MoranDzhurich

Давно уже никто не верит в старых богов и не помнит имен их.

Худенькая невзрачная девушка в длинной футболке и носках зябко переминалась на кафельном полу. В абортарии было холодно. Девушке было страшно. Запах хлорки, антисептика и чего-то лекарственного вызывал отвращение и тошноту.

— Проходите на кресло! Пеленку принесли? Стелите! — моложавая женщина-врач ходила по залу, подготавливая инструменты. — Ноги фиксировать будем, не дергайся.

Невольно засмотревшись на красивую статную женщину в белом халате, девушка замешкалась у столика с разложенными шприцами, зажимами, марлей и прочими нужными для операции вещами.

— Давай, забирайся, что стала? У меня вас таких еще восемь.

— Морена Свароговна, что там в карте, анестезия оплачена? — крикнули из соседней комнаты. — Какая, общая?

— Общая. Рита, давай быстрее, — черные, как смоль, глаза метнули искры. — шевелись.

Пока девушка пыталась устроится на высоком кресле, врач надела маску, успела помыть руки и уже оказалась стоящей рядом, в хирургических перчатках и с “зеркалом” наготове.

— Не бойся, детка. — неожиданно ласково сказала она. — Я знаю, как все поправить.

Глядя на полные слез глаза, трясущиеся тонкие руки, сцепленные на животе до побелевших костяшек, Морена подумала, что ничего за эти годы не изменилось. Они все так же приходят к ней. Пусть и не помнят, не понимают, но все равно несут ей свою жертву.

— Рита! — гаркнула она в сторону. — Давай уже!

Полноватая медсестра подскочила к девушке, быстро сделав внутривенный укол, попросив считать от десяти к одному. На счете “четыре” девушка заснула.

Придвинув табурет поближе , Морена положила руку на живот девушки и прислушалась. К ее судьбе, к тому новому спящему сознанию, что будет расти вместе с телом в животе матери. Увидела, что плод - результат одной ночи, случайный, что девушка студентка, живет среди сотни таких же, в общежитии, ходит на учебу, работает вечерами, бегая с подносом. В общем, обычный случай. Если бы не тот, кто создавался внутри нее. Сознание плода было мутным, серым. Разливалось вязкими лужами по судьбе матери, ломая, затаптывая ее жизнь в беспросветную грязь и тоску. Уничтожая ее морально, а потом и физически.

— Правильное решение, девочка, правильное… — Морена похлопала пациентку по животу. — Шизофреников плодить нам не надо.

И придвинув громоздкий аппарат, приступила к исправлению девичьей ошибки.

Дальше пошла череда разных женщин, объединенных общим желанием - избавится от тех, кто затруднит им жизнь. Морена принимала их, не осуждая. Каждый решает как изменить свою судьбу. Это их право. Она смотрела на них, слушала, подбадривала. Ее громкий голос звоном отдавался от кафельных стен, медсестра носилась, как маленький вихрь, подавая, прикладывая принося и унося. К пяти часам наметился небольшой перерыв. Одна из пациенток не пришла.

— Мора, может чаю быстро? — Рита пронеслась в другой конец зала таща в руках железные биксы.

— Сейчас бы коньяку. Ох, спина затекла…— врач встала и потянулась. На высокой груди натянулся крахмальный халат, грозя расстегнуться. Подняв голову вверх, она крикнула : “ Отче, когда же это все закончится?”

— Ни-ког-да. — заржала Ритка, и нарочито виляя увесистым задом, пошла в подсобку.

— Это точно. — горестно вздохнув, Морена стянула с головы белую шапочку и волосы цвета воронова крыла хлынули на плечи. Сколько веков прошло…

Память людская не долга, как и век их. А куда деваться вечным, если тебя не помнят, не возносят молитв, не приносят жертв, которые так нужны для поддержания живой искры? Кровь нужна. Вера нужна. Не поклонение, а вера, что есть в этом мире она, Морена, что в смерти будет с тобой, а в жизни поможет, если хорошо попросить. И ведь помогала. Не каждому конечно, но многим же. Ей еще удалось хоть как-то устроится, чтобы получать нужное для существования, а вот некоторым не так повезло. Нет уже большей половины братьев и сестер, тех, о ком так забыли, что имен их и не вспомнить - некому. Морена была бы рада даже доставучему братцу Семарглу, который считал удачной шуткой раз в год сжигать чучело в виде “любимой сестры”, но в этом мире остались единицы вечных Сварожичей. Да вот Лихоманки, дочки ее, - тем, что ни век, то все в радость. Люди все равно их помнят, уж куда от болезней деваться. А кого помнят, хоть иногда вспоминают — тот и не ушел еще в небытие. У людей всегда так было: о ком думают, кто в памяти их остался, тот и жив. Даже если они его не видят. Вроде живет где-то рядом, просто не приезжает.

Грустные ежедневные размышления прервал робкий стук в дверь.

— Можно? — в щель просочилась женская фигурка, как-то странно кособочась.

Сероватый цвет лица, ночная рубашка, в которой , судя по виду, еще ее бабушка спала, заштопанные, но чистые белые носочки - все кричало о нищете и болезни. Морена закатила глаза. Отец небесный, эта-то чего? Неужель кто обзарился на такое...

— Я тут вот… Мне надо. Куда мне? — женщину пробивало нервной дрожью, карта пациента в вытянутой руке тряслась, как лист на ветру. — Раньше пришла, смотрю - нет никого. Там медсестра сказала, что вы примете.

— Проходите, давайте карту. — волосы заправить под шапочку, стереть недовольство с лица - дело секунды. Раскрыть карту. — Хирургический? Сегодня только вакуум, вы не в тот день пришли!

— Ну пожалуйста…— проблеяла серая женщина. — Мне очень надо. На один день из обители отпустили.

— Откуда? — Морена удивленно вскинула брови. А руки уже загорелись, ладони закололо иголочками. Вот оно. То, что ждешь неделями. Та треба, что даст огня, тепла, удовольствия. Пусть святоша просит. Молит, как своего пришлого бога. Он-то ее от грешного дитя не избавит. Ей очень хотелось улыбаться. Даже не улыбаться, а скалиться во все зубы. Вот это удача под конец дня.

— В послушницах я, уже полгода. Да вот тут нечистый попутал... — и глядя на все еще удивленное лицо врача, женщина дополнила, — Да не меня, батюшку нашего. Перебрал маленько, а я у него в доме горничной. Ну и вот. Молюсь каждый день за него, а как жеж. А вот как узнал что три месяца уже , так к вам послал. Сказал, в аду сгорю за то что его с толку сбила. А за ребеночка отмолим потом. Денег дал. Вот. Пожалуйста, примите сегодня, христом богом молю.

Морене стало совсем весело.

— Ну, проходи…те. Пеленку взяла? На кресло лезь, ноги фиксировать будем, не дергайся. — и заглянув еще раз в карту. — Ооо... да жаден твой батюшка. Наркоз местный только будет. Ты уж потерпи, как бог ваш велел. Рита!

В дверь просунулась румяная Риткина мордашка.

— Иду уже, что там, местный?

Глядя на ставшим еще тусклее лицо пациентки, Морена вдруг сказала : “ Как себе, Рита, как себе.”

— Общий что ли? Так не оплачено же.. — удивленно спросили из-за стенки.

— Да, общий. Делай , как сказала!

Когда женщина отключилась, беспомощно раскинувшись на кресле, Мора встала рядом, и наклонив голову, стала смотреть и слушать неказистую серенькую судьбу. Росла с бабушкой, мать умерла - зарезал пьяный муж. Школа, дети дразнят вонючкой. Бабка считает , что мыться надо раз в неделю, стирает вещи и того реже. Бабка ходит в церковь, вновь доступную после времен коммунистов и развала большой страны, водит девочку, почти девушку, на причастия, твердит , что все мирское - грех. Ругает за месячные, за то что посмела накрасить губы подружкиной помадой, что лифчик ей нужен - вон, сиськи прут, бесстыжая. Дома вместо еды - молитвы, заболела - молись, вещи с раздачи в церкви нуждающимся, из книг - псалтырь. Закончила школу, работает уборщицей. В училище нельзя, там греховные помыслы прививают. Девки по парням скачут, еще в подоле принесешь, прибью тебя. Бабка умирает, правила остаются.

Так проносится полжизни. Серой, тоскливой, убогой. Мыть пол, домой, молится. Уборка в выходной дома, телевизор можно, немного, каналы греховные пролистываются, задержка на пару минут - прости господи, бес попутал- и на колени перед божницей до ночи.

Даже кота не завести, бабушка говорила, что одна грязь от них. НЕ. СМЕЙ.

С работы увольняют. Закрылась организация. Идти в другое место страшно. Идет в церковь. Там ее зовут в монастырь, на полное обеспечение, вот только квартиру пожертвуй на благо, и жизнь твоя обретет смысл, засияет новыми красками и благослови тебя господь за щедроты твои. И вот она у попа в горничных. Стелет постель.

Внутри сознание плода светится желтым, теплым. Что-то хорошее может принести этот мир эта нерожденная еще людишка. Чистое и доброе. А зачато в пьяной возне, в насилии.

— Помогу, чем смогу, святоша. — шепчет красивая белоликая женщина, садясь перед распахнутыми безвольно ногами со скребком. Черные тени набегают вокруг, вьются, скользят по стенам.

Когда все было закончено, Морена сняла перчатки, ставшие красными, и выбросила их в бак. Еще раз взглянула на лицо спящей пациентки. Вот же глупая горемыка, подумалось ей, а ведь плод-то уже не на три месяца тянул, а больше. Кто-то ошибся или соврал. Четыре поди,там уже все сформировалось. Ручки, ножки...

Мора подошла поближе, положила руку на лоб женщине и водя второй рукой над телом зашептала.

— Кищавайя, кищаманча, кищавайя, кищаманча. Юпшери, юпшери, юпшери, щщщщ…  Кищавайя, хамани ха вайя! Кщщщ… кшавайя! — змеиный язык, забытый даже богами, на нем произносились самые сильные заклинания очищения. Она похлопывала руками по всем частям тела лежащей серенькой послушницы, выправляя и чистя от навязанных насильно догм и правил, от придуманных тупых запретов, восстанавливая и вытаскивая все светлое и разумное что могла из этого забитого существа. Кищавайя, кищщщавайя, кщщщ..

Морена сидела в своем кабинете и курила. Большое окно было наполнено вечерней темнотой. На столе стояла простая глиняная кружка , в которой под самый ободок было налито красное. Ритка вошла и устало плюхнулась на кушетку.

— Налей чтоль? Ну и денек сегодня. В глазах рябит.

— И мальчики кровавые в глазах… — процитировала Морена. — Эта, мышка с хирургическим, ушла уже?

— Да, странная какая-то. Сказала домой поедет,  мол, слава богу, что квартиру переписать не успела. Смеялась даже.

— Ты бак с биоотходами вниз спустила?

— Да нет еще. Завтра. Дай хлебнуть. Ого, винишко крепкое. Ты, мать, смотри, тут ночевать не останься. А я пойду уже. — Рита тяжело поднялась, уперев руки в колени, и шаркая резиновыми шлепками, вышла за дверь.

Морена вошла в зал, где всегда было холодно. А сейчас, в ее присутствии,кафель быстро зарос инеем. Сняла крышку с большого железного бака и вгляделась в кровавую гущу. А вот и оно.

Запустив руку по локоть в жижу с бордовыми сгустками, стала водить ей по кругу, словно вылавливая что-то. Наконец вытащив непонятный кусок чего-то, стряхнула лишние сгустки, и тут зазвонил телефон. Карман халата засветился, полилась мелодия старинной песни, аранжированная под фолк-метал.

ДЕВА-ЛЕЛЯ ВЕСНА-КРАСНА.

СТАНИ ДНЕСЕ В СВЕТЕ ЯСНА.

БУДИ ВОДЫ ЧИСТЫ СТРУИ.

ЧАРЫ МАРЫ РАСКОЛДУЙ!

ГОЙ-МА! СЛАВА!

Мора быстро вытерла руку об халат, оставив бурые полосы на боку, достала телефон, увидев имя звонившего радостно улыбнулась.

— Лёлька! Привет, ты где потерялась? Да, у нас холодно. Как не приедешь? А когда? Что жую? Да не жую. Хрустит? А, это я тут… Ну, немножко. Ручки, ножки.. Что “фу”? Это тебе лютики-цветочки и хороводы, а мне кровь и плоть нужна. Приезжай, сестра, так скучно без тебя! Новый парень, да? Любовь? Ну, ты как обычно. Не залюби его до смерти, а то я за ним приду. Пока, пока.. Целую.

В ухо застучали гудки. Леля, любимая сеструшка. Весна. Раз в год нос кажет. Мора откусила еще один пальчик. Нежный, хрустящий, вкусный. На пол закапало красное. Тепло разливалось по уставшему за день телу. Может еще ножку достать?

Давно уже никто не верит в старых богов и не помнит имен их.

История написана по теме  подписчика, победившего в конкурсе нашей группы "Забытый богом округ" .  Там есть что еще почитать)

Тема : "...так что почему бы вам не попробовать описать жизнь тёмных богов, которым раньше приносили кровавые жертвы, а сейчас они давно забыты, и пропитание нужно искать самим?" (с)

Для тех, кто не сразу понял, о ком речь - Морена

Рассказ публикуется с разрешения автора. 

Добро пожаловать в детство!)

Каша. Холодная, липкая и с комочками. Ужасно нелюбимая всеми ребятами манка. Холодная она потому что Сашка опоздал. Липкая потому что манка всегда липкая. А с комочками, потому что повариха родилась с руками из одного неприличного места, за обозначение которого вслух мама может по губам треснуть. Пока всех остальных воспитательница усадила рисовать, Сашка уныло ковырялся в тарелке, сжимая пухлыми пальцами кривую алюминиевую ложку. Доесть придется, иначе воспиталка начнет ругаться, а в тихий час вообще скажет Сашке лечь отдельно от Маруси и Коленьки, единственных и очень любимых друзей Сашки. С ними дни в садике кажутся куда светлее и ярче, особенно сейчас, когда рассветает поздно, темнеет рано. Сашка капризный. Он каждое утро выкореживался по дороге в сад. Мама ругалась, но потом поняла, что сына надо брать хитростью: скажешь ему про Марусю, тот и замолкает. Вспомнишь Коленьку - готов вперед галопом бежать. Впрочем, старший брат Сашки, Митя, прекрасно понимал, что садик, особенно утром, когда с трудом просыпаешься, пытка из пыток.

- Еще каша эта,- Митя кривился и Сашка выпучивал глаза: вот почему мама с папой не могут проявить хоть толику такого же сочувствия? Митя, впрочем, как никто другой мог прочувствовать всю боль Сашки. Он тоже ходил в этот треклятый садик, а повариха так и не сменилась.

Пока Сашка завистливо поглядывал на ребят, которые в альбомах рисовали зайцев, елки и Снегурочек, к нему повернулась Маруся, помахала крохотной ручкой, перепачканной в красках. Коленька не решался поздороваться с другом. Все боязливо поглядывал на воспиталку и деловито поправлял очки с толстенными линзами.

- Воробьев,- раздалось над ухом и Сашка поднял глаза. Тучная женщина, напоминавшая ему бегемота из книжек с яркими картинками, недовольно смотрела на него сверху вниз.

- Чего так долго возишься?

Сашка вжал голову в плечи. Сейчас начнет орать, наверное. Не было и дня, чтобы Варвара Степанна на них не орала. Мама часто возмущалась, нередко цапалась с воспиталкой, после чего последняя пару недель с Сашкой как со своим ребенком ворковала. А потом по новой. Сашка жаловался маме, мама шла и жаловалась папе и было слышно такие слова, по которым не просто по губам треснуть надо, рот зашить следует.

- Доедай скорее,- воспиталка в этот раз ограничилась лишь тем, что недовольно поджала губы и громко шмыгнула носом.- На музыку надо идти.

От последней фразы у Сашки живот скрутило. Каша еще куда ни шло, а вот занятия по музыке дополнительная причина остаться дома. Даже присутствие друзей не помогало. Два раза в неделю Сашка отправлялся в самый настоящий ад. Он бы так и сказал, но называл происходящее все тем же ужасным словом: каша. Этим Сашка заменял многие слова, за которые обязательно получил бы ремня. Да и воспиталка не особенно обращала внимания, когда в разговоре трех детей проскальзывало смешное и совершенно несуразное. Марусе данная замена пришлась по душе. Она и свою маму к нему приучила. Впрочем, быстро об этом пожалела. Если раньше можно было беспрепятственно подслушивать мамину телефонную болтовню с подругами и тихонько хихикать, вызнавая подробности и заставлять уши Коленьки краснеть на другой день, то теперь это… Сплошная каша.

Сашка пытался оттянуть занятие музыкой, снизив скорость поедания каши вдвое, но воспиталка силком подняла на ноги из-за стола и потащила строиться перед выходом в коридор. Маруся взяла Сашку за руку и, понизив голос, заговорщицки зашептала:

- Знаешь почему от Бориски какашками воняет?

Сашка покосился на темноволосого мальчика, который стоял самым первым в строю. Бориска ковырялся в носу, с интересом разглядывая трещины на побеленном потолке.

- Почему?

Маруся приставила ладошку к уху Саши, чтобы важную информацию мог услышать только он. Оказывается, Бориска часто запускал руки в штаны и потом не мыл, а возил ими по лицу и волосам. Наверное, не мыл и все остальное. Саша сморщился, а Маруся издала тихий смешок.

- А завтра Олежка принесет свою черепашку.

У Маруси водилась привычка изменять имена детей в группе. Она делала их чем-то милым и ласковым, как будто восполняла то, что воспиталка всех называла только по фамилиям. Бориска, хоть был вонюч и противен, часто превращался в Бореньку, если Марусе нужно взять кусок пластилина голубого цвета. Ленка становилась Леночкой, если Маруся забыла платок дома, а нос вытереть нечем. Леночка всегда-всегда носила с собой упаковку бумажных платков, потому что у нее постоянно текли сопли. Вообще Сашке казалось, что в группу набрали детей как на подбор: вроде бы все нормальные, но какая-нибудь противность у них найдется. У Коленьки - вечно грязные ногти. Маруся шепелявила. Но от Коленьки пахло конфетами, а у Маруси не текли сопли, потому выбор друзей для Сашки был очевиден.

Вот они преодолели коридор, где выставлены шкафчики, где дети переодевались приходя в садик. Сашка с каким-то сожалением посмотрел на скамеечку, на свой шкафчик с нарисованной машинкой. Впереди лестница, где вечно пахнет рыбой и вареной картошкой, еще один коридор и встреча с тем, с кем не хотелось бы встретиться ни при каких обстоятельствах.

Бабуля, которая обычно вела музыку, уже очень долго болела, потому на замену пригласили педагога помоложе, но не менее опытного. Родители сначала возмущались, что занятия будет вести мужчина, мол, как-то не положено, чтобы мужчина и в садике работал. Многие требовали лично познакомиться и оставались после встречи абсолютно очарованными. Чуткий, прекрасный человек, который к детям как к родным. Павла Григорича очень уж молодым не назвать. Вообще он был из тех людей, что относятся к безвозрастной категории. Вроде бы им и тридцать дашь, а вроде на все сорок выглядят. Немного сутулился, в одном и том же пиджачке расцветки “соль-с-перцем”, прихрамывал на левую ногу. Зато глаза какие лучистые, а говорит как! Заслушаться можно.

Рассказали бы это Сашке и он бы в жизни не поверил, что речь идет об одном и том же человеке.

Сашка видел перед собой лицо, похожее больше на плохую резиновую маску. Мальчишке даже иногда казалось, что маска по бокам отклеивается, топорщится, видно белые пятна от клея, но это оказывались белесые шрамики, оставшиеся от ветрянки. Но нет-нет, да и снова лицо не лицом выглядит. Однажды мама пришла с работы в очень плохом настроении и накричала на Сашку за недоеденный суп. Он вообще отличался не слишком хорошим аппетитом, но все равно выглядел пухлым. Оттого его таскали по больницам. Потому и опаздывал в садик частенько. И каша холодная доставалась. Сашка хотел обидеться на маму, пошел к Мите жаловаться, а брат выдал:

- Бывают дни хорошие. Бывают такие, как ваша воспиталка.

- Бегемотные?- не понял Сашка.

- Не-а, плохие, глупые. Бестолковые, одним словом. Когда ничего не клеится. Потому на маму не злись. Сиди себе, конструктором занимайся. Мама поест, чаю выпьет, тогда и выходи.

И вот у Павла Григорича такие дни случались тоже, наверное. Хорошие, когда лицо смахивает на резиновую маску, но не отклеивается. И бестолковые, когда все совсем наоборот.

Помимо лица, проблема заключалась еще и в руках. Учитель как будто всегда носил перчатки, на которых нарисовали человеческую кожу, и они собирались в складочку. Сашка морщился и отворачивался. Бориска уже не казался ему верхом мерзости.

Павел Григорич орал на детей так, как не орала воспиталка. Если Варвариха, как ее Маруся называла, кричала обычным голосом человека, недовольного своей жизнью и всеми вокруг, то Павел Григорич как будто спрятал у себя в глотке миниатюрную сирену. Просто открывал рот, замирал на месте и издавал этот звук. Сашка слышал его каждый раз, когда в городе проходили учения. Митя говорил, что если воет сирена, то нужно сразу бежать домой, включать радио или телевизор.

Только с музыки никуда не убежишь ведь. А еще у Павла Григорича кривые зубы и некоторые из них растут очень неправильно, словно решили наслоиться друг на друга. Вот он открывает рот, чтобы заорать на детей и Сашка видит зубы даже в нёбе. Почему видит?

Потому что Сашка уверен: у Павла Григорича не рот, а пасть. Вот и растягивается так широко, что даже нёбо увидеть можно.

Мальчишка вспоминал про историю, рассказанную старшим братом. Городскую страшилку. Про уродливое создание, которое настолько сильно хотело стать человеком, что существо это начало похищать детей и забирать их лица. Но вот незадача: отобранные лица все равно старели, потому воровать приходилось постоянно, делать запас. Да и своровав лицо, человеком это создание так и не становилось.

Митя, правда, утверждал, что создание могло не только лицо отобрать, но что еще уточнять не стал: Сашка и так напугался до ужаса, около месяца спал в кровати родителей, за что Митю на этот самый месяц оставили без карманных денег.

Сашка спрашивал Марусю и Коленьку видят ли они то же самое. Спрашивал преимущественно в тихий час и украдкой от нянечки, бабы Кати, единственном приятном человеке во всей этой противной каше. Баба Катя ходила вразвалочку и напоминала Сашке его кошку Лизу. Пушистая была, с приплюснутым носом. Лиза не любила Митю и родителей, спала только у Сашки на кровати, удобно устроившись на его подушке. Вот и глядя на бабу Катю, Сашка вспоминал как кошка клубочком сворачивалась и начинала мурлыкать, а макушке становилось очень тепло. Так же тепло становилось, когда баба Катя гладила его по голове.

Маруся в обсуждении учителя музыки участвовать не хотела. Ей бы поболтать о куклах, только не повезло с соседями. С мальчишками разве о куклах поговоришь? Коленька трусовато блеял, что ничего не замечает. Ага, вранье! С такими очками и не замечал?

Страх усугублялся тем, что некоторое время назад пропал мальчик из параллельной группы. Он допоздна досиделся в садике, потому что родители не могли забрать ребенка раньше. А когда родители все-таки приехали, мальчик будто испарился. Его вещи остались в шкафчике, за пределы садика он точно не выходил, очень уж боязливым был. Искали по сей день. А сразу после пропажи заболела учительница музыки и ей на замену пришел Павел Григорич.

И вот они всей группой стояли в центре зала, где проводились уроки музыки. Воспиталка ушла, а Павел Григорич, у которого совершенно точно начался бестолковый день, бубнил что-то про хороводы и утренник, брызгал слюной, сутулился больше обычного. Учитель сел за пианино, но сначала рассказал о плане на занятие: дети становятся в круг, пару раз пройдутся, потом начнут разучивать песенку. Сашка взял за руку Свету, молчаливую девочку с привычкой начинать каждый редкий разговор с невероятно бесячего “привет-штиблет!”. Это ее так бабка научила. Взялся другой рукой за потную ладошку Кости, полупрозрачного задохлика, которого суетливая мама таскала по больницам чаще, чем таскали Сашку.

- Воробьев,- зашептала Света, чуть наклонив к нему голову. От Светы пахло клубничной жвачкой и раствором для мыльных пузырей, что Митя купил брату летом.

- А?- тихо отозвался Сашка.

- Больно.

Саша растерялся. Он вдруг понял: настолько пристально наблюдал за учителем, что сжал руку девочки очень сильно.

- Я нечаянно,- виновато сказал Сашка. Света не ответила, лишь кивнула.

Как дети водили хоровод Павлу Григоричу не понравилось абсолютно. Сначала он играл на пианино, поворачиваясь и поглядывая на ребят, потом же перестал играть, подошел поближе. И у Сашки сердце в пятки ушло: он точно видел: маска отклеивалась у правого уха! Мальчишка аж рот открыл, замер на месте. Увидел, как что-то вытекает. Липкое и густое, как если бы манную кашу немного разбавили водой и подкрасили.

Учитель запнулся на полуслове, поднес руку к тому месту, где виднелся теперь зазор. Вперился в Сашку маленькими злыми глазками. И мальчишке захотелось разреветься. Павел Григорич знает, что Сашка заметил.

Тогда Павел Григорич сел обратно на крутящийся стульчик у пианино, накрыл клавиши крышкой, облокотился на нее, подпирая правую часть лица ладонью. Со стороны выглядит будто ему просто так сидеть удобно. Но Сашка понимал: остальные дети не увидят зазора.

Больше всего мальчишку пугала мысль не о том, что учитель носит какую-то резиновую маску. Пугало то, что он под этой маской прячет.

Когда воспиталка уводила детей обратно, Павел Григорич решил похвалить ребят за их старания. Особенно выделил Сашку и потрепал того по волосам.

***

За обедом Сашке есть совсем не хотелось. Маруся даже не стала просить, чтобы мальчишка поменял свой компот на ее пирожок. Маруся не ела пирожки, постоянно жаловалась на то, что находит в них чужие волосы, а однажды ей попался ноготь.

Сашка кое-как осилил котлету. Он пытался прекратить думать о том, что увидел на занятии музыкой, но не получалось. Память подкидывала картинки воспоминаний, уже измененные, где учитель хитро ухмыляется и поглядывает на детей, как смотрят на добычу хищники: кого бы слопать первым?

Сашку внезапно затошнило и он, прижав руки ко рту, вскочил из-за стола и под гневные вопли воспиталки понесся в туалет. Вышла только что съеденная котлета и утренняя каша, от вида которой Сашку затошнило еще сильнее. Позывы не прекращались, но больше ничего не вышло. Воспиталка сначала зашла в туалет, поглядела на бледного Сашку, бросилась звонить его родителям.

Валяясь дома в кровати, Саша смотрел в потолок, слушая, как мама дозванивается до врача. У него температура, но очень холодно, при этом одеяло не спасает. Послышалось как открывается замок, хлопает входная дверь в прихожей и спустя минуту в комнате появился Митя. Он только разулся, снимать куртку не стал, так и прошел. Даже шапку не тронул и на ней теперь серебрились крохотные капельки, оставшиеся от растаявших снежинок. Митя улыбнулся и сунул Сашке под одеяло пакет с холоднющими апельсинами. Сашка звонко расхохотался, попытался убрать пакет, но Митя прижал край одеяла и младшему брату оставалось только радостно визжать и смеяться. Пока его опять не затошнило. Сашка свесился с кровати, едва успел подтащить поближе пластиковый таз. Митя с ужасом смотрел и видел, что рвота стала темной.

- Саш,- испуганно пролепетал Митя, а затем бросился к маме с криком о том, что нужно вызывать “скорую”, не участкового. Мама сказала старшему, мол, все в порядке, просто она дала мелкому активированный уголь. Сашка же смотрел в таз и ему виделось, будто во рвоте что-то шевелится. Мальчишка оторопело хлопал глазами, вытирая рот. Через секунду в тазу плавала резиновая маска. У Сашки задрожали губы и он хотел зареветь в голос от страха, но примчавшийся обратно Митя пресек этот порыв на корню. Маски в тазу больше не было. Сашка часто моргал, затем опомнился и достал из-под одеяла пакет с апельсинами, протянул брату. Митя смотрел на младшего и не мог никак понять: очень худым казалось Сашкино лицо.

Митя сидел возле Саши, постоянно ощупывая прохладными руками горячий лоб.

- Мить,- подал голос Сашка.

- М?

- А бывало, что ты смотрел на человека,- Сашка мялся, не знал как слова подобрать, чтобы выразить свою мысль получше,- и он ну вообще на человека не похож?

Митя вздернул брови в удивлении.

- Пару раз напридумывал себе всякого, да,- немного погодя сказал старший. Сашка приподнялся на локтях. У него глаза блестели так, как блестят у людей, которые в лихорадке по кровати мечутся.

- Ты, наверное, не помнишь, но у нас на первом этаже бабка жила. Горбунья,- Митя почесал в затылке.- Злая вечно. Обещала меня палкой своей побить, если еще хоть раз во дворе буду мяч гонять с ребятами.

Сашку снова затошнило, но он стойко справился с позывом.

- Ощущение такое, что не горб на спине был у бабки этой.

- А чего?- Сашка аж вперед подался. Митя понизил голос до шепота:

- Не знаю. Но когда я встречал ее в подъезде, то казалось, что она на себе кого-то живого таскает.

Митя сделал паузу, радуясь произведенному эффекту.

- Или… МЕРТВОГО!

Сашку от испуга стошнило прямо на одеяло.

Вечером позвонила мама Маруси, а почти сразу после ее звонка - мама Коленьки. Митя читал Сашке вслух, пока тот не задремал и не провалился в мягкие объятия теплого одеяла. Чистого. То, на которое его вырвало, пришлось стирать и Митя отдал свое. Раз напугал, значит, ему и ответственность нести. Старший прекрасно и под пледом поспит. Митя удобно устроился на краю кровати, подставив под длиннющие ноги табурет. Пахло пирожками, которые мама решила приготовить впервые за долго время. Папа смотрел футбол, Сашка мирно сопел под боком.

Сашке снилось, что он водит хоровод в зале, где Павел Григорич занимается с детьми музыкой. Только теперь зал почему-то больше, а детей всего двое. И они чужие. Девочка с лицом старушки, которая стояла возле окошка. У нее не было глаз, но она делала вид, что смотрит на падающий снег. Мальчик без рук стоял на коленях на полу и ел из деревянной плошки. Сашка подошел поближе и увидел: в плошке ненавистная им манка, но мальчик ел так жадно, громко чавкая, словно ничего вкуснее в жизни не пробовал. Почему-то в середине зала стояла наряженная елка. И возле нее, среди ярких коробок с пышными бантами, копошился сгорбленный человек в пиджачке расцветки “соль-с-перцем”. Сашка замер на месте, но тот, кто копался в подарках, поднял голову и повернулся к мальчишке. Резиновая маска, перчатки. Перед Сашей определенно был Павел Григорич, только двигался он на четвереньках, поскуливая, словно побитая собака. Мальчишке вдруг стало жалко этого несчастного человека. Раз ходит в маске, значит есть веские причины. Сашка решил подойти поближе. И маска упала.

Сашка бы зажмурился, да только, как это обычно бывает во снах, он и пошевелиться не мог. Носа нет, две широких щели на середине того, что можно назвать передней частью головы, но никак не лицом. Вместо ушей и глаз такие же щели, из которых сочилась темная липкая жидкость. Бледная тонкая кожа с узором из синих капилляров, обтягивающая кости черепа. И кости эти, по всей видимости, были очень мягкими, поскольку вмятины и трещины, просвечивающие сквозь кожу, напрямую говорили об уязвимости. Рот оказался самой большой щелью, и Сашка в очередной раз увидел странно растущие зубы. Благодаря мягким костям рот, вернее, пасть, открывалась очень и очень широко. Нечто, именуемое Павлом Григоричем, опрокинуло одну из коробок, откуда выкатились детские глаза, вывалились руки. На них не было кожи. Тогда Павел Григорич поднял свои кисти и оскалился.

Сашка проснулся от того, что его тошнит. В комнате горел ночник, за окном ночь. Не успев отойти ото сна, Сашка принял огромного плюшевого медведя в углу возле шкафа за существо из своего кошмара. Сердце стучало так, что ничего кроме этого стука и не слышно. Сашка свесился с кровати, только таза нигде не оказалось. Зато мальчик увидел два небольших белых шарика. Вспомнив про безглазую девочку из сна, Сашка тотчас покрылся холодным, липким потом и его мгновенно вывернуло на пол. Он подумал об истории про вора лиц. Где-то в самом укромном уголке сознания возникла неприятная мысль: а если Павел Григорич и есть тот самый вор? А если Сашка следующий, кого он обкрадет?

Мысль росла и ширилась, Сашка не мог спать спокойно. Все то время, что он провел дома на больничном, мальчишка терзал себя и старшего брата разными домыслами и некоторые из них пугали даже Митю. Сашке снились кошмары, где существо подбирается ближе, забирает у мальчишки ноги и Сашка сидит возле коробок с подарками, грустно глядя на лужу крови, возникшую под ним. Существо тем временем примеряет обновку: неуклюже пришивает ноги к своему телу, затем прохаживается перед зрителями. Безглазой девчонкой, которая хлопала в ладоши. Безруким мальчиком, который продолжал есть кашу из плошки и не особенно проникался происходящим. И Сашкой, который смотрел на свои сандалики со стороны.

На свои ноги.

Не свои ноги.

Саша все не решался расспросить Митю о воре, но в один из вечеров попросил брата рассказать историю еще раз.

- Ты же не уснешь,- Митя не спешил приступать к повествованию, но Сашка вцепился в рукав его рубашки и почти что взмолился. У младшего глаза блестели, словно он собирался вот-вот расплакаться.

- Друзей напугать решил?- старший брат уселся рядом с Сашкой. За время больничного, связанного с пищевым отравлением, мальчишка сильно похудел.

- Мить,- вполголоса протянул Сашка.

- М?

- Ты только не смейся,- Сашка шмыгнул носом.- Мне кажется, что этот вор у нас в садике завелся.

Митя сдержал улыбку, поскольку вид у Сашки был крайне серьезным, ну и еще он попросил не смеяться.

- И кто же это? Бориска?

Сашка замотал головой, насупился.

- Павел Григорич.

Митя нахмурился. Имя учителя казалось смутно знакомым.

- Павлуша что ли?- спросил он как будто у самого себя.

- Павлуша?- Сашка поднял голову. Митя часто-часто заморгал, потом подошел к полке с книгами и достал фотоальбом, а из него - большую фотографию. На ней запечатлены ребята, с которыми Митя в садик ходил, женщины из персонала и единственный мужчина. Старик со сморщенным лицом. Лицом, напоминавшим плохо приклеенную резиновую маску.

- Я думал, что он помер давно,- Митя почесал в затылке.

- Пал Григорич моложе,- Сашка провел пальцем по снимку, рассматривая каждого присутствующего на нем.

- Мам!- закричал Митя, взял фото и пошел на кухню, где мама разговаривала по телефону с подругой. Сашка слышал, как мама с Митей начали ругаться. Она не любила, когда ее беседы прерывали таким вот образом. Но Митя что-то сбивчиво сказал, мама замолчала, а затем резко повесила трубку. Спустя время Сашке сообщили, что на больничном он подзадержится.

И, наверное, это оказалось самым правильным решением. Поскольку на другой день пропала Маруся. Ее мама надрывно кричала в трубку, когда звонила маме Сашки. Сашкина мама поглядывала на своего ребенка, оставшегося в целости и сохранности. Сашка рисовал восковыми мелками в альбоме человека в резиновой маске. Мама виновато посмотрела на сына, а затем вышла из гостиной, прикрыв одну из дверей, слушая, как в трубке воет женский голос.

Павел Григорич тоже сильно заболел, как и его предшественница, не смог продолжить работать.

А ему на замену пришла молоденькая девушка. Сашка не встретился с нею лично, мама настояла на переводе в другой детский сад. Но с Коленькой они продолжали видеться на праздниках.

Коленька все время говорил, что у Анны Палны лицо как будто приклеенное.

Автор Тьере Рауш. Взято отсюда https://vk.com/lostsummonertales.  Там много чего есть почитать на ночь ;)

Рассказ публикуется с разрешения автора.

На сковороде уже поджарился лук, и сейчас самое время выкладывать тонкие ломтики картошки. Я сидел на табуретке, раскачиваясь взад-вперед, за что мама на меня ворчала, мол, не ребенок уже, хватит баловаться.

Замученная, с грязными волосами, собранными на макушке в неопрятный пучок. Лицо бледное, осунувшееся. На маме смешной домашний халат, накинутый поверх ночной рубашки. Работал старенький телевизор. Мужчина в очках все бубнил об экономической ситуации разных стран, с ним спорила суровая женщина, которая недовольно поджимала губы каждый раз, когда мужчина говорил какую-то несусветную глупость. Ну, на взгляд этой суровой женщины. Мне же было все равно. За окном валит снег, на кухне тепло и спокойно.  Через штопаные занавески светит желтый фонарь. Мама впервые за долгое время улыбается, пусть и слабо, устало. Даже рассказывает о том, что ей снилось. Разные луга и поля, дом, в котором она выросла, бабушка с дедушкой, собака Дашка. Дашку я видел лишь один раз в своей жизни и запомнилась она мне игривым характером и звонким лаем. Потом, как рассказывали, Дашка, похожая на остромордую лисичку, потерялась в лесу. Убежала за огоньками, что блуждали между деревьев и больше не вернулась. Наверное, она просто умерла, а взрослые придумали огоньки, пропажу Дашки. Я не очень-то верил в подобные истории, ведь Дашка была умной, по словам мамы. А тут взяла и потерялась. Обманывают.

Масло на сковороде зашипело, когда мама закинула картошку, аккуратно помешала ложкой, удовлетворенно кивнула сама себе.

- С чем чай пить будем?- спросила она, повернувшись ко мне. Ответить я не успел. Из спаленки в конце коридора донесся детский плач. Громкий и надрывный. Я сразу же нахмурился. Нахмурилась и мама, вытерла руки о полотенце, скомкала его и отчего-то сердито бросила на стол.

- Я скоро приду, а ты пока за картошкой последи,- пробормотала мама, перед тем как скрылась в коридоре. Я весь в комок сжался, пытаясь отвлечься от детского плача. Ничего не получалось. К плачу добавилось тихое пение, ведь только оно могло успокоить то, что лежало в кроватке.

Вообще, плакала моя сестра, Аня. Вернее, так это существо называли родители и все, кто имел отношение к нашей семье. У меня язык не поворачивался назвать существо сестрой и уж тем более назвать по имени, которое ему не принадлежит. Нет, это не ненависть.

Дело вот в чем. Анька была вертлявая, неусидчивая. Таких теперь гиперактивными называют. И так получилось, что сестра перевернула на себя кастрюлю с кипятком. Меня в тот момент дома не было, я задерживался в школе из-за исправления плохой отметки по математике. Когда пришел и увидел отца, у которого половина волос превратились из каштановых в белые, сразу понял, что что-то произошло.

Мама долго лежала с сестрой в больнице. Меня к ним не пускали, говорили, мол, не надо тебе на Аню смотреть. Папа тоже не ездил почему-то. Все время, пока они лежали в больнице, я ужасно скучал, ведь несмотря на разницу в возрасте у меня отлично получалось ладить с сестрой. Я забирал Аньку из садика, и если никого из родителей не было дома из-за сменного графика, то мы вместе ели, пили чай. Потом я садился за уроки, сестра же либо носилась по квартире с Цезарем, нашим котом, либо, утомившись, донимала меня всяческими вопросами или взахлеб рассказывала о том, что происходило с ней в детском саду. Я слушал вполуха, но ужасно радовался факту того, что сестре хочется делиться и, причем, с большим удовольствием. Когда Аня только родилась, меня съедала ревность и зависть. Но со временем все сошло на нет.

В день возвращения мамы и Ани из больницы, Цезарь не давался никому в руки. Маму он вообще поцарапал и после этого забился под диван, шипел и отказывался от еды. Что удивительно. Цезарь, обычно миролюбивый и спокойный, превратился в агрессивное животное. Я тщетно пытался выманить кота из-под дивана, за что тоже заработал несколько глубоких царапин. К Ане меня все еще не подпускали, сетовали на то, что зрелище не из приятных, даже после лечения.

- Мам, она же просто с ожогами,- отмахнулся я, направился в комнату, где царил полумрак. Все бы ничего, но даже спустя долгое время, этот полумрак никуда не денется. В комнате сестры больше никогда не будут зажигать верхний свет.

На кровати кто-то лежал, но судя, по очертаниям, Аня сильно уменьшилась в размерах. Да и запах как-то резко поменялся в спальне. Если раньше там пахло детским мылом и стиральным порошком, то теперь лекарствами. Резкий, едкий запах. Но. Помимо него в комнате пахло чем-то еще. Едва уловимо, не принюхаешься и не заметишь. Тухлое мясо. Определенно, тухлое мясо.

- Анька, ну как ты?- отбросив все, что меня насторожило, я приблизился к кровати и осторожно сел рядом со свертком из одеял. Сверток пошевелился, я даже услышал тихий писк.

- Ань?

Я подсел ближе. Из-под одеял на меня смотрели два карих глаза в обрамлении тонкой кожи век. И веки эти были в волдырях и красно-желтоватых корочках, какие бывают после того, как засыхает сукровица. А ниже глаз - гниющая дыра. Ни носа, ни рта.

Как будто все, что ниже скул взяли и обрубили. Я резко вскочил с кровати и выбежал в коридор, громко хлопнув дверью. Мама выглянула из гостиной, слабо, но радостно улыбнулась.

- Ну что?

Однако судя по тому, как вытянулось ее лицо, ответа не требовалось. Я закрылся у себя в комнате и не выходил до самого ужина. Мне не хотелось смотреть в глаза родителей, и тем более говорить что-то, ведь мама сияла от счастья. Еще бы, выписали домой! Теперь никаких больничных стен двадцать четыре часа в сутки. Папа был ужасно доволен возвращением мамы и дочери. Идиллия в чистом виде.

Мы успели поесть, прежде, чем Аня начала плакать. Мама торопливо убрала тарелку в раковину и поспешила к сестре. Папа предложил помочь, но мама как-то резко ответила, мол, лучше посуду помой. Слушая шум воды и звяканье вилок, я сидел и прокручивал в голове увиденное в комнате сестры. Неужели ожог был настолько сильным? Из мыслей все никак не шли эти огромные карие глаза. Да, у Аньки они тоже были карими, но ощущение того, что глаза не принадлежат той сестре, что я знал раньше, не покидало меня.

Время шло. По словам родителей, Ане стало куда лучше и маме можно возвращаться на работу. Но сестра из комнаты не выходила. Разве что по ночам мне слышалось, как кто-то босыми ногами шлепает в коридоре. Неуклюже так, словно прихрамывая. А иногда будто пританцовывая. И можно бы списать на то, что родители вставали попить воды или сходить в туалет. Шаги доносились и когда я оставался один, не считая кота и того свертка из одеял. Сестрой назвать этот сверток не получалось. Я закрывал дверь в свою комнату, запирал замок и не смыкал глаз до утра. Не мог только никак понять откуда появился во мне этот страх. Ведь казалось бы: ну нет у Аньки половины лица, разве причина разлюбить?

Папа начал курить, хотя давно бросил. Седых волос у него прибавилось, но я все списывал на переживания за сестру. Иногда я слышал, как родители о чем-то тихо разговаривают, и подобные разговоры были похожи на ссоры.

Временами я думал, что в больницу мама уехала с сестрой, там Аня умерла и ее место занял кто-то другой, чужой, но хотя бы не желающий зла. Так и жили. Я трясся от ужаса, задерживался в школе, на все вопросы родителей отвечал уклончиво. Мама после окончания смены сразу бежала к Аньке в комнату и сидела там до тех пор, пока в сон не начинало клонить. При этом я не могу вспомнить, чтобы Аньке покупали мази для заживления кожи, меняли повязки или даже элементарно таскались с ней в больницу. Сестра начинала плакать, если мама отвлекалась на кого-то из других членов семьи, и та бросала все, бежала к Ане. Отец брал дополнительные смены, но я это списывал на желание подзаработать,ведь мама как вышла на работу, так и вернулась домой. Присматривать за Анькой.

Кто-то чужой.

Почему-то именно это снова пришло мне на ум, когда я вернулся вечером со школы и увидел, что существо, именуемое Аней, с легкостью отрывает лапы коту. Цезарь определенно мертв, потому как с размозженной головой долго не живут. Мамы не было дома, возможно, вышла в магазин.

- Ты что творишь?- ахнул я. Рюкзак упал с плеча на пол, и существо повернулось, уставилось своими глазами на меня. На тощем тельце, покрытом ожогами и волдырями, была легкая ситцевая ночнушка, которую мама сшила Аньке. Ночнушка вся пропиталась сукровицей, кое-где прилипла к обезображенному телу. Волос на голове нет, хотя с чего бы вдруг?

Кожа на черепе похожа на сморщенную курагу, размоченную в кипятке. Пальцы на руках скрюченные, словно сросшиеся между собой, ножки кривые. Существо издало какой-то гортанный звук, а потом поковыляло ко мне, разведя руки в стороны, будто желая обнять. Но чего именно оно хотело я так и не узнал, поскольку щелкнул дверной замок. Раньше положенного вернулся папа. Он заболел и его со смены отправили домой. Увидев то, что осталось от Цезаря, папа молча осел на пол и в его взгляде я разглядел тот же страх, что преследовал меня самого в последнее время. Значит, он тоже о чем-то думает.

У мамы в тот вечер не случилось истерики, хотя Цезаря она очень любила. Даже не заплакала, а на наши слова, мол, Анька все натворила, включала игнор. Кота похоронили, но помимо замка я себе на дверь прикрутил и самодельный засов, чтобы открыть можно было только изнутри. Рассказать кому - не поверят. Боюсь собственной сестры.

Шаги в коридоре по ночам становились все увереннее. К шагам добавился шуршащий звук, словно по шероховатым обоям рукой вели. Шурх, шурх. Потом по полу: шлеп, шлеп.

Шурх. Шлеп.

Шурх. Шурх. Шлеп.

Я купил беруши, потому что я научился засыпать, абстрагируясь от страха, но спать из-за этих звуков стало невозможно, еще и детский плач добавим, поскольку плакать Анька начала чаще. При этом мне казалось, что плач звучал ненатурально. Будто некто, незнакомый с тем, как плачут люди и человеческие дети в частности, сделал набор из похожих звуков и теперь периодически включает запись, прогоняет ее несколько раз. Разговаривать о сестре мама отказывалась, а отец просто собрал вещи и ушел, заблокировав номер телефона. Но несколькими днями позже он пришлет мне новый номер с припиской о том, что я могу обращаться к нему за любой помощью. И просьбой не сообщать эти цифры маме.

Мы остались втроем. Мама все свое время проводила с сестрой, а если переключалась на меня, то Анька начинала плакать. Из жизнерадостной и приятной женщины, мама постепенно превращалась в кого-то очень незнакомого. Угрюмого, хмурого и неласкового. Она перестала мыться каждый день, квартира зарастала грязью. Я честно старался прибраться, но поскольку руки у меня не из того места растут, удачных попыток было мало. Лампочки быстро перегорали и в коридоре поселился стойкий запах прогорклого масла. На обоях я четко видел отпечатки крохотных ладошек, которые будто сначала обмакнули во что-то жирное, а потом сотворили абстракцию на бежевых стенах.

И вот, единственный вечер выдался, когда сестра надолго заткнулась. Мы с мамой решили нажарить картошки. Я почистил и помыл несколько крупных картофелин, пока мама возилась с луковицей. Грешным делом я подумал, что раз Анька заглохла, то, вероятно, умерла и все наладится. Я помешал картошку, поставил греться чайник, чуть прибавил громкость телевизора и вдруг понял, что не слышу ни плача сестры, ни маминого пения. Почему-то меня разобрало любопытство и я пошел к спальне, из которой на старый паркет в коридоре лился приглушенный свет настольной лампы.

Анька, вернее, то существо, сидело рядом с мамой на постели и из той гниющей дыры, что занимала нижнюю часть лица сестры, тянулся длинный язык. На конце языка имелось что-то вроде присоски, которая прикрепилась к маминому животу. Мама тихо всхлипывала, утирала слезы рукавом халата и пыталась как-то сама себя успокоить, пока существо, по всей видимости, таким образом питалось.

Меня не заметила ни мама, ни сестра. Сначала кровь к лицу прилила и потребовалось прислониться к стене, чтобы немного прийти в себя. В голове было пусто, но и страх куда-то подевался. Я маленькими шажками начал двигаться обратно к кухне, стараясь издавать как можно меньше шума.

Закипела вода в чайнике, он засвистел. И слушая этот свист, я вдруг нашел решение всех проблем.

Вода из чайника вылилась в кастрюлю, на руки я надел рукавицы, чтобы не обжечься. За пояс штанов прицепил один из ножей. На всякий случай. Буквально добежал до спальни с кастрюлей в руках, ногой пнул дверь.

- Нет! Стой! - выкрикнула мама, вскакивая на ноги. Существо не успело спрятать язык и кипяток, вылившийся на голову создания, выплеснулся и на подобие синюшного жгута.

Мама орала так, будто обеими ногами угодила в капкан. Не от боли, на нее кипяток не попал. Хотя, возможно, и от боли. Только не физической. Существо на кровати визжало, металось. С лысой головы сходила кожа, которую кривыми ручонками создание пыталось прилепить обратно.

Я попятился, бросил на пол кастрюлю. Под сморщенной кожей у существа оказалось что-то черное, но что именно - я смотреть не стал. Торопливо бросился к маме, схватил ее за руку и силком выволок из квартиры, прихватив с собой обувь.

Но мама гневно отчитала меня, надавала пощечин, от которых зазвенело в ушах. На крики из других квартир высовывались любопытные соседи, однако тут же убирались обратно. И вернулась к сестре. Когда она открывала дверь, то я слышал все тот же детский плач, только в разы громче. Я же сначала сел на холодный пол, дал волю слезам, а потом просто спустился на первый этаж, вышел на улицу, добежал до круглосуточного магазинчика через дорогу. Новый номер папы я знал наизусть, а добрая продавщица разрешила воспользоваться своим телефоном. Стоит ли говорить о том, что с мамой я больше никогда не виделся?

Папа на все расспросы отказывался беседовать, мол, пока я не готов об этом беседовать. Я совершенно не понимал такого подхода. Я мучился, зная, что в соседней комнате находится нечто, именуемое моей сестрой, и мучился потом, сбежав из дома. Когда же мне исполнилось восемнадцать и я уезжал в другой город, чтобы поступать там в университет, папа устроил что-то вроде прощального ужина.

И едва речь зашла про Аньку, папа не стал молчать. Только он не мог ручаться за правдивость своих слов ведь, по большей части, он пересказывал мамины. Я был прав: Анька действительно умерла. Только дело не в кипятке и не опрокинутой кастрюле. Аню ударило током из-за папиной неосмотрительности. Сестра не сидела на месте, все ей хотелось приключений себе отыскать.

Мама, наверное, узнав о гибели дочери, мгновенно сошла с ума. Только этим можно объяснить тот факт, что она поехала искать того, кто дочь ей вернет. И нашла. Бабка в глухой деревне согласилась ребеночка возвратить, с тем лишь условием, что ребеночку питаться нужно будет, да не привычной едой, а кровью и плотью. А для пущей достоверности следует тело старого ребенка скормить новому. Выждать какое-то время, чтобы новенький прижился да и любить его, холить и лелеять.

Папа, под грузом тяжелой вины, согласился бы и не на такое, но долго терпеть не смог, потому и сбежал. Страшно оно, жить не пойми с кем, а этот не пойми кто не человек даже.

Сидя в поезде и глядя на усталые глаза папы, который изможденно улыбался, махал мне рукой с перрона, я снова и снова вспоминал то, что он мне рассказал.

Мимо моего места прошла высокая женщина с мальчиком, у которого было замотано лицо до самых глаз. Я нахмурился, а женщина, напротив, приветливо улыбнулась. Мать и сын расположились в самой дальней части вагона.

Ночью меня разбудил детский плач.

Плач звучал ненатурально. Будто некто, незнакомый с тем, как плачут люди и человеческие дети в частности, сделал набор из похожих звуков и теперь периодически включает запись.

Автор Тьере Рауш.  Публикуется  с разрешения автора.

Рассказ публикуется с разрешения автора. 

...Щелк! Вода закипела в электрическом чайнике. Я вздрогнул, а Ингрид встала, чтобы заварить чай. Пока она возилась с заваркой, я смотрел на арки и колонны домов за окном.

- Сахар положить?

- Пару ложек,- отозвался я, глядя на кружащиеся хлопья снега. Спустя несколько минут передо мной стояла чашка с темно-коричневой жидкостью.

- Точно не нужно врача?- на всякий случай переспросила Ингрид, усаживаясь напротив. У нее такие интересные глаза. Желто-карие, как осколки янтаря. Я кивнул, сделал глоток, обжег язык. Зашипел и приложил пальцы к губам.

- Не торопитесь,- Ингрид покачала головой.- Вы же не хотите приступ спровоцировать.

- Знакомы с костоломом?

- Да, и очень близко,- Ингрид помрачнела, замолчала. Я потупил глаза, сделал еще глоток, предварительно подув на чай. Закружилась голова.

- Мой сын был одним из коронованных слепцов,- вдруг сказала Ингрид.- Венок оказался настолько красивым, что я не удержалась и отрезала его голову, после того, как он умер.

До меня довольно быстро дошел смысл слов, хотя мысли начало заволакивать туманом. Я резко вскочил со своего места, хотел броситься к двери, но ноги не слушались. Ингрид жестом показала сесть обратно, сама встала и заперла замок.

- Хорошо, что ты тощий,- услышал я, перед тем, как отключиться и уронить голову на стол.

***

Я пришел в себя в вытянутой комнате, где стены облицованы потрескавшимся кафелем. На столе передо мной - мой рюкзак, набор странных инструментов. Левой рукой я оказался пристегнут к стулу наручниками. Ноги связаны. Гудели длинные лампы с холодным белым светом. Повертев головой, увидел, что в комнате имеются окошки. Под самым потолком и из них видно ноги прохожих. У дальней стены - стеклянный шкаф с разнообразными пузырьками, порошками в пакетах. Дверь в комнату открылась и я увидел Ингрид, только теперь поверх ее обычной одежды надето что-то вроде костюма химзащиты. Видимо, чтобы кровью не испачкаться.

- Слишком много угощения положила, вот ты и вырубился быстро,- Ингрид заперла дверь, ключ спрятала в кармане на груди. Она подошла поближе, натянула на руки резиновые перчатки, взялась рассматривать инструменты, лежавшие на столе возле рюкзака.

- И чего делать собралась со мной?- заплетающимся языком спросил я. Не знаю, что Ингрид подлила мне, но все предметы перед собой я видел четко, а вот речь как у пьяного.

- Посмотреть как разгонится твой костолом и во что сможет тебя превратить,- Ингрид взяла щипцы, похожие на те, которыми мне у стоматолога один раз вырывали коренной уже зуб.- Стресс и боль - чудесные катализаторы. А первую стадию я легко превращала в последнюю.

Ингрид улыбнулась и вот в этот момент мне стало по-настоящему страшно. Не из-за болезни, не из-за неясного будущего, а из-за того, что я попал к женщине, которая, по всей видимости немного тронулась рассудком. Мягко сказано, конечно. Я тяжело дышал, чувствуя как начинает намокать толстовка на плечах сзади. Я не всегда ощущал боль, она приходила существенно позже, накатывала в полную силу.

- Не стоит настолько сильно нервничать,- Ингрид похлопала меня по щеке и я взвыл: предплечье распороло несколько крупных и кривых молочно-белых наростов.

- Хочешь, сделаю тебе еще чаю?- Ингрид вполне заботливо погладила меня по волосам. По щекам текли слезы и мне не хотелось, чтобы Ингрид их видела. Она коснулась моего подбородка, заставила поглядеть на себя.

- Открой-ка рот.

Я яростно замотал головой, стиснув зубы изо всех сил.

- Вы такие красивые, когда мертвые,- нараспев протянула Ингрид, с силой наступила мне на ногу. Не выдержал, завопил. Она сунула между зубов какую-то распорку.

- Мой сын,- мечтательно вздохнула женщина.- Золотце, славный ребенок. Его голова - самое прекрасное что когда-либо имелось у меня в коллекции. Ни один из вас с ним не сравнится, и все же вы красивы. А пока живые - такие несчастные.

Я пытался выплюнуть распорку. У меня начиналась истерика. Наверное, у Ингрид поехала крыша сразу после смерти ребенка. Вряд ли я узнаю подробности, но, скорее всего, он был очень желанным. А еще первым и последним. Я вспомнил про своих родителей и мне сделалось дурно до такой степени, что к горлу подступила тошнота. Что с ними станет, если они увидят меня в этом сраном музее? У мамы сердце прихватит, ее могут успеть довезти до больницы. Отец умрет на месте, точно говорю.

Ингрид засунула мне в рот щипцы, покрепче ухватилась за верхний клык. Левую руку словно залили расплавленным металлом.

- Начну с простого,- тихо произнесла она и рванула зуб. Я заорал не своим голосом. Зуб целиком вырвать не получилось, но процесс запустился: почувствовал как удлиняются пальцы и рвется плоть, слышал как с легким плеском на пол льется кровь.

- Какая прелесть,- Ингрид взглянула на мою руку и ее глаза засветились неподдельным счастьем. От локтя и до самых кончиков деформированных пальцев у меня теперь была сверкающая неровная поверхность, усеянная кристаллами. Словно наложили грим и сделали это крайне неаккуратно. Ингрид как будто наперед знала с чего все начнется и потому пристегнула меня к стулу именно за левое запястье. Она снова схватилась за щипцы, рванула остатки зуба.

Я кричал так, что охрип.

Неужели никто не слышит?

Боль. Сильная боль. У меня начало сводить ноги. Нестерпимо горело левое ухо. Еще я понял, что ничего им не слышу. Чертова ты мразь. А как все хорошо начиналось! Пара кристаллов пропорола джинсы, а вместе с ними ослабла и хватка веревок.

Я высвободил одну ногу, со всей дури толкнул Ингрид, ударив ее подошвой ботинка по коленной чашечке. Женщина взвизгнула, повалилась навзничь, выронила щипцы. Ее аккуратная прическа растрепалась, что вкупе с лихорадочным блеском глаз делало Ингрид более пугающей.

Дернул рукой, которой был пристегнут к стулу. Еще раз.

С легким звоном цепь между окольцовывающими браслетами наручников лопнула.

Я с сожалением смотрел на свою затвердевшую руку. Обратно не получится. Если на лице кристаллы могли еще как-то втянуться под воздействием лекарства, то с этим я ничего не смогу сделать. Слишком большая поверхность поражена.

Я повернулся к Ингрид в тот момент, когда она уже успела встать на ноги и схватить со стола нож. Удар пришелся по левой ладони, которой я прикрылся, лезвие ножа соскользнуло. А потом уже ударил я.

- Красивые мы, говоришь.

Ингрид сидела на моем месте, с тем лишь отличием, что я ее связал полностью, еще и в рот кляп воткнул. Женщину била мелкая дрожь, она то и дело опасливо поглядывала на инструменты, переводила взгляд с моего лица на левую руку.

Я сидел на полу, прислонившись к холодной стене. За окошками - кромешная темнота, никаких прохожих.

- Так я поделюсь.

Ингрид замерла на мгновение, а потом задергала головой и громко заверещала. Поняла, все поняла. Хорошо, что я слышал ее только одним ухом.

Я встал, взял со стола скальпель. В шкафчике нашелся дезинфицирующий раствор, которым я полил скальпель и кое-как умудрился обработать правую руку. Ингрид продолжала верещать. Сейчас самое главное не нервничать, не реагировать на боль. Взялся зубами за рукоять скальпеля, разрезал кожу на ладони. Вдохнул, выдохнул. Скальпель оказался очень острым, я практически ничего не почувствовал, кроме прикосновения холодного металла. Вытащил изо рта Ингрид кляп. У нее от ужаса расширились глаза, она замотала головой, но левой рукой за шею я практически пригвоздил женщину к спинке стула. Обмазал своей кровью ей рот, специально провел ладонью по глазам.

Ингрид плакала и умоляла прекратить, сучила ногами, как нетерпеливый ребенок. В рот крови налить не удалось, потом я взял скальпель, сделал надрез на щеке женщины, от чего Ингрид забилась в истерике еще сильнее. Когда из пореза выступила кровь, я приложил свою ладонь.

- Подавись. Сама выставляться можешь,- откинул скальпель в сторону. Левую руку ниже локтя можно смело ампутировать. Порез на щеке Ингрид покрылся тонкой перламутровой коркой. Она уронила голову на грудь, сдавленно рыдая и что-то бормоча. Когда я уходил, женщина разговаривала с кем-то невидимым, просила прощения.

- Надо же,- озадаченно сказал доктор Адальзен, увидев меня на следующем приеме. - Я думал, что у вас первая стадия.

- Так и было до посещения музея мертвецов, который вы мне посоветовали,- я старался не смотреть в глаза врача.

- Слишком впечатлительны, очевидно,- пробубнил себе под нос седовласый мужчина.- Вам, вероятно, нужно новое успокоительное.

- Вероятно,- отозвался я, глядя на шпили башен из окна кабинета. После приема, получив свое лекарство, я решил перед отъездом еще раз прогуляться по городу, даже заглянуть на музейную улицу. Хороший побочный эффект от таблеток. Меня не пугала возможность встретиться с Ингрид лицом к лицу. В принципе, понятно откуда бралась часть экспонатов и по-хорошему надо бы доложить в компетентные органы. Но покойникам без разницы что творят с их телами. А мне и подавно.

Но ноги сами понесли к музею мертвецов. Бессменный гид вечерних экскурсий, женщина с копной каштановых волос и пластырем на щеке, испугалась и попросила меня покинуть помещение музея. Остальные посетители не понимали в чем дело, растерянно крутили головами, перешептывались.

Я просто стоял и ждал, пока начнется экскурсия. Гид, однако, сильно переволновалась. Сначала она громко требовала моего ухода, потом начала кричать. Затем дернулась и замерла, дыша через рот и открывая его широко-широко. Кристаллы пропороли кожу на шее, образовав подобие сверкающего ожерелья. Кровь залила платье, Ингрид поднесла руки к горлу, захрипела и упала замертво.

Началась паника, кто-то закричал, я же вышел на улицу, задержался перед афишей с крылатым экспонатом. Чудесное эфемерное создание.

Крылья как настоящие.

Автор Тьере Рауш.

Взято отсюда https://vk.com/lostsummonertales.  Там есть, что почитать на ночь)

Публикуется с разрешения автора.

Рассказ публикуется с разрешения автора.

- К сожалению, ничем не могу помочь. Лекарство привезут только на следующей неделе.

Я раздраженно цокнул языком, откинулся на спинку кожаного кресла. Хотелось громко заорать.

- По телефону мне сообщили....

- Да, я в курсе,- не менее раздраженно произнес седовласый мужчина с очками-половинками на носу с горбинкой. - Уверяю вас.

Он встал, заложил руки за спину, дошел до окна с широким подоконником, на котором были разложены кипы книг и подшивки со старыми журналами. Из-за тусклого освещения в кабинете огни города видно просто замечательно.

- В вашем случае задержка не будет иметь никаких последствий, всего лишь первая стадия, ее легко сдерживать. Главное, не нервничать. Если позволяют средства, то останьтесь здесь, погуляйте по городу.

Мужчина повернулся ко мне, слегка улыбнулся. Я никак не мог воспроизвести в памяти его фамилию, хотя сидя в коридоре и ожидая своей очереди раз сто прочитал ее на позолоченной табличке на двери кабинета.

- В нашем городе просто замечательные музеи. Например, музей кукол. Когда я впервые оказался там, то восторгу моему не было предела! Фарфоровые, тряпичные, даже бумажные и плетеные. Ну, право слово, что же вы так побледнели?

Действительно, отчего же? Долго ехал черт знает куда за лекарством, а его, оказывается, нет в наличии. Пузырек с остатками предыдущей порции уже почти опустошен, раствора хватит буквально на пару уколов. Когда мне выдают полный флакон, то сразу меняется и самоощущение. Такое еще бывает, когда в бумажнике лежит целый ворох хрустящих купюр. У всех у них приличный номинал и ты идешь по улице, зная, что, по крайней мере, в этот момент можешь позволить себе многое. А когда купюр становится все меньше, испаряется и уверенность. Вот и у меня то же самое, только речь про лекарство.

- Музей часов еще. На прошлой неделе привезли удивительный экземпляр - копию карманных часов, которые, по слухам, могли поворачивать время вспять. Сделано, конечно, потрясающе. Или же музей алкоголя,- улыбка на губах мужчины стала шире.- Я советую его всем своим пациентам с нестерпимыми болями. На выходе из музея имеется лавочка, где торгуют разными настойками. Если взять ту, что на тысячелистнике, то неделя пролетит незаметно.

- Спасибо, как-нибудь обойдусь,- процедил я сквозь зубы, оглядываясь по сторонам.

- А, конечно же, музей мертвецов. Настоятельно рекомендую посетить,- мужчина подошел к своему столу, налил из графина немного воды в стакан. Я удивленно приподнял брови.

- Серьезно? У вас покойников в музее выставляют?

- Ну,- мужчина сделал глоток,- скажем так, обычных вы там не увидите, а вот на занятные случаи насмотритесь вдоволь.

Я встал, поднял с темно-зеленого ковролина свой рюкзак.

- Спасибо, до следующей недели.

Мужчина кивнул мне, поправил ворот своего халата. Интересно. Во всех больницах, коих я за свою жизнь напосещался вдоволь, врачи носили белые халаты. Здесь же весь персонал одевался в черное.

Выйдя из кабинета, я первым делом снова поглядел на табличку на двери. Доктор Адальзен. Чуть ниже его специализация: костоправ. Достал смартфон, сфотографировал табличку, чтобы как следует запомнить фамилию, спустился по широкой лестнице на первый этаж. Медсестра за стойкой регистратуры в чепчике и строгом платье, поверх которого повязан фартук, приветливо улыбнулась и пожелала всего хорошего. Не стал отвечать, лишь кивнул, застегнул куртку, вышел в морозные сумерки. Издалека доносился звон церковного колокола, призывающий к вечерней молитве. Начинался снегопад.

Возвращаться в гостиницу не хотелось, потому я просто отправился бродить по улицам, то и дело задирая голову, чтобы получше рассмотреть дома. Каркасные своды, зубчатые стены и резные лепнины. Витражные окна. Вытянутые вверх острые шпили башен, колонны, держащие своды и арки. Складывалось впечатление, что выйдя из поезда сегодняшним утром я попал в абсолютно иной отрезок времени. Здесь одевались весьма старомодно, носили длинные зонтики, чтобы прикрыть одежду, цилиндры и пышные прически от снега или дождя. Автомобили, пусть и двигались быстро, выглядели так, словно попали на дороги с картинок начала двадцатого века. Хоть меня и предупреждали, что город живет сам по себе, находясь будто вне времени, все равно это выглядело странно.

Зато сюда исправно поставляют лекарства. Да и немудрено, ведь по статистике именно в Кюргерде находится большая часть больных синдромом Фрауке, названным так в честь первой пациентки, у которой этот самый синдром был обнаружен. Если вкратце, то кости по какой-то причине меняют свою структуру на нечто, похожее на кристаллы молочного цвета. Эти кристаллы хаотично растут внутри тела, нередко разрывая органы и мышечные ткани. Человек от сильной боли сходит с ума, может бросаться на своих родных и близких. Я не понаслышке обо всем этом в курсе. Мои кости начали меняться, когда я достиг тринадцати лет. Первый приступ случился в школе, на уроке биологии. Кристаллы пропороли правую кисть. Я залил кровью всю парту, испачкал одежду. Одноклассники резво повскакивали со своих мест и скучковались у учительского стола, испуганно тараща глаза. Сама учительница бросилась в медпункт, а я сидел и смотрел на то, как вспарывается кожа на предплечье и прорезаются кривые кристаллы. Не мог пошевелиться или даже закричать от боли. А боль была. Обжигающая, злая. Будто руку в чан с кипятком сунул.

Дальше - хуже, если не предупреждать рост кристаллов уколами или приемом таблеток. Везло тем, кто умирал очень быстро. На просторах интернета же ходили страшилки о таких больных, у которых кристаллы обернули сердце и мозг, поместив их в непроницаемую оболочку, деформировали тело. У людей удлинялись ноги, превращались в подобие заостренные конечности ракообразных, например, как у колючего краба. Нечто несуразное, нелепое и при этом пугающее до ужаса. Таковыми становились и руки, человек теперь передвигался на четырех конечностях, подаваясь вперед. Нередко появлялись и дополнительные ноги, не всегда развитые до конца, они могли болтаться по бокам и мерно стукаться друг о друга. Из позвоночника появлялись шипы, про лицо говорить вообще жутко: зубы становились огромными, оттягивая вниз челюсть. Короче, ничего приятного. Учитывая, что к моменту полной деформации человек лишался разума, синдром Фрауке превращал еще недавно здравомыслящее существо в бешеное чудовище, что знает только боль, постоянно ищет покой и любого появляющегося на пути рассматривает как угрозу и желает эту угрозу устранить. Первая пациентка, у которой обнаружили данный синдром, немного не дошла до полной деформации, поскольку мать застрелила девочку из охотничьего ружья. Тело затем отдали на исследования. Синдром даже имеет градацию на несколько стадий.

У меня диагностировали первую стадию, когда кристаллы прорывают кожу на лице, плечах, руках и ногах, но не затрагивают брюшную полость и важные органы. Впрочем, после нескольких бессонных ночей на форумах таких же больных, я понял, что при определенных ситуациях, чаще всего стрессовых, болезнь может начать прогрессировать, причем резко. Нельзя заниматься активными видами спорта, зато очень полезно плавать, это расслабляет тело и убирает боль, хотя бы ненадолго. Ах, да, забыл сказать. Боль присутствует всегда, она, возможно, тупая и едва различимая, но сильно мешает спать.

Родителям я очень благодарен, они принимают меня таким, какой я есть и не жалеют денег на лекарства. Правда, имеются крайне интересные личности, считающие больных чуть ли не дьяволом во плоти. В некоторых организациях кандидатам отказывают в работе, если узнают о наличии синдрома. У таких людей меньше шансов создать семью или завести детей, ведь никому не хочется возиться потом с больным ребенком, поскольку синдром в большинстве случаев передается по наследству. А возиться придется, ведь полного излечения от этой болезни не имеется, есть только препараты, купирующие приступы и имеющие побочные эффекты в виде раздражительности и иногда - чрезмерной апатии. Для каждой стадии свое лекарство.

Болезнь не передается при касаниях, воздушно-капельным путем, через слюну. Чаще всего ею можно заразиться через кровь, поэтому при приступах лучше отойти в сторону от больного, если у вас есть открытые раны или не хотите, чтобы кровь попала в рот.

Врачей, работающих с синдромом Фрауке, называют костоправами. Сам синдром, даже больные, нередко называют костоломом. Как и откуда костолом появился - неизвестно. Кто-то считает, что это разновидность мутации, ведь при ближайшем рассмотрении отломанные у больных кристаллы частично или наполовину состоят из костных тканей. В принципе, мне без разницы. Да, после самого первого приступа прошло шесть лет и все эти годы я не могу заснуть без снотворного и обезболивающих. Я постоянный посетитель бассейна, что неподалеку от моего дома. О личной жизни лучше не говорить. В моем городке больных немного, но каждого жителя спроси и он назовет вам фамилии тех, что с синдромом. Какая девушка в здравом уме согласиться со мной встречаться?

С костоломом и при надлежащем выполнении рекомендаций врачей я могу прожить лет до сорока, потому что после тридцати первая стадия резко может измениться. Больные с тяжелой версией костолома не доживают и до двадцати.

Незаметно для самого себя, я дошел до музейной улицы, где было полностью перекрыто движение для автомобилей и общественного транспорта. Между зданиями музеев находились небольшие торговые лавки, где желающие могли приобрести сувениры. Народу не очень-то много, вечер все-таки, обычно по музеям днем ходят. Однако возле одного из них собралась довольно внушительная толпа. Я подошел поближе, чтобы услышать, как гид, миловидная женщина с копной каштановых волос, рассказывает о новом экспонате прибывшем в музей буквально несколько дней назад. На афише изображено существо, которое отдаленно напоминало ангела. Да, да, у существа имелись самые настоящие крылья. Несложно догадаться, что я оказался у музея мертвецов. Сама мысль о том, чтобы выставлять экспозицию из покойников может показаться кому-то дикой. Мне, впрочем, было все равно. К тому же доктор Адальзен рекомендовал.

- Возьмите брошюру,- сгорбленный старик у входа в музей протянул мне яркую листовку.

- Спасибо,- пробормотал я, вглядываясь в лицо того же существа, которое поместили и на афишу. Безмятежное. Белоснежная кожа, слегка подрумяненная на скулах. Интересно, как же в музее хранят мертвые тела?

Я вошел внутрь и подошел к окошку кассы, откуда на меня смотрела суровая пожилая дама в круглых очках на серебряной цепочке.

- Один взрослый,- сказал я, доставая из кармана бумажник. Хм, а водят ли сюда детей?

Дама кивнула, взяла деньги, протянула билет, дизайн принта которого мне даже понравился. Выложенные в длинный ряд гробы с прозрачными крышками, где лежали красивые девушки в легких одеждах. Венки на головах, руки сложены на груди. Пожалуй, я даже заинтересовался.

Помещение самого музея имело весьма любопытную структуру. Мы поднимались по спиральной широкой лестнице без ступеней, а вдоль стен были выставлены сначала вертикальные прозрачные колбы со специальным раствором и замершими в нем экспонатами. Запах формалина, ладана и мускуса. Первый круг спирали - юные девушки. У всех открыты глаза и глазные яблоки напоминали мутные хрустальные шарики. Сначала я не заметил, но по мере завершения круга у девушек находились различные интересные детали внешности, начиная от самых незаметных, вроде скрюченных кистей рук, заканчивая тяжелыми искривлениями позвоночника. Возле каждой колбы - табличка с именем, кратким жизнеописанием и недугом, которым страдала умершая. Не по себе мне стало от гнетущей атмосферы, поскольку никто из посетителей не смел проронить ни слова, а гид говорила с нами полушепотом, наверное, чтобы мы полностью погрузились в рассказ. А еще складывалось впечатление, словно глаза покойниц неотрывно следят за каждым твоим шагом. Я напрочь позабыл о цели своего визита в Кюргерд. При всей этой жути, глядеть на данные экспонаты хотелось беспрестанно, настолько прекрасными казались лица. Всего я насчитал двенадцать колб и, на переходе к другому витку спирали, гид сказала о том, что все девушки приходятся друг другу сестрами.

На втором витке спирали вдоль стен расставили те самые гробы с прозрачными крышками.

- Нетленные наследники, как мы называем эти экспонаты,- ласково сказала гид, проведя ладонью в перчатке по крышке одного такого гроба. В гробах только цветы, атласные подушки да тела молодых юношей и девушек, разодетых в камзолы и платья. Здесь уже пахло поприятнее. Какие-то духи, жженый сахар, нарезанные яблоки. Впрочем, яблоки-то с гнильцой.

- Дурят ведь,- послышалось позади меня. Я невольно обернулся и встретился взглядом с высоким краснолицым мужчиной, который скептически рассматривал тела.

- Чего уставился?- грубо спросил он у меня. Я не нашел что ответить, потому просто пожал плечами.

- Дурят, говорю,- продолжил говорить мужчина.- Точно живые лежат, а их нетленными нарекают. Актеров положили. А если я постучу по гробу, глазенки откроют?

- Нет,- нас услышала гид и мягко улыбнулась.- Мертвецы не могут сделать этого сами. У экспонатов на предыдущем витке глаза мы открывали с помощью специальных приспособлений.

Мужчина хмыкнул, прошел вперед, я же задержался у гроба молодого человека с длинными рыжими волосами и ногтями, которые уже начинали загибаться внутрь. Табличка гласила, что он являлся выходцем из одного титулованного дома, ничем не болел, просто однажды не проснулся. Списали бы на летаргический сон, однако настояли на вскрытии. И оно показало, что внутри юноши не имеется никаких органов, их кто-то похитил. Рядом с описанием - черно-белая истертая фотография, демонстрирующая полую грудную клетку, разломанные ребра и такую же полую брюшную полость. Чуть ниже - легенда о проклятии, будто юноша отверг кого-то, знакомого с ведьмовством. И этот кто-то сказал, что так и быть, станет юнец по-настоящему пустым. Пока я читал, то боковым зрением заметил какое-то движение. Поднял голову к лицу трупа, а у него глаза приоткрыты. Ярко-голубые. Реснички черные, длинные.

У меня сердце ушло в пятки, потому я поспешил нагнать свою группу и гида. Увидев, что я перепугался, гид спросила в чем дело.

- У полого глаза открылись,- робко сказал я, указывая дрожащей рукой в сторону гроба.

- Ах, вы, наверное, невнимательно меня слушали в самом начале,- гид улыбнулась.- Экскурсия будет достаточно быстрой из-за того, что длительное время в одном помещении с нашими экспонатами находиться нельзя. Видимо, у вас начинается то самое, что мы называем с коллегами эффектом долгого любования зеркальным отражением.

Я нахмурился.

- Простите?

- Когда вы стоите перед зеркалом и держите в руках свечу, либо же просто приглушаете освещение, может показаться, что ваше лицо в зеркале меняется. Эта оптическая иллюзия явит морды чудовищ, черты предков или же ваши собственные начнут меняться. Мы этот эффект наблюдаем и здесь. Если долгое время смотреть на экспонаты, то вам покажется, что они шевелятся. Начинается все обычно с этого витка нашего славного музея.

Я бы списал на запах формалина и его токсичность, да только формалином пахло лишь в первом зале. Группа двинулась дальше и чем больше мертвецов нам показывали, тем больше я ощущал на себе действие эффекта, о котором говорила гид. Мне виделось, что сиамские близнецы, сросшиеся головами, шевелят руками, что хвостатый мальчик мне подмигнул. И хвостом пошевелил. А хвост у него был не таким, каким рисуют данный атавизм в учебниках. Это самый настоящий хвост, отдаленно напоминающий крысиный. Длинный, вероятно, когда-то был гибким. В одном из залов, где на тронах сидели обугленные люди в мантиях и коронах, мне показалось, что эти люди шевелят черными пальцами и оттого в ушах стоит легкий, едва различимый треск. Так трещит лед, затянувший небольшую лужицу в ночь первых заморозков.

Чем выше мы поднимались к последнему экспонату, которого мне не терпелось увидеть, чье изображение на брошюре и афише врезалось в память так сильно, что ничем теперь оттуда не убрать, тем страшнее становилось. Воздух в музее загустевал, становился плотным. За спинами идущих через витки музейной спирали смыкалась темнота, потому что освещение зажигалось лишь над экспонатами и гасло сразу же, когда датчики переставали улавливать движение.

И что же мы увидели на последнем витке? Обнаженного молодого человека, причинные места которого завесили легкой тканью. И у него действительно имелись крылья. Им, конечно, далеко до тех, что я видел на иллюстрациях с изображениями ангелов. Передо мной же, подвешенный к потолку, был человек, страдавший от синдрома Фрауке. И его деформация вылилась в то, что мы видели сверкающие отростки, напоминающие крылья, украшенные белыми цветами. Экскурсионная группа замерла, завороженно глядя на отростки. Я же почему-то немного разозлился. Меня не трогали случаи смертей и недуги остальных экспонатов, но умершего с костоломом я воспринял как личное оскорбление.

- Этот экспонат уже окрестили звездой, взошедшей над Крюгердом,- гид восхищенно смотрела на светлые волосы, на лепестки, разбросанные под тонкими ногами мертвеца. Я подошел ближе, чтобы разглядеть табличку.

- Какой контраст! Человек, потерявший рассудок от терзающей боли, превратился в это поистине восхитительное произведение искусства,- гид повела рукой в сторону крыльев.- Посмотрите на ровную форму кристаллов. Настоящее чудо!

Табличка гласила, что перед тем, как экспонату свернули шею, он успел своими отростками проткнуть грудину младшей сестре и вспороть брюхо собаке. Из-за этого инцидента кристаллы, формирующие крылья, при определенном освещении могут выглядеть не молочно-белыми, а розоватыми. Кровь до конца не получилось смыть. Я поднял глаза на мертвеца и совершенно отчетливо увидел, как он смотрит на меня в ответ, а в следующее мгновение кристаллы проходят сквозь его глазные яблоки и веки. Я отшатнулся, чувствуя, как бешено колотится сердце. Следом за этим я ощутил, что от боли немеет левая сторона лица. Приложил к ней трясущиеся пальцы. Все верно: от испуга я спровоцировал приступ и теперь остальные участники экскурсии в ужасе бросились в стороны. Да оно и понятно, кровь попадет, все дела. Гид предложила немедленно позвонить в больницу и вызвать костоправа, я же вежливо отказался, прижимая ладонь к окровавленной щеке и остриям кристаллов. Снова поднял голову. Глаза мертвеца закрыты, веки целы.

- Что ж,- гид растерянно смотрела на перепуганных посетителей,- экскурсия окончена, пройдите в эту дверь, пожалуйста.

Позади подвешенного крылатого распахнулась дверь.

- Лестница ведет прямо на улицу. Хорошего вам вечера, приходите снова. На следующей неделе привезут еще одного “ангела” и, возможно, коронованного слепца.

- Кого?- глухо поинтересовался я, вытаскивая из кармана платок.

- У нас на примете есть несколько человек, которые страдают от костолома,- вздохнула гид, глядя, как посетители, переговариваясь, скрываются за дверью.- Налицо синдромы еще одного “ангела”, у человека регулярно распарывается кожа и мышцы на лопатках, плюс лекарство не помогает. Второй, будущий коронованный, страдает от наростов на верхней части лица. Он уже лишился глаз. Когда прорвется “корона”, венок из кристаллов, мы заберем его. Практически все необходимые документы подписаны.

- Это, наверное, какие-то тяжелые стадии,- произнес я, роясь в рюкзаке в поисках аптечки.

Гид внимательно посмотрела на меня.

- Пойдемте в помещение для персонала. Я налью вам воды, заодно посидите, придете в себя.

Я согласился. Мы спустились на первый этаж, пройдя заново все витки с экспонатами. Гид завела меня в довольно-таки просторную комнату. Пахнет старым паркетом, древесным лаком, самую малость - плесенью, пыльной бумагой. Несколько столов, заваленные листами, ежедневниками и блокнотами. Пара компьютеров с мерно мерцающими экранами, мягкие кресла. Возле высокого стеллажа с книгами стояла небольшая тумбочка с графином и несколькими стаканами. Гид усадила меня на одно из кресел, налила воды, протянула мне стакан.

- Спасибо,- благодарно сказал я, доставая из аптечки обезболивающее. Гид с неким любопытством глядела, как я выдавил из блистера три белых таблетки, закинул их в рот, запил.

- Вы не местный, верно?

Я перевел взгляд на гида.

- Да. Приехал за лекарством, а его ждать целую неделю.

Женщина наклонилась ко мне, улыбнулась.

- Меня зовут Ингрид. Хотите чаю?

Я неуверенно кивнул. Ингрид сильно обрадовалась и потом даже объяснила почему. Вечерние экскурсии проводит только она, плюс к этому моменту остальные сотрудники уже расходятся по домам. А у Ингрид имеется традиция: прежде чем отправляться домой, она заваривает крепкий черный чай и какое-то время еще задерживается в музее.

- И не страшно вам, с мертвецами-то?- усмехнулся я, вспомнив ярко-голубые глаза полого наследника.

- Страшно,- честно сказала Ингрид.- Боюсь их до ужаса. Иногда мне снится, что все оживают и приходят меня съесть. Но они такие красивые! Я ими любоваться могу денно и нощно. Страх и благоговение в одном флаконе.

Надо же, я впервые услышал не что-то вроде “живые страшнее покойников”, а честное признание. Зато глаза женщины вспыхнули восторгом.

- Давно ли у вас костолом?- спросила Ингрид и тут же поторопилась добавить:

- Можете не отвечать. Простите мою бестактность, просто вы выглядите очень молодо.

Я вкратце рассказал о том, что костолом у меня с тринадцати, из-за него пришлось перевестись на домашнее обучение, ведь раньше приступы случались довольно часто и мне было наплевать на запрет на подвижные игры. Да, я потом сидел в туалете, шмыгал носом, бинтовал запястья и щиколотки. Больше всего мне было страшно получить от родителей за испорченную одежду. Даже больше, чем за нарушение правила сидеть спокойно и не поддаваться на уговоры одноклассников побегать по коридорам. Мама не ругалась, отец тем более. Потом мозг встал на месте, я понял, что делаю хуже только себе, и дело не в распоротых брюках и не в рубашках, заляпанных кровью. К тому же я начал соображать, что однажды произойдет страшное: могу случайно кого-нибудь заразить. А этого мне хотелось меньше всего. С обучением в университете я решил повременить, родители не были против. Мне кажется, если бы я кололся героином, тоже бы промолчали. С одной стороны мне нравилось, что они поддерживали во всех начинаниях и задумках, с другой… Я знал, что родители чувствуют себя виноватыми, хотя никакой вины нет, костолом просто появился из ниоткуда, да, вероятно, имелась предрасположенность или мутация - без разницы. С другой стороны это надоело.

Автор Тьере Рауш.

Продолжение во второй части.

"Не волнуйтесь, мы все умрем в одиночестве" .
Сегодня увидела семью - мама, сын и папаша в такой, видимо, не просто так купленной куртке. И день мой стал лучше)

Мамочка, сколько ж в тебе рыжего!,
Сколько же солнца в твоей шерсти!
Мама, мамочка - можно, я выживу,
Мама, не надо мне сказок о смерти...

Мама, а сколько ж в тебе солнышка!
Мама! Какой у тебя бок теплый -
Мама, ну да, я болен... немножечко,
Но ты не плачь, я поправлюсь, что ты...

Мама, смотри, я ж такой рыжий,
Словно не кот я, а лист клена -
Мама, ты думай, что я - выжил -
Мама, ты думай, что я - дома...

Мама, ты думай - что мы с братом
Под солнечным боком мурчим вместе...
Жаль, что дороги мне нет обратно -
Там, где мне мама поет песню...

Надо ж, а я был такой рыжий,
Надо же - имя было древесным...
Люди, не плачьте, что я не выжил -
Мы возвращаемся. Это известно...

Мы возвращаемся...Листья.. Дождик...
Ветер стеклянное озеро морщит...
Люди.. любите домашних кошек...
Да и бездомных...любите тоже...

Автор не найден, но стихотворение зацепило .