– В марте 1969 года произошёл конфликт с китайцами на границе в районе острова Даманский.
До сих пор в памяти остались имена героев-пограничников – капитана В.Д. Бубенина, старшего сержанта Ю.В. Бабанского, старшего лейтенанта И.И. Стрельникова и полковника Д.В. Леонова, начальника пограничного отряда.
Всем им было присвоено звание Героя Советского Союза (И.И. Стрельникову и Д.В. Леонову посмертно).
На меня тогда это произвело такое сильное впечатление, что я, мальчишка, загорелся и захотел стать пограничником и задумался о поступлении после школы в пограничное училище.
Помню, я собирал материалы о героях-пограничниках, организовал в нашем далеко не приграничном городе Воронеже отряд «Юные друзья пограничников» и даже написал письмо легендарному пограничнику Герою Советского Союза Н.Ф. Карацупе, попросив его прислать нам свою пограничную фуражку (эта фуражка у меня до сих пор хранится).
И так сложилась судьба, что, будучи уже командиром вертолётного полка, мне удалось побывать на заставе имени старшего лейтенанта И.И. Стрельникова, кумира моих мальчишеских надежд.
Именно его застава в 1969 году приняла главный удар китайцев. Интересно, что сын И.И. Стрельникова одно время служил на этой заставе замполитом. (В ходе демаркации границы между СССР и Китаем в 1991 году остров Даманский отошел к КНР. Ныне он называется Чжэньбао-дао. )
Но отец после окончания школы мне сказал: будешь лётчиком. (Сам-то он военный лётчик, закончил службу командиром эскадрильи на Камчатке).
Отца я послушался и поступил в Сызранское высшее военное авиационное училище лётчиков.
Его благополучно закончил 20 октября 1979 года с золотой медалью. К этому времени до ввода советских войск в Афганистан оставалось два месяца.
У меня было право выбора места службы, и я выбрал Венгрию. Сначала меня пускать туда не хотели, потому что я не был женат. Но всё-таки золотая медаль сыграла свою роль. (И во всей Венгрии, наверное, я был единственным лётчиком-холостяком.)
Венгрия вместе с Германией, Чехословакией и Польшей считалась передовым рубежом нашей обороны, поэтому в первые годы войны оттуда в Афганистан лётчиков не брали.
Самыми первыми в Афган полетели лётчики Среднеазиатского и Туркестанского военных округов. У них были навыки полётов в горно-пустынной местности. Командование считало, что война закончится быстро, поэтому первоначально никакие замены не планировались.
Вот первые лётчики в Афгане по-честному два года и отвоевали. А конца-то войне всё не видно… И осенью 1981 года постепенно пришлось заменять тех, кто вошёл в Афганистан первыми. Но до поры до времени заграницу не трогали.
Только в мае 1984 года к нам в Венгрию приехал полковник Кошелев из Москвы, заместитель начальника армейской авиации. Он сказал: «Я прибыл для того, чтобы отобрать в Венгрии первую эскадрилью, которая пойдёт в Афганистан для замены отдельной 254-й эскадрильи».
Эта эскадрилья базировалось на аэродроме в Кундузе и входила в состав 201-й дважды Краснознамённой мотострелковой дивизии. Потом эта дивизия была выведена в Таджикистан, где до сих пор и несёт службу уже под названием 201-й военной базы. Первый орден Красного Знамени дивизия получила за Великую Отечественную, второй – уже за Афганистан.
А в Афганистан в то время отбирали самых лучших лётчиков – только первого и второго класса. В Венгрии уровень боевой подготовки лётчиков тогда был очень высоким. Мы непрерывно летали, постоянно участвовали в учениях.
У меня жена молоденькая совсем, ей тогда всего восемнадцать лет было. В Венгрии, конечно, ей жить очень нравилось.
А тут мне надо постоянно ездить в бесконечные командировки и её одну оставлять… Меня всё это очень расстраивало.
Настало время жене рожать. Меня, как назло, опять отправляют на месяц на очередные учения. Я командиру говорю: «Вы меня не отправляйте, у меня жена вот-вот должна родить», а он: «Да ты не волнуйся, езжай, мы тут всё сделаем…». Но я помню, что тогда пошёл на принцип и сказал: «Нет, жену не оставлю». Он: «Да мы тогда тебя с командира экипажа снимем!». Я говорю: «Снимайте, мне жена дороже». Кстати, как в воду глядел: жену прихватило ночью, и никто бы ей не помог. А так, слава Богу, дочку родила она благополучно.
Дня три-четыре полковник Кошелев просидел в штабе – изучал наши личные дела. Потом командир полка всех собрал и говорит: «Товарищи офицеры, сейчас до вас будет доведён список лётного и инженерно-технического состава, которому первым от нашего 396-го отдельного гвардейского Волгоградского ордена Красной Звезды вертолётного полка выпала высокая честь выполнять интернациональный долг в Демократической Республике Афганистан». И все замерли… Мою фамилию назвали сразу. Первым фамилию командира звена капитана М.И. Абдиева, а потом – старшего лётчика капитана Господа… Так что никаких иллюзий!..
Нас собрали уже отдельно и сказали, что не отправят в Афган до тех пор, пока мы не получим квартиры на территории Союза.
В Одесском военном округе был аэродром Рауховка, где должно было уже заканчиваться строительство пятиэтажного дома, в котором мы должны были получить обещанные квартиры.
И только после получения квартир и переучивания на новую технику – вертолёты МИ-8МТ – мы пойдём в Афганистан.
Сложили вещи в контейнеры, и отправили их поездом в Рауховку. Сами вместе с жёнами и детьми на военном самолёте прилетели под Одессу. Но в Рауховке нам сказали, что, хотя дом и построен, но госкомиссией не принят. Оно и понятно.
Кто строил-то? Военный стройбат… В результате периметр фундамента у дома оказался меньше, чем периметр крыши.
Дали три дня отпуска, чтобы мы нашли себе жильё в деревне. Весь гарнизон Рауховка – несколько пятиэтажных домов, а вокруг частный сектор. Нашёл я какой-то домик. Бабушка, хозяйка домика, мне говорит: «В самом доме места нет. Если хотите, занимайте сарай».
Первую ночь мы с женой и ребёнком спали в сарае. Повезло ещё, что был конец мая. Украина… Сады цветут, вишни-абрикосы… Но дочка ещё совсем маленькая – полтора года. Поэтому я её с женой из этой красоты отправил к родителям в Минск. Сам получил контейнер, разгрузил его в сарай. Оставалось только подождать, когда дадут обещанную квартиру.
Почти сразу нас отправили в Центр боевой подготовки и переучивания лётного состава армейской авиации в город Торжок под Калинин. Отучились мы месяц и вернулись в свою Рауховку. Квартиры так никто и не получил! На том доме – большие замки, и решения госкомиссии нет.
Ситуация патовая: ясно, что перестраивать дом никто не будет, но и принимать его в таком виде тоже никто не собирается. До отправки в Афганистан оставалось две недели.
Нам говорят: «Вы езжайте в Афган. А мы, как только проблемы с домом порешаем, семьи ваши туда переселим». Мы стали задавать вопросы: «А как вы вещи будете перетягивать? Они же у кого где по всему селу разложены…». Короче, опять – безвыходная ситуация.
Закончилась вся эта история очень просто. Самые активные из нас решили: сбиваем замки и заселяемся согласно уже принятому решению жилкомиссии. Так мы и сделали. Я занял двухкомнатную квартиру. Даже адрес помню: дом пятьдесят пять, квартира пять.
Перенёс я туда вещи, и после этого мы почти сразу вылетели в Каган (этот аэродром на границе с Афганистаном).
В те (как сейчас оказалось) хорошие времена перед отправкой в Афганистан все лётчики обязательно проходили ещё и горную подготовку. Это было нужно для адаптации в летном смысле. Но оказалось, что не только для этого: от перемены воды и климата у всех стало плохо с желудком.
В первое время от туалета дальше чем на полметра мы не отходили. Кашлянул человек, сразу побежал в туалет и… не добежал. Единственным спасением был отвар из верблюжьей колючки. В баке полевой кухни его заваривали на всю эскадрилью и как-то держались.
С нами работали очень опытные инструкторы – лётчики, которые вошли в Афганистан в 1979 году и два года там летали. Они передавали нам свой собственный боевой опыт. Например, у вертолётчиков есть такое понятие: держать шарик в центре. Дело вот в чём: на панели управления расположен прибор, который называется авиагоризонтом. У него внизу шарик, который в зависимости от траектории движения вертолёта перемещается.
По обычным инструкциям, пилот должен стремиться держать этот шарик в центре – тогда вертолёт летит без скольжения, ровно.
Но нам объяснили, что когда шарик не в центре и вертолёт непредсказуемо перемещается в горизонтальной плоскости, попасть в него с земли из стрелкового оружия сложнее. Так что потому-то мы в Афганистане летали вопреки инструкции – с шариком где угодно, только не в центре.
Это сейчас молодые лётчики могут выполнять сложный пилотаж, чуть ли ни мёртвые петли на вертолёте крутят. В Советском Союзе была другая система: ты должен был летать тихо, спокойно, без больших кренов и углов тангажа (угол тангажа – угол между продольной осью летательного аппарата и горизонтальной плоскостью. ). А если нарушишь – крепко наказывали. А тут нам говорят, что атаку надо совершать с тангажом двадцать пять градусов. Для МИ-8 такой угол наклона очень большой. Ведь это МИ-24 по форме напоминает шило, у него сопротивление корпуса воздуху значительно ниже, чем у МИ-8. Но чем больше угол пикирования, тем точнее попадают ракеты в цель и тем труднее в тебя попасть с земли.
Поэтому двигаешь ручку от себя до отказа – и вперёд…
В Кундуз мы прилетели 1 сентября 1984 года на транспортном самолёте АН-12. Открываем дверь, делаем шаг и… как будто вошли в парилку! Жара – под пятьдесят в тени.
Наша эскадрилья входила в состав 201-й дивизии. Командовал дивизией в то время генерал-майор Шаповалов. Обычно мы работали с разведбатом дивизии. В первый же день каждого из нас закрепили за инструктором из лётчиков, которых мы должны были заменить. Командир экипажа, инструктор, сидит на левом сидении, ты – на правом. И он тебе показывает что к чему, причём – во время выполнения реальной боевой задачи.
Но ты в таком полёте просто сидишь и смотришь. У правых лётчиков есть присказка: «Наше дело правое – не мешай левому. Руки вместе, ноги вместе, оклад двести». (Руки и ноги не касаются органов управления вертолётом. Должностной оклад правого летчика в то время был двести рублей ).
Никогда не забуду первый вылет в Афганистане. Ситуация была следующая: МИ-24 «забили» караван в предгорьях. У нас задача была вроде бы простая – забрать трофеи. Подлетаем, вокруг картина ужасная: убитые верблюды валяются, лужи крови кругом… Но к этому времени бой ещё не закончился. «Духи» побросали оружие, которое везли, и стали разбегаться по барханам. Их били четыре МИ-24 и два МИ-8. Это страшная сила, поэтому у душманов даже мыслей не было отстреливаться. Лётчики МИ-24 нам говорят: «Мужики, помогайте!.. А то они, как тараканы, в разные стороны разбегаются, за всеми не уследишь». К пулемёту тогда сел борттехник. И до сих пор картина перед глазами стоит: «дух» ползёт по бархану, а борттехник его из пулемёта у нас на глазах укладывает. Ощущения были, мягко говоря, не самые приятные. Впервые у меня прямо на глазах убивали людей.
Ещё я сразу увидел, как садятся в Афганистане. По правилам, надо зависнуть над землёй и только после этого сесть. Но если сделать так, то винтами ты поднимешь такую вековую пыль, что долго вообще ничего не увидишь. Поэтому вертолёт плюхнулся на скорости, обгоняя пыль. И это жёлтое облако тут же нас накрыло, пылища от винтов поднялась бешеная…
Вблизи картина оказалась ещё страшней: слева-справа не только убитые верблюды, но и люди валяются… Десантники высадились с бортов и пошли собирать трофеи и пленных. Какие-то «духи» от верблюдов побежали – их тут же из автоматов положили…
В Афганистане было то, чего не было потом в Чечне. В Чечне, чтобы открыть огонь, нужно было запрашивать «добро» у ЦБУ (Центр боевого управления. )
А в Афгане командир экипажа или ведущий пары сам принимал решение на открытие огня. Если по тебе работают с земли или ты видишь, что люди на земле с оружием, то не надо никого запрашивать, а можно стрелять. В Чечне же доходило до абсурда: по тебе стреляют, ты запрашиваешь ЦБУ.
А там говорят: «Мы сейчас посмотрим по карте, что это за банда. А потом уже примем решение». Говоришь: «Ведь по мне работают!..». Ответ: «Уходи». И ты с полным боекомплектом уходишь, потому что тебе «земля» работать запретила.
Так что от первого вылета, где я выполнял роль «вывозимого» лётчика, у меня остались очень сильные впечатления. Думаю: «Ничего себе. Это только первый день. А если так будет целый год?..». А так и было, но не целый год, а почти полтора. Правды ради надо сказать, что бывали дни и полегче.
О том, что это действительно война, я окончательно осознал через полтора месяца пребывания в Афганистане. Помню, это было 16 октября 1984 года. У меня на глазах сбили вертолёт. На борту, кроме экипажа, было ещё двенадцать десантников. Я тогда увидел, как вертолёт падает, как он от удара об землю разваливается…
Тогда одновременно летело семь вертолётов МИ-8. Я шёл один, без пары, самым крайним, замыкающим. Обычно крайнего и сбивали. Так что, по всем законам, сбить в этот раз должны были именно меня. Но сбили вертолёт передо мной.
Мы должны были высаживать десант на площадку в Центральном Баглане. Это зелёнка в предгорьях. Место это было самым настоящим бандитским осиным гнездом.
По плану, ещё до высадки десанта по площадке должны были отработать «грачи» . И только после них МИ-24 должны были подавить то, что осталось после работы СУ-25. А потом уже мы своими МИ-8 должны были высадить десант на обработанную площадку.
Но с самого начала всё пошло наперекосяк. «Грачи» не пришли, потому что не было погоды. Наш комэска принимает решение: идти без штурмовиков СУ-25 под прикрытием только двух пар МИ-24. На одном из них впереди всей группы он должен был идти сам. Пара МИ-24 запускается, и тут даже не у самого комэска, а у его ведомого отказывают генераторы.
Ну ладно, твой ведомый не может взлететь, так иди один – мы же не на воздушный бой идём: можно и без ведомого! Тем более, что комэска не один, а с нами.
Но он докладывает руководителю полётов: «У моего ведомого отказ авиационной техники, поэтому вся пара остаётся. Группу поведёт Абдиев».
Вторая пара МИ-24 выруливает на полосу и тоже докладывает об отказе. Не помню сейчас, что именно было у них, вроде отказал автопилот.
Это несущественная поломка. По инструкции, конечно, они лететь были не должны. Но в реальности с такими отказами, конечно, летали. Без автопилота тяжело, но летать можно. Нужно просто совершать двойные действия органами управления вертолётом. Главное, чтобы работали двигатели, редуктор, гидросистема – и тогда вертолёт управляемый. Без всего остального, по большому счёту, летать можно.
Вторая пара МИ-24 докладывает комэске, который уже перебрался на пункт управления: «У нас отказ техники. Разрешите зарулить?». Он: «Заруливайте». И вторая пара МИ-24 тоже зарулила на стоянку.
Вышло так, что СУ-25 не отработали и МИ-24 – наше прикрытие – остались на аэродроме. Конечно, комэска должен был сказать нам: «Парни, заруливайте тогда и вы на стоянку. Будем устранять неисправности на МИ-24 или ждать погоды, когда СУ-25 смогут подойти. А потом уже пойдём на высадку десанта».
Я не в праве сейчас осуждать действия командира. Знаю одно – без прикрытия мы лететь были не должны. Но командир решил иначе…
Капитан М.И. Абдиев, которого определили старшим, у комэска спрашивает: «Так мы идём без двадцатьчетвёрок?..». Комэск: «Идёте». Абдиев: «Понял. Выполняем контрольное висение, взлёт парами».
Пошла первая пара, вторая, третья, и я один замыкающим. Летели мы на высоте всего несколько сот метров. Подходим к району десантирования. И тут по нам отработали – скорее всего, из стрелкового оружия. Пуска ПЗРК не было, никто его не видел. Впереди меня шла пара Романенко–Ряхин, я за ними в двухстах метрах, крайний. Вижу: у Жени Ряхина из-под вертолёта пошёл жёлтый дым. Он нос опустил и почти сразу въехал в гору. Вместе с экипажем на борту были десантники: замполит роты, один сержант и десять бойцов. И экипаж: командир – капитан Е.В. Ряхин, штурман – капитан А.И. Захаров и борттехник – лейтенант В.М. Островерхов.
Тогда я впервые в жизни видел, как взрывается вертолёт. Он столкнулся с землёй и начал просто рассыпаться, разваливаться на части. Потом яркая огненная вспышка! – это взорвалось топливо. Видно было, как в разные стороны разлетаются люди, части вертолёта… Картина нереальная, кажется, что всё это ты видишь в страшном кино.
Докладываю ведущему: «Четыреста тридцать восьмой упал». Он: «Как упал?!.». Я: «Упал, взорвался…». Ведущий группы мне даёт команду: «Зайди, посмотри, есть ли живые». Я скорость подгасил и начал разворачиваться (к этому времени я уже мимо места падения пролетел). Завис… Картина жуткая: тела изуродованные, на них одежда горит, вертолёт весь разрушенный тоже горит. Я разгоняю скорость и докладываю командиру: место осмотрел, спасать некого, вертолёт взорвался, все погибли.
Слышу по радиостанции, как комэска стальным голосом докладывает старшему начальнику: «Два ноля первый, у меня одна боевая потеря». Тогда все, кто был в воздухе, подумали: «А где же прикрытие, командир…».
Для сравнения надо тут вспомнить, что до этого комэска эскадрильей командовал подполковник Е.Н. Зельняков. Везде сам летал, где надо и где не надо, и за собой эскадрилью таскал. Складывалось впечатление, как будто он смерти себе ищет. Но смерти не нашёл, а стал в Афганистане первым командиром отдельной эскадрильи, который получил звание Героя Советского Союза.
После доклада комэска комдиву нам дают команду разворачиваться и идти на аэродром. Тут же взлетел поисково-спасательный вертолёт и привёз погибших.
Точнее, то, что от них осталось…
Если бы всё шло по плану, то вряд ли «духи» в такой ситуации стали бы стрелять. До места высадки оставалось километра три. Конечно, СУ-25 в этом месте – на маршруте – нам бы не помогли. Но с нами бы шли две пары МИ-24 – справа и слева. Их из пулемёта практически не сбить, потому что они со всех сторон бронированные.
Плюс ко всему, «духи» отлично знали разницу в огневой мощи МИ-8 и МИ-24. У последнего есть и пушка, и пулемёт, и управляемые и неуправляемые ракеты.
На МИ-8 тоже иногда ставили бронированные плиты, которые прикрывали экипаж. Но плиты были тонкие, и от пуль не спасали.
Практика показала: если колонна МИ-8 идёт под прикрытием МИ-24, то работать по колонне может только самоубийца. При малейшем огневом воздействии с земли МИ-24 разворачиваются и гасят всё с вероятностью сто процентов.
А когда мы подходим к самому месту высадки, то двадцатьчетвёрки нас обгоняют и начинают обрабатывать ту площадку, где должен высаживаться десант. Потом они становятся в круг, а мы высаживаем. Если даже в этот момент кто-то из «духов» высунулся, двадцатьчетвёрки гасят их без вариантов.
В те времена работу больших начальников оценивали по трофеям и по числу погибших. Если ты сдал определённое количество автоматов, пулемётов, «буров» и нет погибших, – это результат. А если есть погибшие – все предыдущие результаты смазываются.
А тут за один день в дивизии погибло пятнадцать человек.
Прилетел командующий 40-й армией генерал-лейтенант Генералов. Меня вызвали в штаб, где собралось всё начальство, и долго пытали, что я видел: стреляли ли с земли или не стреляли?
Была версия, что причиной падения мог стать отказ авиационной техники. Или на борту кто-то баловался с оружием и случайно убил командира экипажа. Или случайно взорвалась граната. Такие случаи были и до, и после. Сидит солдат, волнуется перед высадкой, затвором щелкает или в таком состоянии кольцо гранаты может выдернуть. Потом это учли, и когда один вертолёт из-за этого упал, приказали перед посадкой в вертолёт отсоединять магазины, чтобы исключить самопроизвольный выстрел.
Хотя поставьте себя на место бойца, которого вот-вот должны высадить на площадку, где по нему сразу начнут стрелять?!. Ну кто тут будет держать магазин отстёгнутым? Так что в реальности магазин никто не отсоединял, и патрон был в патроннике.
Комиссия много версий перебрала. Авиационное начальство пыталось доказывать, что вертолёт не был сбит. Потому что, если вертолёт сбит, то надо привлекать к ответственности старшего авиационного начальника за то, что нам разрешили идти без обработки площадки штурмовиками и без прикрытия МИ-24.
Но потом из слов командующего я понял, что им всё-таки выгоднее было показать, что вертолёт был сбит именно огнём с земли. Командующий сказал: однозначно было противодействие стрелковым оружием с земли. Раз пошёл дым снизу, значит пули попали по бакам.
Если кто-то скажет, что ему на войне не было страшно – не верьте. Боятся все. Мне, конечно, тоже было очень страшно. И жить я тоже очень хотел. Ведь мне было всего двадцать шесть лет. Жена дома, дочка маленькая…
Но бояться можно по-разному. Кто-то боится, но дело делает, потому что стыдно перед боевыми товарищами. А кто-то боится и к доктору бежит и там говорит, что у него сегодня голова болит. Доктор в таком случае просто обязан отстранить лётчика от полётов. А проверить в полевых условиях, без оборудования, болит ли кого-то голова на самом деле или не нет, невозможно. Но на самом деле все понимали, что никакой он не больной. Мы же видели: он, как все и все мы, ест, спит, пьёт… А как вылет – заболел…
Вообще настоящий лётчик, даже если на самом деле болеет, всё равно доктору скажет, что жалоб у него нет, а вместо этого подойдёт к командиру и попросит: «Ты меня не планируй, я болею». Но если ты уже в плановой таблице, то сказать доктору, что у тебя есть жалобы, – это явно не по-лётному. Мы таких не уважали.
После этой трагедии мы поняли, что всё может быть. Ведь перед вылетом мы с Женей Ряхиным в столовой рядом сидели. И жил он рядом со мной в соседней комнате. Да и в Рауховке квартиры у нас были на одной лестничной площадке.
После таких ситуаций надо было прийти в себя, расслабиться.
Но вся беда была в том, что в Афгане с алкоголем было очень сложно. Водку в военторге не продавали, купить её можно было только у своих же, кто постоянно в Союз летал, совести не имел и на войне деньги делал. Бутылка водки у этих «бизнесменов» стоила сорок чеков.
А младшие офицеры – от лейтенанта до капитана – получали в месяц двести шестьдесят семь чеков. Нетрудно сосчитать, что на месячную зарплату можно было только шесть раз выпить – и ты свободен… От денег.
Так что первое время мы спиртные напитки волей-неволей не употребляли. Но мой ведомый, Миша Стрыков, был простой советский парень, умудренный жизненным опытом. Он знал, как делают самогон. Он говорит: «Парни, нужен сахар. Дрожжи я найду в лётной столовой, и потом вы все мне скажите спасибо».
Чай нам давали утром и вечером. К чаю положены два или три кусочка сахара.
Сидели в столовой обычно мы так: ведущий со своим штурманом и ведомый со штурманом. То есть за столом четверо. Миша берёт эту тарелочку с сахаром и высыпает сахар в пакетик. Мы ему: «Миша, ну дай хоть по кусочку, сахар давно не ели…». Миша ничего нам не давал, только говорил: «Мужики, потом скажите спасибо». Так мы больше месяца не видели сахара.
Миша сахар собирал-собирал, в конце концов набрал несколько килограммов. Сам-то я вырос в городской интеллигентной семье, поэтому очень смутно представлял себе, как делается самогон. А хозяйственный Миша нашёл бак на сорок литров, залил туда сорок литров кипячёной воды, положил сахар и двести граммов дрожжей.
Всё это замешал, и мы стали ждать…
Стояла эта брага дней семь. Бак уже вот-вот на подходе. И тут, как назло, нам надо лететь на операцию в Баграм! Миша по какой-то причине, сейчас уже не помню, в Баграм не полетел…
Возвращаемся мы через два дня. Сразу побежали к заветному баку и видим, что на дне осталось только чуть-чуть, как говорят на Украине, «муляки». Выясняется, что, когда мы улетели, Миша собрал со всего полка всех своих однокашников, которые тоже почему-то никуда не улетели. И они за два дня выпили все сорок литров. Мы Мише говорим: «Мы же целый месяц сахар не ели …». Миша оправдывается: «Не переживайте, я сахар достану, новый бак поставим…».
Наше производство самогона успешно действовало до 17 мая 1985 года. К тому времени свой бак был в каждой комнате. Но Горбачёв, дай Бог ему здоровья, подписал Указ о борьбе с пьянством и алкоголизмом. И наш командир полка прошёл с пистолетом по комнатам и лично расстрелял все баки.
А спирта в эскадрильи было много. Ведь на каждом вертолёте стояла так называемая «испанка» (её так в шутку называли потому, что она горячая, как испанская женщина) или, если по-другому, «липа». Официально по документам этот прибор назывался Л-166.
По первой букве его и прозвали «липой». Это было самое эффективное средство против переносных зенитно-ракетных комплексов. Ракета ПЗРК через головку самонаведения идёт на тепло, излучаемое двигателями.
По существу, это печка, которая стоит на вращающейся платформе в хвосте вертолёта за редуктором. Вокруг печки – стёклышки-отражатели. После взлёта ты её включаешь, и она создаёт вокруг вертолёта вращающееся инфракрасное поле. Температура этого поля больше, чем у двигателя.
Я неоднократно видел «липу» в действии. Пуск «редая» (переносной зенитно-ракетный комплекс Redeye широко применялся душманами в середине 80-х годов. – Ред.) хорошо виден с вертолёта. По мне лично не стреляли ни разу. Но как-то выпустили ракету по ведущему нашей группы. Сама ракета летит всего три-четыре секунды, за ней тянется специфический фиолетовый след. И я успел заметить, как ракету вдруг закрутило-закрутило-закрутило… Она улетела куда-то в сторону и самоликвидировалась.
Для того, чтобы «липа» исправно работала, каждый день перед вылетом стёклышки у неё надо было протирать спиртом. И именно на это дело списывалось его очень большое количество. Ясно, что на самом деле «липу» нам никто спиртом не протирал. Мы у техников поинтересовались: «А почему не протираете?». Они: «А комэска спирт не дает!».
В эскадрилье надо было ежемесячно проводить партийное собрание. Я был секретарём партийного бюро. Повестка дня, например, такая: личный пример коммунистов при выполнении боевых заданий. А тут у нас кое-кто из лётчиков выпил лишнего, и его начали подтягивать на персональное дело.
По тем временам для него такой поворот событий мог закончиться очень серьёзными проблемами. Он понял, что ему надо как-то выкручиваться, и говорит: «Да вы не меня тут должны воспитывать! Лучше бы позвали командира эскадрильи. Пусть он доложит, куда наш спирт уходит. «Липы» не протираются, предварительная подготовка к вылету у вертолётов не выполняется…».
Все остальные коммунисты тут тоже поднялись на дыбы: «Господ, запиши в протоколе, что мы настаиваем, чтобы спирт делили по-честному! Иначе мы летать не будем! Ведь вертолёты не обслуживаются, как положено. Иди, докладывай командиру решение нашего партийного собрания».
Комэска на партийные собрания не ходил. Иду к нему. Стук-стук. Спрашивает: «Что такое?».
Я: «Товарищ командир, разрешите доложить решение партийного собрания».
Он: «Ты чего? Никогда не докладывал, а тут пришёл…».
Я: «Решение принято единогласно. Коммунисты настаивают, чтобы спирт делить по-честному».
Он: «А сколько вам надо?».
Я: «Ну, литров двадцать…».
Он: «А не много ли вам?!.».
Я: «Товарищ командир, спирт-то мы списываем. Каждый день в бортжурнале расписываемся, что использовано спирта столько-то и столько-то».
Он: «Ну ладно, если партсобрание приняло такое решение, то куда мне деваться. Я ведь тоже коммунист».
Подписывает заявку и говорит: «Иди, получай».
Беру канистру, сопровождающих, чтобы пехота спирт не отняла. И такой небольшой колонной мы дружно идём на склад ГСМ . Начальнику службы горючего, старшему лейтенанту, говорю: «Командир сказал, чтобы ты нам по решению партийного собрания налил двадцать литров спирта».
Он посмотрел и говорит: «Нет, по этой бумажке не налью». Я: «Видишь, командир подписал?». Он: «Нет, не налью». Оказывается, у командира в подписи была точка под последней буквой. Если точка стоит, то всё нормально, документ к исполнению. А если точки нет, то понятно, что писал по принуждению. Так старлей нам ничего и не налил.
Иду обратно. Командир, скрепя сердцем, точку всё-таки поставил. В эскадрилье у нас было пять звеньев, в каждом – партийная группа, которую возглавлял патргруппорг. Приношу двадцать литров, вызываю партгрупоргов. Пришли они с трёхлитровыми банками.
Только начали мы спирт делить – явились комсомольцы: «А нам?..». Мы не стали от них требовать решения комсомольского собрания, просто так налили. И с этого времени спирт в эскадрилье начали делить по-честному.
Продолжение следует...
Автор : Сергей Галицкий
