Vilinburg

Я закончил обычную школу. Самую классическую. Да, да, ту самую, где пьяный трудовик спит под токарным станком, и математичка с утыканным шпильками шиньоном на голове называет вас бестолочью и идиотом за то, что вам насрать на таблицу Брадиса и прочие котангенсы. Скажите, кому в жизни понадобился этот гребаный котангенс? А косеканс кому? Может быть кто-то не может жить без интеграла? Покажите мне этих людей, я хотя бы буду знать ради кого наша училка по кличке Короста вдалбливала всю эту телегу в наши тупенькие головы.

Я учился в школе еще до того, как они стали разделяться по социалочке. Эта гимназия для толстеньких детишек местной знати, а та для детей генетических алкоголиков из рабоче-крестьянских районов. Это колледж для кративной молодежи в колготках, а это ПТУ для дебилов в шапках-пидорках и трениках с вытянутыми коленками.

У нас была просто школа. Имени Юрия Гагагрина. Военрук из отчисленных за бухло из армии офицеров по кличке Чичмам. Хотя это и не кличка вовсе, а его фамилия Мамчич, только написанная наоборот. Физрук Игорь Палыч который мог втянуть прыгалкой как по жопе сына фрезеровщика завода поршневых колец, так и по драгоценной жопе сына председателя горкома. Советский Союз это не только классовое равенство бедноты и тех, кто еще победнее, но еще и равенство жоп. Запомните это. Потому что это лучшее, что было в Советском Союзе. Больше там нихуяшеньки хорошего почти и не было.

Не то,что сейчас. Втяни под сракатан сыну какого-нибудь генерального директора сети автозаправок. Думаю, что Игоря Палыча потом на этой прыгалке повесили бы прямо в спортзале.

Наша классная- Серафима Михайловна, учитель английского, говорящая на нём вперемешку с идишем. Маленькая, хрупкая, но когда она начинала совершенно спокойно, не повышая голоса гнобить вас за какой-нибудь косяк, то даже Юра Кирик, огромный человек, ростом под два метра, весом в полтора центнера, в десятом классе больше похожий на родителя третьеклассника, со щетиной на щеках, казался малышом -дошколёнком, вот-вот захлюпающим носом и канючащим «ябольшенебуду». Зато перед другими учителями Серафима Михайловна нас всегда крышевала и в обиду не давала.

Потом, через много лет, я приеду в наш городок, где всё изменилось, но ничего не меняется. Я постучу в окошко маленького домика возле вокзала, и мне откроет моя классная. Да, она жила возле вокзала. И по ночам слышала гудки товарняков.

-Саша, здравствуй- скажет она, глядя сквозь старенькие очки- А цветы ты зря принёс, ты же знаешь, что я не люблю срезанные цветы.

-Простите, Серафима Михайловна, забыл- сконфужусь я.

-А голову свою ты не забыл?- спросит она в ответ, и мы весело засмеёмся.

Мой класс, как отражение времени. Люди, закончившие школу в год Чернобыля, когда радиоактивный дождик накрапывал за день до нашего выпускного. Витя Ольшанский, наш лыжник и гордость школы ещё успеет попасть на последнюю подножку призыва в Афганистан и остаться живым, в отличии от Коли Исаченко. Правда на одной ноге на лыжах кататься не удобно.

Лена Шайкевич, Леня Соколов, Саша Шуйт и ещё почти четверть класса разъедутся в Изарили, Германии и даже в Австралии. Наше бывшее еврейское местечко обезлюдит наполовину. Это девяностые, которые унесут за собой Андрюху Колосея, Вовку Василенко, Рому Храмцова…

Кстати о Серафиме Михайловне. Так часто бывает, что человек болел за всех так, что на своего сына как-то и не хватило. Сын ее наркоманил. воровал, а потом и вовсе умер после побоев. Кто его побил? Да кто его знает, мало ли было кому в девяностые-то?

Знаете, сегодняшнее поколение лучше нас. Правда лучше. Они не растеряны и понимают, что им делать. Мы, повзрослевшие на стыке, между смертью СССР и рождением непонятно чего, хотели быть бандитами, коммерсами без страха, упрёка и совести, свалить за бугор, бухать, трахать баб и бесцельно кататься на шестисотом мерине. Только для того, чтобы все смотрели на нас, понимая, что внешняя оболочка нашей жизни блестит и переливается. Ведь тот страх, та неизвестность будущего не видна случайным прохожим.

Нынешнее поколение. Им очень повезло. Они крутые. Они обязательно всего добьются. Нет, среди них наверняка будут изгои и алкоголики, лентяи и преступники, но выбор стать такими они сделают сами. Не время сделает за них, а сами. Делать выбор самому это большое счастье, скажу я вам.

Мне попался в Ютьюбе выпускной прошлого года школы, в которой я учился.

Хотя, она уже и не школа вовсе, а Гимназия номер один. В ней учатся красивые дети красивых людей. Там нет давно ни Коросты, ни Чичмама, ни Игоря Палыча. Не говоря уж о Серафиме Михайловне. Нам нет нас. И чернобыльский дождик давно откапал.

На наш выпускной я пошёл в сером костюме, в котором ходил весь год, новыми были только рубашка и туфли с острыми носами. Знаете, чего я хотел больше всего? Скорее убежать оттуда. От надоевших учителей, от скучных речей завуча и директора Перлина, от прыгалки физрука и вообще от всей этой бесконечной мудянки с котангенсами и косинусами. Я хотел туда, за забор школы, где ждала взрослая жизнь, самостоятельность, свобода выбора между портвейном и лимонадом, между свиданием с девочкой и поездкой на турбазу с друзьями. Я считал, что праздник только начинается.

Я был не прав. Нет, нет, праздник не кончился. Он просто продолжается. Просто салют на нём запускаю я, а не для меня. И это, я вам скажу, большая разница.

Я закончил обычную школу. Самую классическую. Да, да, ту самую, где пьяный трудовик спит пот токарным станком, и математичка с утыканным шпильками шиньоном на голове называет вас бестолочью и идиотом за то, что вам насрать на таблицу Брадиса и прочие котангенсы. Скажите, кому в жизни понадобился этот гребаный котангенс? И знаете что? Я бы очень хотел хотя бы на денек туда. И пусть даже мне поставят двойку, и пусть мне за это попадёт люлей от отца. Но я был бы очень счастлив.

Кстати, кому все-таки пригодился в жизни этот гребаный котангенс?

© Александр Гутин

Пехотный старшина Илья Ивашин

Рождения тысяча восемьсот девяносто первого года,

Был по возрасту самым старшим средь солдатов второго взвода.

Командир капитан Николаев, сам не то, чтобы мальчик, кстати,

Угощаясь махрой на привале, обращался к Ивашину «Батя».

Что же, батя так батя, с него не убудет, старшина был не против,

Человек себе честно воюет, как его вы не назовете.

На привале курил и кашлял, у костра грел больную спину,

И потом огрызком карандашным писал письма погибшему сыну.

Так, и так, мол, претензий нету, этим летом тепло и сухо,

Жаль не видишь ты эти рассветы. Как тебе под Орлом, Андрюха?

Дома, в Вологде дремлет речка, и горит вдалеке огонёк…

Вот вернусь, сложим новую печку. Ты не бойся, не бойся, сынок…

А потом засыпал в тишине на шинели, на самом рассвете,

И казалось, что сын покойный ему даже чего-то ответил.

В сорок четвертом, в самом начале, у фашиста сдавали нервы,

Так получилось чисто случайно, в немецком окопе первым

Оказался Илья Ивашин, матерясь под пятый этаж,

С автоматом, усат и бесстрашен он ворвался в фашистский блиндаж.

-Ханде хох, суки! Руки, быстро!- заорал он, щурясь на свет,

И увидел в углу радиста. Рядового едва восемнадцати лет.

Тот в испуге почти обездвижен, на щеке то ли грязь, то ль слеза,

Лишь шептал он: «нихт шизн…нихт шизн…». И блестели от страха глаза.

На войне кому смерть, кому пруха. Не такой уж великий секрет.

Молодой совсем, как Андрюха. Белобрысый и тех же лет.

Немец плакал. Батя хмурил брови, полз от пота по лбу ручеёк.

Ты не бойся, сынок, не бойся. Прошептал и нажал на курок.

© Александр Гутин

Муля Бендецкий очень следил за своим здоровьем. Выходя на улицу, он всегда надевал шерстяной шарф, а с приходом осени поддевал под брюки байковые рейтузы. К своему здоровью Муля Бендецкий относился очень бережно и внимательно. Как минимум два раза в неделю он ходил в поликлинику к доктору Шварцу.

— Здравствуйте, доктор Шварц, вы, конечно, удивитесь, но я опять к вам.

Доктор Шварц обреченно вздыхал:

— Ну, так чему же мне удивляться, товарищ Бендецкий, если вы всегда приходите в одно и тоже время. И что у вас болит на этот раз? Если вы опять пришли за ваши уши, то это нормально, в вашем возрасте у многих на них растут волосы и вы-таки знаете, никто еще от этого не оглох.

— Что вы, что вы, доктор Шварц! Тут совсем другое! Разве я побеспокою вас по таким пустякам? У меня горе! Уж и не знаю, сможете ли вы мне помочь, доктор Шварц, хотя вы и такой хороший доктор, что вполне могли бы лечить секретаря горкома…

— Я и так лечу секретаря горкома, товарищ Бендецкий- с раздражением в голосе ответил доктор Шварц- Давайте уже говорите мне за ваше горе, я так понимаю, вы отсюда все равно не уйдете, без сделать мне больную голову.

— Вот-вот, я и говорю, что вы хороший доктор! Вы знаете, я вчера мылся в бане…

— Поздравляю вас, я тоже так часто делаю. У вас всё? Это и есть ваше горе, товарищ Бендецкий? Если да, то могу выписать вам хозяйственное мыло.

— Ой-вэй, ну конечно это не горе! Какое это может быть горе, доктор Шварц? Баня это водные процедуры, а это полезно, вы же таки врач, вы должны знать. Горе в том, что у меня пятно.

— Что у вас? Пятно? И где оно у вас это пятно?

— Там- Муля Бендецкий- смущенно указал пальцем куда-то назад- Мое пятно там.

— Где там? На спине?

— Ну, не совсем…понимаете, мое пятно на деликатном месте. И оно синее. Мне кажется у меня поднимается температура, можно я сяду?

— Хм- поправил очки пальце доктор Шварц- Садитесь, конечно. Синее говорите?

— Синее- сев на стул, обреченно вздохнул Муля Бендецкий.

— Интересно. Никогда не видел синей пигментации на коже человека. Могу я на него взглянуть?

— Конечно, конечно, доктор Шварц. Только я на этом пятне сижу, мне теперь придется встать.

— Ну, так встаньте! — доктор продолжал раздражаться.

— Ой, я совсем запутался, у меня точно температура…-Муля Бендецкий торопливо встал, расстегнул штаны, приспустил их и повернулся спиной к доктору Шварцу.

Доктор Шварц внимательно посмотрел на зад Мули.

— Послушайте, товарищ Муля Бендецкий. Если вы когда-нибудь и умрете, то точно не своей смертью. Иногда я очень жалею о том, что давал клятву Гиппократа, товарищ Муля Бендецкий.

-Что вы говорите? Я умру? -Муля схватился за сердце и тяжело опустился на стул, не надевая штанов-Доктор Шварц, вы должны мне помочь! Вы же медицинский доктор! Вы же знаете за лекарства, доктор Шварц! я вас умоляю, сделайте что-нибудь!

— Хорошо- спокойно ответил доктор Шварц- Я знаю, чем вам помочь, я выпишу вам вот это…

С этими словами он написал что-то на рецепторном бланке и протянул Муле.

— Это поможет?

— Обязательно поможет, товарищ Бендецкий.

Муля взял бланк в руки и прочитал:

— Хозяйственное мыло… Доктор Шварц, вы что, издеваетесь? Я умираю, а вы мне выписываете какое-то мыло?!

— Нет, товарищ Бендецкий, издеваетесь вы. Скажите, зачем вы носите шариковую авторучку в заднем кармане брюк?

— Откуда вы знаете, я вам этого не говорил!..

— Откуда я знаю? Да у вас сзади это написано! Она у вас протекла и запачкала брюки и ваш, пардон, зад. То, что вы приняли за смертельное синее пятно, это обычные чернила, товарищ Бендецкий! И эти чернила не так просто отмыть. Вот я вам и рекомендую хозяйственное мыло. Знаете ли, чтоб вы там себе не думали, таки должно помочь!

Домой Муля Бендецкий вернулся сам не свой. Тяжело опустившись на диван, он схватился за сердце и позвал жену:

— Сара! Иди сюда, Сара, мне кажется плохо…

В комнату зашла Сара Бендецкая, рыжеволосая женщина богатырского телосложения:

— Что такое, Муля? Ты опять решил умереть? Так вчера у тебя уже не получилось! И позавчера тоже. Надеюсь, завтра не получится опять. Тебе есть сказать за что-то более интересное, чем за то, что ты опять заболел или я могу не надеяться?

— Сара, ты бессердечная женщина, Сара… У нас есть хозяйственное мыло?

— Что? Это что-то новое в нашем театре! Только умоляю, не надо вешаться дома, у нас Лёвочка мальчик тонкой душевной организации, ему еще жить и жить…

— Сара, ты бессердечная женщина, Сара- повторил Муля- Я просто хочу сходить в баню. Мне надо.

— А почему хозяйственное мыло? у нас есть прекрасное банное.

— Мне надо хозяйственное- повторил Муля.

— Хорошо, хорошо, бери что хочешь, но сначала покушай. Я сварила настоящий еврейский пенициллин. Ты же любишь мой бульончик, Муля. И потом, это полезно, тебе ли это не знать…

Вы думаете, что умеете варить настоящий еврейский бульончик, как Сара. Ну, ладно, можете думать и дальше, вам никто не мешает. Но что вам стоит послушать за ее куриный бульон? Ничего не стоит послушать. Ну, так слушайте.

Начинается всё, как обычно. Берете курочку, бросаете ее в кастрюльку, заливаете водой, и ставите на средний огонь, закрыв крышкой.

И пока курочка варится, идете за самым главным- готовить овощи. Вам нужны большая луковица, корень петрушки, две морковки два стебля сельдерея и немного укропа.

Пока вы это все готовили, кастрюлька начинает прыгать крышкой, это значит, что вам надо снять «шом». Ой, ну, ладно, пенку.

Только после этого отправляем туда овощи, солим, перчим и самый главный секрет, добавляем туда щепотку сахара. Заливаем водой до краёв и ждём.

Вариться бульон должен долго, чтобы стань густым и наваристым, часа полтора не меньше.

После этого остается только процедить его и подать на стол с кнейделах.

И поверьте мне, этот бульон поднимал на ноги даже такого человека, как Муля Бендецкий, а это практически невозможно! И что вы мне будете говорить за какие-то другие лекарства?

© Александр Гутин

Марик Лейбович больше всего на свете любил две вещи. Ну, если не считать родную маму Песю Яковлевну. Песю Яковлевну можно не считать, потому что любой еврейский мальчик из хорошей семьи, любит свою маму и ничего удивительного в этом таки нет. Тоже мне «агицен паравоз»!

Так вот Марик Лейбович больше всего на свете любил две вещи. Первая вещь, это фотоаппарат.

Эту вещь он любил так сильно, что в свои тридцать два никак не мог полюбить ещё какую-нибудь третью вещь.

Песе Яковлевне очень хотелось, чтобы этой третьей вещью стала Софочка Хайкина, а у нее папа между прочим такой приличный зуботехник, что его зубы носил сам секретарь горкома. Носил и был доволен, что можете себе представить как.

Но Марик Лейбович никак не мог полюбить эту третью вещь, потому что был очень увлечен первой. Со своим фотоаппаратом он даже спал, аккуратно уложив в кожаный кофр и блаженно улыбаясь во сне.

Если вы спросите кем работал Марик Лейбович, так я буду смеяться вам в лицо, потому что даже идиоту понятно, что он работал фотографом в городском фотоателье номер один. Он фотографировал день и ночь, а иногда приносил работу на дом.

Когда он запирался в уборной со своей красной лампой и фиксажами-шмиксажами, все проживающие коммунальной квартиры ругались, стучали в дверь и грозили включить свет, чтобы Марик Лейбович засветил наконец все свои пленки и дал нормальным людям сходить по свой нужде, потому что у Боруха Янкелевича таки запор, а у Левочки, сына Зины Лайхтман, наоборот, потому что он покушал зеленых слив.

Но Марик Лейбович только усмехался и продолжал всем делать больную голову, потому что лампочку в уборной он всегда выкручивал, и соседи могли включать свет сколько хочут, но разве может загореться лампочка, которая выкручена? Лампочка, которая выкручена, загореться таки не может.

Когда Марик Лейбович наконец выходил из уборной, соседи были настолько заняты желанием поскорее попасть туда, откуда он вышел, что им было некогда его бить.

-Марик, я тебя умоляю, прекрати нервировать Баруха Янкелевича, они больные, у них желудок и запор!

-Таки я разве их нервирую, мама? Я работаю! Я приношу пользу обществу вот этим вот фотоаппаратом!

-Марик, пока ты приносишь пользу одному обществу, другое общество от этого сильно страдают и хочут в уборную! И почему ты не можешь приносить эту свою пользу у себя на работе?

-Так у меня столько работы, мама, что я беру немного на дом и имею профит, мама! Как ты думаешь на какие деньги я купил вот этот сервиз с розочками? Если я буду работать за одну зарплату, то конечно всем я таки буду приносить пользу, но кто тогда будет приносить пользу нам, мама?

-Ой, вэй, Марик, я за тебя волнуюсь. Если ты будешь продолжать приносить пользу нам таким способом, то однажды ты сможешь приносить ее всем абсолютно бесплатно на каком-нибудь лесоповале, Марик!

-Типун вам на язык, мама! Хочите я вас сфотографирую?

-Ай, отстань ты уже от меня со своими фотокарточками! Ты хочешь довести меня до гроба и еще глубже, Марик? Если ты не прекратишь свои гешефты, то ты можешь сфотографировать меня сразу на памятник и жить спокойно без мамы! И чем тебе не нравится Софочка Хайкина? Хорошая девочка с таким папой! Это же мечта, а не девочка, Марик! Такой папа, кто б подумал!

-Мама, вы опять? Мама прекратите ваших сватовство! Вы же знаете, у меня есть Тонечка Петрова из бакалеи!

-Даже не говори мне за эту гойку, я ничего не хочу про это слышать!

-Так и вы мне не говорите за вашу Софочку и ее зубного папу!

В комнате нависала тишина. Песя Яковлевна недовольно звенела тарелками, накладывая ужин.

И тут наступало время второй вещи, которую помимо фотоаппарата любил Марик Лейбович!

Наступало время кугеля. Что такое кугель, я вам сейчас расскажу, потому что ничего секретного в этом нет. Вы таки тоже легко можете сделать эту вторую вещь, которую любил Марик Лейбович и чтоб вам было на здоровье.

Кугель означает круглый. То есть понятно, что кугель круглой формы. Правда начинка его может быть разная. Марик Лейбович любил кугель с яблоками, изюмом и корицей. Ну, так если он любил такой кугель, зачем нам рассказывать за другой?

Полкило лапши варим в каструльке и по готовности откидываем на дуршлаг. Из дуршлага перекладываем куда-нибудь и добавляем туда полпачки растопленного сливочного масла. Пару крупных яблок натираем на терке и добавляем туда же. Впрочем, как и три или четыре взбитых яйца. Бросаем опять таки туда пачку творога, двести пятьдесят грамм сахара, две-три жменьки изюма и чайную ложку корицы. Все это тщательно перемешиваем, укладываем в круглую форму, потому что это кугель, и суем это в разогретую духовку. Готовим час и всё!

Вы таки получаете вторую вещь, которую любил Марик Лейбович. Вы можете думать что хочите, но я себе знаю, что этот кугель будет и вашей вещью, которую вы полюбите. Пусть и не второй, если вам не нравятся фотоаппараты, то пусть будет первой. Это не имеет никакого значения и чтоб вы мне были здоровы!

© Александр Гутин

Фирочке Хаймович таки очень сильно повезло. Вы будете смеяться, но она наконец вышла замуж. Нет, сначала ей, конечно не то чтобы не везло, сначала Фирочку Хаймович никто за невесту не считал. Когда выдавали замуж ее двоюродную сестру Хасю и пришло время бросать букет невесты, Фирочка даже не подняла свой тухес от стула и продолжала кушать куриную ножку.

— Ай, я вас умоляю, мне почти сорок и за всё это время если мужчины и смотрели на меня, то только за спросить сколько стоит эти биточки.

Фирочка работала в столовой камвольной фабрики и таки знала за биточки всё включая цену.

Фирочка жила со своей мамой Броней Яковлевной и швейной машинкой, которая все равно не работала. Хотя Броня Яковлевна тоже не работала. Из работающих во всей квартире была только Фирочка.

И все бы продолжалось так, как оно есть, если бы Фирочке не повезло.

И ей таки таки так повезло, что все не понимали как. Фирочка вышла замуж не за какого-то гоцн-поцн с рынка, а за настоящего доктора в белом халате и золотом пенсне. Доктора звали Самуил Абрамович Шварц, но Фирочка звала его Муля и он откликался.

За этим доктором до Фирички целых пять лет охотились все более или менее приличные незамужние невесты и даже Роза Шуйт вздыхала о нем высокой грудью, а Розе Шуйт таки есть чем вздыхать, чтоб вы себе там не думали.

Одним словом пока все портили себе нервы и хотели сделать себе личную жизнь, эту жизнь сделала себе Фирочка Хаймович, невысокая полная девушка тридцати семи лет с незавидной жилплощадью и двумя табуретками имущества. И кто бы мог подумать!

Вы меня конечно спросите, как эта самая Фирочка смогла сделать всем больную голову, а себе семейную радость? Так я вам отвечу, как Фирочка смогла сделать всем беременную голову, а себе семейную радость. Я вам, конечно же, отвечу. И я знаю, что я вам отвечу правду, а вы можете думать себе что хочите.

Однажды доктор Шварц зашел к Фирочке по поводу сердца. Не ее сердца, а сердца Брони Яковлевны, ее мамы, которая не работала, как и их швейная машинка. У мамы немного схватило сердце, а доктор Шварц пришел ее лечить по линии горполиклиники. Но получилось, что он пришел за мамино сердце, а получил Фирочкино. Когда доктор Шварц зашел с жары потный, как портовой грузчик, снял свою белую шляпу и выписал маме валокордин, Фирочка предложила ему холодный красный борщ, которые вы все называете свекольник, и за это название моя бабушка побила бы вас вениками и не давала бы плакать.

Но если вы хотите так его называть, делайте что хочите, можно подумать мне есть за это дело.

Так вот, Фирочка накормила красным борщом доктора. И доктор понял, что это то, что он искал всю свою докторскую жизнь. В смысле это холодный красный борщ и Фирочка. И когда он вытер рот салфеткой, он захотел жениться на Фирочке и стал ходить к ней с цветами и крепдешиновыми платьями в подарок.

Фирочка не то, чтобы ломалась, в ее возрасте это смешнее цирка, поэтому согласилась и теперь ей завидует даже Роза Шуйт, не смотря на объемы и томные вздохи.

Ну, так вы хочите узнать что за такой красный борщ давала Фирочка доктору? ну, так я вам расскажу. Можете тоже приготовить и сделать себе счастливую жизнь, главное будьте здоровы и вовремя кушайте.

Вам нужна ботва. Берете буряк, отрезаете ботву и она у вас есть. Положите ее в сторону, а сами помойте под проточной водой сам буряк, поставьте вариться в каструльке. Когда сварится, очистите от кожуры и натрите на терке. Главное не выливайте отвар, надо процедить его через марлю и пусть себе остывает молча.

Пока вы трете свеклу, сварите яйца в крутую. Потом очистите и нарежьте кубиками.

Промываем и нарезаем перышками ботву, которая до этого была в стороне.

нарезаем свежие огурцы, зеленый лук и укроп.

Когда таки все уже готово, смешиваем все это вместе: свеклу, яйца, зелень, ботву, огурцы. Солим, перчим, не стесняемся.

Потом все проще некуда. Положили ложкой по тарелкам получившееся и залили холодным отваром, в который предварительно выжали лимон.

Кладем в каждую тарелочку сметанку, нарезаем черный хлебушек и ждем подходящего доктора, чтобы осчастливить его этим вот покушать и личной жизнью.

И чтоб вы мне были здоровы.

© Александр Гутин

Вы знаете Беню Шойхеса? Нет, ну вы должны знать Беню Шойхеса. Его покойный папа, дай ему бог здоровья, был еще тем фармазоном, так красиво торговал старой посудой, что наторговал Бене на учиться дантистом. И Беня таки выучился и теперь имеет хороший шахер-махер на керамических коронках.

Так вот этот самый Беня женился на Софочке Зускинд и они имели шикарный променад в Европу. Ну, так пусть у них все будет хорошо в голове. Я когда женился на своей Циле, тоже имел Гагры. Мы поехали туда с моей зарплатой и чемоданом, а приехали назад с тем же чемоданом, и соломенной шляпкой для Цили вместо зарплаты.

И вот этот Беня, этот любитель Европы, приехал назад и так полюбил итальянскую еду, что кушает только в ресторане и в основном трефное.

Я уже не знаю, што за вид на море и обратно там показали Бене, но, чтоб вы там себе не думали, так мне кажется, что он больше крутит бейца, чем на самом деле стал таким принципиальным карабинером.

Ну, что ему могли там такого дать попробовать, что Беня теперь размазывает кашу за другие кухни и ничего не хочет знать? Макароны? Так чтобы кушать макароны нужно ходить в ресторан? Я вас умоляю! Для этого нужно только кастрюля и поллурбля на упаковку.

И не надо мне рассказывать майсы, потому что самое вкусную еду на свете делала моя бабушка Рахель Евелевна, и это было таки не очень мучное.

Я вас спрашиваю, вы когда-нибудь кушали шейку? Потому что если вы не кушали шейку, таки, вы меня извините, но мне не очень понятно, зачем вы до сих пор жили у себя дома и хочите мне что-то сказать за вкусную и здоровую пищу?

Когда моя бабушка Рахель Евелевна, чтоб у нее в голове было только счастье, делала шейку, весь квартал дышал тихо и боялся приподняться со стула. Она делала ее так красиво, как даже Яша Хейфец не играл на своей скрипке! А Яша Хейфец играл на своей скрипке так красиво, что даже скорбящие родственники у городского крематория имели улыбаться.

Она брала куриные потрошка. Вы любите куриные потрошка? Так вот она их брала. Пупочкес, сердечки и рубила это мелко в фарш. Нет, вы можете, конечно перекрутить это все на мясорубке и сделать вид, что так и было, но вам не поверит даже последний лох ин дер копф с городского рынка.

Потом вы мелко, тем же ножом, чтобы не пачкать посуду, режете лук и немножко обжариваете на сковородке, пока он не станет желтым и красивым. И перемешиваете с нарубленными потрохами.

Тудой же добавляем манку, яйцо, солим, перчим и хорошенечко перемешиваем.

Но если вы думаете, что это все самое главное, таки я вас имею расстроить. Самое главное не содержание, а форма. Вы будете пить чай из поллитровой банки? Да? Ну, тогда идите кушать на вокзальную столовую, там вам подадут биточки и компот. Такая радость, как шейка не для вас.

А если вам для чая нужен китайский фарфор, так возьмите глаза в руки и продолжайте слушать за настоящее искусство.

После того, как вы намешали фарш, нужно сделать таки самое главное.

Берем шкурки с куриных шеек и вспоминаем за то, как одному еврею предложили быть царем. Он таки согласился, но попросил себе иголку с ниткой, чтобы еще немножко подрабатывать портным.

Поэтому мы тоже берем иголку с ниткой и крупными стежками зашиваем шейку с широкой стороны, а получившийся мешочек кормим фаршем пока оно не всё.

Когда оно таки всё, этой же иголкой и ниткой зашиваем узкую часть.

После чего опускаем это все богатство в кипящую подсоленную воду с лавровым листом и ждем минут сорок на маленьком огне.

Но, как говорила моя бабушка Рахель Евелевна, спешка хороша только при ловле блох. И если вы после того, как выните это из кипятка начнете выдергивать нитки, так вы порвете всю красоту и у вас вместо вкусно и красиво покушать будет кадухес и нервы.

Шейки надо охладить, поставить в холодильник, пусть они там немножко отдохнут и померзнут. А уж потом, надо их достать, вынуть из холодных шеек нитки аккуратно порезать лямтиками.

И потом, когда вы поставите это с горчичкой на стол, то даже Беня Щойхес и бенина жена,увидят через свои глаза, что если в Европе Беня гройсе хухэм, то здесь он еле-еле поц, забудут за свои макароны и начнут хорошо кушать нормальную еду. И штоб вы все мне были здоровы.

© Александр Гутин