Diskman

Последние дни инженер путеец Иван Гайкин летал и сиял, как японский поезд «Синкансэн». Ему наконец-то удалось скопить необходимую сумму. Даа, давно, давненько, – уж лет семь, как следовало бы ему поменять старенькую «Калину» на что-то интересней, приличествующее возрасту, да и покладистей.

Ибо починка «уставшего» капризничающего авто всё более напоминала индийские танцы: бесконечные и бессмысленные.

С каждой неисправностью в лексикон природного интеллигента и застенчивого очкарика Гайкина уверенно входили словечки гаражно-площадного толка.

Порой они проскакивали дома и Иван спешил извиниться пред горячо любимыми девчонками: двумя дочками погодками и одной любимой женой. И даже перед собачонкой Глашей.

Конечно, Иван мог купить какую-нибудь свежую, малолитражную «корейскую морковку», но в сорок четыре тошнить на утилитарной табуретке с моторчиком от блендера…

Идеальным представлялась трешка «БМВ» в неброской комплектации. Юзаная, но аккуратным, предпочтительно не курящим бальзаком. Скромно и со вкусом. Легонькие нотки буржуазности и отличная управляемость, чего еще желать.

Вечерами Гайкин с тихим удовольствием крыжил объявления о продаже баварских скороходов. Он не спешил. Напротив, – даже медлил, откладывая свидание с лелеемой мечтой, попутно взвинчиваясь, – что-то вроде прелюдии у ленивцев перед взрывным фулл-контактом.

Машина даже являлась ему во снах. Как разбитная фрау пред сантехником, маняще распахивала она двери, подмигивала фарами, открывала капот и лючок бензобака, обнажая похоть заливной горловины… Во сне у путейца дымило, как у старенького паровоза на подъеме, – почище чем на аппетитные запчасти женушки.

– Надеюсь, никогда не увидимся...

Так Иван резюмировал многолетнее сотрудничество и размашисто захлопнул постылый капот. Вместе с противным жестяным звуком с автолюбителя спали вериги отечественно автопрома.

«Просто камень с плеч!» – облегченно отметил Гайкин.

Завтра за Калиной явится покупатель.

Накачка мотора густым маслом, заставит агрегат агонизировать мягче. Пониженное давление в колесах поможет дряхлой подвеске отрабатывать окурки и камушки тише. Еще кое-какие маленькие предпродажные ухищрения и то, что сделка состоится, Гайкин ни секунды не сомневался. Цена авто более чем приемлема, а покупатель типичный плантатор, катающий «с ветерком» рассаду и навоз.

А значит не далее, чем через день-другой гараж займет что-то из области мирового автомобилестроения, а не головняк, выпивший крови поболее чем бензина.

Гайкин запер гаражный бокс и в замечательном настроении отправился домой. Какой хороший день!

Вся семья собралась за ужином. Иван выпил три рюмки под пельмени и был в самом благодушном расположении духа. В голове витали приятные автолюбительские мысли. Поглощенный ими, он не замечал, с какой затаенной, светлой и тихой улыбкой супруга его Варенька разливает всем чай.

Светка (младшая дочь восемнадцати лет) неожиданно попросила:

– Па, ма, расскажите, какая я была маленькая.

Гайкин обожал всяческих детишек, потому оставил мысли о покрышках и поделился воспоминаниями.

– Даа… – мечтательно вздохнул он, закончив небольшой экскурс в семейные предания, пронизанный теплотой и нотками легкой грусти.

– Даа… И вот что я скажу, девоньки. Я не прочь испытать это вновь. Малыши, это просто напалм!

– Я тоже… – потупилась и залилась девичьим румянцем жена, а Светка поспешила обрадовать родителей:

– Вот и отлично. Па, ма, я беременна.

Гайкин отрешенно помешивал парящий чай. Пальцем. Это было пугающе, ведь он пил без сахара. Его мечта ускользала, ибо ребенок это траты.

– Я тоже… – спустя мгновенья ступора, с расстановкой говорит жена. – Тоже не прочь. Испытать вновь. Потому что Я беременна! Иван, слышишь?

И испепеляюще глядит на залетевшую дщерь, у которой отвалилась маленькая наглая челюсть.

Гайкин активно поработал раскаленным пальцем в ухе: – Что, дорогая?..

Он не ослышался, – полку родовой корочки, талька для опрелостей, тугих молокоотсосов и бессонных ночей прибыло ещё. Перед Гайкиным замаячил призрак «Дэу Матиза», – ведь пара детей, это удвоенные траты.

– Черт! Если еще и собака залетит, то я пешеход… – метко подметил Гайкин.

Доселе молчавшая старшая дочь Алла трижды лениво хлопнула в ладоши и холодно процедила: – Браво, браво…

Не известно, кому она аплодировала, отцу или матери с сестрой, но оказалось Аллочка и сама на третьем месяце…

Гайкин конечно здорово любил детей, но тут взялся за голову, – хуле, не каждый день высыпает столько ананасов на генеалогическом древе…

– Ты куда, Ваня? Папочка? – наперебой вопрошали Ивана «залетные». Они в тревоге сгрудились в прихожей, где с проворством ленивца одевался глава семейства.

– В гараж... – отвечал Гайкин, флегматичный, как тепловоз на вечном приколе.

– Вешаться?! – ахнула жена, а дочки заскулили как дверные петли.

– Ёбнулась, голубушка? – без обиняков сказал Гайкин супруге. – Надо удалить из мотора чертово масло. Накачать колеса. Сделать ласточке диагностику, одним словом. Скоро столько хлопот, столько…

Гайкин очень любил детей и своих девчонок.

© Алексей Болдырев

Любовь зла. Вот Рита и полюбила Козлова. Этому удивлялись и на это любовались все.

Удивлялись самоотверженностью продавщицы районной разливайки и ее чувствам к бывшему интеллигенту, любовались этим же.

Риту звали замуж раз двадцать. Нет ни одного посетителя разливайки, который поздней ночью входил в помещение, предусмотрительно потопав, оббивая снег с обуви, застенчиво улыбался и не шептал хриплым простуженным голосом: "Выходи за меня".

Рита морщилась и не верила.

Большинству потенциальных мужей хотелось иметь бесплатный абонимент в разливайке, а меньшинству хотелось бесплатного секса. Коле Шмакову хотелось и того, и другого, но Рита не хотела от Коли Шмакова вообще ничего. Связывать свою жизнь с человеком, бывающим на зоне больше, чем дома, Рите не хотелось.

Рите вообще никого не хотелось.

Разливайка называлась "Париж". Бурная фантазия хозяина заведения Акопяна сначала насвистывала ему другое название. Но слово Эчмиадзин, заставляющее его вспоминать малую родину и протяжные звуки дудука, вызывали скупые мужские слёзы, но выговорить это слово никто в микрорайоне не мог.

Пусть будет "Париж", махнул рукой Акопян, там живет Азнавур.

Рита появилась в разливайке из-за любви к французскому. Мадемуазель шанте блюз Патрисии Каас была известна ей на зубок. Нет, она не понимала слов, но разве слова важны, когда поют на французском?

Рита любила Францию. Но никогда там не была. Это естественно, никто из нашего микрорайона там не был. Более того, ничего в микрорайоне и не напоминало Францию. Хотя откуда мы знаем, что может напоминать Францию, если никто там никогда не был?

Из французского у Риты были чулки. На упаковке была нарисована Эйфелева башня. Чулки были сделаны в Польше, но Эйфелева башня нивилировало это недоразумение.

Каждый день, открывая разливайку, Рита читала "Париж" на вывеске и глубоко вздыхала. Невидимый вихрь уносил ее туда, на Монмартр, где запах кофе и круасанов кружил голову, где шелковые шарфики развевались на шеях парижан, где мальчик Гаврош в кепи стоял, облокотившись на стену Нотр Дамма, где темные воды Сены несут признания в любви на французском, где вслух читают Бодлера и Аполлинера.

Рита открывала дверь, включала дневной электрический свет, становилась за прилавок и наливала дешевый алкоголь многочисленным потенциальным женихам, морщась в ответ на их пылкие признания.

Иногда она легко тушила начинающиеся конфликты. Рита была женщиной не маленькой, размер сапог сорок один, размер бюста шесть.

Схватив нарушителя за шиворот, она выталкивала его на мороз, сопровождая французским:

-Вуаля, блядь!

Потом под гробовую тишину возвращалась к прилавку.

Козлов появился после Нового года.

Первого января, когда большая часть обитателей микрорайона еще не поменяло позу, в которой их застыл глубокий алкогольный сон, в дверь разливайки вошел маленький человек в бобровой шапке и толстых очках на носу:

–Пардон муа, мадемуазель - сказал человек - Не найдется ли у вас хотя бы бокала бургундского, чтобы утолить нечеловеческие страдания странствующего в посталкогольном синдроме рыцаря?

Рита застыла.Что он сказал? Пардон муа? Бургундское? От волнения сердце грозило выскочить из ритиного шестого размера:

–Есть водка - с трудом переборов волнение произнесла она.

–Водка... - человек произнес это слово горько и обреченно - Что же, паркуа па? Се ля ви! Сава бьян! Давайте водку, мадемуазель.

Рита дала. И водку дала. И шестой размер.

И ничего, что человека звали Козлов, а не Пуатье. Откуда у нас в микрорайоне Пуатье? Зато он был Жорж и очень не любил, когда его звали аутентичным Георгием.

Любовь зла. Вот Рита и полюбила Козлова.

Ему очень завидуют и даже пару раз обещали побить. Но не бьют. Во-первых, боятся ритиного "вуаля", а во-вторых, понимают, любовь. Против нее, окаянной, не попрешь. Вот такой "мелодрам колоссаль", вот такой "гранд амур", вот такой "сентимент энорме". Существует любовь, существует...

© Александр Гутин

- Мать вашу, а где сортир?! И это... Куда всё делось?..

Толик растерянно огляделся, держа в руке стаканчик с зубной щеткой и тюбиком пасты. Вид у парня был изумлённый, да вот беда - видеть это со стороны некому. Никого вокруг. Ни людей, ни зверей. Только вперед, сливаясь на горизонте точку, уходили бесконечные рельсы. Ржавые, давно и без дела лежащие на старых деревянных шпалах. Тишина и печать заброшенности на всём. Трава выросла между рельсами местами по пояс, так что и не железная дорога это - просто направление.

Из ниоткуда в никуда.

Позади - то же самое, только уходят параллельные линии изгибом влево, плавным великанским движением скрываются в неровной темной громаде леса. К невысокой насыпи то тут, то там подобрались кусты. Вон - справа - и пара деревьев выросла, одно пониже и какое-то скрученное, как танцующий лес по телевизору, а второе высокое и прямое.

Берёзка, судя по чёрно-белой коре. Нормальная такая русская берёзка, правда, они и... ну, например, в Онтарио такие же растут, если посадить, конечно. Хотя чёрт их знает, как оно там, в Канаде. А вот столбов не видно, ни одного, и проводов над головой нет. Паровозы тут раньше ходили, не иначе. Лет двадцать назад. Или все сорок - теперь уже не проверишь.

- И что? - неведомо у кого снова спросил Толик. - Где это я? Только дверь ведь открыл...

Мироздание откликнулось на вопрос ветерком, пропитанным запахами летнего леса, погладило ласково по шее, потрепало свисающее с плеча полотенце, но внятного ответа не дало. И небо странное какое-то, серое как шинель, низкое, расчерченное корявой неровной клеткой разрывов между облаками. Но и там, в разрывах, не голубое, а невнятного цвета жёваной бумаги. Осеннее небо: если б не жара и густо покрытые тёмной листвой деревья, Толик бы решил, что октябрь на дворе. Но нет. Пахло горячим железом, травой и креозотом - шпалы раньше на совесть пропитывали.

- Вот же чёрт... - опустив голову, Толик полюбовался босыми ногами в чёрных резиновых шлепанцах. Как обулся для короткого похода в вагонный туалет для утренних процедур, так оно и осталось. Хорошо, джинсы натянул, не поленился. А вот майку не счёл нужным. Ветерок снова подул в голую спину, потрогал странного путника. Или подтолкнуть хотел: иди, мол. Кто его, ветер, знает.

- Где поезд, а? - жалобно уточнил Толик. - Я ж только отлить вышёл. И зубы почистить...

Неспешный маршрут "Петербург - Владикавказ" вместе с буйными соседями, пахнущими немытыми ногами, чесноком и водкой, испарился. Напрочь. Вместе с локомотивом, неприветливой проводницей и баком для кипятка, от которого, казалось, самого несло неубиваемым "дошираком". Но есть и плюсы, конечно: отлить в этих безлюдных краях можно было где угодно. Ссы - не хочу, как сказал бы Степан Сергеич, исчезнувший вместе с поездом.

Грубоват был сосед с нижней полки, но даже его наличие сейчас бы порадовало.

Толик сунул руку в карман: пусто. Паспорт с собой в туалет мало кто носит, как и деньги. Хотя нет, какая-то бумажка нащупалась. Смятая, только для известных дел и потребная.

От нечего делать - не орать же дурным голосом, пугая лесных жителей? - Толик достал бумажку, выдранный из неизвестной книги листок, и развернул. На косо оторванной странице с чьей-то научной статьёй - вон виднеется угрожающая непонятностью фраза "...причиной буллезного эпидермолиза — гиперчувствительности кожи к механическим повреждениям — могут быть мутации..." - имела место корявая карта. От руки, с местами смазанными синими чернилами, но вполне читаемая.

Жирный крест, от которого в обе стороны шли параллельные полоски - прямая и извилистая. Вокруг по обе стороны кучковались ёлочки, как их дети рисуют: эдакие руны для малолетних. В ёлочках нарисована тропинка - через лес направо. Или это ручей? Кто его знает.

Толик уже сообразил, что держит в руках самодельную карту как раз этого места. Много ума не надо, чтобы понять. Рельсы, лес, он - вот здесь, тропинка туда. За деревьями пустое место, поле, наверное, или луг, потом пара домиков - таких же условных как и деревья. Широкая жирная черта рядом - дорога? река? Нет, всё-таки дорога, ещё домики уже на самом краю карты, потом крестики, в углу странный завиток на манер нотного знака и... И всё. Дальше бумага кончалась неровным зубцом обрыва.

Непонятно, что там, за краем.

Вот и вся любовь: можно стоять на месте и ждать - чего только? А можно идти по криво начерченному плану, надеясь, что он выведет к людям. Хоть объяснят, что за чертовщина творится, а может и помогут чем. Занесло чёрт знает куда, но хотя бы не в болото по шею. И не в жерло вулкана - есть плюсы, что просто на заброшенные рельсы посреди леса.

Пасту и щётку можно смело выкинуть, толку с них никакого. Стаканчик в узкий карман влезать отказался. Толик сунул его за пояс - пригодиться воды напиться, а нальют - так и чего покрепче. Он бы сейчас не отказался, на волне переживаний. Эх, жаль коньячок в поезде остался... Повязал на голову полотенце, враз став похожим на озорного повстанца. Если были красные повязки, жёлтые, то почему бы не быть белым? Вот именно.

Шаг за шагом он удалялся от места, где обнаружил себя недавно. Ничего там примечательного не было, Толик осмотрелся. Даже ветки от ближайшего куста отломал и положил крест-накрест на шпалы. Пометил, вдруг придется вернуться.

Неизвестно зачем, но вдруг?

Тропинку, обозначенную на карте приметил скоро, и десяти минут не прошло - вон она в лес ныряет. Точно по плану, и - не ручей. Туда? Ну, конечно, туда, вариантов особо нет. Можно и по рельсам топать до потери пульса, куда-нибудь они да выведут, но... Есть же карта. Вот ей и поверим. Вперёд, к домикам.

Густые заросли обступили тропинку сразу, словно кто-то озаботился посадить деревья плотно, почти встык, а редкие промежутки забить кустами - колючими, с блестящей лаковой листвой. Толик был не силён в ботанике, но даже ему вся эта флора показалась непривычной. Бог знает, куда занесло. Вдруг это - параллельный мир, сплошная магия и волшебство вокруг? Тогда и растения не наши, нечему удивляться. Вот ещё полсотни шагов, а потом впереди раз! - и поляна с эльфийскими воинами. Вмажут из луков молча, а у него ни артефакта какого, ни оружия. Даже с кольцом всевластия серьёзные проблемы. Забыли выдать.

В лесу было душно. Ветерок, так славно гулявший над рельсами, сюда не пускала плотная стена деревьев, кроны их смыкались над головой, закрывая небо. Так он и шёл под зелёной аркой непонятных растений, изредка переступая через упавшие на тропинку ветки. Утоптана дорожка была на славу, грех жаловаться. Ходили по ней часто, вот только кто и куда...

Поляны не было, эльфов тоже, идти было жарковато и скучно, но и деваться некуда: даже сойти в сторону - без шансов. Туннель, а не тропинка.

Со скуки Толик начал фантазировать. Нет волшебных воинов с острыми ушами? Ну да и ладно. Тогда это мир после страшной войны. Постапокалипсис, не зря же небо такое низкое и серое. Ядерный пепел в воздухе висит, ясное дело. И на выходе из леса встретят его сталкеры в противогазах и с автоматами, возьмут в плен и немедленно отнимут... Гм. Брать-то нечего. Ладно, отнимут стаканчик. И полотенце. Лишь бы джинсы не забрали, без них как-то неуютно, трусы старые и растянутые. И шлепанцы могут - без них он бы уже все ноги отбил с непривычки.

Или нет! Это не послевоенный мир, а наоборот - утопия. И здесь сохранился памятный по рассказам родителей Советский союз, страна живёт по решениям тридцать какого-то съезда партии, а наши корабли бороздят просторы космоса. Без причины, но во всех направлениях. Тоже нормально будет. В колхозе - а домики это точно колхоз - накормят, напоят и спать уложат. А на рассвете пристроят коров доить. Он, правда, не умеет, но научат. Мигом. Техника-то далеко шагнуть должна, успевай молоко относить в сторону. Вёдрами на колёсиках.

Тропинка между тем нырнула в неглубокий овраг, затем вывела наверх и повернула левее. Вот ещё странно - ни зверей, ни птиц. Даже насекомых не видно. Без комаров, положим, Толик вполне бы обошёлся, но жуки там разные, стрекозы - эти-то где?

А нигде.

Тишина, только листва шуршит на верхушках деревьев. Еле слышно, но всё-таки. Толик остановился, стащил с головы полотенце и вытерся: пока топал - вспотел. Странное всё же местечко, пора бы из леса уже и выйти.

- Где люди, мать вашу? - негромко поинтересовался Толик, размахивая мокрым полотенцем. - Устал я уже идти. И на кой чёрт вообще сюда попал? С какой целью?

Вопросы остались без ответа. А вот лес, как по заказу, через несколько минут кончился. Не поредел, нет, как стоял стеной по обе стороны от тропинки, так и остался. Но уже за спиной - как отрезало. Перед Толиком - не врала карта - было неровное поле, по которому то видная издалека, то скрывавшаяся во впадинах вилась всё та же тропинка. Поле густо заросло невысокой травой. Не похоже, что кто-то специально сажал, очень уж дико выглядело. Искомые домики виднелись на горизонте, но смотрелись странновато: высокие конструкции, приподнятые - насколько было видно - над землёй на сваях больше напоминали макеты ракет. Длинные, вытянутые вверх и заострявшиеся к устремленным в небо верхушкам.

Если это жилые дома, то он, Толик, чилийский разведчик. И женщина. Очень уж странно эти хреновины выглядели на фоне вполне обычного сельского пейзажа. Дороги, обозначенной на карте рядом с ними, отсюда было не разглядеть.

- Придётся идти, - буркнул Толик. Как и многие люди, оказавшиеся в одиночестве, он начал разговаривать вслух. Для подъёма настроения и чтобы не скучно было. А идти - да, пришлось. Куда бы он делся, здесь, на опушке, ни воды, ни еды. Не траву же жевать.

- Вообще, если это миссия какая-то, положены промежуточные бонусы. Обед там, полный рыцарский доспех. На худой конец - девственница, - сообщил он миру. - А пока одни тяготы и лишения. Если что, я предпочёл бы обед. Пять блюд и компот, пожалуйста.

Ноги уже болели. Шлепанцы худо-бедно защищали от колючек и неровностей, но как туристическая обувь для дальних походов решительно не подходили. Топать по полю было веселее и не так жарко, но тоже изрядно утомляло. Подъем, спуск, снова подъём. И опять спуск. Ракетные домики приближались. Теперь их можно было рассмотреть, но открывшиеся Толику мелкие детали только ещё сильнее сбивали с толку. Строения были металлическими, теперь уже ясно - вон ряды заклёпок, а вон грубоватые сварные швы. Покрашено это всё богатство бурой краской, местами облупившейся от времени. Ни дверей, ни окон. А сваи деревянные, просто грубо отёсанные столбы, по четыре штуки на каждую ракету. Бредовое зрелище: десяток разбросанных впереди строений, не похожих ни на что. Ни жилье, ни склады.

Не коровники даже, где вёдра на колёсиках.

Толик наконец подошёл к ним вплотную. Тропинка причудливо вилась между ракетами и уходила в сторону неширокой дороги. Судя по всему - асфальтовой, хотя так сразу и не скажешь. Ни обеда, ни доспеха, ни даже девственницы место не сулило. Ни души кругом. Даже и залезть в одно из строений не получится - лестниц и прочих излишеств сваи лишены, а просто так забраться по оструганным брёвнам не получится. Оставалось Толику идти, задрав голову, и рассматривать чудеса зодчества. Неведомого по-прежнему авторства.

- Хоть бы написали что на борту... Макет межконтинентальной баллистической хреновины "Расплата за всё". К примеру.

Плюнув, Толик пошёл дальше к дороге. Да, асфальт. Старый-престарый, весь в трещинах и ямах, откуда пучками росла та же, что и на поле трава. И за дорогой, кстати говоря, такое же поле, как он миновал, но уже без тропинок и строений на горизонте. Судя по карте, пора идти по асфальту влево, к таинственному знаку на обрыве листка. Чем бы это ни было - скрипичным ключом или иероглифом "полный писец".

Шлепая тапками, от одного из которых уже начала отрываться подошва, он свернул налево и ступил на дорогу. Да, времён тех же рельсов, заброшена и оставлена людьми лет тридцать назад. Если не больше.

Раздражало полное отсутствие даже не людей - вообще событий. Толик шёл и шёл, то немузыкально напевая что-то под нос, то декламируя обрывки стихов. Выяснил для себя, что ни одного не помнит от начала до конца, а асфальт всё вёл и вёл его вперёд. Небо над головой начало темнеть, стало не так жарко. Явно он уже весь день в пути, пить хотелось неимоверно, а пустой желудок время от времени противно бурчал. Упрекая за невнимание.

Ага! Вот и место, обозначенное закорючкой на плане. Только вот... Если домики хотя бы напоминали ракеты - и чёрт с ними, что они ими не были - то этот... Это... В общем, ближе всего к загадочному сооружению подходило слово "хрень". Высотой с трехэтажный дом, хрень имела вид разорвавшейся в неумелых руках снарядной гильзы. Когда-то несомненно цилиндрической формы, но только когда-то. Не сейчас.

Эдакий абстрактный стакан, искореженный немалым количеством пороха, весь изогнутый, с пробоинами, неровными щелями, перевитыми то здесь, то там вокруг самих себя лепестками, полосами, крючками и застывшими навсегда языками металла. Да, судя по ржавчине, вся эта штука была железной, но при всём желании понять, что именно перед ним, Толик не смог.

- А дальше-то что? Внутрь лезть?

Хрень молчала. Кишки Толика, перекрученные от голода и жажды не хуже деталей сооружения, жалобно забурчали. Хоть бы вода здесь была, так тоже нет - и её не видно.

Он обошёл хрень по кругу. Что сказать - забраться внутрь можно, вон там дыра подходящая, и левее ещё есть. Правда, повыше, но если залезть по скрученному в спираль листу - дотянется. Вопрос в другом: зачем ему туда. Толик стащил с головы полотенце и повязал на шею. Скоро совсем похолодает, судя по всему, хоть как-то греться надо.

- Ладно... Выполнил я ваш квест, хрен с вами! Но дальше что делать?

Он даже достал карту из кармана - чем чёрт не шутит, вдруг какие ещё указания появились? - но ничего нового не обнаружил. Снова обошёл разодранный неведомыми силами трехэтажный стакан. Мыслей не было. Вообще. За стакан воды Толик сейчас смело продал бы почку. Желательно, чужую, но если жажда затянется, встанет вопрос и о своей.

Со злости скомкал бумажку и выкинул её в траву, что было явной ошибкой. Темневшее над головой небо словно треснуло, сжалось, падая острыми углами на Толика. Где-то вдалеке послышался гул, в превратившиеся невесть во что вечерние облака, теперь мятые, какие-то гранёные, взлетели давешние ракеты. Как подожженные чьей-то рукой шутихи, они всем десятком ударились в небо, с грохотом и звоном, отскочили обратно, изменив направления полёта, начали кружиться безумным фейерверком, рассыпая искры, разваливаясь на части, падая прямо на Толика.

Парень присел от неожиданности, потом бросился к сооружению, стараясь хоть как-то укрыться от небесной вакханалии. Но в ужасе закричал: железная абстракция ожила, теперь она тянулась к нему, впивалась острыми обрезками листов в тело, рвала на части. Внутри неё что-то пульсировало и чавкало. Толик захлёбывался от боли, но уже не мог вырваться, его затягивало внутрь. А с неба на голову падала ревущая, дымящаяся, огненная смерть. И ещё неизвестно, что было хуже - обломки ракет или всасывающая в себя ожившая чертовщина, щерившаяся провалами и дырами, тянущая железные когти к горлу.

Живая и голодная.

Небо напоминало сейчас не привычную гладь, а нечто вроде модной машины Tesla Cybertrack - сплошные углы, складки, сходящиеся поверхности. Чужая логика и другая геометрия. А внизу повсюду была кровь. Толик взвыл напоследок, падая куда-то в оскаленную пасть. Мокрые остатки джинсов липли к ногам, один шлепанец улетел куда-то, а красное полотенце, казалось, норовило перетянуть шею намертво, задушить, опередив ожившую хрень. Кричать сил не было.

Толик хрипел и сучил ногами до последнего, пока совсем не выбился из сил.

. . .

Когда поезд миновал Липецк, Степан Сергеич потянулся, прислушался к себе, но пошёл, не обращая особого внимания на шум из тамбура. Постоял, подслеповато щурясь - опять забыл надеть очки, прислушался. В сортире кто-то бушует, не иначе. Или рядом. Лезть не в своё дело не хотелось, пусть сосед разбирается. Толик молодой, здоровый, вот ему и карты в руки. Но запропал куда-то, час уже не видно.

Сергеич покряхтел, однако в туалет хотелось всё сильнее. Придётся идти, шум там или не шум. Драться он ни с кем не собирался, не те годы. Открыл дверь и ахнул: никого, но всё в крови! Пол, узкая щель окошка, заплеванное зубной пастой зеркало, даже рифленое сидение железного унитаза. Свинью тут резали, что ли... Люди теперь сами как свиньи. Но и отлить надо, не в тамбуре же.

Он сделал шаг через порог и оказался на заброшенном рельсовом полотне. Ни поезда, ни крови, ничего похожего вокруг. Только ветки почти под ногами крест-накрест брошены, пожелтевшие уже, высохшие. И в стороне валяется какая-то пластиковая ерунда - яркая, как игрушка для малышей. То ли ручка, то ли зубная щётка. Наплевать, что это. Мусор какой-то.

- Охренеть! - честно сказал Сергеич и сунул по привычке руку в карман. Под пальцами зашуршала бумажка. Странно, вроде ничего не клал туда...

. . .

К Воронежу вагон был уже пуст. В перестуке колёс на стыках рельсов на столиках позвякивали стаканы, с одной из верхних полок свесилось одеяло, которое некому было поправить. На полу валялись рассыпанные карты, алые червы и бубны на них казались каплями крови, а в сумке Толика размеренно плескалась полупустая бутылка коньяка.

Забытые очки Сергеича медленно, но верно сползали к краю столика. С каждым стыком - всё ближе и ближе. В толстых стёклах отражалось чужое небо: непривычно серое, в ломаных трещинах облаков. Голодное и злое.

© Юрий Жуков

Палисадник! Слово-то какое мерзкое... Помесь полиции с задницей, если я ничего не путаю. Хотя вряд ли: если уж лежишь небритым лицом в землю, нюхаешь её, а робкая летняя травка щекочет ноздри - не ошибёшься. Он, родимый, пали-в-задник. Не в лес же меня с пьяных глаз унесло. Не доехал бы, силы сейчас не те.

Но в заднице я, это уж точно. Ещё и голову ломит, словно там черти поют. Им бы слух с голосом, цены бы не было. И громкость убавить до нуля. Была бы на голове такая ручка - покрутил и всё.

Красота же, жаль не приделали при рождении.

Приоткрыл глаз. Не на всю, но так, чтобы убедиться в месте пребывания. Повращал белком, споря с чертями: трава, а рядом вот жёлтое что-то. Если это не мозги из меня от натуги вылезли - одуванчик. Нежный такой, зараза, на тонкой ножке.

Колышется, сука. Вот зачем он мне? Да и не мне - ни к чему. Бесполезная фигня, хоть и симпатичная. Творение Божье.

Приоткрыл ещё глаз - у меня их два, всё как положено. Потом и голову от земли сырой оторвал, не без усилий, но справился. Жираф в приступе эпилепсии. Палисадник это, бля, без вариантов. Я даже знаю, у какого дома - вон дверь подъезда знакомая. Замок цифровой вырван с мясом, дыра как амбразура. Того и гляди, выстрелит кто оттуда.

- Помочь, братишка?

Хриплый кто-то. Одышливый. Но с пониманием подошёл, с верным вопросом о сути бытия. На таких вот хриплых вся жизнь наша держится. Если ему налить в ответ, так и вовсе мир во всём мире наступит. Поражение сил зла огненными ангелами.

- Руку дай, - прошептал я. Сам себя не узнал - если этот хриплый, то я и вовсе безголосый. Так, губами шевельнул.

Черти запели громче. Стаккато, я бы так сказал по своей тугоухости. Хер знает, что означает, но тоже слово мощное, со стаканом в родстве. Мне бы его сейчас, гранёный. Два. И встать так, чтобы сесть.

Дёрнул меня хриплый за руку, коротко, но вдумчиво, я и поднялся. Черти взвыли напоследок, а дальше молотками, молотками... И ритм такой, то ли Вагнер это, то ли Prodigy. Сложно застучали, аж в глазах побелело всё, поплыло. Но сел кое-как и посмотрел на спасителя.

Рожа мятая, бородка, очки. Возрастом от тридцати до бесконечности. По нам, употребляющим, ничего точно не скажешь. А вот глазами на пьющего не похож - бешеные какие-то зенки, так ровно бухающие не смотрят. Наверное, недавно начал. Пиджак тоже мятый, гармония налицо. Повелитель наш Будда, нахера же ему пиджак?! Но есть, не пропит пока. Да и кто я такой, чтобы спорить с его манерой одеваться. Модно приговаривать.

- Эммануил, - неожиданно прохрипел пиджачный и сплюнул, густо рокотнув горлом. Опухоль у него там, что ли? Ну да, точно опухоль - вон на шее как яйцо под кожу засунули.

- Чего?!

- Зовут меня так. Батя Ерофеем хотел назвать, но бабка помешала. Дура была.

Вагнер ускорился. Меня заметно мутило, но даже вырвать нечем. Только кислое что-то к горлу подскочило, зависло и упало внутрь, оставив привкус несвежей капусты.

- Юрец. Юрок. Ну, короче, Юра я. Любые варианты, кроме Юрика - вот это не люблю. Так только собак звать.

Длинная речь утомила, да и капуста рвалась наружу, поэтому я тоже сплюнул. Метко, но недалеко, пришлось вытирать подбородок. Щетина даже не кололась, стала мягкой как стриженая шапка - у соседа моего есть такая. Искусственная чебурашка имени советской армии.

- Может, это... За знакомство? - спросил Эммануил. Пиджак оправдывался карманами - вон из правого горлышко торчит. Благодетель и просветлённый меня посетил, не иначе. Гаутама жив.

- Встал бы ты... Яйца застудишь. Земля-то холодная ещё.

Эммануил... Моня, стало быть. Имя так себе, а человек хороший, я таких сразу от сволочей отличаю. По содержимому карманов, хотя пиджак теперь редкость. Мы ж не менеджеры какие.

Я бы полежал ещё, но собака прибежала. Рыжая, дворовая, хриплого обнюхала и хвостом завиляла. А на меня оскалилась, зарычала. Пришлось встать. Левая штанина умеренно чистая, а правой словно камин чистили: потёки и сажа. Но хоть сухая, не обоссался. Уже прорыв, а то знаю я, как бывает, если вторая неделя запоя. Третья. Не помню.

- Пошла вон, пошла! Слушай, Моня...

- Эммануил. Я тоже не люблю, когда сокращают.

Я аж поперхнулся. Язык сломать можно, но позиции неравны: бутылка-то у него. Тут любое имя выучишь, куда деваться. Арнольд Шварценеггер было бы неудобнее.

- Пардон муа, Эммануил. А стакан есть? Мы же воспитанные люди.

Сам себя троллю. В лужу посмотри, воспитанный, ты ж не то, что из горла - из этой самой лужи готов лакать. Лишь бы потушить огонь внутри, рядом с блёвным колобком в кишках.

- Стакана нет, - огорчился хриплый. Потом просветлел лицом, руками замахал. - Зато знаю, где есть. Рядом тут. Ребята квасят, заодно закусь. Дойдёшь?

Чип и Дейл спешат на помощь, а не человек. Да я куда хочешь дойду, раз уж проснулся. Главное, цель. Ну и недалеко чтобы переться, тоже важный аспект.

Кивнул, сдерживая колобка. Молча. Уж лучше Вагнер, чем этот комок внутри. А куда деваться - он есть, и это - суровая реальность. Перетерплю. Или из горлышка дёрнуть, пока суть да дело? Нет, не успел: Эммануил уже развернулся и почесал куда-то за угол. Пришлось идти следом. Шаг за шагом, неуклонным образом. Хотя и противолодочным зигзагом.

В карманах даже мелочь не звенит - пусто как в раю для воров. Даже зажигалку потерял где-то. Или спёрли - теперь уже не выяснить.

Рядом оказалось реально рядом, двор проскочили, а там ряд сараев. Вон у крайнего двери открыты, пара мужиков курит, а изнутри ещё голоса. Моня туда и направился, а за ним и я.

- Дорогие мои, вот и я! Это Юрец, знакомьтесь. Ты всех не запомнишь, но люди хорошие. Добрые. Наливайте, ребята. И хлеб порежьте.

Снова запёрхал, сплюнул, и внутрь.

Курящие уже затоптали бычки, коротко пожали мне руку, пока я мимо проходил, и зашли следом. А в сарае - мать честная! Это не пьянка, это свадьба какая-то. Стол стоит вдоль стены, за ним лавка длиннющая. И, кроме меня и Мони, человек десять. Я непонятно зачем пересчитал: одиннадцать. Друзья, бля, Оушена. Одни мужики, разумеется, молодые и постарше. Охренеть нынче народ выпить собирается, массово. Мне бы раньше неуютно стало, застеснялся, но сейчас так душа полыхает, что не до политесов. Ну, отмечают что-то, но я ж не сам пришёл. Позвали, стало быть можно.

Налили полстакана, я, не чинясь, и выпил. Одним длинным глотком, куском хлеба занюхал и понял: люблю я людей. Таких вот людей и в такие моменты - ох, как люблю. Колобок мой внутренний растворился, как и ни было, а мне уже снова наливают. Лучок на столе, соли горка, хлеб ломтями и рыба какая-то. Под пиво бы лучше, но и так нормально.

К тому же, что пиво? Живот пучить да хрен мучить, а беленькая - она эффект даёт. Со второго полстакана особенно. Сейчас зажую и курнуть стрельну, совсем рай на земле настанет. А, нет, про рай это я не сам решил - Моня сидит, вещает что-то про это.

- Мужики, вы чего, сектанты какие? - спросил я негромко. На меня покосились, но промолчали. А Эммануил соловьём разливается:

- Теперь, ученики мои, все в сборе. Так должно было случиться, так оно и будет. В каждом из вас я уверен как в себе, вот и привёл предателя со стороны. Сейчас Юрец напьётся и предаст меня недобрым людям. Как, Юр, готов?

Точно, сектанты. Хоть и пьющие - ни разу такого не видел, они ж постные обычно, трезвые. А я что - я уже как кол сижу, если б не стена за спиной, свалился нахер.

Но и сидя штормит.

- Нет, Эмо... Эмму... Не готов я, Моня. Ты меня пригласил, водочки дал, и я к тебе тоже по-человечески. Да и по-божески. Не буду предавать никого, в натуре. Сигаретку бы мне ещё...

Сидящий рядом со мной мужик тут же пачку из кармана вытянул и мне дал. Я крышку приоткрыл, а там с десяток сигарет и зажигалка - любой каприз по первому требованию.

- На улице только кури, здесь народу много, - махнул рукой Моня.

Я кивнул согласно и по стеночке выбрался из-за стола. Качало как берёзку в песне, но вышел же. Затянулся и стою. Земля под ногами гуляет, то левый край выше, то правый. Палуба, не иначе. Я ж ходил на корабле когда-то давно, знаю. Дело знакомое, опыт не пропьёшь; надо ноги пошире расставить, тогда устою.

Шаг. Второй. Да нет, ничего, могу идти. А раз могу - сваливать надо от этой компании. Чёрт их знает, что они о себе думают, тайные вечери изображают, но без меня это. Без меня. Не готов я в Иуду играть, хоть и странно всё в этот раз, но я ж со своими принципами. Опять же пол-пачки и зажигалка с собой.

Обратно в палисадник не пойду, и правда там лежать холодно. А вот подвальчик один совсем недалеко, туда бы. А Моня... Простит, небось, что так вот ушёл, по-английски. Так себе у них игры, хотя я мужиков лучше всех понимаю. Тот, что мне сигареты подарил, похож даже чем-то на Яакова Бен-Заведи. Тоже косматый такой, и смотрит исподлобья.

Эх... Свернул я за угол и пошёл вразвалку к подвалу. Храни их Будда, хорошие люди. Хотя и ерундой заняты.

На углу я остановился и оглянулся назад. Эммануил высунулся кукушкой из ворот сарая и смотрел на меня. Пристально так смотрел, но без злости. Я перекрестил его окурком, да и пошёл себе дальше. Опухоль скоро пройдёт, а там сам разберётся с ролевыми играми. Надеюсь, что на крест не полезет со своими фантазиями - больно это, мужики. Мандец как больно. По себе знаю.

© Юрий Жуков

Однажды государыня императрица Екатерина Алексеевна разбирала последствия новогоднего огонька. Стоя навытяжку, канцлер Безбородко докладывал ея величеству последствия отмечания Нового года в империи. Камзол канцлера был помят, а к щеке присохла красная икра.

- Это что ж такое? - удивлялась Екатерина Алексеевна. - Опять какие-то древние скоморохи, поросшие мхом и ягелем, перед публикой выступают! Эвон, актрисулька Бомбачёва. Да она ж ещё перед Алексеем Михайловичем скакала. А тут опять на костылях от Версаче вышла. Неужто новых никого нет? Это не "новогодний огонёк", а ночь живых мертвецов. Кого ни глянь - тот полумёртв, но в пудре на сцену ползёт.

- Это, матушка, наши русские традиции, - ответствовал Безбородко. - И плюёмся уже, и стонем, а на Новый год в огоньках одни и те же рожи с песнями времён Юрия Долгорукого. Что уж там Бомбачёва, государыня. Мы таких зомби и кикимор достаём из нафталина да болот, что земля Русская шатается. Иной и ходить уже не может, а не то, что петь, и скоморошил во времена Годунова, а мы его под белые ручки, да на сцену - народец развлекать, хотя морда уже расползается. Тот похрипит, постонет, костями потрещит, и обратно на год, в тину да нафталин.

- Но нет ли кого посвежее? - повысила тон государыня. - Это ж, блядь, терпеть уже невозможно. Хоть уж Диму Еблана, прости Господи. Воет угнетательно-кладбищенски, а всё ж хоть чуточку помоложе.

- Еблан был, матушка, - поклонился канцлер. - Но сия беда на огоньках со всеми приключается. Как зомби свежего человечка укусит, так он милостию Божией живой труп. А Еблан у нас в самую голову укушенный. Поэтому он вылез, взвыл, а ты его от иных-то и не отличила. Там как раз хор страдал песнями времён Ивана Грозного - "Девчоночка крепостная". Каждой певичке аккурат по двести лет. Как допели, так и умерли.

- А что ж делать-то? - огорчилась Екатерина Алексеевна.

- А ничо уже, матушка, - вздохнул Безбородко. - Прокляли нас, как есть прокляли. Пруссаки какие вмешались, или англичанка гадит, ляхи окаянные саблями звенят. Извели прям таланты на Руси, окаянные. Ну ничего. Даст Господь, через 200 лет всё изменится. И не будут всякую хуету показывать на Новый год, вот увидишь. Иного ж и быть не может, иначе за что так страдать в крови и слезах святой Руси-то?

Оба вздохнули, и перекрестились.

За окном, во мраке завывали Еблан и Бомбачёва.

© Георгий Зотов

Борьба женщин за привлекательность морщин принимает порой гротескные формы, приводящие к комичным ситуациям.

Так, один мужик получил психологическую травму по всей длине нервов. Вздрагивает от ерунды. Чу, выстрел, сирена, он уже белый как наволочка. А ведь его мало что могло напугать на стезе полицейского полной стрессов, насмешек и опасностей, такой это был уравновешенный похуист.

В общем, как-то смотрит он на сон грядущий фильм «Чужие». Несмотря что на дворе уже девятнадцатый год и кинематограф достиг дна всех высот, старая киношка выглядит куда предпочтительней и заставляет всерьез поволноваться, – вдруг и правда не мы одни ебанутые во вселенной? Чур-чур! С этой тревожной мыслью, потушив телевизор, мужик поспешил в спальню и нырнул к жене под одеяло.

Ночью мучили адаптированные кошмары. Чужой в звании майора пытался оседлать его лицо и отложить в организм личинки сержантов с окраин галактики.

Очнувшись на рассвете, он поспешил прижаться к успокоительной, как денежное довольствие жене и увидел! – к её лицу присосалась какая-то тварь.

Он зажмурился, открыл фары и… освободил койку с прыткостью кенгуру и воплями павиана. Жена отняла ужасное нечто от лица и села в постели цела и невредима.

Накануне она тайком купила пару гигантских африканских улиток, и спозаранку пока все спят, усадила их на лицо, опробовать новомодное средство от морщин. Улитки ползают, морщины «циклюются» их слизью.

Чувак хотел прибить бабу улиткой, но побрезговал. Да и ослаб от стресса.

Отлежавшись, доковылял до коньяка. Или я, отрезал он, или эти исчадья косметологии вуду, тутси и хуту!

И улитки продолжили утюжить лицо благоверной. И маленькая дочка приняла уродцев. Дала им кошачьи имена. Рыжик. Потому что рыжеватые. Брала на руки, гладила, рожки трепетали, улитки мокли и доверчиво текли по детским ручонкам. Тащились.

Мужик надеялся, что нагрянувшая погостить теща образумит его девчонок.

– Слизни вам к лицу, мама. Как тут и были... – сказал он гостье, балдеющей с улитками в глазницах. Теща удовлетворенно крякнула. Это был первый и единственный комплимент от зятька.

С женой было сложней. Мужик не мог побороть брезгливости, наблюдая, как улитки колесят по любимым чертам. Он отставил поцелуи. Воздушные тоже. Заодно позвонил тестю и рассказал, чем занимается его половина. Реакция была неожиданной…

– Аллё, пусть обязательно заламинирует также грудь и жопу. Так старухе и передай! – наказал явно повеселевший тесть.

Мужик остался в меньшинстве. Тогда он привел в дом крысу. Назло. Клин клином, как говорится. Жена и теща была очень недовольны.

На замечание, что улитки для поддержания тонуса кожи, мужик сказал, что крыса для подержания тонуса психики в этом дурдоме. Уберете улиток, не будет крысы. Бабы замолчали. Ведь красота – всё! Если бы для свежести лица требовалось протираться влажной крысой, они бы протирались.

Мужик отчаялся. А дочка приняла крысу. Дала ей кошачье имя. Три Рыжика это немного, решила девочка. Она почесывала крысу. Крыса облизывала рожки улиткам. Улитки мокли. Все были счастливы. Пасторальная картина невольно вызывала умиление. Но и легкую тошноту.

А потом мужик смирился. Потому что рассудил: пусть уж будут улитки, вот жаб или сколопендр я действительно не приветствую. А кто знает, что придет в голову веселым бабам с парой-тройкой обозначившихся морщинок смеха…

© Алексей Болдырев