Иккю Содзюн
Рожденный как сон
В этом призрачном мире,
Я сам есть туман, что
Исчезнет с утра.
Рожденный как сон
В этом призрачном мире,
Я сам есть туман, что
Исчезнет с утра.
На днях по дороге с почты на работу мне надумалось забежать в вагончик на углу, где продают овощи, фрукты и квашеную капусту в вёдрах. И на самом пороге застал звонок коллеги. Просить перезвонить было невозможно: разговор давно откладывали, на улице говорить было слишком шумно, и я юркнула в вагончик, держа телефон возле уха. А за взгляд продавщицы сделала извинительный жест — мол, так получилось, закончу и расскажу, что и сколько мне нужно взвесить.
Тётенька так же, жестом, показала мне, что всё в порядке, и ткнула пальцем в огурцы. А после моего согласного кивка взвесила и аккуратно выложила на прилавок. Так же, без единого слова, из ящиков были отобраны яблоки, груши, помидоры и что-то ещё, так что к завершению разговора мне оставалось только достать кошелек и спросить: «Сколько?»
И только укладывая покупки в сумку, я осознала всю странность и удивительность произошедшего. Из пяти сортов яблок мне были предложены именно те, что я люблю. И огурцы были правильные, с пупырышками. И остальное — именно так, как я бы попросила.
Не удержалась, спросила продавщицу: «Но… как? Неужели вы по одному моему взгляду поняли, что именно я хочу?» И продавщица овощей, немолодая женщина с разбухшими руками, ответила: «Ну да, я же вижу, куда вы смотрите. Вы же не думаете, что я телепат?»
Первая моя мысль была, и правда, о сверхъестественных способностях. И, если не телепатии, то — о редком даре наблюдательности. Потом меня захватило удовольствие наблюдать человека, который занимается своим делом.
Редкая, на самом деле, штука. Когда продавец видит, что именно вас заинтересовало, а не снисходит на вопрос о цене, отвлекаясь от каких-то своих дел. А для того, чтобы получить услугу — за деньги, не за спасибо! — не надо бегать, выделывать финты и чего-то добиваться.
Должно быть, эта женщина очень счастливая. Не считает, что достойна большего. Не страдает от тупости окружающих, от зависти коллег, от «овощной» офисной жизни. Она просто продаёт овощи, давая людям то, что они хотят.
У меня есть приятель, который, если так можно сказать, коллекционирует людей, любящих свою работу. И пытается приладить их к своему бизнесу. Его находки — официант из пиццерии, который без всяких записей принял сложный заказ от восьми человек и ни разу не перепутал, кому — что. Девушка-оператор из абонентского отдела коммунальной компании, которая улыбается каждому посетителю и терпеливо помогает старикам управиться с квитанциями и мелочью. Да мало ли таких.
Наверное, есть какая-то высшая справедливость в том, что людям, довольным тем, что имеется, хочется дать нечто большее. Потому что знаешь: оценят, справятся и отблагодарят. «Великое приобретение быть благочестивым и довольным», да.
Есть ещё кое-что, о чём меня побудила задуматься эта продавщица овощей. Я работаю в сети. Основной круг общения — тоже в сети. И — да, это про нас шутят, что в тюрьмах люди не сидят столько, сколько мы в интернете.
В виртуальном мире, где новости устаревают до того, как их прочли. Где интерес мимолётен и ничего не стоит. Где анонимность прикидывается индивидуальностью и наоборот. Цифровое Зазеркалье, где всё понарошку.
И вдруг, вынырнув из виртуального, я встретила этот взгляд; совершенно чужого мне человека, которому внезапно важно — куда я смотрю.
Здравствуй, реальный мир. Мне бы ещё пучок петрушки.
Мне не нужны твои отговорки, Джек! Недоделанная работа никому не нужна! Всем плевать, что она почти готова. Устройство не работает, а значит, это просто бесполезная ерунда, железка. Не говори мне, что ты устал, старался… Ты потратил кучу времени впустую. Вместо того чтобы придумывать причины, почему ты не можешь, подумал бы о том, как ты это сделаешь.
Почти... Почти выжил - это смерть, Джек!
"Женщина и золото" преходящи. Только Бог является Вечной Сущностью. Что человек получает за деньги? Пищу, одежду и жилье - больше ничего. Ты не сможешь постичь Бога сих помощью. Поэтому деньги никогда не могут быть целью жизни. Это и есть процесс различения. Ты понимаешь?"
М: "Да, господин. Я недавно читал пьесу на санскрите под названием "Прабодха Чандродайя". Там говорится о различении".
Учитель: "Да, различение относительно объектов. Размышляй: что такого в деньгах или в прекрасном теле? Различай, - и ты найдешь, что даже тело прекрасной женщины состоит из костей, плоти, жира и других неприятных вещей. Почему должен человек отказываться от Бога и направлять свое внимание на такие вещи? Почему должен человек забывать Бога из-за них?"
М: "Можно ли видеть Бога?"
Учитель: "Да, конечно. Жизнь в уединении время от времени, повторение имени Бога и воспевание Его славы, различение между Реальным и нереальным - эти средства применяются, чтобы увидеть Его".
ПРОВОЗВЕСТИЕ РАМАКРИШНЫ
Глава 1
«УЧИТЕЛЬ И УЧЕНИК»
Рамакришна
Очередная и финальная история про наркозависимых. Бульварный роман был, трагикомедия так же была, так что самое время обратить свое перо к такому жанру, как драма. По традиции предупреждаю, что история полностью вымышленная и не имеет никакой связи с реальностью.
Хочу предупредить, что история страшная и очень грустная, поэтому впечатлительным людям лучше ее не читать, хотя если очень хочется, то читайте, кто я такой, чтобы Вам указывать.
Меня, как отца двоих детей, всегда удивляло, насколько у зависимых людей отсутствует чувство ответственности за свое потомство. Еще на заре своей карьеры я участвовал в изъятии трех детей из неблагополучной семьи и был поражен теми нечеловеческими условиями, в которых они находились. Как будто я попал в сценарий из фильма Балабанова, который пересказал гибрид бомжа и помойной крысы. Я помню свои чувства, когда папаша пытался не дать нам забрать годовалого ребенка, который при нас ползал на каком то грязном тряпье и с радостным агуконьем сосал огрызок огурца, явно оставшегося от вчерашней попойки и валявшийся на полу. Девчонки из ПДН еле остановили меня, когда я выносил этого недопапашу во двор, буквально неся его за шею. Но это так, пролог, начнем же само повествование.
Поживала себе на свете одна необремененная чувством ответственности девушка. Была она уже правда глубоко не девушка и в доказательство того воспитывала дочку 4-х лет. Девочка, к слову сказать, была очень красивой, белокурые волосы, огромные сероголубые глаза и пухлые, как будто еще младенческие губы делали ее похожи на куклу из советских фильмов. Жили они с мамой у дяди, который не был ей биологичеким отцом, но навряд ли это смущало девочку, так как она уже скорей всего привыкла, что мамаша скиталась по разным дядям, периодически оседая у более понравившихся на некоторое время. Было ли весело девочке не знаю, а вот ее маме весело было точно. Объятья Бахуса она уважала крепко и что либо менять в своей жизни не собиралась напрочь.
Однако у нового ухажера был маленький недостаток, а именно любил он иногда понюхать всяких токсичных жидкостей и аэрозолей, после которых становился агрессивен и свою сожительницу поколачивал. Однако умудренная опытом проживания с разными добрыми и не очень дядями мадам уже давно выработала проверенный способ борьбы с таким обращением. Она вызывала полицию и сваливала из дома, а чтобы не мерзнуть долго на улице оставляла в квартире с этим нюхачом свою дочь, о чем истерично предупреждала дежурного.
Так было и в тот день, я катался дежурным участковым с экипажем ППС как раз в том районе и нам передали заявку, попросив поторопиться, так как в квартире ребенок. Адрес был мне уже знаком, так как меня как раз перекинули на эту территорию пару месяцев назад и у меня уже было несколько заявлений от этой самой фройлян. Сценарий всегда был один, буйного забирали в отдел, держали там несколько часов, пока он не отойдет от своих глюков, после чего из-за отсутствия оснований и запрета на отстрел подобных персонажей на месте отпускали домой, а мадам потом либо писала заявление о том, что претензий не имеет, либо вообще переставала выходить на связь полицией и приходилось за ней бегать неделю, чтобы закрыть материал.
Но в тот раз что то пошло не так, привычно вежливо постучав ногою в дверь и сказав волшебные слова "Откройте, полиция" из-за двери послышались крики, чтобы мы, суки такие, валили подальше, иначе он сделает девочке плохо. После таких заявлений мы конечно уже никуда валить не собирались, а наоборот, поняли, что долго еще отсюда не свалим. Если честно, я не верил, что данный персонаж способен, на что то большее, чем поколачивать сожительницу, а потому, отправив ППСника посмотреть, есть ли решетки на окнах(благо это был первый этаж), стал через дверь уговаривать придурка успокоиться и впустить нас, но тот не унимался и продолжал высказывать угрозы в адрес ребенка, а заодно и в адрес меня и всех моих предков до Петровских времен. Поняв, что по хорошему не получится, я вызвал дежурного и рассказал, что у меня здесь все нихрена не смешно, а настоящий захват заложника, а это немного уже не моя епархия и пусть вызывает ОМОН, ФСБ, генералов всяких и человека-паука, ну или ему виднее вообще кого там нужно звать в таких случаях.
В этот момент я услышал крики в подъезде и кинулся туда, а там происходило уже хрен пойми что. Наш террорист-неудачник стал зачем-то стучать чем то тяжелым в металлическую дверь, кричать, что менты убивают и вообще производить уж слишком много шума. Так же децибелов добавляла горе мамаша, кричавшая что то неразборчиво визжащая на языке племени павианов-кастратов. Когда на этот шум (а на дворе была уже глубокая ночь) вывалила половина подъезда, дверь в злополучную квартиру неожиданно открылась. Чуть отпрыгнув в коридор, токсикоман опустился на колени и уперся лбом в дощатый пол, положив руки на затылок. Я обрадовался, что парень такой предусмотрительный и стал одевать на него наручники, а второй патрульный пошел в комнату проверить девочку вместе с мамой, а потом закрутилось что то просто невообразимое.
Уже надев наручники, я услышал два звука, не предвещавших ничего хорошего. Первый был истошный визг, который явно издавала самка человека, а вторым звуком был металлический лязг, который явно издавал затвор автомата. Развернувшись, я увидел что патрульный с совершенно пустыми глазами уже взвел затвор и направляет ствол служебного пистолета-пулемета на скрючившегося на полу мужика. Мозг у меня не успевал за действиями, я на автомате ушел с линии огня, а потом подбежал к патрульному, и, схватившись за автомат двумя руками, повернул его стволом к стене, бормоча что бессвязное по типу "Стой, дурак. Ты же сядешь, тихо", ну или что то в этом роде. Парня немного отпустило, в глазах появился разум и он опустил еще подрагивающий ствол, а потом и вообще бросил его, после чего он повис на ремне.
"В комнате",- проговорил он и полез под бронежилет, видимо за сигаретами. Я прошел в комнату, еще не веря, что я там увижу и встал, опустив руки. Возле дивана в луже крови безжизненной куклой лежала маленькая девочка, ее голова соединялась с телом лишь тонкой полоской, а рядом валялся старый сточенный кухонный нож с перемотанной изолентой ручкой. На какой то миг я пожалел, что у меня довольно богатая фантазия и у меня промелькнула мысль самому пристрелить эту мразь, но видимо нервы у меня были немного покрепче, чем у патрульного и я понимал, что в проеме двери стоит куча свидетелей, привлеченных шумом. Если честно я не сдержался и выйдя в коридор со всей силы несколько раз пнул гада не разбирая куда, после чего уже патрульный остановил меня.
Уже потом, когда эту гниду и мамашку забрал следственный комитет, а я закончил писать объяснения и прочие документы, я узнал от патрульного, что у него месяц назад родилась дочь и что если бы не я, то он скорее всего пристрелил бы эту падаль.
Дальше все было скучно и мерзко. Этого козла поместили в СИЗО, где надеюсь его каждую ночь драли огромной сучковатой шваброй, на мамашку так же возбудили уголовное дело, а на меня управление собственной безопасности пытались собрать материал по статье "Халатность", так как это был мой район и мои подопечные, а значит, по их логике, я должен был как то так поговорить с этими маргиналами, чтобы они перестали вести свой образ жизни и тут же начали слушать классическую музыку и ходить на уроки макраме вместо бухла, токсикомании и прочих пороков. Но что то у них с этим не срослось, тем более, что ПДН об этом адресе уведомлял мой предшественник и даже возил туда инспектора, но оснований для изъятия ребенка они на тот момент не увидели (к слову сказать я не веню инспектора ПДН, так как по нашим законам она была полностью права, а от закона в данном случае отступать очень опасно, уж очень наше государство верит в материнский инстинкт). Через полгода я покинул дружелюбные ряды сотрудников внутренних дел (почему это отдельная история), о чем еще ни разу не пожалел, но эта картина, увиденная мной тогда в комнате стандартной панельной пятиэтажки, навсегда останется жутким негативом в подкорке моего мозга.
На этой грустной ноте я заканчиваю свои опусы о наркоманах, дальше буду писать о чем-нибудь другом. По традиции всем добра.
Не кричи на меня, Джек! Тебе никто ничего не должен! Ты понял меня? Никто, никому, ничего! Тебя никто не просил, это твоё решение. Как и твоё решение записать меня в должники. Ты мог отказаться, уйти…
Хочешь поговорить о долге? Давай… давай! Ты почему-то решил, что цена твоей помощи велика. Но так ли это? Ты думаешь, ты уникален, или без тебя бы не справились? Тогда почему ты выставил именно такой ценник? Я думаю, это ничего не стоит. Ничего! Так почему я тебе должен, Джек?
Катись к чертям со своим авансом. Жизнь не долговая расписка!
В этой книге я не собираюсь говорить подробно о том, что было с христианством дальше; тут начнутся споры, о которых я надеюсь написать еще где-нибудь. Я просто хочу показать, что наша вера, возникшая в языческом мире, была и сверхъестественной и единственной в своем роде. Чем больше мы о ней знаем, тем меньше находим ей подобий. Но все же в заключение я расскажу об одной ее черте, которая очень важна для наших дней.
Я уже говорил, что Азия и античность были слишком стары, чтобы умереть. О христианстве этого не скажешь. Христианский мир претерпел немало переворотов, и каждый приводил к тому, что христианство умирало. Оно умирало много раз и много раз воскресало — наш Господь знает, как выйти из могилы. Снова и снова переворачивалась Европа, и всякий раз в конце концов наверху оказывалась одна и та же вера. Она являлась в мир не как предание, а как новость.
Мы этого не замечаем, потому что от многих это скрыто условностями, которые тоже замечают редко, те же, кто их заметил, вечно их обличают. Нам твердят, что священники и ритуалы — не вера, а церковные сообщества — лишь форма, и не знают, как это правильно. Три или четыре раза, по меньшей мере, душа уходила из христианства, и почти все ожидали, что ему придет конец. Но и теперь и в старину как ни в чем не бывало жила та официальная религия, которую, к своей гордости, свободомыслящие видят насквозь.
Христианство оставалось религией вельможи времен Возрождения или аббата времен Просвещения, как античные мифы оставались религией Юлия Цезаря, и даже арианство долго оставалось религией Юлиана Отступника. Но Юлиан отличается от Юлия, потому что к его времени Церковь уже начала свой странный путь. Юлий спокойно мог поклоняться богам на людях и смеяться над ними дома. Но когда Юлиан счел христианство мертвым, он увидел, что оно — живое, и еще он увидел, что Юпитер никак не оживает. История Юлиана — только первый из примеров.
Я уже говорил, что, по всей видимости, суеверие Константина отмирало само собой. Оно прошло все обычные фазы, когда вера стала почтенной, затем — условной, и наконец — разумной, а рационалисты, как и сейчас, были готовы прикончить ее совсем. Когда христианство восстало и отбросило их, это было неожиданно, как воскресение из мертвых. Почти тогда же в других местах случалось почти то же самое. Когда, например, из Ирландии хлынули миссионеры, так и кажется, что молодежь неожиданно напала на старый мир и даже не стареющую Церковь. Многие из них погибли на берегах Корнуолла; и лучший знаток корнуоллских древностей говорил мне, что, по его мнению, их замучили не язычники, а «не очень ревностные христиане».
Если поглубже нырнуть в историю, мы найдем немало таких примеров. Равнодушие и сомнение опустошали христианство изнутри, и оставалась только оболочка, как в поздней античности оставалась только оболочка мифологии. Но всякий раз, когда отцы были «не очень ревностны», дети пылали огнем веры. Это очевидно, когда Возрождение сменяется Контрреформацией. Это очевидно, когда Просвещение снова и снова сменяется христианством. Однако есть много других примеров, и стоит их привести.
Вера — не пережиток. Она живет не так, как жили бы друиды, если бы им удалось продержаться две тысячи лет. Так могло случиться в Азии и в античной Европе, ибо мифология и философия равнодушно терпели друг друга и друг другу не мешали. Вера не просто выжила, она непрестанно возвращалась в западный мир, который так быстро менялся, в котором все время что-то гибло.
Следуя традиции Рима, Европа всегда все переворачивала, перестраивала, строила заново. Сначала она непременно отбрасывала старый камень, кончала же тем, что ставила его во главу угла. Она откапывала его на свалке и венчала им здание. Одни камни Стоунхенджа стоят, другие — упали, а где камень упадет, там и ляжет. Вера друидов не приходит заново каждый век, ну, каждые два века, и молодые друиды, увенчанные омелой, не пляшут в лучах солнца на Солсбери-плейн. Стоунхендж не воссоздают в каждом архитектурном стиле, от грубой объемистости норманов до причудливости барокко. Святыне друидов не грозит варварство воскрешения.
Церковь жила не в том мире, где все слишком старо, чтобы умереть, а в том, где все так молодо, что его можно убить. Если смотреть со стороны, сверху ее часто убивали; мало того, она часто выдыхалась и без этого. Отсюда следует то, что очень трудно описать, хотя это важно и более чем реально. Время от времени смертная тень касалась бессмертной Церкви, и всякий раз Церковь погибла бы, если бы могла погибнуть. Все, что могло в ней погибнуть, погибало.
Если такие сравнения уместны, я скажу, что змея сбрасывала кожу или кошка теряла одну из своих 999 жизней. Выберу более достойный образ: часы били — и ничего не случалось; колокол возвещал о казни — но ее снова откладывали.
Что значило смутное беспокойство XII века, когда, как очень верно сказали, Юлиан зашевелился во сне? Почему так рано, в самом начале рассвета, возник глубокий скепсис, способный породить номинализм? Видимо, потому, что Церковь уже считали не частью Римской империи, а частью Темных веков. Века эти кончились, как кончилась прежде Империя, и Церковь кончилась бы с ними, если бы она была лишь тенью ночи.
Победа номинализма, как и победа арианства, означала бы, что христианству пришел конец. Сомнение номинализма глубже, чем сомнение атеизма. Вопрос встал перед миром; каким же был ответ? Аквинат воссел на престоле Аристотеля, и многие тысячи юношей, от крепостного до вельможи, спокойно жили впроголодь, чтобы учиться философии схоластов.
Что значит страх перед исламом, который населил наши песни дикими образами сарацинов, победивших Норвегию и Шотландию? Почему обитателей дальнего Запада, скажем, короля Иоанна (если я не путаю), обвиняли в тайном мусульманстве, как обвиняют в тайном безбожии? Почему так встревожило богословов арабское переложение Стагирита?
Потому что сотни людей уже поверили в победу ислама. Они поверили, что Аверроэс разумнее Ансельма, что сарацинская культура хотя бы внешне выше, лучше нашей. Может быть, старшее поколение и усомнилось, и устало, и впало в отчаяние. Если бы Европу победил ислам, много раньше пришел бы унитарий. Как и сейчас, такая победа казалась разумной и возможной.
Как удивились они, наверное, тому, что случилось! Тысячи и тысячи юношей бросили свою юность в горнило крестовых походов. Сыновья святого Франциска, жонглеры Господни, пошли, распевая, по дорогам. Готика взлетела в небо тысячами стрел. Мир проснулся; и мы давно забыли, что альбигойские войны чуть не погубили Европу.
Мы забыли, что та философия была и модной и новой — пессимизм всегда нов. Она была очень похожей на наши модные учения, хотя и стара, как Азия; но ведь и они тоже. Вернулись гностики; почему же они вернулись? Потому что тогда тоже кончилась эпоха и должна была кончиться Церковь. Пессимизм навис над миром, манихеи восстали из мертвых, чтобы мы имели смерть, и имели ее с избытком.
Еще убедительней для нас пример Возрождения, потому что он ближе к нам и мы гораздо больше о нем знаем. Однако и здесь мы знаем далеко не все. Я намеренно не касаюсь религиозных распрей тех лет, я просто хочу напомнить, что они были совсем не так просты, как принято думать сейчас. Протестанты зовут мучеником Латимера, католики — Кампиона, но мы нередко забываем, что в те времена были мученики атеизма, анархии и даже сатанизма.
Мир XVI века был почти так же дик, как наш. Один утверждал, что Бога нет, другой — что он и есть Бог, третий говорил такое, чего Сам Бог не разберет. Если бы мы услышали беседу тех лет, нас, наверное, поразило бы ее кощунственное бесстыдство. Может быть, Марлоу и не говорил того, что ему приписывают, но такие речи характерны для интеллектуальных кабацких бесед его времени. Много странных вопросов поставили люди от начала Реформации до начала Контрреформации. В конце кондов они получили все тот же ответ. Однако и в те годы христианство шло по воздуху, как некогда шел по водам Спаситель.
Но все это было давно. Хотя мы видим довольно четко, как язычество Возрождения пыталось прикончить христианство, нам гораздо легче увидеть тот упадок веры, что начался в веке Просвещения. Ведь он еще не кончился; мы сами воочию видим упадок того упадка. Двести последних лет не кажутся нам единым мигом, как IV и V или XII и XIII века. Мы знаем сами, как окончательно и полно утратило общество свою веру, не отменяя обрядов, как люди поголовно становятся агностиками, не смещая епископов.
И еще мы знаем, как случилось чудо — молодые поверили в Бога, хотя его забыли старые. Когда Ибсен говорил, что новое поколение стучится в двери, он и думать не мог, что оно стучится в церковные врата.
Да, много раз — при Арии, при альбигойцах, при гуманистах, при Вольтере, при Дарвине — вера, несомненно, катилась ко всем чертям. И всякий раз погибали черти. Каким полным и неожиданным бывало их поражение, мы можем убедиться на собственном нашем примере.
Чего только не говорят об Оксфордском движении и католическом возрождении во Франции! Но почти никто не говорит о самом очевидном их свойстве — полной неожиданности. Они поразили, более того, озадачили всех, словно река потекла вспять и даже вверх, в гору. Вспомните книги XVIII и XIX столетий. Всем было яснее ясного, что река веры вот-вот оборвется водопадом или, на худой конец, разольется дельтой безразличия. Даже спокойное ее течение показалось бы чудом, немыслимым, как ведовство.
Самые умеренные люди не сомневались, что река веры, как и река свободы, разольется и обмельчает, если не высохнет совсем. Весь этот мир Гизо и Маколея, мир торговых и научных свобод ни минуты не сомневался, что знает, куда все движется. Направление было ясно всем, спорили только о скорости. Многие ждали с тревогой, некоторые — с надеждой, что бунтари-якобинцы не сегодня-завтра доберутся до архиепископа Кентерберийского или чартисты, взбунтовавшись, развесят англиканских священников на фонарях.
Но мир перевернулся; архиепископ не потерял головы — он обрел митру, а ненависть к пастору сменилась благоговейным почтением к патеру.
Словом, все спорили только о том, медленнее или быстрее течет река — и вдруг увидели, что вверх по течению что-то плывет. И как образ, и как факт это может обеспокоить. Все мертвое плывет по течению, против течения может плыть только живое. Вниз по реке, гонимые просвещением и прогрессом, плыли демагоги и софисты; но даже те из них, которые еще не умерли, вряд ли доказывали, что они живы и животворны.
Несомненно, живым было огромное чудище, которое плыло вверх по реке, хотя многим оно и казалось чудищем доисторическим. Люди того века ощущали, что обряд так же нелеп, как морской змей, что митры и тиары — словно рога допотопных монстров, а ходить в церковь так же дико, как жить в пещере.
Мир до сих пор дивится чудищу, главным образом — потому, что оно все плывет и не тонет. Чем больше его ругают, тем непонятней оно становится. В определенном смысле я пишу эту книгу если не для того, чтобы объяснить, то для того, чтобы показать путь к объяснению; и прежде всего я хочу показать одно: так уже бывало, и не раз.
Да, в недавнее время мы видели, как умирает вера, но то же самое видывали люди много веков тому назад. И тогда, и сейчас это кончилось одинаково. Вера не исчезла; к нам возвращается даже то, что казалось давно утерянным. Снова, как и много раз, возвращается не «упрощенная» и не «очищенная» теология, а тот самый теологический пыл, которым отмечены века доктрины.
Старый добрый ученый с буквами Д. Т. после фамилии стал образцом педанта и символом скуки не потому, что страстно любил богословие, а потому, что богословие наводило на него тоску. Латынь Плавта ему интересней, чем латынь Августина, греческий Ксенофонта — чем греческий Златоуста. Мы равнодушны к нему, потому что он сам — великолепный представитель религиозного равнодушия. Это совсем не значит, что люди бы остались равнодушны, если бы им довелось увидеть дивное, диковинное зрелище — Доктора Теологии, Учителя Богословия.
Мы нередко слышим, что христианство может остаться как дух, как атмосфера. Поистине, многие хотели бы, чтобы оно осталось как призрак. Но оно не хочет. После каждой его смерти не тень встает, но воскресает тело. Многие готовы проливать благочестивые слезы над могилой Сына Человеческого, но они совсем не готовы увидеть, как Сын Божий идет по утренним холмам. Такие люди — а их немало — привыкли к мысли, что старый светильник блекнет в свете дня. Они видели сами, что он горел бледным пламенем свечи, забытой на рассвете.
Как же не удивиться, если семисвечник волшебным деревом вознесся к небу и солнечный свет показался бледным в сиянии его лучей? Но другие века тоже видели, как дневной свет становился ярче светильника, а потом разгорался светильник и становился ярче света. Много раз люди утоляли жажду неразбавленной водой, и много раз, неизвестно откуда, снова била струя чистого вина.
И вот мы говорим: «Много лет и веков тому назад наши предки верили, что пьют Кровь Господню. Потом, хотя и не скоро, вино католичества стало уксусом кальвинизма. Затем и это кислое питье развели водой забвения и скуки, и мы не надеялись снова ощутить терпкий вкус Лозы Виноградной. День за днем и год за годом слабели наши надежды и наша вера. Мы уже привыкли, что вода заливает виноградник и гибнет последний привкус истины, словно последняя капли пурпура тонет в сером море. Мы привыкли к разведенному, разбавленному, обесцвеченному христианству. Но Ты хорошее вино сберег доселе».
Вот что случилось на наших глазах, и это удивительней всего. Вера не только умирала — она умирала от старости. Она пережила не только гонения от Диоклетиана до Робеспьера — она пережила покой. Вряд ли стоит снова говорить о величии Крестной Муки, венчания молодости со смертью. Но когда я думаю о судьбе Церкви, другой образ является мне: так и кажется, что Христос умер стариком, а воскрес молодым.
Не раз и не без основания говорили, что Церковь часто венчалась с сильными мира сего; что ж, она часто вдовела. Враги говорили, что она — супруга кесарей, и это так странно сейчас, словно ее назвали супругой фараонов. Говорили, что она супруга феодалов, но феодалов нет и в помине, а она здесь. Все мирское шло своим путем до естественного конца; казалось бы, тут кончиться и Церкви. Она и кончалась — но рождалась снова.
«Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут». Античная цивилизация была целым миром, и представить землю без нее было не легче, чем представить землю без солнца. Она ушла, а слова эти живы. В долгие ночи Темных веков феодализм был привычен, так что человек помыслить себя не мог вне феодальной иерархии, и Церковь была туго вплетена в эту сеть.
Но феодализм разлетелся, вдребезги под напором народной жизни истинного средневековья — и самой новой, самой молодой силой была наша вера. Средневековый уклад — сложный, как мироздание, дом человека — тоже пришел к концу, и тут уж каждому стало ясно, что слова отжили свой век. Но они пересекли сияющую бездну Ренессанса, и через полвека вспыхнули славой новых апологетов и святых.
Наконец, они поблекли в резком свете разума и, кажется, исчезли совсем в землетрясениях революций. Наука разоблачила их, но вот — они здесь. История погребла их в прошлом, они пришли к нам из будущего. Она снова на нашем пути; мы смотрим на них; они все ярче.
Если наше общество и предания его не оборвутся, люди, может быть, научатся применять разум к накапливающимся фактам. Раньше или позже враги веры сделают вывод из своих бесконечных разочарований и перестанут ждать ее смерти. Они могут бороться с ней, как борются люди с лесом, со стихией, с небом. «Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут». Ждите, что она оступится; ждите, что она заблудится, но не ждите, что она умрет.
Сами того не зная, вы в своем ожидании подчинитесь условиям поразительного пророчества и приучитесь ждать не того, что угаснет неугасаемое, а того, что придет комета или охладеет солнце.
Продолжение следует...
P.S.
✒️ Я перестал отвечать здесь на комментарии к своим постам. На все ваши вопросы или пожелания, отвечу в Telegram: t.me/Prostets2024
✒️ Простите, если мои посты неприемлемы вашему восприятию. Для недопустимости таких случаев в дальнейшем, внесите меня пожалуйста в свой игнор-лист.
✒️ Так же, я буду рад видеть Вас в своих подписчиках на «Пикабу». Впереди много интересного и познавательного материала.
✒️ Предлагаю Вашему вниманию прежде опубликованный материал:
📃 Серия постов: Семья и дети
📃 Серия постов: Вера и неверие
📃 Серия постов: Наука и религия
📃 Серия постов: Дух, душа и тело
📃 Диалоги неверующего со священником: Диалоги
📃 Пост о “врагах” прогресса: Мракобесие