(продолжение, предыдущий выпуск здесь)

Вы говорили, что я храбрая. Что находясь в такой трудной и стрессовой ситуации, я не сдаюсь, а работаю лапками в сторону своих целей.
Я не видела себя храброй. Храбрые спокойны, бесстрастны и бесстрашны, а меня мотает, как пустой стаканчик в ураган и от мыслей о будущем я проваливаюсь в тартарары.

Вы настойчиво призывали меня почаще переключаться на текущий момент, не пытаясь продумать все будущее сразу. Искать в текущем моменте возможности почувствовать себя хотя бы немножечко лучше. Важно дарить себе такие моменты и позволить им считаться важными, даже если они крошечные и недолговечные.
С Вами у меня это получалось, а без Вас нет.

Вы рассказали про упражнение «капелька благополучия»: в день сделать хотя бы один полностью осознанный глоток воды. Сосредоточиться на всех подробностях ощущений и получить удовольствие. То же самое с дыханием — сделать один прочувствованный в мельчайших подробностях вдох и выдох. И с едой тоже — хотя бы один кусочек еды положить в рот, не спеша прожевать и проглотить, отмечая все оттенки вкуса и ощущений. Вы говорили, это укрепляет чувство благополучия. Дает измотанной стрессом психике взять перерыв. Мне упражнение понравилось. В нем не требовалось вызывать в себе чувство благополучия на продолжительный срок. Думать о нем и чувствовать его больше минуты приводило к панике.

Когда я выходила с сеансов особенно посвежевшей и окрыленной, я часто пугалась — а вдруг я вылечилась и терапию придется завершить? И я останусь без Вас!
И потеряю единственную ниточку к выходу из темного, сырого, тесного лабиринта, в котором я прожила до встречи с Вам.

Пару раз я даже смогла поймать ощущение, как оно будет, когда я действительно вылечусь, и терапия станет мне не нужна по естественным причинам. Лабиринт останется далеко позади. Моя жизнь станет шире и разнообразнее. Она наполнится светом, воздухом, значимыми и радостными вещами, мне станет легче дышать, свободнее себя выражать и интереснее жить. Как будто я в машине времени могла попасть на тысячу лет вперед, и поскольку до такой жизни целая тысяча лет, эти мысли и чувства меня не пугали.

А пока что моя жизнь продолжала заполняться чувствами разной степени трудности и неприятности.

Я с 13 лет вела бумажные дневники. У меня сохранились все, которые я заполняла с начала эмиграции, и еще я из последней поездки на родину привезла пару сохранившихся со времен моего первого студенчества. Я села все их перечитать и вспомнить, как мне жилось и что я чувствовала, но меня ждал неожиданный облом. О событиях я почти ничего не писала. Страница за страницей я боролась со своими чувствами, которые я даже назвать не могла. Пыталась подавить свои настоящие, «неправильные» , и заставить себя чувствовать «правильные и одобренные». Неправильные — это страх, уныние, уязвимость и печаль. Одобренные — спокойствие, невозмутимость и умеренное удовлетворение жизнью. Как в детстве. В родительском доме помимо злости на родителей, категорически нельзя было показывать, что тебе страшно или грустно, что ты в чем-то недовольна жизнью. Папа гневался, мама обижалась. Но и бурно радоваться тоже было нельзя. Это всех раздражало. Самым безопасным было выглядеть спокойной и довольной жизнью, не иметь жалоб и плохого настроения. В результате мое внутреннее пространство напоминало пустое бетонное помещение с низким потолком и тщательно замурованным подвалом. В подвале в неразобранном виде обитали все неугодные чувства, а в помещении над ним можно было находиться только в полусогнутой позе по пояс в стыде и с горской маленьких, бледных, поверхностных переживаний. Стоило появиться яркой радости, которая пыталась меня разогнуть, я больно стукалась головой об потолок. Когда я возвращалась в детские воспоминания посмотреть, что я чувствовала, я находила только это помещение с низким потолком, и в нем практически ничего не происходило.

Выпущенные с помощью терапии подвальные изгнанники — ярость и боль — появились отнюдь не в чистеньких костюмчиках и с причесанными волосиками. Они не встали на стульчики и не прочитали милый стишок для мамочки. Они как грязные, педагогически запущенные дети завывали и мычали нечленораздельное, висели на стенах, бились в них головой и искали в помещении пятый угол. От этого меня шатало и я боялась в порыве сделать что-то, о чем я пожалею. Оказалось, знакомство со своими чувствами — это совсем не встреча с изысканными и тонкими переживаниями красоты жизни. Это, как точно опишет один человек много лет спустя, — «Когда в терапии я начала чувствовать свои чувства, то первое, что я почувствовала — КАК! МНЕ! ПЛОХО!»

Вы говорили, чувства — они как погода. Они просто есть. Они не могут быть правильным или неправильными.

Вы говорили, между импульсом и действием, между эмоцией и порывом что-то сделать на ее волне нужен зазор хотя бы в секунду: включить осознанность, назвать эмоцию и решить, что с ней делать. Не обязательно переходить к действиям, можно просто позволить ей происходить. Если они заливают с головой, то не бежать от них, а вместо этого заземлиться, продышаться и побыть с ними.

Я пробовала. От этого действительно становилось легче. Невыносимая эмоция нередко отступала, стоило войти с ней в контакт. Но не всегда. Часто ей конца и края было не видать, и дальше оставалось только блокировать ее по-старинке — отсоединяться, уходить от мира в интернет, закрывать дверь подвала.

Но в этом утомительном процессе родилось и хорошее. «Легализация» Мисс Мелкой как принятой части себя вернуло забытую способность видеть в мире красоту и даже волшебство. Чувствовать запахи. Воспринимать краски. Получать небольшие удовольствия. Я так и не смогла найти слов описать это глубинное чувство удовлетворения от восстановления своей целостности, когда присоединяешь отколотую и отвергнутую когда-то часть себя. Это как вернуть себе руку или ногу, и начать наконец-то нормально функционировать, как оно задумано природой, а не использовать костыли и прочие приспособления к жизни, чтобы компенсировать их отсутствие. Это как вернуть мозгу потерянный глаз — не только зрение становится полноценным, но и мозг начинает работать, как ему положено, получая полную визуальную информацию о мире.

Но Мелкой было мало, что ей, прожившей всю жизнь в изгнании, выделили важное место за общим столом. Мелкая не хотела там просто сидеть украшением и никому не мешать. Она принесла с собой не только способность чувствовать оттенки жизни, она принесла список требований. На просьбу дать почитать отвечала отказом. Причем, даже Мистер Большой, не без бу-бу-бу, но согласился помочь добыть ей желаемое. Все равно нет! Я пыталась нащупать внутри, что ж ей такое эдакое надо-то, этой чертовой пигалице, но я натыкалась только на протест и стену из густого тумана. Из тумана торчал знак «Не входи — убьет!»

Я посмотрела на Ютубе короткометражку Our Time Is Up, про терапевта, который узнает, что ему осталось жить шесть недель, и резко меняет свой подход. Перестает просто отсиживать сеансы, вяло говоря дежурные фразы, растягивать терапию на годы, а на упреки в отсутствии прогресса отвечать «Всему свое время». Вместо этого, засучив рукава, начинает резать правду-матку и применять радикальные методы. Чуваку, меняющему женщин, как перчатки, не в состоянии завести стабильные отношения, говорит, что тот может хоть весь город перетрахать, член его больше от этого не станет, а самооценка от беготни за молоденькими не поднимется. Но самое главное, реализовать свое глубокое и большое желание трахнуть свою мамочку он все равно не сможет. Тем более, мамочку ему тоже удовлетворить не получилось бы. Чувак вылетел из кабинета пулей. Булимичке говорит, что сам скоро сам блевать начнет от ее рассказов. Чуваку с паническим страхом темноты просто выключает свет в кабинете. Гермофобку запихивает в мусорный бак. И так далее. Потом курит травку со своим садовником. Выставляет дом на продажу. Внезапно появляется первый чувак, сгребает его в охапку и радостно говорит, что наконец-то смог начать моногамные отношения с женщиной. Приходят и остальные клиенты, рассказывают, как активно начали исцеляться, и от души благодарят.

Первая мысль после просмотра — может, я все же в неправильной терапии? Может, меня лучше жесткой рукой с головой в помойку, чтобы я, как клиенты в короткометражке, за короткий срок излечилась и побежала в полноценную и счастливую жизнь? А не эти все бережность, безопасное пространство, чуткость, постепенность. Но еще пришло леденяще-изжожечное чувство, как ак от «Толстухи» Ялома: а вдруг и Вы тоже не говорите мне, что думаете на самом деле? Я каждый сеанс сижу и раскрываюсь перед Вами, а Вы, может, ко мне отвращение чувствуете и просто притворяетесь заинтересованной и принимающей. И, когда я наивно делюсь сокровенным, Вы про себя морщитесь: фу, жирная, неухоженная баба, неудачница, сама во всем виновата, по своей вине оказалась в жопе, а теперь хочет чистенькой выбраться. Сидит тут, копается в своем говне, да еще и мне его тащит вместе со своим внутренним идиотским кукольным театром.

Я хотела отправить Вам ссылку, но передумала. Я ведь никогда не узнаю правды. И, наверное, не поверю любым Вашим заверениям, что вы про меня так не думаете.

Вместо этого я задумалась, надо ли мне вообще учиться доверять, принимать поддержку, если, уж будем честны, в реальном мире я никому не всралась. Никто не будет меня искренне поддерживать. Я в «дорогое Мрзд», которое может какие-то запросы реализовывать, верю больше, чем в то, что кто-то будет мне искренне симпатизировать и не иметь корыстных целей.

Но через какое-то время я все же рассказала вам про короткометражку и отправила ссылку. Вы посмотрели и сказали, что этот терапевт свои проблемы решал, а не клиентские.
И если бы работа терапевта требовала хороших актерских данных, вы провалили бы ее с самого начала. Я посмотрела на Вас, прислушалась к себе и успокоилась. Я в Вас ни разу не замечала ужимок, приемчиков, неестественности, натужности или наигранности.

Один страх отпустил, но его место торопливо занял следующий. У них там очередь, которая никогда не пустует. Страх, что Вы меня бросите. Сколько раз уже такое случалось в моей жизни — человек приходил, живо мной интересовался, завоевывал доверие, давал надежду, а потом резко отталкивал, унижал и выбрасывал. Я никогда не могла понять, что случилось, что я такого сделала, и мне никто ничего не объяснял. Люди очаровывались мной, а потом внезапно разочаровывались. Как тумблер в них переключался в одночасье — горящие глаза становились пустыми и рыбьими, улыбающееся лицо кривилось от презрения или отвращения, и вместо тепла вдруг, безо всяких объяснений, холод и дистанция. От меня уходили не задумываясь и не оборачиваясь. Ни один бывший не звонил мне по пьяни и не пытался меня вернуть. И хотя мой муж не сбежал от меня, как сбежал от своей первой жены, он просто превратил меня в бытовой предмет для эмоционального битья, который не жалко. Я не представляю для людей ценности. Какой же мне смысл тогда всерьез осваивать опыт, который со мной больше никогда и нигде не случится?

Муж между делом придумал себе новый прожект — решил пригласить друга детства погостить в доме в пустыне.

Друг этот к нам уже приезжал. Друг — это второй и последний человек из жизни мужа, с которым я встретилась. Несколько лет назад мы ездили в соседний штат повидаться с одним из братьев мужа. Та поездка показалась мне очень странной — не понятно, зачем мы туда поехали, отношения между братьями мне показались неловкими, им практически не о чем было говорить. Муж остался поездкой разочарован, брата назвал неудачником и долго обсасывал его недостатки. Муж был шестым и последним ребенком в семье, у него в живых остались еще два брата и сестра, но больше ни с кем он меня не знакомил. Сказал, что остальные все его знать не хотят.

В прошлый визит друга муж развлекал его и показывал ему город, но в итоге остался крайне недоволен. Друг на все реагировал ровно, не выразил ни восторга, ни зависти, не был ничем впечатлен. По словам мужа, в последний раз, когда они до этого виделись, друг был на коне, при хорошей работе и машине, а муж был в жопе. Но потом все поменялось — друг потерял хорошую работу, ему пришлось вернуться жить к родителям, а муж в крутом городе и при крутой работе весь такой стал крутой. Похоже, мужу очень хотелось отомстить, но не вышло. Хотя мстить, вроде, было не за что, друг его никогда не опускал и не лажал.

Попозже из многочасового бухтения мужа выяснилось, откуда у него такой зуб на чувака. Муж считал его виноватым в том, что поздно лишился девственности. Друг оказался геем, о чем в их детстве не говорилось, и не выражал никакого интереса к знакомствам с девочками и не хотел в этом составлять мужу компанию. А один муж это делать боялся. Девушки тоже были виноваты, даже больше друга — они не обращали на мужа внимания.
— Погоди, — как-то сказала я ему, — ты же сам говорил, что в подростковом возрасте не мылся, не выходил в люди и был зол на весь мир. Ты никому даже шанса не дал с тобой познакомиться.
— Должны были несмотря на это все ко мне клеиться! — заявил муж.

Я ни разу в жизни не слышала от него ни одного доброго слова о женщинах. Он все время шипел, что женщины много о себе думают и много хотят, и с удовольствием смаковал истории, где женщин использовали и бросали. Он был инцелом еще до того, как появились инцелы. Весь женский род был коллективно виноват в том, что у мужа не было секса до 24-х лет. Бывшая жена была виновата в том, что оказалась единственной, кто с ним переспал. Он целых четыре месяца ее упорно домогался, пока она страдала по кому-то другому. Недостойному, конечно же, по словам мужа. Из страха, что ему больше никто не даст, муж на ней и женился. Но секс, ради которого все затевалось, случался не чаще раза в год. По вине жены, конечно же, по чьей же еще? Ей для оргазма нужно было что-то такое, что отнимало у мужа много сил. Пожив с ней пару лет, он безо всякого предупреждения собрал вещи и свалил. Разводился с ней по почте. Я втихаря мечтала, когда же он уже со мной сделает то же самое, но вот уже седьмой год, а воз и ныне там. После развода женщины мира взялись за старое — отвергать и унижать, унижать и отвергать. В эту сплоченную в едином порыве армию каким-то непонятным образом затесалась белая ворона — дочь владельца бара, куда муж регулярно ходил бухать. Муж ей приглянулся, и она активно давала ему об этом знать. Когда он понял, что дело всерьез, он резко перестал в тот бар ходить, хотя девушка была в его вкусе — молодая азиатка. Наверное, испугался, что снова придется прилагать усилия в постели.

Несмотря на то, что друг детства вероломно лишил мужа активной сексуальной жизни в юности, а потом еще и оскорбил, не позавидовав его жизни в городе, муж решил попробовать еще разок. Он вслух размышлял и фантазировал, что ему покажет, куда сводит, какую мебель надо докупить, чтобы другу было комфортно. При этом он ни разу не задумался, как сделать дом уютным для меня, а жизнь в убивающем климате — хотя бы сносной. Рявкал, потерпишь и привыкнешь.

И я знала, что мне ни при каких условиях, ни при каких обстоятельствах нельзя оказаться в пустыне. Я. Там. Просто. Не. Выживу.

Контраст между живым интересом, теплом и бережностью, которые я получала на сеансах, и отношением ко мне близких стал осознаваться не только в отношениях с мужем. Я смотрела на свое детство новыми глазами и видела, насколько я как человек со своими чувствами была неважна для своей семьи. Еще я пыталась вспомнить, проживала ли я в детстве такие же моменты светлой, идущей из сердца радости, как с Вами, и не могла. До школьного возраста в памяти остались редкие моменты, когда я чувствовала себя живой и чем-то увлеченной, но они случались в одиночестве, без опыта разделения этих переживаний с кем-то другим, кто мог поддержать эту радость. Окружающие жили погруженными в свои личные переживания, и мои радости их или оставляли равнодушными, или раздражали. Я рано научилась гасить в себе такие порывы.

По мере того как я проводила линии между обстоятельствами прошлого и покореженными участками моей психики, я время от времени впадала в скепсис. Ну не может же быть, что все было настолько плохо? Может, я все же преувеличиваю? Может, я напридумывала или неправильно запомнила? Может, у меня просто чрезмерно болезненные реакции на обыденные события? Почти все мои сверстники так жили, и ничего, выросли нормальными, в отличие от меня.

Вы говорили, в нашем терапевтическом пространстве не суд присяжных. Не важно, каким было происходившее с точки зрения объективной, беспристрастной реальности. Важно, как оно проживалось для меня, и как повлияло на то, какой я стала. И работать надо с тем, что есть здесь и сейчас. Кроме того, наша память не является документальным фильмом. События в ней не всегда хранятся в виде полноценного нарратива с непрерывным визуальным рядом и всеми сопровождающими звуками, запахами и ощущениями. Иногда от воспоминания остается только невнятный кусочек, как обрывок фотографии, — один звук, например — и это не критично. Критично то, что я чувствую сейчас в этот конкретный момент моей жизни.

Я продолжала активно копаться внутри в поисках каких-нибудь здоровых желаний и стремлений, помимо выживания. И чем больше я копала, тем чаще меня ни с того ни с сего охватывал необъяснимый, пронизывающий страх. Он говорил «Сиди и не рыпайся. Ничего не желай и ни о чем не мечтай. Не выделяйся, не ищи лучшей жизни, не пытайся ни в чем преуспеть. Будешь очень жестоко наказана».

Я перебирала свое прошлое в поисках, где, когда и с кем я усвоила это жесткое правило. Детство до школы я практически не помнила, за исключением горстки событий. Целые многолетние куски отсутствовали в моей памяти. По моим ощущениям, с началом школы внутренний бетонный потолок опустился еще ниже. Если до этого у меня случались редкие моменты, которые запомнились внутренней живостью, непосредственностью и радостью, то пойдя в первый класс я стала совсем серой и жила в полусонном состоянии. Словно задержала дыхание и забыла выдохнуть.

Вряд ли дело было в начале школьной жизни. Я хорошо училась, ко мне нормально относились учителя и ровно — одноклассники. Скорее всего, дело было в отъезде сестры на учебу. В семейной динамике что-то поменялось, но что и как — этого я даже в ретроспективе нащупать не могла. Я ходила в школу, после школы делала уроки, время от времени проводила время с подругой. Много читала. Не помню каких-то серьезных, захватывающих увлечений или хобби. Домашняя библиотека находилась в моей комнате, после школы я брала книгу и ложилась с ней на кровать до вечера. Так делала мама, когда приходила с работы — переодевалась в ночнушку, ложилась на диван с детективом и выпадала из мира до прихода отца. Когда он приходил домой и садился перед телевизором, приносила ему еду и уходила на кухню — курить, готовить еду и читать дальше. Она оставалась там до поздней ночи. Иногда, когда я не могла уснуть, я приоткрывала дверь в свою комнату и слушала, как она мыла посуду. Спать меня не укладывали, я должна была делать это сама. Этот шум воды помогал мне почувствовать себя не так одиноко.

— Какой же страшной скукой было пронизано все ваше детство, — покачали Вы как-то головой.

Оказывается, детям нужны не только еда, одежда и крыша над головой. Оказывается, им еще нужны и стимулирующие, развивающие занятия! Таких понятий в моей ближайшей и расширенных семьях не водилось. Я жила в режиме школа — дом — школа как родители жили в режиме работа — дом — работа.

Отец работал по шесть дней в неделю, а в воскресенье весь день спал, запершись в своей комнате. И упаси боже его разбудить. Будучи большим начальником, он всю неделю очно взаимодействовал с людьми, и в субботу ходил на работу, чтобы просто побыть там в тишине. Мать работала на пятидневке и часто брала ночные смены в больнице. Они практически никуда не ходили, да и ходить в нашем городишке особо некуда — один драмтеатр да пара кинотеатров, а на улице большую часть года темно и очень холодно. Люди, в основном, бухали по домам или ходили друг к другу в гости. Мать была бы не против, но для этого надо и к себе приглашать, а папа этого не любил. Когда он дома, там не должно было быть чужих, которе будут ему мешать смотреть телевизор и ходить по квартире в трусах. Жена же должна находиться на кухне и греметь кастрюлями, а не шляться по гостям, и вся еда должна была быть свежей и приготовленной с нуля. Как-то мать сварила бульон для супа и часть его заморозила для следующей кастрюли. Когда отец узнал, что его суп сварен не из свежего, а из предварительно замороженного бульона, он взял всю кастрюлю и вылил в унитаз и заставил ее варить свежий бульон.

Вдвоем они тоже почти никуда не выбирались. Раз в год мы ходили отмечать новый год к знакомой семье с дочерьми моего возраста, да и все. По пятницам отец умеренно пил с коллегами, раз в год ездил с ними на рыбалку и охоту. Других увлечений или хобби у него не было, как и у матери. Она читала книги, курила, грызла семечки, по выходным ходила в парикмахерскую и на маникюр, долго висела на телефоне с бабушкой и при любой возможности брала отпуск повидаться с ней и сестрой, провести время подальше от мужа и яростно потратить до копейки все выданные им отпускные деньги. В совместные отпуски они практически не ездили. Близких подруг у матери не было, о чем она говорила со слезой жалости к себе. Я же, говорила она, все в себе ношу, мне же совершенно не с кем поделиться.

— Знаете, — говорила я Вам, — если выбирать, чего мне больше всего не хватало, то это даже не любви, а чтобы со мной разговаривали. Просто разговаривали, о чем угодно. О погоде, природе, о кино, книгах, комнатных растениях, узорах на клеенчатой скатерти. Просто обменивались со мной мыслями, задавали вопросы, слушали.

Вы спросили меня, будь Вы в моей жизни тогда, о чем бы мне хотелось с Вами поговорить. Я представила и заулыбалась: мне бы хотелось сходить с Вами в картинную галерею и обмениваться впечатлениями о картинах. Мне было бы очень интересно послушать, как Вы видите картину, и поделиться своим углом зрения, сравнивать и удивляться, как по-разному мы воспринимаем, и получать от этого большое удовольствие. Это стало одной из моих самых любимый фантазий о Вас.

Родители же общались со мной преимущественно только по делу, о школе и жизни не спрашивали. Предполагалось, что как с уроками, так и с проблемами в школе и жизни я должна разбираться сама, никого этим не нагружать и ни на что не жаловаться. Все заняты, им некогда, они устали, у них свой груз проблем, и им не до меня. В доме всегда висела невидимая, темная, тяжелая туча, о которой не говорили, которую не называли, но давила она на всех. Прорывалась она, в основном, через бесконечное бурчание отца, его длинные, критикующие все и вся монологи и периодические скандалы. Во время скандалов он орал на мать, а она молчала и жалась по углам. Иногда пряталась в моей комнате, жалуясь мне на его жестокое обращение и его проблемы в интимной жизни. Гладила меня по голове и хныкала «А папочка-то твой импотент с тридцатилетнего возраста!». До рукоприкладства у них никогда не доходило, да это и не было нужно — отец умел словами избить тебя так, что ты не встанешь. Он долго, подробно, не стесняясь в выражениях распекал и унижал за малейший промах, и говорил об этом по несколько дней подряд, а потом начинал также подробно и во всех красках воспоминать все твои предыдущие ошибки. Он считал, такие разносы — это самый действенный способ исправить недостатки в другом человеке. Лучшее, что можно было сделать живя с ним в одном доме, это поменьше попадаться на глаза, да и вообще поменьше жить. А то ведь когда живешь — неизбежно совершаешь ошибки, а тебя потом за каждую из них будут методично топтать, сдабривая это грязными ругательствами, до конца твоей жизни.

При скандалах он поминал матери какое-то прошлое, из-за которого, в том числе, по его словам, я родилась хилой и больной. И хотя орал он не на меня, а на нее, я чувствовала себя виноватой, что доставляю ей своей бракованностью такие тяжелые страдания. Даже если быть живой и радоваться жизни не было бы так страшно, я бы все равно не смогла бы себе этого позволить — как же можно вообще чувствовать право жить, когда сама твоя жизнь стала причиной мучений самого важного человека в твоей жизни? Я и не жила, и даже осознавала этого. Я была просто выцветшими обоями на стене, которые не радуют, периодически раздражают, и глаза бы мамины их не видели, но они прикрывают стены и без них никак.

— Это сколько же сил вам нужно было, чтобы такую масштабную личность, как вы, сжать до такого маленького размера! — в сердцах как-то воскликнули Вы, слушая про мое детство.

Однажды эта сжатая пружина попыталась развернуться. Со средней школы я стала время от времени записываться в спортивные секции, потому что начала набирать вес. Я не знала, почему это происходит и что с этим делать. До культа диет оставалось еще много лет. Информации, как снизить вес, кроме как «больше двигаться» вокруг меня не существовало. О правильном питании никто и не слышал, а тех, кто вел физически активный образ жизни, считали чокнутыми. Оба родителя страдали лишним весом, в доме была преимущественно тяжелая и сладкая пища, как любил папа. За моим питанием никто не следил — что нашла в холодильнике и в шкафчиках, то и ешь, и я ела то же, что и родители. Однажды под книжку я не глядя съела 30 конфет. Отец нашел фантики в мусорном ведре, пересчитал их, сложил в целлофановый пакетик и тряс им перед лицом матери, обвиняя ее в моем ожирении. Мать молчала и поджимала губы, а я едва дышала от ужаса и стыда, что снова делаю жизнь моей несчастной матери невыносимой. Мне он ничего не сказал. Она тоже. И ничего не сделала, только смотрела на меня с еще большими обидой и разочарованием. В попытках «больше двигаться» я записывалась то на волейбол, то на баскетбол, то на плавание. Меня даже отдали в спортивную школу по плаванию на год и на лето в спортивный лагерь. Дольше я не продержалась — не смогла долго выдержать изнурительные тренировки и оскорбления с унижениями от тренеров. Тогда считалось, именно так, пинками и ругательствами, и надо воспитывать спортивные кадры. Я говорила родителям, что не хочу больше туда ходить, но меня не слушали. Я стала прогуливать тренировки и врать о болезнях, пока тренерам это не надоело и меня не выгнали. Мама была мной очень разочарована.

Когда мне исполнилось 15, в страну потекли первые ручейки похудательного культа, и из рук в руки начали передаваться диеты в стиле «похудей на 10 кг за две недели: яйцо утром, стакан бульона в обед и корочка хлеба на ужин». Я почувствовала надежду — наконец-то я смогу взять ситуацию с лишним весом в свои руки и решить эту проблему. В начале учебного года я села на одну из таких диет и записалась на занятия танцами для взрослых, где преподавали простенькие движения для дискотек. В отличие от всех остальных видов физической активности, танцы мне зашли. Я с ходу ловила движения, могла их легко повторить и тихонечко получала себе от этого удовольствие, слушая современную танцевальную музыку и выражая ее в теле.

Однажды, когда я шла к раздевалке перед занятием, я заглянула в щелочку двустворчатой двери в танцевальный зал. Там заканчивалась тренировка концертного коллектива школы по бальным танцам. От увиденного у меня дух захватило. Стройные, грациозные молодые люди с идеальной осанкой изящно кружили в вальсе под красивую, классическую музыку. Приподнятые подбородки, ровные спины, отточенные движения. Они показались мне небожителями, а увиденное — кусочном другого, далекого мира, который не понятно как затесался в нашем темном, холодном, маленьком рабоче-крестьянском городишке с зоновскими понятиями. Я по сравнению с ними почувствовала себя пыльным мешком картошки. Но каждый раз перед занятиями с надеждой снова заглядывала в щелочку, не получится ли еще раз подсмотреть за недоступной мне жизнью. Однажды за этим меня заметил преподаватель танцев, я чуть не провалилась от стыда сквозь землю и, опустив голову, быстро пробежала мимо него в сторону раздевалки.

(здесь собраны вместе посты: один, два, три, четыре, пять)

https://vk.com/artqot