На навозную, на кучу, мухи по слетались. Ели, пили, выпивали... Одним словом — пировали. И нажравшись, еле встали, Но в коментах, всё-ж насрали: — Икру чёрную не дали... Где котлеты, что мы ждали? Хоть и лопаются хари... Вы всё-ж козлы — Не так подали! Они, почётно, зажужали....
Что вы раком ко мне стали? Вы в бесплатке грели хари. За этот подвиг нет медали, Так что..., жмите на педали.
Совет учёных литераторов Канононических! С микроскопоми и лупами Не реформатарских. Всеведущи в законах Всяких творческих, Расставляет как созвездья Свои оттиски. —Дескать, вы не понимаете По гречески... —Где же рифма? Где ваш стиль? — Плачут матушки!
Мы творцу служили эталонами; Любовался нами Он, Как иконами.
Как посмел какой-то ВЫСКОЧКА Рисовать портрет Не ТОЮ кисточкоЙ?
Не имеет право он Сочинять стихов, Потому что там Легион грехов!
Даже (Сам Творец!), Не перечил нам, Потому что мы ДИГУСТАТОРЫ И языком метём Как вибраторы.
Так что ты ЮНЕЦ Будь внимательней И законы исполняй Постарательней.
Чтоб не попасть тебе в просак авторский И на пламень наш ПРИАРХАНГЕЛЬСКИЙ.
И грех в письме Неканонический Мы не в силах сносить Физически...
Куда идём мы с пятачком На беговой дорожке? Он с ведром; а я с сачком... К Анюткеной подружке, Есть свои ватрушки... — они же не лохушки!
Нет ни рыбы, ни воды В ведре у пятачка. Мы бухие в три звезды Здоровых лба, качка... Идём, торопимся, ползём... На беговой дорожке. Ливень там с наружи ждём, Чтоб сухи были ножки.
Налакались молока —Такилой запивали! На рыбалку не дошли, И, увы, устали... Пока шли мы на рыбалку, Рыбу стало жалко. Вот ведро, сачок, ватрушки... Только кинули лохушки. Вот такие хохотушки...
Правд бывает много, А истин ещё больше; От давности и срока Меняют тень они. Не стоит теоремы в фундамент возводить, Даже аксиомы способны навредить. Ночь не означает, что лето на дворе. И яйца мешают, быть может лишь тебе. — Сегодня мир безумствует! А может он здоров? — Где истина присутствует? Вампирский был ли ZOV ? — Что делает здесь яма? Спасает жизнь отрава. — А может всё же ров Для умных баранов? ЦВЕТОК СВЯТЫХ ГРЕХОВ.
О чём болит сегодня сердце? Чего сейчас хотит душа? Вопрос из области простейших, а пульса нету нишиша.
Магниту сложно в лабиринте Из разномастных мира тел, Быть с любимой целью в тренде, как бы сильно не хотел.
Часто падает, тресётся Или ломится в тупик. Цель, как будто поддаётся, И сигнал скозь стены бьётся, Но потом, по лисим тропкам, Эхом всюду отдаётся И рассыпавшись смеётся. От калибровки он устал. И прицел пристрелен, точен, Но сново день любви отсрочен — её он снова потерял.
Не там свернул, не там копал, А здесь глазам зря доверял; Ошибку трижды повторял, Как пёс, лишь воздух поимал.
Судьба крутейший лабиринт магниту удружила: Изменяется пространство И извивается как змей; Не повторяется убранство, Нет мояков и якорей. Пламя, то что опалило, Место (разов сто!), сминило И движения вперёд, возвращают и смещают И похожестью смущают И магнит сильней вращают И искры с глаз салют пускают.
Те, кто чувствовал, те знают И безысходность предрекают. Дни за днями увядают, А магниты продолжают Искать заветную звезду... Лишь за это их я чту — За их битвы за мечту.
О чём обычно грезит сердце Мозгу сложно уловить. У чувств извечное стримленье Голой жопой пламя сбить И ярко, пышно почудить, Чтоб не скучно было жить.
Приказ пришёл, где-то от туда... Не причём скажу мозги... Магнит не смог не жаждать чуда, И ноги к цели по-ве-ли...
Поэт и сценарист трагически ушел из жизни в 37 лет. Сегодня исполняется 86 лет со дня его рождения.
Известный широкому зрителю прежде всего как автор сценария лирической комедии «Я шагаю по Москве» Геннадий Шпаликов — одна из самых трагических фигур отечественного кино, символ поколения «оттепели», воодушевленного надеждами на создание нового киноязыка, свободного от штампов советского кинематографа.
Надежды эти быстро разбились о цензурные придирки, однако следы шестидесятнических романтических иллюзий ощущаются как маленький и короткий, но все же глоток свежего воздуха, в стихах, песнях и сценариях Шпаликова, в том числе и нереализованных.
Гений под спудом
Удивительно не то, как мало сценариев Шпаликова, который еще во время учёбы во ВГИКе считался гением, добралось до экрана, — более удивительно, что какие-то из его замыслов всё-таки удалось реализовать, пусть даже не всегда в первоначальном виде. Свободолюбие шпаликовских сценариев, стихов, прозы расходилось не только с принципами социалистического общежития и советским строем, хотя и «оттаявшим» в 1960-е.
Думается, таким же неуместным и подозрительным его творчество могло показаться в любом крепком стабильном социуме, по отношению к которому шпаликовские персонажи часто выступают как нечто тревожное своей непредсказуемостью, смутно опасное и деструктивное. Ими движет не похвальное желание занять достойное место в обществе, а наоборот — стремление освободиться от этого места, превращающего человека в механическую функцию, не дающего задуматься о настоящем смысле существования, постепенно омертвляющего личность.
Эти мотивы содержатся уже в самом первом фильме по сценарию Шпаликова — дипломной работе его друга Юлия Файта «Трамвай в другие города» 1962 года. Безобидная детская короткометражка начинается с того, что маленький герой с тоской смотрит с балкона, находясь под домашним арестом после попытки побега вместе с другом на трамвае, который должен был утолить их тягу к «новым городам, самостоятельной жизни, мимолетным встречам».
Симптоматично, что главная встреча происходит у любознательных мальчиков с милиционером, которого дети как бы играючи лишают его социальной функции (наверняка надоевшей и ему самому), утопив в море его форму. Позже похожие мальчики, мечтающие о чем-то далеком и трудноопределимом, появятся в фильме Виктора Турова «Я родом из детства», снятом на «Беларусьфильме» в 1966-м, где Шпаликов отразил свои личные, автобиографические впечатления — но в то же время общие для того поколения, у которого в детстве была война.
Почерк Шпаликова-драматурга здесь узнаваем по тому воздуху, который автор оставляет между репликами в диалогах, казалось бы, ничего не значащими, но передающими томительное желание другой жизни: «Чего смотришь? — Да просто так». «Что ты собираешься делать? — Не знаю, посмотрим». «Я родом из детства» построен так же, как и все «текучие», избегающие статичности сценарии Шпаликова, — для него необходимо, чтобы персонажи все время находились в движении, все время куда-то шли, влекомые заветной мечтой «уехать бы куда-нибудь».
Жизнь как чудо
Геннадий Шпаликов и Марлен Хуциев
«Мимолетные встречи», хаотичный сбор новых случайных впечатлений, разговоры без начала и конца, вроде бы ни о чем, но о самом важном — эта как бы сама собой сплетающаяся ткань ничем не регулируемой жизни в сценариях Шпаликова всегда вызывала более или менее явное раздражение у людей, руководивших советским кинематографом, от которых зависела судьба шпаликовских фильмов. В 1961 году уже опытный режиссер Марлен Хуциев, стремившийся к новым формам, привлек пятикурсника ВГИКа Шпаликова к работе над сценарием «Застава Ильича», и поначалу молодой драматург был очень воодушевлен, хвастаясь друзьям: «У меня будет двухсерийный фильм, как у Висконти».
Однако фирменная шпаликовская манера построения сюжета (точнее, его отсутствия в банальном смысле слова) сильно озадачила первого секретаря ЦК КПСС Никиту Сергеевича Хрущева. Партийный босс не мог взять в толк, зачем советскому человеку все эти лирические прогулки по городу, поэтические чтения, танцы и вечеринки, разговоры и недомолвки, ссоры и выяснения отношений, а также бесконечные рефлексии по поводу вечных вопросов: «Можно ли сейчас о чем-то говорить серьезно» и «Нельзя просто просто плыть по течению». «Застава Ильича» с трудом вышла лишь в 1965-м под названием «Мне двадцать лет» после трех лет мучительных переделок, в которых импульсивный Шпаликов уже не нашел сил участвовать.
А еще раньше потерпела неудачу попытка запустить в производство на «Мосфильме» самый любимый Шпаликовым сценарий «Причал» — именно прочитав его, Марлен Хуциев понял, что такой сценарист нужен «Заставе Ильича». «Причал» Шпаликов написал на четвертом курсе, перенеся на Москва-реку действие знаменитой мелодрамы «Аталанта», снятой в 1934-м Жаном Виго. Расплакавшись после «Аталанты» от того, что Виго «помер таким молодым и таких картин больше никто не делал» (как записано в шпаликовском дневнике), но больше всего от того, что с Виго ему не удастся подружиться, Шпаликов и придумал «Причал» как своего рода римейк.
Впоследствии он нашел еще один способ объяснения в любви к французскому классику — это специально затянутая финальная сцена единственной режиссерской работы Шпаликова «Долгая счастливая жизнь» 1966 года: тут, как и в «Аталанте», баржа безумно долго идет по реке под звуки гармошки в девичьих руках. Ни публика, ни критики в момент выхода картины этот оммаж Виго не оценили (финал с баржей понравился только Микеланджело Антониони), и всё обаяние этой задумчивой, изысканно снятой психологической драмы о несбывшемся обещании любви было оценено только много лет спустя.
Романтик и полотеры
Самая успешная картина по сценарию Шпаликова, комедия Георгия Данелии «Я шагаю по Москве», которую в 1964 году посмотрели 20 млн зрителей, тоже дошла до зрителя не совсем гладко. Картине предъявлялись почти такие же претензии, что и «Заставе Ильича»: от авторов снова требовалось уточнить, в чем смысл истории, где несколько молодых людей шляются по городу и ничего не делают.
Фильм Данелии удалось отстоять малой кровью, вставив в него «смыслообразующий» монолог полотера о том, что «писатель должен глубоко проникать в жизнь», а «каждый индивид должен иметь свою правду характера». В блестящем исполнении Владимира Басова эти рассуждения выглядят как пародия на взыскующих «основной сути» начетчиков, но к началу 1970-х Шпаликову всё чаще давали понять, не принимая его сценарии, что против «полотеров» он бессилен.
В этот период талант Шпаликова приобретает всё более трагичные краски, хотя его легкость и воздушность как диалогиста никуда не исчезает. В фильме Ларисы Шепитько «Ты и я» 1972 года, участвовавшем в Венецианском кинофестивале, но в Советском Союзе не замеченном и не оцененном, два друга-врача вроде бы шутят, дурачатся, иронизируют и весело поддевают друг друга, как всегда у Шпаликова.
Однако за этой клоунадой только более отчетливо проступает «тяжесть на сердце» от того, что «каждый день проходит в напряжении, будто не живешь, а играешь чью-то роль». «Наверное, я убил многих, но начал с себя года три назад», — говорит герой «Ты и я», которому в итоге все-таки удается справиться с импульсом к саморазрушению, в отличие от автора сценария.
Тема самоубийства как радикальной, окончательной формы побега от несвободы прослеживается у Шпаликова с самой первой работы во ВГИКе. В сценарном эскизе «Человек умер» всеобщий любимец, казавшийся рожденным для радости и успеха, описывает доску объявлений с приклеенной бумажкой: «Деканат сценарного факультета с грустью сообщает, что на днях добровольно ушел из жизни Шпаликов Геннадий. Его тело лежит в Большом просмотровом зале. Вход строго по студенческим билетам. Доступ в 6 часов».
Кончает с собой и героиня одного из последних и лучших сценариев Шпаликова «Девочка Надя, чего тебе надо?». Токарь Надежда Смолина, кандидат в депутаты Верховного Совета, не находит другого выхода «переступить через безнадежность» и затхлый автоматизм советской жизни: «Главное, я поняла: не сопротивляться механизму всего, и тогда вынесет».
В поздних шпаликовских вещах бесконечно грустно видеть, в какую сторону трансформируется этот солнечный, жизнерадостный, «моцартовский» талант, столкнувшись с пониманием, насколько редко «бывает всё на свете хорошо» (как поет в «Я шагаю по Москве» будущий председатель Союза кинематографистов) и насколько силен социальный механизм, формующий из людей однородную массу. К сожалению, жить дальше с сознанием этого факта 37-летний Геннадий Шпаликов не согласился.