– Не бойшя, дорогая. Шядь шюда, мне нушно ш тобой поговорить, – рука с ногтями, похожими на птичьи когти, стучит по старой деревянной табуретке у кровати. – Я твоя бабушка. Я тебя не обишу.
Бабушка, думает Кира. Странно. Бабушек положено любить, а я свою боюсь. Наверное, это неправильно.
Подойти к ней почти так же страшно, как выйти в туалет ночью, когда из каждого угла за тобой следят чёрные тени. Но Кира всё-таки пересиливает себя и садится на табуретку.
– Рашшкажи мне о шебе, Кирошка, – просит бабушка. – Такая ты большая уше. Шкоро в школу пойдёшь, да?
Бабушка выглядит пугающе, а разговаривает совсем обычно. Кира сама не замечает, как рассказывает ей и про Сашку из детсада, который отбирает у неё карандаши, и про любимую куклу Арину, и про то, что больше всего на свете ей нравятся книжки про волшебников.
– А шама хошешь волшебнишей штать? – неожиданно спрашивает бабушка.
– Конечно! Я же тогда всё-всё смогу!
– Штанешь, девошька. Штанешь. Ну-ка пошмотри, што у меня для тебя ешть.
И на бабушкиной ладони – правда, как по волшебству! – оказывается небольшой жёлтый цветок, без стебля, но почему-то живой и свежий.
– Дерши, – бабушка вкладывает его в руку Киры. – Это подарок тебе. Не потеряй.
И тут за занавеску заглядывает мама.
– Ки́рка! Я же просила не отходить от меня! По всему дому тебя ищу! Ой, простите, Вера Тихоновна… Надеюсь, она вам тут не мешала.
– Не мешала, Шветошка, – кивает бабушка. – Ошень хорошо мы ш ней поговорили.
Но мама всё равно уводит Киру. На ночь они не уезжают домой, а остаются в этом странном доме. Кире всю ночь снятся десятки чёрных глаз, следящих из-за шкафов, дверей, занавесок. Снится тихий шёпот: «Вроде хорошая… девочка… не наша… городская… а наших-то и нет… пойдёт…» И Кира не может проснуться, пока эти глаза наконец не решают, что насмотрелись.
Утром ей говорят, что бабушка умерла.
Похороны Кира почти не запоминает – только всё тех же людей, которые растерянно ходят туда-сюда, как будто без бабушки распадается на части какой-то механизм, который все они раньше составляли. Кто-то плачет, кто-то молчит, но так страшно, что лучше бы плакал. Кира жмётся к маме и думает, что ей, наверное, тоже нужно плакать – но не получается.
Когда они возвращаются с кладбища, Кира вдруг вспоминает про цветок в кармане. Удивительно – он почему-то совсем не помялся и всё такой же свежий, хоть и всю ночь был без воды.
– Мама, смотри, что мне бабушка подарила!
Мамино лицо вдруг белеет – как снег, укрывающий двор, в котором они стоят.
– Кира! Я говорила тебе ничего не трогать? Выбрось сейчас же!
– Выбрось! Вон туда, в снег!
Цветок жалко. Очень. Он же живой! А в снегу точно погибнет. Но мама почему-то очень сердится, и Кире приходится послушаться.
В снегу остаётся тёмная дырка в форме лепестков.
Телефон на столе вибрирует, на экране – незнакомый номер.
– Чёртовы спамеры, – бормочет Кира, сбрасывая звонок.
Снова вибросигнал. На этот раз – смс.
«Кира ответь это твой брат Костя. Приезжай дядя Олег умер».
Костя? Дядя Олег? Кто это?
Кира уже хочет стереть смс и кинуть номер в чёрный список, как вдруг понимает: дядя Олег – это её отец, который не общался с ней восемь лет. А Костя – один из двоюродных братьев.
В тринадцать Кире сказали, что у папы новая жена и скоро родится ребёнок. Это было последнее, что она узнала об отце. С этого момента Кира перестала существовать в его жизни.
Пальцы не попадают в буквы. С третьего раза Кира всё-таки набирает:
Дом, кажется, ещё больше ушёл в землю, стал ещё чернее, чем в Кирином детстве. Огород зарос репейником и крапивой, и только в одном месте, у провалившегося крыльца, поднимает ветки из зелёных зарослей невысокий корявый куст. Кира зачем-то отводит в сторону крупный лист. Под ним, в темноте, еле видны кривые колючие ветки и бледные, с тонкими лепестками, цветы. Что-то они Кире напоминают, но что?
Чтобы вспомнить, она срывает цветок и подносит к глазам.
…бледно-жёлтые лепестки в маленькой Кириной ладошке…
«Ничего там не трогай!» – голос мамы в голове.
– Ты зачем её притащил, она же баба! Не мог просто не говорить ей?
…чёрное отверстие в форме цветка на белом снегу, в этом самом месте, где сейчас…
…худая рука с птичьими когтями тянется из-за занавески с жёлтыми цветами, из тьмы под листьями, и за ней тянутся к Кире всё новые и новые бледные лепестки…
– Подумал! Пусть будет нормальная жизнь у ребёнка!
– И пусть эта городская отберёт у нас дом, да?
Голоса, женский и мужской, доносятся из ближайшего окна. Они выдёргивают Киру в реальность. Она шагает назад, оступается, пытается ухватиться за перила крыльца, которые трещат под её рукой.
Через несколько секунд дверь медленно, со скрипом, открывается, и на крыльце появляется высокий незнакомый парень.
– Ты Кира? Я Костя, я тебе писал. Заходи! А это Лида, мачеха твоя, получается.
За спиной брата маячит худая женщина с красным от слёз лицом. В её глазах – чистая, злая ненависть. И… страх?
Похороны Кира снова почти не запоминает. Только как-то отстранённо думает, что вот этот высохший почти до состояния скелета человек когда-то держал её на руках. Был её отцом. А она снова, уже во второй раз на этом кладбище, не может заплакать.
В глаза льётся солнечный свет, и в нём Кире снова чудятся жёлтые лепестки.
Вечером, когда пьяные родственники расходятся по домам, к Кире подходит Лида.
– На ночь не выгоню, автобус в город ушёл уже. А дом не отдам.
– Да не нужен он мне! Надеюсь, я больше сюда не приеду.
– Ну вот и славно, – Лида зло улыбается. – Вот и не приезжай. У нас Олеська есть.
Кашель начинается через неделю. Сначала слабый – Кира думает, что простыла. Глотает пару таблеток и забывает об этом.
Через три дня кашель возвращается. В груди жжёт, становится тяжело дышать. Кира снова глотает таблетки. Через несколько минут жжение неожиданно поднимается к горлу, Кира заходится в особенно сильном приступе кашля. И вдыхает – уже нормально. Смотрит на платок, которым успела прикрыть рот. Среди густой мокроты лежит маленький измятый жёлтый лепесток.
– Господи, Ки́рка! Ты всё-таки что-то там трогала, да?
– Ну а как было не трогать, мам! За стол же мне надо было сесть, вилку в руках держать…
– Да чёрт с ней, с вилкой, что-то оставшееся от твоей бабки трогала?
– Да там не осталось ничего! В той комнате какой-то ребёнок живёт!
– А что же тогда? – мама обессиленно опускается на диван. – Не знаю, цветы какие-нибудь? Она тогда, в детстве, цветок тебе дала…
– Цветы… Куст там был, – вспоминает Кира.
– Колючий. С цветами. Я не знаю, как называется.
– У крыльца, под окном… – до Киры вдруг доходит.
Они с мамой с ужасом смотрят друг на друга. И никто не решается сказать то, что поняли уже обе.
У крыльца. Там, где маленькая Кира много лет назад бросила в снег жёлтый цветок.
– Что это, мам? – наконец решается спросить Кира.
– Не знаю… Я никогда не верила до конца… Слухи были, Кирочка, но такие, что не знаешь, верить ли. Папа твой из деревни в город приехал, сначала всё говорил, хорошо, что оттуда выбрался. Поженились, отправились к ним праздновать. А там ко мне подходили люди… Говорили всякое… Что бабка твоя ведьма, что я по дурости в эту семью сунулась, что лучше бы мальчишка родился, потому что девочку у меня однажды заберут… Заберёт, они сказали, оно заберёт. А что такое это «оно» – не знают…
Мама закрывает лицо руками. Кира медленно дышит – боль отпустила, но надолго ли?
– Они сказали, ведьма, даже совсем старая и больная, не может умереть, пока не передаст свою силу кому-то из дочек или внучек, – говорит мама. – И для этого ей нужно отдать человеку что-то, в чём она эту силу сохранит. Ну кто нормальный в наше время в такую ересь поверит? Я не хотела верить. И всё равно боялась. Поэтому просила тебя ничего там не трогать. И всё равно не уберегла тебя, Кирочка. Прости меня.
– Что теперь делать, мам? – растерянно спрашивает Кира.
На следующий день начинает болеть рука. Сначала просто ноет, потом на запястье вздувается вена. За час она твердеет, и Кира понимает, что, кажется, это не вена. Потому что под кожей тянется, расползается во все стороны, пытается разорвать её изнутри что-то чужое…
Кира касается места, где болит особенно сильно. Кожа лопается, и вместе со струйкой крови из раны появляется что-то, похожее на стебель с огромным шипом.
Кира, как под гипнозом, тянет это что-то, сжимая зубы, пытаясь не закричать от разрывающей руку боли. За стеблем, ещё сильнее раздвигая края раны, показываются тонкие бледные корни, миниатюрное соцветие. Лепестки, выросшие в темноте, под кожей, – как крылья мёртвых бабочек: тонкие, просвечивают, крошатся на кусочки, остаются в ране.
Киру выворачивает непереваренным завтраком – прямо в тарелку, на которой ещё лежат остатки бутерброда.
Этой ночью ей впервые в жизни снится бабушка. Всё повторяется – только в зеркальном отражении. Теперь Кира лежит на кровати, а бабушка сидит рядом на на стуле. Кира не может ни пошевелиться, ни закричать, ни закрыть глаза – только смотреть на старуху.
– Шопротивляешша? – тихий шёпот будто ввинчивается в уши, прорастает под кожу вместе с проклятыми цветами. – Не шопротивляйша. Больнее будет. Думаешь, шветы это? Не шветы, шила твоя в тебе прораштает. И будет рашти, пока ты её не примешь. Не мы решаем, девошка. Она решает. Выбирает наш, прорастает в наш. Не она нам принадлешит – мы ей. Не хотела я тебе её отдавать, да ты единштвенной девшонкой в роду ошталашь. Не было выбора. Не было.
Утром прорастает сразу два цветка – на плече и между ключицами. Эти уже не слабые – разрывают кожу, тянутся к свету. Кира чувствует, как их тонкие корни насквозь прошивают мышцы, оплетают рёбра. Струйки крови сбегают вниз по руке и груди, застывают коричневой крошащейся коркой.
Кира с криком вырывает цветы – и понимает, что оборвала корни, и они остались где-то там, в её теле, и скоро из них прорастут ещё десятки, сотни жёлтых бутонов…
Крик, рыдания, кашель – всё смешивается, и на ладони Киры остаются крупные капли крови.
Бабушка снится каждую ночь.
Днём Кира рыдает от боли, страха и бессилия, вырывая из себя цветы. Уже не с корнями – это бессмысленно, слишком много их осталось внутри. Руки, грудь, спина – всё покрыто шрамами, свежими и уже поджившими.
А ночью она лежит и смотрит на бабушку – как медленно движутся её губы, трясётся старческий подбородок, подрагивает вслед за ним обвисшая кожа на шее.
Старуха всё говорит, говорит, говорит…
О том, как давно, в молодости, засыпала в своей постели, а просыпалась под чьими-нибудь воротами, и рядом валялись иголки или птичьи кости.
Как сбежала к жениху в город, а через несколько дней из её груди проросли цветы.
Как пыталась вырвать из себя с цветами что-то тёмное и неведомое, даже нашла подпольного хирурга, чтобы вырезать несколько корней, и это не помогло.
Как вернулась домой, уверенная, что скоро умрёт, и не умерла. Потому что источник этой странной силы оказался где-то в доме или под домом, и выяснилось, что это место – единственное, где можно выжить.
Как однажды в отчаянии спросила у этого неведомого – кто ты? Что тебе нужно? – и не получила ответа, но неожиданно получила право пользоваться своей странной силой, пусть и не до конца.
Как руки и губы двигались против её воли, когда ей заказывали порчу, или приворот, или заговор на болезнь. И потом пыталась сделать что-то для равновесия: вылечить ребёнка, сделать оберег от обидчиков, помочь многодетной семье вырастить урожай. Её боялись, к ней же и шли за помощью.
Но тьма всегда оказывалась на шаг впереди.
– Знаете, я никогда не видел такого… – Врач с сомнением рассматривает рентгеновский снимок лёгких Киры, по которым растекаются кривые чёрные линии. – Это даже на рак не похоже.
– Неважно. Можно это… из меня?..
– Я бы отправил вас на КТ для более точной диагностики. Затронуты почти все лёгкие…
Кира полчаса рыдает в больничном туалете, сминая в руке бесполезное направление на новое исследование. На полу валяется такой же бесполезный снимок. Тонкие чёрные прожилки в лёгких напоминают Кире корни и стебли, пятна – лепестки.
На снимке они серые, но Кира знает, что там, внутри неё, эти цветы, никогда не видевшие света, – жёлтые.
– Если я вернусь в деревню, цветы исчезнут? – спрашивает Кира.
Родня бесится из-за Кириного приезда. Зато цветы действительно отмирают один за другим. Стебли засыхают, раны затягиваются. Больше ничего не болит.
Это нелепо, но Кире кажется, что дом радуется ей.
Она живёт здесь три дня, и каждый день видит, как и у Лиды, и у Кости с женой, которые живут в другой половине дома, и у каких-то приходящих в гости родственников всё бьётся, ломается, разливается вода, рассыпается соль, выходит из-под контроля огонь. И только у Киры всё хорошо.
Иногда она выходит посидеть на скамейке за калиткой, чтобы отдохнуть от косых злобных взглядов.
Из калитки выглядывает маленькая, лет восьми, девочка. Кира понимает, что ещё ни разу её не видела. Она пока не выучила всех своих племянников, но кажется, это одни мальчишки… или нет?
– А я Олеся. Мама сказала, ты моя сестра, но с тобой нельзя разговаривать. А ты не страшная.
«Ты об Олеське подумал?» – звучит в голове голос Лиды.
Олеся. Значит, у Киры тогда, восемь лет назад, родилась сестрёнка. Ещё одна девочка в роду, которой бабушка могла бы передать свою силу, если бы прожила на несколько лет дольше и дождалась появления второй внучки. Но кто же тогда знал, что им есть, кого ждать?
Это на Олесю все так надеялись. Хотели, чтобы эта малышка стала живым сосудом для неведомой силы, а взамен получила дом – и право оставить в доме всех родственников. Это Олеся должна была стать здесь хозяйкой…
Она ведь, наверное, и сейчас может…
Так просто. Сделать то, что когда-то сделала её бабушка – передать силу этой маленькой, ни в чём не виноватой девочке. Пусть остаётся в этом доме, теряет себя, собирает иголки и птичьи кости, шепчет слова, которые могут и сковать чужую волю, и убить. И плевать, что ей… Сколько? Восемь? Кире было шесть, и её не спросили. А у Олеси есть мать, которая хочет ей такого будущего и поможет с ним справиться.
Передать силу и… отобрать нормальную жизнь? Привязать к этому чёрному дому, по сути медленно убить?
Но разве не то же самое в детстве сделали с Кирой?
Две волны – жалости и злости – сталкиваются друг с другом в Кириной груди. И злость побеждает.
Кира не знает, какой ритуал для этого нужен. Но кажется, самое главное её тело может сделать и так.
Она закрывает глаза, сосредотачивается, и в центре её ладони со жгучей болью прорастает из-под кожи бледно-жёлтый цветок.
– Садись сюда, сестрёнка, – Кира похлопывает ладонью по скамейке, – У меня есть для тебя подарок. Смотри.
И когда Олеся радостно распахивает глаза, берёт цветок маленькими пальчиками, Кира чувствует, что падает куда-то назад. Серое, затянутое тучами небо рушится на неё, становится таким бесконечным и таким близким. Она ещё успевает услышать «Мама! Кире плохо!», а потом проваливается в серый туман.
Там, за туманом – тёмные силуэты. Женщины, в платках, серых кофтах, вышитых рубахах, целое поле женщин, уходящее вдаль. Между ними – высокая, неподвижная в абсолютном безветрии, сухая жёлтая трава. И совсем рядом – Кирина бабушка.
– Кира, – качает она головой. – Не думала, что ты так быстро… – бабушка говорит совершенно нормально и вообще выглядит моложе лет на тридцать.
– Почему? Почему я здесь? – Кира срывается на крик, хочет побежать сквозь туман, но не может оторвать от земли ног. Смотрит вниз – и крик перерастает в отчаянный визг, потому что ног ниже колена у неё просто нет. Есть толстые зелёные стебли, покрытые жёлтыми цветами, растущие из земли – и из них растёт сама Кира.
По полю словно проходит порыв ветра – но это лишь шёпот десятков голосов:
– Мы говорили, что не наша, что не сможет… Вот что тебе стоило, Верка, подождать ещё несколько лет?
– Что сделано, то сделано, – отрезает бабушка. – Дура ты, Кира. Сила твоя, жизнь твоя проросли друг в друга. Отдала одно – отдала и другое. Всё уже. Теперь ты с нами.
И Кира вдруг с пронзительной ясностью понимает, что это – вечное, вечное поле, в котором столетие за столетием прорастали после смерти женщины её рода, как прорастала сквозь их тела жёлтыми цветами, медленно убивая, эта неведомая, слепая, неизвестно чего желающая сила.
И теперь она сама – лишь одна из теней в этом бесконечном поле.
Автор: Наталья Масленникова
Оригинальная публикация ВК