Жду новый пост

Серия «Вечная глупость и вечная тайна.»

А потом все уехали, а отец побежал пить к соседке и ещё пару раз попытался вторгнуться в нашу комнату, но Павел начал снимать его телефонной камерой, и он прекратил нападки. Мы подперли дверь в нашу комнату доской и вооружились столярными инструментами, если он решит исполнить свои угрозы зарезать нас во сне. Дверь в комнату была символической, сломать её можно было легким движением ноги даже очень пьяного человека, но пока он бы это делал мы бы по крайней мере проснулись.

День мы просидели в комнате, как в осажденной крепости, думая, куда бы обратиться, чтобы прекратить этот бардак. Вечером неожиданно пришли двое муниципальных полицейских уже не такие молодые, как прежние. Отец тогда был у соседки и услышав наш разговор на лестничной клетке сам выскочил из квартиры и начал орать на полицейских матом и требовать, чтобы они убирались. Полицейский, оправившись от шока, попросил обращаться к нему на вы и не употреблять нецензурных слов. Тогда отец накинулся на его напарницу, даже начал размахивать руками у неё перед носом. Она сказала, что тоже может начать размахивать руками у него перед лицом и ему это не понравится. Тут ещё попыталась вмешаться соседка, но полицейский сказал, что она пьяна, и он может составить протокол и забрать её, если она не закроет дверь с обратной стороны. Тогда отец начал орать матом на нас и угрожать расправой за то, что мы опять вызвали полицию.

После этого возмущенные стражи порядка предложили моему папеньке проехаться с ними и предупредили, что ему этот вояж скорее всего не понравится. А он вопил, что его не запугать, что ради Путина он готов хоть десять лет сидеть в тюрьме. Ему велели одеваться, но он вместо этого только шипел ругательства в наш адрес, щуря глаза, наклоняясь вперед. Ему предлагали хотя бы куртку накинуть и обувь одеть, но в итоге он поехал в тапочках и драной кофте.

Каким же облегчением было видеть из окна, когда его загрузили в клетку и увезли! Мы заперли дверь так, чтобы снаружи её нельзя было открыть, позвонили маме, рассказали, что нас на время избавили от мучений полицейские, на которых не было видео регистраторов и потому более строгих. Однако радость наша была недолгой. Через пару часов мы услышали на лестнице его крики о том, что гомосексуалисты и педофилы не дают русскому человеку зайти в собственную квартиру. Когда я открыл дверь, он снова начал угрожать расправой за предательство и только когда Павел начал его снимать, он затих и всю ночь бегал к соседке и обратно.

Утром он позвонил от соседки маме и начал угрожать уже ей за то, что она вырастила предателей, педофилов и шизофреников, которых он на всю жизнь упечет в психушку. Мама слушать это, конечно, не стала и вообще перестала выходить с ним на связь. Он ей успел пожаловаться, что полицейские его избили, не доставили обратно домой и он шел по холоду домой в одних тапочках и кофточке. Днем мы пошли в государственную полицию, но там нам сказали, что пока он нам не нанес телесных повреждений, не испортил имущества, они ничего не могут для нас сделать, даже заявление принимать не захотели, мотивировав это нежеланием разводить лишнюю бумажную волокиту.

Тем не менее Павел все-таки подал заявление в интернете и через пару дней пришел офицер государственной полиции. Выслушав наш рассказ о том, что произошло, он сказал, что нам надо было соврать врачам о желании отца сделать суицид, тогда бы были основания отправить его в первое отделение психиатрической больницы на неделю - другую. А иначе он ничего для нас не может сделать, заявление, он, конечно, примет, но через неделю придет отказ в возбуждении уголовного дела и все.

И тут он зашел в комнату к отцу, который к тому времени уже немного притих и был не такой пьяный, как ранее. Он спокойно начал рассказывать полицейскому о том, что меня надо посадить в тюрьму за педофилию, что он видел, как я насиловал своего сына, когда он был ребенком. Полицейский спросил, почему он не обратился в полицию, если такое видел. Отец с гордостью сказал, что русские люди своих не сдают и вообще он гражданин великой страны и с ним всякие чухонцы должны общаться только через консула.

Тогда полицейский попросил у него связаться с хозяйкой квартиры и отцу пришлось включить видеосвязь с мамой, которая рассказала, что её бывший муж уже очень давно живет за её счет в её квартире, дебоширит и пьет и она больше не желает, чтобы это продолжалось. Полицейский сказал, что в данном случае нужно просто подать иск в суд и отца обязательно выселят из квартиры. Отец завыл о том, какой он бедный, как его все предали и хотят от него избавится, но он не готов сдаться или чем-то поступиться. Полицейский ушел, пожелав нам удачи в судебной тяжбе. А мы с Павликом поехали к юристу на консультацию, за которую Павел был намерен заплатить деньгами, которые заработал на практике.

Выслушав нас, юрист только удивился, зачем мы так долго все это терпели и сказал, что никаких причин для того, чтобы проиграть дело нет. Нужно только составить иск в суд, что он за двести евро может сделать. Консультация стоила тридцать евро и еще семьдесят надо было заплатить государственную пошлину. Он ещё сказал, что можно его выселить и до суда, но это обойдется дороже. И две недели он составлял иск, который мы отправили маме по почте для подписи и подали в суд через две недели. А ещё через две недели из суда пришло письмо на электронную почту о том, что в иске указаны не все данные и он нуждается в исправлении. Опять пришлось идти к юристу и потом ждать, пока он его исправит. А потом мы решили подождать две недели, пока мама приедет в Ригу для прохождения медицинских обследований. И только в начале мая наш иск был принят.

До того, как иск приняли, беспробудное пьянство отца подошло к концу, соседке стало слишком плохо и её забрали в больницу. Объявились всякие родственники, а её племянница, хозяйка квартиры, проживавшая в Англии, решила забрать тётю к себе прямо из больницы. Она даже купила ей билет, но та просто не поехала. И в итоге племянница прилетела в Ригу, чтобы её забрать. Не знаю, каким образом, но отец как-то втерся в доверие и к родственникам соседки, и к её племяннице, и даже получал от них какую-то денежную помощь. Свою пенсию за три месяца он пропил и потому нагло воровал наши с Павликом продукты.

Несколько лет назад, компания мобильной связи предложила мне большую скидку, если я подключу второй номер. Фактически я платил за два номера с неограниченными временем разговоров. Второй номер я отдал отцу, речь шла о шести евро в месяц за два номера. Но потом абонентная плата выросла до восьми евро за каждый номер, а по телефону я практически не говорил, как и отец, потому я переключил оба номера на минимальный тариф - два евро в месяц за каждый номер абонентной платы и двадцать центов за минуту разговора. Отец, конечно, эти два евро мне не платил, как и ни цента не давал за проживание в квартире. А во время того запоя он умудрился наговорить с кем-то аж на тридцать пять евро, хотя и знал, сколько мне стоит каждая минута его разговора. Счет мне, конечно, пришлось оплатить, но телефон я ему отключил. Удаленно это сделать было нельзя, пришлось записываться на прием в офис, ехать туда, подписывать бумаги.

Юрист сразу предупредил нас о том, что суда надо будет ждать около четырех месяцев и нам ничего не оставалось кроме совместной жизни с отцом, который написал судье совершенно неадекватную объяснительную, которую перевел на латышский с помощью электронного переводчика. Там он утверждал, что никакого конфликта у него с нами не было, просто ему хватило двух ударов, чтобы меня и Павлика успокоить, а взбесились мы, потому что психически больны и переболели вирусом. Он указал, что мы весим по девяносто килограмм и ростом по метр восемьдесят, а он восемьдесят пять кило и ростом метр шестьдесят. Писал он так же, что мы ему в квартире совсем не нужны, что мама незаконно проживает в Ирландии и много ещё всякой несуразицы, которую можно было написать только в совершенно невменяемом состоянии.

Мама, когда приехала в Ригу, остановилась у своей подруги, и за две недели только пару раз зашла в квартиру, забрать свои документы. С отцом она разговаривать не хотела, и вообще она чувствовала себя намного лучше, как перестала с ним общаться. Я сопровождал её в походах по разным медицинским центрам. Она была очень расстроена тем, что все её подруги сказали ей, что нельзя выкидывать бывшего мужа из квартиры, что то, что он пьет не страшно, ведь у каждого свои слабости и их надо уважать. А то, что он не заработал себе нормальную пенсию, так это наши проблемы, а не его, и мы его должны содержать, пока он не умрет, раз содержали ранее и не приучили работать. Цитировали Антуана де Сент Экзюпери, который говорил о том, что мы в ответе за тех, кого приручили.

Я пытался найти что-то хорошее в своих отношениях с отцом и ничего не мог вспомнить. Он всегда язвил по поводу моих недостатков и хвастался тем, что он умеет в отличии от меня. Пока мы жили вместе с родителями мамы, мной занимался в основном дед, а отец вечно отсутствовал, а после того, как мы разъехались, отец стал приходить домой поздно вечером, а на выходных то ехал на рыбалку, то шел в баню на целый день, то в гости. Когда он был дома мне было неприятно, потому что он лежал на диване и рычал, чтобы его никто не тревожил, чтобы ему вовремя подали обед на подносе, который он заказал. Да и меня на выходные и каникулы часто отправляли к деду, чтобы я не шлялся по городу без присмотра, да и еды не всегда хватало. Бабушка, а иногда и дед постоянно упрекали меня в том, что у меня такой бестолковый отец, будто я его выбрал. Потом, когда я работал у его знакомого, многие говорили мне, что мой отец им должен и намекали на то, что не мешало бы мне отдать им его долги. А другие только спрашивали, почему мой отец не хочет нормально работать, и я не знал, что ответить.

Когда я заканчивал основное образование в пятнадцать лет и мне надо было определиться с тем, кем быть, я захотел получить от него какой-то совет. И когда он вдруг решил дать мне попрактиковаться в вождении своей машины, я спросил его куда мне дальше идти. Это был девяносто пятый год, в доме было практически нечего есть, я ходил в чужих обносках не по размеру, а он хвастался, что купил чехлы из овчины для кресел в своей "копейке". Он все же смутился, когда я перебил его, повторив свой вопрос, взял бесплатную рекламную газету и ткнул пальцем в объявление о наборе на курсы дизайна, которые стоили сорок лат за месяц, в то время мама зарабатывала сорок лат в месяц, сидя в прокате видеокассет целыми днями. Я спросил, откуда мне взять деньги на обучение, когда у нас огромный долг за квартиру и мы живем на грани выселения. А он, как всегда, сказал, что я Козлевич и ничего не понимаю, не умею, не могу, что я маменькин сынок, что ему никто не помогал. Я в принципе от него ничего не требовал и не ждал. Мне было видно, что он сам жить не умеет, потому глупо с ним советоваться.

К тому времени, когда я читал объяснительную своего отца для суда, у меня уже не было никаких чувств в его отношении. Прошла злость, прошла жалость, презрение, ненависть, гнев. Я просто понимал, что он, больной человек, как и моя бывшая жена и лечиться они не желают, потому что они уже отождествили самих себя со своей болезнью. Я не хотел его наказывать, не хотел лечить, хотел только, чтобы он исчез из моей жизни и мне было совершенно безразлично, что с ним будет после того, как нам удастся его выселить.

Павел закончил техникум с девятками в аттестате по специальным предметам и по литературе он все-таки получил пятерку, благодаря нескольким сочинениям, которые я и моя мама напечатали вместо него, исправив те отрицательные оценки, что он хватал на уроках. Правда, вслед за радостью окончания учебы пришло и разочарование. Работы по специальности было не так уж и много, а Павел ещё и не хотел ездить на работу через весь город и работать меньше чем за тысячу евро в месяц на руки. Тут ему ещё фонд перестал перечислять алименты и стипендии тоже больше не было, и его накоплений оказалось не так уж и много. Я показывал ему счета, которые надо каждый месяц оплачивать и объяснил, что без бабушкиных перечислений, мы бы не выжили. И тут мой любимый сын меня сильно огорчил, заявив, что хочет на лето поехать с друзьями в Англию. Он утверждал, что он там заработает очень много денег и пришлет их мне, чтобы я заплатил за квартиру. Я только напоминал ему, как он уставал от той работы ранее и как мало заработал. Он был уже взрослый и свободный человек, и я не мог ему что-то запретить.

Все-таки Павлику удалось найти работу недалеко от дома, платили там прилично, но работа была неофициальной. Я объяснял сыну, что работать неофициально - это очень плохо не только для родины, но и для себя, ведь ни больничного, ни отпуска работодатель предоставлять ему не обязан, никаких пособий по безработице и отчислений в пенсионный фонд не будет и главное то, что работодатель может просто ничего не заплатить и даже, если его и прихватит налоговая полиция, то его одураченным работникам все равно ничего не достанется. К тому же эту фирму могут в любой момент закрыть, что через месяц и случилось, правда, деньги Павел все получил.

Потеряв работу, Павел даже обрадовался и тут же собрался в Англию. Мне хотелось по этому поводу устроить истерику, но я вспомнил себя в его годы и понял, что это бесполезно. Ему уже двадцать лет, он взрослый человек и уже поздно ему что-то объяснять, он уже живет своей головой и не хочет слушать никаких советов. Билеты в тот раз он покупал уже себе сам, да ещё и по высоким ценам, потому что хотел лететь немедленно. Мне осталось только проводить его и пожелать ему удачи с выражением скорби на лице. Моя мама была недовольна ни сколько внуком, сколько мной, из-за того, что я не имею на него влияния, сетовала на то, что ей ещё неизвестно сколько предстоит нас финансово поддерживать. А мне было очень стыдно из-за своей неспособности пойти работать.

Весной двадцать второго года размер моей пенсии достиг трехсот двадцати евро, но цены тоже порядком поднялись и эти индексации я не почувствовал. Я попытался устроиться в супермаркет норвежской торговой сети, там было не так страшно, как в литовской сети, где я работал. Я приехал на собеседование, поговорил об условиях труда и мне стало плохо. Работать надо было три дня по двенадцать часов, потом три дня выходных, зарплата была фактически минимальная, обещали, конечно, её со временем повысить, но верить таким обещаниям я расположен не был. После этой неудачи я впал в сильную депрессию, думал о том, как было бы хорошо, если бы моя жизнь поскорее закончилась.

Уже через месяц Павел вернулся из Англии, ничего не заработав, причем потратив остатки своих сбережений. Он сказал, что не может много ходить, потому то у него плоскостопие, хотя я и знал, что это не так. Меня расстроило даже не то, что у него совершенно ничего не получилось, а то, что он при всем при этом отказывался признать свою ошибку. На работу он устроился достаточно быстро к ведущему провайдеру, ему надо было консультировать клиентов по телефону. Работа была официальной, хотя и зарплата не очень высокой, около восьмисот евро на руки за месяц и добираться на работу надо было около часа. Павел чувствовал себя очень несчастным из-за того, что слишком мало времени у него остается на его любимые игры и болтовню с друзьями. Но к моему великому удовольствию к началу отопительного сезона счета за квартиру мы уже платили пополам и маме уже не надо было нас поддерживать материально.

В то время я начал довольно часто ходить на кафедру психиатрии, чтобы рассказать студентам, будущим психиатрам о своей жизни и болезни. Врач психиатр, лечившая меня преподавала в университете, и я был рад ей помочь. Рассказывая о себе, я смотрел на свою жизнь каждый раз с новой точки зрения, вспоминал новые подробности и это к осени сподвигло меня на то, чтобы продолжить работу над этим произведением. Работа двигалась медленно, печатал я всего пару часов в день по утрам, но потом весь последующий день меня одолевали невеселые мысли. Мне стало очевидно, насколько же я болен и неадекватен, насколько больны и неадекватны люди, которые меня окружали. И главным выводом из всего этого было то, что ничего приятного для меня в моей жизни случиться не может.

За пару недель до суда, который назначили в конце ноября мне позвонил некий человек, представился юристом моего отца и начал пафосно убеждать меня в том, чтобы я забрал иск из суда, потому что отца, каким бы он ни был, на улицу выселять нельзя. В том случае, если я этого не сделаю, он обещал принудить меня платить огромные алименты. Сказал, что мой отец будет брать в кредит огромные суммы и отдавать их придется мне, сестре и моему сыну и на нас будут такие долги, что мы не сможем их отдать никогда, и соответственно не сможем иметь никакой собственности. Я спокойно выслушал этот бред и отказался забирать иск. Было ясно, что человек этот не то, что юристом не был, что он был просто не образован и даже не знал о том, что счет моего отца был арестован и если на нем появлялась сумма превышающая минимальную зарплату, её тут же конфисковывали в счет оплаты его долга страховой компании и оплаты работы судебных исполнителей. И конечно, никто ему никаких кредитов не даст, да и детей не могут принудить оплачивать долги родителей. Меня одно время пытались предупредить, что я не смогу получить отцовское наследство, если он не оплатит свой долг, но наследовать же мне нечего.

В то утро, когда был назначен суд, мы встали пораньше, собрались и поехали туда, а отец остался дома и когда мы выходили только начал готовить себе завтрак. Суд начался по протоколу, и только после соблюдения всех формальностей судья объявила, что заседание суда откладывается на два месяца по причине болезни ответчика, которому необходим постельный режим. Для нас это было неожиданностью, я попытался заявить, что ответчик совершенно здоров, как обычно бегает в магазин и употребляет алкоголь, но мне сказали, что я имею право обратиться в полицию по поводу подделки больничного или некомпетентности врача, который его открыл. Обнадежило только то, что в следующий раз, даже если ответчик не явится, суд пройдет без него.

И снова я потянулись мрачные дни, в которые я дремал после завтрака в шесть утра, часов до девяти, потом печатал до обеда в полдень, болтал с мамой за обедом, шел на прогулку до ужина в шесть и смотрел фильмы до десяти, когда мы с Павликом ложились спать, подперев дверь в свою комнату на всякий случай. За отопление начали приходить зверские счета и для меня стало неприемлемо оплачивать даже половину счетов за квартиру, хотя государство на время отопительного сезона и начало приплачивать мне двадцать евро в месяц и платило компаниям компенсации напрямую. Но Павел без лишних слов начал оплачивать большую часть счетов.

Я смотрел на то, как живет Павел и мне казалось, что один он вряд ли жить сможет, да и не хочет. За ним нужно приглядывать, убирать, смотреть, чтобы он вовремя встал на работу и в то же время он раздражается, если я отвлекаю его от его игр без уважительной причины. Как-то он мне сказал, что друзья для него очень много значат, а я сказал, что с детства скорее покупал себе друзей разными благами, вроде возможности поиграть на компьютере и выбирал достаточно мерзких личностей, ради того, чтобы было над кем посмеяться. Я никогда не стремился к общению с успешными людьми, даже более того, общение с ними было неприятно для меня. В тот момент я сам удивился своему высокомерию. Да и женщины в моей жизни были похожи на очень некачественные товары, которые распродают в торговых сетях с большими скидками. Радость от покупки таких вещей совсем недолгая, распаковав такую покупку, сразу понимаешь, что совершил глупость и думаешь, в какой бы угол её засунуть, чтобы она не попадалась на глаза и не напоминала о зря потраченных деньгах. Сын, конечно, возмутился моим методом выбора друзей и женщин, а я попросил его не совершать таких ошибок.

Мама говорит, что я не хочу ни с кем общаться, кроме неё и сына из-за своего заболевания, но я осознал, что ранее делал это не из-за того, что у меня была в этом потребность, а только потому, что мне с детского сада внушали, что быть одному очень плохо и ради общения следует идти на жертвы. И я подружился с тем пацаном, который требовал от меня ради общения с собой меньше всех жертв. Мой первый друг был вне общества, он был всеми осуждаем, он был антигероем. Но он научил меня не есть гадкий суп за обедом, а выливать его в шахматную доску, а картофельное пюре запихивать в батарею. В детский сад я пошел позже других детей, и столкнувшись с общественной жизнью, я возненавидел воспитателей и большую часть детей и совершенно не хотел добиваться их расположения.

В школе я какое-то время ещё проявлял интерес к обучению и симпатию к некоторым учителям, но вскоре возненавидел не только учителей, но и всю систему образования и учеников. Порывшись в своей памяти, я понял, что дружил с одними одноклассниками в основном против других. Быть одиночкой было плохо потому, что сбившиеся в компашки детки могли наехать на одиночку безнаказанно. Со сверстниками мне было в основном скучно, я не понимал их интереса к играм, которые мне очень быстро надоели, не понимал, как могут нравится разные коллективные игры типа футбола или хоккея. Меня вечно тянуло в путешествия, а им было хорошо во дворе. В подростковом возрасте у меня появилась потребность в самоутверждении, и я начал навязывать свои желания и вкусы другим, но потом это прошло...

Какое-то время я активно печатал твитты, мне эта социальная сеть сразу не понравилась ограничениями по объему постов, но после того, как российские социальные сети заблокировали в Латвии, а Фейсбук стал настолько коммерческим, что если не заплатить ему денег, то никто твои публикации не прочтет, я все больше начал посещать Твиттер. И тут через полгода я заметил, что мне совершенно не нравится то, что я там читаю, хотя и почему-то соглашаюсь с этим. Перечитав то, что я там печатал, я остался очень недоволен собой. Может краткость в некоторых случаях и сестра таланта, но в случае пользователей этой социальной сети краткость стала подругой недомолвок, кривотолков, хамства и грубости. И какое же облегчение я испытал, когда удалил приложение этой социальной сети из телефона!

В фейсбуке появилась функция знакомств для отношений и создания семьи. И я там зарегистрировался в надежде на то, что может найду кого-то, с кем можно хотя бы время от времени погулять, поболтать, нарушить свое одиночество. В заполнении анкеты мне пришлось пропустить пункт о месте работы. Сначала я не хотел писать о том, как я живу, но потом подумал, что откровенность поможет мне избежать лишних недоразумений и написал всё, как есть. И тут началась самая неприятна часть поиска - просмотр фотографий. Минут через пятнадцать мне стало не по себе от фотографий, с которых на меня недобро смотрели всякие тетки, некоторые пытались натянуть улыбку, но это меня только ещё больше настораживало. И стоило посмотреть в анкеты, как становилось видно, что все они магистры и кандидаты наук, а курят и пьют время от времени. И сколько я ни пытался, я не смог себя заставить написать никакого комплимента под фотографией с целью начать общение.

Чтобы немного отдохнуть от просмотра профилей злых теток в радиусе четырехсот пятидесяти км от моего дома, я залезал в Инстаграм, где смотрел фото и видео африканских женщин. Глядя на них, я немного расслаблялся и мир мне казался не таким жестоким и враждебным, как глаза теток из Фейсбука. Со временем я совсем перестал лезть в раздел знакомств и только любовался африканками, хотя и понимаю, что только любоваться ими я и могу, а знакомство с кем-то из них мне не светит, во всяком случае в этой жизни. Как-то незаметно пришло смирение с тем, что мне лучше дожить эту жизнь в одиночестве, ведь я при моей болезни вряд ли смогу какую-то женщину сделать счастливой.

Всю жизнь я о чем-то мечтал и иногда мечты сбывались, но в реальной жизни все обстояло совсем не так, как в моем воображении, вечно были какие-то нюансы. И даже тогда я все ещё иногда мечтал о том, чтобы поехать в очередное путешествие по Европе на велосипеде. И с той пенсией это было не так уж и недостижимо. Вопрос был только в том, как оставить на сына квартиру, согласится ли он оплачивать её один, будет ли он ухаживать за белкой, которая слишком избалована и капризна. Мама, конечно, всегда будет против того, чтобы я куда-то ехал, ей спокойнее, когда я сижу дома.

Засыпая, я представлял, как я набрал бы лекарств на год и поехал все-таки на самую северную оконечность Европы в начале лета, а потом плутал среди норвежских фьордов и шведских лесов все лето, а осенью постепенно спустился бы на Юг Европы, где нет зимы и катался бы уже там. Я уже не курил и не пил чай, что позволило бы мне тратить в путешествии намного меньше денег, чем прежде. Возможно, что, проводя много времени в седле, я бы сбросил лишний вес, да и депрессия моя отступила бы. Надо признать, что я никогда себя таким счастливым не чувствовал, как во время своих путешествий на велосипеде и единственное, что меня во время этих странствий беспокоило, так это то, что они должны были скоро закончится, потому мне надо было спешить, проезжать за день побольше...

Наконец состоялось судебное заседание, без присутствия ответчика, то есть моего отца. Он этого совсем не ожидал, полагал, что заседание опять отложат месяца на два из-за того, что он прислал в суд справку о том, что он находится в больнице. Непонятно, конечно, откуда он такую справку взял и сколько за неё заплатил. Судя по его поведению дома, он все ещё никак не осознал, что его ждет дальше, все ещё надеется непонятно на что. А ведь мог же хотя бы попросить прощения и как-то задуматься о том, что делать дальше, где жить и на что вместо того, чтобы слушать вопли Соловьева.
Это судебное заседание, которого мы ждали почти год длилось меньше часа, а если откинуть, то время, когда судья проговаривала излишние формальности, то останется минут пятнадцать вопросов и ответов по существу. Ей было просто не понятно, на каком основании мой отец жил в квартире с того момента, когда я эту квартиру приватизировал. И уж совсем ей было непонятно, почему он остался в квартире и после развода с мамой. Я мог на это ответить только то, что он нигде не работал и не хотел работать и пойти ему было некуда, а мы не выгоняли его из жалости, до тех пор, пока сожительство с ним не стало совсем невыносимым, пока он не начал угрожать нам кухонным ножом.

Тогда меня интересовало, когда мой отец должен будет покинуть квартиру после вынесения судом решения. Выход на самом деле у него был только один - попросить прощения у своего старшего брата, и ехать к нему. Со здоровьем у его брата и у его жены совсем не очень, а у них ещё осталось какое-то хозяйство, да и им самим нужен уход. Непонятно, что его держало в Латвии, которую он так ненавидел с того времени, когда приехал. Когда я ранее задавал ему этот вопрос, он говорил мне, что он имперский колонизатор, но было видно, что он сам в это совершенно не верит. Даже до развала СССР он отказывался ехать в родные места даже в гости на неделю, говорил, что там вечно наводнения и холодные зимы. Но главное, конечно, люди там и порядки не такие уж и мягкие для маленького человека, как в Латвии. Потому он поедет туда только в крайнем случае и скоро этот крайний случай для него настанет.

Порой меня робко атакует жалость к этому, по сути, чужому мне человеку, с которым я прожил вместе так долго. Я пытаюсь представить себя на его месте и у меня это совсем не получается. Да, я могу понять, если человек не любит жену, не любит сына, но я не могу понять, как он мог тогда жить за их счет большую часть своей жизни. Если мне кто-то не нравился, я просто стремился поскорее с этим человеком распрощаться, а не сесть ему на шею и чего-то требовать до конца жизни. Он вполне мог уже давно обратиться к психиатру и разобраться с тем, почему он нигде не мог работать и вылечиться или получить инвалидность, ведь он явно психически нездоровый человек.

Психически больные люди практически никогда не вызывают сочувствия у окружающих, ибо они не признают себя больными и тем труднее это сделать окружающим. Большинство людей на постсоветском пространстве объясняют пьянство, нежелание работать, недоброжелательное отношение к другим некой порочностью человека, а не его болезнью. Этих больных людей просто наказывают за их болезнь. Представьте, ситуацию, когда безногого бьют за то, что он не может бегать! Абсурд? Но ещё более абсурдно ситуация выглядит, если этому калеке предлагают протезы и прочую помощь, а он её отвергает, утверждая, что абсолютно здоров и вполне может жить нормальной жизнью и соответственно терпит наказания за свою болезнь.

Почему-то болезни сердца в нашем обществе считаются приличными и вызывают некое сочувствие, а вот к болезням пищеварительной системы уже не такие приличные, а геморрой - это уже совсем позор и говорить об этой болезни неприлично. Я встречал много людей, которые просто гордились болезнями позвоночника, дескать надорвали спины на непосильной работе. Болезни венерические были неприличными по той причине, что они могли свидетельствовать о беспорядочной половой жизни. А вот психические заболевания ставились больным в вину, будто их вовсе нет, а все это просто распущенность и эти больные могут в любой момент взять себя в руки и стать здоровыми. Или же это не болезнь, а некий злой дух, которого они в себя запустили добровольно и в любой момент могут его изгнать. Зная о таком отношении к психически больным общества, большинство психически больных людей отрицают факт своей болезни, пытаются его скрыть и готовы даже быть наказанными за последствия своих заболеваний.

Глава сорок седьмая.
Конец короткого чуда и новый ужас.

Надежда не дает спокойно жить и радоваться всяким мелочам, она призывает замахиваться на великое, на большое, сводит с ума, а потом она заставляет нас впадать в депрессию после мелких неудач. Я, конечно, понимал, что работа грузчика не так проста, как может кому-то показаться и был готов преодолеть трудности, но я забыл о том, что грузчики тоже непосредственно работают с людьми. В мои обязанности входило подвозить на ручном погрузчике поддон к столу, за которым работали клейщицы, выставлять и открывать им ящики, а потом, когда они наклеивали марки и запаковывали ящики, я должен был их складывать на другой поддон с другой стороны, обмотать его пленкой и отвозить в определенное место, с которого его забирали мужики на электропогрузчиках и ставили в грузовики.

Пока шел алкоголь в больших ящиках, в которых было много маленьких бутылок, я мог не напрягаться. Совсем нечего было делать, когда женщинам приходилось клеить марки клеем, но становилось очень тяжко, когда шел алкоголь в больших бутылках и маленьких ящиках, на которые надо было лепить самоклеящиеся марки. Женщины хотели получить премию побольше, потому рычали на грузчиков если им приходилось ждать даже пять минут. И тут уже любая ошибка стоила простоя в несколько минут, во время которого проводилась психические атаки. Некоторые мужики просто огрызались, начинались ссоры, которые разрешали мастерицы.

Из Риги туда ехал только один автобус, и вез на работу в основном индийцев, да и то по дороге собирал жителей с окрестных поселков. Два автобуса везли работников и работниц из Елгавы, тоже собирая по дороге деревенских. Рядом тоже было много других огромных складов, где трудились сотни людей, привозимых издалека на специальных автобусах. Некоторые, конечно, приезжали на своих автомобилях, брали попутчиков, которые скидывались на топливо водителю.

Конечно, никто никого особенно ничему не учил. Несколько добрых грузчиков могли мне объяснить некоторые вещи, если были не очень заняты, но были и те, кто вообще не хотел со мной разговаривать. Больше всего раздражали некоторые женщины, которые видели, что я делаю что-то неправильно, но не говорили мне, а потом ныли, что простаивают, пока я исправлял свою ошибку. Их спрашивать о чем-то было бесполезно. До мастерицы бежать было далеко, и она была постоянно занята. Самыми добрыми были индусы, которые часто сами подходили и вовремя говорили, что я ошибся, говорили, как исправить побыстрее. Позднее я узнал, что по вечерам они ещё и учились заочно в медицинском университете. Работали они виртуозно, не запивали, как местные и были в принципе довольны скудной оплатой.

Неприятным моментом было то, что меня каждый день отправляли работать с разными женщинами и в разные бригады, а каждая бригада работала со своим набором разновидностей алкоголя. Нужно было запоминать, как раскладываются коробки по поддону, как клеить маркировочные ленты и листы на обмотанные поддоны, как открывать ящики, какие поддоны для каких напитков идут. Я видел, как приходили совсем потерянные мужики совсем неспособные работать. Один из них умудрился себе практически отрезать палец, когда вскрывал ящик обойным ножом. Другой несколько раз перекладывал ящики на палете  и никак не мог понять, как их следует сложить правильно, а клейщицы ругались с мастерицей, требуя у неё другого грузчика. На одного совсем расслабленного долговязого юношу женщины налетали с кулаками...

Я, конечно, старался и делал успехи, но после работы жутко болела спина, особенно по дороге домой. Я мазал её финалгоном в раздевалке после душа, это немного помогало. Элитой на складе были мужики, работавшие на электрических погрузчиках, у них были жилеты другого цвета, они устроили мастерицами своих жен и относились к обычным работникам высокомерно. Как-то меня отправили с утра помогать одному из них разбирать контейнер, просто заваленный разным алкоголем. Мужик был очень недоволен тем, что ему дали эту работу. Я не понимал, что надо делать, а он устроил истерику из-за того, что ему дали неопытного помощника, отсылал меня обратно к мастеру, а она требовала, чтобы я шел обратно к нему, пока я не пожаловался старшему начальнику.

Через две недели я практически всему научился и мне стало скучно и гадко. Особенно было тяжко сидеть в столовой и ждать автобуса, слушая разговоры рабочего класса, которые продолжались в автобусе. Все там в итоге как-то приспосабливались, начинали работать у одних и тех же столов, а меня все швыряли из одного конца огромного склада в другой. И я начал подумывать о том, чтобы найти работу поближе от дома и менее нервную и тяжкую. Слушая разговоры рабочих, я понял, что премии платят не всем и размер их просто смешной. Целыми днями скакать с ящиками вокруг поддонов, чтобы получить четыреста евро за месяц, это было совсем не то, что обещали мне при устройстве. Конечно, можно было выходить по субботам и просто перегружать ящики с пивом на поддоны, и там платили сугубо сдельно, но и там я больше двадцати пяти на руки за день не заработал. Потому в конце месяца я написал заявление об увольнении. Начальник спросил, все ли меня там устраивало. Я сказал, что в принципе да, вот только эти крики женщин, мне на нервы действовали. Он с облегчением вздохнул, и сказал, что для женщин нормально кричать и ворчать постоянно. Для многих это действительно, было нормальным, а я этого вынести не мог.

Свою зарплату я истратил на одежду и обувь для себя и Павлика, и её, конечно, не хватило на то, что было нужно. Хоть и самочувствие мое начало сильно ухудшаться, а ещё у новых препаратов был очень неприятный побочный эффект - они слабили, я устроился в фирму, которая вязала стропы. Надо было стоять у станка и резво завязывать хитроумные узелки. Всем там заправляли строгие старухи, желавшие, чтобы я за пару дней начал работать наравне с людьми, которые там отработали уже несколько лет и набившие руку. Проблема была в том, что все станки были рассчитаны на то, что за ними синхронно работают два человека. Если один из работников работал хоть немного медленнее, то другой должен был его постоянно ждать. Меня ставили то за один, то за другой станок, чтобы я не мешал профессионалам выполнять срочные заказы. С самого начала веселая старушка, руководившая процессом, приговаривала, что уволит меня, если я за пару дней не научусь быстро работать. За пять дней быстро работать я не научился, тут ещё на меня начали покрикивать, проходящие мимо старухи из офиса. Я написал заявление об увольнении и получил за неделю сто евро на счет.

Деньги я потратил не совсем с толком, по мелочам. Настроение у меня после недели работы в той фирме и поиска работы как-то совсем испортилось. Общение с людьми меня просто убивало, если даже они не особенно на меня нападали. Тогда я решил найти себе работу, где я мог бы работать один и начал просматривать объявления о работе дворника. Поиск в итоге увенчался тем, что я устроился в крупную фирму по уборке территорий, вывозу и переработке мусора. Требовался дворник на фанерную фабрику, на шесть часов по рабочим дням. Зарплата была минимальной, и мне светило около трехсот евро в месяц. И я на это подписался.

Однако, в любом выгодном предложении всегда есть подводные камни. Добираться до работы надо было первым трамваем, который шел в пять утра, но я и так в то время рано ложился и рано вставал. Главной трудностью было то, что на этой фабрике работало ещё три дворника помимо меня, и один из них был как бы бригадиром. Начальница долго рассказывала мне, какие ужасные пьяные люди приходили к ней устраиваться на это место, сказала, что если я не пью и не курю, то я быстро пойду на повышение зарплаты, а ещё зимой она обещала сверхурочную работу и премии.

Когда я и ещё один инвалид второй группы пришли работать дворниками на фанерную фабрику кончался сентябрь и начался листопад. Но в первый день мы ничего не делали, сначала проходили инструктаж по технике безопасности, потом проходили тесты, насколько мы усвоили эти правила. Мой новый коллега совсем ничего не понимал на латышском, а инструктор отворачивался, чтобы у меня была возможность подсказать ему правильные ответы. А потом нас отвели в дворницкую, в которой курили двое наших коллег - Генрих и Лёня. Гена был ярко выраженным евреем, с огромным золотым антикварным перстнем, он страдал болезнью Альцгеймера и одна его рука тряслась и плохо действовала, но он был старшим по объекту, получал в два раза больше, чем обещали нам, постоянно шпынял Лёню, неряшливого высокого мужика богемно-интеллигентного вида.

Для начала нам подобрали рабочую одежду, побывавшую в употреблении, а потом предложили покурить и попить чаю. Мы сказали, что не курим, да и сидеть и пить чай в ужасно грязном помещении из страшного чайника как-то не хотелось. Но Генрих, сказал, что его приказы не обсуждаются, и если он сказал, сидеть в раздевалке и не шастать по территории, то его мы обязаны сидеть там и пить чай, разговаривая с ним. Курить на территории было строго запрещено, но в дворницкой никто их не видел. В туалет надо было идти очень далеко, и он был вечно занят фабричными работниками. Гена рекомендовал нам экономить на горячей воде и мыться в фабричной душевой, мы отказывались, а он нас отчитывал за неэкономность.

Лишь на второй рабочий день нам доверили метлы, грабли и совки, которыми мы слегка размахивали час, а потом до полудня сидели в прокуренной каморке, слушали рассказы Генриха о том, как он в свое время перехитрил других евреев, о том, как он славно напивался в молодости и работал в Германии. Листьев с каждым днем падало все больше, я получил свой участок улицы, которая разделяла фабрику на две части и утром после часовой беседы шел грести эти листья справляясь часа за полтора или два. Потом Лёня приезжал забирать листья на крохотном тракторе. Меня тоже научили им пользоваться на всякий случай.

С каждым днем мне надо было делать все больше, а Генрих со мной и Виктором, другим новичком, становился все строже и работал все меньше. Вечно он приезжал позже и уезжал раньше, но мы этому только радовались, чтобы не слышать его брюзжание. Начальница привезла нам компрессор для сдувания листьев, которым Лёня меня научил пользоваться и это облегчило мне работу. Хотя Генрих требовал, чтобы я убирал свой участок все быстрее и быстрее, а я не вполне понимал, зачем спешить, а потом три часа сидеть в каморке. У меня ещё был смартфон и подключен интернет, а Виктору и Лёне совсем было нечего делать, и они читали вслух по очереди газеты и обсуждали прочитанное. Мои попытки одеть наушники и не принимать участия в общих дискуссиях, вызвали возмущение Генриха, он сказал, что одеть наушники, когда все разговаривают – вопиющее появление неуважения к коллективу.

Кончилось все тем, что Генрих не объяснил Виктору, что надо убирать значительный участок улицы, фабричная начальница пожаловалась на это в нашу фирму, наша начальница распекла Генриха, а тот начал орать на нас и велел остаться после работы и вычистить тот участок улицы. И все бы ничего, поработать пару лишних часов даже бесплатно было не трудно, хотя это можно было сделать и на следующий день, но все эти вопли и угрозы меня не на шутку разозлили и через пару дней я решил уволиться. К тому времени чувствовать я себя стал совсем неважно, и даже фигура начала заметно округляться, не смотря на строгое соблюдение диеты. Полученные при расчете деньги я потратил не очень разумно, разошлись они на всякие мелочи.

Во время планового визита к психиатру, я узнал, что лекарство, которое мне так хорошо помогало выпускаться не будет, потому что на большинство людей оно никакого эффекта не произвело, испытания провалились. В утешение меня направили к психологу, вместе с сыном. У Павлика были большие проблемы в техникуме с физкультурой, потому ему пришлось тоже пройти обследование по части психиатрии, чтобы получить освобождение. Диагноз у него был не такой страшный, как у меня, медикаменты он принимал не очень долго. Психолог был молодым и совсем неопытным. Все его рекомендации сводились к тому, что мне надо устроиться на работу, а стресс после неё снимать походами по магазинам. А Павлику он рекомендовал каждый день несколько часов заниматься уборкой квартиры, чтобы меньше времени посвящать видеоиграм. Курс этой психотерапии совсем нам не помог.

Постепенно мне становилось все хуже и хуже, я все меньше гулял, меньше общался в социальных сетях, смотрел все фильмы подряд, лежа на диване. Видя, что масса тела увеличивается, не смотря на диету, я от неё отказался и стал готовить себе то, что подешевле. Конечно, было интересно бегать и доставать некоторые продукты, когда они, в связи с пандемией, на какое-то время исчезли из магазинов. Той зимой я чувствовал отчаяние из-за того, что не могу работать, и тогда я ясно осознал, что от своего отца мне никуда не деться.

Когда Павлику исполнилось восемнадцать Вера начала ему звонить и требовать, чтобы он дал ей номер своего счета, чтобы она перечисляла туда деньги, однако Павел решил, что лучше стабильно получать деньги из фонда без всяких задержек. Она обиделась и перестала с ним созваниваться, лишь изредка присылая пятерку или десятку на его счет. В новый год он поехал к друзьям в Прейли, там что-то пошло не так. Ему негде было ночевать, потому он пошел переночевать к маме, от которой успел отвыкнуть. Домой он приехал в шоке, сказал, что хотел её прибить. Ему было жалко свою младшую сестру, которой порядком доставалось от мамы.

Тогда он рассказал мне о том, что Вера его била и достаточно сильно. Рассказал и о том, как он с сестрой попал в кризисный центр, а Вера в психиатрическую больницу. В сущности, органы опеки не очень интересовались бедственным положением детей. Просто его друг спросил его, почему у него так сильно разбито лицо. Павел рассказал, что это сделала мама, рассказал он и о том, что твориться у них дома. Друг рассказал свое маме, которая была депутатом городской думы. Она позвонила в полицию и лично попросила их проверить, что твориться у Веры дома. Мой сын видел, как полицейские у всех на виду тащили извивающуюся и кричащую Веру в машину. Он сказал, что в кризисном центре было нормально, все-таки регулярная еда, чистота, и возможность выспаться. А у Веры вся пища, которую она пыталась нечасто готовить пригорала, печь она практически не топила, да и ночью не спала и кричала.

Слушая это, я испытывал жгучий стыд. Только тогда я понял, что мне все-таки надо было ездить к нему, и терпеть Веру с её скандалами. А надеяться на то, что органы опеки будут за кем-то наблюдать было наивно с моей стороны. Но главной моей виной, конечно, было то, что я решился зачать ребенка с очень больной женщиной, которой в принципе нельзя было иметь детей. Мне об этом говорила моя мама, но меня тогда возмущали подобные суждения. Формально она имеет право рожать детей, но никто не думает о том, каково детям жить с такими матерями и кем в основном становятся дети у таких матерей. Конечно, если бы не я, то она родила бы детей от другого, чтобы жить за его счет, за счет социальных выплат и получать различные льготы, но...

К весне на каждого ребенка государство выплатило пособие в размере пятисот евро. Эти деньги получила Вера, а не я, как и детское пособие каждый месяц получала тоже она, потому что по закону при переезде ребенка ко мне она должна была пойти в агентство социального страхования и добровольно отказаться от пособий в мою пользу, и заставить её это сделать никто не мог. Каждый месяц она получала примерно двадцатку, а я ничего не мог с этим поделать и смирился. Но на пятьсот евро Павел мог купить себе новый велосипед, и я уговорил его позвонить Вере и потребовать эти пятьсот евро. Он согласился, но включил громкую связь и попросил, чтобы я сидел рядом с ним. И два часа мы слушали агрессивный бредовый монолог безумной женщины, и только после этого она перечислила деньги Павлику.

Приличный велосипед мы на эти деньги в магазинах не нашли, да и смотреть приходилось в интернете, из-за эпидемиологических ограничений, и пришлось покупать велосипед с рук. После долгих поисков нашли неплохой вариант, велосипед был совсем новым, модель немного устарела, но для Павлика, который ездил мало, он вполне годился. Радость покупки омрачило только то, что размер рамы оказался меньше, чем было указано в объявлении, и я это при продаже не уточнил, из-за чего очень переживал, чтобы это исправить надо было купить новый вынос для руля. Так же много чего ещё надо было приобрести к новому велосипеду. И для этого я снова начал искать работу.

В итоге я оказался на таможенном складе, но не на том, где работал ранее. Этот склад был поменьше, находился поближе, но там была странная схема работы. Коробки распаковывали только руками, выставляли бутылки на стол, за которым сидели две или три женщины, клеили на них марки, двигали бутылки к другому концу стола, где их другой грузчик обратно составлял в ящики и складывал их на поддон, который уже другой грузчик увозил, обматывал и ставил под загрузку в грузовик. Людей там работало меньше, чем в Текаве, но и производительность труда при такой технологии была раза в три меньше, не смотря, на то, что люди метались без остановки целый день. К тому же постоянно разбивались бутылки, и их замена на другие тормозила весь рабочий процесс. Там было очень много всяких мастериц, которые шлялись вокруг, да около без дела.

Меня поставили вскрывать коробки и выставлять бутылки на стол. В конце первого дня у меня начали отставать ногти, потому что некоторые коробки были заклеены на совесть. Перчатки порвались за пару часов, на следующий день я принес новые, но это не спасало руки. Мужики там работали в основном сильно пьющие, как, впрочем, и женщины. Постоянно там кто-то прогуливал или даже напивался на рабочем месте. За обедом только об этих происшествиях и говорили. Рассказали там и об обещанных премиях, которые платили сверх минимальной зарплаты. Только очень опытный и шустрый грузчик мог выйти на премию в сорок евро. Но при приеме на работу пожилые женщины из конторы говорили о том, что если усердно работать, то можно заработать и тысячу в месяц на руки.

На третий день работы я ободрал себе все ногти так, что ширинку расстегнуть не мог, насколько болели пальцы. В обеденный перерыв я просто зашел в контору и написал заявление об увольнении. Вместе со мной пришли две женщины, молодая ушла, проработав пару часов, а пожилая не явилась на работу на третий день. И как же я был счастлив, когда вышел за ворота того склада, попрощавшись с забавным мужиком, с которым вместе работал. Уже, когда я ехал домой мне пришла зарплата за три дня и она составила пятьдесят евро. Я даже не стал проверять, правильно ли мне все обсчитали, настолько был рад отделаться от этой кошмарной фирмы. Деньги я тут же перекинул сыну и на следующий день мы пошли покупать аксессуары для его велосипеда.

Мне вскоре тоже пришло пособие за страдание от пандемии в двести евро, и я купил себе на них туристические ботинки известного итальянского бренда, надеясь на то, что их хватит надолго. Пальцы заживали долго, но все же зажили, а вот неприятное ощущение от общения с пролетариатом мучило меня и того дольше. Потом я ещё сделал пару прививок от коронавируса и вопреки разным страшилкам, ничего плохого после них со мной не было. Вообще эта пандемия сделала меня ещё большим мизантропом. Противно было слушать, когда каждая уборщица рассуждала о химическом составе различных вакцин и пыталась решать проводить вакцинацию или нет, носить защитную маску или нет. И в Латвии ещё по этому поводу все было относительно тихо, в отличии от других стран. Я понял, что если на человечество обрушится что-то посерьезнее этого вируса, вроде чумы, то оно вымрет из-за своей недисциплинированности.

В середине лета я опять лег в больницу. Профессор сказал, что все известные лекарства я уже перепробовал, и потому остается только повышать дозировку, совмещая разные препараты, чем и занялся его молодой помощник. И в первую же ночь в больнице у меня так начало крутить ноги после приема лекарств, что я готов был лезть на стены. Разбуженная мной медсестра дала мне пару таблеток, и я принялся гулять по коридору, пока беспокойство в ногах не прошло. В принципе в больнице я почувствовал себя хорошо, благодаря множеству разных терапий каждый день. Правда, там была беда с интернетом, больничный был слишком медленным и его на всех не хватало, а мобильный именно в радиусе больницы телефон очень плохо ловил.

Лето было чудовищно жарким, даже трава на газонах вся выгорела. Я исступленно шагал по Югле - крайне некрасивому новому району между терапиями и на выходных, слушая при этом разные стримы и аудиокниги, или разговаривая с мамой. Было как-то неприятно оставлять сына наедине со своим отцом. На выходных я, конечно, приезжал, чтобы постирать бельё и прибрать в квартире. Волновался я и из-за того, что Павел вечно забывал покормить мою любимую белку дегу, не говоря уже о том, чтобы поиграть с ней. Тогда я понял, что вряд ли он сможет о ком-то когда-то заботиться и это меня расстроило.

После месяца в больнице я какое-то время чувствовал себя неплохо, но потом пришлось вернуться к Бринтеликсу, из-за усилившихся побочных эффектов от комбинации лекарств. Бринтеликс мне особенно не помогал, но и побочных эффектов у него не было. Гулять я стал меньше, чтобы обувь не изнашивалась слишком быстро. Я не жил, а скорее ждал, когда Павел наконец закончит техникум и будет оплачивать половину счетов. Хоть с отцом мы не разговаривали, но жить с ним в одной квартире было невыносимо. Это постоянно ожидание очередного скандала выматывало хуже, чем сам скандал. Он постоянно жаловался маме на то, что мы тратим слишком много электричества, газа, воды, будто это он за все это платил. В то же время, когда мама предлагала ему хотя бы начать платить за интернет, он искренне возмущался, считая, что мы не только должны все оплачивать, но и на всем экономить, чтобы поддерживать его материально.

Павел накопил денег со стипендии и купил себе кресло и стол для компьютера. И эти изменения в квартире меня сильно радовали. Я уже начал мечтать о капитальном ремонте. Занимался мой сын на последнем курсе удаленно из-за пандемии, и мне было намного легче помогать ему с литературой. К нам в гости начала часто заглядывать очень старая соседка, вечно просила, чтобы Павел помог ей с телефоном, которым она никак не могла научиться пользоваться. Возможно, конечно, ей просто не с кем было поговорить. За беспокойство она всегда платила нам то евро, то два, хотя мы и пытались отказаться от этой мелочи. Постепенно мой отец перенял у нас инициативу в помощи соседке за скромное вознаграждение и расширил спектр этой помощи. Он все дольше засиживался у неё в гостях, как бы помогая разобраться со счетами и продать ненужные ей вещи, которых у неё в квартире было очень много.

Я в ту осень и зиму начал много времени проводить в разных социальных сетях, начал как-то дискутировать с какой-то женщиной из России, началось с того, что она начала активно комментировать мои фотографии Риги. Она попросила меня рассказать о том, как живется обычным людям в Европе. Так я и начал печатать это произведение, практически каждый день. Мне было интересно посмотреть на свою жизнь глазами человека из другой реальности. Меня совершенно не интересовала та женщина, её профиль был совершенно пустой, может это была и не женщина, но по некоторым её замечаниями по поводу того, что я ей печатал я понял, что человек это одинокий, с большими проблемами со здоровьем, редко выходящий из квартиры.

После нового года у Павлика началась практика, которую он проходил в сервисе телефонов, работа ему нравилась и особенно то, что ему за неё хорошо платили неофициально. Благодаря своим заработкам он приобрел для себя много приличной одежды и поставил новое дорогое окно в своей комнате, старое совсем прогнило и если ветер, то в комнате, не смотря на теплые батареи становилось очень холодно и сыро. Отец, конечно, выразил мне свое недовольство из-за того, что мы не спросили у него разрешения на замену окна, но я на него зарычал и он замолчал.

Хоть мы все и сделали прививки от короны, но в конце зимы все ей заболели. Просто неделю полежали с небольшой температурой, покашляли и на этом все кончилось. Павел вернулся на работу, а отец начал изрядно напиваться вместе с соседкой за её счёт, на свою пенсию и некие заработки в интернете он себе вряд ли смог бы позволить напиваться до такого состояния каждый день так долго. А в мире запахло войной, я слушал аналитиков во время прогулок, гадавших о том, нападет Россия на Украину или нет. Родственница моего отца, изредка мне писавшая короткие письма из Читы, начала вдруг проклинать Европу и Америку и заявила, что скоро россияне наведут порядок в Украине, а потом и всю Европу усмирят навечно. Как-то мне не хотелось с ней дискутировать, и я её просто заблокировал. Мне и ранее с ней переписываться не доставляло удовольствия, я делал это скорее из вежливости, но после такого о дальнейшем общении и речи быть не могло.

Началась война, и мой отец включал российскую пропаганду совсем громко и в пьяном угаре, будто подпевал Соловьеву. Павел предложил отключить ему интернет, но мне хотелось его просто пришибить, потому что я знал, какая у него начнется истерика, и какой она кончится дракой. Одним утром он вошел в нашу комнату, хотя я просил его много раз, ещё со времен первого скандала, к нам не заходить. Белка дегу кричала на него из своей клетки, а он погрозил ей пальцем и потребовал замолчать, после чего развалился на кровати Павлика и потребовал у него написать ему программу для разоблачения антироссийских фейков. Павел вежливо объяснил ему, что это невозможно, да и не будет он для него бесплатно делать такую работу. После этого я взял отца за ворот, попросил выйти из комнаты, больше никогда в неё не заходить и не разговаривать с нами. Он, конечно, начал сопротивляться и мне пришлось вытолкать его вон и закрыть дверь.

Может быть, все бы и обошлось, если бы я тогда просто держал дверь и не давал ему войти, но его наглость меня уже давно раздражала, и мы снова подрались. В тот раз нападал он, даже пытался беззубым ртом откусить мне палец и при этом требовал, чтобы мы убирались из его дома. Бил я его не сильно, понимал, что придется отвечать, если его покалечу и ушел в другую комнату, когда он более или менее успокоился. Я пытался смотреть какой-то фильм, но соскочить с мысли о том, что жить с этим алкоголиком и маразматиком придется ещё очень долго доводили меня до бешенства.

Он снова ворвался в нашу комнату и потребовал, чтобы я пошел с ним на улицу, на газон, где он у всех на виду будет меня убивать. И снова мне пришлось его бить. Я ловил его за горло душил, он затихал, обмякал, но стоило дать ему немного подышать, как он снова начинал нападать. Павел тоже подошел, начал на него орать и бить. Поняв, что ничего не может нам сделать, он начал грозиться зарезать нас во сне. Я велел Павлику вызывать полицию. Когда отец понял, что полиция скоро приедет, он прекратил свои атаки, побежал сначала на кухню за ножом, а потом в свою комнату к компьютеру.

В напряженном ожидании прошел час, полиция все не ехала, потом оттуда позвонили и попросили подтвердить вызов и только спустя полчаса после подтверждения приехали двое совсем молодых парней из муниципальной полиции. Дверь открыл отец и молча показал на меня. Мы с Павлом начали им рассказывать о случившемся на латышском, но они сказали, что можно говорить и на русском. Потом начали спрашивать о случившемся отца, а он принялся вопить о том, что я педофил, а мой сын гомосексуалист и о том, что мы регулярно устраивали оргии у него на глазах, что суть конфликта заключалась в том, что он просто хотел объяснить внуку, что нет в мире правителя гениальнее, чем Путин, а я приревновал своего сына к нему и начал его бить. Молодой полицейский слушал это с почтением и говорил, что это ему показалось из-за алкоголя, что ему надо просто поспать и все образуется. Но старый маразматик начал обзывать полицейских нехорошими словами, угрожал, включал видео с Соловьевым, кричал, чтобы его забирали в тюрьму, где он будет страдать за великую Россию.

Не знаю почему, полицейские пошли разговаривать с пьяной соседкой, а потом спросили у нас, действительно ли мы материально зависим от отца и действительно ли квартира принадлежит ему. Я объяснил, что квартира ему никогда не принадлежала, что на данный момент квартира принадлежит моей матери, которая с ним давно развелась и живет в Ирландии, так же я рассказал, что он ни за что не платит и никогда не платил, да и платить не в состоянии, потому что у него слишком маленькая российская пенсия и получить латвийскую нет никаких шансов по причине отсутствия трудового стажа с момента развала СССР.

- Ты урод? - вопил мой отец на полицейского. - Отвечай! Ты урод или где? Ты понимаешь, что это моя квартира! Я хозяин! Я в девяностых партбилет не бросил! Они предатели, они отца сдали ментам, и за такое у нас убивают...

Около двух часов полицейские разбирались с тем, как нам уладить конфликт, составляли протокол. В итоге один из них сказал нам, что если нам с Павликом что-то не нравится, то мы должны больше работать, чтобы снимать отдельную квартиру и оплачивать квартиру, в которой живет отец. Его угрозы он нам рекомендовал не воспринимать всерьез, так как он скоро протрезвеет и извинится, ну а пока он пьяный с ним надо просто соглашаться, и тогда он не будет драться. Он сказал, что отец уже старый и слабый, а мы двое молодых и сильных мужиков и ничего он нам сделать не сможет, даже если и захочет. А кухонный нож оружием не является, и он вполне может держать его у себя на столе, чтобы намазывать масло на хлеб. Перед уходом они ещё вызвали скорую помощь. Врачи дали отцу какие-то таблетки, пока он крыл их матом и рассказывал о том, какой он больной и потому пьет, а ещё просил забрать меня и Павлика в психиатрическую больницу. Нас врачи только спросили, не было ли у него попыток суицида, мы ответили отрицательно.

Когда Андрея выпустили, он вместе со мной поехал на дачу, собирать урожай яблок, из которых я прямо там давил сок. Пока он лежал в больнице, у него скопилась какая-то сумма с его пенсии, и он купил целую сетку дешевого пива. Ехать с ним обратно было очень трудно, надо было тащить несколько пластиковых бидонов с соком и его, едва стоявшего на ногах, он потерял свое удостоверение инвалида, и пришлось покупать ему билет. А потом он ещё захотел сделать из сока, который я ему дал сидр и его мама обвинила меня в том, что я сбиваю его сына с пути, а потом ещё и в том, что я вместе с Андреем её обманывал и присваивал её деньги. После такого я, конечно, перестал общаться с Андреем.

Тогда мне повысили пенсию на двадцать два евро, но я понимал, что жить втроем на эти деньги невозможно. Отец, хоть и зарабатывал фрилансером какие-то деньги, не тратил на еду и оплату счетов совершенно ничего, да ещё и распоряжался моей карточкой. А тут ещё мама решила продать дачу и в тот раз он сразу потребовал несколько сотен евро за свою помощь в продаже. Конечно, дача была в плохом болотистом месте, планировка у дома была не самой удачной, а кооператив требовал около сотни евро в год за вывоз мусора, освещение поселка, абонентную плату за электричество, ремонт дороги, членские взносы. И еще надо было каждый год платить налог на собственность. Денег не хватало, а мое состояние для работы не годилось. Вот и пришлось мне распрощаться со своей мечтой довести дедовский домик до ума и жить там на свою маленькую пенсию.

Тогда ещё подорожали табачные изделия и, как я ни экономил, меньше пятидесяти евро в месяц тратить на табак у меня не получалось, да и то и дело я срывался и вместо продуктов покупал себе пива. И дошло до того, что я уже не доверял сам себе. А тут приехал Павел и слушал, как я ругался из-за этого с отцом. И тут я поговорил с мамой и изъявил желание закодироваться от алкоголя и курения, потому что понял, что желание выпить пива стало моим основным инстинктом. Желание перестать пить и курить было очень сильным, и кодирование от алкоголя прошло легко. Но через две недели после того, как я перестал курить, у меня начались жуткие ломки. Чтобы это как-то пережить, я употреблял леденцы, которые ранее терпеть не мог. И мучился я более двух месяцев. Мне постоянно снилось, что я курю, или пью пиво. Я просыпался среди ночи и до утра не мог заснуть. Состояние у меня стало совсем мрачным и депрессивным и я начал много гулять особенно по лесопарку возле дома, это помогало мне пережить эти муки.

Наступила осень, Павел пошел в техникум, а я подал на алименты, и Вера была вне себя от ярости. Она звонила и орала, что я её обманул, угрожала убить. А я спрашивал, неужели ей жаль денег для сына. Сиротский суд постановил, что она должна платить сто тридцать евро в месяц. Она подала апелляцию, чтобы не оплачивать судебные издержки. И пришлось мне ехать на заседание суда в Краславу, то есть на границу с Беларусью. В противном случае меня могли оштрафовать за неявку на сто евро. Вера на тот суд не явилась, и её не оштрафовали, и постановили, что ей не надо оплачивать судебные издержки. Хоть и дорога туда и обратно мне, как инвалиду второй группы не стоила ничего, мне пришлось заплатить за ночевку в гостинице в Даугавпилсе.

В принципе Вера могла не платить мне алименты, за неё это делать должен был алиментный фонд. Да, эти деньги она оставалась должна государству, но работать она не могла и даже не собиралась, собственности у неё никакой не было, замужем она не была, так что этот долг алиментному фонду был ей по идее безразличен, но она решила платить мне деньги своего сожителя, заработки у которого были не регулярными. Лишь два первых месяца она заплатила мне алименты в полном размере, потом она не доплатила двадцать евро, потом пятьдесят, потом вообще перевела только пятьдесят евро. И мне пришлось обратиться к судебному исполнителю и потом алименты мне начал выплачивать фонд, а она так и осталась мне должна сто пятьдесят евро, что не доплатила.

После того, как я перестал пить и курить, отцу пришлось вернуть мне мою банковскую карточку, и ему это очень не понравилось, он стал особенно раздражительным и постоянно придирался к Павлику. Придираться было особенно не к чему, и он начал обвинять его в употреблении наркотиков, утверждая, что электронная сигарета - это очень сильные наркотики. Павел даже начал выходить на улицу, чтобы подышать паром. Но дед все равно орал, что в квартире пахнет наркотой и он задыхается. И мне приходилось с ним лаяться по этому поводу довольно часто.

В итоге одним вечером мой отец подскочил к внуку, когда тот уже засыпал и начал орать, что вызовет полицию и упечет его в тюрьму. Когда Павел сказал, что вейпил на улице и попросил, чтобы дед от него отвязался, тот ударил его кулаком в лицо. Я подбежал поздно, но я и не ожидал, что мой отец будет бить моего сына, который лежит. Меня взбесила его уверенность в том, что я ему за это ничего не сделаю. Я схватил его за шею и швырнул через комнату. Он властно велел мне успокоиться и не встревать. Бил я его не сильно, нервничал при этом, а он получив немного начал извиняться и просить пощады. Я ещё долго орал на него, припомнив ему, как он всегда ко мне относился и то, что он всю жизнь жил за чужой счет. Когда мой гнев прошел, мне стало очень плохо. Всю ночь я не мог заснуть, поутру пошел гулять по лесу и лучше мне не становилось. К тому же было страшно, что он снова полезет к Павлику, а меня нету рядом. Он, конечно, пожаловался маме на то, что я его избил, за то, что он воспитывал моего сына. Мама, конечно, его не похвалила и не пожалела, и велела сидеть тихо и быть благодарным, что мы его фактически содержим.

После драки я решил готовить себе еду сам, и отдавать Павлику его алименты, чтобы он тоже сам себе готовил и сам ходил в магазин за продуктами, учился обращаться с деньгами. Это моего отца тоже очень разозлило, он вопил о том, что мы устроим пожар и загадим кухню так, что её невозможно будет отмыть. Он жаловался маме на то, что ему не хватает его пенсии на питание и просил у неё денег. А я начал сам убирать в квартире, не смотря на его протесты и придирки. Я купил хорошую швабру и каждую неделю мыл полы, выбросил из кухни все его кучи с пакетами и пирамиды из разных упаковок. Конечно, мы иногда с отцом ругались, но это было редко и до рукоприкладства не доходило, тем паче на алкоголь у него оставалось не так много денег.

Тем летом Павел недели на три полетел в Англию, вместе с друзьями из Прейли, у одного из них там работал отец, который пристроил их на временную работу в благотворительную организацию, чтобы они разносили одежду бедным людям. Жил он у родственников друга, который даже оплатил ему перелеты. Заработал он совсем мало, около двухсот фунтов, но приоделся в эту благотворительную одежду и был очень доволен тем, как провел время, хотя и жаловался на то, что ему было тяжело ходить с тяжелыми сумками. Я посчитал и понял, что если бы ему надо было оплачивать перелеты и проживание, то он потратил бы гораздо больше, нежели заработал. На заработанные деньги он приобрел себе по частям мощный компьютер, который постепенно совершенствовал, покупая новые запчасти для него со стипендий. Вообще работа компьютерного техника ему очень нравилась. Он даже был доволен тем, что не попал в группу программистов.

В то время я употреблял новый препарат Бринтеликс, который делал меня сонным, пассивным, но зато у меня не было проблем со сном и состояние было стабильным. Но тут осенью девятнадцатого года моя врач предложила мне принять участие в испытании нового препарата датской фармацевтической компании. Сначала надо было приходить на обследования и тесты каждую неделю, потом раз в две недели, потом раз в месяц. Приходить надо было рано утром натощак, чтобы сдать анализы, делали кардиограмму, замеряли давление, взвешивали и надо было отвечать на сотни различных вопросов, а потом я сидел за компьютером и играл в примитивные игры, которые выявляли насколько хорошо у меня работает память и ассоциативное мышление. После каждого визита я получал тридцать евро от фармацевтической компании, как бы на обед и дорогу до больницы и обратно.

Эффект от этого нового препарата дал о себе знать не сразу. Где-то через месяц я стал дольше гулять, и смотреть современных блогеров в Ю-тюбе и даже увлекся российской политикой, проникся сочувствием к оппозиции путинской диктатуре, снова начал что-то печатать в социальных сетях. У меня в то время были проблемы с пищеварением, постоянно мучил геморрой и болела спина. Я терпел все это довольно долго, но под воздействием этого препарата, мне вдруг очень захотелось решить эти проблемы и я пошел к диетологу, после чего полностью изменил свое меню, выходило немного дороже и готовить надо было дольше, но самочувствие намного улучшилось и я начал понемногу худеть.

Геморроем я страдал время от времени с семнадцати лет, но с возрастом его приступы становились все дольше и чаще, а в то время, когда я принимал участие в испытании этого препарата, эта неприличная для советских людей болезнь у меня не проходила в течении двух месяцев и мешала мне подолгу гулять. И сколько я за свою жизнь выслушал советов от народа о том, как от этого вылечиться! Одни советовали мне даже сесть на раскаленную сковородку, другие рекомендовали час варить чеснок и сесть в таз с этим горячим отваром, советы были фантастической глупости, и я не решался им последовать. Но так же и не решался пойти к проктологу и сделать операцию, потому что мне рассказывали страшные истории о том, что пережить подобную операцию не реально, что она на не помогает, а делает только хуже.

После нового года я все-таки пришел к проктологу, который был ещё и главным врачом в медицинском центре по совместительству. Доверия этот пожилой доктор мне не внушал, потому что не мог объяснить мне, из-за чего бывает геморрой, показывал какие-то старые заклеенные лентой на сгибах картонные плакаты. Но ясно было одно - дело у меня зашло слишком далеко, и если операцию не сделать немедленно, то кончится все может очень печально. Врач был удивлен моей готовности к операции и пришлось мне сутки не есть, а потом пить касторку, чтобы пройти обследование. А потом мне назначили дату операции, которую должно было оплатить государство. Правда, Григорий Степанович сказал, что около сотни евро понадобится на последующее лечение, но мама сказала, что деньги от продажи дачи ещё остались, потому на счет этого я могу не волноваться.

И снова я не ел сутки, пил касторку, явился в больницу, где после некоторых раздумий странного доктора, все же поехал в операционную, где меня поместили в некое гинекологическое кресло и усыпили. Очнулся я уже в палате под капельницей, доктор сказал, что операция прошла нормально и я могу не волноваться, но я почувствовал такую боль, что только попросил поскорее дать мне какое-то обезболивающее, а доктор спокойно сказал, что даст, но лучше было бы просто потерпеть пару дней, а то все эти средства вредят здоровью. И пролежал я после операции трое суток в дневном стационаре. Только на третьи сутки после операции мне разрешили выпить стакан овсяного тума, а потом дали перед выпиской съесть тарелку пшеной каши на молоке. Не знаю, что мне доставляло больший дискомфорт - боль от раны или голод. Не смотря на анестетики боль я все равно чувствовал при каждом движении и не мог ни кашлять, ни чихать. И лежал только на боку. Уже на второй день я начал сам ходить в туалет, а перед выпиской мне даже велели помыться в душе.

Домой после выписки я пошел своим ходом на трамвае особенно было трудно зайти в магазин за продуктами, а потом сварить себе геркулес на воде. При выписке я получил счет на триста евро, когда начал смотреть за что такие деньги, выяснилось, что за первую ночь в дневном стационаре с меня взяли восемьдесят, а за две других по сорок. Остальное взяли за всякие мелочи - капельницы, уколы. Была ещё куча рецептов, которые я отоварил в аптеке и заплатил около двухсот евро. Перед операцией доктор обещал мне, что я буду в порядке через месяц, но после неё он сказал, что все полностью заживет только месяца через три и в это время мне лучше не сидеть, долго не стоять и лежать на боку или животе.

Через неделю после того, как я оказался дома, мне надо было на трамвае съездить к врачу на осмотр и я не представлял, как я это сделаю. Я и в туалет ходил, как на войну, а тут мне надо было так далеко идти, а потом ещё стоять в очереди неизвестно сколько. В первый раз до больницы я доехал на такси, но обратно уже поехал на автобусе, ходил он чаще и идти до него мне показалось ближе, чем до трамвая. А ещё через неделю я пошел на обследование к психиатру и к диетологу.

Не смотря на все эти мучения, чувствовал я себя достаточно бодро и настроение было хорошим. Я даже через три недели сам начал ходить в магазин, чтобы не отвлекать сына от выполнения домашних заданий и игр, да и самому очень хотелось хоть немного погулять. Накануне операции мне начал часто названивать Андрей, который до этого полгода не давал о себе знать. Оказывается его друг Илья все-таки пристроился на работу в типографию после нескольких увольнений по причине неадекватности. И на его зарплату они пили и курили коноплю. Но тут рассорились и Андрей начал атаковать меня, чтобы я его развлек и скинулся с ним на пиво. Впрочем, он признался, что на сигареты ему денег совсем не хватает, и потому собирает и курит окурки, через трубку, которую я у него забыл. Я все уклонялся от разговоров с ним, по причине занятости или плохого самочувствия. Не знал, как бы ему повежливее сказать, что общение с ним мне совсем не доставляет удовольствия.

И вот как-то раз он просто начал мне строго выговаривать, что я недостаточно сделал для России и для Христа, соответственно должен выполнять то, что он от меня требует. Он припомнил мне и еврейских, и украинских предков, хотя у самого отец тоже был украинцем. Он кричал, что я не верю в бога, а это самый тяжкий грех и только он может мне его отпустить. Я только напомнил ему, что сам он тоже в церковь не ходил уже тридцать лет, но он начал рассказывать мне, как он любит Христа, сидя на проваленном диване в своей темной загаженной комнате. Я только посмеялся, попросил его забыть про меня и заблокировал его номер с чувством какого-то невероятного облегчения. Потом я заблокировал его еще и в социальных сетях, чтобы он не строчил всякий бред.

И тут я начал блокировать и в телефоне, и в социальных сетях всех недоброжелателей, которые строчили злобные комментарии под моими публикациями, звонили пьяные среди ночи или же трезвые днем и просили их поддержать материально в благодарность за их бредовые советы. Особенно приятно было заблокировать свою двоюродную сестру, редкостно глупое и злобное создание, с которой я зачем-то всю жизнь пытался поддерживать нормальные отношения. Она в то время жила в Англии и пыталась женить на себе африканца в возрасте, но в итоге родила от него сына, села на социал, и объявила всем, что её жених уехал обратно в Кению и там умер от сердечного приступа, но его страница в социальной сети так и продолжала пополняться новыми фотографиями и постами. Заблокировал я и практически всех бывших коллег по прачечной и мне стало жить намного комфортней. Заблокировал я и Николая, который, правда, начал мне названивать с других номеров и предлагать погулять.

Не знаю, почему ранее мне казалось недопустимым блокировать человека в социальных сетях и тем более его телефонный номер и вообще избегать с ним общения. Мне казалось, что общение мне просто необходимо, а тут я понял, что лучше никакого общения, нежели общение с Николаем или Андреем. Вероятно это озарение произошло под воздействием тех лекарств, которые на мне пробовали.

Пандемия коронавируса набирала обороты, вводились ограничения, в интернете возмущались разным ограничениям и было много призывов не вакцинироваться ни в коем случае, ещё задолго до того, как появилась возможность это сделать. Я чувствовал себя все лучше, последствия операции постепенно прошли, мой вес приблизился к моей норме в шестьдесят килограмм. Я начал каждый день проезжать на велосипеде по утрам пятьдесят километров и на это у меня уходило все меньше времени. Во второй половине дня я часа четыре гулял пешком, а так же я пару часов в день тратил на упражнения, которые мне показывал физиотерапевт, чтобы избавиться от болей в спине и со временем они действительно прошли.

В конце весны мой отец ещё раз напал на моего сына. В то раз я подбежал вовремя, да и Павел при его приближении встал и попытался защищаться. Дрался я с ним уже намного дольше, он орал и наскакивал на меня. Я сильно разбил ему лицо и чувствовал такую злость, что хотел его убить. В итоге он убежал на свой диван и признал то, что он пьяный идиот. Я сразу успокоился и не испытывал никакого неудобства, будто эти драки вошли в норму моего поведения, как было во время жизни с Верой. Мне было ясно, что совместное проживание с отцом добром не кончится. То, что он ничего не за что не платил, порой таскал у нас продукты и ничего не делал по дому можно было бы терпеть, но его агрессивное поведение было тем, чего терпеть было уже нельзя.

Павел хотел уйти из дома, да и я тоже, но дело было в том, что за квартиру мой отец платить был не в состоянии, у мамы, на которую Ксения переписала квартиру была очень маленькая предварительная пенсия, большую часть которой она и так посылала мне, чтобы я мог как-то свести концы с концами. Снимать квартиру мы не могли себе позволить. Однако, мне, как инвалиду второй группы была положена социальная квартира, и я пошел узнавать, каким образом я её могу получить. Чиновница мне сказала, что пока я задекларирован вместе с семьей в квартире матери, никакая социальная квартира мне не положена. В итоге все осталось, как прежде, я надеялся на то, что пойду работать, накоплю денег и с жильем можно будет что-то придумать. Была ещё надежда на то, что отец наконец допьется до смерти, алкоголь он пил некачественный, да и питался не совсем правильно.

Той весной у Павлика начались большие проблемы в техникуме с литературой. В конце года я две недели, каждый день напряженно помогал ему писать сочинения, чтобы исправить отрицательные оценки, которых он нахватал за год. Мало того, что он учился в русскоязычной школе, в которой была иная программа, а техникум был латышский, так он ещё и ужасно не любил литературу. Благодаря этому я прочел многие шедевры латышской литературы, чтобы написать сочинения вместо сына. Его учительница была уже в очень преклонном возрасте, и не совсем адекватна в разборе моих сочинений, но оценки исправить удалось, да и я неплохо провел время. По специальным предметам он часто получал даже десятки. В грамматике латышского языка он разбирался плохо, совсем не знал правил, но очень хорошо разговаривал на нем, потому что ходил в латышский детский сад и все его друзья говорили на латышском, по этой причине оценки по языку у него были посредственными, как и английский в их школе преподавали на очень низком уровне.

И вот, в августе испытания нового препарата были окончены. С одной стороны я мог идти работать, но с другой мне пришлось выбирать себе другое лекарство, потому что этот новый препарат оказавший на меня такое хорошее влияние ещё нигде не выпускали. Мне выписали недавно поступивший в продажу препарат Реагила, и уже через неделю у меня не получилось проехать на велосипеде пятьдесят километров за час и сорок минут. Настроение тоже стало постепенно портиться, при общении с работодателями, которые не хотели брать меня сварщиком с маленьким опытом работы. Один из них так и сказал, что ему нужен молодой работник с большим стажем работы сварщика. Крановщиком я, конечно, работать не мог, потому что не прошел бы обязательную медицинскую комиссию.

В итоге пришлось мне устроиться грузчиком на таможенный склад, где клеили акцизные марки на бутылки с алкоголем идущие на экспорт в Украину, Россию и Казахстан с Беларусью. Склад находился в Текаве, маленьком городке в двадцати километрах от Риги. Из центра туда работников везли на специальном автобусе от предприятия, за который не надо было платить. Правда до центра мне надо было ехать минут сорок и потом столько же ехать до работы. В итоге на дорогу уходило часа по четыре в день. А зарплата там была минимальной, пятьсот до вычета налогов. Конечно, обещали какую-то премию, которая зависела от выработки, но я сразу понял, что это будет мелочь, ради которой придется изрядно попотеть.

В тот момент, когда я устраивался на работу, я чувствовал себя ещё так хорошо, как никогда ещё себя не чувствовал. И мне казалось, что хуже не станет, что жизнь наладилась, что со временем я найду себе работу поприличнее, что проблема с моим отцом решится сама собой. Я даже начал вести несколько переписок на сайте знакомств и старался делать зарядку по утрам и кататься хоть немного на велосипеде после работы.

Глава сорок шестая.
Долгое мучительное всплытие.

На следующий день после выхода из первого отделения, я пошел в прачечную, и должен был стирать полотенца для сети парикмахерских под надзором Татьяны. Она после приветствия начала рассказывать мне, как в психиатрических больницах мужики насилуют друг друга. Я только улыбнулся и сказал, что за месяц пребывания такого там не наблюдал, но она заявила, что уж она-то знает, потому что там работает какая-то её родственница. И с этого началось глумление надо мной, на которое мое тело тут же отреагировало, снова появилась слабость в ногах, боли в спине, тошнота, сухость во рту, и руки совершенно потеряли координацию, будто и не лежал я месяц в больнице. В конце дня я уже с трудом мог закурить сигарету и у меня совсем не получалось завязывать узлы на сортировочных сетках.

За время моего отсутствия в коллективе появилось очень много новых людей. В смене Татьяны теперь работала женщина из Украины огромных габаритов, которая судя по всему могла орать громче, чем она. Эта женщина подкинула в мою стиральную машину свою одежду и попросила никому об этом не говорить. В то время уже запретили стирать свое бельё в прачечной, как раньше. Татьяна, увидела, что в полотенцах одежда, когда я выгружал машину и подняла жуткий крик, а я говорил, что ничего не знаю, ничего не видел. После часа истерики Татьяны, украинская женщина все-таки решилась признаться, что это она тайком подложила в машину свою одежду и началась жуткая перебранка, работа остановилась на полчаса.

Наконец смена закончилась, она была сокращенной и все мы поехали на разных машинах в ресторан на улице Лиенэс, окрестности которой славились тем, что там предлагали свои услуги женщины легкого жанра. Я прибыл туда в очень плохом состоянии и боялся, что со мной случиться какой-то припадок. Один коллега, моряк, который не прошел медицинскую комиссию якобы из-за отсутствия зубов, рассказал мне, что пока я лежал в психушке он за что-то отсидел месяц в тюрьме. Александр был в белом свитере и ругал Необъятную за её глупость. Он закодировался за счет фирмы от алкоголя и даже получил комнату в фирменном общежитии. Отказавшись от алкоголя, он стал очень нервным, много ел и курил.

На праздничном столе в тот раз крепкого алкоголя не было вообще, только сухое вино и сидр, но женщины пронесли то ли водку, то ли спирт и втихую подливали себе в вино горючую жидкость. Мужская часть коллектива как-то организованно через час подошла к директору, получила пледы с логотипом прачечной и исчезла, остались только водители, которые не пили, ибо были за рулем. И тут разгорячившееся женщины в стиле Рубенса подхватили меня и директора с его заместителем и принялись отплясывать под ископаемую поп-музыку восьмидесятых и девяностых. Мне советовали выпить побольше вина, чтобы не быть каким-то дохлым, но вино не произвело на меня облегчающего эффекта. Я понял, что ни месяц, ни две недели я не отработаю.

Я попытался отпроситься у директора домой, сославшись на плохое самочувствие, но он попросил меня остаться ещё хотя бы на час, потому что придет аниматор и покажет небольшое шоу. Пришлось мне ждать, пока парень минут пятнадцать жонглировал бокалами и разными бутылками, зажигал напитки, смешивал их и в результате приготовил коктейль всех цветов радуги, бокал с которым пустили по кругу, чтобы все зрители попробовали. Вскоре я вышел на улицу под ледяной дождь в своем стареньком бушлате шведского моряка. К моему счастью быстро подошел троллейбус, я добрался до центра и там успел сесть на последний трамвай до дома.

Мне стоило больших усилий просто подняться утром. Пока ехал на работу, мысли о ней уже довели меня до тошноты и мне захотелось убить себя, только бы не видеть больше эту прачечную никогда. Каким-то образом я все же заставил себя доработать до обеда, но потом сломался. Словно в каком-то полусне я перестал складывать полотенца, коллеги заголосили о том, что мне стало плохо и их голоса до меня доходили как будто издалека. Кто-то предположил, что это у меня из-за вчерашнего празднования. Подошла светящаяся от радости Татьяна и спросила почему я скрываю от неё свое плохое самочувствие, сказала, что если мне плохо, то я могу идти домой, она же не будет меня удерживать, она же добрая православная женщина...

Мне повезло, в тот вечер принимала мой семейный врач и мне удалось к ней попасть без записи и открыть больничный. А на следующей неделе я принес ей рекомендацию от психиатра и таким образом получил возможность болеть до заветной даты, в которую я мог уволиться и получить пособие по безработице. Долго я лежал пластом, не мог даже смотреть фильмы, мне снова выписали Анофранил, который ранее действовал на меня усыпляюще, тогда же он погружал меня в какую-то круглосуточную дрему, но нормально заснуть я не мог. Постепенно я начал выбираться на улицу и часами шлепать по слякоти. Долгие прогулки приносили мне некое облегчение. Мысли о том, что я не могу приспособиться к жизни в этом обществе не отставали, но пока я шагал, я не реагировал на них слишком остро.

На новый год Андрей просил меня ему позвонить, но выяснилось, что он дал мне номер своей мамы, а своего телефона у него просто не было. Его мама сразу поняла, чем кончится наша встреча и решила её не допустить, рассказала мне, что её пожилой сын болен гепатитом, что она копит деньги ему на лекарство, что ему нельзя употреблять алкоголь. Мне осталось только извиниться и оборвать разговор. Надо сказать, что я в тот момент разговаривал с трудом и не очень горел желанием что-то с кем-то праздновать, да и праздники я на тот момент уже просто ненавидел.

В начале февраля я пошел на работу, чтобы уволиться, до этого меня туда вызвали, чтобы я освободил шкафчик в гардеробе и сдал больничный группы А, который должен был оплачивать работодатель. Мне жутко не хотелось ехать на работу и видеть этих женщин, даже только для того, чтобы подписать свое заявление об увольнении. В транспорте мне стало совсем плохо, я вышел на пару остановок раньше и пошел пешком. Как я и предполагал, Ирина начала на меня давить, чтобы я уволился по собственному желанию, угрожала в противном случае уволить меня по статье. Татьяна активно помогала ей убедить меня в том, что будет справедливо, если я уволюсь по собственному желанию. При увольнении по собственному желанию мне надо было бы ждать пособия три месяца после увольнения, а при увольнении по обоюдному желанию сторон я сразу мог начать получать пособие. Работодателю было без разницы, по какой статье я уволился, но...

Уже и не помню, как я подписал заявление и вышел из прачечной в полностью невменяемом состоянии. Мне позвонила мама, узнала, что меня уволили по собственному и велела ждать, пока приедет отец, чтобы мы вместе пошли в прачечную и добились увольнения по обоюдному решению сторон или по состоянию здоровья. Без пособия нам с отцом просто нечего было бы есть три месяца и платить за квартиру. Увидев меня с отцом, Ирина начала далдонить о справедливости, Татьяна сбежала от греха подальше. Тут же явилась сестра жены директора, которую он поставил мастером по участку. Услышав от моего отца угрозу обратиться в трудовую инспекцию мастерица велела Ирине идти работать и не лезть не в свое дело, и сказала, что сейчас же все будет исправлено и повела нас в контору. Мне тогда же скинули расчет, я сообщил о сумме маме по телефону, и она сказала, что меня обсчитали на пару сотен евро, не оплатив один из больничных группы А, не заплатив за два дня работы и не выплатив мне компенсацию за неиспользованный отпуск. Я передал телефон бухгалтеру и вскоре мне на счет была перечислена недостающая сумма.

В государственном агентстве занятости, где я на следующий день получал статус безработного, инспектор заметила, что я очень плохо выгляжу и была очень рада, что я не намерен искать новую работу и ей не надо мне ничего искать. С одной стороны я чувствовал радость, когда украдкой пил пиво в парке на морозе и соображал, что теперь в течении девяти месяцев мне уже не надо будет терпеть глумление над собой, с другой стороны я понимал, что пытка эта возобновиться, если мне опять откажут во второй группе инвалидности. И кто меня примет на работу, если я за девять месяцев не поправлюсь? А надежды на улучшение состояния у меня не было.

Мама Андрея все же позволила ему пригласить меня в гости, если мы, конечно, будем пить чай и кофе. Мы, конечно, пили пиво, пряча его под столом. Находиться в комнате Андрея было не очень приятно. Чтобы не был очевиден бардак, он завесил окно плотными занавесками и зажигал только крохотный светильник на низком столе перед проваленным диваном. В комнате было трудно дышать от сигаретного дыма, но он верил в то, что чем больше дыма в комнате, тем реже он хочет курить. Так же он нагревал пиво в электрочайнике, чтобы лучше вштырило. Выяснилось, что он постоянно смотрит одни и те же фильмы, которые ему нравятся и этих фильмов не так и много, а что-то новое ему воспринимать очень трудно. И сколько я не рекомендовал ему фильм "Заводной апельсин" или другие шедевры, он не никак не мог их смотреть дольше десяти минут. Правда фильм "Неправильные копы" он все же посмотрел полностью и был от него в восторге и начал смотреть его каждый день.

Оказалось, что Покемон живет в доме Андрея, в соседнем подъезде. Меня этот персонаж к моему удовольствию не узнавал, а может и помнил, что я ему обещал, если он ещё раз со мной заговорит. Андрею, благодаря моим рассказам Покемон был очень интересен, потому как-то раз, увидев, как тот стоял у задней стенки в трамвае, он сел напротив него и принялся пристально нагло его разглядывать. Абаж при этом как-то зажался, смотрел то в пол, то в стороны. После десятиминутного осмотра Андрей на весь трамвай сказал, что в Покемоне слишком много женственного и умственная отсталость очевидна, и даже решил, что ему положена группа инвалидности. Во время другой встречи он прямо спросил напуганного Покемона, что он делает в первом подъезде и тот ответил, что он там живет.

Потом я дождался своей очереди, чтобы лечь в больницу санаторного типа, но тогда меня положили в другое отделение, которое находилось в Агенскалнсе, на левом берегу Даугавы. Там все было, как на Югле, но немного скромнее. В некоторых тесных палатах стояло четыре койки, в моей только две. Туалет был совмещен с душевой и он был один на этаж, потому иногда приходилось ждать пока он освободиться. Столовая была меньше, не было зала для отдыха, и телевизор был только в столовой и каналов там было мало. Зато интернет там был мощнее и я только и делал, что смотрел фильмы. Сосед попался очень любознательный, и я ему показал много фильмов про войны идущие в Африке, про геноцид в Руанде и Дарфуре, но больше ему понравились фильмы Алехандро Ходоровски. С врачом я там совсем почти не общался, мне выписали клонозепам, но никакого улучшения я не почувствовал. В выходные ко мне иногда приезжал Андрей и мы ходили в парк, чтобы выпить там немного ужасного пива, купленного им по акции, а потом сидели в фойе и пили чай, потому, что тогда в был сильный мороз и в парке мы изрядно промерзли.

Когда я лежал в первом отделении, мне позвонил Олег и спросил, узнал ли я его. Я его не узнал и он выразил свое неудовольствие мной, но обещал приехать и чего-то привезти, когда услышал, в каком отделении я нахожусь. В первое отделение он не приехал, почему-то, но в отделении в Агенскалнсе он меня все-таки посетил. Спросил, как у меня дела на работе, я ответил, что уволился, он начал рассказывать о своих соревнованиях по бегу, об одежде, о своей дорогой собаке, которая не поддается дрессировке, о том, как он правильно питается, не пьет и не курит. Это была наша последняя встреча, возможно, что я что-то сказал, что ему не понравилось, но с тех пор ни он, ни его сыновья меня больше не беспокоили, за что я им благодарен.

Скучно и безрадостно потянулось время, зима сменилась весной, а я изводил себя мечтами о ремонте на даче и переселении туда. Жутко неприятно было жить с отцом в одной квартире, совсем не хотелось есть то, что он готовил. Он постоянно докладывал маме про то, что я пью пиво и при этом сам постоянно пил водку. В доме был кошмарный бардак, но он устраивал истерику, когда я что-то выбрасывал или пытался пропылесосить и помыть полы. Он кричал, что я выкидываю очень нужные вещи и совсем не умею мыть полы и могу сломать пылесос. В кухне выросла целая пирамида из пустых коробок из-под яиц, стояли лотки с разными сухарями и прочими отходами. Мне было страшно представить, как мой сын будет жить с этим сумасшедшим и пьяным дедом, когда переедет к нам. То и дело я мечтал о том, как я снова пойду работать, после того, как получу вторую группу инвалидности, хотя и понимал, что это у меня вряд ли получится.

Наступило лето и я начал проходить разные обследования, чтобы подать их на рассмотрение комиссии по присвоению инвалидности. В то время уже не надо было там присутствовать лично, достаточно было только заполнить анкету с вопросами об оценке своего состояния здоровья. Бесплатного клинического психолога в амбулатории не нашлось, и пришлось мне идти к частному и заплатить сто пятьдесят евро. В тот раз вопросов было почему-то больше, чем обычно и это обследование меня не на шутку утомило.

Мне надо было каждые две недели ездить на велосипеде на дачу, чтобы косить траву. Никогда раньше мне не было так трудно ездить на велосипеде. Я то и дело сидел на обочине, тяжело дыша и ненавидел себя за слабость. В то время мне казалось, что эта слабость навсегда и дальше мне будет только хуже. Иногда пожилые соседки по даче предлагали мне вскопать грядку или что-то починить, перетаскать, закопать за небольшое вознаграждение. И как же я был рад сделать любую работу, как бы мне это тяжело ни было! На пятерку или десятку, которую я получал за работу, я покупал себе пива самого дешевого и побольше. И стоило мне выпить хотя бы два литра, как я начинал смотреть на свою жизнь не то, чтобы оптимистично, но меня не мучило чувство вины, и было безразлично свое будущее.

Порой мы с Андреем напивались вместе и после очередной такой попойки, на которую мы долго собирали деньги, отец лишил меня моей банковской карточки. Иногда, он отправлял меня в магазин, выдавая наличность, но я норовил купить все подешевле, чтобы сэкономить себе денег на пиво. Деньги на табак и гильзы или фильтры для трубки мне приходилось выпрашивать, а он постоянно твердил о том, что я должен меньше курить и считал, сколько я выкурил за день, за неделю, за месяц и хвастался, что он курит только одну сигарету в день и ему хватает. Сам он тогда долго и не очень успешно занимался оформлением российского гражданства, чтобы начать получать хоть какую-то пенсию. Стажа после девяносто первого года у него практически никакого не было, и в Латвии ему светило только пособие по старости в шестьдесят семь лет, тогда оно составляло около восьмидесяти евро в месяц. Он постоянно просил, чтобы мама выслала ему денег на разные справки и дело двигалось очень медленно.

В конце лета умерла съемщица нашей квартиры. Её сын отказался оплачивать коммунальные платежи за последний месяц, мы не отдали ему залог, но выяснилось, что он вывез из квартиры все наши вещи, что там оставались - книги, точильные камни, ящики с гайками и болтами, пару ковров, столовые приборы. Не то чтобы нам все это было очень нужно, но было как-то неприятно. К тому же выяснилось, что его мама постоянно занижала показания счетчиков. И то, что я каждый месяц все не проверял вызвало гнев моей мамы на меня.

Квартиру мама решила продать, уступив просьбам Ксении, которая решила, что вырученных денег ей хватит на первый взнос покупки жилья в кредит в Ирландии. Мне, конечно, хотелось возразить, но я должен был должен банку две тысячи и каждый месяц должен был платить проценты в пятьдесят евро. Уменьшить сумму задолженности как-то не получалось и после того, как отец забрал у меня карточку. После продажи квартиры планировалось погасить мой долг. Мебель, которая была в квартире мы перевезли на дачу и начался долгий и мучительный для мамы процесс продажи квартиры с помощью отца, который вечно пребывал в нетрезвом состоянии, за каждое движение требовал денег и хамил покупателями и нотариусу. В конечном итоге он нагло присвоил себе пару сотен евро. Мама обнаружила это случайно и тогда он заявил, что это оплата за его труды.

Мне после этого не надо было платить банку проценты, отец все-таки получил пенсию и мне наконец-то присвоили вторую группу инвалидности, причем на всю оставшуюся жизнь. Правда, размер пенсии меня неприятно удивил, она была всего двести пять евро в месяц. Отец даже и не собирался тратить свои сто двадцать евро на продукты для общего стола или оплату счетов. Стоило маме только намекнуть на то, что он тоже должен что-то платить, как он устраивал истерику. Меня он постоянно обзывал идиотом и козлом и прочими ругательствами и упрекал в том, что я не обеспечил ему достойную старость. А то, что я должен его содержать, он пытался внушить мне с раннего детства. В пример он часто мне ставил детей своих друзей, а я напоминал ему, что эти его друзья нормально содержали своих детей, дали им возможность получить образование. Да и теперь эти его друзья не требуют содержания у детей и не общаются с нищебродами вроде него.

В конце осени я снова лег в больницу, где мне пробовали давать те немногие препараты, которыми меня ещё не лечили, но результатов не было. Единственное, после чего мне становилось немного легче - это разные групповые терапии, которые проводили в больнице. Нас там лечили с помощью музыки, рисования, решения разных головоломок, групповой работы с психологами. В итоге мне выписали большой набор очень дорогих препаратов, стоимость которых мне компенсировало государство, я платил за все только семьдесят центов, хотя весь комплект стоил около двухсот евро. Меня радовала забота государства обо мне, но лекарства эти мне совсем не помогали, с ними я даже хуже спал, чем без них.

Под новый год я попытался устроиться на работу в одну маленькую прачечную. Я вышел на работу, но уже в начале рабочего дня, увидев в каком состоянии раздевалка, понял, что ничего хорошего меня там не ждет. Все там было сломано, захламлено, грязно. Всем заправляли две пожилые женщины. Колландер был в таком состоянии, что то и дело с ним возникали проблемы, а штатного ремонтника там не было. Из десятка стиральных машин работали только две. Народу было много, но все в основном стояли без дела. И только в конце двенадцатичасовой смены я узнал о том, что они работают и в ночную смену. На такое за пятьсот евро на руки я согласиться не мог. Ещё несколько собеседований ничего не дали, выглядел я не очень трудоспособным, да и самочувствие было не очень хорошим из-за недосыпания. Иногда я лежал и ворочался всю ночь без сна, а потом весь день находился в состоянии легкой дремоты. Если я что-то и печатал, то это были планы ремонта дачи или поиска работы и исповеди о своих хитростях с помощью которых я экономил деньги при походе в магазин и покупал себе пиво.

Общение с Андреем в трезвом состоянии меня начало раздражать. Он пытался проповедовать православие, имея о христианстве весьма смутное понятие, он убеждал меня в том, что в России просто рай на земле, потому что там всем правит мудрый Путин. И я зачем-то с ним дискутировал, соблюдая рамки приличий, делал скидку на то, что он больной человек. Когда его мама почти собрала нужную сумму на лекарство от гепатита, государство начало лечить от него бесплатно и Андрей начал ездить за таблетками и на обследование в инфекционную больницу. Помню, что ему во время прохождения курса лечения запретили употреблять алкоголь, но он, конечно, пил, как обычно, а потом все переживал из-за того, что лекарство не подействует, но вскоре ему сообщили, что анализы показали, что он больше не болен гепатитом.

У Андрея был ещё друг Илья, человек совершенно неадекватный, к сорока пяти годам нигде не работавший, живший на содержании своих родителей, которые ему даже купили хорошую квартиру и оплачивали счета за неё. Он как бы был художником, периодически совершал рейд по свалкам, приносил в дом фанеру и размазывал по ней масляные краски. У него были и галлюцинации, и панические атаки, иногда он ходил к психиатрам, просил выписать ему какие-то препараты, а потом съедал все, что ему выписали за раз с целью опьянения. Никакой инвалидности у него не было. Однако, в то время, родители урезали ему сумму содержания, и он вдруг начал искать работу. В основном он пытался устроиться дворником или уборщиком и его после пары дней работы увольняли по причине совершенно неадекватного поведения. Я как-то совсем не хотел с ним общаться, а Андрей постоянно то ссорился, то мирился с ним.

К весне я начал общаться с Николаем, сыном Людмилы, у которой я учился рисунку. Она иногда приглашала меня подработать натурщиком у своих учеников. Я ходил туда не сколько ради денег, сколько чтобы помочь тем, кто хочет научиться рисовать. Она давно настаивала на том, чтобы я начал регулярно общаться с её сыном. Про него она часто говорила, что он учится в Университете и собирается очень выгодно жениться, потом о том, что он попал в ужасную автомобильную аварию и едва восстановил свою способность ходить. Пару раз я встретился с ним, поболтал, но тогда я был увлечен работой в прачечной, а Коля то сильно опаздывал, то вообще не являлся на встречу. Но в начале той весны он проявлял настойчивость, ежедневно что-то печатал мне в социальных сетях, названивал. И даже обещал мне бесплатное обучение у своей мамы, если я буду общаться с ним регулярно. От бучения я в силу своего плохого самочувствия отказался, да и на тот момент я уже разочаровался и в его матери, и в изобразительном искусстве.

Я общался с ним только потому, что мне его было жаль и я ещё было убежден в том, что общение пойдет мне на пользу. Мы шагали по центру города и я пытался говорить с ним об истории, обсуждать с ним фильмы, которые я смотрел. Я быстро понял, что он очень серьезно психически болен. Как-то я начал рассказывать ему отрывок из фильма Хлебникова "Сумасшедшая помощь". Там один персонаж взял детскую игру в которой были четыре изображения - сосна, береза, пальма и жук и предложил второму найти среди них лишнее. И тот сказал, что лишняя сосна, потому что жук съест и березу, и пальму, а сосну не сможет, потому что она колючая и в ней смола, к которой жук прилипнет. И тут Коля заявил, что лишняя пальма, потому что сосна и береза с жуком русские, а пальма заграничная. И с тех пор я мало чего говорил, только слушал тот бред, что несет Николай. Порой я пытался себя убедить в том, что он шутит, но с каждой встречей я все больше убеждался в том, что он совершенно неадекватен, до такой степени, что не в состоянии жить самостоятельно.

Сначала мне казались забавными его речи, но постепенно они стали более агрессивными. Как-то раз мы шли мимо пары полицейских, которые не знали что делать с двумя пьяными бомжами, которых они высадили из трамвая. От бомжей жутко воняло и у одного по лицу ползали какие-то насекомые. И тут Коля завопил, что полицейские не имеют права так скептически смотреть на этих бедняг, а должны дать им по пятнадцать царских золотых червонцев, и они начнут новую светлую жизнь. А евро для этого не годятся, потому что современные валюты заряжены отрицательной энергией капитализма. Полицейские решили и Николая упаковать, вместе с бомжами, но тот как-то опомнился и убежал. Я рассказал ему про то, что такое первое отделение и сказал, что он вполне может туда попасть, если не начнет лечиться. Он просил меня не рассказывать про то место, потому, что все о нем знает, ему рассказывал знакомый. Но вскоре он проговорился о том, что некогда там пролежал приличный срок и постоянно попадал в надзорную палату, за попытку лечить других пациентов вегетарианством и прочие дебоши.

Со временем я выяснил, что ни в каком университете он не учился, и жениться не собирался. У него вообще начиналась истерика, когда тема разговора как-то касалась секса. Поняв, что я благодарный слушатель, он рассказал мне, как собирается возглавить мировую революцию, после свершения которой запретит человечеству употреблять мясо, яйца, молочные продукты, и даже варить, жарить и парить пищу и будет приговаривать к пожизненному заключению даже за убийство насекомого. Он сначала читал мне агрессивные лекции о вреде курения, объявлял, что больше не курит, и тут же начинал выпрашивать сигареты у прохожих. Сначала он говорил о вреде алкоголя, а потом уговаривал меня купить водки и выпить её в подворотне, и рассказывал о том, как некогда ему удавалось напиться, и что он натворил пьяный. И все это я слушал до тех пор, пока его речи стали не только неадекватными, но и высокомерными. Он был убежден в том, что он гениальный художник, и это освобождает его от соблюдения каких-либо законов, но в то же время он хочет следить за тем, как все соблюдают его законы.

Вскоре эти прогулки по городу стали мне не совсем приятны, и даже не сами прогулки, а воспоминания о них. Да и Коля относился ко мне все более строго, услышав, что некоторые из моих предков были евреями, он начал объяснять мне, что евреи на самом деле мешали русским строить социализм и потому им следует бить морды. А своих украинских предков я тоже должен стыдиться, потому что они плохо служили русским. Мне осталось только посоветовать ему пойти к психиатру и получить группу инвалидности, все-таки бесплатный проезд по всей Латвии, если он останется на улице, то его или в пансионат определят или выделят квартиру, да и пособие будут платить каждый месяц. Но он боялся, что у него отберут водительские права, мама обещала купить ему машину, чтобы ему было легче найти себе хорошую богатую невесту, которая бы его содержала.

Мне было как-то неудобно просто попросить его больше меня не беспокоить, потому я выдумывал разные небылицы о своей занятости, чтобы не ехать на встречу с ним. Я совершенно не понял, почему его мама не хочет его лечить, ведь она была уже в преклонном возрасте, а сыну её тогда было двадцать семь лет. И было совершенно непонятно, кто о нем будет заботиться после того, как её не станет. Мне стало как-то не по себе, когда я понял, что меня окружают совершенно неадекватные люди. И только тогда я оценил, насколько вредно для здоровья с ними общаться. Однако я соблюдал некие свои правила приличий и не мог просто послать к чертям всех этих неадекватных знакомых, а старался избегать встреч с ними. А иногда все же соглашался на эти встречи и старался поскорее из завершить.

В середине лета наконец свершилось то, чего я очень долго ждал. Сын наконец переехал ко мне навсегда. Из вещей у него, кроме ноутбука был портфель с Лего, много вещей их секондхенда, которые он совсем не хотел носить и велосипед, который я ему когда-то подарил, но тот был в таком состоянии, что я решил его выбросить. А потом мы поехали покупать ему ту одежду и обувь, которую он хотел. Я тут же задекларировал его в квартире, и начались хлопоты по устройству его в техникум. Как он ни старался, оценки у него были не настолько хорошими, чтобы его приняли в группу программистов, однако ему предложили учиться в группе компьютерных техников и его это вполне устроило. А вот его другу, у которого он неделями гостил, только бы быть подальше от мамы, вообще ничего не предложили и это его расстроило. Друг поступил в техникум в Екабпилсе, а другие друзья поступили в техникум в Даугавпилсе. После поступления в середине лета, он тут же поехал в Прейли, пожить у друга до начала учебы.

Я снова остался один, вернее с отцом. Тут ещё Андрей снова попал в первое отделение и его мама уговорила меня носить ему передачи и ходить ей в магазин. В первом отделении я встретил Алексея, с которым учился в интеграционном центре. Он, как всегда был очень доволен тем, что его положили в больницу и он может отдохнуть от своей семьи. Правда, поведение его было совсем неадекватным, он писал что-то в тетради, а потом зачитывал этот бред окружающим.

В отделении все-таки разрешили держать при себе любые телефоны, и Лёша Михайлин обзавелся смартфоном, его мама на какое-то время почувствовала себя так хорошо, что начала навещать его и купила ему смартфон и сим-карту предоплаты, чтобы он мог выходить в интернет. Я пытался ему объяснить, что в больнице есть вай-фай и он может к нему подключиться, но он к этому отнесся с недоверием. Андрей сообщил мне, что Лёша ловит момент, когда в его палате мало народу, залезает под одеяло и смотрит порнографию. Лёша спросил у меня, сколько стоит хороший велосипед. Он сказал, что много лет на его счету копится пенсия, пока он находится в первом отделении и как только его выпустят, он сможет купить велосипед и поедет путешествовать на нем по Европе.

Тут явился в нашу палату один оригинал, которого звали Фидель. Телосложение у него было дистрофическим, все руки синие от наколок. Его ладони, ступни и голова казались слишком большими. Зубов у него не было, как и волос на голове. Он пожаловался на то, что у него ВИЧ и принялся рассказывать о том, как он всю жизнь провел в местах лишения свободы, пока ему не поставили психиатрический диагноз, не дали инвалидность. После этого он стал постоянным пациентом первого отделения. Лежал он там иногда три дня, иногда неделю, после чего его выпускали, а через пару дней его опять туда доставляли полицейские. Он сказал нам, что грешно издеваться над Валерой, потому что он бедолага из пансионата. Андрей, конечно, рассказал, что Валера ворует вещи из тумбочек и не дает нам спать, но Фидель был к нам строг и потребовал сигарету для себя и своего подзащитного, получил отказ и привязался к тому Андрею, который ни с кем не общался и тот почему-то угостил его сигаретами и даже дал поесть.

Мне позвонила Ирина, и сказала, что я прачечной более не нужен, по той причине, что шоколадная фабрика согласилась, чтобы её рабочую одежду впредь гладили на колландере. Я понял, что стоит мне выйти с больничного и я сразу же буду уволен, а до пособия мне оставалось дотянуть ещё два месяца. Поначалу я собирался пролежать эти два месяца в первом отделении, ведь другого выхода у меня не было. Но уже через неделю я готов был на все, только бы поскорее выйти на свободу. Никакого лечения я там не получал, главный врач даже в виде исключения сказала мне, что мне дают голоперидол с циклодолом. Я говорил, что эти препараты на меня совершенно не действуют и лучше мне после них не становится. Она на это мне сказала, что может удвоить дозу или даже утроить, и тогда мне точно станет хорошо. Другие пациенты сказали мне, что если дозу этих препаратов увеличат, то я могу и мертвым начать завидовать.

Ещё больше мне захотелось выйти на свободу, после того, как контингент в нашей палате начал меняться. Сначала выписали Оскара и на его место положили крупного мужика, который первый день лежал на спине со скорбным видом, а потом начал рассказывать Владу про то, какие американцы сволочи, про величие России, про то, как он ездил на Донбасс, про то, как ему обидно за разваленный СССР. Он был гражданином РФ с постоянным видом на жительство в Латвии, родом он был с Кавказа. Работал он банщиком и намеревался открыть свою баню, по той причине, что работать банщиком ему уже не позволяло здоровье. Влад сказал, что может найти инвесторов для него и они это обсуждали целыми днями. Я инстинктивно чувствовал напряг по отношению к этому человеку. Как-то сразу стало ясно, что от него будут проблемы и вряд ли получится с ним жить спокойно.

Через пару дней выписали Андрея, который прощаясь со мной пригласил меня к себе в гости, чтобы выпить пива, послушать Гребенщикова и Летова, посмотреть фильмы Квентина Дюпьё и Хлебникова. Ему очень понравились мои рассказы про Игорька и его оруженосца Покемона. На его место положили какого-то шумного подростка кавказской внешности с уголовными наклонностями. Вскоре оказалось, что этого субъекта зовут Дима, ему сорок лет и он из пансионата. Его поведение было просто диким, хотя по отношению ко мне он был очень дружелюбным, я иногда давал ему телефон позвонить в пансионат. Он на всю палату кричал в трубку о том, как он сурово отомстит тем обитателям пансионата, которые на него пожаловались, не желая платить ему мзду. Дима сильно раздражал россиянина Евгения и я видел, что добром это не кончится.

Ссора не заставила себя долго ждать. Евгению каждый день жена приносила полную сетку с продуктами и пару пачек сигарет. Дима, конечно, начал у него клянчить и еду, и квас, и сигареты. Евгений делал вид, что ничего не слышит и брезгливо морщился. Но тут Дима обвинил его в жадности и тот начал молотить кулаками по тумбочке и орать о том, как следует себя вести в приличном обществе. Дима рухнул на колени, вытащил иконку и начал молить о прощении и бога, и Евгения, который постепенно затих и с выражением мучения на лице выслушивал рассказы Димона о его ужасной жизни, которая была ужасной,потому что ему не хватало такого строго отца, как Евгений. Я во время этой дурацкой сцены, хотел выйти из палаты, но понимал, что это может осложнить мои отношения с новыми соседями, с которыми мне ещё неизвестно сколько жить вместе.

Вскоре я узнал, что Евгений по образованию историк, но судя по разговорам, которые он вел с Владом, тема истории его совершенно не интересовала. Он все больше говорил о том, как бы и где бы одолжить по знакомству денег на постройку бани и об искусстве завязывать нужные связи. В то же время я не представлял, как он их может завязывать, впадая в истерику при малейшем возражении. Свои передачи он делил между жителями палаты и того же требовал и от нас с Владом. Пару раз он пытался заставить это делать и необщительного Андрея, но тот демонстрировал готовность драться на смерть и пойти надолго в надзорную палату, чтобы сохранить право распоряжаться своей едой и сигаретами. Мне и Владу доставалось столько же, сколько Евгению, Дима еды получал столько же, но сигареты получал лишь изредка. Валера и Гия получали очень урезанный паек.

Мне вовсе не хотелось обжираться после ужина и пить несколько чашек переслащенного кофе после завтрака, а так же ходить курить каждый час, но чтобы от этого оказаться, нужно было, как Андрей время от времени ругаться, становясь в боевую стойку. К тому же поглощение излишней еды и частое курение повышало мой статус в первом отделении и ко мне уже относились с некоторым почтением. Никто не выпрашивал у меня покурить в туалете, не вымогал у меня еду и не лез с расспросами, если я не был расположен к общению.

С самого начала Евгений велел Лёхе не стоять рядом с нами, когда мы курим и ни в коем случае ничего не просить. Фидель, как-то сам сразу понял, что в нашу палату ему лучше больше не заходить и с Димой общался в коридоре, просил у него сигарет в обмен на координаты лучшего татуировщика в Риге. И всё бы ничего, но потом Евгений начал накидываться на дурачка в подгузнике и сколько мы с Владом не объясняли, что тот совсем ничего не соображает, он хотел наказать его за то, что тот заходил в нашу палату, когда нас там не было и вроде бы досматривал наши тумбочки.

А потом у Евгения случился конфликт с одним очень веселым и общительным завсегдатаем первого отделения. Эдгар постоянно на весь туалет рассказывал о своей личной жизни, шутил с медсестрами и просил у всех что-то поесть. Попросил он и у нас с Владом что-то кинуть на зуб, мы спокойно отказали ему, он собрался уходить, но тут Евгений строго отчитал его за попрошайничество и велел убраться из туалета. И тут Эдгар спокойно ответил, что никуда не уйдет, пока сам не захочет и вообще не хочет, чтобы с ним разговаривали в таком раздраженном и покровительственном тоне. А дальше Евгений схватил его за кадык и завопил на все отделение, чтобы он не смел ему возражать, а Эдгар продолжал спокойно говорить о том, что так себя вести недопустимо, а потом резко убрал руку Евгения со своего кадыка и двинул ему под дых, а потом и в челюсть. А тот продолжал орать и размахивал руками, но ударить противника не решался. Влад пытался встать между ними и просил их успокоиться, но оба противника его отпихивали в сторону. Эдгар выскочил из туалета и побежал по коридору к кабинету медсестер. Евгений устремился за ним, выкрикивая угрозы.

В тот вечер дежурил серьезный санитар, который мог сильно двинуть пациента, чтобы успокоить и только после этого начинал его крутить и тащить в надзорную палату. Эдгар кричал, чтобы его оградили от неадекватного пациента, Евгений грозился убить Эдгара. Санитар, который был на голову ниже обоих конфликтующих, взял их за запястья, как маленьких детей, велел им замолчать и сказал, что кто-то из них после такого точно отправиться в надзорную палату на неделю. Медсестра велела Евгению идти в свою палату и лежать тихо, и принялась допрашивать Эдгара, потом Влада, потом меня и ещё нескольких очевидцев конфликта. В итоге скандалистам предложили попросить при всех друг у друга прощения, пожать руки и избежать надзорной палаты. Они, конечно, на это с радостью согласились, но Евгений начал в обмен на сигареты собирать информацию о своем враге и клялся нам, что обязательно ему отомстит, когда выйдет. Впоследствии они делали вид, что не замечают друг друга, когда сталкивались в столовой, туалете и процедурном кабинете.

Было ещё много мелких конфликтов, когда Влад почему-то решил, что в туалете группа совсем молодых пациентов слишком громко болтала ночью. Евгений орал на совсем невменяемого мужика, который навалил в штаны, пришел в туалет и стоял, не зная, что ему делать. Лёша один раз начал в туалете всем объяснять, как плохо употреблять наркотики и начал перечислять их разновидности и кто ими и где торгует, Фидель начал на него орать и выталкивать из туалета, чтобы тот не разводил пропаганду наркотиков, а Евгений и Влад почему-то решили заступиться за Лёху. Порой мне казалось, что люди просто не могут жить без конфликтов и создают их на ровном месте, хотя и смертельно боятся получить по голове от санитара и потом неделю лежать привязанными к кровати.

Обстановка в нашей палате стала напряженнее, когда Влада неожиданно выписали. В последнюю неделю ему давали какие-то лекарства, что он даже свитер не мог самостоятельно одеть, потом их заменили на уколы и жидкие препараты, наступило улучшение и его тут же выписали. И тут Евгений сначала впал в уныние, а потом занялся воспитанием Димона. И даже подробно расспросил его о его жизни.

Отец Димы был рижским армянином, а мать из Беларуси. Родители его сильно пили, потеряли приличную квартиру в центральном районе и поселились в деревянной двухэтажке. Он тоже начал пить и перестал ходить в школу лет в двенадцать. Вскоре его отец бесследно исчез, его определили в интернат, а мать поселили в какой-то пансионат. Из интерната он постоянно убегал, бродяжничал, воровал и в итоге попал в колонию для малолетних. Выйдя из колонии он снова взялся за нарушения закона. В основном он ломал сараи с барахлом в подвалах в поисках цветных металлов. Когда он снова попался полиции, его решили проверить у психиатра и в первый раз попал в первое отделение.

Ему сразу поставили тяжкий диагноз и лишили дееспособности, потом отправили в пансионат в Вецпиебалге. Ему выплачивали пособие по второй группе инвалидности, но пансионат его забирал на его содержание, на сигареты ему что-то давали, но этого не хватало. Правда ранее он мог заработать денег в том же пансионате, ухаживая за совсем немощными, убирая территорию, помогая кочегару. Разные благотворительные организации дарили ему на праздники довольно приличные ношенные одежду и обувь, а так же телефон, телевизор, и проигрыватель для дисков. Однако годом ранее того времени в силу вступил закон о запрете постояльцам пансионатов работать в этих пансионатах, и он начал вымогать деньги у соседей, чтобы покурить и выпить. Из-за чего и попал опять в первое отделение.

В пансионате он даже нашел себе невесту и собирался на ней жениться, чтобы жить вместе с ней в отдельной комнате. Мать его давно умерла, но неожиданно объявился его отец, правда был он инвалидом первой группы потому, что где-то лишился обеих рук и обеих ног по локти и колени и жил в России в Нижнем Новгороде. Иногда им устраивали сеансы видеосвязи и отец присылал ему небольшие суммы денег по праздникам.

Меня удивляло в нем то, что он мог говорить круглыми сутками, если его не просили замолчать, но при этом ни книг, ни газет он не читал, телевизор не смотрел и о музыке имел достаточно смутное понятие. Вообще ему было очень трудно на чем-то сосредоточиться. Фидель обещал ему дать телефон какого-то адвоката, который может вытащить его из пансионата и поможет получить социальную квартиру, чтобы он начал жить со своей женой самостоятельно. А я думал, что так будет только хуже и для общества, да и для самого Димы.

Вместо Влада из надзорной палаты к нам перевели гигантского мальчугана, который долго был привязан к койке после доставки в отделение полицейскими. Мальчуган совсем не говорил по-русски и мне пришлось переводить ему вопросы Евгения, который совсем не владел латышским. Оказалось, что двухметровому мальчугану двадцать два года, живет он в Сигулде с бабушкой, окончил девять классов с горем пополам, в Латвии работать даже не пробовал. Один раз бабушка отправила его поработать в Баварию на ферме, но через два месяца его отправили обратно. В первом отделении он не в первый раз, хотя инвалидности у него не было. Повязали его за то, что он приехал в Ригу, захотел выпить, зашел на заправку и потребовал водки и сигарет, угрожая все сжечь. Полицейским он оказал ожесточенное сопротивление, но те успокоили его паралитическим газом.

Евгению этот мальчуган очень понравился, он пожалел полицейских, в обязанности которых входит успокаивать таких, как они, а потом он вдруг начал нахваливать латвийское пиво, латвийский хлеб и молочную продукцию. Мне пришлось отвлечься от чтения книги и переводить эти оды своей родине. Потом Евгений рассказал, как жил во Франции и следил за строительством бани, но пока рыли дополнительный котлован для фундамента наткнулись на старый погреб полный хорошего вина и тут со всеми случился запой и миссия оказалась невыполнимой. Тут Евгений обмолвился о том, что хорошо бы переселиться во Францию навсегда. Я рассказал ему немного о своей жизни в Норвегии и Англии, о своих путешествиях на велосипеде, и он начал строить планы строительства бани в Норвегии или Швеции, особенно ему там понравилось то, что там невозможно запить, в силу ограниченной продажи алкоголя. В заключении он сделал вывод о том, что не умеют все-таки советские люди жить...

После пары дней в нашей палате гигантский мальчуган вдруг отказался от приема лекарств. Пришла медсестра и молодая врач, начали уговаривать его образумиться, но он добродушно отмахнулся от них, заявив, что уже в полном порядке и хочет домой к бабушке. Медсестра и врач ушли и пришел санитар, молча оглядел восставшего и поняв, что один он не справиться пошел звать Гатчу. И все бы ничего, но тут тихий Гия заявил, что тоже отказывается принимать лекарства и заявил, что улетает в Грузию. Медсестра спокойно спросила, кто ещё в нашей палате собрался домой и не хочет больше лечиться. И Валера завел свою бессвязную галиматью днем, чего ранее никогда не делал. Евгений что-то буркнул про беспредел, Дима тоже пожаловался на то, что его не пускают на прогулку. Андрей молчал, но смотрел на врача и медсестру как-то дерзко. И только я сказал, что меня все полностью устраивает.

И явился санитар с Гатисом, спокойно взяли мальчугана каждый за свою руку и потащили с койки, но тот поднялся и оба они просто повисли на его руках, которые он попытался освободить. Гатис ещё как-то пытался закрутить ему руку за спину, а ноги санитара даже отрывались от пола и он просто мотался в разные стороны вслед за рукой. При этом мальчуган плаксиво спрашивал, зачем ему ломают руки, ведь он просто хочет домой к бабушке. Наконец помогающий санитару пациент заломил бунтарю руку так, что тот взвыл от боли и рухнул на колени и так его медленно потащили в надзорку. Минут через десять зашла медсестра и спросила, кто ещё хочет прийти в себя в надзорке. Все лежали тихо. Тогда она велела, чтобы Гия шел в надзорку сам, но тот начал уверять её в том, что он всем доволен и особенно лекарствами, обещал усердно глотать все, что ему дадут.

На следующий день заведующая отделением спросила всех о том, удовлетворены ли мы лечением, и все мы заверяли её в том, что лечение прекрасное, что мы полностью здоровы и готовы к выписке. Я упомянул о том, что на следующей неделе мне надо будет оплачивать счета, а сделать это лежа в больнице я не могу. Она сказала, что тоже оплачивает счета, но делает это в самом конце месяца и мне не помешает полежать ещё пару недель. А я уверял её в том, что в этом нет совершенно никакой необходимости, соглашался с тем, что полинейропатия - это не болезнь, что все мои проблемы из-за моей лени, с которой я справился и снова готов трудиться на благо общества. Это я ей говорил уже давно, после недели пребывания в её отделении.

На седьмой день лечения голоперидолом я осознал свою ошибку и разработал новый план своего сражения с рубенсовскими женщинами из прачечной. Я решил выйти на работу, отработать недельку, а потом пойти к семейному врачу, выйти на больничный, сходить к своему психиатру, взять рекомендацию для больничного и продлить больничный до нужного мне срока. Конечно, надо было отработать как можно дольше и дойти до такого состояния, чтобы для больничного были железные основания.

Заведующая тогда сказала, что к выписке я еще не готов, но она разрешает мне ходить на прогулки, если я ещё буду приглядывать на этих прогулках за Димой, который уже их давно у неё выпрашивал. Евгению тоже предложили погулять, но он отказался. И отправились мы на прогулку в ватных халатах. Нас завели в кладовую, где хранились вещи пациентов и велели найти свою обувь и одеть её. В ботинках лежали бумажки, на которых были написаны фамилии, но моих любимых дорогих ботинок "Лова" не было. О чем я и заявил медсестре, которая все же соизволила зайти в кладовку и начала читать бумажки спрятанные в обуви. И к моему удивлению протянула мне пару дерматиновых туфель и сказала, что это моя обувь. И тут я объяснил ей, что некто, кто выписывался, зашел в кладовку одел мои ботинки, и ушел в них, оставив в своих бумажку с моей фамилией. Она заявила, что это не её проблемы, что туфли мне оставили хорошие, размер же подходит. Но я сказал, что мои ботинки стоят три сотни евро и у меня дома есть чек.

К неудовольствию других пациентов прогулку отложили ради поиска моих ботинок. Прибежал тот самый санитар, который их сдал в кладовку, сказал, что помнит мои коричневые ботинки и отправился их искать по всему отделению, хоть я и сказал, что это бесполезно. Медсестра занервничала, принесла и начала листать какой-то журнал и сказала, что у неё все сходится, а я был так расстроен, что сказал ей, что, если она не изменит схему своей работы, то подобные инциденты будут повторяться ещё много раз. В итоге я махнул рукой на все и пошел гулять в чужих туфлях.

На кухне нам дали хлеба, чтобы кормить уток живших в пруду больничного парка. Санитар сопровождавший нас следил за тем, чтобы мы не общались с пациентами из других отделений. Мы сделали большой крюк, чтобы обойти группу женщин. Один парень из нас помахал им рукой, а санитар рассказал, как один пациент первого отделения оказался среди женщин и те ему выдрали клок волос с головы. Я рассказал пациентам о том, что пруд этот выкопали во время одного из визитов Петра Первого в Ригу. Ему понравилась Красная Двина и он решил построить на ней причал для судов, ведь тогда это была полноводная река. А на холмах на берегу реки он приказал разбить парки и выкопать пруды. Пруды выкопали, деревья посадили, но после смерти императора парк этот зарос, пруды высохли, остался только один. И только во время визита в Ригу Екатерины Второй, парк по её указу начали восстанавливать, пересохшие пруды засыпали, но один из них остался и дожил до наших дней...

Евгений, конечно, советовал мне ничего не подписывать при выписке, говорил, что можно написать заявление в полицию, что возможно именно эта медсестра с санитаром похитили мои ботинки. Я сразу ему сказал, что мы не в том положении, чтобы качать какие-то права. Что у заведующая отделения будет защищать медсестру, а у неё-то хватит возможностей заставить меня подписать все, что угодно. И действительно, на следующий день заведующая сказала, что мне могут дать две пары или даже три пары обуви взамен моих. Но я сказал, что там одно сильно поношенное барахло, а у меня были дорогие добротные ботинки, которые совсем не изношены, начал объяснять, что медсестра неправильно работает. И тут мне напомнили, что я нахожусь на самой низшей ступени общественной иерархии, потому нечего мне носить дорогие ботинки.

Медсестра все же повела меня в кладовую, где предлагала разные пары обуви и причитала, что и не знала, что бывает такая дорогая обувь да еще и у психически больного инвалида и все просила подписать бумагу о том, что никаких претензий к больнице у меня нет. Я отказался и рассказал всему отделению о том, как можно лишиться обуви. Заведующая устроила во всем отделении обыск, вероятно полагая, что в этом неудобстве пациенты обвинят меня и заставят заткнуться, но претензий ко мне не поступило. И тогда она вызвала меня к себе в кабинет и прямо сказала, что дата моей выписки зависит теперь только от меня, сказала, что некоторые в этом отделении и на годы задерживаются. Я бубнил, что не нарушал дисциплину, что пришел в отделение сам и потому имею право уйти, как только захочу. А она спросила, кто теперь должен покупать мне новые ботинки.

Прошло несколько дней, я гулял в чужих туфлях, ноги в которых мерзли, а потом воняли. Отец принес мне из дома кроссовки, которые я когда-то привез из Норвегии. Во время утренних обходов о выписке мне ничего не говорили, а я там находился уже месяц, приближалось рождество. В столовой поставили елочку, и нарядили коробками из-под таблеток. И было видно, что кормят всех в основном галоперидолом и циклодолом, но было пару пачек клонозепама, был кошмарный препарат мирзотен и феварин, от которого у многих начинало крутить ноги. Я смотрел на падавший снег, сквозь зарешеченное окно и мечтал оказаться дома и нормально помыться, а не ночью по частям, в туалете, стоя над раковиной, но больше всего хотелось хоть немного побыть в одиночестве, посмотреть нормальное кино и выпить хоть стакан самого дрянного пива...

Я долго ждал, пока медсестра снова спросит меня о том, не хочу ли я подписаться под тем, что никаких дорогих ботинок у меня в первом отделении не пропадало. Наконец мне снова сунули какой-то бланк, который я подписал, не читая. И какая же была довольная эта старая тетка! А заведующая во время обхода на следующий день потребовала у меня устно подтвердить, что я никому не буду жаловаться на пропажу обуви. После того, как я бодро пообещал ей об этом молчать, она сказала, что через пару дней меня пора выписывать. Евгений весьма занервничал после этого, и попросил у заведующей выписать его вместе со мной. Она сказала, что все зависит от того, что ей скажет его жена. И принялся он названивать своей жене и убедительно шипеть ей о своем прекрасном самочувствии и невозможности оставаться в больнице. Это продолжалось довольно долго, но на следующий день заведующая тоже обещала ему выписку в самое ближайшее время.

И в тот день Валеру отправляли обратно в его пансионат, но перед отъездом он решил стянуть что-то из наших тумбочек, и Евгений его застал на месте преступления. Крика поначалу было много, но я только покачал головой и кивнул в сторону надзорной палаты, и тезка мой как-то сразу успокоился, велел Валере заткнуться и не заходить в палату, пока его не увезут. И только его увезли, как на его койке сразу оказался совсем неадекватный тип, носки которого так воняли, что дышать в палате стало совсем нечем. Дима вытолкал его из палаты и начал хныкать о том, что ему очень не хочется, продолжать лечение без нас, сказал, что мы были лучшими людьми, которых он встречал в своей жизни и Евгений даже начал его наставлять по отечески, убеждать его в том, что он может быть нормальным человеком, если очень этого захочет.

Наутро заведующая сказала, что пока выписывать нас не будет, но уж до конца недели, до праздников точно выпишет. Я достаточно нагло пожаловался на то, что из-за носок новенького, находиться в палате стало невыносимо, а уборщица вместо того, чтобы хотя бы забрать у него эти носки и выбросить открыла окно на два часа. Заведующая, сказала, что поговорит с медсестрой, чтобы она решила эту проблему. В итоге этого мужика просто перевели в другую палату, где он продолжал вонять своими носками.

Наконец мне и Евгению во время утреннего обхода велели сходить в душ и собирать вещи. В тот день дежурил вредный санитар, который не хотел нас пускать в чистый душ в надзорной палате. А душ в туалете был у всегда открытого окна и там было очень холодно, и все там было ужасно загажено. Я просил швабру чтобы убрать там перед тем, как мыться, но её мне не дали и тогда я обещал помыться над раковиной, в итоге мы не помылись. И в последний раз очень крупная, молодая и злая медсестра, очень грубо измерила мне давление старым прибором и спросила, был ли у меня стул и поставила в ведомости плюс.

Погода была мерзкой, дул ветер и валил мокрый снег, но я не поехал домой на трамвае, а пошел два километра пешком по своему родному району. И как же было приятно просто идти по улицам! Потом я долго лежал дома в ванне и с отвращением думал о том, что на следующий день надо идти на работу, прихватив с собой парадный костюм, потому что после смены будет праздник в ресторане...

Глава сорок пятая.
Нижнее днище нижнего ада.

В конце ноября семнадцатого года я все-таки слетел с катушек. Получилось так, что три дня подряд я должен был помогать Татьяне с утра до вечера. Она, конечно, делала все, чтобы меня вывести из себя. Вероятно её бесило то, что я не реагировал на её вопли и оскорбления и она постоянно давала мне невыполнимые задания, а под конец начала намеренно делать ошибки и обвинять в них меня. К примеру, когда я раскладывал мелкие заказы по сеткам, она подбежала и смешала все бельё в одну кучу и заорала, что я все перепутал. И все это было на виду у большей части коллектива. И никто ничего не сказал, все только ждали того момента, когда я сорвусь и настучу этой несчастной по голове. Я понимал, что если уже сорвусь, то вряд ли просто пару раз её стукну, и отделаюсь легкими неприятностями.

В конце третьего дня с Татьяной я отправился к психиатру и попал к своему постоянному врачу. Я рассказал, что со мной происходит и она предложила лечь в больницу через месяц и поменять работу. Но состояние мое было настолько неудовлетворительным, что я признался в том, что месяц не протяну, а если уволюсь с работы, то не получу пособия по безработице. Тогда она предложила мне лечь в первое отделение, куда меня могли принять немедленно и я с радостью на это согласился, хотя и примерно представлял, что это такое. Ранее я пару раз туда ходил к Алексею, он просил меня принести ему хлеба и пару сигарет. Я видел, что там на стальных дверях нет ручек, что там решетки на окнах, что обстановка там скромная, мягко говоря. Алексей был вполне доволен своим пребыванием там, говорил, что в отличии от дома он там получает регулярное питание, там тепло, можно помыться и выспаться.

Врач мне сказала, что так, как я сам туда пришел, я могу в любой момент оттуда уйти. Я взял у неё направление и с чувством облегчения пошел в приемное отделение. После оформления документов мне велели раздеться до трусов, составили опись всех моих вещей, выдали мне одноразовую пижаму и стеганный халат и отправили меня в отделение вместе с санитаром. Надо было идти из одного корпуса больницы в другой, потому мне дали мои ботинки. Это были очень хорошие трекинговые ботинки, которые мне посчастливилось купить за половину цены во время новогодней распродажи. Три года они служили мне верой и правдой и совсем не износились.

Сначала я оказался в надзорной палате, где постоянно сидел санитар и наблюдал за пациентами, на койках были ремни. Там был свой душ, своя курилка и окно из кухни, через которое пациенты получали еду. Мне сразу дали ужин, после которого я захотел покурить, да и надо было позвонить отцу, чтобы он мне принес сигарет на неделю, тапочки, зарядку для телефона, бритву и прочие гигиенические принадлежности. Санитар с очень недовольным видом пошел к медсестрам за моим телефоном и сигаретами с зажигалкой. В палате кроме меня находился субъект с признаками наличия лишней хромосомы и дед в темных очках и еще какое-то тело не подававшее признаков жизни. Дед в солнечных очках нараспев нес всякий бред не останавливаясь, а человек с синдромом дауна к моему удивлению начал вести себя агрессивно, кричал, что хочет меня убить...

Из того, что принес отец мне передали только сигареты и телефон с тапками. Да и то, мне повезло, что у меня телефон был самым примитивным без камеры. Санитар объяснил, что телефоны с камерой выдают только на час в сутки и пользоваться ими можно только под наблюдением санитара. Свой смартфон я разбил еще летом на работе и ходил с телефоном умершей бабушки. На мои вопросы о том, почему такие ограничения на пользование нормальными телефонами и почему я не могу пользоваться своей зарядкой мрачный санитар отвечать не стал. Я потом пригляделся и увидел, что розеток в палате нет, и за ужином дали только ложку, даже свет включался и выключался медсестрами из их отдельного кабинета. Впрочем, перед сном санитар предложил мне отдать на ночь телефон, чтобы медсестры его зарядили, но для этого надо было заполнить бланк и расписаться в добровольной сдаче телефона.

Утром санитар небрежно подал нам завтрак. Кормили, насколько я понял, точно так же, как и в отделении санаторного типа, в котором я лежал ранее. Еду готовила одна и та же фирма и привозила по всем психоневрологическим больницам города. Потом дали таблетки, и узнать какие именно я не имел права, судя по словам санитара. Потом явилась на утренний осмотр заведующая отделением в сопровождении двух молодых практиканток. Сначала она подошла к человеку с синдромом дауна и тот очень бойко с ней заговорил.

- У меня была девушка, - заявил он. - А один из врачей взял на моих глазах её и изнасиловал. И не удивляйтесь после этого, что я всех врачей ненавижу...

- Понятно! - категорически оборвала его заведующая отделением. - Как у него аппетит? Приступы агрессии продолжаются?

Санитар ответил, что если на него прикрикнуть, то ведет он себя сносно. Медсестра сказала, что он ест только то, что ему передают из дома, а от больничной еды отказывается. И тут "солнечный человек" изрек пару угроз в адрес санитара, взял книгу низом кверху и начал как бы читать её вслух. Я никогда не думал, что у людей даунов может быть плохой аппетит и что они могут быть агрессивными.

Дед в солнцезащитных очках доброжелательно нес всякий бред про то, что в Западной Европе все мужики геи, а ему бы щей потеплее, да п***у потеснее, потому что он человек простой. И он это нес пока санитар не повторил требование врача замолчать. Потом разбудили не подававшего признаков жизни человека. Это был совсем молодой паренек, попросившийся домой, и обещавший впредь хорошо себя вести, но главная врач сказала, что отпустят его очень не скоро после того, что он натворил.

Наконец очередь дошла до меня и я начал вкратце рассказывать о своих диагнозах и о том, что случилось со мной на работе. Главная смотрела на меня сверху вниз с возмущением, а её помощницы с осуждением. Она оборвала меня и велела встать и пройтись по палате, что я с легкостью сделал.

- Ваша полинейропатия - это полная ерунда! У всех нервные каналы не очень хорошо пропускают импульсы, но никому инвалидность из-за этого не дают! Вы прекрасно двигаетесь, дай бог так каждому и я не вижу причин для того, чтобы вам лежать в больнице. Надо больше работать и не думать о плохом...

Услышав такое, я захотел поскорее выйти из этого отделения, о чем и сказал заведующей, но выписывать она меня не стала и о том, что за препараты мне дали утром ничего не сказала, равно как и о том, сколько меня продержат в этом кошмарном месте. Я заметил, что мои любимые ботинки куда-то пропали и поинтересовался, куда они делись. И мне ответили, что они в надежном месте и я их получу, как и остальные свои вещи при выписке.

Я подошел к окну, потому что после такого разговора с врачом мне стало не по себе и захотелось подышать свежим воздухом, а в палате пованивало несвежими носками. Окна были наглухо закрыты и ручек на них не было и мне совсем не хотелось о чем-то просить угрюмого санитара, который объяснял дауну, что ему надо хорошо себя вести, чтобы его поскорее перевели в обычную палату. Я смотрел на улицу сквозь зарешеченное окно, видел хорошо знакомые места, по которым я много раз ходил, видел этот корпус больницы и не подозревал даже о том, что твориться внутри, и что я когда-то окажусь в этом кошмарном месте. Вспомнились однокурсники по училищу, которые обзывали меня шизофреником на том основании, что я жил на той же улице, на которой находилась психиатрическая больница...

В палату завели молодого пухлого парня, который стоял с виноватым видом около санитара и рассказывал свою биографию, чтобы объяснить, зачем он несколько минут назад ударил кулаком по плитке в туалете так, что она треснула. Санитар сказал, что из-за этого он проведет в надзорной палате недели две. А тот все рассказывал про то в какие компьютерные игры рубился в детстве, про то, как пили его родители, как нюхали клей его друзья по двору, как медленно умирал от рака сгнивая заживо его дед, с которым он жил в одной комнате, как задолжал в вечерней школе однокласснику денег за подогнанную траву и потому был вынужден прервать обучение в ней.

Я накрыл голову подушкой и попытался задремать, и подумал, что даже надзорная палата в первом отделении намного лучше, чем работа в прачечной, ведь тут от меня не требуют невозможного постоянно, не орут, не грозят срезать премию. И тут санитар скомандовал мне собрать вещи и идти в обычную палату, сказав, что там будет намного лучше, чем в надзорной. В небольшой палате было девять коек, окно тоже открыть не представлялось возможным, дверь с большим застекленным окном ручек тоже не имела, и фактически не закрывалась.

Я напрягся из-за того, что надо познакомиться с соседями, с которыми мне еще неизвестно сколько надо будет провести времени в этой палате. Ко мне сразу подошел лысый бородатый активный мужик, сказал, что его зовут Андрей и начал представлять мне других соседей. Я понял, что он, судя по его поведению помощник старшего по палате, но быстро понял, что в психиатрической больнице порядки совсем не такие, как в тюрьмах, о которых мне рассказывали коллеги побывавшие там.

Андрей сказал мне, что воду можно пить только из-под крана. Кулером с питьевой водой пользуется только персонал больницы. Раз в день пациентам наливают кружку кипятка и выдают пару ложек кофе или пакетик чая, если им это кто-то принес с воли. Можно, конечно, было утаить чай или кофе, спрятать его под тумбочкой, а потом выклянчить у доброй медсестры немного кипятка и выпить кофе сверх нормы. Как раз распитием нелегального кофе мои  соседи и занимались и даже угостили меня. Они прятали небольшое пластиковое ведерко с остывшим кофе кошмарного качества под кроватью и по очереди к нему прикладывались.

Я сходил к медсестрам за телефоном и сообщил, что у меня безлимитный тариф, и все желающие могут с моего телефона позвонить и болтать, сколько угодно. Это сразу повысило мой статус в палате, хотя меня сразу попросили, чтобы я никому об этом не говорил из других палат, чтобы лишний раз нас не дергали, а могут и вообще забрать телефон и его трудно потом будет вернуть. Потом меня повели в туалет, который был и курилкой. Там все время было много народа. Вокруг каждого курящего стояло несколько человек молящих оставить им хотя бы пару затяжек и эти просящие постоянно ссорились между собой из-за сопливого окурка. Никаких дверей в кабинках не было, потому испражняться надо было на виду у толпы народа. Пока мы курили пару сигарет на четверых, один мужик скинул одноразовую пижаму и мылся по частям над раковиной. Мне сказали, что в душе в туалете очень грязно и холодно и медсестры пускают туда неохотно и только в определенное время. Можно было ещё помыться в душе в надзорной палате, но для этого надо было договариваться с санитаром, который мог и выдать ножницы, чтобы постричь ногти.

Многие больные большую часть дня ходили по широкому коридору или сидели в столовой, где можно было поиграть в шахматы или шашки. Ещё там крутился телевизор под потолком, но пульт пациентам никогда не давали, и включали только первый канал государственного телевидения, которое практически никто не хотел смотреть. Но можно было упросить одну добрую медсестру включить седьмой канал, по которому иногда показывали какие-то ток шоу или сериалы. Был там ещё небольшой книжный шкаф, в котором я кроме Вересаева ничего стоящего внимания не нашел.

Я начал рассказывать своим соседям об отделении психиатрической больницы, в котором я лежал ранее. О том, что там была и комната отдыха, и столовая и два телевизора с огромным пакетом кабельных каналов, и новус, и несколько тренажеров, и несколько шкафов забитых ценной литературой. Там можно было свободно выходить на улицу. Но больше всего моим соседям понравилось то, что в одном отделении были и женщины, и мужчины. Хотя мои соседи не понимали, зачем в то отделение ложиться добровольно.

Впрочем, один из моих соседей, Оскар, оказался там, как и я, добровольно и совсем не из-за болезни, а потому что оказался на улице без средств существования. У него была своя квартира в городе, и он нелегально делал ремонты пенсионеркам. Однако у него были пьющие родители, жившие в частном большом доме за городом. С начала осени они начали жаловаться сыну на то, что у них нет денег на то, чтобы закупить топливо на зиму. Они уговорили его сдать свою квартиру и переселиться к ним, ведь у них в доме было много свободных комнат. Съемщики заплатили ему за три месяца вперед, он приложил к этому свои сбережения и смог купить гранулы на зиму. Но родители не то что не отдали ему деньги за топливо, когда получили пенсии, как обещали, а еще и создали ему невыносимые условия, войдя в запой. И тут ещё заказчик задержал ему деньги за ремонт, вот и пришлось ему явиться к психиатру и попроситься в больницу на пару месяцев, пока съемщики не выплатят деньги за очередной месяц проживания и заказчик не отдаст деньги за работу.

Потом о себе рассказал Андрей. Оказалось, что он не такой уж и старый, каким выглядит. В юности обучение в государственном техникуме его обучение было прервано на втором курсе из-за ранения. Девица на почве ревности вонзила ему кухонный нож в грудь по самую рукоятку. Медики его спасли, но он много пропустил и продолжать обучение с младшим курсом не захотел. На дворе было начало девяностых годов и он решил, что лучше заняться оптовой торговлей польским мясом, как это делала его старшая сестра. Ничего особенно сложного в этом не было - зарегистрировать фирму, смотаться в Польшу, купить там партию мяса оптом, нанять транспорт, чтобы привезти его в Ригу, арендовать место на складе центрального рынка, поставить туда холодильники и продавать небольшими партиями мелким торговцам на этом рынке. В последствии схема упростилась, поляки сами начали привозить свое мясо, пусть и немного дороже, зато не было возни с таможней.

И казалось бы жизнь наладилась, были и деньги и не было хлопот, но в этом и была засада. Он нанял себе заместителей, чтобы вообще ничего не делать, оформил на них доверенности и пустился во все тяжкие, являясь на свое предприятие только для того, чтобы забрать черную наличность. Он пьянствовал, употреблял различные наркотики, и при этом катался на автомобиле и обещал жениться сразу нескольким женщинам, которые в итоге от него забеременели. Во время одного из загулов он едва не отморозил себе ноги, прогуливаясь по морозу без обуви. Он прыгнул с пятого этажа и почему-то даже ничего себе не сломал. И много ещё чего с ним случалось, но все это было мелочами по сравнению с тем, что случилось потом.

В один прекрасный день к нему пришла полиция и тут он узнал, что фирма, директором которой он является совершила множество нелегальных сделок, практически не платила налоги, взяла в банке кредиты. В итоге он отправился в следственный изолятор и ему грозило порядка десяти лет заключения. Его интеллигентная мама, сестра и два брата, пытались его вытащить, но юристы говорили, что срок ему дадут и не очень короткий и единственный способ избавить его от долгой отсидки - это доказать, что он психически больной. Так как его мама была медиком она смогла устроить, его перевод из следственного изолятора в психиатрическую больницу. Энцефалограмма оказалась хуже некуда, тесты у клинического психолога тоже подтвердили наличие шизофрении. В итоге после года в следственном изоляторе он провел в психиатрической больнице год и вышел на свободу со второй группой инвалидности и пособием вместо пенсии, для получения которой у него не было стажа.

Оказалось, что этот Андрей живет в моем дворе, как раз в доме напротив. Переехали они туда с мамой не очень давно из шикарной квартиры в центральном районе. Пособие по безработице у него на тот момент было только семьдесят шесть евро в месяц. Тем не менее он за двадцать лет так ни разу и не попытался устроиться куда-то работать. Пенсия у его мамы тоже была небольшой около двухсот пятидесяти евро, но они оформляли статус малоимущих каждые три месяца и социальная служба оплачивала их счета за квартиру, давала бесплатные горячие обеды на суповой кухне, которая как раз в нашем дворе находилась, а ещё они получали раз в три месяца массу различных продуктов питания - крупы, макароны, консервы, растительное масло. В каких-то благотворительных организациях ему бесплатно давали ношенную одежду и обувь. Помимо этого его сестра и братья регулярно привозили его маме что-то вкусное, вроде фруктов и кондитерских изделий.

В первое отделение Андрей попадал регулярно за дебоши, которые устраивал, напиваясь после получения пособия. Врачи выписывали ему клонозепам, а он получив рецепт на клонозепам от одного врача, бежал к другому, просил выписать ему голоперидол с циклодолом, которыми заменял свой любимый препарат и мог превышать его дозу в три или четыре раза за день и после этого тоже вел себя неадекватно. Но самое страшное по его словам было, когда он в отсутствиии алкоголя и клонозепама съедал за раз целую пачку циклодола и становился совершенно неадекватным. В тот раз его забрали из-за того, что он грозил кухонным ножом своему взрослому племяннику, который не очень уважительно отозвался о поведении своего дяди требовавшего денег у бабушки.

Из активных обитателей палаты был ещё Влад, который проживал тоже не очень далеко от моего дома. Ему грозил суд и достаточно большой срок. Он возвращался из командировки в Беларусь на машине и по необъяснимым причинам вместо того, чтобы нормально переехать границу помчался через неё напролом, ломая шлагбаумы, сбив пару пограничников. В Латвии его долго не могли остановить дорожные полицейские, пока его машина не завязла в поле. Какое-то время он просидел в тюрьме, но потом его выпустили под залог. Кроме пожилой мамы у него никого не было, рассказывать о произошедшем своим коллегам он считал недопустимым и вообще, что делать он не знал. Сначала он лег в неврологическое отделение обычной больницы, но там тоже натворил много чего неадекватного, ночью сбежал оттуда и проиграл в автоматах свои сбережения. И только после этого его мама решила отправить его к психиатру, который и определил его в первое отделение.

Лежал там ещё один Андрей, который категорически ни с кем не хотел общаться. Он натворил что-то ужасное и ждал суда. Вел он себя очень тихо, лицо его постоянно дергалось и взгляд был не вполне осознанный. Его пожилая мама каждый день приносила ему сигареты, очень много еды и большие бутыли с лимонадом. Все это он ел, громко чавкая, повернувшись к палате спиной. Иногда к нему подходили, чтобы обменять сигарету на какую-то еду или одолжить эту сигарету с процентами. Одалживал сигареты он только тем, в чьей репутации был уверен и жестоко выбивал долги, если такие образовывались, из-за чего на неделю помещался в надзорную палату.

Лежал там еще гражданин Грузии с постоянным видом на жительство в Латвии Гия, которого многие почему-то называли Гиви. Ему что-то приносили только раз в неделю, он отчаяяно экономил сигареты, курил одну и ту же сигарету по две затяжки за раз, но никогда ни у кого ничего не просил. В разговорах он никак участия не принимал, но внимательно их слушал. Лишь раз его вдруг понесло, и он начал рассказывать, что он полковник и может долететь от Риги до Тбилиси за полчаса.

Но самым колоритным из обитателей палаты был Валера. Очень высокий и худой лысый и беззубый дед, который жил в пансионате и за плохое поведение его постоянно привозили в первое отделение. Как постоянному посетителю ему выдали фланелевую, а не одноразовую пижаму. Он в отличии от Гии постоянно у кого-то что-то просил. Днем он в основном шлялся по коридору и пел песенки из советских мультфильмов, устраивал пантомимы в туалете, чтобы ему оставили хотя бы половину затяжки. Клянчил он и добавки у медсестры раздающей еду, просил хотя бы половину пластика хлеба у других пациентов. Но главной его особенностью было то, что он начинал громко и с пафосом нести какую-то бессмыслицу, как только вечером выключали свет. И это могло продолжаться часа два, пока он не засыпал, но он мог проснуться и начать снова среди ночи или под утро. И жалобы на него медсестрами и санитарами не принимались. Заведующая отделения во время утреннего обхода на мою жалобу на Валеру, сказала, что у неё нет отдельных палат для каждого пациента.

Только меня перевели в обычную палату, свое почтение мне сразу подошел засвидетельствовать Лёша Михайлин, которого я знал с детского сада, он был на год младше меня и жил в соседнем дворе и долго дружил с младшей сестрой одного моего одноклассника. Помню, что его старший брат работал в милиции, а мама медсестрой, отец его погиб, когда тот был совсем маленьким. В начале девяностых его мама потеряла работу из-за незнания латышского языка, старший брат тоже потерял работу в полиции. Они жили в трехкомнатной сталинке и её им пришлось разменять на однокомнатную в хрущевке неподалеку. Его старший брат начал изрядно закладывать за воротник, но все-таки устроился на фабрику и снял себе отдельную квартиру. У его матери начались сильные проблемы с головой, зарабатывала она слишком мало, а её вечно голодный сын докучал всем, вымогая еду, вообще он был очень наглым и назойливым.

Когда я учился в училище и общался с Покемоном, он вечно норовил привязаться к нам. Помню, как у Покемона пропали часы, когда мы втроем ходили на пляж. Лёха услышав обвинения в свой адрес, накинулся на него с кулаками, а потом пустил слезу, сетуя на то, что он всегда крайний. Потом он подговорил Покемона поехать поздно вечером в Старый город, чтобы отбирать там сумочки у одиноких женщин. Я тогда с ними поссорился из-за этого, потом ко мне прибежала его мама, попросила отвести её к родителям Покемона, попросила положительно повлиять на её сына...

Потом мы пошли работать и как-то перестали видеться. Но я слышал про том, что этот Лёха нюхал клей и бензин с одним совсем падшим парнем с нашего двора. А далее они начали колоться тяжелыми веществами и через несколько лет этот Михайлин стал очень пугливым и заторможенным, от его наглости не осталось и следа. Когда я его встречал на улице, он издалека заискивающе кланялся, робко улыбался и почтительно просил разрешения приблизиться. Конечно, он рассказав о том, как его сбили с праведного пути начинал робко молить о посильной помощи и, получив отказ долго извинялся за навязчивость. Он давно жаловался на то, что его часто отправляют на принудительное лечение в психиатрическую больницу.

Многих дворовых, с которыми я ещё в детстве перестал общаться из-за накротиков зарезали, многие попали в тюрьму и выходя оттуда быстро получали новые сроки. А этот Лёха стал инвалидом и даже получал пенсию по второй группе около ста пятидесяти евро. Где-то он все-таки отработал четыре года в общей сложности. Тогда он мне признался, что это он украл часы у Покемона и потом их потерял.

Он сидел на краю моей койки, рассказывал про печальную судьбу дворовых, опасливо поглядывая на моих соседей. Он отрастил длинные волосы и бороду, его голова была обвязана полотенцем, говорил, что так она меньше болит. Он сказал, что где-то месяцев через шесть будет консилиум врачей и там будут решать, что с ним делать дальше. Дело было в том, что годом ранее ему назначили принудительное амбулаторное лечение, то есть он был обязан являться к врачу в назначенное время, а он этого не сделал, потому выбраться из первого отделения ему очень долго не светило. Мама его постоянно болела, и не могла постоянно приносить ему сигареты и батарейки для его радиоприемника, который был для него единственной радостью. Он постоянно предлагал всем сделать что-то полезное, чтобы получить пару затяжек сигаретного дыма или что-то съестное. У меня он попросил телефон, чтобы позвонить брату, но тот не хотел с ним разговаривать.

Лёха рассказал про многих частых пациентов того отделения. Он показал одного совсем молодого парня, которому на ночь санитары одевали подгузник и сказал, что он семь лет прожил в надзорной палате безвылазно, но потом его перевели в обычную палату, где он живет уже три года. Был там и боксер, который попадал туда каждый месяц за драку, но через две недели освобождался. Судя по его ладоням, он действительно долго занимался боксом. Выглядел он устрашающе, хотя ни с кем при мне не конфликтовал только униженно просил что-то поесть или сигарету.

Был там Гатча, тоже очень частый пациент первого отделения. Крупногабаритный и очень серьезный мужик, который фактически следил за порядком в отделении, помогал санитарам винтить тех, кто начинал буянить, иногда его отпускали провожать освободившихся на вокзал. Он помогал медсестрам мерить давление всему отделению и проводил опросы пациентов, занося их ответы в специальные бланки. В основном спрашивали был ли стул, если стула не было три дня, то давали слабительное. Примечательно то, что тем, кому некому было принести туалетную бумагу приходилось её выпрашивать у других пациентов. За хлопоты Гатча имел право пользоваться планшетом, который он мог заряжать не только ночью, как все, а в любое время.

По утрам приходила уборщица и ругала нас за то, что мы воняем, пока мыла пол в палате. Все бы ничего, но она открывала окна настежь, и все изрядно мерзли, особенно те, кто был в одноразовых пижамах. Мы обычно тихо ворчали о том, что ни помыться, ни постирать одежду нет никакой возможности, а она в ответ спрашивала, кто хочет полежать привязанным к койке в надзорной палате. Пару раз она действительно жаловалась санитарам на наше ворчание и тот едва не отправил Влада в надзорку за дерзость.

Самым страшным преступлением было не принятие лекарств, которые давали три раза в сутки после приема пищи. Некоторые пытались спрятать таблетки под язык, медсестры часто замечали эти маневры и если пациент просил прощения и каялся, то ему потом давали лекарства в жидком виде, а если пациент вел себя дерзко, то он мог неделю быть привязанным к койке и получать лекарства через уколы.

Андрей сразу меня предупредил, чтобы я не жаловался на зубную боль. Если у пациента болел зуб, то его вели к больничному дантисту, который только вырывал зубы, причем не стерилизовал инструменты. Андрей утверждал, что именно после визита к тому дантисту заразился гепатитом. Он рассказал мне, почему в отделении запрещены телефоны с камерами. Оказалось, что один из пациентов снял все прелести первого отделения и выложил все это в Ю-тюб и ролики набрали много просмотров. Два дня в неделю приходила парикмахер и очень жестко предлагала всем постричься и побриться. Брила она опасной бритвой со сменными лезвиями. Пациенты имели право отказаться и не пользовались этой услугой будто в знак протеста против своего бессрочного заключения.

После разговоров с этим Лёхой я понял, что это первое отделение - это место намного хуже, нежели даже тюрьма. В тюрьме у заключенного есть срок, отбыв который он может выйти, заключенный может подать жалобу на условия, обратиться к адвокату. В первом отделении больницы, даже за заикания о каком-либо недовольстве условиями, за пререкание с уборщицей, которая открыла окно, можно получить по мозгам от санитара и неделю быть привязанным к койке в надзорной палате и принимать те лекарства, которые дадут врачи, как бы плохо после них не было. И в принципе могут же дать и те, от которых крутит ноги, а это ощущение может быть хуже, чем боль.

Вскоре отец по моей просьбе принес мне домашнюю одежду. Сигарет он приносил мне мало, говорил, что ему лень их набивать. Носить мне кофе и чай спрятанные в упаковки из-под сахара или соли, ему очень не хотелось, и мне приходилось его постоянно уговаривать. Хотя у него и была моя банковская карточка и он знал её код, и пользовался ей на свое усмотрение. Чай и кофе я, конечно, пил не потому, что мне этого очень хотелось, а сугубо для социализации.

Андрею никто ничего не передавал, у его мамы были серьезные проблемы с ногами, а брат, сестра и племянники были на него обижены. Чтобы пить чай и кофе не бесплатно, он занимался добычей кипятка. И что он только ни придумывал, чтобы выклянчить у медсестры или санитара пластиковое ведерко горячей воды! Как-то раз он решил подговорить Лёху, чтобы он в своей палате нажал тревожную кнопку и сделал вид, что ему плохо, а пока медсестры пойдут смотреть, что случилось, Андрей собирался забежать в кухню и налить воды. Правда, Лёша сказал, что нажатие на тревожную кнопку - это слишком большой грех, на который он не готов пойти даже за две целых сигареты. Сигареты Андрей получал от санитаров за мытьё туалета. Почему-то мыть туалет должны были санитары, но они нанимали за сигареты пациентов и те готовы были друг друга убить, ради возможности получить несколько сигарет за полчаса грязной работы. Уборка туалета в первом отделении была привилегией, ради получения которой пациенты плели интриги.

Как-то раз Андрей даже нашел пару журналов с эротическими фотографиями. Он выдрал эти фото из журналов и пытался обменять на сигареты, но те, кто готов был употребить эти фотографии сигарет или еды не имели. И решил тогда Андрей приклеить зубной пастой эти фото над койкой Валеры, в надежде на то, что за это Валеру отправят в надзорку, и мы сможем спать спокойно. Валера увидев фото, начал нахваливать женщин на них и мечтать вслух, чем вызвал сначала наш хохот, а потом набежала публика и из других палат. Увидев скопление людей в одной палате, явилась медсестра, но даже не сорвала фотографии, только велела всем разойтись и не галдеть.

Глава сорок четвертая.
Слабость и отчаяние.

Мой отец настаивал на том, чтобы я переехал обратно на Красную Двину, по той причине, что ему было трудно одному ухаживать за тещей, которая уже без посторонней помощи не могла дойти до туалета, а иногда падала в обморок. В то же время мне не удавалось выбраться из долгов и прекратить каждый вечер выпивать по ведру пива. Я ясно осознавал, что в моей жизни необходимы перемены, но какие не знал. К тому же ходить на работу к весне стало совсем невыносимым для меня. Так и получилось, что я переехал к отцу и бабушке, уволился и начал делать небольшой ремонт в квартире, чтобы её сдать. Рано утром я поднимался, завтракал кошмарным омлетом, который готовил отец и ехал через весь город клеить обои, прикручивать плинтуса, стелить ламинатный паркет. Стресса на работе уже не было, но лучше мне не становилось. То и дело мне хотелось себя убить за то, что я настолько не умею жить.

Квартиру я сдал женщине со второй группой инвалидности и её мужу, тоже инвалиду. Договаривался её сын, очень неприятный молодой человек, с которым мне как-то сразу не хотелось иметь дело, но обосновать свою неприязнь я не мог, потому посчитал, что это просто мой каприз и слал квартиру этим людям. У меня появилось сто пятьдесят евро в месяц и уже не надо было платить за квартиру.

Той весной я снова лежал в больнице и снова мне поставили новый диагноз. Мне очень не хотелось выходить из больницы, но больше месяца там не держали, да и попасть туда можно было только один раз в полгода, ибо слишком много людей хотели в комфортных условиях и бесплатно подлечить нервы. Правда, прописали мне тогда очень не подходившее мне лекарство Солиан. Пока я был в больнице ничего особенного со мной под его воздействием не происходило, но после возвращения домой, депрессия начала усиливаться, а так же у меня очень быстро начала увеличиваться масса тела. Впервые в жизни я разжирел до восьмидесяти килограмм. Мне было ужасно противно смотреть на свое отражение в зеркале. Ненависть к себе стала просто зашкаливать и по этой причине было очень трудно звонить сыну и рассказывать о том, как плохи мои дела.

Когда летом Павел приехал ко мне, мы отправились жить на дачу. Компьютер мой все ещё находился в ремонте, я пытался залезать в интернет через смартфон, но это было очень неудобно. Я то готовил есть на электроплитке, то косил траву, то пытался заставить себя полоть грядки. Павел просто закрывался в своей комнате и сутками играл в свои игры и болтал с друзьями. Иногда я садился на велосипед и ехал по грунтовой дороге десять километров до Иецавы, где был супермаркет и можно было купить дешевого пива, которое на какое-то время уменьшало мою ненависть к себе и раздражение от окружающего мира. Стоило мне выпить пива и я начинал верить, что осенью мне присвоят вторую группу инвалидности и я буду огражден от общения с народом, которое пробуждает во мне жажду смерти. Но только я начинал трезветь, как меня одолевали сомнения и мрачные предчувствия. Денег не хватало, и потому, когда Вера позвонила, я договорился с ней о том, что за один месяц я алименты ей не заплачу, все-таки Павел все лето провел у меня. Это позволило мне более или менее свести концы с концами, хотя иногда приходилось просить, чтобы мама перечислила мне десятку.

Препарат Солиан мне заменили на другой, но я не похудел, хотя и ел достаточно мало. В конце лета, когда Павел уехал в Прейли, мне пришлось переселиться в Ригу, потому что с бабушкой стало совсем трудно. Она уже не могла ходить в туалет, и уже совершенно не помнила, кто она, а кто мы, порой кричала. Отец постоянно рычал на неё матом и обвинял в том, что она испортила ему всю жизнь. Я не могу сказать, что мне было жаль свою бабушку, по той причине, что мне было ясно, что её уже давно нет в этом теле. Тут я со всей ясностью осознал, что человек это совсем не тело, а память, которая хранится в этом теле, как в футляре. В книгах Кастанеды, говорилось о том, что эта информация не исчезает после физического разрушения носителя, а объединяется с неким единым осознанием. И в тот момент своей жизни я не видел смысла в сохранении информации многих людей, которые, как я в основном мучились.

Прилетели мама и Ксения с дочкой Юлей. Они поселились в арендованной даче на Восточном рижском взморье. Я каждый день встречался с ними и молча сидел с кислой миной, слушая их разговоры. Глядя на свою племянницу я думал, что не все в жизни так уж плохо и в то же время было больно из-за того, что своего сына я не мог видеть, пока он был маленьким и с этим уже ничего нельзя поделать. Бабушке стало на какое-то время лучше, иногда она даже нас узнавала или нам только так казалось.

После того, как мама и Ксения с Юлей улетели, бабушке сразу стало совсем плохо. Она постоянно кричала и хрипела, подгузники надо было менять очень часто. В итоге отец решил вызвать скорую помощь. Прибывшие медики сказали, что это биологическая смерть, хотя они могут её реанимировать, но надолго это не продлит её существования. Они спросили у нас надо ли её реанимировать. Мой отец почему-то очень нервничал и явно не знал, что сказать, а я спокойно сказал, что реанимировать её не надо, что она и так последнее время не живет а только мучается. И вскоре нам сообщили, что бабушка умерла, хотя было видно, что она ещё дышит. Пожилая врач оформила документы и посоветовала открыть окна, чтобы вылетела душа. Отец был в шоке, у него дрожали руки, а в глазах был ужас. Когда ушли медики, он не только открыл все окна, но и принялся завешивать все зеркала, попросил у меня пару сигарет и побежал курить на улицу. Мне были непонятны его волнения, наоборот я почувствовал облегчение, ведь бабушка больше не страдает и нам не нужно больше страдать вместе с ней.

Уже ночью приехали деловые мужики из похоронного агентства и забрали тело. Мама решила, что возвращаться в Ригу ради присутствия на похоронах не стоит, хотя отец и осудил её за это. Потом я поехал в похоронное агентство обсуждать детали похорон. Как мне сказала мама, я постарался, чтобы все обошлось как можно дешевле. Свободное место на кладбище уже было, меня спрашивали о венках, о гробе, о кресте. Деревянный крест был самым дешевым вариантом, хотя бабушка и никогда не ходила в церковь, как все её предки. Я только спросил будет ли католический крест дешевле, но православный стоил столько же и я предпочел православный, чтобы не было вопросов от разных родственников на похоронах. Отец очень ругался, когда узнал, что я не заказал венков, а только хвойные ветви на могильный холм. И он не успокоился, пока я не позвонил и не заказал венок за тридцать евро.

Потом в Ригу примчался Олег с Димой и мы вместе ходили в агентство социального страхования, чтобы получить от города пособие на погребение и получить бабушкину пенсию за последний месяц, а потом еще на кладбище. С тех пор, как я вернулся в Латвию я виделся с ним несколько раз. Он мне звонил и предлагал встретиться. При встречах я просто кратко отвечал на вопросы и слушал, как он рассказывает о своем занятии бегом, правильном питании, новой одежде, о том, как он похудел.

Во время первой встречи в двенадцатом году он повел себя несколько неадекватно. Предложил встретиться в центре, мы с Павликом приехали и долго его ждали, а он звонил и рассказывал, как он неудачно пошел в магазин сантехники за коленом для раковины. Потом он явился в нелепом наряде и со старым чугунным коленом в пакете и предложил пойти в ресторан. Я отказывался, объяснял, что мой сын не будет там ничего есть, но он начал настаивать. Когда я согласился он начал капризничать по поводу длинных очередей в банковских отделениях на вокзале, где он собирался поменять кроны на латы. В конторах обмена ему не нравился курс. Он спросил у меня, где есть еще конторы и я повел его в контору неподалеку, где неплохо обменял свои английские фунты. Выйдя из конторы он начал хныкать, что курс просто грабительский и сказал, что я ничего не понимаю в обмене валют.

В ресторане на вокзале Павел съел кусок самой дешевой пиццы и выпил лимонад, а я выпил маленькую кружку пива. Я рассказывал ему о своей болезни, а он говорил, что я ленивый симулянт. Он заказал себе много чего и мне как-то неудобно уходить, пока он все это не доест. Наконец подошла официантка со счетами и я попросил её посчитать отдельно, и принялся отсчитывать монеты, которых у меня был полный кошелек. Мой дядя категорически заявил, что он приглашал и потому он все оплатит. С одной стороны общение с ним меня тяготило, а с другой я был рад, что видимся мы с ним редко и я могу просто взять и уйти. И все бы ничего, но потом он приехал к нам домой, как бы к бабушке и начал жаловаться моей маме, что я пригласил его в ресторан, а у самого не было денег, чтобы оплатить счет, только какая-то мелочь. С тех пор я старался отвертеться от встреч с ним, а если они и случались, то я был очень осторожен, ничего не принимал и никуда с ним не заходил. Конечно, хотелось вообще прекратить общение с ним, но ведь он все равно бы приходил навещать свою маму, мою бабушку. Мне уже давно было совершенно безразлично то, что с ним происходит, и совершенно не было желания рассказывать о том, как у меня дела.

Пока мы ходили пешком из дома в контору на кладбище и потом в агентство социального страхования он захотел зайти куда-то поесть и мне пришлось сказать ему, где неподалеку находится бистро и я терпеливо ждал, пока мои родственники поедят, попивая пиво, хотя мне тоже очень хотелось есть. Посмотрев на мое удостоверение инвалида дядя все-таки согласился с тем, что я действительно болен. Кладбищенскую землю он оформил на себя. И постоянно ругал Норвегию и хвалил Латвию. Ему очень хотелось вернуться в Ригу, устроиться работать почтальоном, чтобы было больше времени на занятия бегом. Я сказал, что на почту берут только со знанием латышского выше среднего уровня и зарплаты не хватит даже на то, чтобы оплатить его квартиру, но он только отмахивался, говорил, что таким, как я никакой зарплаты не хватит, а он может есть собственный кал и потому выживет всегда и везде...

Похороны прошли быстро, никто из присутствующих толком не знал, что делать, отец пытался всем руководить и всячески доминировать, покрикивал на всех командным тоном. Народу было немного - теща Олега, брат бабушки Юра, муж её умершей сестры, какая-то бабушкина коллега. Могильщики тихо советовали всем, что делать и работали очень быстро. Муж бабушкиной сестры ворчал, что надо было бы отпеть бабушку, что нужно было хотя бы позвать попа для проповеди. Потом мой отец начал разливать дешевую водку в пластиковые рюмки и настаивал, чтобы все хотя бы пригубили и закусили пирожками. Потом все приехали к нам домой, где должны были состояться поминки. Олег, Дима и двоюродный брат моей мамы решили побыстрее уйти, но мой отец отказался подавать им руку, сказал, что у Димы еще нос не дорос, чтобы пить, забыв о том, что ему уже двадцать один год. Олег протянул ему бутылку бренди, он взял, но сказал, что ему не нравится только чистая русская водка, а все остальное гадость. Когда они ушли, он сказал, что они ему нанесли кровное оскорбление и испортили поминки...

Наблюдать за поведением своего отца мне было противно, но не хотелось с ним конфликтовать при гостях, а чтобы сгладить неловкость от происходящего, я только налег на алкоголь, хотя пить водку было совсем противно. После ухода Галины Марковны и коллеги бабушки, мой отец начал рассказывать оставшемуся Юре и Валентину о том, как Олег его постоянно подставлял и вообще испортил ему всю жизнь, осуждал двоюродного брата моей мамы за то, что тот всегда общался только с латышами и ненавидел советскую власть и даже на баррикады ходил в девяносто первом. Наконец он похвастался своим не выброшенным партбилетом и начал вещать о своей любви к России. Потом он побежал еще за литром водки...

У бабушки была пенсия в двести пятьдесят евро, которые забирал себе мой отец. После её смерти у нас осталось только мое пособие и сто пятьдесят евро, которые нам платили за аренду второй квартиры. Денег не хватало, и мне пришлось позвонить в прачечную и спросить, нужен ли я там. Я надеялся на то, что в конце осени мне все-таки присвоят вторую группу и не придется долго работать. Ирина была не очень рада моему звонку, сказала, что за лето у них поставили много новых больших стиральных машин и новый колландер, соответственно нормы увеличились в два с половиной раза и нужен тот, кто будет стирать. Она предложила попробовать поработать на выходных с Татьяной совершенно бесплатно, и если она останется мной довольна, то я буду принят на высокооплачиваемую должность в другой смене. Мне следовало отказаться от такого предложения, ведь я знал, кто такая эта Татьяна, но зачем-то поперся туда, чтобы бесплатно отпахать двадцать четыре часа, терпеливо снося истерики старой мегеры. В итоге в работе мне было отказано. Причем мне никто не звонил и не говорил, что меня не принимают на работу, а мне было велено ждать неопределенное время, пока они думают.

Я немного подождал, а потом начал искать другую работу. Стоило мне начать читать объявления, как я чувствовал тошноту и неприятное ощущение в груди. Меня пугала любая перспектива общения с людьми. Я пытался устроиться сторожем, но везде, куда я звонил, спрашивали сертификат охранника. Если дело доходило до собеседования, то работодатели смотрели на меня подозрительно, говорили, что перезвонят и никто в итоге не звонил.

В ту осень я опять лег в больницу, и там разговорился с одним грустным и серьезным мужиком из Резекне. Он рассказал, как долгое время мучился от болей в спине, ходил к многим врачам, проходил обследования, и все ему говорили, что с его спиной все в порядке. И тут он повез родню убирать картошку на хутор к родственнику. Там он поболтал с людьми, потаскал мешки и спина у него болеть перестала на пару дней. Его терапевт, услышав об этом, отправил его к алгологу, тот подумал, что это фибромиалгия отправил его к невропатологу и после некоторых обследований выяснилось, что у него психосоматические боли вызванные шизофренией. Его интересовало лишат ли его водительских прав, если присвоят группу инвалидности.

Ещё там был мужик из Яунелгавы который практически не мог спать. Говорил он только на латышском и так быстро, что я мало что мог понять. Увидев, что он просматривает объявления о работе, я рассказал ему о прачечной, в которой отработал два года. Он туда позвонил и был очень благодарен мне за наводку, потому что там ему еще обещали комнату в общежитии за пятьдесят евро в месяц.

Ещё там я встретил Рабиновича эмигрировавшего из России. Он сказал, что всю жизнь прожил в Москве, но в последнее время даже там ему жить стало страшно, вот он и приобрел недвижимость в Латвии, чтобы получить постоянный вид на жительство. Он был очень огромных размеров и постоянно что-то ел. В столовой стояло два холодильника для пациентов, в которые они складывали то, что ели помимо того, что давали в больнице. Москвич не решался даже попробовать больничную еду и забил оба холодильника своими продуктами. Ещё он не мог поверить в то, что за эту больницу не надо ничего платить. Под конец моего пребывания там он все-таки начал есть то, что давали в больнице. Он достаточно прилежно учил латышский, читая Вилиса Лациса. Я ему порекомендовал выбрать другого писателя, а то тот был ярым коммунистом.

В больнице меня навещал двоюродный брат Дима, который приехал в Латвию еще летом, чтобы подешевле получить профессиональные права на грузовики с прицепом и автобусы. Он катался на дорогой машине, похвастался последним айфоном, и все рассказывал, как плохо работать в Норвегии электриком, на которого он три года учился после школы в техникуме. Сначала он работал на автозаправочной станции, потом в сервисе телефонов и прочей техники, потом устанавливал спутниковые антенны, но везде ему казалось, что платят ему мало и он перерабатывает. И тут его отец сказал ему, что он может устроится на работу в офис "Статоил" в Риге, по знакомству, потому что хорошо знает русский и норвежский. Я его сразу предупредил, что работать в Латвии он по закону не имеет права без аттестата об окончании учебного заведения, в котором обучение ведется на государственном языке или же нужно идти получать специальное удостоверение о знании латышского на уровне соответствующем занимаемой должности. Если таких документов у работника нет, то комиссия по языку может оштрафовать работодателя на тысячу евро и будет штрафовать, пока он этого работника не уволит. Но Дима от этого отмахнулся, а потом был сильно удивлен, что его не приняли. Так же мой двоюродный брат сильно ругал норвежских женщин, с которыми не мог ужиться. По этой причине он решил найти себе жену в Латвии.

Когда я вышел из больницы мне неожиданно позвонила Ирина и сказала, что я срочно нужен на работе, потому что Андрей нашел работу по специальности и уволился. Так я снова оказался в прачечной, но работал я только на прессе. Большую часть обычных салфеток там гладили на новом колландере. А мне надо было гладить только эксклюзивный заказ и рабочую одежду для знаменитой шоколадной фабрики "Лайма". Трудность работы состояла в том, чтобы уговорить тех, кто стирал, постирать мои заказы вовремя. Татьяна ужасно любила тянуть резину, чтобы я помогал растряхивать бельё у колландера пока мои заказы не постираны. Рабочую одежду для шоколадной фабрики я гладил, конечно, не спеша, чтобы не идти работать в коллектив. Хотя иногда надо было и напрячься, чтобы успеть все выгладить до конца работы смены. По началу с шоколадной фабрики мне передавали разные замечания, но через месяц я уже гладил эту робу так, что директора фабричное начальство попросило меня ни в коем случае не увольнять.

В начале зимы я подал документы на вторую группу инвалидности в очередной раз. И тут мне позвонила какая-то тетка из этой комиссии и визгливо спросила, работаю ли я. Скрывать то, что я работаю было бесполезно и пришлось признаться. И тут она завопила, что я мошенник, что я совсем не болен, если так долго работаю в прачечной, что мне не только не присвоят вторую группу, но и отберут третью. Этот неформальный звонок от чиновницы меня испугал и я решил подать документы на получение третьей группы инвалидности не по части психиатрии, а по части нейрологии. Я пошел делать электромиографию подешевле и попал на одну очень странную женщину невропатолога, которую многие знали из-за того, что она всем пациентам внушала, что они абсолютно здоровы. И оказалось, что она ездит по разным клиникам с портативным прибором и делает электромиографию по дешевке. И конечно, она выдала мне документ о том, что никакой полинейропатии у меня нет. Пришлось идти делать это обследование в солидном медицинском центре, где я его делал ранее за сто пятьдесят евро. И там мне сказали, что полинейропатия у меня есть и быстро прогрессирует, сравнив результаты предыдущих обследований. В итоге все эти дорогостоящие обследования оказались напрасными. Мне все-таки присвоили третью группу по психиатрическому диагнозу и даже на два года.

Но Вера приготовила мне сюрприз и подала на меня в суд за неуплату алиментов за один месяц. В итоге мне выписали счет не только на сто тридцать евро, но и столько же мне следовало заплатить за услуги судебного исполнителя, который должен был проследить за тем, чтобы я эти деньги своевременно выплатил. И Вера ещё позвонила мне, явно пьяная и начала злорадствовать. Я только сказал, что записываю разговор и она была вынуждена прекратить торжество своей хитрости. Мне удалось с помощью бывшей коллеги отца договориться с судебным исполнителем о выплате денег по графику в течении полугода.

Дима получил права на грузовик и устроился в крупную компанию водителем, как хотел его отец, но стоило ему совершить два рейса в Грецию, как он завопил, что не может больше видеть Латвию и другие страны Восточной Европы. Его поразили и коллеги по работе, и размер зарплаты, и график работы. Он заявил, что лучше сразу умереть, чем так жить. Однако перед тем, как уехать обратно в Норвегию, он решил жениться на на рижанке литовского происхождения. Он даже пригласил меня на свадьбу, но я отказался, сославшись на то, что меня некем заменить на работе, да и денег на подарок у меня тоже нет.

И как-то совершенно непримечательно и без происшествий потянулась скучная жизнь полная боли. Я узнал о том, что для получения пособия по безработице нужно уже отработать не девять, а тринадцать месяцев, хотя последние три месяца можно было провести на больничном. Мне тогда было настолько плохо, что то время как-то вывалилось у меня из памяти. Тогда я думал только о том, как бы выкроить немного денег, чтобы купить пива и выпить его тайком от отца, который постоянно жаловался на меня маме. Но сам при этом тоже постоянно пил водку и целыми днями сидел пялясь в свой компьютер и слушал российскую пропаганду. Я даже не запомнил, как я отвертелся от празднования зимних праздников на работе. Запомнилось только, как на Лиго директор накрыл стол своими любимыми огромными кренделями, как сладкими, так и с мясом.

Мужик из больницы, который страдал бессонницей устроился в большой цех и начал курить. Он иногда подходил ко мне поболтать. Я с удивлением отметил, что он неплохо приспособился к жизни в женском коллективе. Он сказал, что выписанные ему лекарства ему прекрасно помогают. Правда, наш общий знакомый по больнице, у которого болела спина, бросился под поезд и погиб. я от него такого не ожидал, конечно, был он мрачен, но он то звонил по объявлениям, искал запчасти для своей машины подешевле, часто отправлялся в город, чтобы купить себе новую одежду...

Осенью я почувствовал себя совсем плохо. Финский ресторан перестал отправлять в нашу прачечную свои эксклюзивные скатерти и салфетки, другие салфетки начали гладить на колландере. И я уединялся на прессе только пока гладил рабочую одежду для шоколадной фабрики. Мне все больше времени приходилось работать в коллективе и я даже начал сомневаться в том, что у меня получится дожить до того времени, когда я смогу выйти на пособие по безработице. Ноги просто подкашивались и болело все тело. Руки совершенно не слушались и дрожали, под конец рабочего дня у меня начинались проблемы со зрением. Я начал чаще бегать к психиатрам, но ни новые препараты, ни увеличение их дозы не помогали. Лишь в конце рабочего дня немного отпускало, когда я по дороге домой выпивал пару литров пива.

Павел учился в девятом классе и весной должен был закончить основную школу. К счастью для меня он решил не идти после окончания основной школы работать на стройку с отчимом, как хотела Вера. Он решил переехать ко мне и поступить в государственный техникум, чтобы выучиться на программиста и прилагал немалые усилия, чтобы в аттестате были хорошие оценки, от которых зависело, примут его туда учиться или нет. Это обстоятельство придавало мне сил терпеть свое пребывание в прачечной.