garik23

Это самые старые идентифицированные останки, из найденных в США

103 года назад бутлегер, фальшивомонетчик и убийца собственной жены Джозеф Генри Лавлесс в очередной раз сбежал из тюрьмы.

Выбрался он оттуда при помощи маленькой пилы, которую прятал в носке. И почти сразу был убит неизвестными. Убийцы закопали часть его тела в одной из пещер округа Дюбуа (штат Айдахо), часть рядом с ней.

Останки в пещере были найдены в 1979 году, те, что за были похоронены за ее пределами, в 1991. Все, кроме головы.

Теперь и прах Джозефа Генри, и остатки одежды, найденные на нем, отправят в Юту, где на погосте семьи Лавлесс его уже сто лет как ждет могила.

Кенотаф или захоронение без тела Джозефу сделали по распоряжению матери, которая просто чувствовала, что сына нет в живых. Дату смерти на нем так и не проставили. Ведь долгие годы он считался скрывающимся от правосудия.

Без любви

На английском языке фамилия Джозефа Генри звучит как Loveless, что означает “нелюбящий”. И именно таким он и был всю свою жизнь.

Джозеф Генри был четвертым по счету. Всего у него было семь братьев и сестер.

Его мать Сара пережила всех своих детей, а также четверых внуков и даже двух правнуков.

Дети Сары как один взрослели, хотя это было не так и просто – примерно 50% детей того времени не доживали и до пяти лет.

Они женились, выходили замуж и по разным причинам уходили из жизни.

К 1916 году в живых из ее детей только и остался, что непутевый сын Джозеф, который давно покинул Юту и обосновался в штате Айдахо.

Там он женился во второй раз (с первой женой развелся еще живя в Юте), завел четверых детей и только и делал, что нарушал закон, попадал в тюрьмы, выбирался из нее, чтобы снова нарушить закон.

Портрет после смерти

В мае 1916 года вторая жена Лавлесса – Агнес Октавия Колдуэлл – была найдена зарубленной топором. Агнес тоже была бутлегершей. В отсутствие мужа она лихо вела его и свои дела.

Лавлесса тут же арестовали по подозрению в убийстве. И заключили под стражу в тюрьму Святого Антония.

На похоронах Агнес один из их детей пары произнес: Папа скоро вернется, он всегда быстро возвращается из тюрем.

И действительно – Джозеф бежал почти сразу после ареста. Поговаривали, что помогла ему не столько маленькая пилка, сколько договоренность с охраной, которая, возможно, его потом и убила…

Он был редкий авантюрист. Однажды, чтобы избежать суда, он даже остановил поезд, на котором полиция везла его в другой штат и сбежал.

Когда Лавлесс исчез в мае 1916, оказалось, что не сохранилось ни одной его фотографии. И тогда его портрет был нарисован по физическому описанию Джозефа в полицейской листовке и на основе снимков его родителей. В общем, свое единственное фото он получил уже после смерти.

Полиция искала Лавлесса в Айдахо и в Юте. Но недолго. Двух младших детей его и Агнес забрали родные. А про Джозефа все быстро забыли.

DNA Doe Project и 87-летний правнук

В 1979 году торс неизвестного с остатками темно-красного свитера и светлой рубашки, завернутый в мешки, был случайно обнаружен охотником в пещере Bufflalo в окрестностях Дюбуа.

В 1991 году 11-летняя девочка нашла почти там же мумифицированные руки и ноги.

Пещера, где были найдены останки Джозефа

Эксперты пришли к выводу, что погибшему было около сорока лет, он был белым мужчиной и умер от шести месяцев до пяти лет назад.

Климат этих мест позволил останкам сохраниться хорошо, отсюда и такая ошибка. К тому времени с момента смерти Джозефа прошло уже 75 лет.

Полиция, опираясь на данные экспертов, начала сравнивать останки с данными тех, кто пропал в штате в указанный период времени. Армия и волонтеры-поисковики несколько раз прочесали окрестности, надеясь найти голову.

В итоге ни первые, ни вторые ничего не нашли.

В апреле 2019 года за расследование взялись сотрудники DNA Doe project.

DNA Doe Project (DNA Doe Project, Inc. / DDP ) – это американская некоммерческая добровольная организация, созданная для идентификации неопознанных при помощи криминалистической генеалогии.

Проект был создан в 2017 году Коллин Фитцпатрик и Маргарет Пресс.

Коллин Фицпатрик обладает докторской степенью по физике, ранее работала физиком-ядерщиком в НАСА и Министерстве обороны США. Она основатель IdentiFinders, организации, которая использовала Y-хромосомное тестирование для особенно сложных случаев. Например, установление личности неизвестного ребенка, утонувшего во время крушения Титаника.

Маргарет Пресс – писательница, которая также работала в области компьютерного программирования и речевого и языкового консультирования.

Генетическая генеалогия долгое время была ее хобби: Маргарет помогала друзьям и знакомым находить родственников, а усыновленным – своих биологических родителей.

Свой первый случай проект DNA Doe раскрыл уже в марте 2018 года. Коллин и Маргарет смогли опознать Марсию Ленор Соссоман, убитую в 1981 году.

Дело Джозефа Лавлесса стало 16-ым раскрытым по счету.

А еще одним из самых сложных.

Во-первых, Лавлесс использовал несколько псевдонимов.

Во-вторых, все его дети давно умерли.

В-третьих, он произошел от пионеров, приехали в Юту с Церковью Иисуса Христа Святых последних дней (основная ветвь мормонизма). Его вероятный дедушка был многоженцем с четырьмя женами, что означает, что только двоюродных братьев у Джозефа было сотни, но при этом родственники особо не знали друг о друге.

В-четвертых, он постоянно использовал разные фальшивые имена. Даже за убийство жены его разыскивали как Уолта Коринса.

В итоге волонтеры проанализировали данные более тридцати тысяч человек, пытаясь найти родных Джозефа.

Но несмотря на сложность, работа по установлению личности завершилась в рекордно короткие сроки: в апреле 2019 году на своей странице в Facebook Коллин и Маргарет объявили о сборе в 2300 долларов, необходимых, чтобы установить личность обезглавленного, найденного в пещерах Айдахо.

А уже в декабре собрали пресс-конференцию, чтобы поделиться поразительными результатами: они не только установили личность, а еще и пообщались с 87-летним внуком Лавлесса, который понятия не имел о том, как жил его дед.

Так дело Лавлесса стало одним из старейших из когда-либо решенных с помощью судебно-медицинской генеалогии.

Точную дату смерти Джозефа Генри установить уже нельзя, но полиция считает, что погиб Лавлесс сразу после побега, ведь на момент смерти он был одет в ту же самую одежду, что и в полицейском описании – бордовый свитер, белую рубашку с синими полосками и комбинезон.

Шерифа округа Кларк говорит, что дело Лавлесса до сих пор открыто, и детективы, возможно, продолжат работу над ним и постараются найти убийцу.

Или убийц.

«Еще в 1916 году здесь находился дикий Запад, и, скорее всего, местные жители позаботились об этой “проблеме”», – отметил шериф Мэй. «Вероятно, мы не будем тщательно расследовать это убийство, но по-прежнему призываем всех, кто знает об этой истории что-то, обращаться в наш офис. Вы никогда не знаете, какая информация может помочь».

https://vinograd.us/v-ssha-identificirovali-lichnost-muzhchi...

Я рванул к дому, перепрыгивая через какие-то коряги и мусор. Дверь неожиданно отворилась, и прямо мне навстречу выскочил боевик, тот самый. В руке у него была СВД. Мы столкнулись с ним нос к носу. Я выстрелил сходу. Несколько пуль попали «чеху» в живот. Он вскрикнул и рухнул мне под ноги, я же споткнувшись об него, упал и ударился о косяк, чуть не выронив оружие. Вскочив, развернулся и увидел, что Леон, бежавший за мной, уже держит боевика на прицеле.

«Чех» лежал на земле и хрипло дышал широко раскрытым ртом. Бледное лицо исказила страшная гримаса боли. На светлой куртке расплывалось багровое пятно. Леон упер ему в горло ствол своей винтовки, они смотрели друг другу в глаза. Леону никогда не приходилось убивать на таком расстоянии, всё чаще он видел врага в оптический прицел. Там нельзя разглядеть глаз. Он медленно отвернул голову в сторону и спустил курок. Грохнул выстрел. Леон продолжал стоять, отвернувшись с зажмуренными глазами. Я вышел из оцепенения. Бежать!

В следующем дворе в какой-то канаве отстреливались два чеха. Судак, укрывшись за небольшим забором, поливал их из автомата.

— Чемба, за мной! — услышал я голос Василя. Мы залетели по лестнице на второй этаж. В комнате на верху стоял только стол и пара стульев, другой мебели не было.

— Давай, окно!

Высадив окно, мы начали обстреливать боевиков сверху. Те, оказавшись меж двух огней, бросились бежать по двору к следующему дому, но даже в густом тумане их темные фигуры хорошо вырисовывались на белом снегу. Василь убил их, когда до спасительного забора, сложенного из камня, им оставалось несколько метров.

Вроде бы все. На соседней улице стрельба тоже затихла. Теперь только на окраине иногда раздавались одиночные выстрелы. Мне показалось, что бой длился бесконечно долго, но, посмотрев на часы, я понял, что наш он шел не более пяти минут.

Чурил бился в истерике, оказалось, он всё время пролежал во дворе под пулеметным огнем. Притворился мертвым и лежал, уткнувшись лицом в грязь. На нем не было ни царапинки, но он кричал и плакал как баба. И глаза… Меня поразили его глаза. Глаза у него были совершенно безумны.

— Перестань, солдат! — Василь врезал ему звонкую пощечину.

Чурил завыл ещё сильнее. Он бросил свой автомат и закрыл лицо ладонями. Тогда Василь начал методично хлестать его по щекам. Тот стал закрываться руками. Потом прекратил плакать и только иногда судорожно всхлипывал.

Старый Опер молча протянул ему брошенный автомат и ободряюще похлопал по плечу.

Около угла дома лежал раненый Тимоха. Шабан разорвал ему рубашку и стал очень осторожно отрывать от почерневшей кожи обугленные лоскутки ткани. Вид раны был ужасен, это было кровавое месиво, в которое выстрел вогнал клочья белья.

Тимоха не стонал. Он попробовал пошевелить плечом и тут же вскрикнул от боли, но все же нашел силы улыбнуться. Правда, улыбка получилась кривая, вымученная. Он с трудом снял флагу с пояса, зажав её между коленей, отвинтил пробку и долго-долго пил. Сразу запахло спиртом.

Потом он протянул флягу Старому.

— На, тебе, наверное, тоже не помешает. А вы идите, пасите все кругом. Рану мне перевяжет Василь. Кыш, отсюда!

Я понял, что Тимоха, просто не хочет, что бы мы видели, как он стонет, ведь мы для него были всего лишь сосунками.

Необходимо было осмотреть близлежащие дома. Я, Василь и Шабан осторожно вошли внутрь одного, остальные прикрывали снаружи. В каждой комнате может быть враг, за каждой дверью — смертоносная растяжка. От нервного напряжения у меня вдруг почему-то неистово зачесалось лицо. На серых плохо побеленных стенах висели разноцветные треугольные вымпелы. На окнах — жеванные зеленые занавески. На узком подоконнике каким-то чудом притулился китайский двухкассетник. По столу разбросаны карты и использованные шприцы. Везде окурки.

— Смотри, сухпай! — закричал Шабан из другой комнаты. — Прямо как у нас! Откуда здесь столько?

Комната буквально была забита картонными коробками. Они стояли везде — на окне, на полу, под кроватью. На грубом матрасе до сих пор оставался отпечаток человеческого тела. Ещё недавно здесь отдыхал боевик.

Мы двигались по пустой улице, заходя в каждый дом. Везде было одно и тоже — убогая обстановка, боеприпасы, сухпай и шприцы со следами крови.

Постепенно улица начала расширяться, дома становились все больше и богаче. Мы поняли, что достигаем центра поселка, где располагались мечеть и здание сельской администрации. Изначально было решено, что там должны встретиться все группы.

В конце дороги забрезжил просвет, мы вышли на площадь и встали как вкопанные.

Там лежали мертвые люди. Мужчины, женщины и дети. Боевики, ошеломленные внезапным натиском десантников, использовали свой старый прием, прикрываясь гражданскими как щитом. Коронный номер, женщины с детьми, взятые в заложники.  И кровь, всюду кровь. Смотреть на это было невыносимо. Хотелось блевать. Откуда они здесь взялись? Мы ведь видели, как ещё в прошлом месяце беженцы выходили из села, нестройными колоннами проходя мимо нашей заставы и направляясь в сторону Хасавюрта.

Мы молча стояли над трупами, опустив автоматы.

К площади подходили все новые группы. Солдаты приближались и останавливались, отводя глаза. Вскоре образовалось плотное полукольцо.

Несколько десантников ходили между трупами и искали своих. Они относили их в сторону и аккуратно укладывали в ряд.

— Пять, — шепотом насчитал я.

— И на сопке ещё лежат, — тихо добавил кто-то.

Мы очень долго стояли так, молча, опустив головы, и только иногда перешептываясь между собой. «Боже мой, почему? — думал я. — Зачем? Чтобы водрузить Российский флаг над мертвым селом?»

Я поднял глаза туда, где на крыше администрации колыхалось знамя, установленное десантниками. И вдруг сзади услышал отголосок своих мыслей.

— Господи, ради чего? Ради чего все это? — Леон стоял с закрытыми глазами и шепотом причитал побледневшими губами. — Зачем? Зачем?

Старший лейтенант Немов опомнился первым, он протер свои очки перчаткой, сплюнул и зло прошипел:

— Надо нашему комбату это показать!

Комбат приехал незамедлительно, как только узнал о происшедшем. Он спрыгнул с БТРа и быстро прошел по нашему живому коридору. Увидев трупы, он побледнел, но сразу же взял себя в руки.

— Ну, ты что, командир, здесь истерику закатываешь? — обратился он к Немову.

Ротный озверел, румянец спал с его пухлых щек, а губы сжались.

— Истерику? А ты сам погляди! Гляди! Каждого потрогай!

— Возьми себя в руки, офицер! — как можно суровей сказал комбат. — Трупы надо будет похоронить. Десантники сейчас отдыхают, а завтра с утра они уедут.

— Что? Уедут? А нам здесь оставаться? Здесь, где на виду вся их работа, да? Моя рота даже не притронется ни к чему, понял? У меня два двухсотых, несколько раненных, люди на взводе, а тут такое!

— Ничего, они солдаты, — перебил комбат.

— Вот именно, солдаты, а не похоронная команда! — коротышка Немов уже открыто наступал на комбата, его глаза метали искры, руки сжались в кулаки.

— Блин, крутой у вас ротный, — сказал мне наблюдавший за этой сценой Василь. — Смотри, сейчас он ему врежет.

Я тоже зауважал Немова.

— Ладно, всё, успокойся, я что-нибудь придумаю, пришлю завтра экскаватор, — засуетился комбат, когда увидел, что Немов, снимает свои очки и протягивает неожиданно появившемуся у него за спиной замполиту. — Ладно, ладно, всё, я что-нибудь найду.

Он развернулся и быстро зашагал к своему БТРу. На ходу нервно постукивал себя рукой по штанине и вглядывался в ничего не выражающие лица солдат. Уже около самой машины он вдруг круто развернулся.

— Это война! — неожиданно резко выкрикнул он. — Война во имя России!

— Тьфу, — громко сплюнул старший лейтенант Немов.

Господи, что же это? Кайзер, Дубина, теперь Городничев… Не слишком ли много для одного дня? Если мы каждый день будем терять по три человека. Не слишком ли? Не слишком ли это большая цена за… наше… величие? За наш патриотизм? И нужен ли результат, добытый такой ценой? Является ли он победой, которую все так ждали? Нам говорили о патриотизме, как о высшей любви к Родине, а сводится все к одному — проливать кровь и разбрасывать кишки самым пошлым образом. Мы не хотим воевать, но все равно встаем и идем убивать. Мы стреляем, бросаем гранаты и сами умираем в лужах грязи, обливаясь собственной кровью. Мы безвольный инструмент в руках адской системы.

Война оказалась совсем не такой, как я представлял её мальчишкой, и совсем не такой, как показывают в кино. В детстве война вызывала во мне чистые патриотические чувства, нас воспитывали в духе со временем. Я помню, как отец купил мне буденовку, и я лихо скакал на красном пластмассовом коне, размахивая игрушечной саблей; громко кричал ура, и мои щеки румянились. А теперь они ввалились внутрь и все тело покрыто гнойными язвами.

Война это не только красивые битвы и героические подвиги. Война — это горе и смерть, война — это болезни и мучения, война — это гибель невинных людей. Война — это наши рванные души. А они там… те, что остались за хребтом, они же ничего не знают. Сидят там и ничего не знают, а им вешают лапшу насчет контртеррористической операции, и необходимости силового решения конфликта. А здесь женщины, женщины и дети, теперь они лежат мертвые на площади, и снег сыпет на их открытые глаза.

Под утро я все-таки задремал, сидя около огня, и мне снились улицы родного города, заваленные трупами.

С рассветом десантники уехали. Я видел, как они грузились в машины — грязные, оборванные, с кое-как перевязанными ранами.

А мы начали хоронить трупы. Комбат врал насчет экскаватора, нам пришлось грызть мерзлую землю саперными лопатками. Хоронили только женщин и детей, чтобы скрыть следы перед приездом высокого командования. За ночь подморозило, и тела намертво примерзли к земле. Старшина дал Судаку топор, и он вырубал каждое тело изо льда. Его тошнило, когда под лезвие попадали человеческие пальцы. Судак блевал и с остервенением рубил дальше.

Мы с Леоном грузили окоченевшие трупы на плащ-палатку и тащили на окраину за элеватор, где были выкопаны две огромные ямы.

— Стой, подожди, — остановил меня Леон, когда мы вернулись из очередной ходки. На земле лежала мертвая девочка лет одиннадцати. Она не занималась политикой, и думаю, ей было абсолютно наплевать, будет ли Чечня российской или независимой. Она просто оказалась не там и не в то время.

Леон наклонился и осторожно оторвал маленькую куклу от замерзших пальцев, аккуратно положив рядом. Я больше не мог смотреть на это и отошел в сторону, закурив.

По площади ходил старшина Чистяков, он наклонялся над каждым трупом и внимательно вглядывался, словно хотел запомнить на всю жизнь эти лица, или как будто искал знакомых. Говорили, что в декабре 1994 боевики точно так же, прикрываясь женщинами с грудными детьми, разоружили наш батальон, и случилось это где-то рядом — в окрестностях Хасавюрта. Тогда старшина вместе с солдатами попал в плен, потому что был приказ огня не открывать. Для Чистякова это была вендетта,что-то типа справедливого возмездия за тот ужас и позор, которому он подвергся пять лет назад. Старшина закинул цевьё автомата на плечо и вальяжно расхаживал меж мертвыми людьми. Внезапно он остановился и несколько раз потихоньку ударил носком ботинка одно тело. Оно было дубовым. Чистяков еле заметно улыбнулся. Я подумал, что сейчас он любуется самим собой.

— Вот, наверное, с кого надо брать пример, — грустно сказал я подошедшему покурить Василю. — Солдат со стальными нервами.

— Кто? Старшина? — не понял Старый Опер. — Да ваш старшина чертов псих! Готов поспорить, что у него нет ни семьи, ни детей. Дома пьет по-черному, и ни в чем от него нет толку. А здесь он царь и бог! Здесь он воскресает! Только и живет своими командировками. Видел я таких, все они потом херово кончали. Не надо с него брать пример. Вернись домой человеком, с чистой совестью.

Я тяжело вздохнул и увидел, как Леон прячет маленькую куклу себе за пазуху. Зачем она ему?

Трупы в ямах облили бензином и бросили горящий факел. Мы стояли и наблюдали сверху, как распространяется огонь.

Я помню, как в детстве я рисовал войну цветными карандашами, и все было понятно — здесь немцы, а тут наши. Немцев я рисовал уродливыми, с костлявыми руками… А теперь? А теперь я сжигаю труп маленькой девочки, потому что она мой враг.

Как могут люди, пусть даже разных национальностей, но все же одинаково разумные, так безжалостно истреблять друг друга? Не считаясь ни с чем? Не считаясь с самым святым, что есть на земле? Как можно так ненавидеть друг друга? И почему? Почему я должен воевать с ними?! Нам говорили, что эта война освободительная, и мы шли с высоко поднятой головой, не замечая очевидного. Нас тыкали носом в дерьмо, а мы закрывали глаза и продолжали убежденно и решительно спать!

Нами играют как марионетками, и что самое ужасное, мы сами подыгрываем.

Огонь разгорался, из ямы запахло горелой плотью. Я медленно поднял глаза к небу и мне захотелось завыть от того, что я тоже являюсь частью этой системы. Я тоже безмолвное орудие убийства.

* * *

Нас уволили 17 февраля. Мы ехали по дорогам Чечни, и дети выбегали из домов, услышав нашу колонну. Они махали нам платками. Мы отвечали им и пускали в воздух цветные ракеты. Мы возвращались домой и у каждого были большие планы на будущее.

Очень жаль, что у многих они так и остались пустыми мечтами.

Шабан подписал контракт и остался в Чечне, я видел его в 2003 году, когда он приезжал в отпуск.

Судак почти сразу же угодил в тюрьму и только недавно освободился.

Леон лежит в психиатрической больнице, где лечится от наркомании. Мы заходили к нему с Лешкой, нам удалось пронести в палату бутылку водки. И мы пили. А потом долго сидели, обнявшись все втроем. Молчали и плакали.

Чурил повесился.

Василий Бабкин погиб в начале февраля, он ехал на броне, когда растяжка взорвалась у него над головой. Осколки пробили его сверху вниз.

Про Городничева и Бема ничего не знаю.

Мы вернулись с войны, но мы не из тех, кто выступает на митингах. Мы в основном молчим и даже друг с другом не очень то обсуждаем эту тему. Мы не из тех, кто хвалится, описывая свой героизм, потому что мы не совершали подвигов.

Наша война была другой....

Автор : Скворцов Виталий.

http://navoine.info/shram-sk.html

Это случилось в конце декабря 1999 года. Наша рота уже больше месяца стояла заставой, блокируя Айрак — чеченский поселок, где по разведданным окопалось около шестисот боевиков.

Свободного времени была уйма, и я решил вести дневник, куда стал записывать всё происходящее со мной.

Палатка постепенно наполнялась теплом оттого, что Юрка Городничев зарядил в печку новую партию дров. Прогорая, они шипели и потрескивали. Мы только что вернулись с поста, где продежурили всю ночь, и теперь имели право на законный отдых. Юрка вытянул озябшие руки к раскаленной трубе и с блаженством впитывал тепло.

Я не помню, когда мы с ним стали называть друг друга по имени. Познакомились мы ещё в Сызрани на призывном пункте, в душном кинозале, где слушали речь какого-то отставного полковника. Я обратил внимание на невысокого паренька, который сидел отдельно от всех. Он был совсем один, и мы с радостью взяли его в свою компанию.

Потом был курс молодого бойца, учебка, и вот мы здесь, в оперативной бригаде. Куда на скорую руку собрали солдат со всего округа, чтобы потом отправить в Дагестан.

Кроме нас в палатке был ещё Леон — Серега Леонов. Леон — наш снайпер, и как всякий снайпер, очень трепетно относится к своей винтовке, ухаживая за ней, как за девочкой. Он сидит на нарах и чистит свою СВД, трет её ветошью пропитанной соляркой, тщательно обрабатывая каждую деталь, потом все смазывает маслом и собирает оружие.

— Где ты это взял? — удивленно спросил я Городничева, когда увидел, как он разворачивает газету.

— А.а, — отмахнулся Юрка. — Немов вчера с Калинин-аула привез, они туда с замполитом в баню ездили, в ПВД им не моется, всё приключений на свою жопу ищут.

Мы так долго сидели в горах, что совсем отвыкли от цивилизации, и свежая пресса была каким-то чудом. Доказательством того, что где-то ещё существует другая жизнь, другой мир. Где люди не мерзнут в палатках и не ищут целыми днями дрова для того, чтобы выжить.

Юрка нахмурил брови на своем широком лбу и полностью ушел в чтение.

— Ну, что там пишут? — нетерпеливо заканючил Леон.

— А вот и пишут, что теперь у солдат в Чечне есть всё, чтобы не было холодно: спальные мешки, шерстяные одеяла, теплые вещи…

— Ха! — перебил его Леон. — У нас на всю роту пять спальных мешков и три одеяла!

— Ну вот, смотри, здесь так написано: командующий Объединенной группировкой войск на Северном Кавказе генерал Казанцев посетил военный лагерь в станице Гребенская республики Чечня. Его сопровождал наш репортер Роман Арбузян,… — Юрка замычал, пропуская неинтересное, — так, вот, …все солдаты получили новое обмундирование и новую обувь…

— Ха! — вновь перебил его Леон. — Посмотрите на мое новое обмундирование!

Он встал во весь рост, чтобы стали видны его лохмотья. Вид у него был действительно жалок: штаны разорваны и из-по дмногочисленных дырок видна зимняя подкладка, рукава у бушлата протерлись и висят бахромой, а прожженная шапка на голове придавала ему сходство с партизанами Великой Отечественной. Образ довершали валенки с загнутыми кверху носами.

Городничев укоризненно посмотрел на него и продолжил:

— Командующий в целом остался доволен увиденным… Боевой подготовкой солдат и офицеров, добросовестно выполняющих свой воинский долг.

— Ха! — в очередной раз воскликнул Леон, но что-либосказать не успел, потому что в палатку ворвался возбужденный Судак.

— К бою! Все к бою! Начался штурм!

Над чеченским селом то и дело мелькали яркие вспышки. Эхо взрывов сплошной канонадой отражалось в горах. Десантники начали штурм Айрака. Весь день над селом летали вертушки, выпуская ракеты, оставляющие огненный след, а ночью работали минометы. Зарницы то и дело освещали темное небо. Потом в селе начался пожар, и можно было разглядеть крохотные язычки пламени.

Где-тотам дерутся десантники. Их обстреливают из каждого дома, они прижимаются к стенам и, пригибаясь, бегут вперед.

Рядом со мной в окопе стоит Бем, не знаю, почему его так прозвали.

— Что ты там все пишешь? — спросил он, увидев мою тетрадь.

— Письмо… Домой, — краснея, ответил я и спрятал дневник во внутренний карман бушлата.

Старший лейтенант Немов пытался придать своему широкому лицу острое выражение, торжественно расхаживая перед строем. Бушлат туго обтягивал его круглое брюхо, ноги коротышки были кривоваты, и он не ходил, а буквально катался по земле, будто колобок. Его маленькие глазки шустро поблескивали из-под стекол массивных очков.

Немов был в Чечне первый раз, приехал только три недели назад и стал командиром роты после отъезда капитана Шилкина. Солдаты не любили его за то, что он постоянно избивал молодняк по поводу и без. Многие хотели разобраться с ним, а некоторые даже грозились «завалить» старлея на первых же боевых.

— Десантники несут большие потери! Нам приказано войти в село с восточной стороны и выбить боевиков с окраин! Одновременно защищаем дома. С нами будут работать офицеры Уральского СОБРа, во всем их слушаться и подчиняться! Всё! Сержантский состав ко мне, остальным готовиться!

Сказав это, Немов ушел в палатку, сержанты поплелись за ним. А мы ещё долго стояли на месте не зная, что делать.

— Расступись!

Резкий гудок автомобильного сигнала заглушил крик команды. Мы, толкая друг друга, разбежались в стороны. Два «Урала», почерневшие от грязи и пыли, прокладывая колею, остановились на месте нашего построения. На них, прямо из Хасавюрта, приехал Челябинский СОБР.

Вид у СОБРовцев был озабоченный, лица серьезные. Никто не шутил. Они молча набивали эрдешки дополнительными боеприпасами. Краем уха я подслушал их разговор.

— Что серьёзное дело? — спрашивал молодой высокий летёха у своего командира.

— Серьезней не бывает, давно такого не было.

Я тоже решил готовиться. Подойдя к БМП, выкинул из мешка всё лишнее: противогаз, ОЗК,плащ-палатку. Кому теперь всё это нужно? Начинается настоящая война! Ввернул запалы, которые мы всегда хранили отдельно от гранат. Из раскрытого цинка зачерпнул рукой патроны и высыпал в вещмешок.

— Ты чего? — спросил Леон, наблюдавший за моими приготовлениями. — Это ведь просто… зачистка.

— Зачистка? А все СОБРовцы в бронежилетах!

Я набил разгрузку магазинами, подобрал каску и набрал полную фляжку воды. Всё, теперь я готов. Готов пойти в бой и умереть за целостность нашего государства.

Нас разбили по группам — структура села не позволяла действовать взводами. Я очень обрадовался, когда попал в одну группу вместе с Леоном и Шабаном. Ещё с нами шли Судак и Чурил, а из СОБРов молодой Тимоха и сорокалетний Василь, которого все в шутку называли Старый Опер за его милицейское прошлое. Когда-то он работал сыскарем в уголовном розыске. С нашей последней встречи Василь сильно похудел и осунулся, но даже тяжелый быт командировки не смог убить в нем любви к чистоте и опрятности. Его защитная форма была безупречной, портупея ремня блестела.

Тимоху я почти не знал, он только недавно прибыл с новым пополнением. От него постоянно несло перегаром. Его могучие челюсти работали, губы двигались во все стороны — он жевал шоколадный батончик. В руке оставался мокрый огрызок.

Для того чтобы зайти в Айрак с восточной стороны, нам надо было спуститься с высотки, перебраться через ручей и карабкаться в гору. Техника пройти здесь не могла, и БМП пошли по дороге с юга.

Никто не знал плана операции, карта села была только у Немова, единственная рация тоже у него. Попади хоть одна группа в засаду, на помощь рассчитывать ей не приходилось.

Мы молча спускались вниз, чтобы атаковать врагов на окраине.

Утро было туманным, и я ещё раз порадовался этому: неподходящая погода для снайперов. В последнее время чехи все чаще стали использовать винтовки «Взломщик», калибра 12 мм. Прицельная дальность около трех километров! Зато у нас такого оружия не было.

Подъем в гору оказался очень крутым, мы тонули в грязи и скользили вниз по сырой траве. Шли. Мучались. Каждый шаг был пыткой. От сильного напряжения и усталости лица превратились в гримасы.

Сгорбившись, мы медленно ползли вверх.

— Когда же? Ну, когда же? — стонал Шабан,еле-еле волоча за ручку тяжелый пулемет. Приклад тащился по земле, собирая за собой кучу грязи.

Наконец, за холмом я увидел черепичные кровли домов — начинается поселок. Мы карабкаемся к нему, а он как будто с каждым шагом отступает. Это невыносимо.

— Да тише вы там! — яростно прошипел Старый Опер, когда Лешка Судаков, не удержавшись на ногах, упал на колени. Василь первым поднялся на холм и теперь, лежа на земле, следил за пустынной улицей, в которую уперлась наша группа.

— Вроде бы тихо… Пошли, — подал сигнал Старый едва заметным движением руки. И мы, поднявшись, вошли в село.

— Ничего сосунки, — подзуживал сзади Тимоха. — Родину защищать — это вам не в тапки ссать! Здесь вам прочистят мозги от сидения на заставе! Сразу обосретесь, салаги!

Тимоха постоянно прикладывался к фляге с водкой, и был уже заметно под шафэ.

Мы вышли к первому перекрестку и уже собрались начать обыскивать дома, как вдруг ударила пулеметная очередь. Я упал, стараясь как можно сильнее прижаться к земле, остальные последовали моему примеру. На соседней улице завязалась перестрелка, на мгновение утихла и вспыхнула вновь. Раздались разрывы ручных гранат.

Я осторожно поднял голову. Пулемет долбил из отрытого окна на первом этаже двухэтажного дома. Пули со свистом впечатывались в грязь. В ушах стоял треск очередей.

Василь залег, укрывшись за деревянным сортиром во дворе. Когда началась стрельба, он успел пробежать вперед и спрятался там. Теперь пулемет не давал ему высунуться, щепки от нужника разлетались во все стороны.

— Подъем! — заоралоткуда-тосверху Тимоха. — Вы, что хотите, чтоб вас всех тут перестреляли?!

В его голосе чувствовалась сильная ярость.

— Подъем!

Огонь был настолько сильный, что подняться на ноги и бежать казалось просто невероятным. Но другого выхода нет. Я вскочил, перебарывая желание снова броситься в грязь, и побежал. Бежал под пулеметным огнем, бежал, сам не зная куда.

— Сюда! Сюда! — я заметил Тимоху справа, он кричал и махал мне рукой. — Сюда!

Я резко поменял направление и рванул к нему, на ходу успев послать короткую очередь в сторону раскрытого окна. Через несколько секунд залетел за дом, куда не мог достать пулемет. Леон, громко сопя, бежал за мной.

— Наконец-то!

Тимоха высунулся из-за угла и начал долбить короткими очередями, но тут же сполз с простреленным плечом.

— Черт, снайпер! — заорал он, отползая назад. — Чемба, снайпер! На втором этаже!

У меня похолодело внутри, в груди все опустилось вниз. Я высунулся из-за угла и дал очередь. Главное стрелять, неважно куда. На втором этаже действительно кто-то находился. Снайпер не высовывался в окно, он стоял в глубине комнаты. Я направил ствол автомата туда, тень исчезла. Зато пулемет развернулся ко мне. И, уже прячась назад, за угол, я боковым зрением заметил, как Василь, выбравшись из своего укрытия, гигантскими шагами бежит к окошку. Подбежав вплотную, он швырнул гранату, попав прямо в лицо оторопевшему боевику, а сам бросился на землю, прикрывая голову руками. Взрыв разметал всё в доме и вместе с осколками стекла вырвался на улицу. Столб пыли и известки выбросило вместе со слетевшей с петель дверью. Грохот резанул по ушам.

«Бежать! — мелькнула мысль, в моей голове. — Надо бежать, там ещё один, снайпер, на втором этаже!»........

Конец первой части

Автор : Скворцов Виталий .Участвовал: Дагестан, Чечня

25 лет назад страна медленно приходила в себя после новогоднего "Рояля" и паленого польского "Мондоро", а в далёком Грозном на улицах густо чадили танки и сотни женщин во всех концах России ещё не знали что в эту ночь стали вдовами, а их дети сиротами. Что сотни матерей в эту ночь потеряли своих сыновей. Как-нибудь я напишу свою историю тех страшных событий.

А пока, в память обо всех тех, кто навсегда остался на той "не знаменитой войне" мой новый рассказ...

- Егор, братуха! – слышу я за спиной и, как ужаленный, разворачиваюсь на пятках. Из головы тут же вылетает, куда я шёл и зачем – передо мной стоит руки в брюки Серый! Серый! В неизменной, выгоревшей добела «мабуте», стриженый под короткий ёжик. Сутулый. Худой как Кащей. Рот в улыбке до ушей, сверкает на солнце всеми тремя золотыми фиксами. И, блин, свежий, словно мы расстались только вчера…

Мы крепко обнимаемся. Крепко так, как обнимаются мужчины, после долгой разлуки.

- Серый! Ёк-макарёк! Ты!!!

…Мы сидим в парковой беседке. Между нами стол, по которому обычно в будни стучат костяшками домино бодрые пенсионные мужички. Но сегодня беседка пуста, и мы сидим напротив друг друга.

- …А ты так и катаешься по войнам?

Я киваю.

- Катаюсь, но уже не часто. Возраст уже не тот. Не то что трудно, но неудобно. Для нынешних солдат я уже почти что дед. У них командиры мне в сыновья годятся. Вот и норовят под зад подтолкнуть, когда на «бэху» карабкаюсь. Типа подстраховать дедулю. Не олень уже. Стыдно стать для них обузой. Да и уже войн таких нет…

…Эх, видел бы ты сегодняшнюю экипировку! – вдруг соскакиваю я на милитари стайлс - Никакой самодеятельности! Помнишь, ваши самопальные «разгрузки»? Теперь всё штатно! И «бронники» и «разгрузки» - всё отличного качества. Обувь вашу помнишь? Кто в чём ходил, кто в кирзе ещё советской, кто в кроссовках, кто в «берцах» покупных. Не армия, а банда махновцев. Теперь всё, как на картинках…

Серый задумчиво смотрит на меня. Потом хмыкает:

- Егор, а не пох мне, как там теперь в армии? Я своё отслужил. Хорошо, наверное, что теперь не так, как у нас было. Только по барабану мне всё это. Сам понимаешь…

Я растерянно киваю. Действительно, чего меня понесло, не пойми куда? Не виделись столько лет и про «разгрузки», «берцы»…

- А как у тебя в личной жизни? – вдруг спрашивает он. – Ты тогда нам такие стихи читал классные про любовь.

…Я лихорадочно пытаюсь вспомнить, как у меня было тогда, когда мы в последний раз виделись. Тогда я холостяковал. Потом был женат. Потом снова развёлся. Потом… Это уже не важно.

- Да всё так же, один живу.

- Что, вот так прямо, совсем один? – Недоверчиво поднимает бровь он.

- Нет, ну, конечно, всякое бывает. Я подкидную доску не ломал и из большого спорта не уходил... Но глобальном смысле - не женат.

- А чего так?

Я задумываюсь. Рассказывать всю историю подробно – времени надо много, да и не к месту. Зачем ему это? Лишняя, как говорится, информация. И я отшучиваюсь:

- Да, всё ждал царевну, а с ними, сам знаешь, не урожай. Всех большевики извели. А теперь зачем уже жениться? Полтинник давно разменял… - и я растерянно смотрю на него. Разговор о возрасте как-то сейчас совсем не к месту. И я с нарочитой бодростью в голосе почти рапортую, как на встрече с одноклассниками:

– …Нет. Правда! Всё хорошо! Сын вырос. Двое внуков уже. Старший в школу осенью поёдёт. Живу для себя. Никуда уже не тороплюсь. Встречу нормальную женщину, глядишь, и склеится.

Только сложно такую встретить, бро…

Он снова удивлённо поднимает бровь уголком - всё тем знакомым мне жестом.

- Кто?

- Извини, Серый. Молодёжный сленг. Бро, это по нынешнему брат.

- Ааааа… - Протягивает он и скребёт пальцами щетину. Под ногтями я вижу ободки грязи, Указательный и средний всё так же скурены до желтизны. Видимо, это уже навсегда… – Понятно. Не ценишь ты своего счастья! Вот когда запрут тебя в клетке одного, тогда и поймёшь, что баба - это друг человека. И что она значит в человеческой жизни. А вы тут выёживаетесь, выбираете. Эта вам не та, и та вам не эта. А потом только и останется, что вспоминать и думать, какой же я дурак был.

- Наверное, ты прав, Серый, - дипломатично киваю я, хотя его идея строительства семейной жизни не вызывает у меня согласия, - мы тут вообще ничего не ценим. Живём себе, года как костяшки на старых счётах слева направо перегоняем…

Серый шумно вздыхает.

- Уже двадцать три года прошло, Серый… - говорю я негромко. - Мы двадцать три года не виделись…

Меня так и тянет спросить его, как там у него, но я почему-то не решаюсь…

Лицо его мрачнеет. Он ещё сильнее сутулится. Молча достаёт из нагрудного кармана мятую пачку сигарет, из кармана штанов зажигалку «зипу» с черепом и костями, выгравированными на боковине, и на меня накатывает тёплая волна – «зипа» мой подарок! Я подарил её Серому на его день рождения, который мы отметили на следующий день после взятия Бамута. Точнее, день рождения был за три дня до этого, но в горах было не до него. А тут вспомнили. «Зипа» эта была мною куплена в каком-то моздокском ларьке и очень вовремя тогда оказалась в кармане…

Серый перехватывает мой взгляд и улыбается, подбрасывает её на ладони:

- Твоя! Храню!

Характерным щелчком открывает, чиркает колёсиком о кремний и прикуривает от жёлтого, как у свечи, огонька. Глубоко затягивается и медленно, с наслаждением, выдыхает.

Потом откидывается на спинку скамьи. Его лицо снова становится хмурым. Его так и звали в роте «Хмурым» за это выражение лица и вечную сутулость. Это для меня он был Серым. Потому как Сергей. Механик-водитель нашей бээмпешки, с которым мы бок о бок прожили полторы недели в апреле девяносто шестого. Странным образом Серый во мне сразу признал авторитета, величал меня «писателем» и непрерывно засыпал вопросами буквально обо всём, когда позволяла обстановка. И вообще стал мне как ординарец.

«Забивал» лучшее место для ночлега, приносил еду себе и мне. Даже добыл где-то старую «сидушку» от какой-то машины, чтобы мне было удобнее ездить сверху на броне, за что на него даже обиделся его комвзвода «Макс», у которого под задом был чёрный от грязи обычный ватник…

- У меня тут вообще мало кто остался. Мать пять лет как преставилась. Степаныч… Помнишь моего друга Ивана Дергачёва из Нижнего? – я киваю, не очень уверенный, что в памяти моей именно он… - Иван на второй Чеченской свою пулю поймал. Есть ещё наш Петрович. Но он давно уже в попах. В деревне под Муромом в церкви. Брюхо как у тебя отъел. Вот с ним и вижусь иногда…

Он гасит сигарету о край стола и шумно вздыхает. Потом потягивается.

- Эх, как же хорошо! Воздух – просто мёд! Не ценят люди своё счастье. Всё, куда-то несутся, ловят удачу за хвост, поймают, а хвост-то крысиный… а счастье, вот оно – вздохни полной грудью! Почувствуй жизнь!

- Ага! После никотина! – подкалываю я его…

- Так после него особенно! – отбивает он подкол.

- …А ты книжку-то написал? – вдруг спрашивает Серый. – Ты хотел книжку написать про войну. Написал?

И я хватаюсь за вопрос, как за соломинку.

- Да! И про роту нашу, то есть вашу, в ней есть рассказы. Там, конечно, имена другие и события изменены, но всё узнаваемо…

- Ух, ты! Почитать бы!

- Так в сети всё выложено, можно найти – почти на автомате говорю я, и тут же осекаюсь. В его краях интернета нет…

- Помнишь, твою историю, как ты чеченку с сыном прямо через боевиков провёз в госпиталь. Когда он на мине подорвался, ногу ему искромсало. А чечи дорогу перерезали, и ты прямо на них с их флагом зеленым попер…

- Помню! – в глазах Серого вспыхивают лукавые огоньки. – Думал от страха обосрусь. Либо на подъезде сожгут, либо, когда подъеду, голову отрежут. Но пропустили. Не звери были…

- Вот об этом есть рассказ, – довольно говорю я, – и про то, как у соседей вэвэшников бабу украли…

- Ну, не украли, положим, а выкупили на пару дней за ящик прокисшего чешского пива, – весело подхватывает Серый, - его в разбитом магазине нашли. Кисляк! Но вованы-то не знали. Устроили с ними «ченч». Видел бы ты их рожи, когда мы через два дня её им обратно привезли. Но всё по-честному. Мы же не знали, что оно скисло…

- Так одно же попробовали?

- И что? Петрович потом в эту бутылку доссал до полной и пробку обжал.

…Эту деталь я уже не знал…

- Сурово вы с ними…

- Да козлы они были. Мародерничали и беспределили. А нам за них от чечей прилетало. Один у них был светлый человек – Светлана – широкой души женщина. Никому не отказывала…

- Вот обо всём этом моя книга.

- И вот так прямо, как было, и написал?

- Да! – с гордостью говорю я.

Серый улыбается, гладя на меня.

- Когда вышла?

- Десять лет назад.

- Давно. А ещё?

Я смешался. Вопрос был под дых…

- Да как-то не срослось, - смутился я, - в стол пишу. Деньги нужно зарабатывать. - И вспоминаю, что «в столе» лежит лишь пара начатых, но так и не дописанных повестей, да десяток полузабытых черновиков, - писательство сегодня не кормит…

- Дааа, не весело, – говорит Серый, но в его голосе я не слышу участия, скорее разочарование, – стол не книжная полка, жизнь-то проходит…

В груди эклектической сваркой вспыхивает раздражение. Что мне ему объяснять? Что гонорар за книжку сегодня меньше, чем зарплата узбека дворника? И тот её каждый месяц получает, а книгу написать это полгода, минимум…

- Проходит… - соглашаюсь я, – такие нынче времена.

- Так, а живёшь-то для чего тогда? – неожиданно, почти хамски, в лоб, спрашивает Серый. - Ты же ярый был, смелый! Помнишь, тогда под Бамутом рассказывал про то, как Россию олигархи захватили. Про то, что объединяться надо, что бороться надо против них. Я тогда тебя слушал и думал, вот, блин, умеет человек всё понятно и ясно по полочкам разложить. Кто за нас, кто против, и что делать? Я даже хотел, как вернусь, найти этих самых… Ну, как их… - он морщит лоб, пытаясь вспомнить, - в «Белом доме», которые сидели, националисты…

- Баркашовцы? – вспоминаю я.

- Вот-вот! Баркашовцы. Думал вступить. Из-за тебя, между прочим…

Я молчу. Мне нечего сказать. Баркашовцы теперь такое моё далёкое прошлое, что если бы Серый не напомнил, я сам бы и не вспомнил…

- Нет, Серый, больше баркашовцев, и вступать больше некуда. Только в «Единую Россию», но это уже полный «зашквар»…

- Вот так прямо и «зашквар»? – хмыкает он. – И больше некуда вступать? Небогатый у вас выбор. А с олигархами как? Всех извели?

- Одних извели, другие выползли, – мрачно отвечаю я.

Серый задумчиво трет щетину на подбородке.

- В общем, понятно… Россию ты так и не освободил. Не женился. Детей больше не родил. Книжки больше не пишешь. Одни сплошные «не». А я по-другому твою жизнь себе представлял…

Обида ожогом впивается в душу. Я не выдерживаю и зло, обижено цежу:

- Конечно! Всё я! Не освободил, не сделал, не спас, не написал. А с тебя какой спрос? С тебя спросу нет! Ты погиб в девяносто четвертом. И на этом всё!

Я вижу, как лицо его мгновенно каменеет. Каменеет так страшно, что на глазах превращается в высеченный на могильном угольном граните портрет. И я уже в ужасе ору:

- Неет! Серёга, брат, прости! Не уходи!!! Ты во всём прав! Ни хера я своею, подаренной жизнью, не смог толком распорядиться! Ничего толком не сделал. Просто прожил, бля, спустил годы в унитаз. Плыл по течению, как бревно…

Я закрываю лицо рукам, чувствуя едкую горечь под веками.

- Ну, ладно тебе! – слышу я вдруг знакомый голос. – Ты ещё зареви мне тут…

Я торопливо убираю ладони от лица. Сергей по-прежнему сидит напротив меня за изъеденным дождями бугристым столом парковой беседки. Он смотрит на меня долго – долго и в глазах его нет ни печали, ни обиды.

- Я же не судить тебя пришёл. Меня просто отпустили. На побывку, так сказать. Вот о тебе и вспомнил. Интересно с тобой было, прикольно. Писатель! Вот и захотелось увидеть, поболтать…

Я с удивлением смотрю на него.

- Вот прямо ко мне?

Он кивает.

- Прямо к тебе. Не к кому больше. Про мать я тебе сказал. А брат через два года после меня от «палёнки» рядом со мной улёгся. И больше никого. Ни жены, ни детей. Всё тоже царевну ждал. И дождался! В голову…

…Серый погиб девятого августа. Его рота попала в засаду на площади за Координационным центром, к которому смогла пробиться сквозь все заслоны боевиков. Пробилась и пошла на выручку окружённой пехоте, и сама попала в засаду. Его БМП подожгли первым же выстрелом «граника». Серый с пулемётом прикрывал отход. Но сам выйти из мешка не смог. Его тело нашли только через неделю…

И на меня снова накатывает волна стыда.

- Ты прости меня, Серёга. Жизнь я действительно прожил, не пойми как...

- Да хватит тебе! – обрывает он меня с раздражением. – Мне моралей Петровича по горло! Ещё ты тут будешь! Я не в сорок первом под Москвой лёг. А в центре Грозного.  И не за Родину, за Сталина, а за три миллиона рублей в месяц – за пятьсот долларов «контрактных». Потому, что ни работы, ни зарплаты в моём Иваново не было. Так, что не надо! Никто мне ничего не должен. И я никому! И покаяние твое мне не надо. Ты же не за меня, а за себя живёшь. Думаешь, кто-то другой правильно живёт? Ты же не первый, с кем свиделся. Кто бухает по чёрному, кто бомжует, кто по тюрьмам пошёл. Такая вот теперь наша бешенная разведрота. Самые нормальные женились, детей завели и теперь льготами трясут, где надо и где не надо. Ветераны, блин... Петрович, вон один за всех молится, ну, так это Петрович…

Серый, проводит рукой по ёжику волос и пальцы его вдруг липко чернеют. Он поворачивает их к солнцу, и я вижу, что это алая кровь…

…Пуля снайпера попала Серёге в висок над правым ухом.

- Пора, - спокойно говорит он, - мне пора.

Легко встаёт. Я тяжело, медведем выбираюсь за ним из-за стола.

Он с усмешкой смотрит на меня.

- Да, пятьдесят не тридцать…

- Это точно, – соглашаюсь я.

…В девяносто шестом нам обоим было по тридцать…

По заросшей мхом крыше беседки начинает глухо барабанить дождь, набирая силу и, превращаясь в сизую ливневую пелену.

Он коротко обнимает меня, и под выцветшей «афганкой» я чувствую крепкое, теплое тело. Потом он выходит под дождь, и струи тут же начинают жадно расчерчивать его белую «афганку» в серую косую линейку. Он делает пару шагов, потом неожиданно оборачивается:

- Знаешь, я за мужиков наших воевал. За Иваново своё, чтобы эти туда не пришли… А деньги… Галыгина помнишь? Прапор наш. Ему мою зарплату отдали, чтобы матери отвёз. Так он ещё до Москвы её пропил. Деньги херня!

Ну, бывай, писатель! Увидимся! Только не спрашивай когда, я и сам не знаю…

Я слышу, как крупные капли дождя глухо стучат по его плечам и где-то далеко-далеко третьим петухом верещит будильник…

Автор : Владислав Шурыгин

http://shurigin.livejournal.com/838166.html