AlexKap2015

Древняя Русь, окрестности Великого Новгорода, XII век, материал - дерево, размеры: 100х33 см.

Пишите свои варианты в комментариях.

В очередной раз убеждаюсь, что документальные источники прошлого содержат сюжеты, достойные пера драматурга. 

В 1622-1623 гг. в московских приказах производилось "судное дело" Леонтия Степановича Плещеева с Федором Константиновичем Дементьевым о беглых крепостных людях. Дело возникло из-за "девки" Дементьева Каптелинки (Капитолины) Глебовой, в которую, по его словам, "вклепался" (влюбился) Плещеев и для обладания ею составил на нее "воровскую запись". Запись писал московский "площадной подьячий" Мишка Андреев, "стакався (в соучастии) с вором старцом Свинобоем".

В документообороте патриарха Филарета  находятся очень любопытные сведения о деятельности священника Свинобоя в Смутное время.

"Августа в 31 день, с патриарша двора в памяти, за приписью дьяка Микифора Шипулина, написано: в прошлом-де во 125 г. (1617 г.) по указу великого государя, святейшего патриарха Филарета Никитича московского и всеа Русии, про тово старца Селиверста, что был в мире Степан, прозвище Свинобой — сыскивано, что он до Московского разоренья... скуфья с него снета была (лишен сана), а после московского разоренья объявился он опять в скуфье. И в сыску про того попа московские соборные протопопы, и ключари, и попы, и дьяконы, и иные сторонние люди сказали, что тот-де поп ходил обрит, и с панами (польскими интервентами) ездил в загоны на грабеж, в саадаке (Набор вооружения конного лучника. Состоял из лука и стрел в колчане, а также чехла для колчана), и вместе с литовскими людьми на грабеже в загоне с русскими людьми бился, и ево, попа Степана, на бою ранили. А после того объявился он опять в скуфье собою. И в прошлом в 128 г. ноября в 10 день (10 ноября 1620), великий государь, святейший Филарет, патриарх московский и всеа Русии с того попа Степана за то его воровство, что он после патриарха Ермогенова запрещенья ходил без скуфьи и побрит и воровал, с Литвою ездил на грабеж и русских людей грабил и побивал, велел с него скуфью снять и вперед ему попом быть не велел."

На допросе в Холопьем приказе поп Свинобой показал, между прочим, что, до последнего своего приезда в Москву (где он жил "за Яузою, у убогих домов"), он был "вологодским благовещенским старцем", а "пришел он-де к Москве тому другой год, и на Москве-де он постригся" (в монахи). О своей боевой деятельности в смутное время Свинобой скромно умолчал...

Л. Плещеев доказывал, что Каптелинка, не крепостная девка Дементьева, а дочь вологодского пушкаря Глеба Яковлева. В то-же время Плещеев старался защитить и Свинобоя (как рукоприкладчика на "записи" о Каптелинке), утверждая, что "поп Степан, что ныне в чернцах Селиверст, на Вологде был в попех (был попом) со 122 г. по 128 г. (с 1613 по 1620). А в те годы, будучи в попех, был отец духовной многим людем и у многих-де крепостей рука того попа есть (заверил много докупентов), а лжива по ся места не бывала. И та-де ево беглая раба (Каптелинка), с отцом з Глебком и с матерью и з братом была у него на духу (Свинобой был их духовником) в тех-же годех, да тот-же поп..,. крестил многих младенцев и свадьбы многие венчал".

Сохранилась челобитная отца Капитолины, вологодского пушкаря Глеба Яковлева, поданная  «помещику» Леонтью Степановичу Плещееву, дает нам некоторые бытовые черты.

Вот она:

«Государю Левонтью Степановичю бьет челом вологодской пушкарь Глебка Яковлев: прислал ты, государь, человека своего Федосея, и Федосей, государь, приехав, стал жить в Богдановской избе и дочеришка мою (Капитолину,  дочь пушкаря) всегды жена ево бранит. Смилуйся, Левонтей Степанович! вели, государь, дочеришку моему жить в иной избе, где ты, государь, укажешь, а Федосею, государь, и дочеришку моему в одной избе жить невозможна.

Да пожаловал ты, государь, велел крестьяном купить дочеришку моему ферези (Ферязь (от араб. färäğä) — старинная русская и польская одежда (мужская и женская) с длинными рукавами, без воротника и перехвата. Применялась как парадная верхняя одежда боярами и дворянами. Надевалась поверх кафтана), да сапоги, и крестьяня, государь, по се поры ничево не купили..., позорно (дочери), государь, на дворы бресть, не токма что в люди. Государь Левонтей Степанович, смилуйся!».

Напомню, что что помещик Л. С. Плещеев состоял в интимных отношениях с Каптелинкою Глебовою. «Вклепавшись» (по выражению документов) в нее, Плещеев вынужден был на время припрятать Глебову в своей деревне. Здесь-то и произошли у ней столкновения со старостою и крестьянами, на что жалуется помещику отец его любовницы, больше всего возмущенный тем, что крестьяне отказываются от исполнения наложенной на них помещиком «повинности» — купить «ферези» и «сапоги» барской возлюбленной... Крестьянская «повинность» — очень оригинальная, встречавшаяся (конечно, не всегда именно в этой форме) чуть-ли не до последних дней крепостного права...

Как видим "нечего надеть" имеет глубокие корни. Без сомнения, "дочеришка" папе весь мозг съела, пока он эту челобитную не написал. И вполне результативно.

На обороте челобитной приговор помещика: «старосте Дмитрею Павлову: велеть жить Глебковой дочери Коптелинке в Никоновской избе, да велеть купить тотчас ферези, да сапоги по моему по прежнему указу».

Источники, к сожалению, не объясняют, откуда взялось у этого попа такое оригинальное и не свойственное духовному чину прозвище - Свинобой.

Моск. Архив Мин-ва Юстиции: Разрядного приказа Поместного стола столбец № 1, дл. 1-498.

В начале XVII столетия, русский верхний слой, боярство и знать, уже не глядел волком на иностранца. Тяжеловесное, расшитое золотом, укутанное мехами и высокошапчатое боярство, хотя по прежнему относилось несколько иронически к иностранным послам, облеченным в легкий атлас и шелк с лентами, с обтянутыми икрами и в башмаках на манер бабьих, но все-таки это спесивое боярство уже чувствовало, что «немец» куда далеко обогнал его относительно образования, развития промышленности и торговли.

Сама история подготовила и развила этот новый взгляд на иностранцев в русском более образованном слое. Византия уже давно проникла в Россию в книгах, и в иконописи, и в религии; Софья Палеолог уже в конце XV столетия привезла с собою многих иностранцев; в самой Москве, в Яузской слободе, на виду всего православного народа, шумела целая колония немцев, занимавшихся разными хитрыми художествами и живших до того достаточно, что жены их не ходили иначе, как в шелках и бархатах.

Бояре, ходившие «в послех» к иностранным государям, рассказывали чудеса о благолепии и диковинах посещенных ими стран и городов.

В войске русском служили на ряду с другими немцы, поляки, литовские казаки, шотландцы, датчане, шведы и греки.

Свои "идеи просвещения" Годунов простер до того, что хотел даже основать университеты, но эта мысль не пришла в исполнение. Зато исполнилось другое дело, не менее новое и смелое для той эпохи, — это посылка молодых людей в иностранные земли «для науки разных языков и грамот».

Молодые люди, в числе 18 человек, были посланы в разные страны — во Францию, Любек и Англию в 1601-1602 годах.

О посланных во Францию неизвестно ничего — пропали ли они или воротились? — вероятнее, что пропали.

Посланные в Любек в царствование Бориса Годунова не возвратились; об них вспомнили только при Василии Шуйском и спросили любекских бургомистров и ратманов.

Бургомистры и ратманы Любека ответили царю в ноябре 1606 года:

«Чиним ведомо вашему царскому величеству, что прежней царь и великий государь Борис Федорович блаженные памяти, как третево году были послы наши на Москве, и как отпущены с Москвы, и едучи к Новугороду, прислано к нам русских пятеро робят, чтоб наши послы тех робят взяли в Любку (Любек) учити языку и грамоте немецкой, и поити, и кормити, и одежду на них класти; и мы тех робят давали учити, и поили, и кормили, и чинили им по нашему возможенью все добро; а они не послушливы, и поученья не слушали, и ныне двое робят от нас побежали, неведомо за што... Бьем челом, штоб ваше величество пожаловали отписали о достальных трех робятах, ещо ли нам их у себя держати, или их к себе велите прислать»...

Неизвестно, присланы ли молодые люди из Любека обратно.

О посланных в Англию молодых боярских детях мы имеем из разных источников более сведений.

В июне 1600 года «имянитый английской гость Иван Ульянов» (так переделали русские имя Джона Мерика, члена английской фактории в Москве) свез через Архангельск из России за море двоих иностранцев: «Францовского немчина Жана Паркета, лет в 18, да Англиченина Ульяна Колера, лет в 15, робята молоди, а на Москве учились русскому языку».

Через два года тому же «верному человечку» Ивану Ульянову были поручены и четверо русских боярских детей: «Микифор Олферьев сын Григорьев, да Софон Михайлов сын Кожухов, да Казарин Давыдов, да Фетька Костомаров для отвоза в аглинскую землю для науки латынскому и аглинскому и иных разных немецких государств языков и грамоте».

30-го июля, 1602 года, отплыли из Архангельска русские юноши «в Лундун» просвещаться и обучаться наукам, напутствуемые строгими наказами родителей не прельщаться заморщиною, не забывать родины и прилежно учиться.

По свидетельству «Московской хроники» Мартина Бера, молодые люди скоро выучились всему, что им было наказано, но возвращаться в Россию и не думали!.. Верно они научились многому такому, чего не имели в виду в Москве, посылая их на чужбину.

Так или иначе, но проходит установленное время для их пребывания заграницей, а их нет, как нет; проходит шесть и, наконец, десять лет, а наших молодых ученых и след простыл.

Борис Годунов так и умер, не дождавшись своих молодых специалистов; поцарствовал два месяца сын его Федор; блеснул, как метеор, отважный самозванец, посидел на престоле Василий Шуйский, сунул нос королевич Владислав, и наконец взошел на царство Михаил Феодорович Романов.

О молодых людях, посланных за море, и забыли среди внутренних смут и неурядиц.

Когда все успокоилось и пришло кое-как в порядок, посольский приказ вспомнил, наконец, и о юношах, отосланных в Англию, где в этот период тоже переменилась царствующая особа — вместо Елизаветы был королем Иаков, сын Марии Стюарт.

Новый государь, Михаил Феодорович, уже через четыре месяца после своего воцарения, 30-го июня 7121 (1613) года, послал дворянина и наместника шацкого Алексея Ивановича Зюзина да дьяка Алексея Витовтова «для своего государева и земского дела итти к английскому королю Якубу в послех (послах)».

В наказе, данном этим послам, были вспомянуты, наконец, и молодые люди, посланные десять слишком лет назад в Англию в науку, но не торопившиеся воротиться из "поганой земли", где даже ни «службы велелепной, ни проповеди красной узрети и услышати не можно».

Послам велено было, так или иначе, воротить этих эмигрантов.

Приводим любопытные места из этого наказа, касающиеся первых русских студентов, посланных заграницу — это прекрасный образец наших старинных дипломатических переговоров.

«Да память Алексею Ивановичу да дьяку Алексею: в прошлом (имеется ввиду не предыдущий год, а 10 лет назад) 7111 году при царе и великом князе Борисе Федоровиче всеа Русии посланы из московского государства в аглинскую землю для науки латынскому и английскому и иных разных немецких государств языков и грамоте Гришка (Микифор?) Олферьев сын Григорьев с товарищи пять человек».

Из этих строк мы видим, что за давностью лет русские забыли даже имена посланных молодых людей и Никифора Григорьева называют Гришкой, а также перепутывают и число их — говорится о пяти, тогда как послано в Англию было четверо.

В посольском наказе, далее, было приказано установить и причины их неприезда.

«А позадавнели (Задержались. Шикарно правда?) они в аглинском государстве потому, что Московском государстве по грехом от злых людей была смута и нестроенье; а ныне по милости Божией, и великого государа нашего царского величества доброопасным (!) премудрым разумом и счастьем, и милостивым призреньем ко всем его царского величества подданным, московское государство строитца и вся добрая деетца. И они королевсково величества думные люди тех царского величества подданных, которые в аглинском государстве жили для науки, отдали-б всех ему, ц. в. послу, Алексею Ивановичу, да дьяку Алексею Витовтову, а они их возьмут с собою и поставят пред царским величеством. Да как королевские думные люди Гришу (?) Олферьева с товарыщи им дадут, и Алексею Ивановичу, да дьяку Алексею взяти их к себе и велети им у себя быти и взяти их с собою к государю, к Москве».

Это приказывалось на случай благоприятного исхода переговоров о беглецах, но русские думные люди предусмотрели и затруднения.

«А будет, королевские думные люди тех государевых людей Гриши Олферьева с товарыщи отдати не похотят и скажут про которого, что умер, или сам, своею охотою поехал куды для науки з гостьми в которые дальные государства, и того им неведомо, есть он жив или нет, а хотя и жив, и его ждати долго».

На такие отговорки нашим послам велено было отвечать следующее:

«И Алексею Ивановичу да дьяку Алексею говорити: чтоб они дали им тех, которые ныне здеся в аглинской земле. А будет которово судом Божиим не стало — и в том воля Божья; а которые в отъезде в дальнем государстве, и им (послам) для царского величества промышляти о том; в то государство, где которой послан, отписати, чтоб его оттоле вскоре взяти, и всех их сыскав, которые живы, им (послам) отдати».

Но, как видно, все старания и убеждения русского посольства не привели ни к чему на этот раз: русских эмигрантов англичане не выдали, и Алексей Иванов Зюзин вернулся в Москву без молодых ученых.

Но дело об английских студентах на этом не кончилось: русскому государю слишком была чувствительна, обидна и даже непонятна такая потеря своих подданных. Бедные специалистами государство, не могло скоро примириться с такой утратой.

Попытка воротить их повторилась через восемь лет после посольства Алексея Зюзина. Дворянин Волынской и дьяк Марко Поздеев, посланные в Англию, снова усиленно просили о выдаче молодых людей (теперь ставших уже взрослыми и солидными людьми) и наводили о них справки, но вернуть их и на этот раз не удалось, а по наведенным справкам оказалось:

«Подлинно ведомо, что те дети боярские Никифор Олферьев сын Григорьев, да Софонко Кожухов с товарищи четыре человека в аглинской земле задержаны неволею, а Никифорко Олферьев и веры нашея православные отступил и, несведомо по какой прелести, в попы стал или буде над ним учинили то неволею...».

Так на этом «учинили неволею» и кончили свои тщетные попытки воротить молодых людей из-за моря.

Предположение о «невольной» их задержке русским представлялось всего более вероятным, тогда как факт поступления Никифора Алферьева Григорьева в англиканские пасторы свидетельствует, что если не все, то некоторые, действительно учились в Англии, а, получив образование, не захотели возвращаться на родину..

Из всех, посланных в Борисово время молодых людей за границу, вернулся только один, как глухо говорят некоторые источники, да и то неизвестно — который. По Мартину Беру — это некто, именем Димитрий, данный шведским королем в переводчики генералу П. Делагарди, а другие рассеялись по Европе...

Вот каков результат первой попытки послать русских юношей за границу для обучения наукам,  судьба этих первых русских студентов.

Текст воспроизведен по изданию: Первые русские студенты за границей // Исторический вестник, № 7. 1881

Кольчужная защита лица, Германия, 15 век.

С III века до н. э. до начала XIV века н. э., кольчуга, была преобладающим и наиболее эффективным типом доспеха, известным в Европе. Начиная примерно с середины XV века, кольчуга использовалась в сочетании с полной пластинчатой броней для заполнения промежутков между пластинами.

Вес этой кольчужной маски и горжета - 1502,5 г

Вся ты прекрасна, возлюбленная моя,

и пятна нет на тебе!

Песнь Песней. 4, 7

И нашел я, что горше смерти женщина,

потому что она – сеть.

Екклесиаст. 7, 26

Средневековая Русь накануне конца света. Крестьянин

Во все времена, влюбленным, зачастую, нужен лишь «рай в шалаше». Но их умудренные горьким опытом родители смотрели на дело несколько иначе. Они знали, что житейские бури быстро сносят все романтические «шалаши». Они хотели, чтобы брак принес в дом достаток и благополучие. И потому кандидатура возможного зятя или невестки рассматривалась на семейном совете со всех сторон. И часто итогом этого рассмотрения становился отказ.

Отказ родителей невесты был для жениха тяжелым, но не смертельным ударом. В случае, когда чувства молодых были сильны и взаимны, юноша при помощи своих друзей устраивал «умыкание», то есть похищение невесты. Это был древний обычай, корни которого уходили в языческие времена. Еще автор «Повести временных лет» монах Нестор, изображая дикие нравы древлян, отметил: «И брака у них не бываше, но умыкиваху у воды девиця».

Обычно девушка заранее знала об этом проекте и принимала в нем деятельное участие. Но иногда робость, страх перед родителями или иные мотивы удерживали ее от согласия на побег. И тогда жених увозил ее силой. Прожив вместе несколько дней в каком-нибудь укромном месте, они возвращались по домам уже фактическими мужем и женой. После этого родителям приходилось дать свое согласие на брак и тем самым замять скандал.

Однако случалось так, что жених-похититель, ближе познакомившись с достоинствами и недостатками невесты, отказывался от намерения вступить с ней в брак. Бывало, что родители ни за что не хотели породниться с «умычником». В том и другом случае приходилось обращаться с жалобой на похитителя к местному иерарху или его доверенным лицам.

Со времен святого Владимира вопросы семейно-брачного права на Руси решались церковными властями. Древнейший русский свод законов о браке, морали и половых отношениях – Устав князя Ярослава Мудрого – возник еще в середине XI века. Он служил важным ориентиром и в судебной практике XV–XVI веков. В отличие от аналогичных византийских законов, русские отличались снисходительностью к человеческим грехам. Однако наказание было «комплексным» и состояло из трех приговоров. Первый приговор устанавливал размер штрафа, одну часть которого виновный должен был выплатить пострадавшему (обычно это была женщина), а другую – разбиравшему дело епископу.

Помимо штрафа виновному назначалось духовное наказание – епитимья. Она могла состоять в лишении причастия на длительный срок, изгнании из храма, множестве поклонов перед иконой, строгом посте. Наконец, некоторые преступления семейно-бытового круга судились не только епископским, но и княжеским судом.

Но вернемся к истории с «умыканием», которая стала предметом рассмотрения церковного суда. В этом случае похититель должен был выплатить громадный штраф, половина которого предназначалась митрополиту, а половина – самой девушке. Штраф ожидал и всех тех, кто принимал участие в похищении. Помимо церковного суда этой историей мог заинтересоваться и княжеский суд. Тогда виновных ожидали новые неприятности. Понятно, что и сама девушка после такого скандала едва ли могла быстро найти себе нового жениха. Поэтому ее родителям следовало крепко подумать, прежде чем подавать жалобу властям.

Вот как изображена эта ситуация в Пространной редакции Устава князя Ярослава Мудрого:

«Аще кто умчить девку или насилить, аще боярская дочи будеть, за сором ей 5 гривен золота, а митрополиту 5 гривен золота; аще будеть менших бояр, гривна золота ей, а митрополиту гривна золота; а добрых людей будеть, за сором рубль, а митрополиту рубль; на умыцех по 60 митрополиту, а князь их казнить».

(Гривна золота равнялась по ценности 10–12 гривнам серебра или слитку золота весом в 160 граммов. Соучастники преступления, «умытчики», платили митрополиту по 60 кун. Эти архаические денежные единицы во времена Ивана III уже не имели практического значения. Их заменили иные, не сохранившиеся до наших дней тарифы. Равным образом, не следует буквально понимать и слова «митрополит». В конце XV столетия каждый из десяти епископов Московской Руси имел право вершить суд в пределах своей епархии. Митрополит имел свою собственную епархию, где также выступал в роли епископа. Однако епархии были очень велики, дороги плохи, а епископы немощны. Поэтому на практике судом и сбором штрафов занимались чиновники епископской канцелярии во время периодических разъездов по приходам.)

На родине Ивана-дурака всегда было много молодцов, желающих в одночасье разбогатеть, женившись на боярской дочери. Единственным способом достичь этого было похищение (или принудительное овладение девушкой) со счастливым концом – женитьбой. Однако в том случае, если решившийся на это дело удалец оказывался человеком слишком уж нежелательным для невесты и ее родителей, его поступок из разряда «умыкания» переходил в разряд «пошибания», то есть изнасилования.

«Аще кто пошибаеть боярскую дочерь или боярскую жену, за сором ей 5 гривен золота, а митрополиту 5 гривен золота; а меньших бояр – гривна золота, а митрополиту – гривна золота; нарочитых людей – два рубля, а митрополиту два рубля; простыи чади – 12 гривен кун, а митрополиту 12 гривен, а князь казнитель».

(Последние слова – «а князь казнитель» – обычно понимают так, что при необходимости исполнению приговора церковных властей содействовала княжеская администрация. Там же решался и вопрос о судьбе преступника, не имеющего средств для уплаты крупных штрафов за «умыкание» или «пошибание». Закон умалчивает об этом. Но, скорее всего, он становился холопом и должен был отработать долг.)

Жизнь девушки до брака была полна искушений и опасностей. Но более всего она боялась остаться невостребованной или, проще говоря, «засидеться в девках». Виновными в этом часто оказывались родители, которые не смогли решить вопрос о приданом или оказались слишком привередливы в выборе жениха. Желая заставить родителей более ответственно отнестись к этому вопросу, Устав Ярослава грозит им крупным штрафом за невостребованную дочь.

«Аже девка засядеть великих бояр, митрополиту 5 гривен золота, а менших бояр – гривна золота, а нарочитых люди – 12 гривен, а простои чади рубль»

От родителей, имевших дочь «на выданье», требовалась большая житейская мудрость. Иногда они своей властью заставляли дочь выходить замуж за человека, которого она ненавидела, или, напротив, категорически отвергали горячо любимого ею юношу. У этого вечного сюжета мировой литературы часто бывал печальный конец. «Аще девка не въсхошеть замуж, то отец и мати силою дадять. А что девка учинить над собою, то отец и мати митрополиту в вине».

Не вытерпев томительного ожидания, девушка иногда начинала свою собственную игру. Риск неудачи был велик, а ценой проигрыша становилась поломанная жизнь. Причем не только самой «девки», но и рожденного ею вне брака ребенка...

«Аще же девка блядеть (ведет распутную жизнь) или дитяти добудеть у отца, у матери или вдовою, обличившее, пояти ю в дом церковный. Тако же и женка без своего мужа или при мужи дитяти добудеть, да погубить, или в свиньи ввержеть, или утопить, обличивши, пояти и в дом церковный, а чим ю паки род окупить».

Этот загадочный «дом церковный» на деле представлял собой либо женский монастырь, либо какое-то исправительно-воспитательное заведение при монастыре. Когда первый гнев стихал, родители, как правило, старались забрать оттуда свою согрешившую дочь. Однако и в родном доме она несла церковное наказание. За умышленное убийство младенца церковные каноны позволяли лишить женщину причастия сроком на десять лет. Однако в реальности срок снижался до пяти и даже до трех лет. Помимо этого грешница должна была понести наказание за внебрачную связь с мужчиной. Но здесь необходимы некоторые пояснения...

Покаянная дисциплина средневековой Руси четко различала два вида греха. Первый – «блуд», то есть половая связь, при которой оба «партнера» не состояли в браке. Второй – «прелюбодеяние», то есть связь с женатым мужчиной или замужней женщиной. В первом случае виновные лишались причастия на семь лет, во втором – на четырнадцать. При образцовом поведении наказуемого (добровольный пост, отказ от вина, «милостыня» церкви) продолжительность епитимьи могла сокращаться.

Случалось, что родители отрекались от дочери-«блудницы» и она надолго оставалась в «доме церковном». Обычай отправлять согрешивших девушек в монастырь, откуда они зачастую уже не могли вернуться к обычной жизни.

Излишняя доверчивость девушки могла стать причиной и еще одной беды. Знакомый парень или холостой мужчина позвал ее зайти к нему в дом. Но там уже сидит целая компания веселых (и сильно подвыпивших) мужчин. Дверь за спиной захлопнута. Неосторожный визит заканчивается «толокой» – групповым изнасилованием.

«Аже девку умолвить (зазовет) к себе кто и дасть в толоку, на умолвьнице (на том, кто зазвал) епископу 3 гривны серебра, а девице за сором 3 гривны серебра; а на толочнех (соучастниках) по рублю, а князь казнить».

Но самое ужасное заключалось в том, что потеря девушкой невинности, ставшая темой для всеобщего обсуждения, практически лишала ее возможности достойным образом выйти замуж. И если дочь богатых родителей могла надеяться на то, что хорошее приданое все же сделает ее желанной невестой, – то для «бесприданницы» не оставалось и этой надежды...

Улицы средневековых европейских городов были полны продажных женщин. Москва не составляла исключения. Понятно, что такого рода наблюдения не попадали на страницы летописей или в отчеты дипломатов. И все же «шила в мешке не утаишь»...

Участник голштинского посольства ко двору царя Михаила Федоровича Адам Олеарий в своем знаменитом «Описании путешествия в Московию» рассказывает, что в Москве перед кремлем находится огромная рыночная площадь. Она «весь день полна торговцев, мужчин и женщин, рабов и праздношатающихся. Вблизи помоста (Лобного места)... стоят обыкновенно женщины и торгуют холстами, а иные стоят, держа во рту кольцо (чаще всего с бирюзой) и предлагая их для продажи. Как я слышал, одновременно с этой торговлею они предлагают покупателям еще кое-что иное».

Намек Олеария раскрывает другой иностранец, чешский путешественник Бернгард Таннер, посетивший Москву в 1678 году. Вот как описывает он бойкую торговлю на Никольской улице, неподалеку от кремля:

«Любо в особенности посмотреть на товары или торговлю стекающихся сюда москвитянок; несут ли они полотна, ниток, рубах или колец на продажу, столпятся ли так позевать от нечего делать, они поднимают такие крики, что новичок, пожалуй, подумает, не горит ли город, не случилось ли внезапно большой беды. Они отличаются яркой пестротой одежды, но их вот за что нельзя похвалить: весьма многие, и по преимуществу пожилые, с летами утратившие прелесть красоты, имеют обыкновение белиться и румяниться – примесью безобразия подделывать красоту либо юность. Некоторые во рту держали колечко с бирюзой; я в недоумении спросил, что это значит. Москвитяне ответили, что это знак продажности бабенок».

Знаменитый Домострой, созданный в середине XVI столетия, описывает такую житейскую ситуацию. Хозяин набрал больше слуг, чем может прокормить. Беднягам приходится самим заботиться о себе. Мужикам – заниматься разбоем, а «или женки или девки, у неволи заплакав, и лгать и красть, и блясть».

Понятно, что женщины разных сословий выглядели и держались по-разному. К сожалению, ранних описаний их внешности и манер не сохранилось. Но вот как рисует знатных москвичек один немецкий дипломат, посетивший Москву в 1669 году:

Эти женщины «с лица столь прекрасны, что превосходят многие нации...

Они стройны телом и высоки, поэтому их длинные, доходящие сверху до самого низа одежды сидят на них очень красиво. Они, по своему обычаю, сверх меры богато украшают себя жемчугом и драгоценностями, которые у них постоянно свисают с ушей на золотых колечках; также и на пальцах носят драгоценные перстни. Свои волосы, будучи девицами, заплетают в косу и еще украшают жемчугом и золотом так, что это выглядит чудесно, а на конец свисающей косы навешивают они кисть из золотых или шелковых нитей или переплетенную жемчугом, золотом и серебром, что очень красиво; на ногах носят кожаные сапожки разных расцветок.

Эта московитская женщина умеет особенным образом презентовать себя серьезным и приятным поведением. Когда наступает время, что они должны показываться гостям, и их с почетом встречают, то такова их учтивость: они являются с очень серьезным лицом, но не недовольным или кислым, а соединенным с приветливостью; и никогда не увидишь такую даму хохочущей, а еще менее с теми жеманными и смехотворными ужимками, какими женщины нашей страны (Швеции или Германии) стараются проявить свою светскость и приятность. Они (московитки) не изменяют своего выражения лица то ли дерганьем головой, то ли закусывая губы или закатывая глаза, как это делают немецкие женщины, но пребывают в принятом сначала положении. Они не носятся точно блуждающие огоньки, но постоянно сохраняют степенность, и если кого хотят приветствовать или поблагодарить, то при этом выпрямляются изящным образом и медленно прикладывают правую руку на левую грудь к сердцу и сейчас же изящно и медленно опускают ее, так, что обе руки свисают по сторонам тела, и после такой церемонии возвращаются к прямому положению».

Воспитанность и скромность в сочетании с развитым чувством собственного достоинства были свойственны преимущественно женщинам высшего московского общества. Простолюдинки, разумеется, вели себя куда проще. Герберштейн рассказывает трагикомическую историю о русской жене одного жившего в Москве немца-кузнеца. Она удивлялась и даже возмущалась тем, что муж не бьет ее, как это принято у русских. Тогда кузнец решил последовать этому обычаю. «В этом занятии он упражнялся затем очень часто и в нашу бытность в Московии сломал ей наконец шею и ноги».

Все это можно было бы счесть за скверный анекдот. Однако кулачное «воспитание» жены, чад и домочадцев действительно было тогда обычным делом. Автор Домостроя советует доброму христианину «по всяку вину по уху ни по виденью (глазам) не бити, ни под сердцо кулаком, ни пинком, ни посохом не колотить, никаким железным или деревянным не бить».

Однако было бы не совсем правильно видеть русскую женщину той эпохи исключительно как бесправную и забитую затворницу терема. Чего стоит одно только положение Псковской Судной грамоты (XIV–XV века) относительно участия женщин в судебных поединках. Но здесь необходимо сделать небольшое отступление...

В сложных случаях имущественная тяжба могла решаться «полем», то есть судебным поединком между истцом и ответчиком. Этот поединок рассматривался как своего рода Божий суд. Побеждал тот, кто первым ранил или сбивал противника с ног. Допускались все виды оружия, кроме лука и пищали. В ход шли различные хитрости и коварные приемы. Стороны часто пользовались услугами наемных бойцов. А теперь, памятуя все это, прочитаем одну из статей Псковской Судной грамоты:

«А жонки з жонкою присуждать поле, а наймиту от жонки не бытии ни с одну сторону».

Оставляем читателю самому представить единоборство двух разъяренных «жонок», каждая из которых в случае победы могла получить значительное имущество... Как говорится: хороший суд и конкурсы интересные.

Определенный интерес и информацию предоставляют сборники исповедальных вопросов, сохранившиеся в рукописях XV века. Конечно, нельзя в лоб воспринимать и напрямую увязывать вопросы и действительную картину обыденной жизни, но "разделив на 10", реальную картину увидеть можно. 

Русские исповедные вопросники XIV-XVII вв как исторический источник. Часть 1.

Русские исповедные вопросники XIV-XVII вв как исторический источник. Часть 2.

Русские исповедные вопросники XIV-XVII вв как исторический источник. Часть 3. Исповедь вельмож.

Древняя Русь не любила разводов и повторных браков. Церковные каноны и Священное Писание с осуждением относились к этому явлению. Никакой статистики разводов, разумеется, не сохранилось. Однако очевидно, что развод был довольно редким явлением. Среди простонародья сохранению семьи способствовала, прежде всего тяжелая повседневная борьба за существование. Победить в этой борьбе можно было только вдвоем. А чем выше по социальной лестнице, тем большее значение имели для мужа связи с родственниками жены, вопрос о возврате приданого, а также «общественное мнение».

И все же браки расторгались.

«Развод они (русские) допускают и дают разводную грамоту; однако тщательно скрывают это, ибо знают, что это вопреки вере и уставам», – отмечает Герберштейн.

«Аще муж роспустится с женою по своей воли, а будеть ли венчальная (жена), и дадять митрополиту 12 гривен, будеть ли невенчальная, митрополиту о гривен».

Выражаясь современным языком, официальное признание брака расторгнутым стоило 12 гривен в том случае, если это был церковный брак, и 6 гривен – если супруги не венчались, но жили одной семьей значительное время. Забавно, что «роспуст» (развод) гражданского брака попал в церковный прейскурант.

Устав Ярослава называет ситуации, при которых развод был допустим и даже необходим.

«А сими винами разлучите мужа с женою.

1) А се первая вина. Услышить жена от иных людей, что думают на царя или на князя, а мужу своему не скажеть, а опосли обличиться – розлучити.

2) А се вторая вина, оже муж застанеть свою жену с любодеем или учинить на ню послухы и исправу, разлучити.

3) А се 3-я вина, аще подумаеть жена на своего мужа или зелием (ядом. – Н. Б.), или инеми людьми, или иметь что ведати мужа еа хотять убити, а мужу своему не скажеть, а опосле объявиться, и разлучити и (их. – Н. Б.).

4) А се 4-я вина, аще без мужняя слова иметь с чюжими людьми ходити, или питии, или ясти, или опроче мужа своего спати, потом объявиться, разлучити и.

5) А се 5-я вина, оже иметь опроче мужа ходити по игрищам, или в дни, или в нощи, а не послуша-ти иметь, розлучити и.

6) А се 6-я вина, оже жена на мужа наведеть тати, велить покрасти, или сама покрадеть, или товар, или церковь покрадши, инеем подаеть, про то разлучити».

Существовало несколько причин, по которым первый брак считался оконченным, так сказать, «сам по себе». Самой главной из них была смерть мужа или жены. Если муж не возвращался с войны, жена должна была ждать его не менее трех лет. После этого ей разрешалось вступить в новый брак.

Другой веской причиной для «роспуста» было желание одного из супругов уйти в монастырь. Впрочем, московские князья и цари часто злоупотребляли этой лазейкой в церковном праве. Жена принимала постриг вопреки церковным правилам отнюдь не добровольно. Василий III отослал в монастырь свою бездетную первую жену Соломонию Сабурову, а сам вскоре женился на Елене Глинской.

Питание в средневековой Европе. Рим и варвары

Питание в средневековой Европе. "Terra et silva"

Питание в средневековой Европе. Цвет хлеба

Питание в средневековой Европе. Перелом

Питание в средневековой Европе. Знать и простолюдины. Город и деревня

В начале XIII в. папа Иннокентий III в своей обличительной речи "О мирской суете" ("De contemptu mundi") не пощадил грех чревоугодия и новые формы обжорства, плоды безумных человеческих страстей. Недостаточно уже вина, пива, сидра: "производятся новые эмульсии, новые сиропы"; недостаточно вкусной еды, которая приходит к нам с деревьев, с земли, с моря, с неба: "все требуют, все покупают пряности и ароматы".

На самом деле речь не идет о нововведении в полном смысле этого слова. Обильное употребление специй было с давних пор распространено в европейской кухне (изысканной, разумеется): уже в IX–X вв. наблюдается значительный приток специй на западные рынки, в Италию и Францию, и документы показывают растущий интерес к таким продуктам, как имбирь, корица, галанга, гвоздика, которыми римская кухня пользовалась мало или вовсе не пользовалась, ограничиваясь почти исключительно перцем (о чем свидетельствует поваренная книга Апиция). Другие пряности сперва появляются в трактатах по диететике в основном как целебные средства: так, в VI в. Анфим в своем послании "Наставления о пище" предписывает употребление имбиря, неизвестного Апицию. Из медицинской сферы специи мало-помалу переходят в сферу гастрономическую - такой переход обнаруживается часто, так происходит со многими продуктами.

Когда в XI в. походы и завоевания крестоносцев делают контакты с Востоком более тесными, приток специй становится еще обильнее и находит благоприятную почву для распространения в Европе, которая уже начинает жаждать новых ароматов и вкусов. Особенно повезло венецианским купцам, которые долго заправляли этой сферой торговли.

Кулинарные книги XIII–XIV вв. представляют собой первую письменную кодификацию как этой, так и других гастрономических программ. Так чем же все-таки вызвано пристрастие к пряностям?

Чтобы ответить на этот вопрос, следует вначале, опровергнуть ложное представление, которому повсеместно верят, хотя ученые с фактами в руках доказали его полную несостоятельность. Имеется в виду представление о том, что широкое употребление специй (или злоупотребление, согласно этим поспешным и кичливым суждениям) было вызвано необходимостью скрыть, замаскировать, "закамуфлировать" специфический привкус продуктов (в особенности мяса, с которым преимущественно и ассоциируются пряности), слишком часто плохо сохранившихся, если не вконец испорченных. До сих пор еще считается, будто специи служили для хранения мяса - но и то и другое представление ни на чем не основаны. Во-первых, богатые люди (а речь идет о них и только о них, коль скоро дело касается таких экзотических и дорогостоящих продуктов, как пряности) потребляли свежайшее мясо, по возможности дичь, убитую в тот же день (вспомним, как Карлу Великому ежедневно готовили жаркое из дичи на вертеле), или мясо, купленное на рынке, но также очень свежее, поскольку тогда скот забивали ежедневно, по требованию клиентов: животных пригоняли в город живыми.

То же самое касалось рыбы - ее либо ловили в реках, либо покупали на рынке; некоторые разновидности, например угри или миноги (они пользовались наибольшим спросом), доставлялись живыми от места, где их вылавливали, к месту продажи. К тому же в поваренных книгах ясно сказано, что специи следует добавлять после варки, "как можно позже", читаем мы в "Ménager de Paris" XIV в. Не выдерживает критики и утверждение о том, что с помощью специй продукты "консервировали": в ходу были другие способы продлить век мясу и рыбе. Этому служили техники соления (прежде всего), сушки, копчения. И специи тут были ни при чем, хотя бы потому, что потребление солонины было типичным прежде всего для питания бедняков, социального слоя, который специй не видел в глаза. Не то чтобы богачи совсем ничего не знали о мясе, обработанном для длительного хранения, но в общем и целом мы должны признать, что социальный слой потребителей специй в основном совпадает со слоем потребителей свежего мяса лучшего качества.

Другое объяснение снова уводит нас к диететическим представлениям того времени: все врачи признавали, что "теплота" специй благоприятствует перевариванию пищи, ее "варке" в желудке. Недаром их стали употреблять не только как приправу к еде, но и в форме конфет в конце трапезы, за столом или в собственной комнате, перед сном. Такие "комнатные пряности" должны были обязательно находиться рядом с постелью короля: в XIV в. в "Предписаниях" ("Ordinacions") Педро III Арагонского они перечисляются среди немногих действительно необходимых вещей (вода и вино для питья, свечи и факелы для света). Мы хорошо знаем, сколь многим обязаны разные гастрономические нововведения, начиная с тех же самых конфет, фармацевтической науке и практике; знаем также, что соображения здоровья играли важнейшую роль в выборе пищи. Однако верно и другое: как в прошлом, так и сегодня те, кто стремится к новизне (потреблению новых продуктов, экспериментам с новыми вкусами), любят тешить себя научными обоснованиями, отыскивать рациональную мотивацию, которая могла бы оправдать их прихоти.

"Попробуйте-ка, - пишет Дж. Ребора, - переварить причитающуюся вам часть бульона или соуса "на XII персон", в котором сварены [согласно рецепту из одной итальянской поваренной книги XIII в.] 26 граммов гвоздики, 3 мускатных ореха, перец, имбирь, корица и шафран; унции гвоздики хватит, чтобы приготовить сильное обезболивающее, а мускатный орех в чрезмерных количествах вызывает отравление". Трудно понять такие излишества, руководствуясь разумными соображениями, - их диктуют прихоти и фантазии. А еще необходимость выставлять роскошь напоказ: цена пряностей, недоступная для большинства, уже достаточная причина для того, чтобы они стали объектом вожделения. Почему мы хотим икры или копченой семги? Недаром в кулинарных книгах, адресованных городской буржуазии (например, в книгах, выпущенных в Тоскане в XIII–XIV вв.), предписывается еще более обильное употребление специй, чем в кулинарных книгах, бытующих в придворно-аристократической среде (при дворе Анжуйской династии в Неаполе или, еще раньше, во Франции).

Буржуа более, чем вельможа, испытывает необходимость в том, чтобы подчеркнуть свое богатство, показать всем, как высоко он поднялся по социальной лестнице. Кроме того, если бы речь не шла прежде всего о роскоши, был бы не вполне понятен смысл моральных обличений, которые то и дело звучат в XII и XIII вв.; вспомним инвективы папы Иннокентия. Употреблением пряностей в вине (pigmentorum respersa pulveribus) укорял клюнийских монахов Бернард Клервоский; Петр Достопочтенный в своих "Статутах" вовсе запретил его. Это не помешало использовать специи в фармакологии и медицине: в аптечном шкафу больницы в Клюни - предписывал "Устав" Ульриха - всегда должны присутствовать перец, корица, имбирь и другие "полезные корни". Так что нельзя недооценивать силы тогдашних медико-диететических убеждений; но не только в этом, даже не преимущественно в этом, кроются причины "бума" пряностей в европейской гастрономии XIII в.

Уже было указано на две социальные сферы (буржуазия/знать, город/двор), в которых на рубеже XIII в. появляются кулинарные книги. В обоих случаях ясно и недвусмысленно указывается, для кого они предназначены: "подай сеньору", "поднеси сеньору", читаем мы в придворных рецептариях, например, Анжуйской династии; тосканские книги, наоборот, предполагают небольшое общество "богатых" сотрапезников (такой эпитет обычно не прилагался к родовитой знати): "XX богатых и благородных господ", "XII богатых весельчаков" и так далее. И все же не они являются прямыми адресатами подобных произведений. Сборники рецептов, очевидно, обращены к профессионалам: поварам на службе у сеньора или "богача" либо содержателям таверн. К ним обращены рекомендации и советы: пирог с угрями "немного остуди, иначе богатые обожгут рты"; равиоли "делай в очень тонком тесте, иначе богатым не понравится". Им советуют не переварить нарезанную кусками миногу, "чтобы куски не развалились", и не слишком сильно ее солить, так как она от природы соленая.

Им предоставляется право по своей воле разнообразить вкусы и ингредиенты блюд, в зависимости от того, что предлагает рынок и что требуется в данную минуту. "Относительно вышесказанного, - читаем в одной итальянской книге XIV в., - умелый повар может решать по своему усмотрению, что-то изменять в блюдах или окрашивать их как ему вздумается". А вот немецкая поваренная книга: "По этому рецепту можно приготовить и другие продукты". Даже отсутствие указания на количество ингредиентов, характерное для многих европейских сборников рецептов, по-видимому, связано с тем, что они адресованы профессионалам: повара знают, что приготовление пищи - искусство сугубо творческое и экспериментальное и что установленные "дозы" нужны прежде всего дилетантам и начинающим. И не случайно, что те немногие справочники, в которых такие указания имеются, принадлежат - по крайней мере, в Италии - к "буржуазному" разделу подобной литературы. Может быть, причина в том, что "богатые весельчаки" пристально следили за биржей и предпочитали учитывать расходы. А может быть, в городе кулинарные книги находили более разнообразный и потенциально более широкий круг читателей, выходивший за рамки чисто профессионального, в который входили - читаем в новелле Джованни Серкамби - "такие мастера поваренного искусства, какие с помощью книг и собственного умения изобретают столь лакомые блюда, что их заведения дают большой доход и процветают".

Разумеется, то была кухня не на каждый день, а главное, кухня не для всех: качество ингредиентов (начиная с пряностей) и сложность приготовления отсылают нас, без всякого сомнения, к элитарной гастрономии. Но среди элиты описанная кухня становилась реальностью. "В этот день, - рассказывает Салимбене Пармский о визите короля Людовика IX в монастырь миноритов в Сансе, - мы сначала ели черешни и самый белый хлеб. Потом мы ели молодые бобы, сваренные в молоке, рыбу, раков, паштет из угрей, молочную рисовую кашу с миндалем и корицей, жареных угрей под великолепным соусом, и пироги, и творог, и фрукты по сезону, поданные как подобает и в большом изобилии". Это - строго постный обед, не слишком роскошный; но блюда более или менее такие же, какие мы находим в сборниках рецептов, начиная с "белого яства", "бланманже", блю́да, возможно, арабского происхождения, в состав которого входят только ингредиенты белого цвета (рис, миндальное молоко и т. д.).

Европейские поваренные книги предлагают многочисленнейшие его варианты, как скоромные (с куриной грудкой), так и постные (с рыбой или, как в данном случае, только с растительными ингредиентами). Несмотря на то, что каждый раз предлагаются разные ингредиенты (проанализировав 37 рецептов "бланманже", содержащихся в английских, французских, итальянских и каталонских поваренных книгах, Ж.-Л. Фландрен не нашел ни одного повторяющегося), можно все-таки сказать, что в этом случае, как и во многих других, речь идет об "интернациональном" блюде, входящем в то гастрономическое койне, какое европейская культура, похоже, выработала между XIII и XV вв. И то и другое представляется бесспорным: общие черты, повторяющиеся продукты и приправы, обмен между различными территориями и вклад каждого в общеевропейскую кухню, с одной стороны; с другой - местные особенности, региональные или национальные, которые наводят на мысль о ранней дифференциации кухонь разных стран: "разница во вкусах и способах приготовления - обильные свидетельства которой появляются с начала XVI в. в трактатах по диететике, в работах, посвященных еде, и в путевых заметках - возникла, не дожидаясь Возрождения и Реформации" (Фландрен). Сами современники это осознавали, как то показывают названия многих блюд: "бульон по-английски", "бульон по-немецки", "бланманже по-каталонски"…

Среди характерных блюд "новой" европейской кухни следует, конечно, назвать пироги, мода на которые широко распространилась во всех странах и практически не имеет аналогов в античной традиции. Особенно пироги с начинкой, крайне разнообразные по составу и носящие самые разные названия (pastello, pastero, enpanada, crosta, altocreas и т. д.), имели, по-видимому, необычайный успех: мясо, рыбу, сыр, яйца, зелень… все можно туда положить слоями, или кусочками, или однородной массой в виде паштета, а потом прикрыть корочкой из теста. Такую гастрономию определяет или, по меньшей мере, поощряет доступность печи, а значит, подобная кухня тяготеет к выходу за пределы дома; ее естественная среда - это главным образом город с его сетью пекарен, тех самых печей, в которых, согласно источникам (статутам, новеллам), горожане постоянно готовили себе пищу.

Было ли то элитарным новшеством, широко распространившимся в народной среде, или же народным изобретением, перешедшим в элитную гастрономию, но пироги стали в середине XIII в. характернейшей чертой европейской кухни - во всяком случае, городской. Даже во время голода 1246 г., когда хлеб пекли из льняного семени и "находили его очень вкусным", жители Пармы не пожелали отказываться от пирогов, правда готовили их почти без начинки, лишь с небольшим количеством трав и корешков, накладывая один на другой полупустые слои теста

Хватало и закусочных, и "поварен", где пироги (и другие блюда) можно было купить готовыми. "Обычно я не приглашаю гостей, - утверждает пизанский ремесленник в новелле Джованни Серкамби, - а если кто и явится ко мне на ужин, то я пошлю к повару за вареной курицей". Но тем самым вырисовывается некая спираль, объединяющая высокую кухню с кухней народной: блюда, предназначенные для знати или для богатой буржуазии, часто проходили через "фильтр" домашних поваров или городских трактирщиков и булочников, которые явно не принадлежали к высоким слоям общества; ежедневно происходил обмен опытом и знаниями, возможно, "при посредстве" поваренных книг, на которых мы останавливались. Одним словом, "кухня - не изобретение господствующих классов, а их потребность, которую удовлетворяет искусство народа" (Дж. Ребора); ничего удивительного в том, что "часть рецептов, предназначенных для знати и богатой буржуазии, сделалась всеобщим достоянием, возможно, в менее дорогостоящем варианте": например, кладется меньше специй или их заменяют душистыми травами, настоящими "пряностями бедняков", в изобилии растущими в каждом огороде.

Кажется, будто в том, что касается питания, homo sapiens выработал в течение веков удивительную способность физиологической приспособляемости, сообразуя свои потребности с имеющимися ресурсами, то обильными (например, в охотничий сезон), то скудными. Отсюда его способность есть много, даже чересчур, но также и довольствоваться малым (разумеется, до определенного предела). Эта черта, биологически присущая человеческому роду с тех пор, когда он жил, наряду с другими хищниками, за счет добычи, повлияла на особенности культуры.

В Позднее средневековье, с началом эпохи географических открытий, "горизонты" расширяются, появляются новые игроки: рис, гречиха, маис, картофель и т.д. Складываются современные нам политические нации и, соответственно, национальные кухни.

На этом я заканчиваю серию постов о питании и еде Средних веков в Европе, содержанием которой стали главы книги итальянского историка Массимо Монтанари (р. 1949) - историка-медиевиста, специалиста по истории питания, преподавателя Болонского университета и единственного в своем роде Университета гастрономических наук "Голод и изобилие. История питания в Европе".