За Правду

Панцершрек – ручной противотанковый гранатомет называли «Ужас танков» и «Печная труба».

Ил-2 – советский штурмовик стал для немецких солдат настоящей «Чумой» и «Черной смертью».

Sd.Kfz. 251/9 – полугусеничный бронетранспортер с 75-мм короткоствольной пушкой стал на фронте «Окурком».

У-2 – советский биплан ставший во время войны ночным бомбардировщиком, немцы окрестили «Кофемолка» и «Швейная машинка».

Sd.Kfz.13(14) – немецкий легкий броневичок за слабую защиту презрительно называли «Корыто».

Нашу 203-миллемтровую гаубицу «Б-4» - противник величал не иначе как «Кувалда».

MG-34 – единый немецкий армейский пулемет получил прозвище «Пила Гитлера» и «Погремушка для костей».

Советскую тяжелую самоходно-артиллерийскую установку ИСУ-152 звали «Зверобой».

Raketenwerfer 43 – станковый гранатомет в войсках прозвали «Куколка».

Наш тяжелый танк КВ-1 за «неубиваемость» немцы назвали «Призрак».

…На веранде рядом с Молотовым… Александр Иванович Покрышкин и его жена Мария Кузьминична. Сели за стол обедать. Сперва было налито сухое вино. Покрышкин поморщился. Появился коньяк. Покрышкин смотрит групповой снимок летчиков-героев:

– Этого нет, этого нет, этого нет, этого нет. Дзусов умер. Братья Глинки. Обоих нет. Этот здоровый, пил, курил… А этот не пил, не курил – рак.

– Я ведь тоже на фронте была всю войну! – говорит Мария Кузьминична.

– Так что перед вами гвардии рядовой… Нет, сержант я, сержант, в высоком звании.

– А что, – говорит Молотов, – у солдат каждое звание имеет очень большое значение. Здоровье как? – спрашивает он у Покрышкина.

– Да война, знаете…

– У него спина болит, – отвечает за мужа Мария Кузьминична, – потому что во время войны его сбивали, он же падал прямо в лес с самолетом, у него поврежден позвоночник. А потом перенес две очень тяжелые операции. Мы на Покровского молимся. Врачи сказали, что это война.

– То, что поработал, на здоровье не могло не отразиться, – говорит Молотов.

– Ты стреляешь, по тебе стреляют. Перегрузки большие. Сознание теряешь. Так четыре года, – кратко поясняет Покрышкин.

– Он же четыре года воевал, с первого до последнего дня! – добавляет Мария Кузьминична.

– Большое вам спасибо за смелую дипломатию, – обращается Покрышкин к Молотову.

– Вам, вам больше надо говорить спасибо, вам больше приходилось.

– Наше дело маленькое, наше дело стрелять. А ваше дело было – политику построить… Заставить капиталистов воевать против капиталистов… Тяжело было. Главное – победили.

– Теперь мы это дело никому не дадим назад повернуть, – говорит Молотов. – Но трудности еще могут быть большие. Иметь дело приходилось с разными людьми, вплоть до Гитлера. Только я с ним имел дело… Пришлось повидать много разных людей.

Спрашиваю Покрышкина о воздушных боях.

– На всех самолетах ручка от пушки, – отвечает Александр Иванович. – Ручка большая. И пулемет – кнопку нажимаешь. А воздушный бой – он из секунд. Прилетаешь – патронов нет, а снарядов полно. Я всем приказал: от пушек и пулеметов – на одну гашетку, поймал, нажал, все стреляет – пушки, пулеметы, все залпом. Ну, конечно, сбиваешь. На «Кобре» пушка 37 мм, а на «Ла-5» – две по 20 мм.

– Вам в таком положении сколько раз приходилось быть? – спрашивает Молотов.

– Много раз. Зафиксированных боевых вылетов у меня около семисот. Воздушных боев больше полутораста.

– И 59 самолетов сбил лично, – добавляю.

– Ну, это засчитанных. Был приказ в 41-м году: засчитывать, когда наши пехотинцы подтвердят. Потом фотокинопулемет. Что, немцы нам подтвердят?

– А сколько всего вы сбили?

– По памяти, я сбил 90 машин, – говорит немногословный Покрышкин. – Да, засчитанных и незасчитанных. Я врезал ему, дымит, упал где-то, его не засчитали. Летчики летали хорошие, самолеты у них хорошие. В 42-м я летал на «мессершмитте» на спецзадание. С немецкими знаками… На «МиГ-3» фонарь затягивали наоборот, назад, а не вперед. Надо затянуть назад и на замки поставить. Сбрасывали фонари, обмораживались. А иначе фонарь заклинивало, летчики горели и не могли выброситься…

История когда-то, как говорят, свое докажет. Я выращен Сталиным и считаю, что, если бы во время войны нами руководили слабые люди, мы бы войну проиграли. Только сила, ум помогли в такой обстановке устоять. Это вы сделали. И внесли большой вклад. Всегда мы вас ценили…

Я никогда не был в Гори. Приехали в воскресенье. Закрыто. Для меня открыли. Я, конечно, ожидал большего… Дали книгу отзывов. Я пишу: «Преклоняюсь перед величием революционера, вождя, под руководством которого мы строили социализм и разгромили немецкий фашизм». Коротко. Летчики-истребители коротко говорят.

Прилетел в Москву, вызывают в ЦК: «Что вы написали, вы понимаете?» – «Что чувствовал, то и написал».

– Правильно, – одобряет Молотов.

– Мы в войну-то знали, воевали под его руководством. Он командиров дивизий находил… История не может быть безликой!

Когда мы начинали – «Там коммунистов много!». А они в нас стреляют. В плен возьмешь – «Я коммунист!». А когда не в плену, он стреляет. А вы Черчилля – самого злейшего врага! – заставили против немца воевать!

…Говорю о том, что Покрышкина уважают не только за его геройство, но еще и за то, что в войну не погиб ни один из его ведомых.

– Клубов полетел без меня – зенитка сбила, – с горечью говорит Александр Иванович.

Марья Кузьминична приглашает на сибирские пельмени – их дача рядом.

– Вы же вятский, – говорит она Молотову.

– Вятские – ребята хватские, – подхватывает Покрышкин.

– Семеро одного не боимся, – добавляет Молотов.

– Вятские приехали в Кострому, – говорит Покрышкин, – и заснули в поезде. Постоял поезд, возвращаются обратно в Вятку. Просыпаются, один говорит: «Кострома не хуже нашей Вятки!»

– Своей родиной нужно гордиться, – говорит Молотов, – украшать ее.

– Он украсил: ему памятник стоит в центре Новосибирска, – говорю я.

А Марья Кузьминична рассказала о том, что как-то Александр Иванович прилетел в Новосибирск, в свой родной город, и решил остановиться в гостинице, потому что родственников там пол-Новосибирска

– Пролет делал, – разговорился Покрышкин.

– В 1959 году. Из Бурятии летел. Знаю, если объявлюсь, схватят, и пошло по заводам. А у меня всего два дня. Решил инкогнито. Прилетел, начальника аэропорта там знал, взял машину, поехал в город. Решил домой не заезжать, в гостиницу. На мне форма.

К окошку подхожу: «Может быть, какая бронь есть?»

– «Поезжайте на Красный проспект, там наверняка есть».

Приезжаю. Мест нет. «Пригласите администратора». Помялась немного, пошла, позвала.

Выходит – лет сорок так с чем-то: «Вам же сказали, что местов нет!»

Я говорю: «Мне под своим бюстом спать?»

– «Ах, Александр Иваныч?! Мы для вас…» Сразу – люкс. Пять лет не прилетал.

Секретарь обкома звонит. «Не прилечу. Если в городе так плохо относятся к военным, не хочу. Это же безобразие».

…Покрышкин в сером пиджаке, кремовой рубашке. Огромный, как шкаф. Илья Муромец военного русского неба, первый наш трижды Герой, маршал авиации. Единственный летчик, о котором враг предупреждал своих по радио: «Внимание! Ас Покрышкин в воздухе!» (Среди бумаг Молотова мне попался написанный дрожащей рукой черновик телеграммы: «Вместе со многими миллионами советского народа, а также живущими за пределами нашей страны, выражаю глубокую скорбь в связи с уходом из жизни дорогого и героического Александра Покрышкина. Память о нем всегда будет жить в наших сердцах. Вячеслав Молотов». – Ф.Ч.)

19.05.1984

Феликс Чуев, «140 бесед с Молотовым».

Искушенный читатель, возможно, догадался, что тема статьи неким образом связана с книгой известного экономиста-«рыночника» Ф. А. Хайека  «The Political Order of a Free People». Хотя, будучи в  дословном переводе именованной как «Политический строй свободного народа», она более знакома русскоязычной публике под претенциозным названием «Общество свободных». В книге, ставшей библией либерального фундаментализма формулируются принципы построения государственной власти как «порядка без приказов», в противовес, набиравшему силу в двадцатом веке «Миражу социальной справедливости», еще одной работе того же автора. Исчерпывающую оценку «творчества» подобных певцов-идеалистов «рыночного» благолепия дал В. И. Ленин в своей статье «Как организовать соревнование?»:

«Буржуазные писатели исписали и исписывают горы бумаги, воспевая конкуренцию, частную предприимчивость и прочие великолепные доблести и прелести капиталистов и капиталистического порядка. Социалистам ставили в вину нежелание понять значение этих доблестей и считаться с «натурой человека». А на самом деле капитализм давно заменил мелкое товарное самостоятельное производство, при котором конкуренция могла в сколько-нибудь широких размерах воспитывать предприимчивость, энергию, смелость почина, крупным и крупнейшим фабричным производством, акционерными предприятиями, синдикатами и другими монополиями. Конкуренция при таком капитализме означает неслыханно зверское подавление предприимчивости, энергии, смелого почина массы населения, гигантского большинства его, девяносто девяти сотых трудящихся, означает также замену соревнования финансовым мошенничеством, непотизмом, прислужничеством на верху социальной лестницы».

И я бы не стал тратить время на сей плод рыночной фантазии, если бы не вызывающе-кощунственное использование слова «свобода» применительно к капиталистическому общественно-политическому строю или, как именуют избегающие называть вещи своими именами либералы, к западной цивилизационной модели общества, да если бы не катастрофические результаты посева либеральных семян на почве нашего многострадального отечества.  Полный анализ содержания в мои планы не входит. Книга всего лишь повод поразмышлять о свободе, социальном равенстве, справедливости, этих важнейших факторах, обеспечивающих эффективное развитие и устойчивость общества как сложной системы. И первое же, что озадачило меня после прочтения сего многостраничного изложения концепции «политического строя свободного народа», это отсутствие внятного авторского определения, а что же такое есть свобода?

Для Хайека представляется очевидным, что категория свободы имеет отношение лишь к возможностям и ограничениям индивидуума преследовать свой частный интерес, используя общество в качестве среды для достижения своих целей. Попытки более глубокого исследования темы в главке эпилога «Дисциплина свободы», после констатации того, что «человек развился не в условиях свободы» и расплывчатого определения свободы как «артефакта цивилизации», закончились цитированием неплохой мысли Джона Локка -  нашей свободой мы обязаны ограничениям свободы, «ибо кто может быть свободен, когда всякий волен помыкать им по своей прихоти?»

Далее тему автор развивать не стал, по-видимому, резонно заподозрив, что чрезмерное углубление в суть её может привести к тому самому «миражу справедливости», которого он старательно избегал на протяжении всех предшествующих страниц своей книги. Но, не определившись терминологически, трудно вести содержательный разговор по любому предмету, не говоря уж о сколь-нибудь значимых социальных концепциях. Как можно говорить о свободе вне этических координат, вне нравственных ориентиров, не углубляясь в анализ мотивов человеческих поступков, духовных ценностей, целей, средств их достижения?

О смысловом наполнении слова «свобода» споры ведутся давно. Можно ли назвать высоким словом «свобода» возможность обладающих безграничной властью тиранов глумиться над своими народами? А «свободен» ли собственник фабрики выгнать на улицу работницу с ребёнком? Если мы под свободой будем понимать возможность суверенной воли добиваться всякой произвольной цели, тогда нам следует признать не только то, что киллер имеет «свободу» убивать, грабитель – грабить, политик – размахивать ядерной бомбой, а безработный – голодать под забором, но и то, что подобная свобода одних входит в вопиющее противоречие со свободой других и, поэтому, нужны соответствующие критерии, по которым подобная «свобода» должна распределяется в обществе.

Если человек испытывает жажду, он не попросит принести ему «жидкости», поскольку вряд ли будет удовлетворен, получив стакан с серной кислотой. Он предпочтет более точное определение, практически сужающее понятийный интервал, уточнив, что ему нужен именно стакан с водой, а не с молоком или пивом. В природе не существует абстрактной «жидкости». Жидкость всегда имеет конкретное физическое воплощение. Свобода, равенство, справедливость, собственность – также абстрактные понятия, не более пригодные для практического применения, чем упомянутая «жидкость». Говорить о «свободном» обществе, не утруждая себя терминологическими тонкостями, то же самое, что проектировать завод, производящий «изделия», или фабрику, выпускающую «продукцию», никак не определившись с профилем производства.

Полярные, противоположные проявления свободы воли создают терминологическое неудобство, вызываемое высоким уровнем обобщения понятия «свобода», которое не компенсировано в должной мере определениями подмножеств, разграниченных по признакам направленности этой самой «свободной воли». Свобода разумна, в отличие от ложной свободы личности действовать неразумно, препятствуя выражению свободы других членов общества. Можно сказать иначе, –  воля свободна, только когда разумна. Как категория жидкости может быть конкретизирована по признакам, например, – питьевые (напитки) и технические жидкости, так и свободу следует различать по отношению к разумности или неразумности, или, что одно и то же, по степени её соответствия этике. Истинная свобода не противоречит интересам общества, вектор её приложения коллинеарен вектору общественного развития, следовательно, никак не препятствует свободе выражения разумной воли других членов общества.

Признав свободной лишь разумную волю, «осознанную необходимость», по Спинозе, следует ответить на вопрос, а как определить волю неразумную, попирающую этические принципы, противодействующую общественному интересу? Каким подходящим словом следует выразить возможность наркомана добыть дурманящую отраву, пресыщенного бездельника – бессмысленно сорить деньгами в казино и ночных клубах, коррупционера – обогащаться за счет общества? Думаю, следовало бы назвать подобные «свободы» каким-нибудь другим, либо специально введенным термином, вроде волюнтарии (от лат. voluntas - воля), либо подобрать подходящий из уже существующих в богатом русском языке экспрессивных эпитетов – своеволие, своенравие, блажь, дурь. Потому как, лишь устранив неоднозначность в исходном определении, можно рассуждать об обществе, претендующем на прилагательное «свободное».

Истинная свобода не противоречит другой важнейшей этической категории – равенству людей. У разумного человека нет потребности возвыситься над другими людьми, нет стремления подчинить себе чужую волю, ему претит использование лжи, обмана в корыстных целях, хотя и униженного, подчиненного положения он не потерпит. Единственное непротиворечивое состояние общества разумных людей – всеобщее равенство. Безо всяких исключений и оговорок, без каст «более достойных», «избранных», без престижных особняков, без сановного чванства и спеси вельможных самодуров. При этом равенство не подразумевает отсутствия разделения труда, в том числе в и сфере управления. Но складывающиеся при этом отношения не являются противоестественными, не требуют насилия или понуждения, определяясь всецело общественной целесообразностью. В обществе равных, руководитель и подчиненный обладают одинаковыми уровнями свободы, действуя в пределах своей компетенции в интересах общего дела.

Справедливости ради, следует понятие равенства тоже определить более предметно, как этическую категорию применимую лишь в отношении разумных людей, осознающих общественные интересы и не противодействующие им. Не следует представлять равенство как одинаковость. Люди все разные, каждый человек – неповторимая личность, со своими вкусами, способностями, желаниями, стремлениями. Равенство следует понимать как равную степень удовлетворенности рациональных, разумных человеческих потребностей, но никак не примитивное уравнительное распределение. Распространенная ошибка -  «примерять» равенство на современное общество, в котором общественное сознание серьезно деформировано ложными ценностями и заблуждениями. Механистическое выравнивание в этих условиях приведет к элементарному иждивенчеству и социальному паразитированию. Равенство, как и свобода, – привилегия разумных людей!

Существуют ли разумные, этически обоснованные резоны для оправдания вопиющего материального и социального неравенства людей? Легитимны ли с точки зрения этики законы, стоящие на страже неравенства, государство, средствами физического и информационного террора гарантирующие узкой группе лиц «свободу» паразитировать на обществе? Ведь воровство, кража, насилие над личностью в любом обществе и осуждаемы, и уголовно преследуемы. Странное дело, если человек вытащил у ближнего своего кошелёк из кармана, ему грозит тюремное заключение. Когда же пронырливым меньшинством все общество системно грабится в масштабах несоразмерных карманной краже, то тут же стройный хор либералов-«рыночников» заводит песнь о «свободе», которая превыше всего, о демократии, с пафосным надрывом  декларирует  пустейшие фразы о «правах человека», о незыблемости частной собственности, о верховенстве закона и прочие заезженные до шипения банальности.

Эта публика не вступает в полемику. Ей платят за песню, но не за логику, не за поиск истины. Строго говоря, и у меня нет ни малейшего желания доказывать очевидное, тем более, нежелающим слушать. А очевидность заключается в том, что в основе всей либеральной химеры лежит ложное утверждение о «естественном» неравенстве людей, обусловленном биологией человека, даже природой самой жизни, как самоорганизующегося начала. Теория же, будучи ложной в своей основе, не заслуживает серьёзного разбора. Люди, действительно, все разные, неповторимые, каждый человек являет собой венец творения природы и из этого факта логически следует именно всеобщее равенство, но никак не наоборот. Если же догма исходит из неравенства людей, то на каком же тогда фундаменте зиждется концепция равноправия, формально провозглашаемого в буржуазном обществе? Почему бы апологетам свободного общества и правового государства тогда не определить законодательно критерии неравенства людей, его признаки, приемлемый диапазон, сословные отношения, национальные, расовые различия? Что, это уже все было в истории? Плохо кончилось? А почему социальное неравенство должно кончиться лучше?

Хайек, практически один к одному, переносит принцип эволюционирования живой материи путём естественного отбора на общество. Вот что он пишет:
«Процессы социальной эволюции – вопреки утопическим теоретизированиям теоретиков-социалистов – совершаются без участия чьей-либо воли или предвидения. Управлять ими человечество не в состоянии. Более того, именно потому и возможна культурная эволюция, что её никто не направляет и не предвидит. Из направляемого процесса может получиться только то, что направляющее сознание может предусмотреть. Оно и окажется в выигрыше от эксперимента. Развивающееся общество движется вперед не идеями правительства, но открытием новых путей и методов в процессе проб и ошибок, иногда весьма болезненных». Хотя далее себя же полностью опровергает: «Любая система правления – продукт интеллектуального проекта. Если мы сумеем изобрести некую форму для свободного роста общества, не давая никому власти единолично контролировать этот рост, мы можем надеяться, что развитие цивилизации будет продолжаться».

Никто не ожидает, что что-либо само собой достигнет совершенства. Никакие стихийные процессы не смогли бы привести к появлению хотя бы простейшего электродвигателя, не говоря уж о его завершенности. Здесь нужен Разум, пытливая человеческая мысль, способная познавать закономерности движения материи, прогнозировать будущее. В основе решения любой задачи лежат тривиальные условия – что дано, что требуется получить. В случае с электродвигателем, даны физические законы электричества, магнетизма, механики, заданы технологические ограничения. Требуется получить вращающий момент, т. е. преобразовать электрическую энергию в механическую с наибольшим коэффициентом полезного действия, при наименьших затратах. В разработке схем общественного обустройства также следует исходить из целей и средств решения поставленной задачи. И любая «стихийность» есть не что иное, как порождение чьей-то мысли, воплощение чьей-то разумной воли направленной на модификацию общественных отношений к всеобщей пользе.

И хотя Хайек приписывает стихийности общественной самоорганизации, конкуренции некий сакральный смысл, самоценность, отказывая тем самым человеку в праве на разумность,  именно «направляющее сознание» и подарило человечеству все блага цивилизации, открыло фундаментальные законы движения материи, создало на их основе совершенные материалы и технологии. Конструируя умозрительные схемы демократического правления вне этических координат, избегая оперировать категориями справедливости, добра, зла, Хайек, тем не менее, интуитивно понимает, что есть нечто выше власти и законодательных деклараций:

«Порождает власть взаимная лояльность людей, их готовность жить вместе, поэтому и власть, возникшая на такой основе, имеет пределы, положенные ей предварительным всенародным соглашением. Этот принцип был забыт – и суверенитет закона превратился в суверенитет парламента. Концепция же власти (суверенитета) закона предполагает закон, установленный в соответствии с духом всеобщих правил, а не по воле его сегодняшнего источника; законодательного органа, который в наши дни называется так не потому, что он издает законы; как раз наоборот: законы именуются таковыми потому, что они издаются законодательным органом (каковы бы ни были форма и содержание его решения)».

Не без оснований сокрушается мэтр либерализма. По сути дела он признает, что «дух всеобщих правил», т. е. этические ценности должны определять содержание законов, а не наоборот, что есть вещи более важные, нежели слепленное в интересах влиятельных групп «право», что интересы целого, т. е. всего народа, выше интересов частных. Почему же этот принцип оказался «забыт»? Причем, «забыт» не только в странах с развитой «демократией», но, как оказалось, и в первом в мире государстве рабочих и крестьян? Ведь если следовать логике Хайека, то обессмысливается сама концепция «правового государства», где законопослушание вырождается в примитивный конформизм, где следование букве закона вызывает в человеке нравственную коллизию, а в обществе - социальную напряженность. Чем был обусловлен дрейф от «всенародного соглашения» в виде социалистической революции до невежественной номенклатурщины, воспарившей над людьми и законами? Почему стало возможным принятие «законов», основанных на «процедуре», а не на этике? Какова легитимность таких «законов», принятых некой «думой» в интересах консолидированного в класс ворья, касающихся восстановления института «частной собственности», продажи земли и прочих?

«Забывчивость» объясняется просто. В обществе материально и социально неравных людей всегда найдутся могущественные силы кровно заинтересованные в сохранении неравенства и своего господствующего положения. Будь это феодальная аристократия, крупная буржуазия или выродившаяся до комичности советская партийная «элита». Упования на «демократические» процедуры при принятии законов всего лишь элемент сокрытия истинных интересов привилегированных социальных групп и служащей им государственной власти. Никакой «процедурой» нельзя прикрыть попрание фундаментальных этических принципов, оправдать неравенство людей, ограничить их разумную свободу.

Как либерал, Хайек не подвергает сомнению «естественность» неравенства людей, усматривая в соперничестве, в конкуренции главную движущую силу общественного развития. Как я уже подчеркивал, это принципиально неверное суждение, которое, будучи положенным в основу, обессмысливает все дальнейшие рассуждения автора. Отвлекаясь пока от этического, нравственного аспекта неравенства, посмотрим, насколько «чудодейственны» и экономически эффективны механизмы конкуренции. Как известно, в результате конкурентной борьбы происходит разорение мелких, неэффективных производств и концентрация капитала в наиболее эффективных, прибыльных предприятиях. Однако парадокс заключается в том, что всякая конкуренция, в конечном счете, ведет к монополии и, следовательно, к ликвидации самой конкуренции. Попав в логический тупик, автор пытается делить монополии на «плохие» и «хорошие», т. е. те которые злоупотребляют своим монопольным положением, «мешая другим совершенствоваться», и те которые ограничивают свои аппетиты –

«Пока производитель удерживает монополию благодаря тому, что производит с меньшими издержками или продаёт по меньшим ценам, всё в порядке: этого мы и хотим добиться. И неважно, что он при этом использует ресурсы хуже, чем считает возможным теория – не знающая, между прочим, как воплотить свой теоретический вариант в действительность».

Надо полагать, автор-то уж знает надежные способы деления монополий на «плохие» и «хорошие» в этом мире эгоистических страстей.

Любая монополия плоха, если ориентирована на использование своего положения в частных интересах группы лиц, паразитирующих на общественной надобности. Целью такой монополии является не удовлетворения потребности общества в товарах и услугах, а максимизация прибыли. Фармацевтическая корпорация, производящая лекарственные средства, не стремиться к обеспечению всех нуждающихся медикаментами: ее задача обобрать больных, обеспечив своим пресыщенным праздностью и сверхпотреблением владельцам комфортное существование на верхних социальных этажах «общества свободных». Единственная форма собственности не противоречащая общественному интересу – общенародная, а споры об «эффективном» собственнике давно следует закончить очевидной констатацией того, что самым эффективным собственником является сам народ.

Наличие свободы есть необходимое условие развития. Именно свободы, но не волюнтарии, не дури. Никак не способствует развитию «свобода» направлять финансовые средства, природные и людские ресурсы на бессмысленную роскошь, на экзотичные развлечения для избранных, на огромный репрессивный аппарат, стоящий на страже классовых интересов собственников. Там, где появляется эгоистичный, частный интерес, разумной свободе начинает противодействовать волюнтария. Как выражаются марксисты, проявляется противоречие между общественным характером производства и частнособственническим характером присвоения, тормозящее развитие общества.

Грань между свободой и волюнтарией нечеткая, подвижная, как и между рациональным, разумным и иррациональным, нецелесообразным. Неверно было бы ограничить понятие свободы исключительно соображениями утилитарности. Человек явление чувственное. Вся ценность бытия, всё волнующее многоцветье мира доступны нам благодаря эмоционально окрашенному восприятию окружающей действительности. Разум всего лишь инструмент, служащий удовлетворению чувственной стороны человеческой личности, составляющей сущность его бытия. Поэтому, следует с большой осторожностью ограничивать проявления волюнтарии, трактуя пограничные, неочевидные случаи в пользу личной свободы.

По настоящему свободным может быть только общество равных, общество, основанное на абсолютных этических ценностях. В таком обществе теряют смысл сами понятия «наемный труд», «зарплата», «материальный интерес», «собственность», «деньги» как и производные от них. Вместе с классами исчезает необходимость во лжи, в манипулировании общественным сознанием в корыстных, частных интересах. Такое общество уже никак принципиально не может быть улучшено, поскольку является теоретическим пределом совершенствования человеческих отношений. Но, разрешив все общественные противоречия, цивилизация не остановится в своем развитии. Перед объединенным человечеством откроются новые горизонты познания тайн материи, встанет грандиозная задача экспансии жизни во внешние миры. Единственное же, чего не следует ожидать от общества равных, так это гарантий безоблачного, райского бытия для всех. Общество равных, или коммунизм всего лишь социальная среда, вроде операционной системы в компьютере, освобождающая человека от нецелесообразного. Коммунистическое общество не есть рецепт всеобщего благоденствия и выделения каждому квоты на счастье, это всего лишь научно-обоснованный способ минимизации человеческого несчастья. О своем же счастье в обозримом будущем, каждый всё равно должен будет заботиться сам…

5. Появление адекватного репрессионного аппарата невозможно в силу того, что фактически отсутствует необходимый человеческий ресурс, представленный гражданами, осознающими первичность государственных/общественных потребностей и вторичность собственной выгоды. Вот, скажем, у лучшего друга детей и физкультурников такой ресурс имелся – это был пролетариат, зубами выгрызший себе свободу и плевать хотевший на фамилии, титулы и национальности. А у Путина и Назарбаева такого непредвзятого ресурса нет.

6. У Путина и Назарбаева такого непредвзятого ресурса нет потому, что за двадцать лет рыночной экономики и либеральной демагогии выросло поколение, ментально разделённое на две почти одинаковые половины. Первая представлена полностью лишёнными воображения дегенератами, потолок мечтаний которых – новый спорткар и тёплое кресло под задницей. Вторая половина – прогрессивно мыслящие импотенты, способные только на никого и ни к чему не обязывающие рассуждения о том, как заебца жить в Амстердаме, и как хуёво – в этой стране. И из первых и из вторых пользу для государства можно выбить только пиздюлями, а это: а) ненормально, потому что гражданин сам должен сознавать свою пользу для страны; б) утопично, потому что пиздить некому (см. п. 4).

Собственно, всё. Вся проблема в том, что в основе воспитания современного гражданина стоит беспредметный трёп. И для того, чтобы сменить эту основу, надо всего-навсего проанализировать историю страны за последнюю тысячу лет и отметить в ней периоды подъема и расцвета. И проанализировать идеологическую составляющую тех периодов – и принять её, как должное, тупо на воспитательном уровне. В учебниках истории. В искусстве. Безотносительно персоналий, действовавших тогда-то и тогда-то. Безотносительно позднейших оценок тех периодов.

И вот только после этого, лет через 20, а то и через 25-30, государство сможет выполнять свои обязательства перед гражданами в силу внятности самих граждан. И в новых, больших, красивых и прекрасно оборудованных университетах сосредоточенные исследователи будут изучать нашу с вами нынешнюю жопу. И недоумевающее разводить руками.

9 авг 2013, https://nords-nisse.livejournal.com/75160.html