Часть 4:
…Когда граф Пален вырвал, наконец, у цесаревича Александра согласие на отстранение от власти Павла I, это было согласием именно на его отстранение. Об убийстве полубезумного императора вопрос не возникал. Предполагалось, что внезапно арестованный государь подпишет акт об отречении и будет отправлен в Павловск, загородную резиденцию российских императоров. Цесаревичу Александру предоставлялась полная свобода тешить себя упованием на благополучный исход, и когда кровь действительно пролилась, Александр счел себя виновным в убийстве отца. Был ли это страх загробного возмездия? Преобладающим оттенком его раскаяния было, по-видимому, другое: стыд. Стыд и жалость к убитому. Это неотступное чувство, так и не утихшее с годами, преследовало его везде и всегда. Вторым свойством натуры Александра был врожденный мистический склад его характера. Третьим слагаемым являлось чувство этического долженствования себя как самодержца и как человека. Все эти три свойства были проявлениями глубиннейшего существа императора Александра, его лучшего, его высшего Я. Но я хочу обратить внимание на «фактор приобретенный»: он играл в деятельности Александра I немалую роль и притом чисто отрицательную. Это была та «логика власти», которая присуща всякому единодержавию. Уже самое пребывание на престоле вынуждает монарха подчиняться голосу демона государственности: вопреки морали, вопреки высокому разуму. В сложной натуре Александра голос «государственного здравого смысла» спорил с его лучшим Я все те годы, пока длилась его реформаторская деятельность. Этот голос заставлял его мельчить и выхолащивать проекты преобразований; звучание этого голоса победно усиливалось, когда с ним сливался хор реакционных общественных кругов, вопиявших за сохранение крепостного права; этот голос заглушил все остальные голоса, когда идеолог и осуществитель реформ Сперанский был отправлен в ссылку.
Но наступил великий исторический момент, когда противостояние двух воль в его стране и в его душе – воли демиурга и воли самодовлеющего великодержавия - внезапно совпали и раздиравшееся ими сознание царя озарилось блеском совершенной уверенности в правоте его дела – Наполеон вторгся в Россию.
Провиденциальность исхода Отечественной войны 1812 года настолько бросается в глаза, что не нуждается ни в каких комментариях. Я хочу сделать акцент на другое: на радикальное отличие первоначальной идеи Священного союза, заключенного в Париже 26.09.1815 г. после падения империи Наполеона и принадлежавшей лично Александру I, от того, во что выродился Священный союз, когда Александр, не встречая понимания ни в России, ни на Западе, отступил, и европейская реакция, обретя орудие в «государственном здравом смысле», использовала это учреждение в интересах местных охранительных начал.
Как я уже говорила, отблеск высокого этического долженствования всегда мерцал на представлениях Александра о верховной власти, ее смысле и назначении, он же и осенил высшей внутренней санкцией идею Священного союза.
Идея Священного союза, как она рисовалась Александру, заключалась, по-видимому, в объединении всех ведущих наций Европы в некое гармоническое, религиозно-нравственной истиной вдохновляемое целое, под руководством тех, кто являлся законными правителями народов того времени.
Таким образом идея Священного союза была первым в истории шагом к объединению человечества сверху, мирным путем. Дальнейшим этапом этой идеи было расширение объема желаемого союза до всечеловеческих границ и попытка конкретно воплотить его в Лиге Наций, потом в ООН и, наконец, во Всемирной федерации будущего «Розе мира».
Но через 3-4 года Александру стало окончательно ясно, что руководители европейских держав проникнуться подобными замыслами неспособны; что в умственной сфере России идея эта не воспламенила ни одного сердца, не нашла отклика ни в одной душе; что государственных деятелей, на понимание которых император мог бы опереться, нет; и что Священный союз в том виде, как он мечтался Александру, неосуществим.
Победителем Наполеона, арбитром великих держав, господином Европы Александр возвратился в Петербург. Тонкий дипломат, джентельмен до кончиков ногтей – таким остался он в памяти высшего европейского общества.
Неисправимый любитель военных парадов, друг Аракчеева – таким узнали его теперь и в России.
Таким знал его и Пушкин. Вглядевшись в бюст завоевателя, Пушкин решил, что портрет правдив:
«Напрасно видишь здесь ошибку:
Рука искусства навела
На мрамор этих уст улыбку
И гнев – на хладный лоск чела.»
Но, к сожалению, великий поэт не смог увидеть в этом произведении искусства, что перед ним портрет мечтателя о превращении человечества в христианское братство; портрет жадного искателя мистических бесед с престарелой духовидицей госпожой Крюдинер; портрет неутомимого читателя Священного писания; портрет несчастного человека, часами простаивавшего на коленях в своей одинокой комнате, а ночью плакавшего в подушку как дитя.
Как понимал он крушение своей мечты об идеальном Священном союзе? Вероятно, он видел в этом знак того, что его светлый замысел неугоден Провидению. Неугоден не сам по себе, а потому, что с этим замыслом осмелился выступить он, - он, преступник, нарушитель самых основ нравственного миропорядка в ночь своего восшествия на престол.
Александр жил как бы раздвоенной жизнью: логика власти и государственный здравый смысл заставляли его вместе с Аракчеевым организовывать военные поселения, отличающиеся муштрой, жестоким режимом, строгой регламентацией жизни, невыносимыми условиями существования; с другой стороны – тайная, напряженная скорбная жизнь души, её уход во внутреннее пространство, метание от идеи к идее, смертельная тоска от желания осмыслить, наконец, свой долг, понять своё долженствование.
Внутренняя тревога постоянно гнала его с места на место, из одного дворца в другой, из города в город. В распутицу и метель, в стужу и зной мчалась, пугая прохожих, императорская карета по полудиким губерниям, по жалким приземистым городам, по штампованным на одно лицо военным поселениям. Один за другим восходили и опускались за свинцовый горизонт годы скорбной и уединенной работы духа внутри самого себя.
Но человека с таким душевным строем, каким был Александр, человека, чья совесть истекала кровью, как от величайшего преступления, от того, через что другой перешагнул бы, не замечая; человека, убедившегося за двадцать лет царствования в невозможности озарения государственности светом высших начал; человека издавна задумывавшегося над высшей правдой иноческого пути, - такого человека эта работа духа неотвратимо должна была привести к выводу, переворачивающему жизнь в самых её основах и уводящему судьбу из поля зрения истории в сумрачную и таинственную даль.
«Государственнось отягощена первородным грехом; озарить её невозможно… Он сам – и как монарх, и как нарушитель в кровавую ночь на двенадцатое марта этических основ ради благополучия, и себя самого, и своей державы, - он сам вдвойне стал носителем этого первородного греха аморальной государственности…
Есть иная правда – надгосударственная… Это покаяние – любовь – духовное делание для человечества во имя Божие…»
Решение принято и тщательно продуманный план приводит его в Таганрог.
Ранняя осень 1825 года, солнце, золотая листва, а во дворце – заглушенные движения, шорох, щепчущие голоса. К государю не допускается никто, кроме императрицы, лейб-медика и камердинера: время, достаточное для последних приготовлений. Затем приносится гроб. Его завинчивают и заливают свинцом. Россия оповещается о скорбном событии – безвременной кончине императора Александра I. И гроб везут через всю Россию, чтобы в Петербурге опустить его с подобающими церемониями в усыпальницу царской фамилии.
А в это время из Таганрога на север выходит высокий пожилой путник в одежде простолюдина, с мешком за плечами и с палкой в маленькой аристократической руке. Он направляется в Саровскую обитель, где в те годы проповедовал, жил, прорицал и помогал многим людям преподобный Серафим Саровский. Весть о великом святом широко разливалась в то время по Руси и среди почитателей Саровского было немало лиц с великокняжеской титулатурой.
В конце 1825 года в Саровскую обитель прибыл неизвестный человек и попросил разрешение исповедаться. Его принял и исповедал сам преподобный Серафим, и вновь прибывший был принят в монастырь под начало Саровского как послушник под именем Федора.
Миновало несколько лет – время, достаточное для того, чтобы официальная версия о смерти в Таганроге императора Александра I крепко вошла в общественное сознание. Немногие посвященные свято хранили тайну: каждый понимал, что приоткрыть ее хоть чуть-чуть – значит закончить жизнь в казематах Шлиссельбурга либо в других, еще более скорбных местах, так как малейший слух, способный посеять сомнение в правах родного брата Александра императора Николая I на престол, был бы истреблен в самом зародыше.
Но время неумолимо шло. Императрица Елизавета умерла. Новый государь наложил руку на ее письма, документы и дневники, прочитал их в полном уединении и собственноручно сжег в камине.
Сжег в камине. Но прошло немного времени, и в Саровскую обитель, отстоявшую от Петербурга аж на 1200 верст, внезапно пожаловал он сам, государь император. Аршинными, как всегда, шагами, выгнув грудь колесом, прошествовал он со своей свитою в скромный храм. На паперти его ждал старичок со множеством мелких морщин и с голубыми глазами, такими яркими, будто ему было не семьдесят лет, а семнадцать. Император склонился, и его холеные душистые усы коснулись руки святителя – бледной, с загрубевшими от постоянной работы пальцами, но странно пахнущей кипарисом.
После торжественной службы и не менее торжественной трапезы государь удалился в келью настоятеля. И там в продолжении двух или трех часов длилась беседа троих: Серафима Саровского, Николая I и того, кто теперь трудился в Сарове под скромным именем послушника Федора.
Что почувствовал Николай, увидев своего родного брата, законного императора России, здесь, в глуши, в простой черной рясе? В духовные трагедии такого рода, как трагедия его брата, он не верил никогда, все подобное казалось ему или блажью или комедией. Но теперь – может быть всего на несколько часов или даже минут – он понял, что это не игра и не безумие; и смутная радость о том что за него и за весь грешный кровавый царский род предстательствует перед Всевышним этот странный искатель Бога в лице его родного брата Александра, в нем шевельнулась.
О чем же они беседовали? Обстановка исключала возможность малозначащих тем. Не для этого одолел император тысячу верст на лошадях. Уговаривал ли его Александр Павлович о тех преобразованиях, от которых когда-то уклонился он сам? Не на лошадях, а пешком одолел он тысячу верст от Таганрога до Сарова и не из окна кареты узнавал и узнал свою страну. И если его многому научили страшные зрелища российской жизни, то уж конечно, в первую очередь тому, что отказ от немедленного освобождения крестьян – морально чудовищен и политически безумен.
Но к чему могла привести эта беседа? О чем бы Александр ни просил, о чем бы ни увещевал брата, как ни пытался бы передать ему выстраданное знание – как и что могло бы дойти до молодого самодержца, пребывавшего в зените своего могущества? – Они говорили на разных языках.
Николай вернулся в Петербург. Логика власти продолжала свой неукоснительных ход. И та слепота, которую политики того времени считали государственным здравым смыслом, продолжала стремительно клонить империю к ее концу.
А что же Александр? Как сложилась его последующая судьба?
Великий духовидец не мог назвать причину, из-за которой Александр покинул Саров. Преподобный Серафим преставился в 1832 году, а осенью 1836 года к одной из кузниц на окраине города Красноуфимска подъехал верхом бедно, хотя и чисто одетый человек преклонного возраста. Он просил подковать ему лошадь. Но и облик его, и манера речи показались кузнецу и народу, там толпившемуся необычными и странными. Задержанный и направленный в городскую тюрьму, он назвался крестьянином Федором Кузьмичом, но от дальнейших разъяснений отказался и объявил себя бродягою, не помнящим родства. Его судили именно за бродяжничество и сослали в Сибирь на поселение, предварительно наказав двадцатью ударами плети. Местом поселения была назначена деревня Зерцалы Томской губернии. Так начался сибирский период его жизни – долгий, 28-летний период. Казаки, крестьяне, купцы, охотники, священники – все принимали горячее участие в его судьбе, так как его скитальческая жизнь, благочестие, врачебная помощь, которую он оказывал населению, и религиозные беседы, которые он вел, стяжали ему ореол праведности. Но сам он считал себя отягощенным великим грехом и большую часть времени проводил в молитве. Везде и всегда с ним было несколько религиозных книг, икона Александра Невского и маленькое слоновой кости распятие поражавшее всех изумительным характером работы. О своем прошлом Федор Кузьмич не говорил никому, даже оказывавшим ему особое уважение епископам Иннокентию и Афанасию Иркутскому. Лишь иногда в его речах слушателей поражало такое глубокое знание событий 1812 года, такие подробные воспоминания о жизни высших петербургских кругов, какие могли бы быть достоянием только их непосредственного участника.
Когда Александр в глубокой старости умирал в глухой сибирской тайге, он прозревал такие глуби и выси о которых даже и не подозревал. Каждый из духовных путей единственен и во многом неповторим; общи и закономерны лишь основные принципы. И один из таких принципов; так называемый «узкий», то есть аскетический путь, (а варианты аскетического пути содержатся во всех верховных религиях) не только предызбавляет от посмертных спусков в чистилища и страдалища души, но и сокращает время пребывания в мирах Просветления. Ибо часть того труда над просветлением материальных покровов монады*, который подавляющему из нас большинству придется совершать уже по ту сторону нашего бытия, подвижники совершают здесь. Скажу проще: тот кто одержал победу над своей плотью, в посмертии становится такой могучей силой, перед которой склоняют голову даже высшие демонические иерархии.
С легким дыханием, едва касаясь Олирны, Файра, Нэртиса, Готимны, взлетел Александр I через слои Просветления в Небесную Россию. Там ждала его лестница просветлений новых и новых, пока у нас проходили десятки лет.
Архистратиг Небесного Кремля, он ныне еще там, в Святой России. Но возрастает его духовная мощь, его светлота; он восхищается выше и выше, он уже входит в Небесный Иерусалим** - в голубую светящуюся пирамиду, в наивысший Трансмиф Христианства.
Тому кто своим раскаянием разорвал на себе узы царственной кармы, предстоит в грядущем стать освободителем тех, кого эта карма привела в многовековой плен: гигантов – узников в цитадели игв, раругов и уицраоров.
Битвы, следующие одна за другой между Синклитом России и античеловечеством, возглавляет он. Но когда в физическом слое будет уничтожено последнее великодержавное государство, Александр покинет вершину Небесной России и вступит в Синклит мира,*** чтобы вместе с достойнейшими просветленными сущностями приступить к созданию плана общечеловеческого восхождения.
___________________________________________________________________
*В своей первой статье я уже упоминала, что человек состоит из семи тел. Напомню еще раз, что шестое и седьмое тела образуют вечную монаду – первичную, неделимую, бессмертную, духовную единицу. Говоря проще, монада – это искра, отделившаяся от Абсолюта. Каждый человек наделен этой Божественной искрой, которая «закована» в различные виды материальности, из которой состоит человек, и задача каждого человека – «просветить» эту свою очень часто темную, еще не просветленную материю. Но, если подойти к этому вопросу более серьезно – то учение о монаде являет собой сложнейшую и обширнейшую тему.
**Небесный Иерусалим (Высший Аспект Христианского Трансмифа);
***Синклит Мира – это названия наивысших слоев брамфатуры нашей планеты.
Примечание автора.
_______________________________________________________________
Когда я готовила эту статью, я открыла Большой энциклопедический словарь (Санкт-Петербург. Издательство «Норинт». 1997 год) и прочитала: «Александр I – российский император… Годы жизни 1777-1825.» Однако великий духовидец утверждает, что 1825 год не был годом смерти Российского императора Александра I.