, тем меньше на ум приходит. И Артем еще, падла, подливает:

— Слыш, Снежка? А Денис ведь не сказал, какие именно губы тебе отрезать! – и меня в плечо толкает, заливаясь: — Сечешь, братан? А, сечешь?

И ржет. А по мне вот так вообще не смешно. И Снежке не смешно. Ей вообще никак. Сидит на заднем сиденье, перевязанная по рукам и ногам, с залепленным ртом, и в окно смотрит.

К баракам подкатили, Артем дверь заднюю распахнул, будто барышню на бал приглашает. Снежка смотрит на него, насупившись, и молчит из-под кляпа. Но красноречиво так молчит. Ты, мол, дурак что ли, Тема? Как я буду вылазить, у меня же ноги связаны?

Смотрю на них, и думаю, что лучше бы Артем сейчас с соплей под носом ходил и не замечал, а Снежка… Не знаю, чем она раньше занималась, но все лучше, чем ждать, пока тебе губы отрежут.

Артем подсуетился, распутал ей ноги, взял под локоть и потащил к бараку. Я, как сомнамбула, поплелся следом.

В бараках на Гоголя не живут лет десять. Одни дома снесли, а другие оставили. Теперь здесь собираются бомжи, если на улице зима, и подростки.

Мы проскрипели по деревянной лестнице на второй этаж, вошли в квартирку без двери. Снежка подставила Артему спутанные веревкой руки, промычала чтоб развязал.

Когда распуталась, влепила Артему звонкую пощечину:

— Ты долбоеб, Тема! Я говорила тебе, что ты долбоеб? Говорила! Говорила, что это плохие деньги? А предупреждала, что спалюсь, если их взять? А ты, сука, красавец вышел! Я, значит, крыса, а ты – красавец!

И тут я прихуел. А когда заговорил Артем, прихуел снова, но уже более шибко:

— Не мороси, Снеж. Тех денег хватит, чтобы поделить и свалить из города так далеко, что Денис нас не найдет. Арсен нас тоже не найдет. Сумка в багажнике.

— А с этим что? — кивает она в мою сторону. — Я с ним делить ничего не буду. По уму мне вообще больше должно достаться. Я вообще-то пострадала!

— Не мороси…

— Я не буду делиться!

Расклад, в общем-то, паршивый получается. Снежка увела кучу денег, но это Артем ее координировал. А я, выходит, нежеланный и лишний свидетель.

Артем пожевал губу, похмурил брови. Потом рывком развернулся ко мне и выкинул вперед кулак. Он, конечно, на голову меня выше и шире в плечах, но и я пацан, а не насрано.

Подсев под летящий кулак, кидаю левой навстречу, целя в солнышко. Пружиню ногами, закручивая апперкот правой под челюсть. Голова Артема с зубовным щелчок откидывается назад. Добавляю левым хуком по печени, и когда двухметровость противника ухает на пол, прикладываюсь ногой по затылку.

Снежка, дура-баба, кидается на меня, визжя и колотя крохотными кулачками. Вообще я баб не бью. Вообще я должен пятиться, закрывая голову руками, к окну, а перед проемом присесть, чтобы нерасторопная дура вылетела со второго этажа сама. Но это вообще, а не сейчас. И я просто кидаюсь к ней и влепляю локтем в челюсть.

Ну вас, думаю, на хуй с вашими правилами и схемами. Поваляйтесь-ка пока, голубки сраные. А я сяду в твой, дорогой друг, джипик и поеду подальше.

Джипик завелся и помчал меня подальше от горе-кидал. На развилке я остановился. Если поехать направо, то через десять минут буду у сауны, где все расскажу Денис и вручу сумку с деньгами. А если поехать налево, то у меня будет несколько часов, чтобы свалить из города.

Я закуриваю и сворачиваю налево. Если верить словам Артема, денег должно хватить, чтобы залечь на дно. А когда деньги закончатся — найду работу. Какую-нибудь. На первое время.

Аннотация: Во сне к главному герою приходит чудаковатое существо и предлагает ему сыграть в игру. Если он проиграет — навсегда потеряет власть над своим телом и его место займет оно, а если выиграет, существо уйдет. Выбор герою, конечно, никто давать не собирается, поэтому игра начинается сразу после пробуждения, в 2 часа ночи. Времени бедняге дается до 6 утра. За эти четыре часа герой должен выяснить правила этой игры и как в ней, собственно, победить.

Читать первую часть

— Тим, это же…

— Приют, — холодно окончил Тимур.

— Ты что задумал? Нет-нет-нет-нет-нет. Нет! Ты в своем уме? Тимур, одумайся!. Там же…Дети! Ну может все еще обойдется, а? Давай еще раз позвоним Жене. Может она тебя разыграла? Тим, там ведь охрана наверняка есть,— Света перебирала вариантами, пытаясь зацепиться хотя бы одним, но с каждым застревающим в поседевшей голове и сморщенной шее Тимур понимала — нет вариантов никаких.

Он не слушал. Шарил вокруг, подыскивая что-то. Пару раз нырял в темноту, под самые деревья, и внезапно появлялся. Света задыхалась, хлопала ртом и ресницами, боясь пошевелиться. Может, и правда обойдется?

— Встань под дерево, — снова вынырнул Тимур из тени. — Туда. Если увидишь кого — свисти. Свистеть-то умеешь? Должна уметь. Скину дозвон, побежишь туда. Будешь орать, плакать, звать на помощь — что угодно. Главное, погромче. Поняла? Поняла, спрашиваю?

Света дернула головой.

— Отлично. Как наткнешься на людей — верещи. Несвязно. Скажешь, что двое были. Приставали к тебе, потом кирпичом в окно зазвездили. Ты убежала, стала звать на помощь, а эти двое туда вон побежали, — Тимур указал пальцем в сторону гаражей. — Все поняла?

Она снова кивнула, на этот раз чуть уверенней.

Тимур откашлялся, натянул ворот ветровки как можно выше — даже пола немного задралась, оголяя живот — и засеменил к приюту.

Пробежал неширокий дворик, прокрался вдоль стены, заглядывая в окна. Не видно ни черта. Предрассветная мгла натянулась, как нерв. Казалось, кто-то наблюдает за ним из темноты. Тимур старался отгонять от себя эти мысли. В конце концов это всего-лишь скрюченные фигуры квадратных кустов на территории приюта, может, какие-то зверушки, сделанные из старых покрышек.

Замер под одним из окон. Здание невысокое, двухэтажное. Остается надеяться, что спальные комнаты на первом. Как ни заглядывал, стекольная чернота была непробиваема, не пускала дальше собственного размытого отображения. Телефоном тоже не посветишь — спалишься тут же. Пиши тогда пропало. Тимур покружил еще немного вокруг серых кирпичей, пытаясь сообразить как может выглядеть приют изнутри. Поймал себя на мысли, что ни знать, ни представлять не может. Решил действовать на удачу. Выбрал одно из окон на углу учреждения. Отошел, замахиваясь, — подобрал камень, когда юркал между деревьев — набрал побольше воздуха в легкие и… осекся. Снова налетел кашель, согнул пополам.

Тимур упал на колени, заткнул рот руками, словно заталкивая грохочущее обратно, внутрь себя. Черное небо над головой сжалось в кулак, замахнулось. Он зажмурился до боли в глазах. Прислушался.

Тихо.

Разогнулся, осмотрелся. Скрюченные фигуры в темноте не шевелились. Ни в одном из окон не зажегся свет. От дороги тоже режущая тишина. Замахнулся снова, примеряясь.

Что-то щекоча потянуло за карман. Тимур дернулся, озираясь. Не сразу понял — телефон звонит. Чертыхаясь внутрь, вынул телефон, прикрывая яркое пятно экрана ладонью. Светка звонила.

— Что? — прошипел зло в трубку.

— Тим, тут менты проехали. Я спряталась. Вроде не заметили. Тимур, мне страшно, может уйдем? А вдруг обратно поедут?

Он зло цыкнул, сбросил вызов.

Размахнулся снова, зло, с оттягом. Вложил всю ярость свою в этот камень, словно не окно хотел разбить, а снести к чертям весь этот приют вместе с чернеющими фигурами во дворике, вместе с деревьями по периметру, с улицей по ту сторону дороги, со всем этим миром.

Камень полетел вязко, медленно, словно застревая в уплотнившемся в ночном воздухе. Ударился гулко. Отскочил.

Стекло было цело. Тимур рванул в темноту. Упал на колени, зашарил руками по земле. Нашел. Вскочил, снова замахнулся, еще злее, влепил с размаху, да так, что сам чуть не полетел вслед.

— Эй! Вы чего творите? Эй, а ну стоять! Стой, гадина, кому говорю!

Голос навалился сразу отовсюду. Тимур метнулся к дороге. Злые сонные окрики хватали за ноги, тянули за ветровку.

— А ну стоять!

Выскочил на дорогу, схватил Светку под руку и бежать. Где-то сзади взвизгнула сирена, послышался скользящий шум колес по вспененному асфальту.

Машина быстро приближалась. Затылком чувствовал.Менты не успели далеко уехать, услышали шум и развернулись.

— Молчи, я сам, — бросил Тимур Светке. Сердце подкатывало к горлу, все нутро ходило ходуном, пробивая тело дрожью. Кашель вот-вот прорежется.

Сбавил шаг, взял Свету под руку.

— Эй, — окликнуло сзади. Голос был не тот, что спугнул во дворе приюта. Сонный, вяжущий.

Тимур обернулся. Машина остановилась метрах в десяти. Вышли двое. Один уже почти скрылся за деревьями, было слышно, как разговаривает в их тени. Второй лениво смеривал парочку глазами.

— Кто такие? Куда идем? — мент зевнул, лениво кивая головой. Руки на автомате держит. На всякий случай.

— Добрый вечер. Да мы… — начал Тимур

— Они туда побежали. Двое. Вон туда. Мы ничего не видели. Я на помощь звала, — затараторила перепуганная Светка.

— Михалыч, — автоматчик собрался, шагнул к Тимуру на встречу. — Михалыч, иди сюда. И этого тащи. Попались, клиентики. Ну, чего хулиганим, отец? Перепил? Руки покажи.

Тимур развел руками, давая понять, вот он я, руки пустые, вся в порядке, гражданин начальник. Я спокоен. Видите, как улыбаюсь широко. Не хулиганил я, показалось вам все.

Автоматчик осекся, остановился. Повернул голову, снова зовя напарника. Тимур напрыгнул, вцепился руками в автомат и перед тем, как перепуганный мент открыл рот, со всей силой влепил ему лбом в переносицу. Тело обмякло, обвалилось на асфальт.

Тимур толкнул носком автомат, загоняя под машину, рывком развернулся к Светке, пихнул её зло. Та упала, удивленно взвизгивая.

Метнулся через дорогу, к гаражам. Успеть бы, пока второй не сообразит в чем дело. Вот сейчас нырнуть в эту ржавую темноту, промчаться по закоулкам, вынырнуть с другой стороны гаражного массива и бежать, бежать, бежать.

Несся, петляя, еле успевал разглядеть выскакивающий из темноты кирпичный короб гаража. Наконец, выскочил. Еще дорога. Фонарей нет. Погони не слышно.

В два прыжка проскочил дорогу, юркнул, сам не понимая куда, споткнулся, упал на грудь. Больно ожгло. Потянулся рукой, вспомнил — маска за пазухой.

Тимур огляделся. Гаражный массив остался позади. Под ногами пыльное нечто, не сразу понял, что трава. Оказалось — выбежал к частному сектору. Меж двух рядов приземистых домишек петляла бугристая дорога. Он встал, озираясь, попытался прогнать одышку, сцепившую горло, но чуть не залился лающим кашлем. Усилием затолкал рокот внутрь себя и на полусогнутых побежал по дорожке.

Что теперь делать? На часах начало шестого, времени почти не осталось, да и чувствует уже, как копошится в груди что-то холодное, карябает нутро. Попадись ему в руки зеркало — не станет заглядывать, побоится.

Совсем рядом залаяла собака, тут же её подхватила вторая, третья. Тимур нырнул в проулок, скрываясь от лая. Не хватало еще ментам попасться — быстро прилетят. Поди ищут его уже, кружат по району. Светка еще… Ладно, надо собраться и решить, что делать.

Взвинченное тело несло само. Прижималось к покосившимся заборчикам, ныряло за бесполезные фонарные столбы, озиралось по сторонам. Наискось пробежал частники. Под ложечкой ныло, требуя хоть одним глазком взглянуть на часы, вовремя одергивал себя. Что толку, если будешь знать до минуты, когда придет конец? Сделать все равно ничего не успеешь, как не планируй. Вот Тимур и не успевал. Не успевал сделать предложение Жене, не успевал отправиться куда-нибудь только вдвоем, наделать кучу глупых фото, которые даже пересматривать потом не станешь. Не успевал увидеть её округляющийся животик, спорить, какое имя лучше. Не успевал пьяным примчаться к роддому и исступленно улюлюкать во все окна. Не успевал заметить первые мелкие морщинки у Жениных губ и сделать вид, что не заметил. Не успевал, не успевал, не успевал…Даже сериал это дурацкий досмотреть не успевал.

Тимур вдруг отчетливо почувствовал Женино тепло: голову на груди,руку на животе, посапывание это пухлогубое. Разозлился, заспорил сам с собой. Сделать ничего не мог, только дров наломал. Сдаться тоже не мог.

Так и брел в предрассветных сумерках, спотыкаясь о себя и не разбирая дороги.

Под ногой чавкнуло. Тимур замер, посмотрел вниз. Лужа. И откуда берутся? Две недели ни тучки на небе. Наклонился, заглянул в мутную рябь. Из черной подрагивающей лужи на Тимура хмурился старик. Щеки обвисли, как сдутый шарик, брови набрякли над впалыми глазницами, губы кривой линией переходят в складки, тянутся к подбородку.

Плюнул зло в лужу, распрямляясь. И так понимал, что время его на исходе, но увидев отражение, осознал, что вот-вот, вот сейчас, с минуты на минуту. Глупо, конечно. Что там обещают перед казнью? Вкусный ужин, последнее желание, последнюю сигарету? Тимуру никто ничего не обещал.

Посмотрел на часы — без семи шесть. Вот и все.

Ну уж нет, если уходить, то красиво. Плюнуть на прощание Переплуту в лицо.

Выудил маску из-под ветровки, повертел в руках. Личина почти разгладилась — впитала темным деревом молодость Тимура. Насколько, интересно, хватит ему годов Тимура? Нельзя, нельзя допустить, чтобы еще кому-то попалась эта чертовщина.

Впился до побелевших костяшек руками в черные края, пытаясь разломать. Маска не поддавалась — силы в старческих ладонях не хватало. Оглянулся — расколоть бы об камень какой. Ничего подходящего не было. Бугристая мертвая земля с застывшей грязной лужей, косенькие заборчики, приземистые домики. Пошарил взглядом по домам. Заметил почерневший, перекошенный — не живет, наверное, никто в нем давно. Можно залезть, пошариться внутри. Что-то да найдется, чтобы гадину эту проклятую разломать в щепки.

Вдалеке снова взвился собачий лай. Тимур прислушался. Лают коротко, без долго надрыва, какой бывает, когда человек крадется вдоль заборов. Значит, кто-то движется быстро. Машина. Менты!

Тимур прыгнул к заброшенному дому. Теперь главное успеть с маской расправиться, а что там дальше будет — плевать. Толкнул дверь, та скрипнула противно.

Затхлый запах шибанул в нос, передавил горло. Тимур залился кашлем, тяжелым, выворачивающим. Выругался, сплюнув на пол. Снова кровь. Густой ошметок размером с кулак.

— Э-э-э, — булькнуло из глубины дома.

Не пустой, значит, дом. Бомжи облюбовали или еще кто.

Юркнул в какой-то проем — комнатка. В темноте заворочалось, закряхтело и разразилось криком. Звонким, высоким, искренним. Ребенок! Здесь ребенок!

Нырнул рукой в карман, выудил телефон, задрожал пальцами по черному стеклу, включая фонарь. Луч света врезался в в бесформенную груду. В углу, где хлама поменьше, ворочался, распрямляясь, малыш лет шести. Из-под сбившихся косм и чумазого личика не разобрать, мальчик или девочка. Внутри колыхнулась мимолетная надежда. В эту яркую, как бенгальский огонь секунду, пока за спиной разрасталось рыготное нечленораздельное ворчание и на улице хлопало дверьми машины, стучало ботинками по гнилому крыльцу, Тимур вдруг все понял. Кто бы и как с ним не играл, если вообще играл, сейчас дает ему шанс. Последний, если не единственный. Может, и у других был? Не воспользовались? Он-то воспользуется, не упустит.

Метнулся к ребенку, выставляя маску перед собой. Пока дряблое, почти обессилевшее тело плыло по комнатке — метра полтора, не больше — успел убедить себя, что делает малышу лучше. К чему ему такая жизнь, здесь, среди пьяни и хлама? Или приют, что ли лучше будет? Нет, пусть лучше так, пока маленький. Отмучается бедняга, и все. Зато Тимур и Женя снова вместе будут. Должны быть вместе. Пусть только проклятый Переплут вернет отобранные годы. Пусть теперь с этим вот играется.

— Стоять, руки в гору! — сзади лязгнуло.

Тимур впился костистой ладонью в руку малыша, ткнул с размаха маской в лицо. Детская головка ударилась больно, отскочила от деревянной изнанки.

— Ты чо творишь? На пол быстро! — в тесный квадрат ввалились автоматчики, тыча воронеными стволами. — Отошел быстро, мордой в пол!

Тимур остервенело тыкал маской в голову малыша. Тот интуитивно спрятал лицо, закрывался свободной рукой и рыдал, раздирая Тимуру нутро. Деревяшка в руках потеплела, на неё налипло вязкое.

— Играй, тварь, играй. Играй же. Вот тебе, подавись.

На него навалились, подмяли. Маска вылетела из рук, простучала по дощатому полу и закатилась. Тимур тянулся, силясь поймать. Не смог. По голове, ребрам, спине забарабанили. Били ботинками, прикладами. Мстили.

Откуда-то сбоку грохнулся телефон. Не сразу понял, что сам же выронил. Глаза застило красным, мутным. Проваливаясь, уцепился за гаснущие цифры — шесть ноль четыре.

***

Глухо стукнуло и одало ледяным.

— Живучий какой. Михалыч, кажись, оклемался. Вести? Ладно. Эй, слышь меня? — пронзило Тимура.

Глаз разлепить не мог, как ни старался. Голова надулась, вот-вот лопнет. Попытался пошевелиться, проверить на месте ли тело. Снова не смог. Голос гудел над головой, низкий, давящий.

— Доигрался, дед. Посиди пока. Тебе теперь некуда торопиться, — низкий голос ухнул по затылку. Через секунду что-то лязгнуло и мир вокруг исчез.

Звуки появились не скоро. Долго сидел, пытаясь осязать себя. Глаза все еще не открывались. Отходили его так знатно, что даже дерущий последние дни глотку кашель куда-то внутрь забили. Впрочем, плевать. Одно заботило — успел ли? Принял ли Переплут новую жертву для своих бесовских игр?

— Принял-принял. Как не принять? — прошамкало издалека. — Только зачем теперь? Такого веселья у меня давно не было. Знатно ты меня развлек. Такой накал. Потешил, потешил.

— К-к-кто, — Тимур зашевелил разбитым ртом. Слова не давались, размазывались по кому лица.

— Не признал? Ай, не хитри, Тимурка. Я это, — шаркающий голос приблизился и рассыпался над головой. Вскоре у самого уха звонко раздалось: — Или тебе так привычнее? Когда с ребенком говоришь? Хотя, я заметил, что детей-то ты не жалуешь. Отрочице всю голову раскромсал. Уж и не знаю, выживет ли. Ну ты не горюй, не горюй, будет тебе.

Тимур усилием попытался протянуть руку, схватить наглый голос, впиться в глотку и вырвать отнятое:

— Где.. Же..ня?

— А тут звиняй, косатик. Не верну. Не в моих правилах. Тебе что краснощекая сказала? Это в ваших сказках солдат черта обыгрывает. Боитесь вы нашего брата, вот и защищаете себя сказками да легендами.

Тимур дернул непослушным телом вперед, отдалось болью. Снова попытался разлепить глаза. Веки резануло, словно залитые свинцом.

— Ты… От-дай.

— Ну будет тебе, будет, — голос кружил совсем рядом.

Снова дернулся, сгребая в себя последние силы. Свалился на пол, удалось разлепить один глаз. Под потолком тускнеет одинокая лампочка. Её света едва хватает, чтобы выхватывать из темноты побитые плесенью облезшие стены. Вдоль стен тянутся деревянные лавки в доску шириной. На периферии зрения подрагивает силуэт.

Повел окаменевшей головой, пытаясь поймать черное пятно.

— Тварь. От-дай. Я же… Играл.

— Играл-играл. Только не успел.

— За что?

Силуэт дернулся к Тимуру, приблизился мигом.

— А вы за что? Мы испокон века жили мирно. Пришли вы, выгнали нас в леса, потом и леса сожгли. Поднялись в горы, освоили реки и болота. А мы? Где нам жить? Племя ваше поганое не сидит на месте, вам всегда мало. И всего, что не можете объяснить, вы боитесь. А раз боитесь,то спешите уничтожить неведомое, — фигура склонилась над Тимуром. Лица не видно из-за капюшона. Лишь откуда-то из недр черного зева зло шипит голос. — Я страсть как играть люблю. И что теперь, я зло? Меня каленым железом? Меня огнем надо?

Тимур дернулся рукой вперед, хватаясь за балахон. Существо выскользнуло.

— Даже не думай.

— Я же играл. Отдай. Ты должен. Обязан, — Тимур ворочал разбитыми губами. Слова вылетали с присвистом. — Играл. Верни.

— Нет, Тимурка, не верну. Но раз ты меня повеселил, тебя забирать не буду, — Переплут распрямился, замер, буравя темнотой из-под капюшона Тимура. — Да и захотел бы — не смог вернуть.

Тимур выгнул окаменевшую шею, вперился в Переплута.

— Смотри, — фигура выпрямилась, потянулась рукой к груди. Пальцы — скрюченные старческие и пухлые детские — потянули лохмотья в стороны, раскрывая грудь Переплута.

Ветхая ткань затрещала. Сверкнуло и потянуло теплом.

— Ношу вот, как напоминание о племени вашем поганом. — Под хламидой полыхало. Слабые языки, пламени, скользя по двум уголькам, тянулись тонкими струйками к капюшону существа. — Видишь угли? Тот, что побольше — отрочица, поменьше — Женя твоя. Дотлели почти. Здесь третий должен быть — твой, но раз принес вместо себя, так и быть, не стану тебя забирать. Хотя твой уголек поболее должен быть. Послаще. И вернуть не могу теперь, дурья твоя башка, потому как не оставлю же себя голодным. Питаюсь я ими, питаюсь. Я же себе не враг, да, Тимурка?

Переплут застыл, давая Тимуру разглядеть пламя в груди. Из под хламиды несло сухим жаром, таким близким и осязаемым, что протяни руку — обожжешься.

Тимур рванул, выставив руки вперед. Одеревенелое от побоев тело скрипнуло, внутри все натянулось, готовое треснуть и надломиться. За миг до того, как влететь руками в пламя, почувствовал нестерпимо близкий жар. Кончики пальцев кольнуло болью, ладони рефлекторно сжались. Силой заставил себя разжать руки, не одернуться.

— Ты что задумал? — Переплут отскочил, запахивая хламиду. В глубине капюшона на миг вспыхнули два глаза-уголька.

Тимур рухнул на пол, больно ударился зубами о бетон. Скрючился, подобрав под себя руки. Стеня и всхлипывая сказал:

— Теперь сыграем по моим правилам.

Переплут дрогнул, поплыл в стороны, разъехался, заслоняя собой стены.

— Верни, — корчась от боли простонал Тимур, вытягивая руку перед собой. Кулак с зажатым угольком шипел. Тонкие струйки запаха горелой плоти поползли по камере, щипнули за нос. — Или проверим, кто дольше протянет: я или ты без своих угольков. Верни.

Голос Тимура дрожал. Горло расперло комом, а перед глазами плясал и переворачивался, угасая, Переплут. Существо билось в судороге, выкидывало попеременно руки, трясло головой. Тимур сжал кулак сильнее. Почувствовал, как прилипший к обожженному мясу уголь впился сильнее, ушел в руку на треть. Сознание блекло, рассыпалось — вот-вот провалиться в небытие. Силой заставил себя приподняться, опершись на локоть.

— Верни, — прошипел Тимур снова, сжал кулак еще сильнее. Уголек в руке треснул. Одна искорка стрельнула сквозь слабеющие пальцы, взвилась, погасая и растворяясь в воздухе.

Переплута колотило. Он то разрастался, загораживая собой потолок и тусклую лампочку, то сжимался до почти младенческого размера. Под капюшоном вспыхивали глаза-угольки, тут же блекли. Из-под пол хламиды и рукавов повалил, густея и шипя, едкий дым, какой бывает, когда тушишь костер ведром воды. Чадное марево заволокло камеру. Дым забил глаза, ноздри, завалил горло. Теряя голос в кашле, Тимур кричал в едкую завесу:

— Верни!

Теряя сознание, сжал кулак с угольком еще сильнее. Вспышка боли пробежала по телу, отрезвляя.

— Ладно, — донеслось слабое, почти плачущее.

— И отсюда выпусти… Меня.

Где-то лязгнуло, по полу пробежала полоса блеклого света. Ползком Тимур двинулся на свет. Через миг из дыма проступили очертания двери. Собравшись, из последних сил кинулся в проем.

Вылетел в тусклый холл. За пультом мирно похрапывал дежурный полицейский, сложив руки на автомате. Не оборачиваясь, Тимур побрел к выходу. Шаги давались тяжело. Снова налетел тяжелый кашель, руки нестерпимо жгло, от запаха паленого мяса, собственного паленого мяса, к горлу подкатывал ком, драл небо и кислил рот.

Мутнеющим взглядом нашел дверь, ведущую на улицу, навалился всем телом. Дверь поддалась с легкостью, отскочила в сторону.

Тимур вывалился на свет, рухнул на землю, больно ударившись о гранитный приступок. Попытался встать. Не смог. Пополз.

Мир вокруг застыл. Гребя по асфальту обгоревшими культями, Тимур полз, стремясь выбраться как можно дальше, пока боль не съела последнюю каплю сознания.

Впереди показался высокий кованый забор. Жизнь за ним постепенно проступала, начинала шуметь проезжающими машинами и редкими прохожими.

Подползая к забору, Тимур разжал пальцы. В скрюченной опаленой ладони чернел, сливаясь с жженым мясом, крохотный уголек.

— Тимур!

Он поднял трясущуюся голову. За забором показался знакомый силуэт. Женин.

Аннотация: Во сне к главному герою приходит чудаковатое существо и предлагает ему сыграть в игру. Если он проиграет — навсегда потеряет власть над своим телом и его место займет оно, а если выиграет, существо уйдет. Выбор герою, конечно, никто давать не собирается, поэтому игра начинается сразу после пробуждения, в 2 часа ночи. Времени бедняге дается до 6 утра. За эти четыре часа герой должен выяснить правила этой игры и как в ней, собственно, победить.

— Трепещи, смертный! Пади ниц передо мной, — громыхнуло над головой Тимура.

Парень поднял глаза. В дверном проеме застыла гибкая фигура Жени. Девушка стояла, закрыв лицо деревянной маской.

— Жень, это что? – кашлянув, поинтересовался Тимур.

— Как ты смеешь так говорить со мной, смертный? Склони колени и покайся, пока не поздно! – басовито ответила маска.

— Жень, хватит. Не смешно, — парень нахмурил брови, кутаясь в одеяло.

— Тим, ну не дуйся. В Айсберге открылся новый отдельчик со всякой мелочевкой. И знаешь, кого я там встретила? Светку.

— На прилавке? – съязвил Тимур.

— На каком прилавке? Ой, Тим, ну прекрати, — девушка убрала от лица маску и затараторила. – Она недавно вернулась. В Тай ездила. Потом в Индонезию. В Карпаты гоняла, представляешь? Вот дура, да? Ну кого потащит после Тая в Карпаты? Да еще и осенью! Вот приехала и открыла магазинчик. Ну, мы поболтали о том, о сем. Кстати, знаешь…

Тимур кивал, не слушая. Разглядывал, как Женя жестикулирует, восторгаясь подругой. Девушка ходила по комнате, стягивая с себя уличную одежду. Иногда замирала, закатывая кверху глаза и разводя руки:

— Нет, ну ты представляешь? Корову! Представляешь?

Потом снова оживала и продолжала ходить по комнате, переодеваясь.

— Ой, прости, Тим. Чуть не забыла. Вот лекарства, — девушка скользнула в коридор и вернулась с пакетом. Бока прозрачного целлофана натягивались от коробочек с медикаментами: жаропонижающее, от боли в горле, от насморка, от головной боли, витамин Ц в шипучих таблетках.

— Я думал, ты дашь мне умереть, — шмыгнув носом, заявил Тимур и, подумав, добавил: – И скормишь мою душу вот этому.

— Не придуряйся, поросенок. От простуды еще никто не умирал. Но если ты не станешь лечиться, то я подумаю на счет твой души. — Женя скорчила злобную гримасу, подражая оскалившейся маске.

— Не похоже, — передразнил парень.

— Надеюсь, это комплимент, — подмигнула она. – Ладно. Сейчас заварю тебе чего-нибудь, и мы с тобой завалимся под одеялко. Хочешь, кино посмотрим? А если ты к вечеру придешь в себя… Мы с тобой поиграем.

— В догонялки, надеюсь.

— Нет, — девушка снова подмигнула, намекая на жаркую ночь. – В кое-что поинтереснее. И даже не думай сопротивляться, о смертный!

Хихикнув, Женя умчалась на кухню. Гремела посудой, шумела чайником, пару раз хлопнула холодильником и пошуршала пакетом. Скоро вернулась с подносом. На нем паром дымилась кружка с шипучим лекарством, свежезаваренный чай, огромная полупустая банка с темно-бурым малиновым вареньем и сладости.

Тимур не сразу обратил на Женю внимание – вертел в руках жутковатую маску. Деревянная страшила походила на перевертыша. Левая часть лица, будто лик старухи: глубоко вырезанные морщины, иссохший беззубый рот тянется уголком губ вниз, маленький вздернутый нос и кустистая колючая бровь над пустой глазницей. Лоб с этой стороны настолько сильно прорезан морщинами, что в их складках можно потерять тонкую спичку – уйдет полностью. Правая часть наоборот – лицо младенца. Неимоверно гладкое, будто выточенный водой камушек. Пухлые губы улыбаются, пустая глазница подернута вверх – изготовивший маску мастер пытался подчеркнуть лучистую радость правой стороны. Ни клыков, ни рогов у маски нет, но выглядит реалистично и оттого жутко. Будто посмертный слепок двух лиц, навсегда застывший, сросшийся.

— Я думала, ты пока найдешь чего посмотреть, — скривила обиженно губы. – Давай тот сериальчик. Про маньяка.

— Ты же боишься, – отозвался Тимур, убирая маску под кровать.

— Не клади Переплута на пол! Светка сказала, что это карпатский дух. Времени. Или счастья. Или богатства. Не помню. Но его надо держать на видном месте. На удачу. Он капризный. Прям как ты, когда болеешь, — Женя подхватила маску, повертелась, примеряя куда бы ее деть, и, так и не найдя подходящего места, опустила на прикроватную тумбочку. – Зато с тобой мне никакие маньяки не страшны. Давай кино смотреть.

— А как же поиграть? – возмущенно посмотрел Тимур.

— Сначала – лекарства.

Женя заботливая. Носится с Тимуром, как мать с ребенком. Рубашечки у него всегда выглажены, стрелки на брюках отутюжены, обед готов, дома чисто. Вот и сейчас, пока он мается температурой, сама сбегала в аптеку, накупила лекарств. Даром что с ложечки не поит. Да, с такой парой хорошо. Уютно по-домашнему. Женя такой человек, как предновогодний вечер из детства: теплая, тихая, праздничная и очень вкусная. Когда по вечерам она притирается теплым боком к Тимуру, мягко посапывая в ухо, сразу хочется спать. Обнять её, маленькую, и спать. Нежиться. Она будет вздрагивать, пугаться, если на экране страшный фильм, жмурить глаза и все ближе прижиматься. Того и гляди уляжется калачиком на груди и вправду замурлычет, как кошка. И будешь лежать, поглаживая её по черной холке мягких волос, не замечая, как сам проваливаешь в сладкую дремоту.

Растекаясь, Тимур заснул.

Спал плохо. Нос заложило, и частый кашель терзал. Парень выныривал из забытья на секунду. Успевал сквозь резь в глазах увидеть комнату, где яркими пятнами плясали картины на экране ноутбука. Рядом свернулось теплое тело. Тимур стремился отодвинуться подальше – еще не хватало Женю заразить. Промокшее и отяжелевшее одеяло давило, но стоило откинуть его, как озноб, пробивавший тело наглой неуёмной дрожью, заставлял накрыться снова. Проворочавшись, провалился в сон окончательно.

В плотной кисее видел блеклые картины. Какие-то кадры из сериала про маньяка. Убийца с ножом в руке гнался за Светкой. Та удирала молча и сосредоточенно. Казалось, девушка просто попала в кино и теперь плохо отыгрывает свою роль. Вот она бежит по залитому солнцем пляжу. По одну сторону тихо плещется волнами лазурный океан, по другую кричат из-под сени плотно сомкнувшихся джунглей невиданные птицы. Светка бежит, не оставляя за собой следов на песке. Волосы её не шевелятся, и грудь не вздымается от долгой погони. Пересекая дорогу гонящемуся за девушкой маньяку, из воды выходит корова. Мыча, плавно подходит к убийце и начинает облизывать его. Тот валится на песок и задорно хохочет, словно играя с большим добрым псом. Корова слизывает целые куски плоти, но свалившийся на песок не замечает этого, продолжает хохотать и трепать развесистые уши. Наконец, когда на песке остается один лишь мокрый след, Тимур переводит взгляд и замечает Женю.

Девушка едет верхом на черной зверюке, лохматой и с шестью лапами. Лапы несуразно гребут в разные стороны, спотыкаются, но Женя сидит ровно, словно царица на троне. Подъехав к Тимуру, она надевают маску, ту самую, которую назвала Переплутом, и спрашивает харкающим голосом:

— Поиграешь со мной? Поиграй.

Из-за спины Тимура выползает корова, переставшая лизать песок. Она быстро вращает тупой мордой из стороны в сторону, размахивает ей, на потной шее дренькает колокольчик в такт Жениным словам:

— Играй! Играй! Играй!

От громкого звука над джунглями взметается стая птиц. В их неодинаковом грае Тимур отчетливо слышит:

— Играй! Играй! Играй!

Парень силится обернуться, но утопает, словно попавший в паутину. Вертит головой, осознавая, что все кругом – дурной сон, воспаление фантазии простывшего человека, но не может проснуться.

Птицы кружатся косяком над его головой, продолжая кричать:

— Играй! Играй! Играй!

Тимур пытается бежать. Ноги вязнут в песке с каждым шагом. Он спотыкается и падает. Песок попадает за шиворот, разъедает глаза и набивается в рот. Парень тонет в песке, забившемся в уши, таком реальном, что чувствуется каждая колючая песчинка. Даже вкус этот, скрипящий на зубах, и тот реален. Где-то над головой глухо отдается:

— Играй! Играй! Играй!

Что-то тянет его за шиворот, вырывает из песка и, встряхнув, ставит на ноги.

— Играй! Играй! Играй! – стая птиц кружится над головой, застив небо. От этого оно кажется черным, топким, как болото.

Рядом никого нет. Тимур растерянно вертит головой по сторонам, силится найти невидимого спасителя.

— Эй, — пытается крикнуть парень и чувствует, как изо рта комками вываливается мокрый песок. Мелкие песчинки скрипят на зубах, саднят небо и щекочут глотку. – Эй!

— Играй! Играй! Играй! – безумно клокочет над головой черная туча.

По спине что-то больно ударяет. Потом еще раз. Еще раз. Задрав голову, Тимур видит, как стая в небе разваливается. Вскрикнув в последний раз, то тут, то там, отделяясь от густой птичьей массы, стремительно несется вниз черный комок, шлепается глухо на песок и замолкает. Через секунду небо обрушивает на плечи и голову парня град из мертвых птичьих тел. Размером с кулак, птицы барабанят, больно ударяют по Тимуру. Каждый гулко стукающий трупик отдается в теле реальной, настоящей болью. Не в силах терпеть, он валится на колени, закрываясь руками.

— Проснись, проснись. Да проснись же ты! – Тимур уговаривает себя, щиплет больно за шею.

Неожиданно все смолкает. Парень недоверчиво разлепляет глаза. Над головой близкое небо. Протяни руку – коснешься. Под ногами сочная жирная трава по колено. В тело ударяет порыв ветра, шмыгает за шиворот и ящеркой пробегает между лопаток, оставляя мелкие цапки мурашек на коже.

— Играй, — шепчет сзади.

Тимур оборачивает рывком. Вдалеке еле различимо вздрагивает черная точка. Рвет к ней, бежит со всех ног.

— Играй, — снова приносит ветер.

Точка растет, приближается, выступает из мутной ряби перед глазами. Вот камень. Огромный валун. Сгорбившись, на нем сидит раздутая, как бочка, жаба, черная, словно облепленная тиной, шевелит зобом, вращает головой.

— Играй, — квакает жаба и срывается с места, напрыгивает на парня, придавливает своей тяжестью, валит на землю и исчезает, будто и не было её.

— Играй, — снова слышится голос, старый, шаркающий, дребезжащий. Тут же ему вторит детское: – Иглай.

Тимур поднимается, отряхивается. Прямо перед ним, на том же камне, где сидела жаба, скрючилось тело в обносках. Голова закрыта капюшоном, и лишь ладони, упершиеся в каменную гладь, выглядывают из-под лохмотьев. Одна старая, сморщенная, с почерневшими от возраста венами. Другая — пухленькая, розоватая, словно у младенца. Тело разгибается, разрастается над парнем и на два голоса – старческий и детский – повторяет:

— Играй.

Проснулся Тимур весь в поту. Тело колотило ознобом, челюсти стучали, не попадая одна на другую, кости выворачивало, словно не на кровати нежился, а палками его дубасили. Кое-как прогнал дерущий кашель и сел на краю кровати.

В комнате звеняще тихо. Ноутбук сел и выключился, и привычное тихое посапывание не шуршало под одеялом. Тимур обернулся, пошарил рукой по кровати – Жени нет.

Кряхтя и пошатываясь, встал и побрел к крану – смочить полыхающее лицо. Кашель налетал резким ударом под дых, скручивал парня и, кажется, даже немного потряхивал стены.

Добрел до ванной. Тугая ледяная струя ударила в подставленные ладони. Пригоршня воды в лицо. Еще одна. Еще.

Проморгавшись, посмотрел в зеркало.

— Ну и рожа у тебя, Тим, — передразнил свое отражение. – А это что, отлежал?

Через лоб тянулась глубокая сваленная нить морщины. Тимур поморщился, потом попытался разгладить морщину руками. Не вышло – глубоко врезалась.

— Жень, — крикнул Тимур в темный коридор. – Жень, ты где? Полюбуйся, а. Жень, ну ты где?

Ответа не было.

Тимур побрел по крохотной однушке, щелкая включателями. Коридор. Комната. Кухня. Жени нигде не было. Заглянул в подъезд – неужели снова курит? Два года не курила.

Жени не было.

Прошамкал обратно в комнату, схватился за телефон.

— Абонент вне зоны действия сети, — отозвалось в черной коробочке. Тимур выругался, набрал снова. Два раза, пять, десять… Безразличный автоответчик повторял: — Абонент вне зоны действия сети.

Рухнул на кровать, зло зыркая по сторонам. На первый взгляд все её вещи на месте: в углу у шкафа ютится рюкзачок, сам шкаф закрыт. Обычно, когда Женя собирается куда-то, всегда забывает закрыть шкаф. Значит, выскочила куда-то и пропала? Растворилась? А вдруг всё-таки тайком от него до сих пор курит? Вышла ночью, пока он мучился в простудной горячке, в подъезд, а там на неё напало местное быдло!

Тимур вскочил с кровати, метнулся к двери, распахнул и скользнул в подъезд. Позвал, сначала тихо, потом, прокашлявшись, громче:

— Жень. Женя!

Ничего. Звенящая тишина.

Нет, не могла, не могла. Всегда засыпает раньше. Да и прятаться не стала бы ни за что. Но что тогда могло случиться? Может, мать звонила? Может, что-то случилось и ей пришлось срочно умчаться? Но тогда разбудила бы, растолкала. На крайний случай оставила записку, отправила бы сообщение. А если телефон сел? Она вечно забывает его заряжать. Точно: ей позвонили среди ночи – что-то, тьфу-тьфу, случилось с матерью, она помчалась, будить не стала. По дороге у неё сел телефон. Но перед выходом наверняка успела оставить записку. Записку-то проглядел!

Тимур рванул в квартиру, начал шарить по кровати, по тумбочке. Метался от комнаты до кухни и ванной. Облазил весь коридор, хлопал ящиками комода, перевернул и вывалил все из шкафа. Записки не было.

Рухнул, опустошенный, на кровать. Растерянный взгляд скользил по бедламу. Может, все-таки проглядел?

— Твою мать! – Тимур со злостью – сам не ожидал — шарахнул кулаком по прикроватной тумбочке.

Руку больно ожгло, что-то стукнуло глухо и свалилось на пол. Маска. Переплут.

Деревянная личина скакнула, описала полукруг в воздухе и бесшумно упала на ковер. Обе глазницы – старушечья и младенческая – ехидно буравили парня.

Ах, ты… — Тимур подскочил на кровати.

А, может, Светка? Ну, точно – Светка! Как сразу не подумал о непутевой подруге Жени? Запросто могло статься, что Светка загуляла, ей, неугомонной, стало скучно, и она решила вытащить Женю. Ведь такое уже бывало раньше. После таких неожиданных вылазок Женя всегда возвращалась пьяненькая, похихикивающая. Засыпала потом, бубня что-то, и бубнеж плавно, но уверенно перетекал в режущий храп. С утра силилась оторвать чугунную голову от подушки, проклинала подругу и себя, а Тимур сжимал челюсти и носился с бульоном и тазиком.

Парень ткнулся в телефон. Его палец забегал по контактам, ища нужный номер.

— Алло, Света. Не спишь? – глухо бросил в телефон.

— А? Тим, ты? Пропадаешь, Тим. Здесь шумно. Сейчас перезвоню, — в трубке громыхало и дребезжало.

Точно. Теперь уверен — увела Женю. Обманом ли, хитростью ли. Но уж если попадешь в компанию к неусидчивой Светке, не вырвешься, пока весь алкоголь в округе не будет выпит, все приключения не обретены. И умела же как-то перехитрить, удержать.

— Привет, Тим. Чего не спишь? Что случилось? – перезвонила Света через минуту.

— Ты где? Женя с тобой?

— Нет, — пьяненько икнуло в трубке и после небольшой паузы добавило ехидно: – А что, потерял?

— Не потерял, — огрызнулся Тимур. – Ты в клубе? На Кирова?

— Да, подъезжай. И Женьку захвати, раз не терял. Мы как раз виделись сегодня, я её днем еще звала. Тим, здесь такая туса крутая — подъезжайте.

Вызывая такси, впрыгнул в джинсы, накинул ветровку. Перед выходом еще раз скользнул по бедламу в комнате: десять минут поисков несуществующей записки грозят обернуться часовой уборкой. Хрень еще это деревянная — Переплут этот. Надо выкинуть к чертям, как вернется домой. Или нет? Нет, лучше взять с собой и надеть Светке на голову, если только она действительно утащила Женю и теперь строит из себя невинную овечку.

Таксист попался молчаливый и медлительный. Говорить Тимуру не хотелось, да и сложно было – горло снова драло кашлем. Еще и голова по дороге разболелась, щеки жаром обдало.

Не спеша скользили по ночному городу. Тимур вертел в руках прихваченного с собой Переплута, нервничал. На долгих светофорах врезался ногтями в морщинистую половину, давил с силой, будто хотел разломать глупую игрушку. Снова звонил Жене, та не отвечала.

— Ты еще в клубе? Выходи, — бросил Тимур в телефон, вылезая из такси.

Через минуту, громыхнув из-за открытой двери гулкими басами клубной музыки, на улицу вывалилась Светка, распаренная до красноты на щеках.

— О, привет, Тим. А где Женька? – девушка сделала движение навстречу, попыталась обнять как старого друга, но осеклась. – Что с тобой, Тимур?

— Это я хотел у тебя спросить – где Женя?

— Тим, мы только днем виделись. Я её звала в клуб – суббота же. Она сказала, что подумает, но мы больше не созванивались. Да и она сказала, ты болеешь. Тим, ничего не понимаю, — Светка кружила взглядом, рассматривая Тимура. – У тебя все в порядке?

Парень замялся, раздумывая, что делать дальше. Хотелось прямо сейчас натянуть ей маску на голову, наорать, что надоели её выходки, хватит за нос водить. Но что если действительно ничего не знает? Что если Жени и правда нет в клубе? Так задуматься, ведь глупо выходит: ну да, Женя могла себе позволить поддаться Светкиному влиянию. Но редко. Раз в пару месяцев, может, в полгода. Да и не стала бы поступать так сейчас, когда он мучается затянувшейся простудой. Не то чтобы он требовал ухода и заботы — даже не просил — но Женя сама вызывалась. Значит, все-таки что-то случилось. Но что?

Тимур снова стал перебирать вариантами. Ни один не казался правдоподобным хотя бы наполовину.

— Давай присядем, — вырвала его из размышлений Света. – Вон там скамейка.

Света потянула Тимура за руку, увлекая за собой.

— Свет, Жени нет. Пропала. Телефон не отвечает. Я проснулся ночью, хотел умыться, смотрю, нет её нигде. Ни записки, ни сообщения. Ничего. Вещи все на месте. Думал, ты её утащила опять, — Тимур вдруг почувствовал смутную жалость и бессилие.

— Так. Стоп. Давай по порядку…

— Да по какому порядку? – он взорвался, всплескивая руками. – Говорю тебе — нет Жени. Пропала!

— Сюр какой-то. Ничего не понимаю. А эту, — Света кивнула на деревянную морду в руке Тимура, — ты зачем притащил?

— Да хрен его теперь знает, — еще злясь, огрызнулся парень.

Светка тихо потянула маску из рук Тимура. Долго вертела, разглядывая. Её взгляд перебегал с собеседника на деревяшку и обратно, а рот немо открывался и закрывался, как у выброшенной на берег рыбы. Наконец, решилась и протянула неуверенно:

— Слушай, Тим… Эм… не знаю, как сказать. В общем, это действительно может показаться странным что ли. Ну, то есть… Короче, это не та маска…

Тимур зыркнул из-под бровей, открыл было рот, но Светка перебила:

— Стой, только не перебивай, ладно? Я все объясню. Попытаюсь, — девушка снова запнулась, подбирая слова. – В общем, у той маски, которую Женька у меня купила, было наоборот.

— Что наоборот?

— Лицо наоборот. Видишь, здесь левая часть старая, а правая как у младенца. Должно быть наоборот. Нет, подожди, не кричи. В общем, в одной карпатской деревушке ими торгуют, я штук десять привезла – местные гуцулы впарили. И есть у них легенда на счет этой маски. Да послушай ты! – Светка резко дернулась от Тимура, нахмурила брови. – В одной деревне жила бабушка с внуком. Домик их стоял на самом отшибе, и ходила о нем дурная слава. Типа, бабка колдунья, а внучек её — отсталый. Иногда ребенок бегал к деревенским и напрашивался играть, и те, кто соглашался, пропадали. Говорят, бабкин внук уводил их в горы и больше никого не видели. По началу бабка выбегала вместе с деревенскими на поиски, бродила со всеми по ночам, звала внука. Только внук её всегда возвращался через несколько дней, а вот кто с ним ушел – нет. Долго дети пропадали. Несколько лет, а, может, и десятков лет.

Голос Светы звучал сбивчиво, дрожа. Словно сама не верила в свою историю. Тимур тем временем хмурился, потирая лоб. От всего случившегося голова сильнее разболелась, застрявший в горле кашель клокотал, но парень сдерживал его, стараясь не перебивать.

— Однажды пропала дочь старосты деревни. А она красавица, говорят, была невиданная. Отец в ней души не чаял. Еще говорят, типа, накануне староста повздорил с бабкой, обещал выгнать её и дом досками заколотить. Бабка зло прошипела что-то и плюнула под ноги мужику, — продолжала Светка. – Дочку его вся деревня любила. И за красоту, и за доброту. Когда она пропала, староста разом сник. Поседел за ночь, говорят. Неделю скитался по горам с отрядом добровольцев – никого не нашли. На восьмой день вернулся бабкин внук. Улыбается, как всегда, будто ничего и не произошло. Деревенские обступили мальчонку, стали допытываться. А он стоит и улыбается. Староста еле сдержался, замахнулся на ребенка, но тот вдруг кулачок разжимает, а в нем серьги старостиной дочки. И впервые заговорил: «она проиграла». Ну, тут уж деревенские не выдержали. Метнулись к дому старухи, а дом пустой. Они опять к пацану: где, типа, бабка твоя? Он юркнул от них в дом, а вышла уже бабка. Кинулся староста с мужиками внутрь проклятой избы – нет никого. Тогда их страшная догадка пробила, что бабка и внук – одно и то же. Ведь, если подумать, вместе их не видели никогда. Затолкали старуху в дом, дверь подперли и подожгли. Дом быстро занялся. А самое интересное, что когда горел, то изнутри, типа, голоса слышались разные. В этих голосах жители узнавали своих пропавших родственников. И громче всех кричала дочь старосты. Мужик бросился в огонь за дочкой – не смогли удержать. В общем, дом прогорел к утру только. Все, кто за пожарищем следил, рассказывали, типа, в огне тени плясали, и типа, в этих тенях видели они старосту, который гонялся за юрким пацаненком. На пепелище, естественно, никого не нашли. Только с той поры по ночам в деревне слышали, как бегает ребенок и зовет с собой поиграть, а за ним бежит староста и проклинает. Вот такая история.

— Ты мне зачем эти сказки рассказываешь? – закипая, спросил Тимур. – Женька где?

— Дослушай. Местные в честь той бабки и её внука изготовили маску и назвали Переплутом. Ну, типа плутает, обманывает. Они верят, что таким образом задобрили злого духа. Если к тебе такая маска попадется, то её надо повесить на видное место в детской комнате, чтобы Переплут смотрел, как играют дети и охранял их от других духов. Сечешь? В каждом доме такая весит, только у них лица наоборот: справа — старое, слева — молодое. А еще говорят, что Переплут, когда становится скучно, возвращается и играет с кем-нибудь, уводит из дома раз и навсегда. Меня местные в этой деревне убеждали, типа последний случай двадцать лет назад был. Типа приехали туристы – парень и девушка. Девушка ночью пропала, а парень отправился её искать. Парня нашли наутро. Только он весь седой был и морщинистый — постарел за ночь. А через два дня умер. Девушку так и не нашли.

Светка замолчала. Опустив голову, ковыряла носком ботинка асфальт и боялась поднять глаза на Тимура.

— Тим, — пробормотала она наконец. – Тим, я понимаю, это все сказки… Но есть одно «но». Посмотри на маску.

Тимур недоверчиво покосился на деревянную морду, лежавшую на скамейке. Что-то было не так. Он взял маску в руки и пригляделся. Левая сторона лба выглядела по-другому: морщин стало меньше, некоторые вообще пропали, а те, что остались, истончились.

— А теперь посмотри на себя, — добавила Света, протягивая парню зеркальце. — Ты стареешь.

Из отражающего кругляша на Тимура смотрела осунувшийся, будто лет на двадцать постаревший человек. Так выглядел его отец, когда Тимур заканчивал школу. Мешки под глазами набрякли, через лоб тянулись две глубокие борозды. Глаза погрустнели и поблекли, под подбородком провисла небольшая складка, а уголки губ сникли, обсыпанные мелкой сеточкой морщин.

— Тим, — Света забрала зеркальце из рук онемевшего парня, — кажется, это не сказка. Если верить байкам гуцулов, времени тебе до рассвета. Иначе ты постареешь и спятишь. Совсем, Тим, спятишь. Бесповоротно. Понимаешь? А потом…

Она вдруг взвилась, как ужаленная. Голос её задрожал, срываясь то на хрип, то на визг. Светка вскочила, нависал над Тимуром, тормоша его за плечи. Что-то кричала, толкала, дергала из стороны в сторону растерянного. Прокашлявшись, он сказал, разлепляя пересохшие губы:

— Че делать-то, Свет? – его голос казался ему чужим, старым и поскрипывающим.

— Не знаю. В сказках обычно всегда солдат обыгрывает черта, добро побеждает зло, герой спасает невесту… Но это не сказка, Тим! Получается не сказка, понимаешь? Я не знаю, что делать, — Светка обмякала.

— И правил никаких не написали, — подытожил Тимур и, помолчав, съязвил со злостью: — И не загуглишь ведь.

Он вдруг рассмеялся, повторяя последнюю фразу. На секунду ему показалось, что все происходящее все еще сон. Такое бывает, когда видишь сон во сне. Тебе кажется, что ты уже проснулся и весь бред позади, а потом осознаешь, что из одного сновидения мозг перекинул тебя в другое. Сначала теряешься и перестаешь доверять самому себе, не зная где правда, а где фантазия, но потом, когда Морфей разжимает хватку, вдоволь наигравшись с тобой, все-таки приходишь в себя. Озираешься по сторонам – вдруг очередной глюк? Но стоит уловить запах утреннего кофе, услышать привычное сопение рядом и почувствовать липкий пот на спине и лбу, понимаешь – все, проснулся, наконец. Вот и сейчас он очнется. Вот-вот…

— Тимур… Тимур…, — Светка тормошила его за плечо.

Он резко обернулся, словно вынырнул, и в тот же миг кашель ударил его под дых. Кашлял долго, надрывно ухая и задыхаясь. Рот прикрыл двумя руками, чтобы хоть как-то приглушить удушливую канонаду. А когда оторвал ладони от лица, они были липкими и буро-красными. Кровь. Значит, не проснется.

— Ладно, — сказал Тимур. – Во-первых, дай салфетку. Есть? Во-вторых, выкладывай, что еще знаешь. Хрен с ним. Хочет поиграть – поиграем. Только ты теперь пойдешь со мной. Ты же Жене это подсунула.

— Тим, я…, — Света хотела что-нибудь ответить в своё оправдание, но не нашлась. – Не знаю так или нет, но вроде слышала, что Переплут может отпустить того, с кем играет, если занять его другим. Другим человеком. Ребенком. Иначе все. С молодостью и душа выйдет. Гуцулы так говорят.

— Поехали.

В машине Света расщебеталась. Таксист, зевая, перекидывался с ней фразами. Тимур прирос лбом к окну, разглядывал ночные огни. Он не стал посвящать её в свой план. Того и гляди передумает, смоется. Светка, конечно, шебутная и почти на все готовая, но сейчас затылком чует – задумал нехорошее. Вон как заливается. Никакого радио не надо. Когда человек вот так до визгливости болтлив, значит боится и собственным голосом хочет заглушить тревожный перестук молоточков в висках. А страх Тимуру сейчас не союзник.

— Здесь остановите, — пробубнил парень с заднего сиденья.

— Без проблем, отец, — таксист оживился. Наконец избавится от назойливой пассажирки и дохающего за спиной деда.

Машина плавно остановилась. Водитель кинул на прощанье взгляд в спины странной парочке и ускользнул в темноту.

— Тим, ты чего задумал? Может, все обойдется, еще? Куда мы идем? Тим, не молчи. Тимур!

Он торопился. На часах без четверти пять. Рассветет в шесть, от силы в половине седьмого. Если верить Светкиным россказням, с восходом солнца ничего хорошего его не ждет. А верить приходится.

Девушка не поспевала вслед, сбивалась на легкий бег. Страшно, конечно. Быстро стареющий Тимур молчит, даже в сторону её не смотрит. Так сосредоточен и угрюм, что и слышно от него только сиплое грудное клокотанье. Ой не нравится ей это. Улизнуть бы от него, нырнуть в проулок и бежать. Но бежать-то некуда, здесь, на городском отшибе среди покосившихся частников и проржавевших гаражей. И куда они вообще идут? Может, заведет её сейчас и убьет? Разозлился за Женю и решил отомстить?

Света замерла, словно врезалась в невидимую стену.

— Не отставай, почти пришли, — бросил Тимур через плечо, не сбавляя шага. – Вон. Уже.

Из-за кудрявых верхушек деревьев выглядывало что-то хмуро-квадратное. Какое-то здание. Учреждение.

— Тим, это же…

— Приют, — холодно окончил Тимур.

Читать продолжение

— Мама, есть хочется, — тянут Аксинью за край полушубка откуда-то снизу. – Мама, есть хочется.

Женщина одергивается, выныривая из раздумий. Её рука крадется за пазуху, долго роется, отогревая закоченевшие пальцы. Ничего.

А снизу все настойчивее требуют:

— Мама, есть хочется. – Детский голосок трепещет на ветру. – Мама, нас покормят сегодня?

Аксинья не отвечает. Крепче прижимает левой к телу кутаный комок, пока правая шарит внизу. Наткнувшись на взлохмаченную шапку, ладонь останавливается, впивается пальцами.

— Тише, Сережа, Машеньку разбудишь, — разлепляет губы женщина. Слова вспархивают облачками пара и тут же растворяются в январской ночи. – Или, не дай бог, услышат.

Сзади зло цыкают, призывая к молчанию. До конвоя шагов пять, не больше. Еще один часовой прохаживается вдоль строя, изредка пыхая в почерневшие лица едким папиросным дымом. Пару шагов и будет тут, рядом с Аксиньей.

— А ну цыц, контра! Чаво раскудахтались? – винтовка в руках конвоира зыркает вороненым глазом по редкой – человек сорок — толпе. – Велено вам молча лямку тянуть.

Неровное людское месиво, где застыла женщина с детьми, вжимается головами в плечи, как собака перед ударом плетью.

— Товарищ, с утра ведь стоим. У нас тут дети, старики. Сжальтесь, Христа ради, — робко дребезжит над ухом Аксиньи. – Почто мы вам?

— Какой я тебе товарищ, падла? – часовой вскидывает винтовку, ища стылым дулом наглеца. – А ну выходь, коли смелый. Я тебе вмиг покажу, кто товарищ!

Строй смолкает, сжимается плотнее.

— Крутов, без самодеятельности! – одергивают часового. – Охолонь. Сейчас поведем.

Аксинья вжимает комок в грудь, хватает сына за плечо. Уже слышала это «сейчас поведем». По осени так увели у неё Степана. Увели навсегда, без возврата. Тогда белые отступали на Юг, аккурат через их деревню. Набили свои закрома, бесчинствовали три дня, а на четвертый собрали оставшийся десяток мужиков у церкви и «повели». Половину в свою армию, половину – кто не захотел дом бросать – в расход. А сейчас, значит, поведут и оставшихся — стариков и баб с детьми. Только уже красные.

Над строем проносится робкий гул, тут же усиливается. На противоположном от Аксиньи краю взвизгивает баба и валится на колени. Крутов в один рывок оказывается рядом с ревущей, бьет остервенело прикладом, снова замахивается. Кто-то из деревенских пытается остановить его, но Крутов замечает протянутые руки, бьет наотмашь в толпу.

— Федор, сучий сын, стой! – двое прыгают на взбеленившегося часового, хватают за руки, оттаскивая.

Бабу подхватывают, силясь поднять. Она как дырявый мешок с прелым сеном разваливается по рукам, не в силах стоять ровно. Жилистые ладони заталкивают её обратно в строй поглубже – сейчас подопрут телами, оботрут снегом, может, и в себя придет.

— Глотов, Кригерс, — командует голос из вооруженной кучки. – Под ружье контру, и всех в дом к старосте. Зуев, Серов, Негода, еще раз обойти деревню.

Двое часовых, подгоняя деревенских пинками и руганью, тянут строй вперед.

Среди ссутулившихся армяков ступать тяжело. Пока один конвоир подгоняет задних, второй осаживает передних – не дают растягиваться: вдруг кто сбежать решит. А бежать некому – бабы да старики, пара ребятишек. Да и куда бежать? Окрест лес. В зимнюю пору туда и по доброй воле не сунешься. Сейчас и подавно.

Красный командир не зря погнал деревенских в дом к старосте. Изба у деда Григория большая. Второй этаж хотел строить – война с немцем планы спутала. Сыновья на фронт осенью четырнадцатого еще ушли, а одному старику с инструментом не справиться. Война два года как минула, царя прогнали. А сыновья так и не вернулись. Прошлым летом декрет в деревню пришел: отдать землю мужику. А на что земля, если справляться с ней некому…

Передний часовой останавливает строй. Шныряет в широкую дверь, возится в темноте. Наконец, выйдя на крыльцо, командует:

— Яша, заводи!

Деревенские, крякая, тянутся по скрипучим ступеням. В сенях каждый задерживается, отряхивая снег с валенок. Конвоиры зло тычут в спины нерасторопному стаду дулами, поторапливают.

— А ну пшли, сволота! – гаркает Крутов сзади. – Бегом пшли. А то в расход всех тут же. Ну, не задерживай.

Аксинья впивается побелевшими пальцами в Сережину ладошку. Страшный он, Крутов этот. И глаз у него недобрый. Такому убить – раз плюнуть. Женщина протискивается через стариковский стон, стремясь занять место к печи поближе. Сейчас набьются в избу деревенские и закроют телами её и детей от злых глаз. Так, вроде, и полегче будет.

Она притирается спиной к беленому печному боку. Спереди все валят деревенские, вжали – не продохнешь. Аксинья силится раздвинуть свободной рукой хоть немного места, чтобы урвать глоток воздуха, иначе задавят. Не со зла, а по боязни – от сеней, где набилась дюжина красных, летят пинки и ругань, подгоняя нерасторопных стариков. Где-то в глубине людского месива всхлипывают, молятся. Комок в руках женщины вздрагивает, топорщится в разные стороны. Сейчас Машенька проснется, а дать ей нечего. Аксинья юркает рукой за пазуху, достает на свет тряпицу с завернутым хлебным мякишем и, найдя маленький сморщенный ротик, сует соску дочери. Тут же под руку тянут.

— Мама, есть хочется, — напоминает о себе Сережа.

Аксинья не отвечает.

— Граждане крестьяне! – ударяет в потолок зычный голос. – Нам доподлинно известно, что ваша деревня снабжает недобитых империалистов провизией. По законам военного коммунизма каждого, кто чинит препятствия советской власти, ждет расстрел.

Голос смолкает, давая сгрудившимся старикам переварить. Аксинья выглядывает из-за лохматых голов. На том конце избы, прямо у сеней высится красный командир. Еще совсем моледенький и розовощекий, а в глазах уже пляшут кровавые бесенята. Его обступила дюжина красных. Водят по собравшимся дулами ружей. Выждав, командир продолжает:

— Предлагаю не чинить препятствий и выдать контру. Иначе… — он понижает голос и обводит избу взглядом. — Крутов. Того бери и на двор.

Крутов как в клещи хватает старика за шкирку, в одно движение вздергивает, ставя на ноги. Деревенские, уже отведавшие нрава красноармейца, не тянут руки к земляку. Пока Аксинья силится выглянуть из-за лохматых голов, дверь сеней всскрипывает и закрывается. Тишина повисает под потолком избы, напряженная, хоть ножом режь.

До слуха доносятся невнятный старческий голос, лающая ругань Крутова. Потом хлопок. Еще один. Голоса смолкают, и через долгий миг в дверях вырастает хищная фигура красноармейца. Он зло скалится, обводя деревенских жадными до крови глазами. Кажется, даже носом ведет, ловя в воздухе что-то знакомое ему одному.

— Ясно? Повторять не стану. Выдавай контру по-хорошему!

— Мама, а где дядя Евдоким? – сын тянет женщину за рукав. – Мама, они его что…

— Тише, Сережа, тише, — Аксинья с силой вжимает сына в грудь. Только сейчас осознала, что произошло.

Чадная пелена опускается на глаза женщины. Сквозь неё доносятся чеканные обрывки голоса красного командира и лающие Крутова. Где-то под ними плещется женский плач, стариковское причитание. Аксинью тормошат, пискливо требуют в ухо:

— Мама, мама!

Комок в руках шебуршит, разваливаясь. Еще немного и зайдется требовательным плачем.

— Люди добрые, Христа ради, — над горсткой перепуганных деревенских поднимается статный старик, — мы никакой контры не знаем. Мы люди простые. Сами голодаем. По осени был отряд с ружьями и шашками. А нам что? Мы супротив ружья слова не имеем. Нас ограбили, забрали последнее и ушли дальше. Христом-богом прошу, не троньте! Мужик отродясь в похлитику не лез и сейчас не полезет. Дело мужика простое…

— А ну пасть прикрой, морда кулацкая, — замахивается командир. – Разведка ясно донесла – здесь белогвардейское гнездо. Крутов, на двор его!

Аксинья ныряет взглядом в пол, страшась поднять голову, ближе прижимает детей. Снова над головой скрипит дверь, снова лает красноармеец, снова глухие хлопки, а за ними мертвецкая тишина…

Женщина качает кулек, и с каждым мерным движением словно сама пытается нырнуть в спасительную дрему. Старики говаривали, что человек, не зная выхода из беды, всегда прячется в забытие. Так было, когда уходили белые. Она бежала вслед мужу, растрепанная и босая, сбивала ноги о промерзшую землю, а потом оступилась и упала, исчезла. В себя пришла под вечер. Над головой, загораживая небо, высился Сережа, прижимая крохотный кулек к груди. В этот миг сын напоминал Аксинье Степана. Такой же взъерошенный, чумазый, с глазами-угольками на потемневшем от пахоты и ветра лице. После того дня в деревне молчали. Молчала и Аксинья. Молчал Сережа, изредка прося только поесть. Все больше молчала Машенька, полугодовалая кроха. Словно понимала, почему мать не поет и не смеется. Только первую неделю требовала сытного молока матери, но, осознав, что выжатая грудь не может дать и капли, перестала плакать. Реденько только попискивала, прося тряпицу с хлебными крошками – замену соске. А сегодня, когда пришли красные, и вовсе спит весь день.

Пока женщина раскачивает кутаный кулек, в избе редеет. Как из подпола она слышит чеканный голос командира, последние всхлипывания и завывания стариков, хищный лязг зубов Крутова и тихое, едва уловимое:

— Мама, есть хочется. Мама, страшно. Мама…

— Мразь несговорчивая! Всех порешу. А ну, падла, отвечай!

— Охолонь, Крутов. Водить по одному. Расколятся. Контра.

— Товарищ командир, а может и правда…

— Мама, страшно… Мама…

Голоса усиливаются. Под потолком рыкает Крутов, обрушивая проклятия на плечи деревенских.

— А ну подымись, а ну… — кружит над головой женщины. – Подымись, кому велено!

Аксинья разлепляет глаза. На крутовском черном, побитом оспинами лице, сверкают клыки. Жадный рот тянется уголками в стороны так широко, что, кажется, клацнет сейчас, и в голодной пасти окажется и сама Аксинья, и дети, и стонущие деревенские.

— А ну пошли, подстилка белая, — красноармеец грязно и смачно выругивается.

Перепуганные старики прядают в стороны, стараясь сбежать от Крутовского взгляда. Лишь Сережа жмется худым тельцем к матери.

— Баюкай, Сережа, баюкай. Я принесу поесть. – трясущиеся руки суют сыну кулек. Пока женщина распрямляется, пытаясь загородить собой мальчика с сестрой, глаза бегают по избе. Лохматое человеческое месиво поредело вполовину. Лишь пришлые по-прежнему водят винтовками, а красный командир чеканит голосом, требуя выдать белых.

За дверьми зло подвывает ветер, гоняя меж согбенных домишек и сараев колючую снежную поземку. Женщина скрипит снегом, едва волоча ноги. С каждым шагом липкий страх, засевший между лопаток, разбегается по телу, сковывая и выкручивая суставы. Всей спиной, от поясницы до шеи, Аксинья чувствует, как нагло, по-хозяйски, словно гоня перепуганную телку на убой, ступает Крутов. Даже винтовку опустил – знает, что женщина не побежит, слишком боится. Занемевшая шея не дает обернуться, чтобы в январской ночи увидеть, где Крутов оставил других деревенских.

--Иди, иди, — поторапливает голос сзади. – Туда иди, прямо, не сворачивай. Да поживее. Вона, сарай видишь? Туда иди. Быстро давай, кому велено! Подстилка…

Красноармеец распаляется бранью так, что щеки Аксиньи заливает стыдливым жаром – хоть в снег ныряй, чтоб остудить. За десяток лет, что она прожила со Степаном, и половины не слышала того, как ругается Крутов.

Повинуясь, она плетется вперед, зажмурившись до боли в глазах.

— Дура-баба, в сарай иди! — Он с силой пихает её в спину, загоняя в черный зев косенького сарая. – Ну что, пришли, подстилка…

Аксинья слышит надсадный хрип у самого уха. Крутов рывком разворачивает её, впивается больно в руки.

— Сейчас ты мне все расскажешь… И где контру прячешь, и как таскалась с белыми… Мразь… Подстилка…

Грузное тело подминает и валит. В лицо слюняво тыкается щетинистый рот, царапая хрупкую кожу Аксиньи. Она чувствует, как чужие руки остервенело рвут юбки, терзают полушубок, впиваются в волосы…

— Все расскажешь… Только… Сначала… Мразь… Подстилка…

К горлу подкатывает валун, мешая дышать, тело женщины деревенеет, а хищный рот продолжает похабничать над ухом. Низ живота прорезает боль. Разливаясь по животу и ногам, мешается со стыдом. Крутов дрожит над Аксиньей, больно впивается в волосы и царапает лицо, шею. В темноте она отчетливо видит два жадных глаза.

— Говори… Подстилка… Я тебя… В расход… И ублюдков… Твоих… В расход…

Аксинья силится отвернуться, но красноармеец как клещами вцепился ей в лицо, заставляя смотреть на себя. Прижатая тяжелым телом, боится раскрыть рот, лишь трепетно ждет, когда все закончится.

Пока бьется над ней, дети в безопасности. Лишь бы Машенька не проснулась, не заголосила. Лишь бы красный командир не назначил нового расстрельщика… Все можно пережить. И потерю мужа, и голод, и стыд этот. Только детей нельзя пережить. Не должна мать детей переживать.

— В расход… Всех… — рычит Крутов. Его глаза закатываются. Рыкнув последний раз, он вздрагивает, взвывает волком, замирает на секунду и обрушивается всей своей грузностью на Аксинью.

Они долго лежат в темноте сарая. Наконец, красноармеец встает, поругиваясь, чиркает спичкой, выхватывая на миг из тьмы рябое лицо, и воздух вокруг наполняется едким папиросным дымом.

Аксинья лежит, распластавшись, и боится пошевелиться. Ей кажется, что сейчас, пока Крутов смолит папиросу, еще есть время пожить. А может, разомлевший, он раздобреет и отпустит её? Про стыд она никому не расскажет, ни единой душе. Уж вымоет как-нибудь со временем, и от смрада его, прилипшего к её телу, как-нибудь избавится. Даже готова еще раз потерпеть, сама отдаться! Лишь бы детей не трогал, лишь бы ушел…

— Федор! – открывается дверь сарая. – Федор! Ты здесь? Командир сказал уходить. Немедля.

— Кого черт принес? Ты, Негода? Чаво за переполох? Куда идти?

— Разведка вернулась! Гутарют, большой отряд белых в двух верстах. Снимаемся и идем.

— А контра? – папироса вспыхивает в ночи.

— Да леший с ними. Командир сказал не тратить патронов. В доме запрем и ходу, смекаешь? Надо уйти, пока все не замело. Ходу, Федор, ходу!

Выглядывая из-за растрепанных косм, Аксинья смотрит с надеждой в полоску тусклого света на пороге сарая. Там с ноги на ногу переступает красноармеец, которого Крутов называет Негодой. Её взгляд боязливо перепрыгивает с одной фигуры на другую.

— Иди, я сейчас, — сплевывает Крутов под ноги. – Закончить надо.

Дверь сарая отрезает сумеречный свет. Аксинья слышит, как ругается оставшийся красноармеец, шебуршит по карманам. Замирает.

— На вот. Подстилка, — что-то неприятно прыгает на расхристанный живот женщины. – Большего ты не стоишь.

Аксинья зажмуривается, боясь пошевелиться. Совсем рядом всскрипыает дверь, в ноги ударяет холодным.

Когда вдали перестает слышаться скрип снега, она подскакивает. Прыгнувшее на живот валится под ноги. Женщина, упав на колени, шарит по полу. Ладонь нащупывает что-то твердо-колючее, черствое. Хлеб! Засохшая краюха хлеба!

Следы на улице почти замело. Где-то в отдалении, едва различимо слышится брань. Аксинья бежит со всех ног обратно, к дому, где остались дети. Падает, проваливаясь в снег по пояс. Злой ветер швыряает колючие снежинки за шиворот, залепляет глаза и сечет кожу. Она бредет, обезумевшая, держа за пазухой черствую корку – самое драгоценное, что может быть.

Наконец, впереди показывается изба деда Григория. Аксинья врывается внутрь.

В темноте копошится взъерошенное-стонущее.

— Сережа! – кричит Аксинья, сбиваясь на хрип. – Сережа.

На миг под потолком повисает хрупка тишина. Женщина успевает шагнуть вперед, раскрыть рот, набрать полную грудь воздуха.

— Мама, — звонко взрывается из глубины избы. – Мама!

Аксинья кидается на голос, распихивая всклоченные е тела. Те прядают от неё, как от прокаженной.

У печного бока она замечает растрепанного мальчика с кутаным кульком в руке.

— Мама, есть хочется, — округляет сын глаза.

— Держи, мой хороший. Я принесла, принесла...

До Берлина я не дошел – особисты взяли сразу после Дрездена. На утро марш назначен, а меня командир к себе посреди ночи вызывает. Ну, думаю, пришло моё время. Захожу в блиндаж – а там вместе с комбатом чекист. Рябой такой, и хромает на одну ногу. Сразу я понял – Ваську нашли.

С Васькой-то мы с сорок второго плечом к плечу сражались. Я в войска попал зимой, а Васька к тому моменту калач тертый уже был, не смотри, что двадцать годков. Да я и раньше на фронт просился – не брали. Насилу военного комиссара уговорил – пришлось два года приписать.

Сдружились мы сразу. Считай, у него сестра младшая есть, и у меня – Маруська. Он — Степаныч, и я — Степаныч. Бойцы смеялись: мол, гляди, еще и от батьки одного.

Пули Васька не боялся. Завсегда первый в атаку шел. Встанет во весь рост и на врага. Другие, бывало, тоже во весь рост шли. Кто за Родину, кто за «Ура», а друг мой молча всегда пер. И как заговоренный. Под Москвой случай был: погнали Васькину роту в атаку. Гремит все, огонь, дым, немец нашим на голову снаряды сыплет. Одно слово – бойня. В той атаке вся Васькина рота полегла, а наш-то как из окопа во весь рост, так и до вражеской позиции. Трех фрицев прикладом укокошил, когда патроны кончились, а у самого только контузия легкая. Прикомандировали после того Василия к нашему батальону. Так и познакомились.

Вместе подо Ржевом горели. Мы тогда в кольцо к фрицам попали – на Угру шли. Там меня шальная пуля настигла. Помню только свист, низкий такой, а потом живот скрутило. И все. Очнулся когда — перед глазами земля трясется, кругом дымища и трупы. Снова в беспамятство упал. В себя до конца пришел только в блиндаже. Оказалось, Васька вытащил. Заметил, что санитарочка по полю ползет, хотел ринуться к ней: куда, мол, дуреха, под пули? Ну тут её и размозжило… А та санитарочка ко мне как раз пробиралась, вытащить хотела. Так Васька меня и нашел, спас.

С той поры мы еще крепче сдружились. В себя я пришел окончательно к осени. Друг меня все обхаживал это время: пайкой делился, табачком. И не отходил больше ни на шаг.

В сорок четвертом, когда немца за Союз прогнали, друг мне открылся. И почему молчун такой, и почему во весь рост в атаку, и почему прикипел ко мне. Родом он с Одессы сам. Там же под под развалиной дома после немецкой бомбежки осталась вся его семья: отец, мать, сестренка и братец. Больно я ему братца напоминал, вот и держался Васька за меня.

Побрели по Европе. Былой тяжести в боях уже не было – фриц поистрепался, пообломали ему зубы. В батальоне только и разговор было, что о Победе. Говорили, с той стороны союзники прут. Зажимаем фашиста, значит. Шли легко, даже радостно. Весной сорок пятого, считай, почти всю Германию освободили. Вон уже и Берлин мерещился вдали. Только с тех пор, как границу Союза перешли, Ваську словно подменили. В бой все так же в открытую шел, во весь рост. Даже в городских перестрелках не страшился. Только теперь вместо былого хладнокровия овладела им жажда. Раз, когда вышибали немчуру из городишки одного, закончились у Васьки патроны. Немец из дома отстреливался. Хотели было гранатами закидать, но Василий рванул к двери, опередил. Клянусь, что слышал сам, как нечеловечески кричали фашисты. Языка я не знаю, но так голосить можно лишь в одном случае – если тебя на куски рвут. Когда все стихло, решились мы домишко проведать. Глядь – сидит Васька на полу, весь в крови вражьей перемазан, дышит тяжело, надсадно, а кругом погром. И тела немчуры. Пятеро или шестеро. Такая смятка была – не разберешь. Комбат, конечно, Ваське медаль обещал, но храбрец отказался. Сказал, мол, никакой награды слаще крови фрица ему нет. С того раза его совсем надломило.

В батальоне понимали – мстит. Да и как не мстить? У каждого из бойцов своя история, конечно, но ни один не нашёлся, чтоб война не перемолотила. У кого брата, у кого родителей, у кого жен, у кого детей. У Васьки, получалось, всех и сразу. Только месть его болезная какая-то выходила. Чем ближе к Берлину, тем сильнее глаза кровью у Василия наливались.

В деревушке мы тогда стояли, под Дрезденом. Ваське повержилось, будто немчура, из мирных, косо поглядел на него. Завел он фрица за сарайчик, а вернулся один. Руки потирает, ухмыляется. Страшно мне тогда стало. Сколько зла у себя дома от фашиста видели, а теперь тем же злом платить? И кому? Старику-бюргеру…

Как Дрезден взяли, передышка настала. Наши силы стягивали, чтоб по Берлину сразу со всех сторон. День и ночь артиллерия утюжила город. Мы радостные, что кони ретивые, в бой рвались. Каждому хотелось гаду плешивому – Гитлеру – в морду плюнуть. И генералам его, собакам проклятым. А Васька заскучал, зазлобился.

Я ту ночь в карауле стоял. Как сердцем неладное чуял. Такая тишина была, хоть ножом режь. Мертвецкая прямо. Черт меня дернул пост оставить. Иду по кривой улочке, слышу – вроде плачет кто. Тихонько так. Будто даже не плачет, а мычит. Кинулся на звук – не пойму где. А сердце у самого прямо рвется наизнанку. Один дом обогнул, второй – никого. Ну, думаю, вержится мне, сонная одолела. Решил на пост вернуться. Тут и заметил. За сарайчиком, где Василий надысь старика-бюргера укокошил, точно мычат. Кинулся за сарай и обомлел от увиденного.

Василий в полутьме скорчился над кем-то и хрипит. Глядь – девчушку душит. Та совсем молоденькая, лет тринадцати, белокурая, как моя Маруська. Я её сразу заприметил, как только батальон на квартировку остановился. Они все три дня, что здесь стояли, молоко нашим носила по утрам.

Я к Ваське кинулся. Пусти, мол, чего творишь? Ребенок же совсем! А он как клещами в неё. Девочка уже и посинела вся и мычать перестала. Глазки закатились, ножка сучит по земле. Я Василия тяну, а он ни в какую. Пихается, рычит. Бодались мы с ним, бодались – не выдержал я. Тяпнул Ваську по голове, чем под руку попалось. Тот и слег. Не дышит. Я его тормошить, а он кулем завалился на девчонку и обмяк.

Тут меня прошибло – убил! Друга убил! Не помню, как тело в кусты спрятал. Вообще ничего не помню. Будто со стороны все тогда виделось: руки вроде мои, а волоку не я.

За то особист меня и взял. Убийство товарища дело ясное – расстрел. Только чекист непростой попался. Выпроводил командира, и остались мы наедине. «За что, — спрашивает, — Василия порешил?». Я все и выдал. Когда каждый день видишь смерть – расстрел не страшен. Убьют тебя раз всего, а вот как ты товарища убил, вспоминать будешь до конца своих дней. Готов я был к наказанию, не стал отнекиваться. Мне Василий жизнь когда-то спас, а я его по голове…

Особист прищурился, переспросил: «Не врешь?» Не дождался ответа, сам увидел, что не вру. Полез он за пазуху. Ну, думаю, прямо в блиндаже порешит. А он достает фотокарточку. «Смотри, — говорит, — это дочь моя. Как война началась, отправил её из Киева в Ленинград. Не пережила – твари из-за хлебной карточки и её, и жену порешили».

Смотрю на чекиста — будто сник он, ссутулился. Морщины и оспины запали глубже, а глаза так вообще провалились. Миг еще – совсем обмякнет, по полу растечется. И молчит.

Хотел было я рот открыть, он как воспрянет. Глаза полыхнули, распрямился. «Иди, — говорит. – Считай, что не было тебя никогда. Винтовку и форму сымай и иди. Уходи. Но если попадешься – больше не отпущу».

Так ночью я и ушел. Наутро наши на Берлин пошли, а я в одиночку к границе отправился, да только не дошел. Через неделю набрел на городишко. Измотался по дороге, изодрался, отощал в край. Добрые люди приютили, накормили, умыли. Спрашивать кто я и откуда не стали – кругом война, а человек от войны всегда бежит. От себя только не убежишь.

Остался я в городишке. Война минула. Я встретил женщину, справил новый документ. А через год сын родился. Василием назвали.

З.Ы. пооскорбляться или покидать в монитор знанием истории Великой Отечественной можно в комментариях

Валерий Александрович поправил ворот рубашки, взялся за дверную ручку и нерешительно вошел в класс.

— Опаздываем, Валерьсаныч! — донеслось с задней парты, и по кабинету прокатился раскат гогота.

Учитель виновато улыбнулся:

— Да там маршрутки. С утра, ребят, сложно уехать на первой. Ну, вы знаете.

— Меня батя возит! — деловито передразнил голос с задней парты.

Втянув голову, Валерий Александрович шмыгнул за свой стол. Сквозь рой голосов девятого «Г» пробивались обрывки воспоминаний.

Вот он, учитель истории, отдавший школе тридцать с гаком лет, входит в класс, и все замирают. А он, Валерий Александрович, чеканным шагом идёт к столу, открывает журнал, и звенящая тишина повисает под потолком...

Учитель вздрогнул, потряс головой, отгоняя воспоминания, и тихо сказал:

— Ребят, в прошлый раз мы с вами говорил о первой русской революции. Кто мне скажет...

Класс не слушал. Не отрываясь от телефонов, каждый обсуждал что-то своё. Откашлявшись, историк повторил громче:

— Извиняюсь, девятый класс. На сегодня вам было задано…

— Не задано, а предложено прочитать! – полетело в него и, отскочив, разлилось дружным взрывом смеха.

— Ребят, успокойтесь, пожалуйста, — голос историка едва пробивался из-за гогота учеников. Выждав, пока смех стихнет, учитель продолжил. – Итак, в прошлый раз мы говорил о предпосылках революции. Витя, скажи, пожалуйста…

— Пожалуйста! – вызвал Витя новый виток гогота.

— Хватит! Прекратите! Достаньте учебники и уберите, наконец, свои телефоны! – закипел Валерий Александрович. – Пожалуйста.

— А то что? Ну, что иначе? Валерьсаныч, вы не борщите, а то будет как с Верпалнной. Хотите, как Верпалнна? Ну вот и все. Вы не забывайтесь, пожалуйста. Договорились? Ну вот и ладненько.

Историк спрятал глаза. Сквозь выступающую солоноватую пелену пробивался газетные заголовки: «Учительница двадцать лет издевалась над детьми», «Ветеран педагогической труда оскорбляла учеников», «Уволена учительница, доводившая учеников больше двадцати лет», «Видеозапись с телефона ученика помогла раскрыть истинную натуру « заслуженной учительницы».

Валерий Александрович сдержанно кивнул.

— Ну вот, — довольно отозвалось из класса. — А телефоны мы оставим. А то мало ли чего.