Учебка
В постах мелькает, что после военкомата люди пропадают, ничего не пишут.
Вот нашёл такое видео.
В постах мелькает, что после военкомата люди пропадают, ничего не пишут.
Вот нашёл такое видео.
24. Моральные ценности младшего сержанта
Дедовщина - дедовщиной и Гена - урод, конечно, редкий, но такие ночные прогулки крепко сплачивают пацанов одного призыва. Ни Женек, ни Тихон не обязаны были идти со мной взламывать продсклад. Они могли спокойно спать и на мою просьбу о помощи послать меня подальше: за тушенкой-то погнали не их, а меня. Но в таком бы случае, когда пришел их черед исполнять прихоти подвыпившего дедушки, я бы в свою очередь послал их. И чтобы из этого получилось? Разброд и шатание в призыве. Духсостав, лишенный права 'идти в отмашку', единственное, что может противопоставить давлению двух старших призывов - это монолитную сплоченность и взаимовыручку. Такую сплоченность и такое единодушие, когда духи не считают друг за другом: кто сколько сделал и кто сильнее устал. На всех работы хватит и устали - все! Потому, что эта бодяга - служба в армии - не смена в пионерском лагере, а ежедневные труды и хлопоты из месяца в месяц. У нас уже восемь месяцев духовенства за плечами и через сто дней - баста! Мы станем черпаками и вот тогда, духи, пришедшие нам на смену за все получат сполна...
Да просто потому, что не они ходили сегодня ночью вместе с нами бомбить склад. Не они среди ночи совещались вместе с нами на военном совете возле четвертой роты. И оттого еще, что совсем недавно эти духи ходили по улицам тихих городов, в которых не стреляют и не взрывают, пили водку, тискали девчонок и нам - завидно. А если не пили и не тискали - то они сами дураки: кто им мешал? Уж мы бы на их месте не растерялись! Нас только в город запусти... Мы лишены нормальной жизни почти год и почти год мы живем в каком-то заколдованном царстве под названием Советская Армия, в котором не работают законы обычной жизни и где надо знать множество тайных магических заклинаний, чтобы тебя не съел дракон-проверяющий или людоед-замполит. И не просто - в заколдованном царстве, а в самом глухом и страшном его углу - Ограниченном контингенте советских войск в Афганистане.
У нас есть преимущество, которого нет у наших будущих духов: месяцы духовенства, месяцы ежедневной тяжелой работы, разделенной на всех, сцементировали нас в единый прочный монолит. Ни у кого из нас нет своей головы - мы думаем и исполняем всем призывом и отвечаем за другого, как за себя самого. Если Нурик идет за углем, то с другой стороны ящик без всякой просьбы хватает ближайший к нему дух. Если я иду на заготовку, то никого не прошу, но возле столовой меня будет ждать мой однопризывник. И порядок по утрам мы наводим вместе, и спальное белье всего взвода носим стирать на прачку - тоже вместе. И нет тут ни Сёмина, ни Куликова, ни Назарбаева, а есть - один призыв.
Который через девяносто девять дней надует грудь и щеки и пойдет дальше по жизни гордо и смело.
А всего через два месяца придет новый призыв, тот самый, который только-только принял присягу и который сейчас бегает по полигонам Ашхабада, Иолотани, Теджена и Маров. Придут 'наши' духи, на которых мы выместим обиды за все наши недосыпы, за лучшие куски в столовой, которые мы отдавали старшему призыву. За парк, за каптерку, за палатку, за уголь, за солярку. За обворованный нами продсклад. За сигареты, которые мы подносим дедам по первому требованию. За непроходящие цыпки у нас на руках. За то, что нам самим осталось служить еще больше года.
О, эти духи нам за все ответят!
Пусть мы пока не знаем их, а они никогда не видели нас, но они уже виноваты перед нами и они уже за все нам должны!
Результатом наших ночных хлопот стали пять ящиков консервов. Даже если разделить их на два взвода, то и тогда на каждого выходит прилично. Только зачем их делить? До Приказа еще девяносто девять дней и мало ли что среди ночи может придти в голову дедам? Какая еще причуда их посетит? А так - у нас есть и тушенка и сгущенка, аккуратно и глубоко спрятанные в 'таблетке' Тихона. 'Духовская затарка', из которой всегда можно достать баночку в случае острой необходимости.
Как ни странно, но меня совсем не мучила совесть за то, что в составе организованной группы я совершил хищение социалистической собственности. С детства мне внушали, что красть - нехорошо, брать чужое - недопустимо. И я, действительно, не крал и не брал.
На 'гражданке'. До призыва в армию.
А вот в армии...
Дембеля-весенники Туркестанского военного округа, увольняясь в запас, непременно желали прихватить панаму на память о службе, а если удастся, то и хэбэ прямого покроя. Почему? Да потому, что из шестнадцати военных округов Советского Союза, четырех флотов и четырех групп войск за рубежом только три округа в качестве формы одежды имели панамы. Все остальные войска летом надевали пилотки. А хэбэ прямого покроя, с разрезом на груди, с воротником, лежавшим на погонах, с модными брюками-бананами вообще носили только в КТуркВО и в Афганистане. Но дембелям был не положен пятый комплект одежды. Когда в апреле все остальные призывы переодевались в летнее, дембеля оставались в зимнем и старом. В мае они одевали парадки, строились возле штаба и отправлялись на вокзал: до дому, до хаты. А вожделенные панамы они добывали очень просто - снимая их с молодых.
Понятно, что если двести дембелей уволилось, увозя в своих чемоданах новенькие панамы, то ровно двести молодых остались без головных уборов. А если уволилось триста, то и молодых с непокрытыми головами осталось тоже триста. Образовавшийся дефицит восполнить нечем: старшина не разорвется на куски, чтобы на каждую незадачливую голову найти новую панаму. А в строй без панамы вставать нельзя - нарушение формы одежды! Тем более нельзя вставать в строй в одних трусах. То, что у тебя украли форму - не оправдание: 'рожай' новую. 'Роди' и носи.
Вот и 'рожали' курсанты, воруя все, что не было приколочено. А то, что было приколочено, сначала отрывали, а потом уносили.
По летнему времени ночью окна спального помещения казармы были открыты. Двести молодых парней просто задохнулись бы в душной казарме, нагретой за день. В проходах между кроватями лежа ровными рядами на табуретах красовались хэбэшки и панамы - бери любую. Дежурный и два дневальных просто не могли уследить за сохранностью всех двухсот с лишним панам. Дневальные до глубокой ночи наводили порядок, а дежурный, стоя 'на тумбочке' возле входа в казарму, лишь время от времени бросал взгляд в сторону спального помещения. В это время злоумышленники из автобата, учебной саперной роты или соседи-пехотинцы, закинув в открытое окно удочку, без шума и пыли 'уводили' пару панам, а то и целое хэбэ вместе с брюками.
На утро два-три человека из второй учебной роты связи вставали в строй без панамы или ремня. Старшина Ахметзянов не допускал, чтобы святость строя попиралась отсутствием головного убора на очередной 'бестолковой тыкве' и вместо панамы выдавал обворованному каску из оружейки. Мало того, что днем жара переваливала за сорок и голова в стальной каске чувствовала себя как индейка в духовке, так бедолага еще и выделялся из строя. На него смотрели и смеялись его незадачливости.
'Прохлопать' фляжку было еще хуже, чем потерять панаму. Чтобы с курсантом не случился тепловой удар или он, не дай Бог не умер от обезвоживания организма, старшина вешал ему за спину двенадцатилитровый железный термос, до половины заполненный отваром верблюжьей колючки.
Так и маршировали эти курсанты целый день до самого отбоя: кто в каске, кто с термосом за плечами. А через час после отбоя, ограбленные минувшей ночью курсанты вместе с одновзводниками отправлялись на охоту: в автобат, к саперам или к соседям-пехотинцам. В Первом городке Ашхабада пехоты стоял целый полк - три казармы. Воруй - не хочу. Навещай их по очереди и уноси с собой все необходимое.
На следующем утреннем осмотре Ахметзянов удовлетворенно подмечал, что вся рота в панамах и с ремнями и вел нас на завтрак.
Несколько раз воровали и у меня. Но мне не хотелось таскать раскаленную каску целый день и я научился воровать панамы средь бела дня - по ходу пьесы. Со временем я напрактиковался в этом деле и достиг таких высот совершенства, что воровал их уже просто так, из любви к искусству. А в тайнике под полом в учебном классе нашего пятого взвода всегда был некий запас панам, ремней и фляжек, который пополнялся по мере надобности.
Через два месяца службы в учебке в условиях тотального, невообразимого воровства предметов формы, я овладел этим высоким искусством. Если ночью тайком пробираться в окошко чужой казармы, то все время существует риск быть застигнутым и побитым. Кроме того, этот способ тайного похищения имущества имеет тот недостаток, что ты его совершаешь в то золотое время, которое Распорядок отпускает тебя для сна. Времени для сна и так никогда не хватает и курсанты задремывают даже во время занятий, а тут ты сам у себя урезаешь время. Следовательно, воровать нужно днем и, желательно, у всех на виду: чтоб легче было затеряться в толпе.
Делалось это так:
В Первом городке напротив учебного корпуса стоял 'автобатовский' туалет, который пользовался самой дурной и жуткой репутацией среди курсантов. Туалет этот был закреплен за учебным автомобильным батальоном, от которого и пошло его название. Курсанты автобата должны были следить за порядком в нем и там всегда находились трое дневальных. Они следили, чтобы опорожнение происходило с максимальным попаданием в очки и решительно требовали от промахнувшихся сгрести наложенные мимо очка фекалии точно в центр мишени. Чувствуя себя в туалете полными хозяевами, они освобождали заходивших поодиночке курсантов от ремней и панам, поэтому в этот туалет старались попадать организованно, как на экскурсию, в составе взвода или отделения.
В Ашхабаде летом жарко. Обычная форма для курсанта днем - форма номер два, если, разумеется, рота не идет в столовую. Вот эту-то форму номер два, с голым торсом, я и решил взять себе в союзники. Петлицы с эмблемами оставались на хэбэшке, сложенной в классе, и определить из какой именно я учебки не представлялось возможным: в городке десять тысяч курсантов и все лысые, все в одинаковой форме. Я с голым торсом заходил в туалет, вставал к очку, делая вид, что оправляюсь и как паук ждал свою жертву. Вскоре появлялся какой-нибудь чурбан, обожравшийся перловки. Он присаживался на корточки возле соседнего очка, я дожидался, пока он закряхтит, после этого, клал свою ладонь ему на голову, двумя пальцами зажимал панаму и изо всех сил толкал его в очко. Растяпа, естественно, проваливался туда всей задницей и я не спеша уходил с чужой панамой на голове. Торопиться мне было некуда: пока потерпевший выкарабкается из очка, пока вымоет задницу от того, в чем она оказалась - много воды утечет.
Зато - панама при мне, а меня - ищи ветра в поле!
С ремнями и флягами дело было еще проще:
На спортгородке, как правило, занимался не один какой-то взвод, а взводов восемь из разных учебок. Хэбэшки взвода были уложены на скамейку, на которой оставался сидеть один курсант, зорко стерегущий форму своих товарищей. Я подходил к этому курсанту и просил прикурить. Хэбэшки с петлицами на мне, естественно, не было. Ну а кто откажет дать прикурить? Могут отказать дать закурить, но спичек - жалко ли? Прикуривая, я задавал вопрос, который при встрече всегда задают друг другу солдаты, не знакомые между собой: 'откуда родом?'. Дальше следовал примерно такой разговор:
- Из Липецка, - отвечал мне охранник.
- Ух ты! Ну ни фига себе! - как можно искренней радовался я, - а я ведь тоже из Липецка. Земляки, значит!
- Правда? - охранник не верил своему счастью, - а ты с самого Липецка или с области?
В Липецкой области я не знал ни одного населенного пункта, кроме Липецка, так как никогда в тех краях не был и где она находится, представлял весьма приблизительно: где-то там... западней Мордовии... точно - не за Уралом.
- С самого! - радостно кивал я.
- И я с самого! - еще радостней подхватывал мой новый 'земляк', - а ты в какой школе учился?
- В третьей, - наобум говорил я, полагая, что в городе Липецке наверняка больше двух школ.
- А на какой улице жил? - продолжал меня пытать 'земляк'.
- На Советской.
Советская улица есть в любом советской городе. Тут мой расчет был верный. Дальше шел разговор, воспоминания про 'общих знакомых', про дискотеки. Мое дело было только сочувственно кивать и поддакивать - 'земеля' сам все расскажет. Увлекшись беседой, мой 'земляк' не замечал, что я уже сижу рядом с ним и как бы в рассеянности кручу в руках пряжку чужого ремня, как бы невзначай опоясываюсь им и застегиваю его на себе. Чтобы отвести глаза я сообщаю, что в этой учебке жутко воруют и что все время нужно быть на чеку.
- А ты где служишь? - спрашивал облапошенный 'земляк', когда я, прощаясь, подаю ему руку.
- В зенитчиках, - отвечал я, показывая на казарму саперов, - заходи вечером, чайку попьем. Мне матушка посылку прислала.
И вот на мне уже чужой ремень и фляжка, от которой через минуту я оторву бирку с фамилией прежнего владельца и моя добыча будет спрятана в недрах учебного класса пятого взвода второй роты учебного батальона связи.
Нет, нисколько меня не мучила совесть за тот ночной налет на продсклад!
Я - солдат, следовательно - себе не принадлежу. Я не могу пойди туда, куда мне хочется и тем более, не могу делать то, что мне нравится. Я ограничен во всем: в деньгах, в свободном времени, в возможности выбора себе друзей, в передвижении. Мне даже нельзя самому выбирать в чем мне ходить по полку: в трико или в махровом халате. Не спрашивая моего мнения мне и миллионам мне подобных Министерство Обороны определило: хэбэ. С утра до ночи - хэбэ. Все два года - хэбэ установленного образца: зимой с пятью пуговицами и крючком на воротнике, летом - с четырьмя пуговицами и отложным воротником. Вот скину хэбэшку, одену гражданское, встану на учет в военкомате - вот тогда я и начну отвечать за свои поступки 'по всей строгости советских законов'. А пока я буду прислушиваться к солдатской мудрости: 'солдат должен иметь наглую морду, крепкий желудок и ни капли совести'. Пока я в форме - я буду жить по армейским законам, а не по общечеловеческим. И пусть за меня отвечают мои командиры.
Они умнее.
Они дольше меня служат, они носят звезды, они привыкли командовать.
Вот пусть они и отвечают.
А мне положено отвечать только тогда, когда меня спрашивают. А спрашивать моего мнения может только проверяющий на строевом смотре, но и он ждет от меня одного единственного правильного ответа на любой поставленный вопрос: 'Младший сержант Сёмин. Жалоб и заявлений не имею'.
На что жаловаться? О чем заявлять? Все в порядке - служба продолжается! Сегодня мне опять заступать в наряд и меня ожидает очередная бессонная ночь.
Ну и что, что бессонная? Так даже интереснее. Полк живет не только дневной жизнью, но и ночной, и еще вопрос: в какое время суток большие дела делаются? Склад, кстати, мы тоже не средь бела дня грабанули. И деды не обязательно ночами бражку пьют в каптерках: есть дела поважнее пьянки И на офицеров на наших батальонных что-то бессонница напала.
Андрей Семёнов
Под солнцем южным...
16. Духовенство
Взвод 'отбивался'. Разбирались постели, укладывались хэбэшки, стаскивались сапоги и оборачивались портянками по голенищам. К моему удивлению Женек, минуту назад заступивший в наряд, вместе со всеми спокойно разделся, залез на свой второй ярус и со спокойно совестью укрылся одеялом.
Для меня такое отношение к несению службы в суточном наряде было внове. В учебке после отбоя дневальные начинали шуршать, наводя порядок в туалете, бытовке и умывальнике. К утру краны должны были гореть золотом куполов кафедрального собора, а унитазы и писсуары радовать глаз белизной изящных фарфоровых статуэток. За сутки до этого надраенная прежним нарядом до блеска латунь кранов, под действием раскаленной туркменской атмосферы вступала в естественную химическую реакцию с кислородом и тускнела, а девственная белизна армейской сантехники к отбою была омрачена содержимым двухсот кишечников и мочевых пузырей. Двум курсантам-дневальным за ночь предстояло сделать из этой части казармы маленький филиал Эрмитажа, чтобы пришедший с утра могучий старшина Ахметзянов не проломил голову сержанту-дежурному после ревизии ночных трудов суточного наряда. Сержанты, опасаясь за свою черепную коробку, редко когда бывали довольны работой курсантов и находили все новые и новые недостатки и пятнышки. Поэтому бедным дневальным никогда не удавалось закончить работу раньше двух часов ночи, а оставшиеся до подъема четыре часа сна приходилось разбивать на двоих для того, чтобы, прикорнув всего на пару часов, а то и на двадцать минут, весь следующий день провести либо с тряпкой в руках, либо вытянувшись 'на тумбочке'. Было видно, что офицеры и старшина роты умышленно и методично, докапываясь до мелочей, делают из сержантов 'рексов', чтобы те грызли курсантов.
Ну, а те и рады были стараться...
Идиоты!
Суточный наряд в учебке, когда дневальный мало спит и много работает, выматывал курсантов совершенно.
В линейных войсках, очевидно, к вопросу соотношения работы и сна относились иначе. Человечней.
Женек-дух полез 'на пальму' спать, а черпак-Гулин одел бронежилет, подхватил автомат и отправился на улицу: маячить под грибком перед палаткой. Кравцов нацепил на рукав красную повязку, повесил на ремень штык-нож и выключил верхний свет, оставив только тусклое дежурное освещение над письменным столом в углу палатки. На столе аккуратной стопкой лежали газеты и журналы, но Саня, наверное, то ли не любил, то ли не умел читать и чтобы скоротать ночь он решил себя развлечь умной беседой со свежим человеком.
- Младший сержант, - окликнул он меня, - пойдем, чайку попьем.
И ведь не откажешь!
Мало того, что старший призыв приглашает, так сегодня я еще счастливо избежал оплаты счетов, выписанных моими земляками, и не в моем положении было кочевряжиться. Бросив грустный взгляд на свою подушку и подавив в себе неуместный вздох, я набросил на себя снятую уже было хэбэшку и поспешил воспользоваться гостеприимным предложением Кравцова, к которому, как я успел заметить, во взводе прислушивались. Саня успел заварить две кружки чая и приветливо пригласил меня садиться за стол:
- Ну, рассказывай.
Я оторопел:
- Чего рассказывать?
- Все, - приготовился слушать Кравцов, - как водку пил на гражданке, как девок трахал, откуда ты родом, чем до службы занимался, кто родители. Все рассказывай.
До сих пор меня еще не допрашивал следователь, но если включить воображение, то можно представить, что вот так же доброжелательно-покровительственно беседуя, умный следователь выпытывает действительно все.
Я поведал, что родом я из Саранска, что водку я не пил, предпочитая вино, что мои интимные отношения с противоположным полом никого не касаются, что до службы я работал в одной смешной конторе, которая гнала продукцию для оборонки всего Варшавского Договора, что с отличием закончил ашхабадскую учебку связи, что родители мои инженеры и сам я после армии, скорее всего пойду по родительским стопам.
Кравцов слушал внимательно, не перебивал и не задавал отвлекающих вопросов.
- А я со Ставрополья, веришь? - заметил он, когда мой рассказ о себе иссяк.
- Верю, - поддакнул я.
- Мы с Горбачёвым, веришь, - земляки.
Сане было чем гордиться: Горбачев тогда только входил в моду и популярность молодого генсека росла в прогрессии день ото дня. Народ рукоплескал и восхищался. Из великих мира сего у меня в земляках ходил только патриарх Никон, но и тот умер лет за триста до моего призыва на действительную военную службу. Крыть мне было нечем.
- А я СПТУ до армии с отличием закончил, веришь, - продолжал хвалиться Кравцов, - на комбайне работал, как Горбачев в молодости.
Намек был понятен: перед Саней был открыт прямой и широкий путь в генеральные секретари прямо из палатки второго взвода связи. Мне не светило: никто из мордвы до сих пор еще не пробился даже в Председатели Президиума Верховного Совета СССР и протекции оказать мне не мог. Да и на комбайне я работать не умею, чтобы браться страной руководить.
- Ну, ничего, Андрей, - Кравцов удержался от того, чтобы через стол похлопать меня по плечу, - у нас во взводе закалишься, окрепнешь, физически подтянешься.
Я повнимательней осмотрел фигуру Кравцова. Крепкий парень. Ну и что? Фигура напоминает скорее пивной бочонок, нежели торс борца. Ноги коротковаты. Лицо несколько одутловатое. Я мысленно добавил ему лет пять возраста и увидел его в пузырящихся на коленях трениках возле гаражей за банкой пива, также рассудительно беседующего с окрестной алкашней. Если бороться, то, пожалуй он меня повалит. Он здоровей и крепче меня, хоть и ниже ростом. В драке - не знаю кто кого, особенно, если работать на дальней и рассчитывать не на силу его ударов а на мою дыхалку. Пусть он в плечах шире меня. Зато на любом кроссе я его как ребенка сделаю, даже не вспотею. Мне стал неприятен его отеческий тон, который он почему-то решил взять со мной. Всего-то на полгода-год старше меня а уже сидит тут такой степенный и важный. Комбайнер хренов!
Вообще я уже успел заметить, что люди ограниченные, даже глупые, но обладающие наполеоновским апломбом и величавой осанкой, умеют производить впечатление на людей обыкновенных и даже умных. Такой тип с самым значительным видом будет выдавать тривиальные пошлости, даже откровенные глупости так, будто разговаривает о вещах продуманных и великих. В голову собеседнику даже и не подумает закрасться подозрение, что перед ним обыкновенный остолоп с восьмилетним образованием, настолько весомы слова и серьезно лицо вещающего пророка.
'Ты сначала выполни кэмээс, научись бегать быстрее меня на своих коротких лапках, а потом уже напутствуй', - подумал я и передразнил его: ''Окрепнешь, физически подтянешься...'.
- У нас, у казаков... - вывел меня из задумчивости Кравцов, но ему не дали закончить.
В палатку зашел Гулин:
- Какого хрена тут сидишь? Все дежурные уже доложились.
- Оба-на! - всполошился Кравцов, - заболтался с молодым. Бегу. А ты давай спать.
Два раза повторять мне было ненужно. Я воспользовался тем, что мой новый опекун побежал докладывать дежурному по полку и залез 'на пальму'. Сегодня я 'оттянул' свой первый в Афгане караул, устал как собака, и слушать разглагольствования ставропольского комбайнера не было больше ни сил, ни желания.
Наутро начинались мои духовские будни.
'Духовенство'.
Утро началось с зарядки.
На плац вышел горнист и протрубил 'зорю'. Дежурные стали поднимать разоспавшихся дневальных и свои подразделения. Роты начали выходить на плац, чтобы изобразить поддержку армейскому физкультурному движению. Старослужащие второго взвода связи отправились курить на спортгородок. Духи, под руководством Кравцова, стали наводить порядок в палатке и на прилегающей территории. Тихон пошел за водой, Нурик убирал курилку и тыл, Женек прибирал на передней линейке и под грибком. Мне выпало почетное право подмести бетонный пол. Я был удивлен, что в армии полы метутся, потому, что в учебке они мылись. Чтобы облегчить себе работу в довольно частых нарядах по роте, я в недолгом времени своего курсантства вывел правило, что грязь в армии не выносится, а умело маскируется. При этом полосы грязи на полу должны быть строго параллельны. Взяв в руки щетку я стал бодренько ей орудовать, желая покончить с половым вопросом до завтрака, и немедленно поднял самум пыли. Кравцов, в это время обходил палатку и когда он зашел внутрь, то немедленно пресек мой энтузиазм:
- Ты что? С ума сошел так мести? Дай, покажу.
Вернулся Тихон с ведром воды для питья. Кравцов зачерпнул кружку и разбрызгал воду по палатке. Зачерпнул вторую, разбрызгал и ее.
- Что это тут у вас происходит? - удивился Тихон, разглядывая опадающую пыль.
- Да вот, - пояснил Кравцов, нажимая на щетку, - сержант мести не умеет. Раз уж взялся мести, то мети по-человечески. На, держи. Понял, как надо?
Он вернул мне щетку обратно.
Вообще-то, мести я не 'брался'. Я бы с бóльшим удовольствием покурил бы сейчас на спортгородке. Может, даже железки потягал. А с еще большим удовольствием я бы понаблюдал как Саня сам, а не моими руками навел бы порядок во всей палатке, а потом бы пособирал бычки вокруг нее. Может быть, я бы его даже похвалил. Но младший призыв - я, а не он и мне - 'положено'. Попробовал бы я отказаться!
Однако, палатка - не стадион. И даже не спортзал: размерами сильно уступает. И через пятнадцать минут внутри и снаружи был наведен полный марафет: пыль подметена, мусор и окурки собраны, двери для проветривания распахнуты и сразу стало как-то хорошо жить. Я скинул хэбэшку, перекинул полотенце через плечо и прихватив умывальные принадлежности, двинул совершать утренний обряд омовения. По дороге в умывальник я прикинул, что зарядка в учебке - это почти час полноценной физической нагрузки с кроссом на три километра, маханием руками и ногами, провисанием на турнике и отжиманием от брусьев. В расположение рота возвращалась 'заряженная', в поту и в мыле. А тут, в Афгане, мы скоренько вчетвером навели порядок и даже не взопрели.
'Я не знаю, что будет дальше, но пока мне в Афгане все нравится. Если вся дедовщина заключается в уборке помещений вне всякой очереди вместо энергичной зарядки, то я - за такую дедовщину'.
Около восьми Полтава не скомандовал, а скорее попросил:
- Выходите строиться на завтрак.
Послышалось: 'Вы хотите строиться на завтрак?'.
Полтора десятка человек второго взвода связи на передней линейке изобразили колонну по три. На плац выходили роты. К моему удивлению, Полтава не повел взвод на плац, а повел взвод в столовую кратчайшей дорогой - между палаток. Перед столовой взвод вообще рассыпал строй и пусть шагом, но розно связисты вошли в столовую. В нашем крыле было почти пусто, только несколько заготовщиков получали сахар, мясо и масло для своих подразделений и расставляли их по столам. В этой немноголюдности я увидел еще одно подтверждение избранности войск связи: пока пехота будет шлепать с плаца кружным путем мимо штаба полка, спортгородка, клуба, то есть пойдет в столовую самой дальней дорогой из всех возможных, мы, связисты, уже успеем поесть. Настроение испортила разведка: разведвзвод приперся сразу за нами. Видно они тоже от своей палатки шли по прямой.
Да ладно: все равно же - после нас. Мы с Рыжим махнули друг другу.
За нашими двумя столами сидели Кравцов и Женек.
- Кушайте, мужики, - Кравцов встал, - я пошел в палатку. Женек, не задерживайся тут - Гулина подменишь.
И снова - гастрономический разврат: в мисках утопает в собственном соку тушенка, пережаренная с морковкой и луком, на голубой гетинаксовой тарелке слезятся цилиндрики масла, в другой тарелке горкой насыпаны кубики сахара, в большом чайнике плещется кофе и в казане преет рисовая каша. И снова - старослужащие сели за свой стол и паек другого стола, накрытого на десять человек, пал жертвой четверых голодных духов.
Ну и правильно! Нам еще летать и летать. Силы нам понадобятся.
- Мужики, - Женек щедро наложил в тарелку каши, навалил сверху три ложки тушенки, отсыпал сахар, - это - Гулину. Придет - поест. Давайте, я побежал.
Женек пошел в палатку менять второго дневального, мы навалились на кашу, а старослужащие, едва поковыряв ложками в своих тарелках, уже допивали кофе. Полтава встал из-за стола:
- На развод не опаздывайте.
Мы налегли и скоро прикончили и свое, и 'за того парня'. Когда пришел Гулин, Нурик уже принес казан горячей воды и мыл кружки с обоих столов. Я собрал посуду и отнес ее на мойку. Тихон принес чистую тряпку и протер столешницы. Пять минут - и столы были чисты. В торце каждого из них вверх донышками стояли в два ряда десять кружек.
Мы вернулись в палатку.
Удивительное дело: в Афгане в распорядке дня отсутствовала строчка 'Утренний осмотр'. В Союзе, в учебке, приказом командира части на эту церемонию выделено аж пятнадцать минут драгоценного курсантского времени из бесценных учебных суток. Сначала курсантов проверяли командиры отделений, затем замкомзводы оглядывали курсантов своих взводов и, наконец, на крыльцо казармы царственно выплывал объемистый живот старшины роты старшего прапорщика Ахметзянова. Рота делилась на две шеренги и красная рожа сурового, но справедливого старшины, обдавая курсантов мечтательным перегаром, плыла между шеренг и сканировала всех вместе и каждого в отдельности. Если на сапоге обнаруживалось хоть одно серое пятнышко, то старшина вытирал подошву своего ботинка об этот сапог и отправлял курсанта чистить его как следует. Если солнечный зайчик, отлетавший от начищенной бляхи ремня не укладывался в определенный уставом диапазон спектра, то ремень расстегивался, брался в могучую старшинскую десницу, Ахметзянов подавал команду 'кругом' и филейная часть курсанта останавливала собой штампованный кусок латуни, со свистом рассекший воздух и оставивший на курсантской ягодице символ принадлежности к Вооруженным Силам СССР в виде пятиконечной звезды с серпом и молотом в центре. Если подшива была... Нет, не грязная. На ней не было даже пятнышка. Если подшива не отдавала своей белизной в синеву или, не дай Бог, хоть на миллиметр торчала из воротника выше, нежели это определялось порядком ношения формы одежды, то Ахметзянов одним пальцем отрывал всю подшиву и отправлял неряху пришивать ее заново.
Стоит ли говорить о наглаженности хэбэ и стрелках на брюках?
Стоит ли говорить о том, что старшина давал команду 'согнуть ноги в локтевом суставе' и внимательно смотрел: у всех ли прибиты подковки на каблуке?
Образцовый воин с мужественным лицом, охранявший покой советских граждан на плакатах ГлавПУРа - разгильдяй и замухрышка рядом с любым курсантом второй роты доблестной учебки связи доблестного же Первого городка Ашхабада.
Коварство заключалось в том, что сразу же за утренним осмотром командовалось построение на завтрак и тот, кто не успел занять свое место в строю, оставался без оного. В столовую поодиноче не пускали: только в составе подразделения, пришедшего строем и с песней. Курсанты, отправленные устранять недостатки в одежде, на утренний развод становились в до блеска начищенных сапогах, наглаженные, с ярко горящими бляхами, в едва не накрахмаленных подворотничках, но... голодные.
Вот так, ненавязчиво, но на всю оставшуюся жизнь, нам прививалась любовь к аккуратности в одежде и обуви. Представьте себе: нас даже не били! Курсант - он же себе не принадлежит. Он принадлежит своей части, округу, Министерству Обороны, Правительству СССР, всему советскому народу в конечном счете. А у какого негодяя-офицера, у какого подлеца-прапорщика поднимется рука на народное достояние в курсантских погонах?
Нет таких!
Может и есть где-то, врать не буду. Но я, лично, не встречал. Нас не били - нас задрачивали. Грамотно и методично. Денно и нощно. Из часа в час и из минуты в минуту. Изо дня в день и из месяца в месяц. Целых полгода. Сто восемьдесят два дня, или четыре тысячи шестьдесят восемь часов, или двести шестьдесят две тысячи восемьдесят минут, проживая каждую из которых в данный момент, ты не знаешь как сложится твоя жизнь в следующую.
А если быть до конца честным с самим собой, если не выпячивать грудь и не надувать щеки, ломая из себя героя войны, то... То надо сказать спасибо старшему прапорщику Валере Ахметзянову и всем сотням прапорщиков и тысячам офицеров учебных рот Краснознаменного Туркестанского военного округа. Они вышибли из нас гражданскую дурь.
Раз и навсегда.
Нас готовили к войне. Но война дело не только грязное, но и жестокое. Подготовка к жестокому делу и методов воспитания требует жестоких. Оттого, что полгода нас почти круглосуточно гоняли до семьдесят седьмого пота, оттого, что сотни раз мы отрабатывали нормативы, отключая голову и доводя движения до автоматизма, оттого, что не знали мы ни сна ни роздыху все те часы, что провели в своих учебках, мы и вырывались в Афган, как на волю, приходили в линейные части как на 'гражданку'. Вся армейская дедовщина - отвратительная, порой грязная, но всегда унизительная - не ломала, а только закаляла нас. После учебки любые прихоти старослужащих казались нам несвоевременной и досадной помехой солдатскому досугу. Всего лишь! Но этот досуг у нас был! После шести месяцев жизни, расписанной по минутам, жизни в которой не предусмотрены ситуации, в которых ты мог бы оказаться вне строя, у тебя вдруг неизвестно откуда появляется свободное время. Пусть его мало - час-полтора в сутки - но это твое время. Время, подаренное тебе полковым распорядком и старослужащими. Мне показалось это невероятным: у духов, у ничтожнейшего, бесправного, самого глупого и бестолкового армейского сословия есть личное время. Когда в палатке подметено, в каптерке прибрано, в парке - порядок, в оружейке блеск, в столовой чистота - иди и занимайся, чем хочешь. Пиши письма маме. Сходи в магазин, если чеки есть. Навести земляка, вспомни с ним родные места и помечтай, как вы выпьете вместе после увольнения в запас. Посети полковую библиотеку, наконец, полистай журналы. Нянек тут нет, будь любезен: развлеки себя сам...
'А что? Разве сегодня утреннего осмотра не будет?', - хотелось мне задать наивный вопрос.
- Ну что? Готовы?
В палатку зашел лейтенант с каким-то заспанным лицом, не столько глупым, сколько ленивым. У всех, кроме меня сапоги были уже начищены без всякого осмотра и постороннего догляда и я поспешил взять сапожную щетку и крем и выскочил на улицу. Не скажу, что я сильно люблю чистить обувь. Нет. Просто мне нравится, когда она у меня чистая. А поскольку ни по званию, ни по сроку службы денщик мне был еще не положен, то я стал наяривать голенища и ступни, стараясь поспеть встать в строй вовремя. В чистых сапогах не только приятно пройтись. Сапоги, регулярно получающие свою порцию крема, и носятся дольше. Сейчас ноябрь, а переход на летнюю форму одежды только в апреле и эти мои сапоги мне нужно еще пять месяцев дотаскать так, чтобы они не порвались и не лопнули. А кирзуха - она может...
- Младший сержант, ко мне, - донесся из палатки голос лейтенанта.
Я осмотрел один сапог и остался им доволен - блестит. Потом не менее придирчиво осмотрел второй - и остался доволен собой и обоими сапогами.
'Ну, чего тебе? До 'после развода' потерпеть не можешь?', - огрызнулся я про себя, а автоответчик ответил уставное:
- Есть! - схватив щетку, я опрометью метнулся предстать пред ясны очи моего боевого командира, - Товарищ лейтенант, младший сержант Сёмин по вашему приказанию прибыл.
Лейтенант как-то скептически осмотрел меня с головы до ног, скривил рот в усмешке и оценил:
- Так вот ты какой - Сё-о-о-мин...
'Я не виноват, что я такой. Все претензии - к папе с мамой и военно-врачебной комиссии, признавшей меня годным для прохождения действительной военной службы'.
- Я думал, ты - дебил какой-нибудь, из деревни... А у тебя - лицо умное, - задумчиво продолжал оценивать меня лейтенант.
'Что есть - то есть', - снова про себя похвастался я, - 'десять классов с отличием, между прочим, закончил. Не хухры-мухры. И учебку тоже - на одни пятерки'.
- Ладно, Семин, - резюмировал лейтенант, - Будем считать, что карантин не считается. Начнешь службу с чистого листа. Это ты там мог на губу попадать, но если ты мне и во взводе начнешь колобродить, то я тебя... Бойся меня и моего гнева.
- Понял, товарищ лейтенант.
Мне почему-то стало обидно, что мне не зачли в послужной список мою службу в карантине. Там ведь не только губа была, но и объявленная перед строем благодарность за успехи в тактической подготовке.
- Я твой командир, лейтенант Михайлов. Примешь первое отделение, - продолжал лейтенант, - он поискал кого-то глазами и наткнулся на Нурика:
- Назарбаев.
- А? - откликнулся Нурик.
- Назарбаев! - уже громче окликнул лейтенант.
- Чо?
- Назарбаев, твою мать!!! Как нужно отвечать, когда тебя зовет командир?
- Да тут, я тут, товарищ лейтенант.
- После развода покажешь Семину ваш бэтээр. Понял?
- Понял, - кивнул Нурик.
- Как нужно отвечать?
- Есть.
- Ну, то-то, - успокоился лейтенант, - Взвод, становись.
И в самом деле - полк уже стоял построенный на плацу. Один только второй взвод связи топтался на передней линейке возле своей палатки, судорожно формируя строй.
- Сёмин, твое место, как командира первого отделения, в середине первой шеренги, когда взвод веду я или справа, когда взвод ведет мой заместитель.
- Есть.
Подошел невысокий худощавый старший сержант:
- Товарищ лейтенант, разрешите встать в строй? - опоздавший приложил ладонь к шапке.
- Давай, - махнул рукой лейтенант, забыв отчитать за опоздание, - Шагом марш!
Старший сержант встал в последнюю шеренгу и взвод тронулся на плац.
Андрей Семёнов
Под солнцем южным...
13. Золотая молодежь
- Кто в теремочке живет? Кто в невысоком живет?
Я проснулся оттого, что Рыжий раскачивал мою кровать. Было уже утро. Его довольное конопатое лицо сияло на уровне моего второго яруса.
- Вставай, дембель проспишь.
- А сколько время?
- Семь.
Семь. Действительно: пора просыпаться. По распорядку дня подъем - в шесть, но полк на операции и на распорядок 'забили болт'. Один час я проспал сверх положенного по уставу. Но просыпаться не хотелось. Во сне я был на 'гражданке' и Рыжий со своими трясками и 'теремочками' безжалостно вернул меня от сладких грез в суровую армейскую реальность.
- Ты завтракать думаешь сегодня или отдашь врагу? - не отставал Рыжий.
- Блин! Нет от тебя ни житья, ни спасения, - проворчал я поднимаясь, - Я такой сон видел! Я такую бабу пёр, а ты - 'теремочек'!
Но деваться было некуда. Я уже оторвал голову от подушки, следовательно, день начался. Натянув галифе и сапоги и захватив полотенце я побрел сквозь ряды палаток в умывальник снимать с себя последние воспоминания о той бабе, которую я во сне пер - недопер. Так и пошел - с голым торсом, чтобы меня немного ветерком обдуло и хоть чуть-чуть выдуло мою не нашедшую выхода похоть. Напрасно, все-таки, в армии нет женщин для снятия сексуального напряжения у исстрадавшихся солдат. Не продумал этот вопрос министр обороны. Если бы были предусмотрены в войсках такие специально обученные и хорошо подготовленные женщины, то настроение сегодняшним утром у меня не было бы таким паршивым. Нет ничего хуже резкого контраста между мечтой и явью: несколько минут назад я, пусть во сне, но лежал в жаркой постели с нежной девушкой, ласкал ее упругое тело, наши дыхания сливались, ее сладострастный стон восхищал и подстегивал меня и тут - бац! - 'вторя смена'! Бреду в умывальник, где ледяная вода отвратительно воняет хлоркой и мой голый торс, далекий от совершенства античных героев, отнюдь не ласкает ноябрьский ветер. Хорошо еще, что в Афгане в ноябре трудно замерзнуть.
Если не лезть в горы, конечно.
Но закаливание под холодным душем, а главным образом - вкусный завтрак с маслом, сгущенкой и кофе, выправили мое настроение и из столовой я вышел уже другим человеком, нежели проснулся. Скоро будет ежедневный развод, который, нет сомнений, пройдет быстро, и до половины шестого я свободен. Вот только в караул мне хотелось не очень. Чего хорошего: два духа и три десятка дембелей? Какому духу это в праздник?
После развода Рыжий предложил:
- Пойдем в магазин?
- Зачем? Все равно денег нет. Чего там делать без денег?
- Ну, так посмотрим. Поглядим: чем торгуют.
- Пошли, - согласился я, - до вечера все равно делать нечего.
Торговый павильон, гордо называвшийся магазином, стоял на дорожке ровно посередине между офицерской и солдатской столовой, демонстрируя армейский демократизм и равенство положения командного состава и военнослужащих срочной службы. Размеров он был совсем не гигантских - пять на четыре метра, так что, когда внутрь заходили пятеро, то внутри становилось тесно. К двери вели три бетонных ступеньки. Прилавок в форме буквы 'Г' огораживал пятачок возле двери: прямо - промтовары, направо - продовольственные. И продавщица. Молодая, некрасивая, толстая, ленивая, с поглупевшим от постоянных ночных оргий лицом.
Женщина!
Пусть и не наша. Не солдатская добыча.
Но - женщина. Живая и теплая.
Магазин 'прибил' и меня и Рыжего: никогда в Союзе мы не видели такого изобилия. Если не считать тушенки и сгущенки, которые никто никогда не покупал ввиду того, что они имелись в сухпайках и сигарет 'Ява' и 'Ростов', все остальное было исключительно импортное.
Уже несколько лет вся страна твердо сидела на талонах. Государство скрупулезно рассчитало: кому и чего сколько положено и раз в месяц управдом разносил по квартирам 'под роспись' талоны на товары народного потребления. Только на талоны торговали государственные магазины. Негосударственных попросту не было. Одних денег для покупки было недостаточно, необходимо было приложить талон на тот или иной вид товара, который покупаешь. Два сорта колбасы - копченая и вареная. На один талон выбирай любой сорт. Два сорта сыра - колбасный и нормальный. Два сорта мяса - свинина и говядина. И повезет еще, если на твой талон румяная продавщица не накидает костей. Зато все - по низким ценам. А если ты хочешь прикупить что-нибудь сверх отмерянного тебе государством - милости просим на рынок. У частников все есть: свежайшее масло, парная телятина, немятая зелень. Все есть у частника.
Втридорога.
Воспитанные в советском аскетизме, мы и не предполагали, что бывают такие магазины, в которых есть все. И не просто 'есть все', а это самое 'все' еще и стоит смешных денег. Прямо перед входом висело несколько 'адидасовских' спортивных костюмов с ценниками: '93 руб.'. Я чуть не свалился: в Союзе в магазинах адидасовских костюмов никто никогда отродясь не видел, а с рук они стоили 300! А тут, спокойно себе висят, покачиваются. И нет никакой очереди и жуткой давки. Висят себе - и хрен с ними висят. Правее от костюмов висели джинсы 'Монтана' - предельная и несбыточная мечта любого подростка. В славные и далекие восьмидесятые годы немыслимо было появиться на дискотеке без джинсов. Джинсы выдавали в тебе принадлежность к тем кто смог достать и отделяли тебя от 'крестов' и от тех, кто достать не смог. Смешно было смотреть на того, кто вздумал бы придти на дискотеку в брюках. Девушки, фыркая, отвергали его приглашения на танец и в редком кругу находилось для него место.
Могли и побить.
На дискотеках восьмидесятых на каждой заднице, обтянутой джинсовой тканью, непременно должен быть проставлен лейбл: Wrangler', 'Rifle', на худой конец 'Avis' - дешевая подделка из Индии, а иначе тебе на этой дискотеке и делать нечего. Но, что бы сразу - 'Montana', да еще и с клепками и замочками на карманах - таких счастливцев были единицы по городу. Во-первых - жуткий дефицит, а во-вторых - очень дорого: двести пятьдесят рублей. Матушка моя получала на заводе сто шестьдесят целковых, на эти деньги тянула меня, и об этих джинсах я даже мечтать не смел. И - вот они: висят. И ценник на них: '72 руб.'. Это напоминало полнейший коммунизм, ставший явью в одном отдельно взятом горно-стрелковом полку.
Под несбывшейся джинсовой мечтой моего детства стояли кроссовки 'Адидас'. Синие. Замшевые. Невероятно модные. По цене тридцать три рубля, хотя в Союзе их и за 'стольник' было не найти. Рядом с 'Адидасом' стояли японские магнитофоны - тоже по божеской цене. Нечего было и думать искать их в советских магазинах! Не было их там отродясь! Если повезет, может, увидишь в комиссионке. Но с ярлыком 'продано'. Они уже в продажу поступали с этим ярлыком.
На прилавках полкового магазина справа по полкам был разложен гастрономический разврат: китайская тушенка шести сортов, греческие соки, венгерские маринованные корнишоны, болгарские салаты, югославские консервы, французское шоколадное печенье в соблазнительной прозрачной упаковке.
Мы с Рыжим смотрели на эти товары и чувствовали себя как в музее - необыкновенном и невиданном советскими людьми музее изобилия. Купить мы ничего не могли, так как наши советские рубли и трешки были тут не в ходу, и мы просто пялились на недоступный нам дефицит как дикари на бусы.
Нет, если постараться, то и в Союзе можно было что-либо достать: под Новый год и большие праздники на прилавки выбрасывали нечто посимпатичнее 'Большевички' и 'Скорохода'. Но достать можно было что-то одно: либо болгарское, либо венгерское. Реже - чешское или югославское. Если повезет, то можно было приобрести даже целую пару дефицитных вещей или продуктов. Потолкавшись по магазинам, потеряв в многометровых давках змеевидных очередей пуговицы от одежды, можно было схватить что-то импортное и качественное. Но чтобы вот так: спокойно придти и спокойно разглядывать, выбирая, все это добро, собранное и лежащее в одном месте - такого на нашей Родине не было! Наша Родина звала на подвиг, но не торопилась одеть и накормить своих граждан. Страна жила как в единой казарме - сурово и аскетично, и даже самое мирное на земле занятие - уборка хлеба - называлась в ней 'битвой за урожай'.
Пусть мне было только восемнадцать лет, но еще до армии я смутно понял, что в нашей стране люди делятся не только на взрослых и детей, на мужчин и женщин, на военных и штатских, на коммунистов и беспартийных. Это были второстепенные признаки, почти не влияющие на уровень личного благополучия. Главным признаком, по которому делились все советские люди был: 'может достать дефицит' или 'не может достать'. Люди из первой категории считались полезными, а знакомства с ними именовались 'полезными связями'. Люди из первой категории делились еще на то, что именно они могут достать: покрышки для 'Жигулей', красную икру, билеты на поезд до Москвы, итальянские сапоги, французскую косметику. И в зависимости от того, что они могли достать, они подразделялись на более полезных и просто полезных.
Люди из второй категории никак не подразделялись и им не оставалось ничего другого, как только строить коммунизм.
На заводах, фермах и в библиотеках.
Неравенство в положении отразилась и в устном народном творчестве. По Союзу гуляла байка о том, что все граждане СССР делятся на 'черных' и 'красных'. 'Черные люди' ездят на черных 'Волгах', едят черную икру и отдыхают на Черном море. А 'Красные' - ходят по Красной площади с красными флагами и с красными носами.
Мы с Рыжим были красные. Даже сержантские лычки на наших тряпичных погонах были одного цвета с нами и выдавали в нас красных с головой.
Весь наш геройский горно-стрелковый полк был красный и имел красное знамя.
И вообще - на этом берегу речки Амударьи, по эту сторону советско-афганской границы собрались одни красные. Ни одного сына маршала или внука члена политбюро тут не было.
Мы потолкались на пятачке у двух прилавков с импортным изобилием минут двадцать, подивились дефициту в свободной продаже и вышли обратно на улицу. Нас буквально раздувало от гордости за самих себя: в Союзе наши родители не имели возможности купить даже десятой части того, что мы только что увидели в магазине. Плевать, что у нас не было чеков - чеки мы еще получим в свое время, зато нам всего по восемнадцать лет, а мы уже допущены к 'кормушке'. Кто еще из граждан Союза ССР мог делать покупки в валютных магазинах на иностранную валюту или чеки Внешпосылторга? Ну, совпартноменклатура, да и то не каждый день. Валютные спекулянты - само собой, но - озираясь и оглядываясь, в опаске как бы товарищи в штатском не взяли за шиворот и не спросили: 'а откуда, гражданин, у вас валюта, собственно?'. Выдающиеся ученые и прима-балерины Большого театра.
Кто еще?
Еще работники посольств и торговых представительств за границей. Вот, пожалуй и все. Гордости и радости нашей не было предела оттого, что нас, сопливых, поставили в один ряд с партийным руководством, выдающимися учеными и дипломатами и мы тоже можем - ну, так, в принципе - законно владеть валютой и тратить ее по своему усмотрению.
Вернувшись в палатку связи и улегшись на второй ярус, мы повели философскую беседу о редкой удаче, выпавшей на нашу долю. Валяясь поверх одеяла, свесив сапоги в проход, чтоб не запачкать постель, мы сделали открытие, поднявшее нас в собственных глазах.
Все, кто имеет валюту, чем-то обязан государству.
Партийные секретари обязаны важно надувать щеки на скучных собраниях. Ученые обязаны что-то там изобретать. Балерины обязаны вызывать восхищение своей игрой на сцене и ездить на гастроли 'за бугор'. Дипломаты обязаны пить коктейли на посольских приемах и носить неудобные смокинги и фраки.
Только мы с Рыжим не обязаны ничем и никому. Нам будут платить чеками уже за одно только то, что мы просто оказались по нужную сторону границы. И домой на дембель мы притащим столько шмоток, сколько унесем. И не надо ни папы - директора завода, ни мамы - заведующей базой. Мы сами по себе - золотая молодежь на полном импортном обеспечении. Сами все достанем и все приобретем.
Подумать о том, что за инвалютные рубли мы обязаны два года подставляться под пули и шагать по минам, у нас не хватило ума.
Наши философические излияния и взаимный восторг прервал Барабаш. После обеда он заглянул в палатку связи и бросил нам на второй ярус две фиолетовых книжечки в твердой обложке - УГиКС.
- Учите обязанности разводящего. Сегодня вечером оба заступите в караул разводящими. Ты, - он показал на Рыжего - первым разводящим, а ты - палец дедушки Барабаша переместился на меня, - вторым. Вопросы?
Я раскрыл Устав: интересно же, что там пишут про разводящих?
- А ты, - Барабаш не спешил уйти из нашей палатки и теперь обращался к Золотому, - учи обязанности дневального.
- Сань, - жалобно хлюпнул Золотой, - память у меня плохая. Сколько раз учил - ничего не запоминается.
Барабаш, похоже, не обрадовался тому, что у Золотого такая худая память. Он снова повернулся к нам:
- Товарищи младшие сержанты! Хрена ли вы тут бока отлёживаете, когда у вас солдат устав не знает? Будете учить вместе с ним до полного посинения. Перед разводом приду - проверю у всех троих. И не дай Бог!..
Куда уж яснее. Ну, за себя и за Рыжего я был спокоен: у нас за плечами была учебка в которой умели будить память даже в том, в ком она уснула, казалось, на веки. Сложнее было с Золотым. Парень сам признался, что находится в полном беспамятстве.
Будем лечить.
- Спорим, - предложил я Рыжему про Золотого, - что через двадцать минут будет знать обязанности дремального как свои пять пальцев.
- Нет, - Рыжий сделал свою ставку, - через пятнадцать минут он у меня все выучит.
Золотой переводил затравленный взгляд то на меня, то на Рыжего. Физически мы были сильнее и выносливее его. С любым из нас один на один он не выстоял бы и минуты и теперь с тревогой ожидал решения своей участи. Ничего хорошего ему не светило.
- Десять минут - и он выучит наизусть. Без запинки. Бьем?
Рыжий протянул руку для пари:
- Бьем. Десять минут. Время пошло. Банкуй.
Я подошел вплотную к Золотому и стал 'строить' его:
- Товарищ солдат, СМИРНО!
Золотой сделал вид, что не понял приказа, и что сам приказ относится не к нему, а кому-то другому и даже сделал попытку отвернуться от меня.
Ребенок! Глупый и неразумный. Он не догадывался, что у меня в запасе есть методы и против Кости Сапрыкина и с любым дебилоидом я спокойно найду общий язык.
С двух ударов.
Хватанув в учебке бессмысленных изуверств через край, я был готов с превеликой охотой делиться полученным жизненным опытом с любым, особенно, если он младше по званию и слабее по морально-волевым качествам. Вчера мы с Рыжим вдвоем 'построили' шесть старослужащих, пусть чмыроватых, но их было больше нас втрое и они были старожилами полка. А у одинокого Золотого не было никаких шансов устоять перед нами. Стены палатки деликатно скрывали от постороннего глаза те методы, которые я собирался применить к Золотому, чтобы надежно заштопать суровой ниткой его дырявую память.
В учебке нам читали краткий курс военной педагогики, из которого я вынес следующий постулат: существуют только три способа воздействия на подчиненных - убеждение, принуждение и личный пример. Первый и последний способы сейчас не годились и я решил прибегнуть ко второму, как самому доступному и безотказному. Ухватив Золотого за плечи я развернул его к себе лицом и не сильно, но чувствительно, двинул ему носком сапога по голени.
Есть такая косточка в организме - от подъема стопы до коленки. Не защищена она никакими мышцами, но имеет массу нервных окончаний, и даже самый слабый удар по ней отзывается в ноге острой болью. Сколько таких несильных ударов, от которых отнимается нога и выступают слезы, получил я в учебке? Сто? Двести? Триста? Кто их считал? Кто из курсантов до получения вожделенных сержантских лычек смог избежать этих ударов? Покажите мне такого!
Массу удобств и преимуществ имеет совсем несильный удар носком сапога по берцовой кости. Во-первых, больно. Во-вторых наглядно и доходчиво. В-третьих, никаких синяков на лице и туловище, а значит, никакой трибунал тебе не грозит.
Золотой взвыл от резкой боли и стал приплясывать на одной ноге, держась обеими руками за больное место. За потерю бдительности он моментально тут же и поплатился: одновременный удар двумя ладонями по ушам мгновенно избавили его от тягот и лишений воинской службы. 'Словив мутного', а проще - попав в состояние легкого нокдауна, Золотой забыл о боле в ноге и стал беспорядочно перебирать перед собой руками в поисках точки опоры. Мне вовсе не хотелось, чтобы он упал и - не дай Бог - расквасил себе нос, поэтому, я дернул его за рукав и двумя пощечинами привел в чувство:
- А ну, СМИРНО, товарищ солдат!
Услыхав знакомую команду, Золотой выплыл из беспамятства и, хоть и мутными глазами, но вполне осмысленно посмотрел на меня. В его глазах сейчас читалась полная покорность и готовность с христианским смирением стерпеть дальнейшие муки.
Ну, и кто я, если не великий педагог? Рыжий даже вякнуть не успел в мою поддержку. Вся процедура заняла секунд, может, пятнадцать, а солдат уже готов к работе. К моей дальнейшей работе над его воспитанием. Сейчас мы с ним в два счета выучим обязанности дневального. И не только дневального, если успеем. Смешное дело: солдат устава не знает. Как же можно служить, не зная своих обязанностей? Это же курам на смех, а не солдат.
Вообще, в учебку связи набирали рекрутов 'с икрой в глазах', смотрели даже на аттестат, чтобы был без троек. Но где набрать двести одинаково умных курсантов? Случались и среди нашего брата во хмелю зачатые 'причуды генетики' с ослабленной памятью, которым никак не лезла в тупые головы уставная казуистика. Тогда наши затейники-сержанты прибегали к испытанному методу прочного и быстрого усвоения знаний, который я намеревался сейчас проверить на Золотом.
- Товарищ солдат, СМИРНО! - гаркнул я на Золотого, - товарищ солдат, вы слышите меня?
Золотой посмотрел на меня мутным взглядом:
- Слышу.
- Не понял! Товарищ солдат, как надо отвечать старшему по званию?
- Так точно.
-... товарищ сержант, - подсказал я ему.
- Товарищ сержант, - согласился Золотой.
- Младший сержант, - уточнил я.
- Так точно, товарищ младший сержант, - послушно повторил испытуемый.
Все. Клиент созрел. Теперь главное - не упустить то время, пока он 'тепленький'. Очухается, придет в себя - можно его часами колотить - толку не будет.
- Товарищ солдат, упор лежа - принять!
- Чего? - не поверил своему счастью Золотой.
- Рот закрой, уродец! Упор лежа - принять!
Для убедительности я снял ремень и намотал один конец на руку, выписывая в воздухе 'восьмерки' латунной бляхой. Мой вид убедил Золотого в полной бесполезности дальнейших пререканий и он, опустившись на колени, уперся ладонями в бетонный пол палатки.
- Колени! - я не сильно двинул носком сапога по коленям Золотого и он послушно распрямил ноги. Теперь он имел целых четыре точки опоры, вместо привычных двух. Осмотрев положение, которое занял Золотой и найдя его почти правильным с точки зрения общевойсковой физической подготовки, я положил на пол перед самым носом Золотого Устав Внутренней службы, заботливо раскрытый на странице, где излагались обязанности дневального.
- Сроку вам, товарищ солдат, на изучение ваших обязанностей - пять минут. Время пошло. Через пять минут докладываете мне обязанности дневального.
Вероятно, мой педагогический опыт оказался недостаточно глубоким и у Золотого посмела зародиться мыслишка, будто я с ним шутки шучу. Через пять минут, когда я поднял его из положения 'упор лежа' в положение 'смирно' он так и не мог мне внятно доложить об обязанностях дневального с той ясностью и простотой, которую несли в себе литые, чугунные буквы Устава. Хвастаться перед Барабашем нам было нечем.
- Вы огорчили меня, товарищ солдат, - вздохнул я, - ваше нерадение приводят меня в отчаяние. Придется прибегнуть к радикальным мерам. Будем изучать Устав по ускоренной программе.
Золотой затравленно посмотрел на меня, не ожидая ничего хорошего для себя от 'ускоренной программы'.
Он был прав! Ничего хорошего его и не ожидало.
- Упор лежа - принять! - скомандовал я ему.
- Ну, хватит уже, - попробовал, было, вяло сопротивляться Золотой, но хлесткий удар ладошкой по соплям, апробированный вчера на чмошниках-дедах, лишил его последних остатков воли к сопротивлению. Он снова уперся ладонями в бетонный пол, выгнувшись дугой. Я присел на корточки рядом с ним.
- А теперь, товарищ солдат, - я придвинул Устав снова под нос Золотому, будем учить с вами по разделениям. На счет 'раз' - сгибаем руки в локтевом суставе, на счет 'два' выпрямляем руки. Вопросы?
- Никак нет, - прокряхтел Золотой сдавленным голосом.
- А чтобы вы не вздумали трепыхаться и ворочаться, для чистоты исполнения упражнения мы с вами используем вот это, - я сдернул фляжку с ремня и положил ее Золотому между лопаток, - не дай Бог она упадет!
Я встал и придирчиво осмотрел Золотого. Все в нем мне нравилось: и поза, и Устав на полу прямо перед его носом, и фляжка, наполовину наполненная чаем у него на спине.
- Раз! - скомандовал я.
Золотой упал брюхом на пол. Слабоват по части физической подготовки. Не оканчивал нашей учебки. Не спортсмен.
- Два!
Золотой кое-как оторвал брюхо от пола и вернулся в исходную позицию.
- Раз!
Золотой снова рухнул на пол.
- Два!
Минуты через две Золотой поднял на меня перепачканное потом и пылью лицо:
- Разрешите доложить?
- Чего ты мне хочешь доложить? - не понял я его.
- Обязанности дневального.
- Докладывайте, товарищ солдат, - разрешил я и перехватил у него Устав.
Золотой выпрямился и на одном дыхании выпалил:
- Дневальный по роте назначается из солдат и подчиняется дежурному по роте и старшине роты...
И так всю страницу. Слово в слово. За каких-то две минуты я от него добился того, чего тщетно пытались добиться целых полгода. Рыжий, сидевший на табуретке тут же в проходе восхищенно посмотрел на меня:
- Ну, ты и Макаренко!
- А вы что? В учебке Устав разве не так учили? - спросил я его.
- Нет, - Рыжий повертел головой, - у нас в разведке все проще: не выучил - получай бляхой по заднице и учи дальше.
Такая простота - хуже воровства! Разведчиков готовили явно без тех садистских изысков, которые применялись к курсантам-связистам. Что это такое: бляхой по заднице? Свист один. Просвистит ремень в руках сержанта, сверкнет в воздухе латунная бляха, отпечатает звезду на филейном месте и все. Через пять минут все забыто и не болит ничего. Даже обиды на сержанта не останется. А вот когда отожмешься от пола 'под счет', да еще с фляжечкой между лопаток, вот тогда только по-настоящему начинаешь понимать, что тяготы и лишения воинской службы могут оказаться для тебя непреодолимыми. Мозги становятся сразу ясными-ясными, и ты приходишь в то состояние наивысшего вдохновения и подъема сил, когда способен за полчаса наизусть выучить 'Войну и мир'.
Все четыре тома.
Андрей Семёнов
Под солнцем южным...
12. Ударный стахановский труд
Ноябрь 1985 года. Ташкурган.
Как это просто, разумно и удобно - открыть дверцу стиральной машины, забросить туда грязную хэбэшку, сыпануть порошка и нажать на кнопку. Пока огромная стиральная машина, предназначенная для стирки белья целой роты, вращает барабан, отстирывая в своих обширных недрах твою бултыхающуюся одежду, самому можно встать под горячий душ и начать оттирать грязь и пыль, которой ты пропитался на полигоне за две недели карантина. И не надо разбрызгивать воду в умывальнике модуля, пытаясь в небольшой раковине оттереть мылом сальные пятна. Как это рационально и мудро - совместить баню и прачку в смежных помещениях под одной крышей.
Солдатская баня стояла за караулкой, притулившись к забору парка. Сюда я и отправился, едва бросил свой вещмешок с пожитками в палатке второго взвода связи. Не скажу что я такой уж завзятый чистюля, эдакий енот-полоскун, которого бананами не корми, дай только что-нибудь постирать, но в одежде люблю аккуратность. Что-то мне подсказывало, что война временно окончена, карантин распущен, полк на операции и на полигон меня никто не погонит, а значит, если я постираюсь, то моей чистой форме ничего не будет угрожать. В чистом ходить, все-таки, приятнее. Особенно если уверен, что в обозримом будущем никто тебя не положит в пыль и не заставит снова ползать с автоматом по камням и колючкам.
Ха! Не я один умный: не успел я встать под душ, как в прачку влетел табун сержантов, моих однопризывников. Должно быть, тоже побросали свое шмотьё в расположении своих рот и прискакали сюда стираться.
Умно было придумано: стиральных машин было целых три, одна центрифуга для отжима и один огромный горячий металлической барабан для глажения простыней. Соседняя с моей стиральная машина заглотила пару дюжин хэбэшек и галифе, загудела мотором, вращая барабан, и шумная толпа, оскальзываясь на мокром кафеле, нагрянула в душевую. Народу было много, леек всего шесть и я мысленно похвалил себя за то, что оказался на двадцать минут умнее своего призыва: я уже успел закончить помывку и чистый, почти блестящий, достал из стиральной машины свое выстиранное хэбэ. Был соблазн пропустить его через центрифугу и тогда оно на ветерке через минуту станет сухим. Но я размыслил, что оно станет сухим и мятым и пошел вывешивать его на улицу, чтобы дать ему высохнуть естественным путем.
Возле бани сидел Рыжий и курил, глубокомысленно пуская кольца дыма.
- Оу, привет! - обрадовался я ему, - а ты почему не идешь стираться?
Рыжий прервал свое занятие:
- Ну, и сколько там леек?
- Штук восемь.
- А сколько сейчас там народу?
- Человек двадцать-двадцать пять.
- Так чего там всей кодлой табуниться?
Умно! Я присел рядом и попросил сигарету.
- Ты знаешь, что наши палатки недалеко друг от друга? - спросил он меня.
- Нет. А твоя где?
- Через три от твоей.
- Рядом, - согласился я.
- Ну, ладно, - Рыжий поднялся, - пойду и я постираюсь.
- Давай, Вован. Пойду устраиваться на новом месте.
Устраиваться на новом месте я пошел, небрежно повесив полотенце на шею. Пусть все видят: идет свободный человек и 'неприпаханный' дух. Мимо караулки, мимо столовой, мимо каптерок - в палаточный городок. За столовой на помойке очередная пара губарей под надзором выводного грузила парашу. Время от времени я посматривал в их строну. Их чмошный вид и грязная работа наполняли меня светлой радостью. Это не я сейчас по щиколотку в жуткой слизи кидаю грязной лопатой тошнотворную массу, от одного вида которой уже хочется блевать, и не меня выводной отконвоирует обратно в душную бетонную коробку губы.
Одно только зрелище того, как грязную и неблагодарную работу, у тебя на глазах выполняют другие и ты к этому не имеешь никакого отношения - уже способно сделать человека счастливым. Согласен, гаденькое чувство.
Но кто из нас его не испытывал?!
Пока кто-то копошится в грязи и вонище, я иду чистый, постиранный и помытый. Наслаждаюсь легким ветерком, хорошей погодой, ярким солнцем и синим небом. А в сто раз больше - что не я сейчас ворочаю лопатой на помойке и надо мной нет командиров, чтобы посадить меня на губу.
Карантин распущен, Востриков отбыл в свое подразделение, которое хрен знает где находится, а мой настоящий командир на войне.
Я его еще в глаза не видел.
Как и он меня. Не знакомы мы с ним.
Палатка второго взвода связи мне понравилась с первого взгляда, едва я зашел в нее. Если в модуле было уютнее, чем в казарме, то палатка выглядела уютнее модуля.
Она не была маленькой, хотя и уступала размерами тем палаткам, в которых мы ночевали на границе. Возле стенок стояли кровати: с одной стороны шесть одноярусных, с другой шесть двухъярусных. Несложный подсчет давал знать, что в палатке никак не может разместиться более восемнадцати человек, а восемнадцать - это все-таки не двести! Свет давали несколько окошек в стенках и крыше, а также незакрытые двери. Света было достаточно, чтобы можно было читать газету. Между кроватями был оставлен довольно широкий проход, в котором стояли табуретки и чугунная печка-буржуйка. Стенки палатки были укреплены аккуратно подогнанными друг к другу досками от снарядных ящиков по которым прошлись паяльной лампой, прежде чем олифить. Изнутри - настоящая деревянная изба. Правда, с матерчатой крышей. В левом дальнем углу к доскам была приколочена длинная вешалка, под которой стояла штанга и гири. Значит, тут дружат со спортом. В правом углу такими же досками было отгорожено небольшое, совсем крохотное помещение - штаб батальона. Пространства в штабе хватало как раз на то, чтобы уместить там два письменных стола, две табуретки и оставить место, чтобы входящий мог поставить ногу возле двери. Между штабом батальона и вешалкой имелся второй выход. Если парадный вход смотрел на штаб полка и полковой плац, то запасной выход выводил к палатке хозвзвода, стоявшей за нашей. Второй выход имел небольшой тамбур. С внешней стороны в углу, который образовывали тамбур и стенка палатки, была оборудована курилка, завешанная от солнца и посторонних взглядов масксетью.
Я внимательно осмотрел палатку изнутри и снаружи и решил, что жилище, по солдатским меркам, роскошное и больше походит на дачу, нежели на казарму.
Дневальный, который меня встретил в палатке, полностью оправдывал свое название - 'дремальный'. Какой-то заспанный, понурый, с потухшими глазами. Уже заморённый, хотя служит столько же, сколько я.
'Родной, да разве можно служить с таким видом? Служить надо весело, на кураже. Тогда и служба легче и кулаков в рожу меньше. А ты ходишь по палатке, еле ноги переставляешь, об свой хрен спотыкаешься. Чмо - не чмо, солдат - не солдат. Не боец - это точно', - подумал я, разглядев его.
Из-за фиксы на верхней челюсти у дневального второго взвода связи была погонялка 'Золотой'. Он прославился на весь полк единственно тем, что смог перевернуть БТР. Честное слово: на него даже из других подразделений специально приходили посмотреть, на такого умельца! Дело в том, что перевернуть БТР невозможно в принципе. У БТР-70 низкий силуэт и ширина у него больше, чем высота. Такая пропорция делает его чрезвычайно устойчивым на любых углах наклона. Для сравнения положите тарелку на кусок фанеры донышком вверх и попробуйте найти угол, при котором тарелка бы перевернулась. Очень скоро вы убедитесь, что угол этот должен быть где-то близко к девяноста градусам. На БТРе я намотал в Афгане тысячи километров, наш БТР забирался на самые рискованные кручи, но у экипажа даже волос не шевельнулся от мысли, что БТР может перевернуться и похоронить нас под собой. Мы твердо знали, как дважды два: БТР перевернуться не может никогда! И вот, Золотой сделал это. Поэтому, интерес полка к персоне Золотого вполне объясним: точно так же люди приходили бы смотреть на забавного фокусника.
После того, как Золотой зарекомендовал себя как водитель-виртуоз, способный совершать немыслимое, с машины его сняли, щадя боевую технику. Комбат, жалея БТР, который умудрился перевернуть Золотой, решил дать боевой машине шанс умереть достойной смертью на мине или от гранатомета и посадил за руль водителя из другого подразделения, на время операции прикомандировав его ко взводу связи. Золотой, таким образом, остался не у дел, в радиостанциях он не смыслил ни уха не рыла и даже простым автоматчиком его взять на войну не рискнули. Поэтому, пока доблестный второй взвод связи делал связь воюющему батальону, Золотой остался на хозяйстве.
Дневальным.
Он, кажется, об этом нисколько не жалел, а был даже рад такому обороту дела. Дневальным ходить на построения не надо. Пока полк на войне, то можно засыпать и просыпаться когда угодно. Единственно, необходимо три раза в сутки приходить в штаб и докладывать дежурному по полку о том, что 'происшествий не случилось'. Так разве это трудно? Зато взамен - никакого распорядка дня и полное отсутствие угнетателей-старослужащих. И самое главное - полное отсутствие риска получить ранение, контузию или увечье, не говоря уже о цинковой одежде. Стреляют не по тебе и дороги заминированы не для тебя.
Я оценил такое положение Золотого и нашел, что он устроился даже лучше тех пограничников, которые катаются на катере по Амударье. Те, по крайней мере, когда курили, за пулемет держались, а этому - даже оружие получать не надо!
Кроме штык-ножа, конечно. Но штык-нож, как известно, является неотъемлемым украшением суточного наряда. Тут уж не отбрыкаешься. Носи.
Ко мне он не проявил никакого интереса. На мой вопрос, какое место мне занять, молча показал рукой на одну из коек второго яруса. Тут только я заметил, что на втором ярусе из шести коек были заправлены только две. 'Значит', - подсчитал я, - 'со мной во взводе будет не восемнадцать, а только четырнадцать человек!'. После той тесноты, в которой как кильки в банке ютилось почти двести курсантов в ашхабадской учебке простор спального помещения модуля казался мне футбольным полем. А благоустроенный, красиво обшитый изнутри деревом 'особняк', казалось, приснился мне в волшебной сказке! Какая рота связи? Я о ней и думать забыл до самого дембеля, едва переступил порог палатки. Это ведь как красиво надо обустроить свой быт! Даже выходить не хочется. Хочется забраться на свою койку, скинуть сапоги и, вдыхая запах дерева, неторопливо курить, глядя на близкий потолок, обтянутый от пыли белым парусиновым пологом.
Нет, вот это жизнь! Не успел я улечься весь из себя чистый и постиранный на свою койку, не успел докурить даже до середины сигареты, как Золотой позвал меня обедать. Это Афган или курорт? Куда я попал?!
Отдыхал я в детстве, лет пять назад, в пионерском лагере. Так это было совсем не то. Никакого сравнения. И кормили хуже и развлекали скучнее. Из автоматов - точно стрелять не давали. И тротиловые шашки не учили подрывать. И гранаты мы не метали. А что интересного в социалистическом соревновании между отрядами 'Ромашка' и 'Василек'? Всей развлекаловки - удрать во время тихого часа с пацанами на речку да ночью девчонок мазать зубной пастой. Несерьезно все это. Баловство одно. Детство и 'Пионерская зорька'.
Полк на операции, неизвестно, когда он вернется, и все эти дни, пака полк воюет, у меня не будет других занятий кроме как поспать и пожрать! И кроме того, если рассуждать по большому счету, то это летят дни моего 'духовенства'. Каждый день, который я, сытый и ленивый, проваляюсь на койке, будет засчитан мне в срок службы так же, как если бы я его добросовестно 'отлетал', как летают мои менее удачливые однопризывники. Каждый день, пока я беспечно пробалдею, лежа в палатке без надзора старшего призыва и шакалов, каждый такой день неумолимо приближает меня самого к черпачеству. К тому моменту, когда мне выпишут по филейным частям двенадцать раз латунной бляхой, впечатывая звезды в ягодицы, по одному удару за каждый прослуженный месяц, и переведут в черпаки. В Почетный Легион старослужащих.
По, мне - так этот полк может хоть век не приезжать. До самого моего светлого дембеля. Или, хотя бы до двадцать шестого марта - долгожданный день в Армии, Авиации и во Флоте, когда министр обороны подписывает приказ о призыве на действительную военную службу и об увольнении в запас. В этот день во всех Вооруженных силах как бы переводятся стрелки часов: деды становятся дембелями, черпаки - дедами, духи - черпаками. И тысячи военкоматов по всему Союзу, как неумолимые воронки, начинают всасывать сотни тысяч желторотых рекрутов - нашу смену.
О, сладкий день! Как долго до тебя!
Рано я так тепло и нежно подумал о своей службе. После обеда нашлась работа и для меня.
Несмотря на то, что в расположении или, по военному выражаясь, в пункте постоянной дислокации шароебилось человек двести солдат и сержантов, на послеобеденный развод вышло вряд ли более шестидесяти человек. Объяснялось это не полным отсутствием воинской дисциплины в полку, а вполне житейскими причинами: сорок человек заступали вечером в караул, тридцать - в суточный наряд, десять - в наряд по столовой. Столько же находились в карауле и в нарядах. Развод суточного наряда проходил в шесть вечера, перед ужином, и делать им на плацу сейчас было совершенно нечего.
Необходимо было выкопать траншею для отвода воды от солдатского умывальника. Земля - не фонтан. Ломом не возьмешь. Погнешь инструмент. Копать всего несколько метров, но эти метры - все равно, что копать в асфальте. Хорошо бы, конечно, тротилом. Только кто тебе разрешит взрывать тротил в полку?
Для выполнения работы потребно было человек пятнадцать-двадцать, чтоб люди могли работать, сменяя друг друга за ломами и лопатами, и теперь перед зампотылом полка Марчуком стояла непростая задача: отобрать этих пятнадцать-двадцать человек из шестидесяти, стоящих на плацу. Не так это легко для подполковника, как может показаться некоторым штатским лицам. Больше половины в строю были дембеля, которых подполковничьи звезды на погонах Марчука впечатляли мало. На параллельной армейской иерархической лестнице они стояли несоизмеримо выше любого генерала и теперь смотрели на него с глумливыми улыбками превосходства, как бы желая сказать: 'Ну, давай, товарищ подполковник, попробуй, 'заряди' нас копать свою траншею. Прямо тут же, на плацу, при всех и узнаешь много интересного о себе и о своей родне по женской линии'.
Такие снисходительные улыбки полного понимания трудностей начальства можно увидеть у работяг, которых директор завода лично просит остаться на сверхурочную. Или у прожженного карманника, которого повязали неухватистые опера. Карманник уже давно успел спихнуть украденный кошелек напарнику, а напарник - раствориться в толпе и сбросить улику под кустик, а нахрапистые и безнадежно глупые оперативники выкручивают ему руки, щелкают наручниками и устраивают целый спектакль для обывателей под названием: 'Родная милиция на страже закона'. Не найдя при карманнике вещественных доказательств в виде украденного кошелька и не зная, чем утешить обворованную домохозяйку, опера, доперев, наконец, что их выставили полными идиотами при всем честном народе и что гражданина задерживать нет никаких абсолютно законных оснований, смущенно шмыгая носами расстегивают наручники на ловком пройдохе и неуклюже извиняются за причиненное беспокойство. И тут лицо карманника озаряется той же глумливо-понимающей улыбкой, что и у дембелей на плацу. Мол, 'понимаю, начальник, ошибся ты, бывает'. Марчук был не первый год в армии и понимал, что обратись он сейчас к дембелям с таким несуразным делом как рытье траншей, то немедленно получит забористый текст по полной программе в свой адрес. И губой их пугать бесполезно. Эти гражданские, по сути, люди, считай, одной ногой были дома и авторитета армейского начальства для них уже не существовало. Сам министр обороны сделал для них все, что мог - уволил в запас. Что уж тут говорить о подполковнике?
Отобрано было восемь человек, в том числе я и Рыжий. Старшим во главе нашей команды был поставлен маленький прапорщик, который привез нас в Афган.
- После ужина проверю, - пригрозил Марчук прапорщику, - чтоб работа была сделана!
Прапорщик привел нас к умывальнику, выдал четыре лома и четыре штыковых лопаты и распорядился:
- Чтобы до ужина работа была сделана. Перед ужином приду - проверю.
Задача была проста и понятна: за три с небольшим часа до ужина ввосьмером выкопать траншею в каменистом грунте. Делов-то! Экскаватор бы сюда, так он бы уже через десять минут... ковш сломал.
Когда прапорщик ушел по своим неотложным и важным прапорским делам, мы с Рыжим переглянулись и поняли, что думаем об одном и том же.
В учебке дни были расписаны по минутам. С понедельника по пятницу - напряженная боевая учеба. С понедельника по пятницу мы с подъема и до отбоя были заняты в классе и на спортгородке до полного изнеможения. До 'отруба'. В субботу во всей Советской Армии был ПХД - парко-хозяйственный день, во время которого наводился марафет на территории и в расположении роты. Если всю неделю суточный наряд поддерживал порядок идеальный, то в субботу наводился порядок полный и окончательный. Если в обычные дни чистота в казарме поддерживалась как в операционной, для чего нас в нее запускали только ночевать, то после ПХД любая операционная рядом с нашей казармой смотрелась грязной конюшней. Я же объяснил: порядок полный и окончательный. Белоснежным платком старшина тыкал в десятки щелей, проверяя добросовестность в наведении порядка, и платок оставался девственно чистым. Поэтому, когда выпускники других учебок, например из Погара, рассказывают как они траву красили в зеленый цвет - верю целиком и полностью. Нам бы приказали - мы бы не то, что траву - листья бы из бумаги вырезали и на ветки деревьев наклеивали.
Для красоты.
В армейском ее понимании.
После ПХД была баня и смена белья. Потом ужин и фильм. Дальше - вечерняя прогулка, во время которой одна учебная рота, печатая шаг, пыталась переорать все другие роты, выкрикивая ротную строевую песню. И те роты, в свою очередь - тоже не отставали в громкости исполнения. Двадцать учебных рот топали на ночь глядя по городку и орали от души. Мирным гражданам за забором Первого городка должно было казаться со стороны, что в психдоме международный фестиваль: в отделение буйнопомешанных стянулись их лишенные разума братья со всего мира для обмена опытом и теперь этот шабаш безумных наяривает и садит кто во что горазд, стараясь переплюнуть друг друга в дикой своей одури.
Для отдыха оставался один день в неделю - воскресенье, который отцы-командиры использовали с максимальной пользой. По воскресеньям мы трудились на личных дачах командира части или начальника штаба, а то и у начальства повыше. Иногда нас отдавали на работу к туркменам и мы были этому только рады, потому, что туркмены кормили целых два раза и не жадничали, давали еду с собой в казарму. Попасть на работу к туркменам среди курсантов считалось удачей, так как можно было поесть здоровой и вкусной домашней пищи из восточной кухни. Командир взвода лейтенант Микильченко попробовал как-то протестовать, дескать, курсанты, и без того нагруженные всю неделю сверх всякой меры, должны хотя бы в воскресенье отдыхать и восстанавливаться, но Микиле так заткнули рот, что до конца нашей учебки уже он совсем не раскрывал варежку, а только сильнее налегал в занятиях с нами на физическую и тактико-специальную подготовки.
Все мы, вместе с полученными знаниями и навыками, вынесли из учебки непреодолимое, доходящее до брезгливости, отвращение к любому физическому труду, а тем паче подневольному. Самым главным и ценным навыком среди нас считалось умение любыми способами 'отмазаться' от работы и переложить ее на кого-то другого.
Некоторые достигали в этом космических высот совершенства.
Андрей Семёнов
Под солнцем южным...
10.1. Вечер трудного дня
Востриков послал левофлангового за старшим полигонной команды. Когда тот, лениво переваливаясь, подошел к капитану, тот приказал:
- Поставь-ка нам грудные и ростовые и дай две плащ-палатки.
Насчет мишеней у сержанта не было проблем, - поставим, как же! А с плащ-палатками он заартачился.
- А плащ-палаток нет, товарищ капитан.
- Рожай, - отрезал Востриков, - а то одеяла сейчас на землю положишь.
Через пять минут стояли мишени и были принесены две плащ-палатки: такие старые и дырявые, словно не по мишеням, а по ним вели упражнения в стрельбе.
- Ну, кто смелый? - спросил Востриков, когда плащ-палатки были уложены на огневом рубеже.
Патроны после штурма сопки остались у всех, но смелых не находилось. Хоть пострелять из настоящего автомата хотелось всем, но никто не хотел быть первым.
Стеснялись.
- Разрешите, товарищ капитан?
Это Рыжий подал голос.
- Окажите любезность, товарищ сержант.
Рыжий вышел из строя, примостился на плащ-палатке и, недолго целясь, двумя очередями снял две мишени - грудную и ростовую.
- Молодец, - похвалил его Востриков, - ты не просто автомат видел, но и держал его в руках. Следующий.
Вторым всегда проще. За одним Первым обязательно потянется полтора десятка вторых.
- Разрешите?
- Разрешите?
- Разрешите мне?
Понеслось со всех сторон.
- Разрешаю, - одобрил Востриков, но по очереди.
Когда очередь дошла до меня, я почти строевым шагом вышел из строя и доложил:
- Курсант... Младший сержант Сёмин к бою готов.
- К бою! - скомандовал Востриков.
Я уже лег на плащ-палатку и стал изготавливаться к стрельбе, как услышал над собой:
- Вы что, младший сержант? На бабу, что ли, залезаете? Ну-ка, как положено!
'Как положено' - я не знал.
- Товарищи сержанты! - обратился Востриков сразу ко всем, - Во время занятия по тактике я обратил внимание, что все вы, кроме, пожалуй, этих троих - Востриков показал рукой на разведчиков, - плюхаетесь на землю как на бабу с голодухи. Меж тем, существует специально для вас придуманный и единственно правильный способ изготовки для стрельбы из положения 'лёжа'. Показываю для начинающих. Подход к плащ-палатке осуществляется бегом. Перед плащ-палаткой правая нога ставится вправо-вперед, левая ладонь упирается в плащ-палатку. Левое колено подгибается и ставится на упор. Теперь можно лечь. Ноги прямые, чуть раздвинуты. Носки сапог смотрят в стороны. Правая нога находится на одной оси с автоматом. Вопросы?
Вопросов не было. Капитан показал все наглядно, просто и доступно.
- Младший сержант, изобразите показанное.
- Есть!
Я подбежал к плащ-палатке, олицетворяющей огневой рубеж, и, как и было показано, выбросил правую ногу в сторону, оперся левой рукой в ткань и лег, раздвинув ноги, стараясь правую положить на одну ось с автоматом.
- Младший сержант Семин к стрельбе готов!
- Огонь! - скомандовал Востриков.
Ага! Легко сказать: огонь. А куда?! Если стоя грудную мишень еще видно за двести метров и можно рассмотреть ростовую за четыреста, то лежа не видно ни хрена! Грудная едва торчит из земли, а ростовая через прицел кажется тоньше волоса. Кое-как прицелившись, я дал по две очереди в каждую. На мое удивление - попал в ростовую, промазав по ближней грудной.
- Младший сержант Сёмин стрельбу закончил! - доложил я Вострикову.
- Разрядить оружие, поставить на предохранитель, встать в строй.
- Есть!
Я отсоединил магазин, передернул затвор - патрон из патронника отлетел в сторону - и встал в строй. Востриков подошел ко мне.
- А ты не так уж и безнадежен. Не только бражку пить умеешь, но и стрелять немного.
Из скромности я не стал уточнять, что по второй мишени попал случайно, но поклялся сам себе, что обязательно научусь стрелять.
За какой-то час отстрелялся весь взвод. Первый взвод стрелял рядом, по своей линии мишеней. После стрельбы Востриков усадил карантин чистить оружие. Я сунул палец в затыльник приклада: как и ожидалось, пенал с приспособлениями для чистки там и не ночевал. Беда не великая. Я оторвал подворотничок - все равно стираться - и стал оттирать пороховой нагар с поршня затворной рамы. Щербаничи и разведчики, усевшись рядом со мной в кружок прямо на землю, взяли с меня пример: оторвали свои подворотнички и, такие же грязные, как у меня, и драили ими свои автоматы.
Я оттирал свой автомат от грязи и копоти, со злостью, которую испытывал к себе и к своей страсти к рисовке:
'Надо же, какой выискался! Дай-ка мне! Дай-ка я покажу!', - думал я про железяку, которой так неудачно пытался открыть цинк. Кому из нас в восемнадцать лет не приходилось переоценивать свои возможности? Но тут моя самоуверенная беспомощность была видна целому взводу! Напыщенный дятел (это я про себя) решил блеснуть хваткой, которой у него отродясь не было и обс..смотрелся прямо у всех на глазах. Вдобавок саднили сбитые костяшки пальцев.
Глупый, глупый дух, я не думал тогда, что убогая и примитивная железяка-цинкорез - удобнейшая на свете вещь для открывания всего, что запаяно. В умелых руках, конечно. Что никаким консервным ножом нельзя открыть цинк с патронами. Все будет соскальзывать. Даже прочным штык-ножом будешь колупаться с ним четверть часа, тогда как цинкорезом, специально для того и придуманном, можно открыть все что угодно в считанные секунды.
Пройдет совсем немного времени, и я освою этот прибор для взлома консервов до совершенства. Двадцать месяцев цинкорезы будут с нами в палатке, землянке и на операциях. Весь срок службы патроны, запалы и консервы будут вскрываться исключительно цинкорезом и я привыкну к нему до такой степени, что, вернувшись домой, долго не смогу открыть консервную банку некогда привычным консервным ножом.
Но это будет чуть позже, а пока настроение у меня было 'ни в Конную Армию'.
- Вас куда распределили? - спросил я у братьев и у разведчиков.
- В роту связи, - похвастался Щербанич-младший.
Парням повезло. Полковая рота связи - это не второй взвод связи с примитивными рациями. Рота связи - это аппаратура. Та самая, на которую мы учились. Это возможность выйти на связь с любым полком, с любой точкой в Афгане. Пусть крохотная, но возможность поговорить с Союзом, где за такой же аппаратурой сидит выпускник нашей учебки. Рота связи - это, наконец, возможность поймать что-нибудь запретное, какую-нибудь западную волну. Это возможность первым в полку узнавать все самые свежие новости, о которых никогда не расскажут на политзанятиях. Да что там говорить?! Рота связи - это жизнь, а батальонный взвод связи - жалкое существование. Так и сгниют мои молодость и талант никем не востребованные в тупорылой пехоте. Двадцать месяцев я буду таскать простейшую Р-149, пока мои однокашники будут работать на нормальных радиостанциях с мощными антеннами.
- Не ссы, братуха, - Рыжий хлопнул меня по плечу, - вместе службу тянуть будем. Меня во второй разведвзвод направили. Так, что, служить будем в одном батальоне.
Утешение, конечно, хоть и слабое, что буду служить дальше с Рыжим, с котором на одном КАМАЗе в Афган приехал. Только я - связист, а он разведчик. Разные подразделения, как ни крути. Разные палатки. Разные деды. Разная служба. И не с Рыжим, а с Щербаничами я был в учебке в одной роте.
- А вас куда? - спросил я остальных разведчиков.
- Эдика - в какой-то Шибирган, - пояснил Вадим, - а меня в разведроту.
- А где это - Шибирган?
- Говорят, километров двести от полка. Дикое место. Колонна раз в месяц. И больше ничего.
- Тоска, - посочувствовал я Эдику.
- Тоска, - согласился он, - Вы все вместе в полку будете, хоть иногда друг друга увидите, а я...
Действительно: ему было хуже любого из нас. С Рыжим мы будем служить в одном батальоне, к Щербаничам тоже можно будет иногда зайти на дежурство - разве они откажут мне в удовольствии 'половить' на хорошей радиостанции? А Эдика засунули в какую-то дыру! Слава Богу, что не меня. Уж лучше второй взвод связи.
Все познается в сравнении. Минуту назад не было человека в полку, более меня обделенного жизнью и горько пенявшего на свою несчастливую судьбу. Но, стоило мне узнать, что Эдик распределился еще хуже меня, то мое собственное положение показалось мне чуть ли не завидным. Всегда приятно, что кому-то еще хуже, чем тебе. От этого на душе как-то легче делается.
Как хорошо, что существует такая вещь как чистка оружия. Занятие нетяжелое, требующее прилежания, а не физической силы, оно позволяет вот так вот, сесть в кружочек и вести неторопливые разговоры. И не надо бегать, ползать и стрелять. Сиди себе и надраивай автомат до блеска. И делом занят, и пот не капает. Но все хорошее когда-нибудь кончается.
- Карантин, становись! - это возник Малёк, отряженный Востриковым, - по машинам.
'Уралы', съехав по серпантину вниз, через кишлак Ханабад доставили нас обратно в полк.
- Орлы! На сегодня занятия окончены. Приготовиться к построению на ужин. Вечером в летнем клубе будет кино. Семин!
- Я!
- Головка от ружья. Если вечером я тебя не буду наблюдать в строю, то до конца службы ты будешь бедным человеком. Вопросы?
- Никак нет.
- Вольно, разойдись.
Когда строй рассыпался и народ пошел отмываться перед ужином ко мне подошел Рыжий:
- У тебя сухпай остался?
- Остался, а что? - не понял я.
- Давай вместо ужина постираемся?
- Зачем?
- Чудак! Секи сюда. В карантине пятьдесят четыре человека. Так?
- Ну?
- Вот тебе и 'ну'! А кранов всего восемь.
- Ну?
- Баранки гну. Раздели пятьдесят четыре на восемь.
- Ну?
- Вы, морвины, все такие тупые или тебя одного в армию делегировали?
- Я не мордвин. Я русский, - поправил я Рыжего, - ты толком объясни: чего хочешь?
- Если стираться после ужина, то очередь до нас часа через три дойдет. Тогда будешь выбирать: или идти в кино в мокрой хэбэшке, или сидеть в модуле? Врубился теперь?
- А-а, - протянул я, - ну, так бы сразу и сказал.
- А я тебе 'так сразу и сказал': давай постираемся до ужина.
- Смотри-ка, - похвалил я Рыжего, - хохол, хохол, а соображает.
Я разыскал Щербаничей и вывалил им резоны не ходить сегодня на ужин. Те согласились, что кино будут показывать когда стемнеет и сидеть в ночной прохладе в мокром хэбэ не полезно для духовского здоровья. Таким образом, когда сорок восемь молодых сержантов отбивали шаг, маршируя на ужин, шестеро самых умных, во главе с хитрым хохлом стирались в умывальнике.
Знаете, за что я люблю Афган и весь Краснознаменный Туркестанский военный округ? За то, что там удобно стираться. Я это понял еще в учебке. Постирался - и ни в коем случае не выжимай! Встряхни пару раз и вывешивай. Через двадцать минут все высохнет. Я засекал. После того, как ты повесил невыжатую хэбэшку, с которой в песок под ногами стекают ручейки воды, времени у тебя останется как раз на то, чтобы сходить обратно в модуль за сигаретами и спичками, вернуться и, не спеша, выкурить сигарету.
Всё!
Готово. Можно снимать с веревки и надевать на себя сухое и чистое хэбэ. А так как ты предусмотрительно не перекручивал его, выжимая воду, а повесил, дав воде стечь самостоятельно, то оно у тебя уже вроде как немного поглажено. Без морщин и складок. Носи, солдат, чистое и немятое.
Рыжий как в воду глядел. Колдун, наверное.
Из столовой карантин возвращался всё также печатая шаг, но с постепенным ускорением ритма. Наконец, дойдя до поворота к модулям, строй сломался и сержанты уже неприкрыто побежали к модулю, сдергивая себя на ходу грязные хэбэшки. Первыми в умывальник ворвались расторопные чурки. Разбрызгивая воду из кранов во все стороны, они совали в раковины свои задубевшие от грязи хэбэ и судорожно снимали штаны, опасаясь, что пока они отняли руки от крана, их место может кто-нибудь занять. Чурбаньё - оно чурбаньё и есть!
Мы вшестером философски покуривали, глядя на азиатские страсти в умывальнике. Наши хэбэ уже подсыхали на заходящем солнце.
- Пацаны, - обратился я к Щербаничам, - а помните, как в нашей столовой автобат жрал?
- Да уж... - вспомнили братья этот эпизод и кивнули на чурок - эти ничем не лучше тех.
В учебке у каждой части была своя отдельная столовая. Пехота ела в самой большой и просторной столовой, потому, что пехотинцев было больше всех - целых четыре батальона. Свои столовые были у связистов, автобата, саперов, зенитчиков. И вот летом, когда мы вовсю постигали военную науку, столовую автобата закрыли на ремонт и целую неделю автобат ходил в нашу. Распорядок дня во всей дивизии примерно одинаковый и время приема пищи совпадало у обоих учебок. Казармы связи и автобата находились по соседству, поэтому, мы приблизительно представляли себе уклад жизни в автобате и не завидовали им. Мало того, что там лютовали сержанты (а в какой учебке они не лютуют?), так еще в тот призыв по необъяснимому демографическому выверту автобат укомплектовали процентов на девяносто уроженцами Средней Азии. Если у нас в роте был один единственный узбек, который вел себя тише воды, ниже травы, то в автобате целых семьсот чурок зарабатывали себе сержантские погоны.
И над нами глумились сержанты во время завтраков, обедов и ужинов, не давая куска взять со стола. И нам все время хотелось есть. И у нас чувство голода пропадало только во время нарядов по кухне. Но никому из славян в голову не приходило отобрать кусок у соседа.
В автобате порядок приема пищи был немного другой.
Если связисты заходили в столовую 'справа в колонну по одному' и аккуратно занимали свои места за столами по взводам и отделениям, то черномазый автобат врывался с криком, гиком и конским топотом. Юные потомки сардаров и дервишей, ни на кого не обращая внимания, беспорядочно занимали места за столами. Причем за некоторыми столами их оказывалось шесть, тогда как за другими - тринадцать, при том что столы были накрыты на десять человек. Не успев подбежать к столу, один чурбан хватал тарелку с маслом, второй - тарелку с мясом, третий - тарелку с сахаром. Завладев продуктами, они, удовлетворенно склабаясь, раскидывали между собой, кто что успел хапнуть и по их виду было понятно, что им глубоко наплевать на тех неудачников, которые сели с ними за один стол, не имея столько же наглости.
Нас, связистов, было меньше. Нас было четыреста, их - семьсот. Но нам хотелось намотать на руку свои солдатские ремни и тяжелыми латунными пряжками охаживать это тупое и наглое скотье стадо, так и не переросшее в своем развитии племенной строй.
Сдерживала угроза попасть под трибунал.
Обидно было усесться в тюрьму или 'дизель' на первом году службы, не доехав до
Афгана, из-за каких-то урюков. Но по мелочам мы их все-таки гнобили.
Кто-то положил мне сзади руку на плечо и прервал мои воспоминания об урюках и учебке. Я недовольно обернулся. За моей спиной стоял Амальчиев. У меня сжались кулаки, готовые снова расквасить ему шнобель.
- Мужик! - одобрительно обратился он ко мне, - раз на губе сидел, значит не чмо и не стукач. Давай, мир. Меня Тимур зовут.
Я недоверчиво посмотрел на протянутую для закрепления дружбы руку и, пожимая ее, не удержался и переспросил:
- А те двое - из твоей команды?
- Да ладно, тебе, - примирительно махнул рукой Тимур, - на, угощайся. Тут такие только шакалы курят.
Он протянул мне пачку 'Ростова'.
Это была правда. В доппайке некурящим выдавали по два килограмма сахара, а курящим восемнадцать пачек сигарет. Только солдатам и сержантам выдавали сигареты самые дешевые, пятого класса, а офицером - с фильтром. Я отбросил свой окурок и вытянул из пачки две сигареты: одну себе, другую - за ухо, про запас. Амальчиев ничего не сказал на такую мою наглость: сам же предложил угощаться, ну, вот я и угостился.
- Ладно, пойду и я постираюсь, пока чурки всю воду не вылили.
Тимур зашел в умывальник так, как зашел бы тигр в клетку с обезьянами.
- А ну, урюки, подвиньтесь, - послышался его голос, - отвали-ка отсюда, дай место.
Чурбанов в умывальнике было человек пятнадцать, но никто из них не посмел возразить Амальчиеву, хотя там были ребята и покрепче Тимура.
До фильма было часа два, до отбоя - и того больше, заняться было нечем. Пока курили, высохло хэбэ. Курить больше не хотелось, разговаривать тоже и я решил, что на сегодня интернационального долга наисполнялся на полигоне, насилу отстирался после него, теперь пришла очередь выполнить долг сыновний, и написать матушке, которая уже, вероятно, впала в панику, не зная, куда распределили сына после учебки.
Пусть мне было только восемнадцать лет, но во мне уже хватало ума, чтобы уяснить для себя, что родным и близким о своей службе нужно писать только правду. И только с три короба. Настоящим шедевром было мое письмо из учебки, где я описывал приезд в нашу часть Маршала Советского Союза. Нет, там не все было сплошное вранье. Маршал действительно приезжал в наш военный городок. Я его даже видел живьем. Метрах в двухстах из кустов, куда я забился, чтобы меня не дай Бог не обнаружили. Маршал был солидный, высокий, с золотыми погонами и золотым шитьем на кителе и фуражке. Вокруг него роилось десятка полтора сопровождающих генералов - тоже в золотом шитье. И наш командир дивизии, которого я видел в первый и последний раз в жизни, тоже суетился среди них, выпячивая себя как радушного хозяина и ревностного служаку. Потом генералы расползлись по городку - не Маршалу же, в самом деле, инспектировать? Я вернулся в казарму и стал достирывать чехлы для фляжек всего взвода, для чего, собственно меня и оставили в казарме, а не потащили в класс.
Я выстирал эти несчастные чехлы прямо под краном в умывальнике, для ускорения процесса стараясь не шибко расходовать казенное мыло, и вышел за казарму, чтобы просушить их на туркменском солнышке. Не успел я красиво разложить чехлы на скамейке, как возник генерал и поинтересовался, чем я занимаюсь. Умнее вопроса трудно было придумать! По лицу, по форме, по манере держаться, по всему моему виду было ясно, что я позавчера призвался, мокрые чехлы, так небрежно мной постиранные, не оставляли никаких сомнений в сущности моих занятий, но нет же! Надо было специально подойти и спросить: 'Чем занимаешься, сынок?'.
Ну, оробел, я, оробел. Не каждый день ко мне подходят генералы. Я до того дня генералов только на картинках видел. Заикаясь и проглатывая слова, я доложил 'дяде в полосатых штанах', что курсант второй роты Сёмин постирал чехлы для своего пятого взвода и теперь занимается их просушкой.
- А-а, ну-ну, - одобрил генерал, и пошел своей дорогой.
И о чем тут писать на родину? Что в этом было героического? Что престарелый олух подошел к олуху молодому, задал глупый вопрос, получил такой же ответ и с глубокомысленным видом отправился восвояси? И чтобы подумала моя родня, прочитав такое письмо? Правильно: что в армии я занимаюсь стиркой и просушкой всякого барахла и вообще меня используют исключительно на подсобных работах за неимением у меня иных способностей. Так низко уронить себя в их глазах я не мог и потому родилась примерно такая нетленка:
'... а когда я стоял в наряде дневальным, в нашу часть с проверкой приезжал Маршал Советского Союза. Он, такой, заходит в казарму, а я стою тут на тумбочке, но не думай, я не испугался, а как заору во все горло: - рота смирно! Дежурный по роте - на выход! У маршала и у генералов аж уши заложило. Маршал улыбнулся в усы, подошел ко мне и спросил: - сколько служишь, сынок? Я ему сказал, что только призвался и служу всего месяц. Тогда, мама, он пожал мне руку, как взрослому, троекратно облобызал, подарил кожаный портсигар и... прослезился. Приеду домой - покажу тот портсигар...'
Андрей Семёнов
Под солнцем южным...
5. Карантин
Армия покоится на двух мощных опорах: унификация и единоначалие.
Тотальная унификация. Если у одного сапоги грязные, то пусть и у всей роты они будут грязные. Если один почистил, то пусть и вся рота почистит. Одинаковые хэбэ, одинаковые ремни, одинаковые сапоги, одинаковые мыльницы, полотенца и зубные щетки, одинаковость во всем. 'Пусть безобразно, зато единообразно' - вот принцип, определяющий солдатское бытие. Унификация рождает желание хоть как-то выделиться из однородной солдатской массы. Поэтому старослужащие вносят в форму одежды, пусть крохотные, но изменения: делают сапоги 'гармошкой', специально наглаживают стрелку на спине от лопатки до лопатки - 'годичку', признак солдата второго года службы, поворачивают эмблемы в петлицах под иным углом, нежели предписан Уставом, делают углубление в панаме в форме правильного ромба. Такое углубление (имеющее простонародное название по имени женских гениталий) делает панаму похожей на гражданскую шляпу. Только с хлястиком и звездочкой. Словом, каждый в меру возможностей и вкуса старается ненавязчиво выпятить свою индивидуальность.
И всепоглощающее единоначалие, принцип которого, если отбросить словесную шелуху, вмещается в три слова: 'командир всегда прав!'. Командир роты всегда прав перед командирами взводов, а командир полка правее комбатов. И это Закон. Майор будет распекать капитана, последними словами поминая его родственников по женской линии, и капитан обязан стоять по стойке 'смирно' и не вылезать со своими возражениями. Даже разумными и своевременными. И в этом есть глубокий, даже можно сказать, философский смысл: майор тоже когда-то был капитаном и также молча стоял и впитывал в себя мат вышестоящего начальника. Поэтому, теперь, получив большую звезду на погоны, товарищ майор имеет полное право насладиться звуками своего голоса при полном молчании нижестоящего. Капитану, в свою очередь, также не возбраняется отловить подчиненного ему старшего лейтенанта и выместить свою злобу на нем при полном непротивлении последнего. Старший же лейтенант, чтоб выпустить пар, просто неизбежно построит сержантский состав и в кратких, но энергичных выражениях доведет до сержантов и старослужащих содержание текущего момента. Причем подчиненные старшего лейтенанта заодно узнают о себе и своих мыслительных способностях много нового и интересного. И так - сверху вниз. От министра обороны до самого распоследнего солдата первого года службы.
Армия дает человеку ограниченному и даже тупому бесценный шанс 'выйти в люди'. Нигде в гражданской жизни олух не сделает такой карьеры. А в армии, если у офицера нет 'залетов', неснятых взысканий, если он не пьет на службе, а выпивает после нее, то карьерный рост ему гарантирован Положением о прохождении службы. Лейтенант - выпускник училища - через два года неизбежно станет старшим лейтенантом, через пять лет капитаном и так далее до подполковника включительно. И не командир части, ни маршал, ни сам министр обороны не в состоянии сдержать его продвижение по службе. Он будет последовательно командовать взводом, ротой батальоном. Это в Союзе. А в боевых условиях, где год засчитывается за три, звания идут в три раза быстрее! И в личное дело вносится запись: 'в период с *** по *** принимал участие в боевых действиях в составе в/ч/ п/п ******'. Такая запись сильно облегчает поступление в Академию и в положенный срок офицер, мягко скажем, звезд с неба не хватающий, привыкший ежедневно публично материть своих подчиненных, командует уже полком, бригадой, дивизией. При одном непременном условии: беспрекословная исполнительность. Если исполнять все, что тебе приказывают 'сверху', не пытаться качать права или искать правду, то жизнь твоя в Вооруженных Силах будет легка и безоблачна. И очередные звездочки не забудут в положенный срок упасть тебе на погоны.
И все-таки, вопреки мнению напыщенных гражданских умников, в Армии умных людей гораздо больше, чем принято считать. И мудрости в воинском укладе жизни гораздо больше, чем в гражданской. Даже если на каждом шагу неподготовленного человека может удивить несуразность приказов и глупость при их исполнении, даже если в Армии повсеместно 'круглое носится, а квадратное катается', все равно - воинский уклад создавался многими поколениями военных и не дело современников что-то в нем менять. Именно унификация и единоначалие позволяют нивелировать персональные амбиции каждого отдельно взятого военнослужащего и подчинить в полку сотни, таких непохожих между собой, людей воинской дисциплине, сколотить из них сплоченный коллектив и направить их волю и усилия на выполнение общих для всех, стоящих перед полком задач. И боевых, и бытовых.
А то, что ты уникальная и неповторимая личность, со своим богатым и глубоким внутренним миром - иди, доказывай это своей маме или, еще лучше, расскажи при случае любимой девушке.
Несмотря на простоту и суровость быта, доходящих, порой, до аскезы, распорядок жизни в Афгане был продуман тщательно и разумно. Вот и карантин являлся необходимым условием вливания вновьприбывших в армейскую боевую семью. Смысл его заключался в том, что, во-первых, еще неизвестно чему тебя учили и насколько хорошо выучили в Союзе, поэтому необходимо проверить твои навыки ведения боя, проверить степень владения полученной воинской специальностью, уровень физической подготовки и привить тебе новые навыки - азы ведения боя в условиях горно-пустынной местности. Потому, что сама тактика ведения боя в условиях Средней полосы или Европейского театра военных действий резко отличается от тактики ведения боя в горах и то, чему тебя учили в Союзе, нуждается, поэтому, в дальнейшей доводке и доработке.
А во-вторых и в главных, двухнедельный карантин позволял хоть в малой степени акклиматизировать людей к жесткому афганскому климату. Если в России при плюс тридцати люди обливаются потом и млеют от жары, стремятся укрыться в тень, скупают квас и мороженое, то тут, в Афгане, тебе придется воевать при плюс пятидесяти, без кваса, мороженого, иногда даже без воды и тенёк для тебя никто не предусмотрел. Тенистого парка в горах не разбили к твоему приезду. Все два года ты будешь воевать при изнурительной и отупляющей жаре, опаляемый жесткими лучами солнца с повышенным содержанием ультрафиолета и рентгеновского излучения, имея возможность зайти в тень только на привалах.
Тем временем наша партия окончила завтрак и под командой лихого капитана Вострикова потопала на плац, где и влилась в колонну карантина. Больше всего меня удивили не размеры плаца - они небыли гигантскими - а то, что на плацу стояло всего около сотни человек, половина из которых были из карантина.
- Полк на операции, - пояснил кто-то за моей спиной.
Я начал осматриваться вокруг себя. Кроме нашей партии, прибывшей сегодня утром и одетой еще в парадки и фуражки, которые мы не успели снять, все были одеты как и положено: в хэбэ зимнего образца, сапоги и панаму. Все, кроме нескольких крепких парней в пилотках. Видеть в одном строю с собой сержантов в пилотках было не менее дико, чем если бы они надели на голову немецкие каски. Тепло, все-таки. Осень осенью, а в пилотке уши быстренько обгорят на таком солнце.
- Откуда вы, пацаны? - спросил я их.
- Из Белоруссии. Учебка зенитчиков.
- Парни! - изумился я, - Какого черта вас сюда-то занесло?
В Ашхабаде, по крайней мере, за полгода учебки мы успели привыкнуть к климату, сходному с афганским. Да и сама Туркмения была все-таки, рядом с границей. Мне и в самом деле казалось глупостью несусветной тащить этих непривычных к жаре пацанов из дождливой Белоруссии через всю страну в солнечный Афганистан. По-человечески мне их было жалко. Несмотря на утреннее время 'белорусы' были все в поту и в мыле, как после кросса, и вызывали сочувствие.
- Нас на Германию и Чехословакию готовили, - поделился один из них, - а потом пришел приказ и нашу партию, человек сорок, направили в Афган. Зря ты с ним связался.
- С кем? - не понял я.
- С Амальчиевым. Он тебе этого не простит.
- А он что - папа римский, чтоб я у него прощения просил?
- Полк равняйсь! Смирно! - прервал нашу беседу властный, хорошо поставленный командирский голос.
Перед строем стоял дородный подполковник - зампотыл полка Марчук: в отсутствие всей полковой командирской верхушки он исполнял обязанности командира полка.
Мне показалось странным называть сотню солдат полком. Сотня солдат - это, в лучшем случае, рота. Но в Армии много забавного. Если рота в наряде или в карауле, а в расположении осталась пара-тройка больных, хромых и косых бездельников, то эти-то три человека на любом построении будут именоваться 'рота'. И когда эту троицу поведут в столовую, то подадут команду: 'рота, шагом марш!', хотя три человека - это никакая не рота и даже не отделение. А так, расчет.
Но если подумать, то именно мы, сто человек, стоящие сейчас на плацу, и были полком. У нас даже знамя было. В штабе возле входа в остекленной пирамиде под охраной и обороной часового. Хоть тысяча, хоть десять тысяч солдат без знамени - это толпа. Если толпа вооружена и хорошо организована, то это - банда. А даже пять солдат со знаменем полка - это полк! Со знаменем дивизии - дивизия! Ибо знамя - это не простой отрез красного шелка, а символ воинской чести, доблести и славы. Символ части. При утрате или уничтожении знамени командир полка и начальник штаба подлежат суду военного трибунала, а часть - расформированию.
По малому количеству оставшихся в полку, развод не был ни долгим, ни занудным. Карантину выпало убираться в парке. Кому еще поручить скучную и грязную работу, как не молодым? Остальным было приказано 'заниматься по распорядку', то есть расползаться по норам и 'нычкам' и продолжать спать. В модуле мы наскоро переоделись в свои хэбэшки, сдали парадки в каптерку и с легкой душой и сытым желудком направились в парк.
Парк по своим размерам равнялся расположению полка: техники в полку было много и ее нужно было куда-то ставить. Он был обнесен тем же каменным забором, который являлся продолжением полкового. Въехать и выехать из него можно было через отдельный КТП, не поднимая пыли в расположении. С полком парк соединялся небольшой железной калиткой как раз рядом с модулями. За неимением асфальта большая часть его была покрыта камнями и щебнем, укатанными до состояния брусчатки, меньшая, но еще довольно значительная часть, разбитая сотнями колес и гусениц в пыль и порошок, являла широкое поле деятельности для духов и дембелей грядущих поколений.
Нормального солдата не пошлют мостить: это долго и хлопотно. Сначала нужно найти машину, чтобы съездить за камнями и щебенкой, потом, нужно эту машину загрузить вручную - свободных экскаваторов не то, что в полку - во всем Афгане было, может, штуки две. Потом привезти все это в парк, разгрузить, разровнять и укатать. И после целого дня тяжелой работы убедиться, что десять человек, надрывая пупки, уложили всего каких-то шесть квадратов брусчатки. Словом, длинная это канитель и солдат из своих подразделений на эту работу бесконечную, как строительство египетских пирамид, командиры отпускали крайне неохотно, находя для них занятие более полезное. А духов и дембелей не жалко было бросить на благоустройство территории парка: духи из карантина еще не раскиданы по подразделениям и за них никто не отвечает, а дембелей - их вообще как бы нет. На войну и в караулы они ходят по желанию, в наряд их не ставят, изнывая от безделья, они считают дни до дома и гадают когда будет первая партия на отправку в СССР. Так пусть хоть делом займутся, а не фигней маются, подавая дурной пример и подрывая дисциплину.
- Значит так, мужики, - заявил Востриков, построив нас в парке, - ставлю боевую задачу. Растягиваемся цепочкой на половину ширины парка и собираем мелкий мусор: бумажки, бычки, консервные банки. Доходим до противоположного забора, перестраиваемся и прочесываем местность на другой половине. Вопросы?
Вопросов не было. Карантин растянулся в цепочку метров на полтораста и, вглядываясь себе под ноги, побрел по парку. Техники на стоянках было немного - она вся была на войне - а та, что осталась, стояла, в основном, возле забора, так что 'прочесывать местность' было нетрудно. Гораздо легче, чем грузить щебень, хотя и менее приятно, чем перебирать пряники. Я тоже глянул себе под ноги и охудел...
В Союзе я один раз ходил в караул. К нашим автоматам прилагались два магазина и шестьдесят патронов. Сначала мы снарядили магазины патронами, затем начкар - начальник караула - лично дважды проверил у каждого количество патронов в магазине, и, наконец, дал команду вовсе сдать все патроны в оружейку. От греха. При этом он с помощником снова пересчитал все патроны, раскладывая их по десяткам и только, убедившись, что дебет сошелся с кредитом, сдал патроны в оружейку. На посты мы вышли вооруженные примкнутыми штык-ножами и автоматными прикладами, которыми, если взяться за ствол, можно орудовать как дубинкой в случае нападения на пост.
В учебке нам дали дважды пострелять из личного оружия - автоматов. Один раз три патрона, перед присягой, другой - пять, перед выпуском. Мороки было еще больше, чем в карауле. В караул заступали тридцать человек, а стреляли поротно, то есть по двести. До армии, я уже успел пострелять из четырех видов оружия: из 'мелкашки', пневматической винтовки, самодельного поджига и рогатки. Как и всякому нормальному пацану, мне до зуда в ладонях хотелось пострелять из автомата. Почувствовать его вес, тугость спускового крючка, отдачу в плечо от выстрела. Я мечтал поймать в прицел мишень и попасть, пусть не в 'яблоко', но, хотя бы, в шестерку. Какой настоящий мужчина равнодушен к оружию?!
Счастье нажать на курок и промахнуться мимо мишени не стоило того, чтобы вообще брать автомат в руки.
Нам выдали по три патрона. Командиры взводов и командир роты дважды проверили, что у каждого именно три, а не два или четыре патрона. Затем под пристальным присмотром офицеров мы снаряжали магазины: раз, два, три патрона в рожке. Потом шел доклад: 'курсант Пупкин к стрельбе готов'. Подавалась команда: 'к бою'. Очередной 'курсант Пупкин' занимал место на огневом рубеже, отстреливал свои три патрона, промахивался и счастливый докладывал: 'курсант Пупкин стрельбу закончил'. Предъявив оружие к осмотру - проще сказать - отодвинув затворную раму до упора так, чтобы проверяющий отец-командир мог убедиться в 'отсутствии наличия' патрона в патроннике и магазине, занимал свое место в строю.
Автоматов было предусмотрительно захвачено аж по две штуки на каждый взвод. В каждом взводе по тридцать человек или пятнадцать пар стрелков. Пока двое снаряжали автоматы, предъявляли его к осмотру, докладывали, стреляли, снова докладывали и снова предъявляли оружие к осмотру, остальные двадцать восемь курсантов томились тут же рядом в строю на сорокоградусной жаре. Если предположить, что каждая пара отстреливалась бы за пять минут, то нетрудно подсчитать, что пятнадцать пар отстрелялись бы за семьдесят пять минут или час-пятнадцать. Но наши действия еще не были доведены до автоматизма ежедневными стрельбами, а многие вообще первый раз в жизни взяли в руки автомат. Поэтому, стрельба велась больше двух часов, во время которых взвод стоял в строю. Злые, задерганные командиры так и забыли дать команду: 'вольно, можно курить'.
Но это еще был не финал. Мы обязаны были сдать стреляные гильзы. Девяносто штук.
Известно, что при стрельбе из АК-74 гильза выбрасывается затвором вправо сантиметров на двадцать. Но по мере нагревания ствола пороховыми газами гильза начинает вылетать все дальше и дальше. У последних пар стрелков она вылетала уже на два-три метра, и искать эти гильзы в туркменской пыли, которая немногим уступала по своим качествам афганской, было делом хлопотным и грязным. Штук восемьдесят гильз, упавших недалеко от огневого рубежа, мы нашли и представили моментально. Но десяток гильз, улетевших на несколько метров, мы всем взводом искали, просеивая горячую пыль сквозь пальцы. Вспотели, перепачкались, устали и проголодались. Чем стрелять с такими муками из автомата, я бы с большими удовольствием пострелял по бутылкам из рогатки, лишь бы не маяться три часа на солнцепеке и не шарить руками в пыли.
Я это рассказал лишь для того, чтобы дать хотя бы общее представление о том, как в Союзе, в воинских частях мирного времени трепетно относились к боеприпасам, и особенно нежно - к отчетности о количестве сделанных выстрелов. Если даже автоматные гильзы заставляют собирать и пересчитывать, то, что тогда говорить о гранатах, минах, снарядах и ином прочем?!
Я глянул себе под ноги и охудел от того, что в щелях между камнями и щебнем, мешаясь с пылью, россыпью лежали патроны и гранаты! Самые настоящие!!! Не учебные. Гранаты - эфки и эргэдэшки были перемешаны с щебнем и мостили парк, как брусчатка мостит Красную площадь. Патроны в ассортименте - винтовочные, автоматные, 12,7-мм от НСВ, 14,5-мм от КПВТ - валялись оптом и в розницу. Я, глазам своим не поверив, поднял один, другой, третий. Нет! Все настоящие. Я потер их об рукав. Вот насаженная пуля, вот несбитый капсюль. Это не вмещалось в голове: боеприпасы раскиданы под ногами! Что из того, что они немножечко грязные и сильно в пыли? Оботри об рукав и засовывай в ствол! Как же можно так преступно-халатно и по-ротозейски поступать с боеприпасами?! Причем, патроны и гранаты под ногами встречались гораздо чаще, чем окурки, пустые сигаретные пачки и опорожненные консервные банки. После той канители с патронами, которой нас мурыжили в Союзе, эти безнадзорные боеприпасы вызывали волнение. Каждый боеприпас, из найденных под ногами, нес в себе маленькую смерть. Автоматным или винтовочным патроном можно убить, по крайней мере, одного человека. Гранатой можно завалить троих-четверых, а то и десяток: смотря куда кинуть. И все это добро, так тщательно выдававшееся, проверявшееся и сдававшееся обратно 'под отчет' в родном Союзе, так щедро и безжалостно брошено и валяется под ногами, вперемежку с грунтом!
Разгадку феномена я постиг после первой же операции: измотанные и грязные экипажи, заезжая в парк после войны, ставили на свои места боевые машины - бэтээры и бээмпэшки, и, прежде чем идти в баню смывать с себя въевшуюся пыль, вычищали свои набитые пылью машины обыкновенными бытовыми щетками, выметая все ненужное и лишнее прямо под колеса. Согласитесь: какой дурак будет драить и чистить патроны, если гораздо умнее и проще получить их со склада новенькие и блестящие прямо в упаковке? Под колеса их! Чтоб не засоряли десантное отделение. И зачем жалеть боеприпасы, если к следующей операции ты обязательно получишь их в полном объеме? Новенькие и блестящие.
На всякий случай я засыпал несколько патронов в карман - самое глупое, что мог сделать дух. Подумай я хоть пять минут, то мог бы додуматься: коль скоро эти патроны валялись в щебне, меня ждали, лет, может, пять и никуда не делись, то, наверное, пролежали бы еще столько же в ожидании очередного придурка, который решит набить ими свои карманы?
Меж тем, незаметно мы прочесали половину парка и подошли к противоположному забору. Востриков перестроил нас, и мы стали прочесывать вторую половину, приближаясь к модулям и к обеду.
Черт меня понес к этой стенке! Хотя - какая разница? Раньше или позже?
Я шел крайним слева и решил, что пора уже и 'коня привязать'. В узком пространстве меж двух саперных машин я наблюдал как влага, исторгаемая мной, орошает камни забора, испаряясь с раскаленных камней.
Застегнув ширинку, я обернулся и увидел трех парней, стоявших за моей спиной. Ну, конечно, это был Амальчиев со-товарищи.
Тимур Амальчиев. Красавец, боец и заводила. Через восемнадцать месяцев он уедет домой, награжденный орденом Красной Звезды и медалью За Отвагу. Моего роста, худощавый, с длинными руками, которыми, будь он боксером, легко мог бы выполнить мастерский норматив. Темные волосы, светлые глаза, тонкий нос и тонкие губы, скривленные сейчас в издевательской усмешке - все говорило в нем о превосходстве над оплошавшем славянином.
- Ты знаешь, откуда я родом? - сплетя кисти рук и похрустывая костяшками пальцев, спросил он.
Биографию Амальчиева я знал слабо, и до его анкетных данных мне не было никакого интереса. Но мне почему-то подумалось, что меня сейчас эти трое будут бить: ведь не о доме родном пришли они со мной побеседовать? Цепочка карантина ушла вперед, с двух сторон меня ограждали машины саперов, сзади уже политый мной забор, спереди тройка кавказцев. Кричать и звать на помощь? Несолидно и чмошно Всю службу себе испортить можно. Бежать? Куда?! Справа стоял гигантских размеров путепрокладчик БАТ-М, который сами саперы называли: 'большой, а толку мало'. Слева стоял гусеничный траншеекопатель. Под них не пролезешь. Впереди - трое, не прорвешься. Сзади, правда, невысокий забор, который мне, кэмээснику по военно-прикладному спорту, ничего не стоило перемахнуть в один миг. Только, что это изменит? Ночевать все равно придется приползти в модуль, где меня будет ждать Амальчиев и весь Северный Кавказ. Да и построения не пропустишь...
- Я родом, - продолжил Амальчиев, приближаясь ко мне, - с Северного Кавказа, и таких как ты...
- А мне по-фую, откуда ты родом! - крикнул я и закатил ему с правой в глаз.
Не было никакого героизма в моем поступке. Я просто прикинул, что их - трое, и они меня, по-любому, отколотят. Так зачем ждать? Их больше. Они насуют мне по 'самое не балуйся', я и рта не успею открыть. Один удар. Пусть только один - но мой! Я сделаю это, и приму звиздюли трех абреков, а там дальше разберемся....
Удачно попал. Амальчиев откинул голову и прикрыл наплывавший фингал рукой. Разворачивая корпус в другую сторону, я левой рукой въехал в рожу второго кавказца. Попал, не так эффектно, по касательной. К тому же, Амальчиев и в самом деле был боец. Через две секунды он выправился от нокдауна, и они стали урабатывать меня втроем 'по всем законам добра и красоты'. Я едва успевал прикрывать руками голову и печень.
-Стоять! - какие-то руки разбросали нас.
Рыжий!
Я готов был расплакаться от радости. За его спиной маячили Щербаничи и двое разведчиков. Шесть - три в нашу пользу.
- Вы чё, парни, охудели - трое на одного?
Северный Кавказ, прикинув соотношение сил, поджал хвост.
Подбежал Востриков и увидел мое распухшее ухо и разбитый рот: казалось, он готов был разорвать всех нас - ЧП! Духи меж собой дерутся!
- В чем дело, товарищ младший сержант? - спросил он меня.
- Виноват, товарищ капитан, - ответствовал я, - пытался забраться на БАТ, и сорвался нечаянно.
- Сорвался, говоришь? - Востриков оглядел запыхавшихся кавказцев, меня Щербаничей, троих разведчиков, - Ну-ну. Не падай больше.
И двинулся к цепочке карантина.
Едва он ушел, Рыжий предложил:
- Сегодня, через два часа после отбоя деретесь один на один. Всё. Разойтись.
Мы выгребли на простор и с самым простодушным видом вновь принялись собирать бычки, консервные банки и весь мелкий мусор. При этом, кавказцы переглядывались друг с другом, а славяне - между собой. Мол, всё в порядке.
Не судьба нам была помахаться в эту ночь.
Андрей Семёнов
Под солнцем южным...
4. Полк
Спал я минут двадцать, как мне показалось, не больше, и проснулся от толчков: меня подбрасывало и подкидывало, это КАМАЗ, взревев мотором, тронулся с места. Вокруг уже было светло. Я посмотрел на часы: было семь утра. Я продрых своих законных, уставом положенных восемь часов. У духов - солдат первого года службы - сон вообще летит быстро. Только положишь ухо на подушку, как уже звучит команда 'Подъем!'. Даже не выспался толком, а уже надо вставать.
Я осмотрелся. Попутчики мои были такие же помятые и недовольные, как и я сам: ночевка в сидячем положении настроение не поднимает. У меня ужасно затекли спина и ноги. КАМАЗ тем временем качнулся на ухабе и вырулил на бетонку. Ход сделался мягче и почти не трясло. Через задний борт видны были бесконечные склады и ангары Хайратона, мимо которых мы проезжали. Наконец, КАМАЗ вышел на трассу и наддал. Это было заметно по возросшему гулу дизеля и по тому, что ход стал мерным, без тряски.
Из всей команды, связисты и разведчики сидели ближе всех к кабине, по трое на каждой лавке. Пользуясь этим, я поднялся и, держась за борт, принялся одной рукой распутывать передний полог тента. Рыжий принялся мне помогать с другой стороны. Минуты через три нам удалось распутать ремни, и встречный поток воздуха откинул полог к потолку тента. Мы все вшестером, ухватившись за передний борт, встали, чтобы хорошенько рассмотреть дорогу. Кузов под тентом превратился в аэродинамическую трубу, и все сержанты придерживали руками или скинули вовсе свои фуражки.
Через передний борт, поверх кабины, как раз и открывался отличный обзор: вправо и влево лежала безжизненная, выжженная солнцем пустыня. Ровная, как стол, покрытая только частыми кустиками верблюжьей колючки и норами, из которых то там, то здесь внезапно появлялись и застывали жирными столбиками степные суслики.
- Зырь, мужики, - показывал я рукой на очередного суслика.
Они и в самом деле были смешные: стоит на задних лапках маленький пушистый комочек жира, передние лапки скрещены на животе, морда сонная и важная. Портфель ему - и вылитый чинушник.
Иногда меж нор порскали тушканчики: помесь мышонка и кенгуру. Устремив вперед свои ушастые мордочки, подруливая себе длинными хвостиками с кисточкой на конце, они носились меж нор по пустыне, неожиданно и круто меняя направление. Казалось, они и сами не знали, куда скакали и куда хотели прискакать.
Несколько раз мы проезжали мимо сгоревших остовов БТРов и БМП, ржавеющих в кювете. Иногда попадалась ржавая рама от КАМАЗа или 'Урала'. Похоже, эта дорога была свидетелем многих веселых историй. Словом, унылый монотонный марсианский пейзаж, на который мы успели насмотреться еще в Туркмении: ровная местность вокруг, много песка, много верблюжьей колючки, суслики, тушканчики, две тонкие 'нитки' трубопровода вдоль дороги с правой руки и бесконечная вереница столбов с проводами с левой. Скукотища, немногим веселее вчерашней ночевки. И в этом диком и унылом краю нам предстояло провести следующие два года?!
Мама! Ну, почему меня не призвали в Германию или в Чехословакию?! Служат же люди в Средней полосе! Ну, на худой конец, в Забайкалье: там хоть лес есть. А тут!.. Жара, песок, тоска! Ни деревца, ни кустика, ни травинки.
Нет, я не пожалел сейчас, что попал служить в Афган! Не пожалел на второй день пребывания, как не пожалел об этом ни разу за все двадцать месяцев - последовательно будучи духом, черпаком, дедом и дембелем. Наоборот: меня распирала гордость, что мне, в мои сопливые восемнадцать лет выпал редчайший шанс 'творить Историю' и защищать интересы своей страны с оружием в руках. Даже сейчас, двадцать лет спустя, если бы меня спросили: 'Вот, допустим, тебе восемнадцать лет, выбирай, где будешь служить? ВВС, ВМФ, Московский военный округ, Германия, Куба - где хочешь?', я бы ни секунды не задумывался с ответом: 'Только в Афгане! И только в пехоте!'.
Но!
Одно дело придти обратно на гражданку и на вопросы знакомых 'где служил?' гордо так, или наоборот, скромно, но с достоинством ответствовать: 'в Афгане', вызывая зависть и уважение, и совсем другое - два года, изо дня в день, тянуть службу среди раскаленных песков и диких гор. Где нет ни кабаков, ни дискотек, ни девчонок. Где нет иных развлечений кроме... Впрочем, об этом после, в свое время.
Прямо по курсу строго на юг, единственным украшением и венцом унылого пейзажа, величественно вставали горы. Судя по виду (в конце октября на их вершинах еще не было снега) - 'двухтысячники', они раскинулись с востока на запад, на сколько хватало глаз. Я повернулся к Щербаничам:
- Ну, и сколько до них? - я кивнул на горы.
Щербаничи, выросшие в Ашхабаде, считай, в предгорье, прищурились на горы:
- Километров восемьдесят, не меньше.
- Бью за шестьдесят, - предложил я.
- На что бьешь?
- На банку тушенки и пачку сигарет.
- Замазано.
Мы втроем повернулись к разведчикам:
- Мажете, мужики?
Разведчики посовещались между собой:
- А чего тут мазать? Сорок километров, не больше.
- Бьем? - предложили Щербаничи.
- Бьем, - согласилась разведка.
Мы вшестером соединили ладони вместе одна на другую. Рыжий хлопнул сверху своей. Пари, таким образом, было заключено.
Горы и оптический обман связаны между собой так же неразрывно как океан и бриз, осока и стрекозы, трава и роса, сосны и шишки. Полгода назад, выйдя на перрон ашхабадского вокзала из эшелона, который привез призывников для дальнейшего прохождения службы, с проспекта Ленина я увидел горы - совсем рядом. Неровная гряда Копетдага нависала так близко, что казалось, мы не успеем дойти до военного городка, как упремся в них. Отчетливо и резко были видны все гребни и расщелины. Первый городок располагался на том же проспекте Ленина и удивительное дело: горы, до которых, казалось никак не более трех километров, по мере продвижения к ним, неуклонно отдалялись, не меняясь в очертаниях! Мы прошли сто, двести метров, километр - горы оставались такими же далекими, какими я их увидел с перрона вокзала. Оказалось, что до них было не три, а двадцать километров. Это было мое первое и весьма шапочное знакомство с горами.
В горах вообще трудно вычислить расстояние до цели. Не важно: для цели пути или для цели обстрела. Особенно при перепадах высот. Даже после года службы в горах, все равно будешь сомневаться: правильно ли оценил дальность и выставил прицельную планку? Ничего с этим поделать нельзя. До гор было не сорок, не шестьдесят и даже не восемьдесят километров. До них было более ста верст.
КАМАЗ жал под сотню и горы мало по малу стали приближаться. Уже можно было яснее разглядеть горные складки, поросшие скудной колючей растительностью. Минут через сорок езды, КАМАЗ притормозил: мы выехали на перекресток. Дорога наша уперлась в сторожевой пост - Фрезу - службу на котором нес советский взвод и солдаты царандоя - афганской милиционной армии. Дальше дорога расходилась под прямыми углами вправо - на Мазари-Шариф и влево - на Кабул. Наш КАМАЗ чихнул тормозами, снижая скорость у шлагбаума, и вывернул налево. Снова понеслась бетонка. Только горы теперь находились с правой руки, а с левой - все та же унылая пустыня. С тушканчиками и сусликами. Не прошло и пяти минут, как показался сам полк. КАМАЗ съехал с бетонки вправо и метров через двести по асфальтированной дороге мы подъехали к воротам с красными звездами: КПП. Дневальный отворил ворота, и мы заехали в полк. Проехав КПП, КАМАЗ встал.
- К машине! - маленький прапорщик выскочил из кабины.
Мы спрыгнули из кузова на землю. Я осмотрелся:
Позади КАМАЗа были железные ворота, через которые мы только что въехали в полк и глинобитный домик КПП с плоской крышей. От ворот вправо и влево шел каменный забор как раз такой высоты, чтобы удобно было вести огонь из положения стоя. Даже приступочка была заботливо выложена по низу. Метров через сто забор упирался в парк. С другой стороны забор через двести метров упирался в вертолетную площадку. Расположение полка, таким образом, имело всего триста метров по фронту. Сразу за КПП на высоком постаменте стоял БТР, как памятник погибшим. Справа от КПП располагался штаб полка - длинный модуль, выкрашенный в синий цвет. За ним была стоянка машин связи - три КШМ Р-142 на базе ГАЗ-66 и одна командирская 'Чайка' - такая же КШМ, только на базе БТР. Далее был разбит спортгородок. Рядом со спортгородком были двухэтажные здания полкового клуба и спортзала. Между клубом и спортзалом стояли кирпичный оштукатуренный экран и скамейки летнего кинотеатра, далее шли два модуля, в которых жили отцы командиры и полковой умывальник: довольно большое крытое помещение, в котором одновременно умываться или принимать душ могли человек шестьдесят. Слева от КПП стояли четыре солдатских модуля - длинных одноэтажных бараков из фанерных щитов под шиферной крышей, выкрашенных в тот же синий цвет, что и штаб. Перед штабом находился полковой плац, за которым стояло два ряда больших палаток. Возле палаток под грибками стояли дневальные в бронежилетах и с автоматами, как в Хайратоне. За солдатскими палатками, на одном уровне с командирскими модулями, были две столовые - большая, солдатская, и поменьше, офицерская. Между ними стоял ларек. Перед солдатской столовой стояла будка чаеварки с рядами кранов, торчащими наружу, из которых любой желающий мог набрать горячий или теплый чай или отвар из верблюжьей колючки. Левее столовой стоял модуль ПМП - полкового медпункта, за которым находилось караульное помещение с гауптвахтой. И нигде не было видно ни травинки, ни зеленого листочка. Песок и щебень вместо газонов. счастье еще, что большая часть полка была заасфальтирована, не то в пыли можно было бы погибнуть. В глубину расположение полка было метров на сто длиннее, чем по фронту. Вот на этих-то двенадцати гектарах нам и предстояло прослужить два года.
- В колонну по три - становись! - подал команду прапорщик.
Два десятка человек выстроились в колонну по три.
- Левое плечо вперёд, шагом марш,
Не в ногу, мы тронулись, куда было приказано: в сторону солдатских модулей. Перед ближайшим прапорщик остановил нас и 'справа в колонну по одному' завел нас внутрь.
Вход в модуль был сделан не по середине барака, а ближе к правому краю. В небольшом фойе, как и в нормальной казарме, располагались тумбочка дневального и двери в умывальник, сушилку, кабинет командира роты, каптерку и оружейку. Слева находилось просторное спальное помещение и смежная с ним Ленинская комната в самом торце модуля. Меня поразили две вещи: во-первых, мы были не одни - человек тридцать сержантов уже прибыли накануне с другой партией, а во вторых - кровати были одноярусные!
Привыкнув в учебке спать 'на пальме', то есть на втором ярусе, я и подумать не мог, что в обыкновенной солдатской казарме может быть так комфортно и даже уютно: шестьдесят кроватей стояли в один ярус и к каждой прилагалась отдельная тумбочка, в которой можно хранить нехитрые свои пожитки! Несбыточная мечта курсанта.
- Строиться на завтрак.
Это все тот же маленький прапорщик не уставал проявлять о нас отеческую заботу.
Бросив свой вещмешок на свободную койку, я двинулся к выходу. Мой путь преградили две ноги, вытянутые в проходняк спального помещения. На табурете возле самой крайней койки, развалясь, сидел сержант, по виду - мой однопризывник.
- Товарищ младший сержант, - лениво, через нос выдавил он мне, - почему не приветствуете старшего по званию?
У меня на погонах было две лычки. У него - три. На одну соплю больше. Но, не учебка же?! Это в учебке полагалось отдавать честь даже ефрейторам, а тут, в линейных войсках, всё решает не воинское звание, а срок службы. А этот - мой однопризывник. Я обалдел от подобной наглости: мой же однопризывник пытается меня построить! Худого слова не говоря я двинул, что было дури сапогом ему по лодыжке, стараясь попасть по косточке, чтоб было больнее.
- Иди ты на хрен, - посоветовал я сержанту, - дай пройти.
Сержант поджал ноги, скорчившись от боли.
- Тебе - звиздец, - бросил он мне в спину.
Наша партия построилась перед модулем в колонну по три и под командой чуткого прапорщика двинулась в столовую.
Меж тем, наше появление в полку не осталось незамеченным: на пути нашего следования кучками стояли старожилы, приветствуя нас радостными криками 'Духи, вешайтесь!'. На их лицах было столько детской неподдельной радости, что, право, стоило повеситься уже только ради одолжения.
'Вешайтесь, духи, вешайтесь!'. За свою службу я слышал этот бодрый призыв так часто, что у Советской Армии не хватило бы веревок, реши я безропотно исполнять эту просьбу всякий раз, как услышу. Всерьез к этому относиться даже как-то смешно: кто послабее, характером, тот повесится и без вашего доброго совета, а кто нормальный пацан - тому вся эта ваша дедовщина до лампады. Отлетает свое и сам, в свой срок, станет черпаком и дедом. Это игра такая. Не нами придуманная. В дедов, духов и черпаков. Пионерлагерь какой-то! А коль скоро игра придумана не нами, то не нам и правила нарушать. Их, эти правила, нужно понять, выучить наизусть и принять как руководство к действию. В этих размышлениях я не заметил, как приплелся до столовой.
Столовая произвела на меня впечатление, сопоставимое с атомным взрывом. Если бы Пентагон обрушил двадцать мегатонн неподалеку, я бы не взволновался сильнее.
Две ЦРМки - два длинных ангара под профильной оцинкованной крышей на бетонном фундаменте были соединены между собой кирпичной пристройкой, в которой находились котловое хозяйство, склад, посудомойка, разделочные цеха и тому подобное. Солдатская столовая представляла собой букву 'П', ножки которой были обращены на дорожку, что шла за палатками. В правом крыле обычно принимали пищу спецслужбы - саперы, разведка, связь, ремрота, РМО - рота материального обеспечения и полковые музыканты. В левом завтракали, обедали и ужинали все остальные. Проще сказать - пехота и карантин. И, когда мы, 'справа в колонну по одному', вошли в столовую, все мы ошалели от изобилия яств, стоявших на столах в ожидании наших желудков.
Столы располагались в два ряда, в каждом из которых было семнадцать столов. Если принять во внимание, что каждый стол рассчитан на десять человек, то несложно подсчитать, что одновременно одно крыло столовой было в состоянии накормить триста сорок человек. Полковой завтрак закончился, но специально для карантина было накрыто два стола.
Слюни текут! Разум отказывается повиноваться, когда я вспоминаю об этом пиршестве!
Сказать, что в учебке кормили плохо - это ничего не сказать. Злой хозяин нелюбимую скотину - и то, кормит лучше. Перловка, сечка, макароны - все, неизменно сварено до состояния клейстера и не солено.
Хлеб, пропахший плесенью.
Щи, в которых плавает недочищенная картошка и вилок капусты, разрубленный на восемь частей тремя взмахами ножа.
Жопа!
Поросятам дать - так, породистые, и те откажутся.
И мясо...
Где оно было? Я не видел его с гражданки!
Апофеоз - кенгуру, пятьдесят шестого года забоя! Лично, находясь в наряде по кухне, нес в разделочный цех и успел разглятеть клеймо на тушке. Животное было отловлено, умерщвлено и разделано за десять лет то того, как я родился. Я ходил в ясли, детский сад, потом - в школу, влюблялся и работал плотником, не подозревая, что эта кенгуриная тушка, без малого - тридцать лет - терпеливо ждет, когда я ее употреблю. Для кенгуру - воистину, фараоновский возраст!
В учебке кормили так: в миску навалены куски вареного сала, а волокна мяса урчали в животах поваров и офицеров.
У-у! Рожи шакальи!
И эти помои нам приходилось есть не раз-два, а три раза в день в течение полугода!!! Минимум - пятьсот сорок приемов пищи, каждый из которых как пытка: жрать охота, а внутрь не лезет!
Будь на веки проклята ашхабадская учебка! Чтоб ты сдох в жутких корчах, майор Маронов - пройдоха, пьяница и вор - командир в/ч 96699, доблестной учебки связи Первого городка Ашхабада. От всей души желаю тебе трибунала и бедной старости!
А тут!...
В пятилитровых котелках прела рисовая каша! Горячая, самая настоящая! Та самая, какой последний раз меня кормила мама! И рис не переварен и даже вымыт перед варкой! На каждом столе стояла глубокая миска с мясом! С мясом!!! Тушенкой, пережаренной с морковкой и луком. На каждом столе стояло по две банки сгущенки! На отдельной тарелке потели цилиндрики сливочного масла. И не по двадцать грамм, как положено в Союзе, а по тридцать три! На два щедрых бутерброда хватит, чтоб заесть горячий кофе, который плещется в большом чайнике на краю стола. И сыр...
А хлеб?! Белый, горячий, мягкий, свежайший! И в Союзе я не ел такого хлеба! Ни до, ни после Афгана. Это что-то!..
Пир души!
Праздник желудка!
Нормальная, человеческая еда, которую никто из нас не видел с гражданки!
И хрена ли так не служить?!
Духанка?! Духовенство?! Еще три месяца летать?! Тьфу! Пустяки, когда так кормят! Да на одной ноге отлетаю, если каждый день на завтрак сыр, мясо и сгущёнка!
Не надо ни осетров, ни черной икры, ни дорогих коньяков. Дайте солдату масла сливочного, хлеба мягкого, мяса побольше, каши приличной - гречневой или рисовой, горячего и сладкого кофе - он вам горы свернет! Он не то, что свою Родину защитит, он и чужую родину собой закроет.
У меня, от этого изобилия, появился комок в горле: насколько же унижены и бесправны мы были в этой грёбаной учебке! Есть такая пословица: 'солдат - не человек'.
Согласен.
Только курсант учебки - это даже не солдат. 'Недосолдат'.
Нормальных солдат гоняют и дрочат старослужащие. А курсанта - офицеры и, главным образом сержанты. Те самые сержанты, которых еще несколько недель назад дрочили и гоняли также как они нас теперь. И курсанту отводится роль бессловесного и исполнительного животного - попробуй, не выполни приказ сержанта! Даже самый глупый приказ самого дебильного сержанта. Поэтому-то, други мои, в линейных войсках и не любят 'учебных' сержантов. И упаси Бог попасть 'учебному' сержанту в линейные войска! Все, все сержанты полка, прошедшие через учебку, будут отыгрываться на нем, вспоминая свои былые унижения и обиды. Сгниет такой 'учебный' сержант в нормальном полку. Правило, не знающее исключений.
Вы нас - в учебке, а мы вас - в войсках!
И это даже не месть. Это - возмездие. Жестокое, законное и справедливое.
Поразительно: в столовой можно было есть спокойно и не торопясь! Подливать себе кофе, накладывать мясо, макать хлеб в сгущенку. И все это делать солидно и степенно. В учебке мы совсем отвыкли принимать пищу как нормальные люди. Очень часто наш завтрак или обед происходил так: в отместку за то, что мы плохо прошли строем или не так громко спели ротную песню, сержанты заводили нас в столовую 'справа в колонну по одному', мы занимали свои места за столами (упаси Боже сесть без команды!), звучала команда - 'рота, садись, раздатчики пищи - встать!'. Пищу не брали кому как вздумается, а ее раздавали раздатчики каждого стола. Звучала следующая команда: 'раздать пищу'. Едва раздатчики успевали наполнить десять тарелок, как звучала команда: 'Встать! Выходи строиться'. Курсанты выходили строиться, побыв за столами меньше минуты. Поел ты, не поел - это никого не волновало. Зато в следующий раз и шаг чеканился, и песня гремела.
На голодные наши желудки.
Некоторые особо хитрые курсанты пытались вынести в карманах хотя бы хлеб и сахар, но бдительное сержантское око неизменно замечало эти маневры. Провинившегося ставили перед строем и давали ему целую буханку хлеба, которую тот и должен был съесть на глазах у всей роты. А чтобы рота не скучала, пока кишкоблуд-неудачник 'трамбует' свою буханку, курсантов заставляли вспомнить азы строевой подготовки - то есть обозначить отмашку рук и, подняв, тянуть носочек ноги на высоте двадцать пять сантиметров от земли. Через пару минут стояния в такой неудобной позе мышцы затекали и начинали ломить, и едок-одиночка выслушивал в свой адрес множество теплых пожеланий от всей роты. Самым мягким было 'чтоб ты подавился!'. Но не мог же он один слопать целую буханку в три горла? На это уходило время, которое мучительно растягивалось для двух сотен молодых парней, застывших с поднятыми ногами. Потом, заняв свое место в строю, незадачливый похититель хлеба получал свою порцию пинков и тычков от своих товарищей.
Называлась эта процедура аутодафе красиво и романтично - воспитание коллективом.
С тех пор я не люблю коллективы.
Меня не ловили с хлебом и не заставляли есть буханку перед ротой, но смотреть, как твой голодный ровесник расплачивается за сержантскую прихоть, даже просто смотреть на это было унизительно. Мы, затравленные и бесправные, осатаневшие от произвола, единодушно колотили своих однопризывников, в которых видели виновников своего мучительного стояния на одной ноге.
Надо бы сержантов...
Потрогать своими кулаками их холеные морды! Но никому из двухсот курсантов второй роты не приходило в голову, что мы легко можем растерзать восемнадцать сержантов как Тузик фуфайку. Разорвать их на клочки, на кусочки, на тряпочки! Сама мысль эта казалась нелепой и кощунственной. До поры...
А ведь это была не единственная сержантская забава: сержанты подобрались сплошь - затейники и причуд у них было многовато.
Даже для двухсот курсантов.
Сержантам досталось в свой срок. Они получили свою долю.
Тем временем, завтрак подошел к концу. Маленький прапорщик, тактично оставшийся на улице, вернулся с высоким капитаном - начальником карантина.
Капитан Востриков - колоритнейшая личность! Это про таких как он Лермонтов написал: 'слуга царю, отец солдатам'. Он умел проявлять заботу о вверенных ему солдатах и сержантах, не опускаясь до панибратства. Все, что положено солдату иметь - вещевое, котловое, денежное довольствие, или даже просто сон - солдат имел. Но и спрашивалось с него - тоже, по полной. Главным украшением Вострикова были шикарные усы, залихватски торчащие в стороны параллельно линии горизонта. До знаменитых буденовских они недотягивали густотой, но, зато, многократно превосходили их в лихости. Мысленно хотелось подрисовать ему кивер, ментик и доломан, глаза искали на капитанском боку востру шашку и решительно не хватало ему коня. Серого, в яблоках. Но и без коня Востриков был красавец: кепка с офицерской кокардой была заломлена в невообразимом фасоне, вылинявшая хэбэшка с капитанскими звездочками была мята ровно настолько, чтобы, не оскорбляя Устава, подчеркнуть молодечество и сапожки начищены ваксой, что, учитывая, вселенскую запыленность, уже само по себе было шиком.
- Здравствуйте, товарищи сержанты! - гаркнул он, осклабившись.
- Здра... жела... това... капитан! - хором ответили мы голосами, исходившими из набитой утробы.
- Представляюсь: ваш командир, капитан Востриков. До конца карантина вы будете в моем распоряжении. С командирами взводов познакомитесь позже, а пока выходи строиться на развод.
Девять ноль-ноль. Полковой развод. Этот ежедневный обряд станет для нас обязательным, как рюмка водки перед обедом. Если не больной и не в наряде - в девять ноль-ноль, будь любезен прибыть на плац в составе своего подразделения. Весь день можешь хоть на ушах ходить, но в девять ноль-ноль - изволь стоять на плацу. Дед ты или дембель, но в девять ноль-ноль - полковой развод. Даже если ты уже почти гражданский человек, даже если КАМАЗ для тебя уже подогнан и через час ты будешь в Союзе - надевай парадку, и милости просим на полковой развод. Это - святое. Это - нерушимо и непреходяще.
Андрей Семёнов
Под солнцем южным...