При входе меня встретил многоголосый плач, от которого не спасали закрытые двери палат. Даже не плач - крик. Громкий крик, во всю силу голосовых связок, помноженную на объем детишечьих легких. Те, кто был простужен - гудели как могли. Ныли. Подвывали. Хрипели, прерываясь только для того, чтобы набрать новую порцию воздуха или закашляться. И так как детей было много, то перерывы эти были незаметны.
Крик этот был плотным, настолько, что казалось, он стал частью пропитанного запахами хлорки, медикаментов и фекалий воздуха.
В первые мгновения захотелось в панике выскочить за дверь, захлопнуть ее за собой и подпереть, я даже сделал шаг назад - но стоящая сзади меня старшая медсестра необъятных размеров занимала собой весь проем. Да и дверь, ведущая в детское отделение больницы, была уже закрыта, отрезая все пути к отступлению.
- Ну-ну, спокойно! Давай-давай, иди. Переодеться можешь в ординаторской. Халат есть? Вот и славно. Переоденешься - скажешь. Дам задание. Сколько у тебя часов-то всего? - она заглянула в направление на практику - Сорок - это хорошо. В общем, переодевайся давай. Как тебя зовут-то? Дмитрий... Ну, давай, Дмитрий, двигай.
До ординаторской я дошел, стараясь не смотреть по сторонам. Каждый раз, когда я, конвоируемый старшей, проходил мимо очередной палаты, мне казалось, что стеклянные квадратики вставленные в двери и закрашенные в нижней части белой краской, грозят расколоться от крика.
- Тут у нас те, которым годик в среднем, из них еще никто не ходит, правда, кое-кто уже стоит. Тут - до пяти лет. На отделении только отказники и из детских домов, так что с ними лежать некому, как с домашними. С теми, бывает, мамашки остаются на все время.
В ординаторскую я буквально втиснулся - дверь не открывалась полностью. Старые доски пола покоробились, заклинивали собой дверь. Маленькая комнатка, без единого окна, стол, покрытый клетчатой клеенкой, на столе стандартный чайник из алюминия и привычно-запретная электроплитка. И все тот же вездесущий запах.
Переодевание не заняло много времени. Снял куртейку, повесил ее в шкафчик, поставил в угол шмотник, предварительно достав из него халат. Вдох-выдох - готов. Пошел.
- О! Молодец, оперативненько. Я уж думала, тебя вытаскивать придется. Ну что же: фронт работ просторный, но начнем, я думаю, с процедур. Подмывать детей умеешь?
Я помотал отрицательно головой. Откуда мне; но видеть - конечно видел.
- Ага. Понятно. Ну, пойдем, покажу. - Для своей комплекции она двигалась очень быстро.
- Начнешь отсюда. - Из открытой ею в палату двери на меня буквально обрушились детские плач и крик.
В палате было... Было сразу и не понятно, сколько тут детей. Кажется, семеро. Кроватки стояли вдоль стен, стандартные кроватки-загончики, деревянные, с решетчатыми боковинами. А в них стояли, сидели, лежали - дети. И плакали. Все они плакали.
Сестра привычными движениями выдернула ребенка из ближайшей кроватки. Именно выдернула, в какой-то момент мне показалось даже, что ребенок сейчас выскользнет из ее рук, она не удержит его и он взлетит к самому потолку. Но обошлось: она ловко перехватила его под мышки и понесла в угол, где стоял пеленальный столик, а к стене была присобачена раковина. Не прикреплена, не приделана, а именно "присобачена": под ней находилась конструкция из деревянных брусьев, призванная придать устойчивость самой раковине, что с трудом удерживалась двумя здоровенными крюками, просунутыми в фаянсовые проушья.
Дальнейшее воспринималось как плохой обучающий фильм, с ребенком вместо куклы. В мгновение ока ребенок был распеленут, загаженные пеленки и подгузник из бывшей простыни полетели в угол, ребенок был незамедлительно засунут под струю воды, где зашелся в крике. Пухлые руки старшей вертели ребенка под струей воды, омывая кожу от фекалий, одновременно массируя опрелости. Раз-два; три-четыре... Быстро, профессионально, как казалось - бездушно. Пять-шесть; семь-восемь... Я тщетно старался запомнить движения, хотя бы их последовательность. Девять-десять - ребенок уже посыпан тальком из большой миски и обернут подгузником. Все. Готово. И я - стою, хлопая глазами, ничего толком не поняв, борясь с тошнотой и чувством брезгливости; мальчик с желанием помочь, но не понимающий как.
- Запомнил? Бери следующего - и вперед, а я послежу. Да не бойся, я тут если что, подскажу...
Когда я распеленал первого, меня чуть не стошнило. У ребенка явно было расстройство желудка и перепеленывали его еще рано утром, если не вообще вечером. Тяжелый запах ударил мне в нос сразу, как только я наклонился, чтобы вытащить это орущее существо из кроватки. Вода оказалась почти холодной и руки быстро потеряли чувствительность. Впрочем, ребенку холод тоже не сильно нравился: он постоянно старался вывернуться из под струи, не понимая, что тем самым выворачивается и из моих рук. В общем, на помывку ушло минут пятнадцать, столько же - на наворачивание чистого подгузника. В конце процедуры были измотаны все: сам пацан, я, и старшая, попеременно ловящая ребенка, подтыкающая висящие хвосты подгузника и ругающая мою криворукость... Второй ребенок, девочка, был готов к запихиванию обратно в кроватку куда быстрее, третьего я уже попытался выдернуть так же, как это делала старшая, за что получил пространное объяснение того, что она обо мне думает...
Крик почти не стихал - но я почти перестал его замечать. К обеду я добрался до четвертой палаты, где были детишки чуть постарше. Там же мы и познакомились с Ваней.
Ваня был единственным, кто не орал и не плакал совсем. На вид - года четыре-пять. Он сидел в своей кроватке, просунув ноги между прутьями, уткнувшись лбом в руки, вцепившиеся в эти самые прутья так, что белели костяшки. Помните: стояли звери у самой двери, они кричали, но их не пускали? Это была первая ассоциация, что пришла мне в голову, когда я встретил его взгляд... Напряженный взгляд взрослого человека. Повидавшего виды. Плакать - это для него было унижением, слабостью. Непозволительной слабостью. Плакать - это для детей.
Его кровать стояла в самом дальнем углу, почти у окна. Он смотрел на меня насторожено, с подозрением, и мне почему-то захотелось, перед ним извиниться, что-то объяснить...
- Погоди. Я сейчас. Вот только с этой орущей кучей разберусь - и к тебе, хорошо? Я быстро, ладненько?
Старшая вошла тогда, когда я надевал подгузник на последнего ребенка. Вернее, предпоследнего. С Ванькой мы договорились - сначала я заканчиваю с детьми, а потом - я к его услугам. Так будет проще - для всех.
- Ну, как успехи? О, смотрю, освоился. А Ваня?
Я оторопел. Имени его мне никто не говорил. Ваней я назвал его так - для себя, сам не знаю, почему.
- С ним мы договорились. Он следующий.
- Ну, ну.. Может, мне им заняться? Учти, он у нас тут самый проблемный. Даже сестры с ним не всегда справляются.
- Нет, спасибо, мы сами. Правда, Вань? - сказал я, сажая в кровать уже запеленатого ребенка.
- Ну, пошли. Да ты чистенький! Вань, в туалет хочешь ведь? Давай-ка, на горшок. Сейчас, только достану...
Я уже было начал снимать подгузник, когда он как бы дернул меня за рукав. Именно "как бы", чуть заметно. Как будто просто случайно зацепил рукав халата. Но очень неоднозначно: именно в тот момент, когда я начал разматывать подгузник. Оглянувшись на старшую, я обнаружил ее в крайне довольном расположении духа: она стояла опершись на одну из кроватей, и иронично улыбалась. Взгляд ее как бы спрашивал: ну, что делать будешь?
- Что, не снимать?
- А я предупреждала. Начнешь снимать - вот тогда ты поймешь, что такое Ванька. Весь наш гвалт тут покажется тебе детским лепетом. Давай вдвоем: я одна с ним не справляюсь, не удержать... Это же волчонок настоящий...
- Не надо. Скажите, а процедурная у Вас тут где? Там сейчас свободно?
- Да напротив почти, а что?
- Ничего. Сейчас, минуту...
Я посадил Ваньку на руку, он как-то деликатно уцепился за мое плечо. Присев, я поднял с пола горшок, и мы, сопровождаемые старшей, пошли в процедурную.
- Подождите, пожалуйста, мы сами, хорошо?
- Ну-ну... Если что - зови.
В процедурной стояла ширмочка. Занеся Ваньку за нее, я посадил его на кушетку и поставил на пол горшок.
- Ну, что? Дальше сам? Или мне?
Вы видели когда-нибудь глаза большой, пушистой собаки, которая всю жизнь прожила с хозяином и внезапно оказалась на улице? Приходилось ли вам смотреть ей в глаза, когда вы пытаетесь дать ей кусок сосиски, чтобы подманить? Вы то уже решили, что возьмете ее, уже пожившую на улице, с грязной, но все еще ухоженной шерстью, а вот она... Она вас еще оценивает. Подойдет - не подойдет. Она уже знает цену фальшивой ласки, когда за пьяным сюсюканьем может последовать пинок. Она уже не пойдет просто за куском сосиски - она пойдет за новым хозяином. Это не уличный пес, благодарный за еду и заискивающе смотрящий: не перепадет ли еще кусочек? Это собака и хозяин в одном лице, знающий себе цену и имеющий достоинство, может быть именно ваш будущий соратник. Но - только может быть.
Ванькин взгляд именно оценивал. Да - нет. Принять - нет.
- Сам. - Голос у него был под стать поведению, совсем не детский.
- Хорошо. Только я не выйду совсем, ладно? Но ты тут оставайся, за ширмой... Нужен буду - позови.
- Как?
- Вадик я. - У меня не повернулся язык соврать.
- А ты - Ваня. Вот и познакомились. Давай, ведь еле терпишь уже...
Старшая мне не поверила. Сунулась проверять - все ли нормально. Получила полную порцию презрения в тот момент, когда рукой прощупывала: не навалено ли в штаны?
Вечером мы перед сменой пили чай. Старшая, палатная сестра, ночная смена, которая была еще не в полном составе. Я был посажен на самое удобное место: как я понял, обычно тут сидела старшая. Мне даже досталось печенье. От которого я, конечно, отложил парочку. И, уже уходя, занес его Ваньке.
*
Что такое сорок часов? Это одна рабочая неделя. Мне, слава Богу, не полагалось ночных дежурств, не тот уровень. Зато дневные получались заполненными до отказа: утром ворваться в ставший уже привычным гвалт, переодеться, пробежаться по палатам, отмечая: этого выпис
