Koldyr

***

Тепло.

Когда Мила переехала в съемную комнату на Обводном, сосед уже был там. Он стоял в дальнем углу, повернувшись лицом к стене, уперевшись в нее лбом, словно наказанный ребенок, и тихо пошатывался, нервно шевеля тонкими пальцами. Дорожная сумка звякнула карабинами, и девушка оглядела своё новое жилище. Только подумать, её первая съёмная квартира! Ну пусть и не квартира, а комната в коммуналке, зато где! В Петербурге, с окнами, выходящими в знаменитый двор-колодец, посреди которого растет раскидистая берёза.

Мила открыла окно, и в нос ударил запах реки и чего-то кислого, похожего на подгнивающие арбузные корки. Зато мусорный контейнер прямо во дворе, не надо идти далеко. Комнату эту девушке удалось получить очень дёшево, и теперь она в полной мере оценила, почему. Под ногами скрипел выщербленный, побледневший паркет времен СССР, стены были выкрашены в бледно-серый цвет, а старые потолки, метра четыре в высоту, давно покрылись сетью мелких трещин и паутиной кое-где по углам. Само помещение было вытянутым, не очень удобным в проживании, с двумя большими старыми окнами, одно из которых находилось прямо напротив двери. Из мебели только скрипучий диван, крохотный шкаф для одежды, да старинный трельяж с большим зеркалом. Странный набор, но сойдёт, Мила всё равно не собиралась часто находиться дома — в большом городе нужно много работать, чтобы выжить. А молодость требует много развлекаться, чтобы жить.

— Ну, сначала сделаем уборку, а там посмотрим. — бодро заявила она четырём стенам, хватая специально купленную по дороге швабру.

И сразу все закипело, зашевелилось, воздух наполнился запахами моющего средства и девичьего пота. Она тёрла паркет изо всех сил, причитала на предыдущих хозяев, размашистыми движениями, до блеска, отмывала серые стены и причитала вновь. Черная вода выходила из щелей на полу, комната будто вздрогнула от такого напора, затхлый воздух спешил убраться через открытые окна, электрический чайник на трельяже надрывно бурлил, и вскоре Мила довольно вдохнула горячий пар свежего чая. Самым сложным было отмыть тот угол, который находился возле дальнего окна, потому что, несмотря на теплую погоду, из него дуло так, что мерзли пальцы. Комната на первом этаже, так что не удивительно, скорее всего, несло из подвала.

Сосед стоял в углу, и, казалось, не обращал внимания на нового жильца. Он продолжал покачиваться, отстукивая лбом какой-то одному ему известный ритм. Бум. Бум. Бум. Его окружала спокойная, зыбкая темнота и смертельный холод, когда вдруг затылок опалил жар человеческого тела, который лишь на мгновение показался теплым прикосновением и тут же угас в глубокой тишине. Что это? Сосед с трудом оторвал лоб от стены и дёрнул головой, улавливая движения. Ему чудились шаги. Ему чудилось тепло. Мягкое и влажное, как банное полотенце. Снова! С другой стороны.

Мила закончила перерыв на чай и носилась по комнате, теперь уже насухо вытирая злосчастный паркет. Она довольно шлепала босыми ногами и мурлыкала себе под нос какую-то песенку. Сосед дёргался, поворачивая голову вслед ее силуэту, как будто старался уловить мимолетное и размытое движение человеческого тела. Он спиной чувствовал, спиной чувствовал, что… Всё прекратилось. Девушка уселась на диван и устало огляделась. Надо было ещё сходить за продуктами, купить посуду и предметы первой необходимости, потому что завтра уже на работу. Она быстро допила чай из пластикового стаканчика, и, одев старые сандалии, выскочила за дверь. Показалось… откуда здесь взяться теплу? Он какое-то время ещё подрагивал от неприятного ощущения разочарования, хрустел длинными фалангами пальцев, пока снова не прислонился лбом к холодной стене. Бум. Бум. Бум.

***

Слух.

Часы тикали, время неумолимо текло вперед, отсчитав неделю. За окном серебрился пасмурный Питерский вечер, Мила залетела в комнату, и, раскрыв новый крохотный нетбук, купленный в кредит, включила музыку. По коммуналке разлилась веселая попсовая песня, пока девушка переодевалась в домашний халат. Она чувствовала ту самую эйфорию, которую ощущают все приезжие из маленьких городов. Мир кажется им очень большим, а люди — такими разными до тех пор, пока мегаполис не сжимается после каких-то пяти, шести лет до такого же обычного города, из которого перебрались они сами.

Сосед остановился. Он был в замешательстве, через ступни в тело проникали невиданные доселе вибрации, наполняли хрупкие кости и отдавались в ушах странным звоном. Он машинально прикоснулся к гладкой голове, к тому месту, где у людей обычно находятся уши, и провёл пальцем по ровной коже. Снова тепло. Теперь неотступное, настойчивое, приятное.

Мила улеглась на диван, закинув ноги на стенку. Она звонила лучшей подруге Соньке, чтобы рассказать, как устроилась, и уговорить покинуть бесперспективный Орёл.

— Да, всё круто, комната шикарная, такие потолки высокие. — звенел девичий голос.

— Ну хорошо, что тебя не кинули с такой то ценой. — донеслось из трубки.

— Я же тебе говорила, везение есть. Правда, жильцов еще не видела. Тут четыре комнаты, из двух других люди в отпуске до зимы, а в последней тусит какой-то мужик. Видела его пару раз. Риэлтор сказала, что он нормальный. Ты приезжай, Питер тебе покажу.

Звуки. Обрывки каких-то фраз. Обрывки интонаций. Эмоций. Реальность слышится словно сквозь землю, и холод отступает, боится и ёжится в углах крохотной комнаты, согретой долгожданным теплом. Сосед ещё раз проводит пальцами по голове и обнаруживает два небольших отверстия, в которые залетают куски человеческого разговора. Он конвульсивно дёргается, будто в припадке, мычит, зажимая дырки в голове руками, и бьётся об стену, ломая закоченевшие суставы. Все чётче и чётче становится чужая речь, пока наконец не превращается в осмысленный разговор. Теперь он слышит. Слышит эти чудные звуки, с упованием пьет каждую гласную, словно голодный зверь, с вожделением смакует обыденные фразы.

— Да, завтра работаю. И послезавтра. И после. — Мила беззаботно хохочет. — Я тебе звякну ещё на днях, расскажу, что здесь и как. Сонька, если ты переедешь, это будет просто зашибенски!

— Хорошо, давай, удачи на работе.

— Окей.

Девушка вышла на кухню, намереваясь принять душ. Коммуналка, в которую она вселилась, была образцовым строением далёких времён Советского союза. Грязная и пыльная, со звенящими, еще деревянными ставнями, она состояла из четырёх комнат, соединённых длинным, тёмным коридором с антресолями, на которых, за крошечными скрипучими дверцами, хранился всякий хлам. Освещала коридор одна-единственная лампочка без абажура, по границе потолка и стены тянулись пожелтевшие провода старинной электропроводки, казалось, тронь их пальцем, и они рассыпятся мелким крошевом. В общем, квартира создавала гнетущее впечатление заброшенного помещения, которое время навязчиво обходило стороной, пока снаружи люди покупали айфоны и ездили на блестящих иномарках.

На кухне девушку позабавила душевая кабина, которая примостилась между мойкой и видавшей всякое стиральной машинкой. Её мать не могла понять, почему дочь переехала из огромной двухкомнатной квартиры в Орле в грязную Питерскую коммуналку, и, наверное, никогда не поймёт. Мила запахнула халат на влажном теле и включила конфорку. На кухне стояли три газовые плиты, но использовалась только одна — на остальных виднелся толстый слой жирной пыли, а прямо над ними, на пожелтевших газетах и журналах, громоздились какие-то старые кастрюли и плошки. Девушка обернулась на звук чьих-то шагов в коридоре и вздрогнула, столкнувшись взглядом с соседом.

Это был обычный мужичок лет тридцати, в грязных спортивных штанах с растянутыми коленками и шлепанцами на носки.

— Ой. — вскрикнула она. — Здрасте.

— Привет. Недавно заехала? — из его рта пахнуло древним перегаром.

— Сегодня утром.

— Меня Лёха зовут, если чо.

— Мила.

Лёха прошёл к окну, и, выудив из рваного кармана смятую пачку сигарет, смачно затянулся. Девушке он сразу не понравился, сутулый и худой, с синеватыми пятнами на небритом лице и побитыми костяшками, на которых виднелись поблекшие наколки, мужчина имел недобрый бегающий взгляд и кривую усмешку.

— Чо, откуда ты?

— Из Орла.

— Уууу, далеко. — протянул он. — Родственники, знакомые тут есть?

Последний вопрос заставил Милу легонько вздрогнуть, она обернулась и обнаружила, что сосед пристально разглядывает её фигуру, скрытую коротким домашним халатом. Девушка машинально затянула пояс еще туже. От этого человека пахло сигаретами и перегаром, под его взглядом моментально возникало какое-то тошнотворное давление, сердце начинало биться быстрее, как случается, когда идёшь одна поздно ночью по тёмному переулку.

— Есть парень и друзей куча. — выпалила она быстрее чем следовало.

— Понятно. — кривая усмешка. — А синяк откуда? Лупит ухажёр тебя?

— Нет, это я о столешницу ударилась, когда поднос несла.

— Официантка что ли?

— Да.

Мила выдавила последнюю фразу, натянуто улыбнулась, и, схватив недоваренную гречку, отправилась в комнату, бросив отрывистое «мне пора». Она чувствовала себя неуютно, колко, как будто снаружи стоял густой мороз, и больше всего ее бесило то, что синяк находился высоко на бедре, а этот мерзавец его сразу же заметил. Разве прилично вот так осматривать человека, будто кусок говядины? В этом доме она будет носить только штаны.

Мила резко села на кровати, и за её спиной, отражаясь в многочисленных окнах многоэтажек, сверкнула размашистая молния. Удар! Гром пронёсся над серыми крышами, затихая, а затем вновь накатывая откуда-то издалека. Пасмурный вечер превратился в многогласную бурю, и девушка потёрла холодный от пота лоб, соображая, что же её разбудило. Воздух в комнате, казалось, был недвижим, несмотря на открытое окно. Мила натянула одеяло повыше, до самого подбородка, и принялась тереть одну ладонь о другую. Это не помогало, температура опустилась очень сильно, заставляя всё тело подрагивать от зыбкого ощущения и сырости. Чай, пожалуй, мог бы помочь, всё равно не удастья заснуть в таких условиях.

Закрыв дребезжащие ставни, девушка направилась к трельяжу, и вскоре вода в чайнике надрывно зашипела, пошёл пар. Кипяток мгновенно согрел руки, стало казаться, что буря за окном притихла, и хотя слышались ещё раскаты грома и крупные капли барабанили по крышам, отдавая в воздух металлический звон, горячая жидкость согревала тело и унимала мелкую дрожь. Мила аккуратно поднесла чашку ко рту и застыла. В воздухе повисло напряжение, какое ощущается, когда тёмные тучи только собираются на небе и закрывают солнце. Наступает внезапная темнота, даже посреди дня. Вся реальность замирает на несколько минут, птицы прячутся по своим гнездам, ветер боязливо прижимается к траве и дышать становится тяжело, а в следующую секунду...

Удар! Огромная молния блеснула высоко в небе, наливая пространство в комнате яркой вспышкой и выхватывая на поверхности чёрного старого зеркала чужое бледное лицо. Лицо с натянутой кожей без следов носа или глаз лишь на секунду появилось в зеркале и исчезло.

Мила вскрикнула, от испуга выронив чашку. Даже не почувствовав ожог от кипятка, она подскочила к выключателю и со всей силы ударила по нему ладонью. Никого. Тот угол, в котором должен был стоять незнакомец, пустовал.

— Что за чёрт... — пробормотала она.

В дверь настойчиво постучали, на пороге стоял сосед.

— Ты чего орёшь? — грубо спросил он, бесцеремонно проходя в комнату.

Девушка пыталась преградить дорогу, но он грубо оттолкнул её и сделал шаг вперед.

— Какого хрена ты делаешь? — возмутилась она.

— Смотрю, может, гости тут у тебя. Нехрен по ночам таскать кого попало. То музыку врубишь, то носишься ночами.

— Я работаю допоздна, а теперь вали из моей комнаты.

Он ещё какое-то время потоптался, выискивая взглядом несуществующих друзей своей соседки. Когда Леха, наконец, ушёл, запах немытого тела и перегара надолго остался в комнате, даже пришлось открыть окно, несмотря на лютый холод, к которому девушка уже начинала привыкать.

***

Запах.

Жизнь девушки являла собой весёлую, но повседневную рутину, состоящую из работы на износ по пятнадцать часов и частых загулов с друзьями по местным барам. Ночной Петербург притягивал её светлыми ночами и горящими набережными, отбрасывающими свет на чёрное зеркало Невы. Мила приходила домой поздно и сразу же падала в объятия мягкого дивана в те редкие моменты, когда не было сил уже выходить на улицу. Что это было за чувство — протирая большим пальцем запотевшую бутылку пива, гулять по городу до самого утра, смотреть на памятники и красивые здания, освещенные разноцветными прожекторами. Большие города хранят много секретов, и Мила непременно хотела познать их все.

Он ждал её прихода. Сначала настороженно, тревожные мысли о том, что девушка может не вернуться никогда, сводили его с ума. Затем ожидание стало привычным и в какой-то мере даже приятным. Вот она заходит в комнату, устало снимает обувь и плюхается на постель, бормоча что-то себе под нос. Сосед поворачивает голову, чтобы лучше слышать звук шагов, размеренное дыхание и трепетное биение сердца. Его начинает трясти от нетерпения, он бьётся в своем углу, но нестерпимый холод всё ещё сковывает его движения, всё ещё держит дрожащие ноги, так, что невозможно сделать даже шаг. Хорошо было бы, если бы она вообще не уходила из комнаты, а осталась вместе с ним навсегда. Хорошо было бы…

Прошло около двух недель беззаботной, но трудной жизни в новой комнате, когда до Милы донёсся тихий скрип половиц где-то в коридоре. Затем ещё и ещё, это продолжалось несколько минут. Она напряглась, кажется, даже задержала дыхание, и, аккуратно подойдя к двери, резким движением толкнула её от себя. Послышался удар, а затем громкое ругательство. В коридоре стоял Лёха, потирая ушибленную голову.

— Что ты делаешь?! — вскрикнула она, широко раскрывая глаза от возмущения.

— А чо, нельзя по коридору ходить? Комната-то твоя, а коридор глядишь общий.

И тут на неё напал ступор. Не было никаких сомнений, что этот мужик, этот небритый уголовник, топтался возле её двери. Что он делал там? Подслушивал? Она в свои девятнадцать лет ещё не сталкивалась с подобным и не имела представления, как надо себя вести с такими представителями человечества. Девушка мотнула головой и попыталась изобразить ледяную уверенность.

— Коридор общий, а дверь моя! Так что не ошивайся возле неё.

— Ты мне тут не зубоскаль. — рыкнул мужчина. — Не гони волну, нужна мне твоя дверь, я мимо проходил.

С этими словами Лёха сунул мозолистые ладони в карманы спортивок и направился в кухню. Девушка захлопнула дверь и опустилась на кровать.

Риэлтор говорила, что соседи хорошие, а этот ведет себя как засранец, стоит с ним встретиться, сразу же начинает её рассматривать, как будто женщины ни разу не видел. А может точно — не видел! Из тюряги только откинулся, и теперь ходит, приглядывается. Эта мысль заставила Милу сглотнуть слюну. И не скажешь ничего, договора-то не было на квартиру, а так, на словах решили, а тётка за это скидку в два раза сделала.

Внезапно, у девушки защипало в носу. Лицо стало красным, из глаз покатились горячие слёзы. Ей стало казаться, что она совсем одна, абсолютно беззащитная и ни человеческая сила, ни законы этой страны не смогут защитить её от навязчивого внимания уголовника. Сколько в этом городе таких, как она? Таких, которые приезжают в поисках лучшей жизни с чемоданами и без гроша за душой, пропадая затем бесследно, словно их и не было никогда?

Сосед стоял в углу, замерев, словно каменное изваяние. Он слышал этот странный разговор, когда в комнате повис и остался навсегда человеческий страх. Старые выцветшие обои впитывали его как губка, набухали от этой новой, потрясающей эмоции. Сосед прикоснулся к стене пальцами, а затем и гладким лицом, чтобы лучше ощущать её. Внезапно, в голове помутнело, потрясающее чувство закружило его, проникая в каждую клеточку тела. Он набрал вовнутрь спёртого воздуха и уронил голову на грудь, втягивая вновь и вновь чудесный запах девичьих слез вперемешку с дешевыми духами. Невероятно. Аромат пьянил, вызывал зверский аппетит и колючую истому где-то в середине груди. Воздух со свистом и скрипом выходил из новых, только что появившихся отверстий на гладком, как яичная скорлупа, лице.

Мила вздрогнула и замолчала, прислушиваясь. Ей показалось, что где-то возле окна она уловила чужое дыхание. Быстрое, надрывистое, как будто незнакомец дышал сквозь бумажную салфетку. Оно появилось на несколько секунд и затихло. Может, это сосед стоит под дверью и дышит? Ей тут же представилось, как этот самый Лёха скорчился там, в темном коридоре, и, запустив грязную лапу в штаны, хрипит от удовольствия.

— Фу ты. — сморщилась она. — Почудится же такое.

Несмотря на всё произошедшее, вскоре усталость взяла своё, и сон сморил её. Постоянно ворочаясь в кровати, кутаясь в большое одеяло, как будто это могло уберечь девушку от холода, она краем уха улавливала прерывистое дыхание и просыпалась, сонно оглядывала пустую комнату, чтобы вновь погрузится в беспокойные грёзы о доме и каких-то далёких людях.

Сосед слушает её внимательно до тех пор, пока молодая грудь не перестаёт судорожно сжиматься при каждом вдохе. Он ждёт ещё какое-то время, словно надеясь, что беспокойство девушки возобновится, заставит её вертеться и просыпаться от мимолетного страха, но тщетно. В комнате повисает глухая тишина, темнота сгущается вокруг него, обволакивает словно пушистая вата. Он шевелит пальцами, как будто желает прикоснуться к прохладной коже, но вскоре замирает в своём холодном углу.

Бум. Бум. Бум. Мила дергает бровью, поворачивается на другой бок и открывает глаза. Она прислушивается какое-то время, затем садится на кровати, потирая припухшее ото сна лицо. Прямо перед её диваном, нервно дергая руками, стоит высокий мужчина и бьется лбом о стену. Бум. Бум. Бум. Звучит устрашающий ритм в ночной тишине. Девушка зажимает рот руками, мыщцы напрягаются, когда невероятный страх парализует её тело. Высокая худая фигура незнакомца выглядит размытым пятном в пасмурном свете Питерских белых ночей. Бум. Бум. Бум. Ударяется лысая голова с серой, пересеченной крупными венами, кожей. Мила не шевелится, застыла, словно статуя, а на щеки текут солёные слёзы, голова кружится от боли. Девушка медленно откидывает одеяло и поднимается на ноги. Скрип паркета. Бум. Бум…Человек останавливается, поворачивает и наклоняет голову, стараясь уловить мимолетное движение. Больше она не выдержит! Мила бросается к двери, к выключателю, спотыкается, больно падает на колени, но быстро вскакивает, и свет лампы заливает комнату от пола до потолка. В последнюю секунду она видит, как сосед стоит, повернув безглазое лицо в её сторону.

Всю ночь девушка просидела на кухне, облокотившись о какую-то грязную тумбу. Она всё проворачивала в голове ночное происшествие и плакала. Что это? И не скажешь уже, что показалось. И не спишешь на ночные шорохи и страхи или на покровы темноты. Он, этот человек, стоял там и смотрел на неё, он знал, где она находится.

— Что же мне делать? — шептала она, строча сообщение подруге.

— Ты хули тут делаешь посреди ночи?!

Лёха стоит, как всегда, в проходе, сложив руки на груди, его маленькие глазки раздраженно ощупывают фигуру девушки.

— Нехрен на кухне сидеть, у тебя своя комната есть.

У неё нет сил отвечать, но внутри скопилось столько страха, столько боли и отчаяния, что ей хочется бросится к этому убогому человеку и, вдыхая запах старой одежды, разревется у него на плече. Но взгляд Лехи холодный и колкий, он не позволяет совершить такое, а стоит и ждёт, когда она уйдёт в свою комнату к страшному человеку в углу. Мила ничего не говорит. Она поднимается, уходит, одевается, и всю ночь проводит на улице, раскупоривая бутылку за бутылкой.

***

Голос.

Свет в комнате горел постоянно, Мила не выключала его, потому что до дрожи боялась остаться в темноте. Вскоре она заболела. Точнее, не то чтобы заболела, скорее, чувствовала постоянную усталость и слабость. Это не казалось ей странным, спала она мало, просыпалась от малейшего шороха, сжимая похолодевшими пальцами мобильный телефон. Конечности стали тяжелыми, голова кружилась и работать было совсем невыносимо. Она начала брать меньше смен и чаще находиться дома. К её сожалению, Лёха тоже не работал. Только он вообще не работал, постоянно ошивался возле её двери — его с головой выдавал тихий скрип половиц, а однажды, рано утром, только сняв ночную футболку, она поймала его взгляд в замочной скважине.

— А ну отвалил отсюда!!! — вопила девушка, размахивая руками у себя на пороге. — Ментов вызову!!!

— Давай, зови, и что предъявишь мне? Я же тебя не трогаю, а у самой регистрация есть? На каких основаниях живёшь-то? — нагло улыбнулся он.

С тех пор Мила вешала на ручку двери кухонное полотенце и закрывала замок. Из весёлой и беззаботной хохотушки она превратилась в постоянно обеспокоенную, уставшую и побледневшую женщину.

— Всё у тебя хорошо? — звенел в трубке взволнованный говор матери. — Деньги может нужны? Ты так далеко, я очень волнуюсь. А сегодня сон такой плохой приснился.

— Всё хорошо, мам. — на автомате отвечала она, стараясь, чтобы её собственный голос звучал непринужденно и весело.

Соседу нравилось, что его гостья больше времени проводила с ним. Он упивался ее теплом, с вожделением слушал разговоры и вдыхал ароматы живого человеческого тела, которое пахло словно парное мясо. Ещё, ещё больше тепла, пусть оно перетекает оттуда, из яркой девичьей реальности в его мир, холодный и мутный, будто утренняя дымка. Пусть наполняет окоченевшие пальцы с длинными и хрупкими суставами, пусть заставляет тело дрожать от истомы. Запахи, звуки, всё это принуждало его чувствовать себя живым, а где-то в темной комнате, освещённая желтым лучом фонаря, куталась в одеяла одинокая девушка и плакала, сама не зная от чего. Было так паршиво и страшно, так сильно дуло холодом из подвала, что, казалось, пар вырывается изо рта и повисает в комнате мимолетным облачком.

Сосед внимательно слушал ночное копошение девушки в постели, которая намокла от холодного пота. Сон больше не избавлял Милу от постоянного страха, который она испытывала, находясь у себя в комнате, теперь эти ощущения преследовали её и во сне. Ей снилась ночная дорога, по обочинам окружённая заброшенными домами без дверей и стёкол. Вот она меряет шагами потрескавшийся асфальт, когда впереди появляется высокая смутная фигура какого-то человека. Да, эта фигура отдаленно напоминает человека, но не является им. Замотанная в черные лохмотья, с удлинённым телом и абсолютно гладким лицом, пересеченным россыпью желтоватых вен, на котором, словно сделанные дрелью, зияют два круглых отверстия. Существо втягивает ночной воздух и идёт к Миле, а та убегает в один из домов. Тихо скрипят половицы заброшенного жилища, девушка прячется за сгнившей стеной и слушает, как снаружи ходит этот человек, слушает его хриплое дыхание, слушает дрожащий голос.

— Где же ты? Где же ты? Я найду тебя. Найду. Найду тебя. Где же ты? Я чувствую твой запах. Я знаю как ты пахнешь, я знаю каково ощущать твоё тепло. Теперь я найду тебя. Я слышу твой голос. Я знаю тебя. Теперь я знаю тебя. Где же ты?

Она просыпается с негромким окриком, одеяло валяется на полу, ноги запутались в смятой простыне. Девушка часто моргает, сбрасывая внезапно нахлынувшие слезы, и зажимает рот рукой, чтобы не закричать во весь голос. Где-то в комнате, под высокими потолками, будто вытекает из стен чей-то тихий шепот.

— Где же ты? Я найду тебя. Теперь я знаю тебя. Теперь я знаю тебя…

Мила подрывается и включает свет, лампы вспыхивают, заливая пространство мертвым холодным светом люминесцентных ламп. Шепот глохнет где-то в стенах, рядом с подоконником. За дверью слышится тот самый скрип половиц, что был во сне. Так это сосед стоит под дверью и несет эту чушь! Больше она не может терпеть, больше нет сил! Что делать?! Она хватает телефон и выбегает из комнаты в кухню, оставляя дверь открытой.

Ну конечно. Лёха опять там, в темном коридоре, опять наблюдает и подслушивает. Он отскакивает к стене и провожает удовлетворённым взглядом растрепанную и заплаканную девушку в нижнем белье. Мила пытается звонить риелтору прямо сейчас, посреди ночи. Но та не берет трубку. Она вообще перестала брать её, как только получила деньги за два месяца. Эта старая тварь намеренно сдала чёртову комнату и исчезла.

— Чтоб ты сдохла! Чтоб ты сдохла, сука ты! Тварь! Блядь, чтоб дети твои сдохли! — девушка истошно вопит в безучастный телефон и плачет, лицо покраснело от истерики.

— Тебе что, по морде заехать? Нахрен ты орешь опять посреди ночи? Я спать не могу! — нашёлся Лёха, преграждая путь в коридор.

Он стоит, облокотившись о косяк, и наблюдает за происходящим, кажется, для него это обычное дело. Тёмный взгляд скользит по полуобнаженной фигуре девушки, пока она, часто моргая, пытается переварить его слова. Вот тварь! Он ещё хуже этой суки из агенства.

— Отвали от меня, понял! — кричит она и, отталкивая сутулого мужчину, проскальзывает в коридор.

— Ну сама смотри. — бросает ей вслед уголовник.

Автор: Hagalaz

Пару месяцев назад в итальянской газете промелькнула заметка, что Вилла Каскана, на которой я когда-то побывал, была снесена, и что на ее месте возводят какой-то завод.

Потому более никакая причина не удерживает меня ни от рассказа о тех вещах, которые я собственнолично видел (или вообразил, что видел) в одной из комнат на одном из этажей вышеупомянутой виллы, ни от упоминания об последовавших событиях, которые могут (или нет, на усмотрение читателя) пролить свет на этот случай или быть как-то с ним связаны.

Вилла Каскана была во всех смыслах, за небольшим исключением, превосходно очаровательным жилищем, и, все же, если бы она существовала поныне, ничто в мире — я говорю об этом в буквальном смысле — не могло бы заставить меня ступить на ее порог еще раз, ибо я верю, что дом был одержим призраками самого ужасного и подлинного свойства.

Большинство призраков, в конечном итоге, не причиняют сильного вреда. Они могут, наверное, напугать, но человек, которому они явились, как правило, приходит в себя после их визита. С другой стороны, они могут быть и всецело дружественными и благодетельными. Но явления в Вилле Каскана не были благодетельными, и осуществи они свой "визит" несколько отличным образом, я пришел бы в себя не лучше, чем Артур Инглиз.

Дом стоял на заросшем падубами холме недалеко от Сестри-Леванте на Итальянской Ривьере, будучи обращен фасадом к переливающейся синеве этого зачарованного моря, тогда как позади него возвышалась бледно-зеленая каштановая роща, что карабкалась по сторонам холма, пока не уступала место соснам, увенчивающим склоны контрастной чернотой. Повсюду вокруг холма цвел и расточал ароматы сад в буйстве разгара весны, и запахи магнолий и роз, несомые соленой свежестью морских ветров, текли сродни потоку сквозь прохладные сводчатые комнаты.

На первом этаже дом с трех сторон опоясывала широкая лоджия с колоннами, верх которой образовывал балконы для некоторых комнат на втором этаже. Главная лестница, с широкими ступенями серого мрамора, вела из холла на площадку перед этими комнатами, коих было три, а именно, две больших гостиных и спальня, следующих одна за одной. Спальня была свободна, в отличие от гостиных. От них лестница продолжалась на третий этаж, где были расположены несколько спален, одну из которых занимал я, тогда как по другую сторону площадки второго этажа какие-то полдюжины шагов вели к другим комнатам, которые, на момент описываемых событий, Артур Инглиз, художник, занял под свою спальню и студию. Таким образом, с площадки за дверями моей спальни можно было попасть и на площадку второго этажа, и на ступеньки, что вели к комнатам Инглиза. И, собственно, Джим Стэнли и его жена (чьими гостями я был), занимали комнаты в другом крыле дома, где также находились помещения для прислуги.

Я прибыл как раз к обеду, в сверкающий майский полдень. Сад кричал цветами и ароматами, и особенно приятно было после изжаривающей прогулки вверх от побережья, ступить из раздающейся эхом жары и сияния дня в мраморную прохладу виллы. Лишь (читателю придется поверить мне на слово, не более), в момент, когда я шагнул в дом, я почувствовал, что что-то было не так. Это чувство, должен сказать, было достаточно размытым, хоть и очень сильным, и я помню, что когда я увидел письма, ждущие меня на столе в холле, я пребывал в полной уверенности, что вот оно, объяснение: я убедился, что для меня были какие-то плохие новости. Однако, когда я вскрыл письма, я не нашел объяснений своему предчувствию: мои собеседники все аж сочились благополучием. Но даже явная ошибочность моих предчувствий не рассеяла мое беспокойство. В этом прохладном благоухающем доме что-то было не так.

Я так тщательно это все описываю, потому что это может в общих чертах объяснить, что, несмотря на то, что, как правило, я сплю настолько хорошо, что меня будят на следующее утро почти сразу же после того, как я, укладываясь, погашу свет, в мою первую ночь в вилле Каскана я спал очень плохо. Это еще может объяснить, почему мне снились (если, конечно же, я спал, когда видел то, что я думал, что я это видел) очень красочные и оригинальные сны — оригинальные, я хочу сказать, в том смысле, что вещи, которые, насколько мне известно, прежде никогда не посещали моего сознания, заполонили его потом. Но, в любом случае, в дополнение к зловещему предчувствию, что-то из слов и событий, случившихся во второй половине дня, могли подтолкнуть мое сознание к тому, что, как я думал, случилось той ночью, и будет не лишним упомянуть их в том числе.

После обеда, значит, я пошел осматривать дом с миссис Стэнли, и во время нашей экскурсии она упомянула, правда, о незанятой спальне на втором этаже, в которую можно было попасть из комнаты, в которой мы завтракали.

— Мы ее оставили свободной, — сказала она, — потому что, как ты видел, у нас с Джимом есть очаровательная спальня и гардеробная в другом крыле, и если бы мы заняли эту спальню сами, то пришлось бы превратить столовую в гардеробную, а есть пришлось бы на первом этаже. Но так как, собственно, наша маленькая квартирка находится там, маленькая квартирка Артура Инглиза — в другой части дома, а я помню (ну разве я не прелесть?), что ты говорил когда-то, что чем выше в доме ты живешь, тем тебе комфортнее. Ну я и выделила тебе комнатку на самом верху, вместо той спальни.

Честно говоря, сомнения, такие же размытые, как мои тревожные предчувствия, пробежали по моему сознанию в этот момент. Я не понимал, почему миссис Стэнли должна была объяснять все это, если только объяснять не требовалось больше. Я допускаю, следовательно, что мысль о том, что что-то в незанятой спальне нуждается в дополнительных объяснениях, была постоянно в моих мыслях.

Второе событие, которое могло быть причиной моих видений, было следующее.

За обедом разговор в какой-то момент свернул на призраков. Инглиз, с непоколебимой уверенностью, озвучил собственные убеждения, что любой, кто, возможно, верит в существование сверхъестественных феноменов, недостоин называться даже ослом. Тема сразу же выпала из обсуждения. И, насколько я могу припомнить, больше не было сказано и не произошло ничего такого, что могло бы иметь отношение к последующим событиям.

Мы все отправились спать довольно рано, и лично я зевал по пути наверх, чувствуя себя отвратительно сонным. В моей комнате было достаточно жарко, и я открыл настежь все окна — снаружи полилися белый свет луны и любовные песни соловьев. Я быстро разделся, лег в постель, и хотя чувствовал себя настолько сонным ранее, сейчас я не чувствовал ни малейшей потребности во сне. Однако, я был вполне удовлетворен тем, что не сплю: я не крутился или вертелся, я чувствовал себя полностью счастливым, слушая соловьев и глядя на лунный свет. Затем, возможно, меня все же сморило, и то, что последует, было сном. Так или иначе, я подумал, что через какое-то время соловьи перестали петь и луна зашла. Я еще подумал, что если по какой-то необъяснимой причине, я собираюсь лежать без дела всю ночь, то я мог бы в таком случае почитать, и вспомнил, что я оставил книжку, которой тогда увлекался, в столовой на втором этаже. Поэтому я выбрался из постели, зажег свечу и спустился вниз. Я зашел в комнату, увидел на боковом столике книжку, за которой я пришел, и затем, в этот момент, заметил, что дверь в свободную спальню была открыта. Странный серый свет, не восход и не лунный, исходил из нее, и я заглянул внутрь. Прямо напротив двери стояла большая кровать с пологом на четырех столбиках, в головах которой висел гобелен. Затем я увидел, что сероватое свечение исходило от кровати, или, вернее, от того, что было на кровати. Вся постель была покрыта большими гусеницами, по полметра или больше в длину, которые ползали по ней. Они слегка светились, и комната была озарена их светом. Вместо присосок, как у обычных гусениц, у них были ряды клешней, как у крабов, и они двигались, захватывая то, на чем они лежали, своими клешнями, а потом подтягивая тело вперед. Эти омерзительные насекомые были желтовато-серого цвета, и их тела были покрыты беспорядочными шишками и опухлостями. Должно быть, здесь были сотни этих существ, и они образовывали подобие колыхающейся, ползучей пирамиды на постели. Внезапно, одна из тварей упала на пол с мягким мясистым шлепком, и несмотря на то, что пол был из бетона, ее ножные клешни схватили его так, будто это была замазка, гусеница поползла назад и вновь оседлала кровать, присоединившись к своим ужасающим компаньонам. У них не было лиц, как таковых, но с одной стороны у них был рот, который косо приоткрывался во время дыхания.

Затем, пока я смотрел на них, мне показалось, будто бы они все внезапно осознали мое присутствие.

Все рты одновременно повернулись в мою сторону, и в следующий же момент они начали падать с кровати на пол с этими мягкими мясными шлепками, и, извиваясь, ползти ко мне. На какую-то секунду паралич, как во сне, овладел мной, но в следующую же секунду я бежал по ступенькам в свою комнату, и я помню холод мраморных ступеней на моих голых ступнях. Я ворвался в свою спальню и захлопнул дверь за собой что есть силы, и затем — я точно в этот момент был в полном сознании — я пришел в себя, стоя рядом со своей кроватью, истекая потом от ужаса. Грохот захлопываемой двери все еще звенел у меня в ушах.

Но ужас, который поселился во мне, когда я увидел этих нечистых тварей ползающих по кровати или мягко падающих на пол, не ушел, как можно было бы ожидать, если бы это был кошмар. Проснувшийся, теперь, даже если прежде я спал, я вообще не мог придти в себя после страшного сна — мне вообще не казалось, что спал. И вплоть до самого рассвета, я сидел или стоял, не осмеливаясь лечь, думая о том, что каждый шорох или движение, которые я слышал, были приближением гусениц. Для тех, кто с легкостью щипает бетон, деревянная дверь была детской забавой — даже сталь бы их не удержала.

Но вместе с наступлением прелестного и возвышенного дня ужас сгинул. Вновь мягко зашептал ветер, и безымянный страх, чем бы он ни был, пропал, тревога улеглась. Поначалу рассвет разгорался бледно, потом восток окрасился розовым, как грудка голубки, а затем яркое зарево солнечного света распространилось по всему небу.

• • •

В доме существовало замечательное правило, позволявшее каждому завтракать тогда и где он желал, поэтому я не видел остальных обитателей до обеда, так как завтракал у себя на балконе, а затем писал письма и занимался своими делами. По правде сказать, я спустился в столовую довольно поздно, когда остальные трое уже приступили к еде. Между моими вилкой и ножом лежала картонная коробочка из–под пилюль, и как только я сел, Инглис сказал:

— Взгляните на это. Вы ведь интересуетесь естествознанием. Я нашел ее ползающей по моему покрывалу прошлым вечером и не знаю, что это.

Полагаю, еще не открыв коробочку, я уже подозревал, что в ней находится. Внутри, как бы там ни было, находилась маленькая гусеница желтовато–серого цвета со странными выростами и утолщениями на тельце. Она была невероятно активна и бегала туда–сюда в своей тюрьме. Ее ножки были непохожи на конечности какой–либо гусеницы, что мне приходилось видеть: они были похожи на клешни рака. Я взглянул и тут же закрыл коробочку.

— Нет, я не знаю, что это, — сказал я, — но она выглядит достаточно неприятно. Что вы собираетесь с ней делать?

— О, я хочу оставить ее у себя, — ответил Инглис. — Она начала окукливаться, и мне хочется узнать, что за бабочка из нее выйдет.

Я снова открыл крышку и понял, что эти торопливые движения действительно были началом прядения паутины для кокона. Тут Инглис снова заговорил:

— У нее забавные ножки. Прямо как клешни у рака. Как на латыни рак? А, точно, cancer. Так что, если она уникальна, окрестим ее Cancer Inglisensis.

Тут что–то случилось в моем мозгу, как будто внезапно мой собственный навязчивый страх перед ночным видением соединился с произнесенными Инглисом словами. Повинуясь импульсу, я схватил коробочку и выкинул ее вместе с гусеницей из окна. Прямо под ним проходила гравиевая дорожка, а чуть дальше над чашей бил фонтан. Картонка упала как раз в середину водоема.

— Что же, видимо адепты оккультного не любят факты, — рассмеялся Инглис. — Бедная моя гусеница!

Разговор вновь перешел на другие предметы, и я привожу здесь все эти незначительные подробности, перечисляя их в той последовательности, в какой они происходили, лишь затем, чтобы быть уверенным, что записал все, касавшееся оккультизма или гусениц. Но в тот момент, когда я выкинул коробочку из–под пилюль в фонтан, я потерял голову: моим извинением может быть, как это, наверное, понятно, лишь то, что ее обитательница была точнейшей миниатюрной копией тех существ, что я видел на кровати в незанятой спальне. И хотя преобразование этих видений в кровь и плоть — или что там есть у гусениц — должно было избавить меня от ужаса прошедшей ночи, на самом деле оно произвело обратный эффект, сделав шаткую пирамиду на постели еще более ужасающе реальной.

• • •

После обеда мы провели пару часов, лениво прогуливаясь по саду или сидя в лоджии, и, должно быть, стукнуло уже четыре часа, когда мы со Стенли отправились купаться вниз по дорожке, которая проходила мимо фонтана, куда я выкинул упаковку с гусеницей. Вода была прозрачной и мелкой, и на дне я увидел то, что осталось от коробочки. В воде картон раскис и превратился в несколько жалких полосок и обрывков мокрой бумаги. В центре фонтана была установлена итальянская скульптура Купидона, державшего в руках бурдюк, из которого лилась вода. На его ногу и взобралась гусеница. Хотя это было странно и практически невероятно, но она пережила разрушение своего узилища и сумела выбраться из воды, а теперь устроилась на суше вне досягаемости, покачиваясь и виляя — прядя кокон.

И пока я смотрел на нее, мне вновь стало казаться, что, как и гусеницы, которых я видел прошлой ночью, она заметила меня. Выпутавшись из окружавших ее нитей, тварь поползла вниз по ноге Купидона, а затем поплыла, по–змеиному извиваясь, через бассейн фонтана прямо ко мне. Она передвигалась с невероятной скоростью (то, что гусеницы умеют плавать, стало новостью для меня) и уже в следующий момент взбиралась по мраморному бортику бассейна. Тут к нам присоединился Инглис.

— Смотри–ка, это же наша старая знакомая, Cancer Inglisensis, — воскликнул он, увидав создание. — Как она ужасно спешит!

Мы стояли совсем рядом на дорожке, и гусеница, оказавшись в каком–то ярде от нас, остановилась и начала покачиваться, как будто сомневаясь, в каком направлении ей двигаться. Потом, кажется, она приняла решение и подползла к ботинку Инглиса.

— Я ей нравлюсь больше, — сказал тот. — Но я вовсе не уверен, что она нравится мне. И раз уж она не тонет, думаю, мне стоит…

И он стряхнул гусеницу с ботинка на гравий и раздавил ее.

• • •

После полудня воздух стал тяжелеть — с юга, без сомнения, надвигался сирокко. В эту ночь я снова поднялся к себе, чувствуя сильную сонливость, но, несмотря на мою, так сказать, дремоту, у меня была уверенность сильнее, чем прежде, что в доме происходит нечто странное, что близится нечто угрожающее. Но я тут же уснул, а потом, не знаю, как скоро, вновь пробудился — или мне показалось так во сне — с ощущением, что мне нужно немедленно подняться, или будет слишком поздно. Какое–то время (бодрствуя или во сне) я лежал, борясь со страхом, убеждая себя, что стал жертвой собственных нервов, расстроенных сирокко и тому подобным, и в то же время другой частью сознания вполне ясно осознавая, что каждый момент промедления добавлял опасности. В конце концов, второе чувство стало непреодолимым, я надел халат и штаны и вышел из своей комнаты на площадку. И тут же понял, что уже протянул слишком долго, и теперь было поздно.

Вся площадка этажом ниже скрылась под массой гусениц. Двойные двери в гостиную, из которой можно было попасть в спальню, где я видел их прошлой ночью, были закрыты, но гусеницы просачивались через щель под ней и одна за другой проникали сквозь замочную скважину, сначала вытягиваясь чуть ли не до толщины волоса, и снова утолщаясь на выходе. Некоторые, как будто исследуя, тыкались в ступени, ведущие к комнате Инглиса, другие карабкались на первую ступеньку лестницы, на вершине которой стоял я. Площадка была полностью покрыта сероватыми телами, я был отрезан от выхода. Леденящий ужас, какой я не смог бы описать никакими словами, сковал меня.

Затем, наконец, основная масса созданий начала двигаться, наползая на ступени, которые вели в комнату Инглиса. Мало–помалу, подобно омерзительной волне из плоти, они хлынули на площадку, и, как я видел благодаря исходившему от них сероватому свечению, подползли к двери. Вновь и вновь пытался я закричать и предупредить художника, в то же время страшась, что твари могут обернуться на звук голоса и взобраться по лестнице ко мне, но, несмотря на все усилия, из горла не исходило ни единого звука. Гусеницы подбирались к петлям двери, проходя сквозь щели так же, как делали раньше, а я все еще стоял на месте, предпринимая бесплодные попытки докричаться до Инглиса и заставить его бежать, пока еще было время.

Но вот площадка окончательно опустела: все твари забрались в комнату, и я впервые ощутил холод мрамора, на котором стоял босиком. На западе только начал разгораться восход.

• • •

Через полгода я повстречал миссис Стенли в загородном доме в Англии. Мы обсуждали самые разные предметы, и тут она сказала:

— Кажется, я не видела тебя с тех пор, как месяц назад получила эти ужасные известия об Артуре Инглисе.

— Я ничего не слышал, — ответил я.

— Нет? У него рак. Ему не советуют даже делать операцию, потому что нет никакой надежды на излечение: доктора говорят, что болезнь распространилась по всему телу.

За все эти шесть месяцев я не думаю, что прошел хоть один день, когда я не вспоминал бы о том сне (или как вам угодно это называть), который видел на Вилле Каскана.

— Разве не ужасно? — продолжала миссис Стенли. — И я никак не могу отделаться от мысли, что он мог…

— Подхватить его на вилле? — закончил я.

Она взглянула на меня в немом изумлении.

— Почему ты так говоришь? — спросила она. — Откуда ты знаешь?

После этого она рассказала мне следующее. В той спальне, что при мне стояла пустой, годом раньше скончался человек в терминальной стадии рака. Миссис Стенли, конечно же, послушалась советов и ради предосторожности не позволяла никому спать в этой комнате, которая была так же основательно продезинфицирована, заново отмыта и окрашена. Но…

Автор: Эдвард Фредерик Бенсон

Сов. секретно

СССР

НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ

ВНУТРЕННИХ ДЕЛ

г. МОСКВА

ПРИЛОЖЕНИЕ №1 К ОТЧЁТУ

Перевод текста дневника немецкого офицера, найденного в аномальной зоне

Документ представляет собой записную книжку размером 15x10 см в переплёте из коричневой ткани. На обложке тиснёная серебряная эмблема германских военно-воздушных сил (люфтваффе) — летящего орла со свастикой в когтях. На форзаце чернильная надпись: «Собственность обер-лейтенанта Клауса Бертольда Хоффмана, парашютно-десантные войска. Эрфурт, Готтхардштрассе, 13». Все дальнейшие записи сделаны карандашом. Несколько листов в начале вырвано.

«...задание на территории большевиков. Что именно потребуется от моих людей, пока не известно, и эта неизвестность тяготит меня. Впрочем, могу поспорить на сотню рейхсмарок, что дело будет как-то связано с тем чёртовым городом с именем Сталина! Войска фюрера успешно отвоёвывают его у Советов, и думаю, какая-нибудь неожиданная диверсия в тылу русских лишний раз снизит их боевой дух. Завтра мне передадут пакет с заданием, и я подтвержу свои догадки.

27 сентября.

Я не ошибся! Взвод действительно десантируется в районе Сталинграда, чтобы вывести из строя железную дорогу, по которой поставляют снабжение, и перекрыть кислород Иванам. Наконец-то работа! Если всё пройдёт гладко, очередной крест мне обеспечен.

28 сентября. 8:14.

Всё пошло не так. "Юнкерс" без каких-либо видимых причин рухнул — похоже, будто пилот заснул и бросил управление. Оба сразу? И штурман тоже спал? Так или иначе, мы почувствовали, что падаем, и, после недолгих попыток достучаться в кабину, я отдал приказ покинуть борт. Положение самолёта характеризовалось как крутой штопор, и прыгать было откровенно опасно, но у всех моих людей хватило профессионализма долететь до земли. Точка приземления — окраина рощи в глухой степи. Заметные рукотворные ориентиры отсутствуют.

(Несколько букв смазано. Почерк сбивается, становится торопливым.) Пропал унтер-офицер Кох. Мы искали больше часа. Как может исчезнуть человек в редком лесочке посреди чистого поля? Да не просто человек, а солдат специального десантного подразделения в полном вооружении? Так или иначе, мы не можем задерживаться здесь надолго. Я рискую, оставляя на дереве записку с указанием примерного направления отхода. Прочтёт ли её хоть кто-нибудь?..

16:42.

Понятия не имею, где мы. Компас будто бы сошёл с ума. Первоначальная попытка определить район приземления по карте оказалась неудачной, и мы шли, следуя ошибочному расчёту. Мне показалось, что именно эта дорога выведет нас к железной дороге. Но даже через многие часы пути проклятая степь не собиралась заканчиваться, и уже показалось, что отряд ходит кругами, когда Герман заметил на горизонте дома. Это брошенная деревня. Внешне выглядит жилой — дома не покосились, металлические предметы не тронуты коррозией, окна целы. Можно найти бытовую утварь. Но ни одного человека или домашнего питомца здесь нет. Это странно само по себе, но ещё большее удивление вызывают вещи в домах. Всё будто из прошлого столетия. Одежда из самодельной ткани, прялки с колесом, деревянная посуда. Похоже на музей. Эта страна действительно отсталая до невозможности. Любопытно, что никакой большевистской символики вроде красных флагов мы не нашли.

(Пустая страница.)

1. Где мы находимся? Почему на карте отсутствует похожая местность?

2. Где находятся жители деревни? По каким причинам они покинули её?

(Ниже лист испещрён крестиками, спиралями и прочими не имеющими смысла знаками, как если бы автор машинально водил карандашом по странице.)

Я НЕ ЗНАЮ.

18.15.

Скоро стемнеет. Придётся здесь заночевать, а с рассветом выйти в путь. Не удалось ни определить свои координаты, ни заставить радиотелефон уловить хоть одну частоту. Покидать деревню ночью не вижу смысла — до самого горизонта лишь трава, и только Бог знает, на сколько километров эта глухомань тянется ещё. Заблудиться будет равнозначно смерти. К сожалению, эта вынужденная ночёвка не радует. Местные жители не найдены, несмотря на тщательные осмотры подвалов и сараев. Также было обнаружено, что в данной местности отсутствуют животные и птицы. Будто Гаммельнский крысолов всех увёл.* Люди пытаются хоть как-то развеять её разговорами и игрой на губных гармошках, но я вижу – они боятся. Мне самому часто кажется, что из темных окон кто-то смотрит в спину.

19:03.

Нервный припадок у ефрейтора Берга. Помнится, в личном деле он охарактеризован как боец спокойный и хладнокровный. Что ж, все лгут, и даже психиатры из KWEA.**

21:37.

В самом большом доме обустроен лагерь, чтобы переночевать. Разожжены костры для лучшей видимости. Четверо бойцов расставлены караулом вокруг дома, четверо отдыхают. Я не сплю, а периодически проверяю караулы. Ночью нужно будет их сменить.

(Чрезвычайно быстрый, неразборчивый почерк.) Проклятье! Все четверо исчезли на посту! Я не понимаю, в чём дело. Нет ни следа в сторону, словно они вознеслись на небеса. Костры совершенно погасли, даже не тлеют. Я пишу это, пока оставшиеся люди готовятся к бою. Диверсия?

(время и дата не указаны)

(Пляшущий почерк. На странице следы крови.) Теперь-то я понимаю, куда девались люди. Их сожрала темнота. Стоит человеку оказаться никем не видимым, и нечто уносит его. Оно способно окутать мраком и поглотить. Ещё никогда мне не было так страшно. На моей пряжке написано: "Бог с нами". Так пусть же Он сделает так, чтобы костёр не погас до рассвета.

Осталось двое, я и Герхард. После выхода из дома первым пропал несчастный Берг — истерически закричал, бросил оружие и побежал в темноту. Как только он исчез из виду, вопли просто оборвались на полуслове. Вторым ушёл Коулманн. Когда он уронил фонарь и лампа разбилась, на него никто не успел посмотреть. Мы лишь услышали вскрик. Майер начал палить во все стороны, не понимая, что вокруг никого нет. Успокоив его, мы решили выбираться из этого проклятого места, ибо даже у костра оставаться было опасно. Мы крались меж домов спина к спине, освещая фонарями всё вокруг, но это не помогало — через два метра начиналась непроглядная темнота. Кажется, будто мы шли несколько часов, но луч фонаря иногда всё ещё освещает стену или телегу. Эта деревня бесконечна.

Спустя время Майер заметил прямо перед собой что-то и с диким криком вновь открыл огонь. Герхард попытался его остановить, но получил пулю. И вот он лежит у огня с бинтами на животе. Он жив, но в глазах нет ни капли смысла. Майера я застрелил сам. Кстати, тьма поглощает и мёртвых тоже. Теперь у нас нет никаких шансов уйти, даже если рассвет наступит. Я не знаю, зачем продолжаю писать. Возможно, это спасёт кого-то, кто придёт сюда, от нашей судьбы. Костёр гаснет, и неумолимо слипаются глаза. Прости меня, мама.

* Имеется в виду персонаж германской легенды, якобы похитивший всех детей в городе Гаммельн. — Прим. перев.

** Kreiswehrersatzamt, букв. "рекрутское управление" — структура, аналогичная военным комиссариатам. — Прим. перев.

Переводчик

Ст. л-нт ПЕТРЕНКО

Командир специального поискового отряда

Подполковник МАРТЫНОВ

Народный комиссар внутренних дел

Маршал Советского Союза БЕРИЯ

Я сидел в кресле и почти засыпал, когда из состояния приятной полудрёмы меня вывел звук ключа, поворачивающегося в замке. С работы (а может, с очередной гулянки) возвращалась она. Я хотел было выйти в коридор, чтобы встретить её, но подниматься с тёплого насиженного места очень не хотелось. Она прошла в комнату, едва удостоив меня взглядом, и сразу потянулась к кнопке включения компьютера.

Признаться, отношения между нами уже давно не были такими тёплыми, как в самом начале; Она больше не пищала от восторга, прижимая меня к себе, а я не особенно радовался её редким проявлениям заботы. Мне хватало того, что она всегда следила за тем, чтобы я был накормлен и не сильно переживал, что большую часть времени дома она проводила перед компьютером.

Я мельком взглянул на часы, стоящие на компьютерном столе. Уже почти девять; скоро должны были прийти мои друзья. Общение с ними скрашивало моё весьма скучное существование. Самое интересное, что она была настолько погружена в свой виртуальный мир, что, по-моему, даже не замечала того, что ко мне почти каждый день приходят товарищи. Нет, мы, конечно, не дебоширили, не шумели и дела свои обсуждали вполголоса, но всё-таки настолько вопиющая невнимательность с её стороны вызывала во мне некоторую досаду.

Мои мысли прервал шорохи в коридоре. «Пришли!» — обрадовался я, вскочил с кресла и побежал встречать гостей. За спиной я услышал, как хлопнула дверь, ведущая из комнаты в коридор, и она раздражённо проворчала «Как надоел бегать туда-сюда. Вот и сиди в прихожей». Это было немного обидно, но зато мы с товарищами теперь могли спокойно пообщаться, не опасаясь того, что она услышит нашу беседу и поднимет крик.

Мои гости уже стояли в передней; их было двое. Один из них был настолько худым, что его старая выцветшая рубашка висела на нём, как на вешалке; на голове его почти не было волос, а руки постоянно дрожали. Его друг выглядел намного мощнее, но и намного старше; всё тело его покрывали шрамы от оспы, а вместо одного глаза зияла пустая глазница. Разговаривал он очень странно, будто голос его воспроизводил какой-то сломанный компьютер с испорченными вконец динамиками.

Они радостно поприветствовали меня.

— Ну что, — спросил тощий. — Всё остаётся в силе?

Я замялся.

— Не знаю, ребята. Вообще, конечно, я хотел бы уйти. Но мне её жалко. Всё-таки шесть лет вместе...

— И что же? — засмеялся своим синтетическим смехом рябой. — А очень ты с ней счастлив? Много она тебе хорошего делает? Ты вспомни, она когда последний раз с тобой хотя бы поздоровалась, когда домой пришла?

Я молчал.

— То-то и оно; — подытожил худой. — А нам без тебя не справиться. А ты посмотри на нас, какими мы сделались. И ещё целую вечность нам так жить. А ты нам поможешь, мы замену себе найдём — и будем свободны, как птицы.

Рябой нахмурился. Я знал, что с птицами у него связана какая-то нехорошая история. Вроде бы, по милости какого-то хищного пернатого он и лишился своего глаза, но расспрашивать подробнее я не хотел.

— Плевать на птиц; — проскрежетал он. — Мы просто не хотим больше находиться в этом аду. Но пока мы не найдём того, кто там нас заменит, никуда не денемся. А тебе и делать ничего не придётся: просто проведёшь нас к ней, да и дело с концом.

Я помолчал. С ними ведь и правда хорошо: знают тысячи вещей, весёлые, смелые. А почему не уйти? Что я потеряю? Её вечно кислое лицо, её равнодушие?

— Я согласен; — наконец сказал я.

— Вот и славно. Тогда завтра жди нас в это же время. Последний раз, значит, у тебя собираемся. Дело важное; не подведи нас; — обрадованно протараторил худой, и мы распрощались. Рябой из-за своей частичной слепоты, уходя, задел вешалку и уронил её пальто.

Только мои гости ушли, как она распахнула дверь и увидела содеянное моим неловким другом.

— Ну и зачем ты это сделал? — закричала она, поднимая пальто. Пошёл вон из коридора, иди спать!

Я только ухмыльнулся про себя, вернулся в своё кресло и задремал. В таком состоянии полудрёмы я провёл всю ночь, и почти весь день до её возвращения с работы.

— А ты всё валяешься, бездельник; — хмыкнула она и засела за свои игры, даже не переодевшись в домашнее.

«А то от тебя человечеству неоценимая польза», подумал я и хотел снова закрыть глаза, как услышал шорох в коридоре. Рановато сегодня явились, однако; видать, не терпится им поскорее обставить наше дело.

— Прекрати немедленно! — крикнула она, не отрываясь от монитора. Вот дура-то, говорил я себе, пробегая мимо неё в коридор; уж совсем утратила связь с миром.

Мои друзья были взволнованы; им явно не терпелось приступить к исполнению нашего плана.

— Ты готов? — не здороваясь, прошептал рябой.

Я в последний раз задумался. Да, мне было её жаль, но мысль о свободе и путешествиях оттеснили жалость на второй план. Тем более, это были скорее ностальгические сожаления о прошлых временах, а я их почти и не помню.

— Готов; — ответил я.

— Ну, веди нас тогда.

И мы отправились прямиком к ней в комнату. В общем-то, вся моя задача заключалась в том, чтобы провести их через её порог; дальше коридора без моего сопровождения им было, по словам худого «решительно никак не пройти». Я же идеально подходил в качестве проводника, и при этом был первым, кто согласился это сделать. Другие же, по рассказам моих товарищей, отказывались и гнали их прочь, только услышав об их просьбе.

На ней были надеты наушники, и она не слышала, как за её спиной появились трое: я, высохший почти до состояния скелета мужчина и изрытый оспой высокий старик. Я подошёл к ней и тронул её за колено. Она вздрогнула, отдёрнула ногу, но от своих дел не оторвалась.

Тогда я подошёл к маленькому столику за её спиной и сбросил с него её кошелёк и ключи. Звук получился достаточно громким, чтобы привлечь её внимание; она обернулась и увидела моих друзей. Она побледнела и застыла на месте; от страха она не могла даже закричать. Мне стало даже несколько обидно за товарищей: ну, не красавцы, не щеголяют в фирменной одежде, как её кавалеры.

Худой подошёл к ней; она закрыла глаза. Он аккуратно снял её со стула и понёс к коридору. Рябой же в это время бормотал что-то вроде «За нас двоих забирайте, за нас двоих забирайте. За себя отдаём, сами уходим». На секунду в квартире погас свет; когда электричество снова заработало, я увидел, что дома остались только мы втроём; она пропала без единого следа.

Рябой наклонился ко мне и почесал меня за ухом.

— Хороший котик, — рассмеялся он. — Вот теперь всё — можем идти. Переживаешь за хозяйку? Ну, да брось: у нас в аду не так уж и плохо. А может, и она кого-нибудь вместо себя отдаст и снова сюда вернётся. А ты нам помог, и сам в выигрыше. Мы теперь по миру находимся: сколько лет мы его не видели. И ты с нами: а то так бы и сгнил тут в духоте и в тесноте.

***

По вечерней улице медленно шли двое мужчин и пушистый серый кот.

Автор: Snedronningen

Здравствуй, дорогой втыкатель!

Пишу первый раз, проба пера так сказать. Если стори окажется говном, очень прошу не обсирайте, а просто удалите (или скажите мне как это сделать, сам не умею пока). Причины писанины две.

Во-первых мне люб жанр крипи, а во-вторых мне просто необходимо выложиться, чтоб не держать произошедшее в себе. Как я уже проболтался, писать буду о том, что произошло со мной лично, почти никаких выдумок.

Переживать страшные вещи и читать о страшных вещах штуки разные, так что понятия не имею насколько эта история прокатит, как нечто способное напугать. Если честно, я рассчитываю на то,что анонимус объяснит, что я просто спятил (если повезет еще и диагноз поставит) и ничего жуткого и сверхъестественного на самом деле не произошло со мной. Погнали.

Дело было лет семь назад. К тому времени я около года работал в юридической конторе в ДС2.

Это было первое место работы, и попал я сразу в пекло. Начальник - женщина, весь остальной коллектив, за минусом главнюков, с которыми почти не пересекаешься - тоже женский. В силу своей космической природной забитости, я всю жизнь довольно успешно старался избегать пересечения с противоположным полом. За тот год у меня вышло, хоть я того и не хотел, изрядно похудеть и в несколько раз увеличить дозу потребляемого никотина. Нервная работа? Нет скорее неуместно-дерганное отношение к ней, ну и к коллективу, само собой.

В одни замечательные июньские выходные мне удалось сделать себе подарок. После месяца мытарств с документами, несмотря на дергающийся маслянный глаз, в охотничьем магазине мне продали Вещь, которую я давно хотел, (хоть и не знаю зачем) - помповое ружье 12 калибра.

Что может делать забитый сыч с охотничьим ружьем? Ну много чего. Например, прийти с ним домой и разобрать его, а потом снова собрать. Зарядить туда несколько патронов, потом выщелкнуть их один за другим, долго разглядывать какие следы оставляют механизмы оружия на латунных частях боеприпасов. Его еще можно смазать и почистить (правда измагазину оно уже итак смазанное достается), поставить в несгораемый шкаф, а потом передумать, достать его, разобрать и снова поставить в несгораемый шкаф. Полезная штуковина вобщем.

Знатоки серии сатирических мультиков - Саус Парк, которые еще помнят первый сезон, отснятый еще в 90-х, могут помнить такой коротенький эпизод: в одной из серий Школьный учитель - мистер Гаррисон, из зависти задумывает убить свою давнюю школьную знакомую, которая несправедливо стала крупной шишкой. Для этого он покупает в магазине Джимбо охотничью винтовку, становится перед зеркалом с ружьем, пытается делать грозный вид, смотря своему отражению в глаза со словами:

-Ты мне это говоришь? Ты мне это говоришь? Здесь больше никого нет! значит ты мне это говоришь.

Дальше следует сатирическая ситуация пародирующая покушение на президента США - Кеннеди.

Как наверное уже понял догадливый втыкатель, этот коротенький эпизод, я, как фанат SP просто не мог не воспроизвести, спародировав пародистов. Сделать это мне пришло в голову утром в понедельник. Было еще рано, время подурачиться оставалось. Собравшись на работу, нахлобучив на себя рабочую спецодежду (просторный деловой костюм в тонкую светлую полоску, который за год работы в конторе стал почему то мне велик), вытащив ружье из шкафа и собрав его я направился к зеркалу в прихожей.

Зеркало в прихожей съемной однушки ничего особенного собой не представляло, - обычное совковое, обшарпанное трюмо, прямо рядышком с входной дверью. Встал чуть поодаль от стекла, так чтобы влезть целиком и главное, что бы целиком, в узкие рамки зеркала влезла пушка, которая в длину была почти полтора метра.

-Ты мне это говоришь? Ты мне это говоришь?

С полминуты покорчив серьезную морду и, удовлетворившись результатом, я растянул широченную лыбу.

Как приходит чувство страха? В смысле, понятно от чего оно бывает, но какими ощущениями оно приходит? Не знаю, наверное у каждого человека это очень субъективно. Лично у меня, в первый момент испуга, затылок и область между лопаток покрываются плотным слоем мурашек. Кожа на остальном теле, по ощущениям, вся устремляется туда, за затылок. В такие моменты я физически чувствую как разглаживается кожа на лбу и вытягивается лицо.

Мое отражение, как мне известно из школьного курса физики (оптики), должно, по хорошему, в точности повторять все мои движения. Тот я, который стоял по ту сторону зеркала не стал давить широченную лыбу, и вообще какое-либо подобие улыбки. Не выказало оно и последовавшего, за нарушением законов физики, испуга. На меня, из узкого зеркального проема, с презрительно-злобным похерфейсом смотрел молодой парень, в деловом костюме не по размеру, и помповым ружьем в руках.

Первая мысль - привести в движение ноги, проросшие прямо через летние деловые туфли в пол, упрямо отказывалась покидать скованную шоком голову, и устремляться в эти самые ноги. Мне пришлось целую вечность смотреть в глаза недоброму вооружённому товарищу по ту сторону стекла. Понятия не имею может ли "зеркальное" ружье стрелять, но тот факт, что отражение перестало просто пялиться на меня и начало переводить оружие из положения "на груди" в положение "готовность к стрельбе от бедра", чего настоящий я и не думал делать, заставил меня резко протрезветь и скрыться подальше из поля зрения зеркала в глубь квартиры. Минут 5 к ряду я слушал тишину. Знаете, с таким напряжением до звона в ушах, будто у меня над головой только что убили комара, прихлопнув его между резиновыми лопатами.

Что имеем? Ровно через час моей физиономии обязательно следует показаться на работе и приступить к выполнению служебных обязанностей. Добираться сорок минут так, что все нормально, должен быть вовремя без проблем. Почти. Нервный звонкий истеричный смешок был вызван абсурдной фантазией на тему того, как я буду объясняться с надменной начальницей. И в подробностях расскажу, как я изготавливал веревку из простыней чтобы выбраться из квартиры и направиться к офису.

-Адский бред, Антон, напиши объяснительную на кой черт ты выбирался из квартиры по простыням.

-Но, Мариванна (ее звали конечно совсем по другому, да и разница в возрасте у нас была не больше пары лет), меня не выпускало вооруженное зеркало!

Примерно через 15 минут, надежду поселила странная, не очень то логичная мысль: Я подходил к зеркалу с незаряженным ружьем, так что по идее у "зеркала" не должно быть патронов. Если особо не пялиться на свое отражение, а вместо этого быстренько прошмыгнуть к двери, схватить свой коричневый рабочий портфель из толстой кожи, крутнуть замок и выбежать, то должно как то проканать. Отлично звучит. Так и сделаю.

Понадобилась вечность чтобы решиться.

По дороге на работу трясясь в вагоне и по 30 раз в минуту читая надпись "не прислоняться", в четыре слоя гонял по нервишкам мысли достойные наркотического бреда из фильмов Гильяма (Бразилия, Страх и ненависть в Лас-Вегасе, 12 Обезьян).

Вот, мое злобное отражение, не успев разделаться со мной у выхода из квартиры, в своем зеркальном мире, не расставаясь с зеркальным оружием прихватило зеркальные патроны из зеркального шкафа.

Не прислоняться.

Открывает зеркальную дверь квартиры, в зеркальном многоэтажном доме, и устремляется по зеркальным тротуарам к зеркальному метро, повторяя мой путь.

Как вы прокомментируете свое опоздание, Антуан Антуанович!?

Покупает у зеркальной кассирши зеркальный жетон на зеркальные деньги.

Не прислоняться

Какую все таки хорошую, с тактической точки зрения я выбрал позицию в вагоне. Отсюда мне не нужно встречаться взглядом с "собой" в окнах вагона, а также видно всех пассажиров по поведению которых можно понять не видят ли они, со своего угла обзора, странное поведение моего отражения.

ПИШИ ОБЪЯСНИТЕЛЬНУЮ

Не успев дойти до турникета, моя зеркальная копия попадается двум зеркальным ментам, которые беззвучно открывая рот, задают хоть и зеркальные, но вполне логичные вопросы на тему собранного для стрельбы и заряженного зеркального оружия в черте зеркального города.

А было бы неплохо, если бы его насмерть забили зеркальными резиновыми дубинками в зеркальном отделении.

Пиши объяснительную и приступай к работе. У тебя еще в пятницу иск по "рогам и копытам" должен был быть подан, а ты даже ответчику документов до сих пор не направил. Еще и проспал пол дня и ПЕРЕСТАНЬ ПРИСЛОНЯТЬСЯ!

Сенсация! Дух совкового трюмо унижает вооруженного сыча в его собственном доме!

Ваш покорный толком уже и не помнит, что там писалось в объяснительной по поводу полуторачасового опоздания и больной бабушки. Тот рабочий день прошел дерганней обычного, само собой пришлось задержаться. Голову, весь день не покидали мысли и безосновательные догадки, на тему утреннего происшествия, разной степени глупости. Отчетливо помню только какую-то странную радость от того, что сейчас начало лета и темнеет очень поздно. Ну какая разница, скажите мне, когда там темнеет? Все равно эта дикость случилась утром, при свете солнца из кухонного окна, и электрической лампочки. Не последнюю роль в тогдашнем тихом срыве играл тот факт что мне очень не хотелось приближать момент возвращения домой. К зеркалу.

Гугление психиатрии с рабочего компа ничего не дало.

Уже перевалило за восемь вечера, на меня перестали (или просто устали) гнать по поводу опоздания и косяков. Да и в офисе остался один я да начальница. Я бы с радостью и дальше остался сычевать в офисе, но ключа от него у меня нет, а оставлять меня на ночь Мариванна не будет. О том, что дома меня может застрелить зеркало я плакаться, само собой, не стал. Мы засобирались и пошли на выход. Я подошел к железной входной двери первый и стал ждать, когда придет начальница чтобы выпустить нас.

Далее пара уточнений о планировке офиса. Если встать спиной к входной двери, справа будет столик секретаря и вход в общий просторный кабинет где собственно я и работаю, а прямо дверь в туалет. Если дверь в туалет оставить открытой то прямо от входа в офис, с порога, можно увидеть умывальник и зеркало над ним.

- Антон. Антон с тобой все нормально?

Я молча стою уставившись на зеркало над умывальником, и не подаю признаков того, что я не восковое изваяние в музее мадам Тюссо.

- Куда ты так пристально уставился?

- Да так, никуда. Пробубнил я не отводя взгляд от зеркала в сортире.

- А! ну да. Туалет.

Мариванна застучала каблуками в сторону туалета, что-бы выключить там свет и закрыть дверь отхожего места перед уходом. Она сделала, это совершенно обычно и как-то немного грациозно, как и все остальное что она делала из повседневной рутины. И ее как-будто совсем не удивил тот факт, что зеркало повернутое точно к нам отражает ее, окружающие предметы обстановки и входную дверь за моей спиной, но не отражает меня.

В отместку, я скрыл от нее тот факт, что когда она шла к выключателю и двери в туалет, и была повернута ко мне спиной, а ее отражение соответственно было повернуто ко мне лицом, это самое отражение мне игриво и коротко подмигнуло.

Я был абсолютно уверен, что подмигнуло только отражение. Сама начальница такого себе бы не позволила, после года работы в одном помещении с человеком, я мог утверждать это совершенно точно.

Рабочий день позади, стою на тротуаре Староневского проспекта (где офис) и курю какую-то там по счету сигарету. На улице почти пусто если сравнивать с серединой дня.

-Ну давай помыслим логически.

В самом деле кончай эту шизофазию.

-Ехать домой, к трюмо с ружьем - не вариант.

Конечно не вариант. Сейчас ведь лето. Любой разумный человек на твоем месте давно подошел воон к тому бичу, спросил бы советов мудрых. Через недельку - месяц обживешься. И не нужны тебе станут ни жилье ни работа. Совсем от него отличаться перестанешь.

Пропитый синяк, сидящий под витриной магазина на другой стороне проспекта, словно услышав мои мысли повернул ко мне голову и внимательно уставился.

-А зимой как я буду.

Хах-хха. Дурррак что-ли?

Тут мне стало понятно, что бич просто интересуется почему молодой парень в костюме разговаривает сам с собой. Никаких мыслей он разумеется не слышит. Я зашагал по проспекту и поднес к уху выключенный телефон.

Я бы еще понял твои "нипаеду дамой" инсинуации, если бы проблема была только в том трюмо которое дома.

-Да действительно. С сегодняшнего утра все отражающие поверхности ведут себя странно.

Это какой-то новый аутотренинг? или молитва? При чем здесь отражающие поверхности, родной? Ты правде-то в глаза взгляни!

-А что я не так сказал?

А давай я тебе маленькую наводку дам. Ты утром выстрел слышал?

-Какой?

Не беси меня! Пока ты с замком возился, зеркало в тебя стреляло?

-Нет. Я же быстро. Неуспело... но собиралось. Да и откуда мне знать, можно ли услышать зазеркальный выстрел?

Конечно конечно! Собиралось. Едем дальше. Марьиванна тебя в зеркале видела?

-Нет конечно. Я же в них больше не отражаюсь.

Это ТЫ себя там не видел, за остальных не говори пожалуйста.

-Ты хочешь сказать, что для нее я в зеркале отражаюсь? Тогда как понимать это ее странное подмигивание?

Это подмигивание явно было намеком на скорую свадьбу. А сказать я хочу только то, что странности в зеркалах видишь скорее всего только ты один.

-То есть я все таки спятил?

Как давно ты начал со мной разговаривать?

-Не помню.

Шок! Сенсация! Омежку унижает голос в его собственной голове!

-...

Ладно, на часы свои посмотри.

Машинально пялюсь на наручные часы. Хотя делал это недавно и без того помню сколько времени.

Если не хочешь ночевать на улице или добираться до Василиевского вплавь советую перебирать ногами в сторону метрополитена. А что до трюмо, ну думаю даже если тебе мерещится в нем всякая чертовщина убить оно тебя не может. Если сам не застрелишься конечно.

На станции Маяковская сел в пустой вагон напротив левее выхода из вагона, рядом с поручнем. Вынул планшет из портфеля, и уставился в экран, больше думая не о том что я на нем вижу, а о том как бы ненароком не взглянуть в окошко поезда. В вагоне кроме меня никого.

На Невском проспекте подсел один пассажир, напротив меня но с другой стороны от выхода. На экране какая-то простенькая цветастая игрушка-скроллер, смысл которой в том что бы помочь маленькому человечку с реактивным ранцем за спиной преодолевать длинный коридор с препятствиями.

В очередной раз шлепнув своего реактивного летуна об пол, краем глаза, стараясь не поднимать голову, стал разглядывать пассажира. На нем были черные деловые слегка помятые туфли, костюмные темно серые штаны в тонкую, светлую, вертикальную полоску, ближе к полу немного вывожены в пыли. Может этот коллега как и я припозднился? Медленно поднимая взгляд замечаю лежащий на коленях пассажира коричневый портфель из толстой кожи и на нем руку с серебристыми наручными часами, держащую планшет. Холодный, липкий червячок неприятно поелозил хвостом в затылке. Невольно стал осматривать свою одежду, отмечая одно сходство за другим.

Сидящий зеркально по отношению ко мне человек, одетый почти так же как я, заметив на себе мой беспокойный взгляд, добродушно мне улыбнулся. Видимо из вежливости. Как же я ему благодарен! В основном за то, что лицо этого околосорокалетнего мужичка совершенно не походило на мое.

Выйдя на Приморской неспешным шагом направился к дому. План таков: коли я просто спятил и расстройство мое, по всей видимости почему-то связано с зеркалами, или тем что может отражать, то мне просто надо не смотреть в зеркала. Да. Значит войду в корридор отвернусь от трюмо схвачу его и разверну зеркалом к стене. Так и сделаю.

Не свихнись только. Всмысле окончательно. Как трюмо победишь, сразу спать иди.

Подходя к дому замечаю что ни в одном окне не горит свет. Отлично.

Трындеж соседей на лестничной клетке.

"У Вас свет есть?"

"Нет нету. Во всем доме отключили."

"А что авария какая-то на линии?"

Стою под дверью, собираюсь с духом. С дцатого раза нащупал впотьмах ключом замочную скважину. Открываю, зажмуриваюсь, поворачиваю голову влево. Только не смотреть. Шагаю в коридор съемной квартиры.

Под ногами хруст битого стекла.

1

Входная дверь обтянута коричневым дерматином. В стене справа ниша с электросчетчиком. Там же находятся несколько свечных огарков, спичечный коробок, моток синей изоленты, отвертка, фонарик и конфетная жестянка с мелкими гвоздями. Над дверью самодельная антресоль из пяти пригнанных сосновых досок. На антресоли полпакета с цементом, заляпанное краской ведро, пластиковая бутылка с клеем ПВА, обрезки линолеума и плинтуса. Пол застелен полосатой ковровой дорожкой. У входа вместо половика — футболка с надписью «Montana». В прихожей вешалка с плетеной спинкой, рядом ореховая тумбочка с выдвижными ящиками и табурет. На тумбе четвертинка тетрадного листа, сверху зелеными чернилами написано: «42-49-80 Олег», с обратной стороны листка надпись карандашом в столбик: «хлеб, масло, огурцы, пельмени, яйца, сметана, молоко, чай, гречка». На табурете коричневая женская сумка из кожзаменителя, внутри зонтик в чехле и рыхлый блокнот с розовой обложкой. Передний карман сумки набит полиэтиленовыми пакетами. Между прихожей и кухней коридор с туалетом и ванной. В туалете стены до середины выложены бирюзовой плиткой, выше — обычная побелка. На двери с внутренней стороны календарь за восемьдесят восьмой год с «Ладой» девятой модели. За бачком кладовка с фанерной дверцей, в кладовке баллончик освежителя воздуха и пирамида из шести рулонов туалетной бумаги. В ванной комнате плитка кофейного цвета. Над ванной натянуты две пластиковые струны для сушки белья. На раковине стакан с зубными щетками и раскрытая мыльница. В одной половине мыльницы хозяйственный обмылок, в другой — новый розовый брусок. На углу ванны флакон болгарского шампуня «Зеленое яблоко» и консервная крышка с окурками сигарет «Ty-134». На полке подвесного зеркального шкафчика разобранный бритвенный станок, тройной одеколон, лосьон «Огуречный», лак для волос «Прелесть» и тюбики с кремами для лица и рук, зубная паста «Жемчуг». Дверь на кухню отсутствует. Вдоль стены друг за другом расположены стиральная машина, тумба с мойкой и газовая плита. Стиральная машина накрыта клеенкой с орнаментом в виде цветов, сверху магнитофон «Весна 212». Между плитой и стеной пустые бутылки с этикетками «Славянское белое», «Портвейн красный» и «Жигулевское». На окне нет штор, только кружевные занавески, наколотые на шляпки вколоченных в раму гвоздей. Возле окна стул, на сиденье брошен белый махровый халат. Справа от дверного проема обеденный стол, между тарелками раскрытая банка с кабачковой икрой, консервы сайры, нарезанный хлеб, блюдце с ломтиками сала, две наполненных рюмки, бутылка «Пшеничной». Сразу за столом холодильник «Саратов», бок холодильника украшен переводными картинками — автомобили начала века. На стене плоские кварцевые часы с позолоченным циферблатом и стрелками, над мойкой разделочные доски и набор деревянных ложек с хохломской росписью. В первой комнате, что рядом с кухней, находятся раскладной стол, четыре стула, «горка» с радиолой, трюмо, софа, два кресла, столик с телевизором «Рубин» и видеомагнитофон «Электроника». На стене ходики с кукушкой и лакированное деревянное распятие. Окно с тюлевыми гардинами, по бокам фиолетовые портьеры. В конце коридора дверь направо ведет во вторую комнату. Там платяной трехстворчатый шкаф, раскладной диван, застеленный желтым шелковым покрывалом, два кресла, журнальный столик, торшер на длинной латунной ноге с оранжевым абажуром. На стене и полу ковры — внизу комбинации ромбов, на стене — узоры с цветами и стилизованными птицами. На окне шторы с ламбрекеном. В третьей комнате справа от входа двуспальная кровать с горой подушек, пуховое одеяло в синем пододеяльнике, за кроватью окно и балкон. Над окном проволочный карниз, гардина держится на канцелярских скрепках. У противоположной стены вишневый сервант с посудой и хрусталем, письменный стол, на стене книжные полки с глянцевыми томиками зарубежного детектива. В углу отключенный холодильник «Днепр», на эмали холодильника красный смазанный след ладони. Недалеко от порога лужа крови с вязкими краями и подтеками по уклону пола под сервант. Рядом с лужей труп светловолосой женщины тридцати лет, голова прижата правой щекой к линолеуму, обращена к балкону. Левая рука отведена от туловища, правая согнута в локтевом суставе, кисть на животе, ноги вытянуты. На женщине серо-голубой лифчик и белые трусы. В шестом межреберье по левой стороне две горизонтальные щелевидные раны с ровными краями размером три сантиметра. Раны не кровоточат. Других повреждений на теле нет. Рядом с трупом на линолеуме кухонный нож. На белой пластиковой ручке видны красные отпечатки пальцев. Лезвие длиной двадцать сантиметров, с подсохшими кровяными разводами. Возле рукояти клинка выбита надпись: «НЕРЖ» и «Ц. 1 р. 50 коп.».

2

Двенадцатого июля я договорился встретиться с Шеловановым Виталиком, я позвонил с работы из гаража и сказал, что приду к нему после семи, но так получилось, освободился раньше и зашел в пять часов, на всякий случай, вдруг он будет дома, но его не было, и я, чтоб убить время, в гастрономе угловом купил две «Столичных» по ноль пять, плавленых сырков четыре штуки, полкило любительской и батон, и снова вернулся к Виталику, и это уже было без пятнадцати шесть вечера, но его все еще не было, и я сидел во дворе и покушал чуть батона с сыром и немного выпил из бутылки, но я сидел с другой стороны дома, а не с той, где видно, что идет Виталик, просто там нет скамейки, и я снова Виталику в дверь позвонил, и никого у Виталика не было, и я тогда к себе, значит, пришел, а Вика взяла у меня колбасу, сырки и бутылки и поставила в холодильник, будто я купил их как продукты в семью, но я не возражал, потому что не собирался закусывать, раз не собирался с Виталиком выпивать. Я картошки вареной поел с селедкой и луком под сто грамм и решил починить электробритву, и сидел ее чинил около часа, и тут ко мне в дверь позвонил Виталик Шелованов, как я узнал, когда открыл и увидел его. Он пришел и говорит: «Ну, где ты ходишь?» — он был уже в сильно пьяном виде, я сказал, что заходил к нему, но его не было. Он пригласил к себе и сказал, что Люда с малой на неделю к родителям умотала, и у него бутылка водки и еще вина ноль восемь «Славянского». Я сказал Вике, что погуляю с Виталиком, она попросила: «Не напивайтесь», — и я сказал, что; хорошо, постараюсь, но я взял на всякий случай из холодильника початую водку, там было больше половины, и мы с Виталиком ушли. И по дороге к Виталику мы выпили мою водку, я побольше, он меньше, так как он был до этого уже прилично пьяным, и женщина какая-то пожилая нам сказала, что такие молодые, а уже нетрезвые, а Виталик ей пошутил, что не пьют только электрические столбы, потому что у них чашки перевернуты. Мы пришли, Виталик поставил яйца варить, хлеба порезал и сала, и мы закусывали яйцами и хлебом с салом, и телевизор включили. Мы допили водку Виталика и выпили «Славянского». А потом Виталик сказал, у него есть порнография, я говорю, почему бы нет, можно посмотреть, и Виталик принес журнал иностранный, и мы стали листать картинки, мне одна очень понравилась, там такая светленькая, я смотрел на фотку, а потом вдруг увидел, что Виталик почему-то разделся и остался в одной майке, я говорю: «Трусы-то хули снял, надень обратно», — а он заявляет: «Давай я тебя... ну тоже, как на картинке, совершу с тобой половой акт в анальное отверстие», — только он сказал это в очень нецензурной форме. Я, разумеется, обиделся на него и дал понять, что я недоволен его словами и предложением, а он продолжал настаивать на своем, давай, говорит, я тебя. Я говорю: «Все, Виталик, ты набухался, я пошел домой», — а он: «Куда, оставайся, тебе же понравилась картинка». Я отвечаю, что картинка — да, понравилась, но я не телка. А Виталик вдруг начинает мне угрожать, что он сейчас позвонит, и к нему придут какие-то пацаны, и тогда я не уйду. И в это же время раздается телефонный звонок, а Виталик в кресло садится и оттуда таким довольным тоном мне сообщает: «О, что я тебе сказал, это пацаны звонят, что уже идут». Меня аж затмило от злости, а на столе нож с ручкой такой белой, которым Виталик сало резал и хлеб, я схватил нож и сказал: «А пусть приходят!» — и ударил Виталика раз в живот и раз в грудь. Он даже не закричал, а воскликнул так ненатурально: «Ой», — и упал с кресла и пополз, а из него кровь полилась. Я взял журнал и, сам не знаю зачем, оторвал эту фотографию с телкой и ушел. Перед этим оглянулся, а Виталик лежал скрючившись возле кресла, а нож куда-то подевался. Я понял по неподвижности Виталика, что он уже умер, и потому не стал вызывать «скорую помощь». Прибежал домой и говорю жене: «Вика, все, я зарезал Виталика Шелованова, за мной скоро приедет милиция, и меня заберут», — жена не поверила и сказала, что это глупости. Я: «Хочешь поспорим, что приедут», — и на самом деле приехала милиция. В РОВД меня попросили писать объяснительную, я все в ней честно, как пришел к Виталику, а он разделся и предложил мне такое, что я его только и смог, что зарезать. Я так открыто написал и отдал дяде Грише — это следователь в нашем РОВД, он меня знает хорошо, и Виталика он тоже знает, потому что дружит с его отцом. Он, когда меня привели, кричал, как же я мог убить Виталика, ведь мы же с ним друзья были и раньше не ссорились, что у Виталика дочка маленькая, ругал, короче, меня. А я сказал: «Дядя Гриша, я не хотел его убивать, он сам виноват и напросился, и в объяснительной я все как было написал». Дядя Гриша прочел и говорит: «Я такую объяснительную принять не могу. Я тебе верю, но нам надо серьезно поговорить. Не позорь, пожалуйста, Виталика, у него дочь маленькая, и отец Виталика — Шелованов Иван — мой кореш. Напиши: вы вместе выпивали, а потом подрались, и ты его случайно по пьянке убил, — иначе, мол, не по-людски выходит. Нельзя, — говорит, — чтобы Виталик умер для широкой общественности пидарасом. А родителям его я суть конфликта объясню, они тогда тебя в сердце простят». Я отвечаю: «Хорошо, я подумаю», — и написал объяснительную по-другому, будто мы просто выпивали, а потом стали ругаться, Виталик меня ударил по лицу, а я взял нож и его зарезал. Я так все написал, дядя Гриша прочел и сказал: «Молодец, ты хороший человек. Я за этот поступок тебе тоже помогу, сядешь всего на восемь лет, обещаю».

3

Леонид — угрюмый подозрительный юноша девятнадцати лет от роду, субтильный и длинноволосый. С детства родные считают его серьезным, хотя серьезность Леонида в первые годы жизни заключается лишь в том, что он боится радиопередач, картинок в книжках, закрытых дверей и узоров на обоях. Кроме того он испытывает панический страх перед отцом, потому что одно присутствие отца делает обычные предметы необыкновенными, с иным значением. Еще отец умеет подзывать Леонида мысленно, не открывая рта. Во всяком случае, когда Леонид приходит, он всегда по виду отца догадывается, что тот его звал. В школе у Леонида нет близких друзей и учится он неважно.

С пятнадцати лет Леонид все чаще говорит о своей способности к тонкому восприятию жизненных явлений, что проявляется в утомительной потребности анализировать поступки и поведение окружающих, так как люди, по мнению Леонида, ведут себя неразумно, то есть «алогично». С некоторого времени у него возникло желание выработать свою философскую теорию человеческих конфликтов. С исследовательской целью Леонид пишет маленькие рассказы, так называемые «басни в прозе», где неодушевленные предметы, к примеру, молоток или тучка, наделены человеческими характерами. Также Леонид изучает иностранные языки по разговорнику для официантов — там даются варианты фраз на нескольких языках, и Леонид полагает, что учит одновременно английский, французский и немецкий.

Отношения Леонида с женщинами строятся в зависимости от того, соответствует ли их поведение его теории человеческих конфликтов. Поэтому отношений с женщинами просто нет — все ограничивается тем, что Леонид презрительно часами наблюдает за алогизмами в поведении женщин и девушек. Кроме прочего, Леонид стеснителен. С подросткового возраста у него на лице угревая сыпь. Леонид регулярно ухаживает за кожей, но протирки мало помогают. Леонид считает, что болен еще неизвестным науке заболеванием, которое сам называет «второй стадией нарушения общего обмена». Он говорит знакомым, что работы по изучению этой болезни только начались, поэтому лечение будет разработано через несколько лет, а до этого времени он должен поддерживать организм высококалорийным питанием и особым, наиболее сохраняющим энергию режимом — когда возникает необходимость, Леонид застывает в расслабленной позе и так экономит силы. Леонид маниакально брезглив и никогда не позволяет себе отпить из чужого стакана или бутылки. Он часто и подолгу моет руки с мылом, затем обтирает их спиртом. Укрепляет себя Леонид особой «интеллектуальной» гимнастикой: лежа на кровати, он попеременно мысленно напрягает ту или иную мышцу.

Еще с ранних лет у Леонида возникает ощущение, что отец ему не родной. Иногда Леонид забывает об этом, но когда получает новое подтверждение своего неродства, подозрений возвращаются. Кажется, отец насмешливо, по-птичьи, смотрит на него, намекая этим на то, что Леонид чужой в семье. Разговоры отца всегда издевательские, он любыми способами стремится причинить Леониду вред. Во-первых, отец не поддерживает калорийную систему питания, ограничивая Леонида в средствах для покупки необходимых продуктов; во-вторых, он всячески стремится ухудшить психическое состояние Леонида, вызывая на ссору и расшатывая нервную систему тем, что мысленно зовет среди ночи, от чего по телу Леонида идут судороги и начинает тлеть мозговая кора. Леонид студит пламенеющую голову холодной водой. Также отец умеет по-особому перебирать руками, и огонь из мозга перекидывается на все тело. От жара, напущенного отцом, спасает только ледяной душ.

Однажды Леонида чуть не сбивает машина, он едва успевает отскочить. Машина проносится мимо, но Леонид готов поклясться, что за рулем находился отец. Так Леонид приходит к убеждению, что отец решил его уничтожить. На улице Леонид замечает за собой слежку, узнает в разных местах одних и тех же преследующих его людей. Он понимает, что это отец организовал за ним наблюдение. Одного из соглядатаев Леонид встречает чаще других. Леонида озаряет: лицо юного незнакомца как две капли воды повторяет отцовские черты. Леонид понимает, что это и есть родной сын его отца, который и является главным помощником в преследовании Леонида. Мотив понятен — отец хочет устранить приемыша и вернуть в семью родного сына. Леонид часто видит «брата», и хотя тот всегда маскируется, меняет цвет волос и выражение лица, но Леонид уже легко узнает его под различными личинами.

Случай с машиной доказал, что отец настроен серьезно. Леонид готовится защищать свою жизнь. За пазухой у него завернутый в газету кухонный нож. Леонид тайком взял его из ящика серванта. Нож с длинным и туповатым клинком. Леонид за несколько терпеливых дней доводит нож до бритвенной остроты на точильном бруске. Также Леонид изучает атлас по анатомии человека и в одиночестве, как самурай, отрабатывает единственный защитный удар.

Больше Леонид ни с кем не общается. Он полагает, что отец все опутал своей шпионской сетью, доверять никому нельзя, в том числе и матери. С отцом он подчеркнуто любезен и даже слащав, Леонид боится подтолкнуть его к действии ям против себя.

Отчаявшись вызвать Леонида на ссору, отец начинает провоцировать Леонида мысленно. Он насылает на него негативные слова, чтобы внедрить в разум и преобразовать Леонида. В течение недели отец пытается мысленно сделать из Леонида то еврея, то баптиста. Леонид, применяя всю психическую энергию, заземляет враждебные слова и остается собой.

На улице Леонид сталкивается с «братом». Тот настроен агрессивно, он вначале пристально изучает Леонида, потом идет в его сторону. Леонид понимает, что отец, отчаявшись расправиться с Леонидом ментально, дал сигнал физической атаки. Леонид выхватывает из-за пазухи нож и наносит врагу отработанный защитный удар ножом в грудь. Брат и главный сообщник отца повержен.

Леонид разворачивается и бежит к дому. Леонид врывается в квартиру. В проеме двери появляется отец — он ужасен. Отец уже знает о гибели родного сына. Гнев окрашивает отца в ревущий огненный цвет. Он начинает уничтожать Леонида внушением слова «педераст». Леонида охватывает панический страх, он видит в перевернутом времени отца, падающего на софу, себя, бегущего прочь от отца, свою руку с кухонным ножом и струю крови. Умирающий отец дополнительно к «педерасту» начинает внушать Леониду словосочетание «красные ворота». Леонид слышит раненое сердце отца, шумное, как у собаки. Последним усилием воли Леонид, заземляя слово «педераст», вскрывает кухонным ножом собственное горло и выходит из жизни через внушенные отцом «красные ворота».

4

Здание общежития «Технолог», что при политехническом университете, четырехэтажное, тридцатых годов, с длинными коммунальными этажами и скрипучими дощатыми полами. Стены словно водорослями обросли мутно-зеленой и скользкой краской. В «Технологе» проживает Лисковец Ольга, ей двадцать четыре года, она студентка пятого курса факультета машиностроения. Лисковец среднего роста, худая, волосы русые, глаза светлые, ресницы и брови желто-травяного оттенка. Первое, что запоминается при поцелуе с Лисковец, что у нее необычайно твердые губы.

Семиэтажный «Пищевик» принадлежит институту общественного питания. Это относительно новое здание — с лифтом и гладкими бетонными коридорами. В «Пищевике» все однотипно: комнаты, двери, лестницы, коридоры, даже в туалетах и раковинах на стоках везде одинаковые рыжие узкие подтеки, как хвост таксы. Общежитие словно бесконечно отражается в самом себе. В одной из многочисленных комнат «Пищевика» живет Евгений Савчуков, студент четвертого курса отделения холодильных установок, ему двадцать один год. Савчуков высокий брюнет, глаза у него серые с пушистыми ресницами, крылатые брови, вечно замерзшие покрасневшие пальцы с холеными ногтями, и кроме прочего у Савчукова обаятельный грудной смех.

Два здания, «Технолог» и «Пищевик», находятся на расстоянии десяти минут небыстрой ходьбы. Лисковец и Савчуков знакомятся в начале сентября на дне рождения Теренчук Ирины, проживающей в одной комнате вместе с Лисковец. Есть еще и третья соседка — Головацкая Тамара. Ирина и Тамара — одна бабья порода, с большой грудью и тяжелым низким крупом. Они похожи, как сестры, обе заплетают черно-смоляные волосы в толстые косы и везде ходят парой. Савчуков случайно попадает на день рождения в сопровождении нескольких приятелей из «Пищевика». Этим же вечером между Савчуковым и Лисковец завязываются отношения.

До середины декабря Савчуков часто навещает Лисковец в ее комнате общежития «Технолог». Иногда Лисковец приходит к Савчукову в «Пищевик». В десятых числах декабря Лисковец констатирует менструальную задержку в две недели. Она немедленно сообщает об этом Савчукову, тот обещает, что, если Лисковец беременна, они через какое-то время зарегистрируют брак.

В один из дней середины декабря в «Пищевике» Лисковец застает Савчукова в компании с Александром Катричем, соседом Савчукова, и двумя незнакомыми девушками. Все выпивают, Катрич тренькает на гитаре. Лисковец требует, чтобы Савчуков ушел с ней, но Савчуков отказывается, предпочитая остаться со своим приятелем и девушками. Лисковец злится и уходит в «Технолог» одна. Она ждет, что Савчуков придет вечером просить прощения, но Савчуков не появляется.

Лисковец вечером распивает с соседками Головацкой Тамарой и Теренчук Ириной две бутылки портвейна. Пьяная Лисковец оступается на лестнице и падает. Ночью у нее открывается маточное кровотечение. Лисковец доставляют в гинекологическое отделение родильного дома № 27, где она проводит неделю с небольшим. Савчуков не навещает Лисковец в больнице. Лисковец обижена. Она считает, что именно из-за скандала с Савчуковым у нее произошел срыв, хотя врачи не говорили ей о том, что она вообще была беременна. Все больничные дни Лисковец жалуется соседкам по палате на своего жениха.

Выписавшись из больницы в конце декабря, Лисковец безнадежно ждет Савчукова. Доходят слухи, что Савчуков на праздники уехал к родне в Сумы. Новый год Лисковец встречает в компании Теренчук, Головацкой и других соседей по общежитию. В праздничную ночь Лисковец депрессивно кокетлива и заигрывает с парнями — многие в тот вечер познают деревянную твердость ее губ.

Тринадцатого января вечером за столом в разговоре с Головацкой Тамарой на вопрос, не знает ли она, куда подевался Савчуков, Лисковец сообщают, что Савчуков уже вернулся, но идти к нему не стоит, потому что Савчуков, пока гостил в Сумах, женился. При этом Головацкая философски по существу, но грубо по словам добавляет, что Савчуков, видимо, из той породы мужиков, которые спят с одними, а женятся на других. Говорит она это негромко, чтобы за столом никто не услышал.

Лисковец бледнеет, выходит из-за праздничного стола и несколько часов бродит по коридорам «Технолога», словно кто-то невидимый водит ее за руку. Она возвращается к себе. Головацкая Тамара прилегла — завтра у нее ранний подъем, гости разошлись, в комнате не спит Теренчук Ирина. Лисковец просит у Теренчук нож. Лисковец и раньше одалживала у соседки различные кухонные принадлежности. У Теренчук всего два ножа: маленький, с латунными заклепками на деревянной ручке — для чистки картофеля, и большой, с клинком больше двадцати сантиметров с выбитой надписью «НЕРЖ», подтверждающей, что лезвие сделано из нержавеющей стали — им соседки круглый год разделывают мясо, а летом еще режут арбузы. На белой пластиковой рукоятке имеется также черный обугленный шрам — нож когда-то забыли на сковородке, и раскаленный обод оплавил пластик. Теренчук спрашивает, какой нож нужен, и Лисковец просит тот, который побольше. Лисковец одевается и незаметно прячет нож лезвием вниз в правый карман своей дубленки, при этом лезвие прорезает карман и уходит в подкладку, а ручка ножа удерживается в кармане. Лисковец говорит, что выйдет прогуляться. Для себя она первоначально решила, что хочет всего лишь услышать правду от самого Савчукова.

Лисковец приходит в общежитие к Савчукову и находит его в комнате 132, где он выпивает с друзьями. Лисковец еще в коридоре слышит гитару Катрича, знакомый грудной смех Савчукова и исполнятся жестокой решимости. Она стучится, затем просит Савчукова на пару минут поговорить. Савчуков, улыбаясь, следует за ней на лестничную клетку. Савчуков спрашивает у Лисковец, как дела, и поздравляет с прошедшими праздниками. Лисковец ждет, пока пройдут студенты, а потом задает главный вопрос:

— Правда женился?

— Да, — кивает Савчуков, — а что?

Получив удовлетворительный ответ, Лисковец выхватывает из кармана нож. Ее душа в этот момент любуется своей хозяйкой. Лисковец, чтобы окончательно угодить душе, бьет Савчукова ножом сверху вниз, особо не целясь, просто в грудь. Савчуков тонко тявкает от боли и смерти. Падая, он сам освобождает себя от ножа. Лисковец бежит по лестнице, на одном из нижних этажей она выбрасывает нож в мусоропровод, после чего возвращается в «Технолог». Она заходит в свою комнату и сообщает Ирине Теренчук, что убила человека. Теренчук не верит, но на всякий случай будит Тамару Головацкую. Когда Тамара просыпается, Лисковец повторяет, что зарезала человека, и этот человек — Евгений Савчуков.

— Хоть одному отомстила, — она показывает на себе, куда пришелся удар, и хвастливо добавляет: — Жить не будет!

От этих слов впечатлительной Головацкой становится плохо, и Теренчук вызывает две «скорых помощи»: одну машину потерявшей сознание Головацкой, и вторую — к «Пищевику» для возможно раненого Савчукова.

Через полчаса возле комнаты Лисковец уже столпились почти все жильцы блока. Кто-то из соседей сообщает Лисковец, что за ней пришли работники милиции. Лисковец сразу признается, что орудием убийства является нож и что она выбросила его в мусоропровод.

К приезду «скорой» Савчуков уже умирает. Врач, осмотрев труп, докладывает милиции, что прободение такого крупного сосуда, как легочная артерия, обычно заканчивается смертью. Нож, которым совершено убийство, обнаруживают в мусоре.

Дело рассматривается в рекордные сроки, благо все предельно ясно. Лисковец пытается оправдать свой поступок ревностью и состоянием аффекта. Суд приговаривает Ольгу Лисковец к двенадцати годам лишения свободы в исправительно-трудовой колонии общего режима.

По делу об убийстве Савчукова Е.Т. также заявляется гражданский иск. Суду представлены квитанции о погребении Савчукова Е.Т.: «Вещи для погребения: костюм, сорочка, туфли, гардинное полотно, атлас — на сумму 314 рублей; стоимость поминальных обедов — на сумму 1200 рублей; гроб и транспортировка покойного в Сумы — 101 рубль 38 копеек; венки — 223 рубля 6о копеек; оркестр — 85 рублей; замена гроба в Сумах — 40 рублей; бальзамирование — 50 рублей; изготовление памятника и ограды — 1147 рублей; проживание в гостинице родителей и сестры покойного — 60 рублей 50 копеек; оказание юридической помощи — 100 рублей; проезд из Сум по вызову следствия и суда — 148 рублей, а всего подлежит взысканию 3469 рублей 48 копеек».

Суд постановил: гражданский иск удовлетворить в полном объеме, вещественные доказательства, а именно куртку с ножевым порезом, принадлежавшую покойному Савчукову Е.Т., вернуть потерпевшей Савчуковой А.Н.; кухонный нож с белой ручкой и надписью на клинке «НЕРЖ» уничтожить.

Михаил Елизаров

Рассказ из сборника "Кубики"