Жду новый пост

Серия «Рассказы.»

Как-то я задумался на досуге, случались ли со мной какие-то позитивные вещи. Долго я лихорадочно рылся в своей памяти, и почему-то не вспомнил ничего, кроме одной невероятной недавней истории.

В пару социальных сетей я очень долго не заходил вообще где-то в течении года. Сети эти были не очень живые, там я не мог найти ничего интересного для себя, потому и заходить туда нужды никакой не было. Когда я влез туда, после года отсутствия, и принялся бегло просматривать всякий спам в мессенджерах, то наткнулся на несколько довольно длинных посланий от какого-то пользователя с полностью пустым аккаунтом. Первое сообщение было на достаточно примитивном английском, второе на правильном русском, а третье было смешанно на двух языках. Второе письмо было переводом первого, но совсем не через электронный переводчик. Меня спрашивала какая-то женщина не сын ли я своего отца и называла данные моего предка. Она утверждала, что она его одноклассница, что хочет узнать о нем от третьего лица, которое знает о нем практически все.

Мне совсем не хотелось обсуждать с каким-то анонимом в интернете свои взаимоотношения с отцом, с которым на тот момент я уже не жил вместе и не общался. Дело в том, что своего отца я никогда не воспринимал, как отца, скорее, как старшего брата, который вечно надо мной норовил поиздеваться, что-то отобрать и присвоить. И чем дальше, тем наши отношения становились хуже. Он давно перестал работать, постоянно пьянствовал и только требовал, чтобы я обеспечивал ему достойную жизнь. И я относился к этому терпимо, мол, что взять с больного человека, который не хочет лечиться. Но все изменилось, когда ко мне переселился мой сын, и мой отец начал издеваться уже над ним, а потом распоясался насколько, что пьяный начал его бить. Этого я уже не мог терпеть, начал его поколачивать во время приступов его мании величия и агрессии. Однако, насильственный ответ на его агрессию помогал лишь на время. Стоило ему где-то достать денег, как боевые действия возобновлялись. Когда отец сильно запил с пожилой соседкой, он уже пообещал прирезать нас сыном кухонным ножом во сне. И пришлось нам вызвать полицию, которой не за что было его забирать, ведь он имел право гулять по квартире с кухонным ножом, чтобы нарезать бутерброды на журнальном столе возле дивана. И целый год длился суд по его выселению из квартиры, и нам все это время пришлось жить с ним в этой квартире. И только он, съехал неизвестно куда и подал на нас в суд, чтобы мы платили ему алименты, как вдруг появляется его одноклассница, проживающая в Америке, и хочет о нем что-то узнать.

Я сначала подумал о том, что это мошенники выработали какую-то странную схему выманивания денег. Но денег у меня особо не было, жил я от пенсии до пенсии по инвалидности, вечно не хватало денег на одежду и обувь. Сын только закончил техникум и начал работать. В общем, мне стало интересно, как работает эта схема, и не стал блокировать этот аккаунт. Вкратце написал, о своих отношениях со своим отцом, все беспристрастно и вежливо, хотя в последнем послании были ругательства и оскорбления в мой адрес, из-за того, что я не ответил ей сразу. Я объяснил, что не отвечал, потому что вообще в эту сеть давно не заходил, пояснил, как определить, прочитано сообщение пользователем или нет. Я не думал, что эта переписка продолжится, а если и придет ответ, то только упреки в том, что я не забочусь о своем отце, у которого на старости лет с головой стало совсем плохо.

И действительно, от загадочной женщины пришло много коротких сообщений, в которых она говорила, что мой отец безумно талантлив, что он гениальный художник и прекрасно играет на гитаре и поет, что он был подающим большие надежды велогонщиком, очень добрым и щедрым, да и красивым. Это меня как-то возмутило, и я принялся рассеивать её восторги. Сказал, что спорт он быстро бросил, практически сразу после того, как попал в Ригу по спортивной путевке, играя на гитаре он постоянно перевирал мелодии и не знал нотной грамоты. Да, в детстве мне казалось, что он умеет рисовать, раз работает цеховым художником на заводе, но, когда я начал учиться рисунку с натуры, я понял, что он не рисует, а срисовывает, не понимая основного принципа рисунка. Если он что-то и умел делать, так это лозунги писать на красных кумачах для демонстраций или стенгазеты оформлять. Да, он был добрым и щедрым, но только не для своей семьи, а скорее за счет своей семьи. Он угощал друзей в кафе пирожными, пока его дети питались за счет жены тещи, тестя. Его деньги были всегда только его деньги, и если он и выделял какую-то небольшую часть со своей зарплаты на хозяйство, то очень строго требовал, чтобы завтрак и ужин был хорошего качества. А в отношении внешности, то копия Луи де Фюнеса очаровывает далеко не всех.

И тут эта женщина написала мне, что мой отец когда-то прислал ей дорогой джинсовый костюм в подарок, и она теперь понимает, что это было сделано за счет его бедной семьи, и она хотела бы это дело компенсировать и прислать мне денег, которых у неё много. Меня это, конечно, насторожило, сейчас ещё попросят назвать банковский номер пользователя и так далее. Тем не менее я не мог понять, откуда мошенники узнали столько подробностей о моем отце, дал свои банковские реквизиты, они мошенникам определенно ничего не дают. Она обещала прислать деньги в скором времени, и попросила написать о себе. Я тогда занимался переводом книги с английского, с целью совершенствования его знания, ездил на велосипеде, переписывал заново свои старые произведения, в общем времени у меня на то, чтобы писать то, что писал много раз ранее у меня не было, потому я просто дал ссылку на свой аккаунт на портале Проза, где опубликована большая часть моих произведений, среди которых была как краткая, так и полная автобиографии, я пояснил, в каких именно произведениях.

И тут пришло странное гневное послание, в котором эта женщина обвиняла меня в том, что я нацист и антисемит, а её любимый недавно умерший от рака муж был евреем. Они уехали в Америку ещё во время существования плацдарма мировой революции. И тут я попался в некий психологический капкан, начал доказывать, что никакой я не нацист, и мои предки по материнской линии были евреями. После этого она начала извиняться и достаточно грубо льстить по поводу моих произведений и внешних данных, ляпнула, что я так же красив, как и мой отец, хотя внешне мы совершенно не похожи, а то, чем я был похож на него психологически, я всегда пытался вытравить из себя и стыдился этого.

Мне было трудно продолжать с ней общение после всего этого, ведь она явно вела себя неадекватно. Но тут она начала давить на жалость. Не очень изящно рассказала, как спился её отец, когда она была маленькой, как у неё ничего не получилось в музыкальной школе, не смотря на способности, про неудачные юношеские увлечения, про то, что её муж всю жизнь вспоминал какую-то школьную любовь. Жили они далеко за Уралом и зарабатывали как советские операторы ЭВМ совсем мало, а потом поехали в Лиепаю, потому что там более или менее хорошо лечили её свекра, умиравшего от рака. И тут опять пошли обвинения только на этот раз уже всех латышей в фашизме и антисемитизме. Она утверждала, что в Латвии нет ни одного памятника жертвам холокоста. Пришлось просветить её в том, что эти памятники появились сразу после развала СССР, который открыто поддерживал арабов во всех войнах против Израиля. Для неё это было не то, что новостью, но она упорно этого не хотела знать.  Потом она заявила, что в истории совсем не разбирается, потому что всю ненужную информацию «выбрасывает из головы, чтобы не мучиться». Меня это заявление просто сразило наповал. Для меня человек – это прежде всего его личный опыт, то есть память, а потом уже все остальное. Дело в том, что мне постоянно во время этой переписки приходилось отвечать на множество её вопросов и достаточно полно, что отнимало много времени, и эти мои ответы она вечно забывала, выдавая категоричные суждения. Приходилось делать множество пояснений. Читать она тоже не очень любила, он иногда читала какие-то отрывки моих произведений и задавала вопросы, не понимая, о чем там идет речь.

Меня эта переписка начала доставать, её воспоминания мне были не очень интересны, и я замучился по многу часов объяснять достаточно простые вещи. И я уже, было, собрался с ней распрощаться, когда вдруг на телефон пришло банковское сообщение о поступлении на мой счет тысячи евро. Сначала мне захотелось отправить эти деньги обратно и заблокировать этот аккаунт, но тут я подумал, что эта женщина несчастна и одинока, постоянно пьет и курит, смотрит телевизор, не с кем не общается по причине своего психологического состояния, с сыном у неё тоже плохие отношения. А я бы мог на эти деньги решить свои проблемы с одеждой, обувью и велосипедом, чтобы маме не было нужды посылать мне деньги с пенсии. В общем я поблагодарил её за помощь и продолжил общение с ней, хотя порой оно для меня было достаточно неприятным. Эта мешанина из русского и английского порой напоминала мне нелюбимый мной роман Льва Толстого с этими французскими вставками. Она часто начинала по-детски хвастаться то беспроводными наушниками, то тем, что может психануть и разбить ноутбук, который постоянно зачем-то обновляла. Для профессионального программиста с большим стажем это было как-то странно. Но я считал, что обязан быть снисходительным к свой благодетельнице, к её странностям.

Она начала делиться своими воспоминаниями, самым ярким из которых было то, как её изнасиловали советские военные моряки. Мои соболезнования казались ей не очень убедительными, ей казалось, что я её буду презирать и в чем-то обвинять после такого откровения. После моих долгих уверений в том, что стыдиться тут нечего, она начала рассказывать мне о том, как она изменяла своему мужу, и тоже агрессивно требовала отпущения грехов. Мне хотелось написать ей, что мне это не вполне интересно, но не хотелось её обижать. Потом она рассказывала мне в хвастливой манере про путешествия по миру с комфортом со своим мужем. Посещению пляжа нудистов для геев в Рио она особенно много времени посвятила, и требовала от меня восторженных отзывов, она вообще постоянно жаловалась на недостаток восхищения с моей стороны тем, что она печатает. Восхищение у меня получалось совсем плохо, потому я деликатно пытался ей объяснить, что мне это не вполне интересно.

Моя мягкость вскоре вызвала у неё второй приступ агрессии. Ей не понравилось, что я не хочу доказать, что мои предки были евреи и уехать в Израиль. Не нравилось ей и то, что я не хочу есть то, что она мне рекомендовала, она напечатала мне пару рецептов того, что мне явно не могло понравится, да и было дорого. В общем опять посыпались различные нелепые упреки, оскорбления, обвинения. Так что мне даже стало как-то гадко, а потом я и вовсе почувствовал себя совсем плохо и едва не впал в депрессию. С этой перепиской я забросил перевод и работу над редактированием своих произведений. Мне стало как-то стыдно из-за того, что я взял деньги у явно нездоровой женщины, но вернуть их я уже не мог, потому что я их уже потратил. Дня три я с ней не общался, но потом опять начались извинения, мольбы о прощении, и на счет упали ещё пять сотен, хотя я её об этом совсем не просил, и опять я хотел отправить деньги обратно, и я знал, что эти приступы агрессии с её стороны будут повторяться и отдавал себе отчет в том, что от этой переписки мне становится плохо и тоскливо. Человеку далеко за шестьдесят, а у него в жизни нет ничего, кроме ликеров, сигарет, телевизора, кошки и воспоминаний об изменах супругу. Да, у неё была мечта о дворце в Латинской Америке с подогреваемым бассейном и сладенькими мачо в качестве прислуги.

В то же время её очень раздражало то, что я откровенно говорил о том, что совсем не любил тех трех женщин, с которыми сожительствовал. Она постоянно говорила, что я люблю свою первую жену и хочу с ней воссоединиться, но сам об этом не знаю. Ей очень не нравилось то, что мне не нужна женщина и в то же время, стоило мне вскользь упомянуть о симпатии к какой-то женщине, как у неё начинались приступы ревности. Как-то раз она заявила мне, что не собирается оплачивать проституток для меня. И тут я посмотрел на эту переписку со стороны и мне стало очевидно, что мне просто платят за возможность меня оскорблять, осуждать, обвинять и даже устраивать сцены ревности по переписке. Опять с её стороны последовало раскаяние в содеянном и вопрос о том, не нужно ли мне прислать ещё денег. Мне стало как-то совсем неприятно продолжать переписку, в которой я в основном отвечал на вопросы о своей половой жизни, другие темы её как-то не особенно интересовали, разве что она могла категорично порекомендовать мне начать читать Стивена Кинга, потому что он тоже голосует за демократов, как она, и было бесполезно объяснять ей, что я не перевариваю фантастику, что наиболее почитаемый мной писатель Джордж Оруэлл, о котором она вообще ничего не слышала.

Потом я просто дождался очередного агрессивного выпала с её стороны и заявил, что больше общаться с ней не в состоянии. Она тогда уже дошла до того, что начала меня отчитывать за то, что я не доложил ей, что пошел в магазин и не просматривал её сообщения, пока холил через телефон. Она хотела круглыми сутками знать, куда я хожу, с кем общаюсь, о чем я говорю. Она почему-то очень боялась, что я расскажу о её изменах покойному мужу кому-то, кто её знает, или опубликую её излияния под её именем и фамилией. Ей почему-то не приходило в голову, что если даже я и был бы совсем уж подлым человеком, то читать её излияния никто бы не стал, потому что они были слишком неинтересными. Она, конечно, тут же начала меня попрекать деньгами, которые мне прислала, но я тут же упомянул, что она не оговорила со мной, что я обязан делать за их получение. Фактически, это была милостыня инвалиду, и требовать чего-то за эти деньги от меня по всем понятиям было как-то неудобно. На этом я её и заблокировал, радуясь тому, что мой сын отказался учиться у неё английскому, хотя она это мне много раз навязчиво предлагала и обижалась, когда сын отказывался, будто чувствуя что-то неладное.

И вот у меня теперь есть одежда, которой должно хватить надолго, очень неприятный осадок в душе, и полное отсутствие желания с кем-то общаться, даже если это просто переписка в социальной сети. Я, конечно, понимаю, что эта женщина была не вполне здорова психически, и постоянно под воздействием алкоголя, что не все такие, что в мире есть много прекрасных интересных людей. Однако, чтобы найти интересного для общения человека, придется общаться с очень многими неинтересными и злыми. Да и интересные люди в основном слишком заняты и им некогда переписываться с кем попало в социальных сетях.

Моя мама была убеждена в том, что общение – это самое главное, и потому общалась даже с весьма неприятными личностями. Одной из них была её бывшая коллега Маша. Они в ранние годы вместе работали в химической лаборатории на заводе. Делать там особенно ничего не надо было, но и зарплата была меньше ста рублей в месяц, да ещё и вечно лаборантов отправляли то в цех на конвейер, то в колхоз биться за урожай. Многие, конечно, норовили «заболеть» вовремя, и спать в шкафу на работе или весь рабочий день пить чай. Маша отличалась тем, что она своей «работой» гордилась, заявляла, что без неё завод остановится, что никто её работу не сделает, кроме неё. Мама не понимала, почему её коллега не пошла получать высшее образование, почему она после работы в основном сидит дома, шьет себе какие-то юбки, норовит на месяц лечь в больницу на профилактические обследования. Не смотря на милую внешность эта Маша была какой-то старухой по поведению. Впрочем, у мамы потом родился я, потом она пошла работать по специальности в бухгалтерию на том же заводе и с Машей она как-то общаться прекратила.

Снова встретилась моя мама со своей бывшей коллегой в начале двухтысячных. И она обнаружила, что эта Маша стала более злой, высокомерной, и странностей у неё прибавилось. Она, как и многие пожилые люди тосковала по социализму и работала уборщицей. Её родители умерли, и она служила науке, по её словам, сожительствуя с авиаинженером, оставшимся не у дел, спивающимся, но получавшим неплохую пенсию. Правда этот авиаинженер жил не в её двухкомнатной квартире со всеми удобствами, а в какой-то комнате в коммунальной квартире по соседству с родственниками со своей собакой, которую раскормил вредной пищей, которую ел сам, настолько, что у неё брюхо волочилось по земле. Маша сожительствовала с ним уже очень давно, он вечно страдал от депрессии, а она вечно от него требовала денег и постоянного ремонта в своей квартире. Как и прежде, она очень боялась чем-то заболеть, и постоянно ходила по врачам. Чтобы «служить науке» лучше, она познавала мир, смотрела передачи по телевизору, у неё было несколько видеомагнитофонов, на которые она записывала эти передачи, чтобы пересматривать их много раз.

Маша к тому времени стала очень общительной, и постоянно требовала от моей мамы встреч, на которых пыталась зачитывать её свои конспекты о влиянии объема головного мозга и его биоэлектрической активности на интеллектуальные способности людей, о том, что мужчины умнее женщин и коммунизм должен победить во всем мире. Мама задавала ей вопросы, сбивала её с толку, и у них начиналась истеричная ссора. Мама говорила ей, что из-за таких, как она, её любимый СССР и развалился, потому что она всю жизнь имитировала бурную деятельность или лежала в больницах выискивая у себя болезни, чтобы на работу не ходить вообще. На это Маша орала, что она больна, что она всем помогает по возможностям, которых у неё мало, что все обязаны помогать ей, потому что она бедная и несчастная, что коммунизм должен победить для того, чтобы лично ей было удобно и спокойно, что все остальные и прочие должны совершать подвиги ради её блага, что её предки были аристократами, и потому она является высшей ценностью общества.

В голове у Маши аристократы как-то склеились с коммунистами, будто все аристократы были, как декабристы, как Лев Толстой и персонажи его книг. К народу Маша действительно относилась высокомерно и снисходительно. То она ходила по заводу и вместо того, чтобы убирать, читала рабочим лекции о том, что они произошли от обезьян, требовала он них слушать Бетховена, пыталась устраивать им экзамены по астрологии, хотя сама в ней не разбиралась. Одно время она начала печь пироги и угощать ими народ на работе, дабы показать величие своей милости, но подкармливала она в основном мужчин, и их жены решили, что она имеет на них виды, потому все на неё начали нападать и раздачу милостыни пришлось отменить.

Маму очень раздражало высокомерие своей бывшей коллеги, и она ей как-то сказала, что не получить высшее образование со стороны Маши было просто вредительством по отношению к советской власти. И тут Маша заявила, что высшее образование она получить не могла, потому что она «тугодум», и получать докторскую степень она потому не могла, зато она служит науке, стирая носки своем Сергею, причем вручную. Мама никак не могла понять, почем носки нельзя вместе с остальными вещами постирать в стиральной машине, как и трусы, но у Маши в этом отношении были очень жесткие принципы. То и дело она даже увольнялась с работы на год, получала пособие, и как-то призналась нечаянно, что работать ей не очень выгодно, потому что, когда она работает, Сергей дает ей меньше денег. Она пыталась ему внушить, что он обязан её содержать, потому что у неё нет детей, и некому о ней заботиться на старости лет. Она утверждала, что умеет воспитывать детей, и воспитала бы их так, что они бы стали профессорами, и обеспечили бы ей достойное существование. Но вот этот Сергей, когда она начала с ним жить гражданским браком был уже старым, у него были дети от предыдущих браков, и он не горел желанием заводить детей ещё, тем паче, с такой инфантильной особой, которая даже за его собакой приглядеть неделю не могла, пока он болел. В общем она агрессивно навязывала ему чувство вины за то, что у неё нет детей и на этом основании требовала от него все больше и больше денег. Ему было и не жаль денег на неё, он не обращал внимания на свой внешний вид, пил дешевый алкоголь, за комнату тоже не надо было много платить, дети были уже взрослые, а он успел как-то оформить две пенсии – российскую и латвийскую, да ещё подрабатывал нелегально на руинах авиационного завода. К этой Маше он относился, как к ребенку, о котором он обязан заботиться, хотя из-за её постоянных истерик, он иногда срывался и кричал, что из-за неё он ненавидит жизнь в целом.

Мама часто спорила с этой Машей о том, что при социализме на сто рублей в месяц не так уж и сладко жилось, без помощи родителей. А Маша жила на эту зарплату хорошо, только потому что была дочкой полковника, у которого был блат, была неплохая пенсия, по дому всем занималась её мама, а служительница науки только и делала, что моталась по курортам и санаториям, и рассказывала, как на Юге, где «воздух наполнен любовью», где она купалась голая в море при луне, где какой-то богатый армянин дрожащий от страсти, предлагал ей руку и сердце, но она решила служить науке дальше, вручную стирая носки и трусы пожилого авиаинженера. Пересказы моей мамы разговоров с этой своеобразной женщиной меня то забавляли, то утомляли.

Маша часто с гордостью напоминала моей маме, что дворничиха, увидев её с Сергеем, с облечением сказала, что она топтаная курица. Это было для неё как какое-то почетное звание, хотя она постоянно твердила о том, что все мужики сволочи, особенно какой-то бизнесмен, который начал ухаживать за ней в начале девяностых, а потом взял и исчез, а она уже приготовилась жить богато. Мама поинтересовалась, как она коммунистка-сталинистка, могла общаться с проклятым капиталистом. На это Маша сказала, что это была минутная слабость, ошибка, и в итоге оказалось, что капиталистам действительно нельзя доверять. Потом она сказала, что ей очень нравился врач иммунолог, хоть он и брал большие деньги за визиты, но он всегда тщательно ощупывал все тело. Мама говорила, что иммунологи не должны ничего ощупывать, но Маша только снисходительно улыбалась. Особенно маму возмутил её рассказ о том, как она ездила в санаторий в Беларусь, где все было, как при социализме. Маша говорила про «емкую» соседку по номеру, которая отвадила всех мужиков. Маме очень не понравилась тема рассказа, да и нецензурная характеристика соседки по номеру. Она не думала, что её коллега может быть такой распущенной и пошлой.

Как-то раз эта Маша заявилась к нам в гости с рулоном бывшего в употреблении линолеума, заявив, что советский линолеум был лучшим в мире. За столом, она без разрешения влезла своей вилкой в мамину тарелку, чтобы попробовать её диетическое блюдо. Мама заметила, что так делать неприлично, надо было хотя бы спросить, и Маша начала на повышенных тонах обвинять маму в том, что она невоспитанная, что она помнит, как она двадцать лет назад тоже так сделала. Потом она выхватила у меня ноутбук, и принялась хвастаться тем, что умеет обращаться с компьютером, зашла в Ю-туб и принялась доказывать мне, что я должен стать фанатом Рафаэля, потому что тот душка, потому что у него такие симпатичные глазки и вообще он богатенький. Объяснять ей, что лезть в чужой ноутбук нельзя я не стал, просто выключил его. И тогда она начал объяснять мне, как тяжело женщины переносят аборты, потому я обязан заниматься онанизмом. Я сказал, что уже давно ни с кем не сожительствую и не собираюсь этого делать впредь. Но она визгливо начала доказывать, что все я вру, что я вообще аморальный тип, потому что не хочу строить коммунизм, для её блага. Что я вообще вошь, потому что не хочу пожертвовать собой ради общего блага.

Из разговора с Машей я узнал о том, что советские ученые познали мир до конца и изобрели все, что можно изобрести, а все, что изобретают сейчас, это ненужные излишества. Потом она заявила, что не собирается работать на проклятых капиталистов, а если и работает уборщицей, то постоянно этих капиталистов наказывает, воруя у них моющие средства, туалетную бумагу и вообще всё, что можно унести. Наконец она сказала, что она честная, потому что не меняет своих убеждений с детства, и за это ей общество должно воздать. Я от скуки начал объяснять ей, что если человек не меняет своих убеждений, значит от не воспринимает новую информацию, не развивается, встает на пути прогресса, то есть не дает окружающим жить лучше и получается, что если бы все люди были честными, то они бы так и остались одни из видов обезьян. Это рассуждение её немного обескуражило, но она заявила, что развиваться было можно и нужно только раньше, но после начала строительства коммунизма уже нельзя. Меня этот изворот просто умилил. Тогда я подошел с другой стороны к её утверждению, спросил, что она думает о национал-социалистической рабочей партии Германии. Она начала отрицать то, что они были социалистами, что у них флаг тоже был красного цвета, назвала их фашистами, и заклеймила их позором. И тут я ей напомнил о том, что они вообще-то тоже считали, что мир познан практически до конца и не меняли своих убеждений до последнего. Тут она согласилась с тем, что они были честными, но просто ошибались, и она бы ими восхищалась, если бы они творили свои зверства ради социализма. Она вообще была, судя по её речам любительницей жестокости, ради правого дела.

Она у нас тогда засиделась допоздна, просила тетрадку и ручку, чтобы начертить график биоэлектрической активности мозга женщин и мужчин. Когда она уходила, накинула поверх одежды советскую солдатскую плащ-палатку, так что выглядела, как смерть. Мама спросила зачем ей эта плащ-палатка, ведь дождя нет и не предвидится, но Маша сказала, что это, чтобы её не кусали комары. Мама проводила её до трамвая и просила хоть в салоне снять капюшон, а то мужик её на остановке испугался, но та посмотрела на него презрительно, и сказала, что это его проблемы, если он кого-то боится, а ей это даже нравится, когда её боятся.

Мама объясняла Маше, что лучше ей в последние годы до пенсии активно поработать без перерывов, чтобы пенсия была побольше, а то Сергей уже старый совсем, да и пьет сильно, потому может скоро помереть, а её никто содержать не будет. Маша говорила, что Сергей лет двадцать ещё точно проживет, потому что летом ездит на море загорать, и у него в роду все были долгожители и не болели. Когда Маше исполнилось пятьдесят пять лет, она по совету своего Сергея решила принять российское гражданство, чтобы раньше выйти на пенсию. Мама объясняла ей, что лучше так не делать, что российская пенсия будет маленькой, что надо будет продлевать вид на жительство. Но Маша сказала, что Сергей умнее моей мамы, потому что он мужчина, потому она послушается его совета.  Получив российское гражданство, она решила ещё получить инвалидность в Латвии, чтобы получать две пенсии сразу. Мама не представляла, из-за чего это тетке, которая и гриппом-то ни разу не болела могут дать группу инвалидности. Маша рассказывала ей всякие нелепости, про то, что ей положена инвалидность из-за того, что у неё слабый мочевой пузырь. Вообще Мала любила и не умела врать, вечно несла всякий бред. Но третью группу инвалидности она всё же получила, правда, каждый раз говорила какую-то новую нелепость о том, какой у неё диагноз. И какое-то время она всем хвасталась, как она ловко устроила свою жизнь, заявляла, что она ликует.

Ликование Маши продлилось недолго, всего пару месяцев, пенсии по инвалидности, присвоенной в Латвии, ей было не положено, потому что она же стала гражданкой России. Пенсия по старости у неё была очень маленькой, её не хватало и для того, чтобы заплатить за квартиру. Бесплатный проезд в городском транспорте ей был и так положен, как пенсионерке, единственное, что ей давала третья группа инвалидности – это бесплатное посещение выставок, музеев и скидки на билеты в театр. Но на этом её неудачи не кончились, неожиданно и скоропостижно скончался Сергей, оказалось у него был запущенный рак. Его родственники не стали даже выслушивать её требований платить ей алименты на том основании, что из-за Сергея у неё нет детей. Что-то она успела у него выклянчить, когда он умирал, обещала заботиться о его любимой собаке. На эту собаку она и у родственников деньги просила, но те ничего не дали и убедительно попросили её не попадаться им на глаза. Собаку она усыпила, конечно, ей очень не понравилось то, что она много ест и все грызет, да ещё и надо с ней гулять, и подбирать за ней кал, а то и оштрафовать могут.

Сбережения у Маши начали через год подходить к концу, хоть она и старалась ограничивать себя в еде и одеваться в то, что ей отдавали знакомые, за квартиру надо было много платить. Мама советовала обменять её двушку на однушку, чтобы меньше платить, ведь все равно у неё одна комната была забита всяким барахлом и заколочена наглухо. Но Маша очень боялась переезда, говорила, что такого потрясения не переживет. Да и она не могла перестать ходить по врачам и искать у себя болезни, причем записываться за полгода, чтобы пойти к специалисту бесплатно она не хотела, шла в срочном порядке, и платила достаточно много. И пришлось ей начать работать, сначала уборщицей, а потом и через рижское еврейское общество сиделкой для жертв холокоста. В итоге она наработала к шестидесяти пяти годам и на латвийскую пенсию, но тут из-за войны у неё начались проблемы с видом на жительство, пришлось ей все бросить и пойти на курсы латышского языка, чтобы сдать экзамен и остаться в Латвии. Не смотря на страстную любовь к Путину, ехать в Россию она не хочет.

Есть у моей мамы своеобразная подруга, у мамы все подруги вообще-то своеобразные, ей, как и мне с нормальными людьми общаться всегда была как-то скучно. У этой подруги есть сын, который на два года младше меня. В детстве мы иногда вместе играли. Как-то раз в дачном поселке, у моря я играл вместе с этим Антоном на детской площадке, и с нами начала заедаться одна девочка, она сказала, что её мама самая главная, потому может выгнать нас из песочницы. Мне особенно в песочнице играть не хотелось, как и общаться с этой девочкой, но Антон решил настоять на своем, и принялся с ней спорить, доказывать, что песочница общая, и мама не имеет права нас из неё выгонять. В пылу спора девочка кинула в нас лопатку, а мы обсыпали её песком. Тогда девочка, дико визжа, побежала звать маму, которая и вправду думала, что она самая главная и побежала за нами. Я тогда неплохо бегал на короткие дистанции, да и знал, что надо, убегая, прятаться за все, что попадалось. Антон был пухленьким и младше меня на два года, потому бегал плохо, и его поймали, надрали уши, заставили извиниться перед девочкой и привели к маме, чтобы она тоже его наказала. И его мама его ругала, но не за то, что он девочку песком обсыпал, она это одобрила, а за то, что он плохо бегает и велела ему у меня учиться. Меня мама не ругала, сказала, что девка и её мама противные, но не надо с ними заедаться, если такие появляются, лучше уйти подальше. Я ответил, что ушел бы, да вот Антон пошел на принцип…

Мы хоть и редко общались, но если общались, то постоянно шкодили. Один раз мы сбросили весь хлам с балкона его бабушки. Иногда мы ссорились. Как-то раз он подарил мне на день рождения мозаику, но крепить разного цвета пластинки со штифтами к фанерке с отверстиями он категорически не хотел, он придумал, что эти цветные пластинки будут печеньем, построил из кубиков магазинчики и склад с печеньем и он будет начальником этого склада, а я на машинках буду это печенье развозить по магазинчикам. Мне эта игра показалась скучной, и я тайком от него, пока он налаживал логистику, начал крепить пластинки к фанерке. Он был так увлечен строительством склада из кубиков, и магазинчиков, что не заметил, как я половину фанерки утыкал пластинками, пытаясь изобразить человеческое лицо. Когда Антон увидел, что я его не слушаюсь, он рассвирепел, вырвал у меня фанерку, но отодрать пластинки быстро у него не получалось, и он, дико рыча, принялся пробовать зубами отодрать эти пластинки от фанерки. У меня от этой картины начался истерический хохот. Я катался по ковру, хохоча, а Антон, рыдая кидал в меня игрушки и обзывал нехорошими словами. Мамина подруга обиделась на мою маму после такого.

Когда мы уже могли гулять самостоятельно, я повел Антона на пивной завод, воровать этикетки от бутылок, которые ценились у детворы, не так, как фантики от импортных жвачек, но какую-то мелочь за них можно было получить. Я помог ему перелезть через высокий забор, мы спрятались в укромном месте, следили за складом этикеток, который был открыт весь день. Надо было дождаться, когда грузчик повезет свертки с этикетками на телеге в цех, подбежать, схватить пару свертков и мчаться к забору, чтобы перекинуть этикетки через него, а потом и самому через него перемахнуть. Все было ясно, но мой друг детства этикетки не взял, завидев вдалеке мужика, побежал к забору, но карабкался на него очень медленно, нервничал, срывался. Я уже успел взять этикетки, перекинуть их, перелезть через забор, пока он наконец вскарабкался на его вершину. Но тут подбежавший к забору охранник строго крикнул, чтобы он спустился, и он, к моему удивлению, спустился к этому охраннику, который отвел его в милицию.

Потом я пригласил Антона поплавать вместе с моими друзьями на плоту по речке. Он как-то сразу начал над всеми подшучивать, язвить по поводу их особенностей, будто не знал, что если не умеешь драться, то лучше этого не делать. Ему, конечно, накидали по ушам, и он, к удивлению моих друзей, на них обиделся и убежал. Мне только сказали, что этот мой друг какой-то совсем странный. С тех пор я не пытался его ни с кем из своих друзей познакомить, да и он общался со мной редко. Мне казалось, что вообще ему ни с кем не хочется общаться. Как-то раз я пригласил его в свой сарай в подвале, который я неплохо оборудовал, под свой кабинет. Я накануне нашел японский электронный будильник – фантастическая по тем временам вещь, и похвастался ему своей находкой, а после его визита часы исчезли. Мама потом сказала, что видела эти часы у сына своей подруги дома. Пошли разбираться, его мама тут же самоустранилась. Антон отпирался недолго, захныкал, покаялся, но часы не вернул, сказал, что уже их продал, а деньги потратил. Потом мама узнала, что и он, и его сестра тянут у всех все, что плохо лежит, а их мать делает вид, что это её никак не касается, говорит, что все должны хорошо следить за своими вещами, чтобы они не пропадали. Я после этого на него не особенно разозлился, до меня сразу дошло, что он просто нездоров, потому и так себя ведет неадекватно.

Лет в тринадцать, я как-то встретил Антона на улице, он пригласил меня к себе в гости. И тут я увидел, что у него есть телефон. У нас его дома не было, потому что дед решил сэкономить три рубля в месяц, и отказался. Он сказал, что любит прикалываться, беря случайный номер из справочника, звонил туда, имитировал женский голос, мешал латышский и русский, говорил, чтобы людям должны позвонить по междугородней линии. В чем был прикол я не понял. Я позвонил своему однокласснику, попросил, чтобы он продиктовал мне номера некоторых одноклассниц, позвонил по ним, и начал просить у их родителей руки их дочери, потому что у них скоро будет ребенок, называя себя именем других одноклассников. Это, на мой взгляд было как-то веселее. Потом Антон решил со мной поспорить, уломаю ли я одну его знакомую на свидание. И я с ней болтал около часа, декламируя любимые стихи, рассказывая анекдоты и забавные случаи из жизни. И в итоге она согласилась встретиться со мной, правда, я в тринадцать лет совсем не горел желанием встречаться со скучными девчонками, мало того, что они ничего интересного рассказать не могли, так ещё и привередничали в отношении того, что им рассказывал я, вечно они требовали какого-то сладенького сиропа, вместо черного юмора. Антон говорил мне, что к девочкам надо подлизываться, тогда они могут угостить чем-то вкусненьким, а могут даже и «дать». Меня как-то покоробило от этого термина, мне было противно у кого-то что-то просить и подлизываться.
Как-то раз он предложил вместе поехать в путешествие на велосипедах. И я согласился по дурости, не представляя, чем это чревато. Сначала он ехал по городу по тротуарам, пугая прохожих, а за городом, когда он все-таки решился выехать на проезжую часть, у него начались проблемы с его велосипедом «Спутник», в котором, все держалось на проволочках, все болталось, дребезжало, скрипело. И он начал подходить к нелюдимым хуторянам, и перекрикивая собачий лай просил у них то проволочки, то винтики, невнятно объясняя, что конкретно ему нужно. И меня удивляло то, что люди искали и давали то, что он просил.  Когда он в очередной раз остановился для ремонта, у обочины стоял бык на цепи и мычал. Антону не понравилось это мычание, и он запустил в быка довольно большим булыжником, так что бык так дернул цепь, что кол вылез из земли, и пришлось Антону очень быстро перевернуть свой велосипед, вскочить на него и энергично крутить педали.

Из графика мы, конечно, выбились, и я понял, что домой приеду только за полночь и мама моя будет волноваться, на электричку мы опоздали, потому что вышли на тот перрон, я пытался её объехать, чтобы успеть заскочить, но не получилось, я взвыл от досады, а Антон подумал, что это я упал и ударился. Он очень удивился тому, что мама моя будет волноваться, сказал, что его мама никогда не волнуется за него. И тут он решил поехать на почту, и попросить позвонить к себе домой, попросить, чтобы его мама пошла к моей и сказала, что со мной все в порядке. И к моему удивлению, он уломал работницу почты, на минуту бесплатного разговора.

А потом меня ждал ещё один сюрприз от Антона. Оказалось, что он взял с собой поесть только стограммовую шоколадку на весь день, за который мы должны были проехать сто двадцать километров. Бутылка воды у него тоже была литровая, денег тоже не было. Надо было ехать обратно ещё километров пятьдесят, а у нас уже не было ни воды, ни еды, и ужасно хотелось есть. И тут он подошел к одному частному дому в небольшом городке, и попросил налить ему питьевой воды в бутылку, потом прибавил, что не мешало бы туда и сахару насыпать, и заварки плеснуть для бодрости, а то мы устали, целый день едем, а до Риги ещё далеко, и вообще мы уже давно ничего не ели. Бабка сжалилась и дала нам буханку хлеба, початый пакет с кефиром, колбасы, сыру и горсть леденцов. С одной стороны я радовался спасению, а с другой мне было стыдно за попрошайничество своего спутника, в котором я был соучастником.

Потом был ещё один сюрприз. Антон проколол колесо, а запасной камеры у него не было, как и ремонтного комплекта. Пришлось мне отдать ему свою запаску. А когда оставалось километров двадцать до Риги, проколол колесо уже я, и оказалось, что клей в моем ремонтном комплекте высох. Пришлось идти до ближайшей станции пешком, а потом мы сидели и ждали последней электрички. Я предложил Антону уйти в лес, на всякий случай и выйти только, когда придет поезд, но он сказал, что на скамейке ждать удобнее. И тут появилась местная шпана. Антон с велосипедом под мышкой помчался в лес, но его догнали и отобрали велосипед. Я понимал, что бежать бессмысленно, сказал подошедшим парням, что у меня колесо проколото, начал рассказывать им, о неудачах, постигших нас в путешествии. Шпана, узнав, что мы с северной окраины Риги очень удивились, я рассказал им о своих других путешествиях, приукрасил истории вымыслом, и они даже Антона не стали бить за беготню от них, велосипед ему вернули, хохотали над анекдотами, которые я им травил, пока не пришла электричка, обещали приехать к нам на район, приглашали нас в гости к себе ещё. К моему счастью, Антон сидел молчал, и подтверждал то, что говорил я. К моему счастью та последняя электричка шла потом мимо нашего района через центр транзитом.

Потом я закончил школу и пошел в училище, когда я был на втором курсе, мама мне передала, что Антон хотел бы поговорить со мной на счет того, чтобы пойти учиться в наше училище. Я пришел к нему в гости, начал рассказывать о прекрасных преподавателях в нашем еврейском училище, о стипендии, о ценных профессиях, которых там обучают, и об ужасных однокурсниках. Когда я уже собрался уходить, ему позвонил его отец, который с ними не жил, и попросил сына починить фары у машины, стоящей во дворе. Одна фара горела ярче другой. Антон предложил поучаствовать, ведь я на первом курсе на автослесаря учился. Он взял с собой изоленту, моток проводов, отвертку, плоскогубцы. Я как-то скептически смотрел на то, что он взял с собой, сказал, что могу принести ему книгу по электрооборудованию автомобиля, что надо посмотреть какую-то схему проводки, и вообще понять, в чем там дело. Антон посмотрел на меня снисходительно, и сказал, что нечего там думать, чинить надо, а книжки только лохи читают. Он какое-то время, тупо смотрел в открытый капот, потом полез под руль, увидел там какую-то коробку, где было много проводков, прикрученных винтиками. Я сказал ему, что это центральный узел, что лучше ему туда не лезть, но он сказал, что любит рисковать, и потому часто пьет шампанское. И начал менять проводки местами. Тут пришел его очень деловой отец, человек – легенда, авантюрист планетарного масштаба, и повернул ключ зажигания, но вместо стартера заработали стеклоочистители. Стартер все-таки заработал, но тогда, когда был включен кондиционер. Сын сказал отцу, что это прикольно, что машину такую точно у него никто не угонит, а к тому, что все перепутано можно быстро привыкнуть. Но его папе это не понравилось, он сказал, что пришибет сына, если он через час не сделает все, как было хотя бы. Антон долго потом ставил проводки на место методом проб и ошибок, на это у него ушло больше часа. После этого он протянул лишний проводок от одной фары к другой, и они загорелись более или менее одинаково, но перестали работать поворотники. Мне было пора домой, и я ушел, не досмотрев, чем закончился ремонт автомобиля методом народного тыка.

Потом я узнал от мамы, что Антон пошел учиться на электрика. И один мой знакомый, который тоже учился в том училище, начал мне рассказывать про очень странного старосту группы, который вызвался быть старостой, чтобы получать стипендию на пару лат больше остальных, но сам он прогуливает месяцами подряд, и в итоге получает из-за неуспеваемости только половину от стипендии. Я спросил у своего знакомого, не Антон ли этот староста, и тот подтвердил, назвал фамилию. Я сказал, что знаю этого кекса с момента его рождения, и ничего другого от него не ждал. Училище он не закончил, зато привел в дом девушку, провел какие-то странные эксперименты с лампами, так что сестре его мамы пришлось заплатить двести лат за электричество в том месяце. Даже электрики не верили, что можно нажечь за месяц электричества на такую сумму. Работать у него больше одного дня не получалось, потому он пытался промышлять тем, что помогал диджеям на дискотеках. Вскоре он женился на своей девушке, и у них родился сын, вот только его мама не хотела их кормить, потому его жена ушла от него к другому, а сына отдала своей бабушке, потому что родители её сильно пили, а другому мужу не нужен был чужой ребенок.

Снова я встретил Антона, когда учился на курсах дикторов на одной русскоязычной радиостанции, где он, как выяснилось, подрабатывал техником, а иногда сумасшедший владелец той радиостанции давал ему работать диктором по ночам. К тому времени Антону было где-то двадцать два года, но у него на голове была лысина, вокруг которой был венчик из кудрявых длинных волос. Он заискивающе разговаривал со злыми старыми работницами радио, говорил, что надо быть ласковым, чтобы быть работником культуры. Я ему на это сказал, что я лучше буду и дальше крановщиком на заводе работать или слесарем, только бы этих работников радио больше не видеть, да и платил владелец того радио, не очень популярный политик, совсем мало, потому работали там или приглашаемые за хорошие деньги на пару часов профессионалы или инвалиды, пенсионеры, студенты. Но главное, что мне не нравилось в этих частных радиостанциях – это тематика передач и та музыка, которую на них крутили. А Антон пытался мне объяснить, что слушать надо не то, что нравится, что понимаешь и чувствуешь, а то, что популярно, чтобы быть в струе.

Как-то раз он заехал без приглашения поздравить меня с днем рождения, который я не праздновал. Пришлось мне сходить в магазин, купить специально для него тортик, бутылку сухого вина, да и налить тарелку супа на первое. Подарил он какую-то безделушку, ушел, сразу после того, как все съел и выпил, и понял, что на столе больше ничего не появится. Я пошел его провожать на трамвай, на котором он собирался ехать без билета, хотя пешком идти было двадцать минут. Мне показалось что-то странным в его внешнем виде. Где-то через месяц моя мама пришла в гости к его маме, и увидела, там на полке мой шарф, шапку и перчатки. Я пропажи не заметил, потому что у меня было много шарфов, шапок и перчаток, и мой отец их часто у меня брал. Моя мама начала его стыдить, а он, как ни в чем не бывало, сказал, что она сама ему это все подарила, пожалев, что он замерз на морозе.

Потом я узнал, что этот Антон был женат ещё три раза, и у него было ещё двое детей, и все женщины подло его бросали, не хотели содержать, одна даже била его. Официально он нигде на работу так и не устроился, чтобы не платить алименты, за троих детей. А потом в Латвии учредили алиментный фонд, который начал платить алименты, если один из родителей этого не делает, а потом взыскивает эти деньги с неплательщиков через судебных исполнителей, которые арестовывают банковские счета, конфисковывают имущество, если такое появляется вдруг. Работать нелегально стало очень трудно, да и клубов стало очень мало. Сумма задолженности по алиментам у него выросла до огромных размеров, он ещё набрал очень много всяких микрокредитов, влип в какие-то неприятности, так что его маме пришлось заплатить крупную сумму, чтобы его не пришибли. В благодарность за это он потом заменил в квартире мамы окна, но их поставили так, что сквозь них изрядно начало сквозить. Откосы он обещал сделать сам, но за пять лет так и не сделал.

И вот, когда я порядком приуныл и впал в тяжелейшую депрессию после нескольких лет работы в прачечной, мама Антона, велела своему сыну заехать ко мне и научить меня правильно жить. В квартиру я его, конечно, не пустил, мало ли опять что-то упрет, поговорил с ним на берегу Красной Двины, с тоской глядя на его дешевый старый велосипед, где все держалось на соплях. Он говорил мне, что главное – это работать до упаду, заниматься любимым делом. Он утверждал, что депрессия – это просто плохое настроение и распущенность, надо просто недельку поспать круглыми сутками и все пройдет, он сказал, что всегда так делает. Так же он сказал, что не унывает, не смотря, ни на что, назвал круглую сумму долга алиментному фонду, и сказал, что за пару месяцев может хорошо поработать и этот долг погасить, начал втирать, как он помогает маме, но где он конкретно работает сказать не мог, отделывался словом «халтурки».

Моя мама, как-то побывав у них в гостях, сказала, что у них вся квартира завалена какой-то старой техникой, а её подруга похвасталась, что пьет «трофейную наливочку». Мама никак не могла понять, откуда старая техника, которая была нерабочая, и почему наливка трофейная, где это Антон её затрофеил. Антон лежал, обмотав бок эластичным бинтом, его мама сказала, что он упал на работе с большой высоты, сильно ударился. Его мама всегда говорила, что у неё очень эффективный метод решения проблем – игнорировать их, и они потом сами решаются. Мама Антона до сих пор мечтает, что её сына найдет какая-то женщина, которая заставит его наконец работать, выплатить все долги и начать помогать любимой маме. Иногда Антон находит какую-то женщину, пытается к ней подселиться, но чем дальше, тем быстрее его отправляют обратно к маме, после чего он спит неделями. Некогда у него появился электрический велосипед, который он где-то «на работе» заряжал, но аккумулятор почему-то взорвался, и пришлось ему снова крутить педали. Как-то раз я зашел с мамой к ним в гости, и увидел, как он заискивает перед строгим мужем сестры, который вел себя в квартире тёщи достаточно по-хозяйски. Антон рассказал мне о наглости тётки из будки на железнодорожном переезде, которая накормила его вкусняшками, напоила кофе с бальзамом, и захотела чего-то большего, чем разговор. По его неписанному прейскуранту услуг для женщин кофе и тортик с пирожными тянули только на час задушевной беседы, тем паче, что женщина была страшной на его взгляд. Я ещё ляпнул, зачем с ней общаться, если она страшная.

Я всегда терпеть не мог клубы, в которых Антон находил своих женщин, в которых он провел большую часть своей жизни. Меня раздражала та попсня, которую там крутили, те тетки, которые напившись тряслись под эту ужасную музыку. Не знаю, может если закинуться таблетками типа ЛСД все это выглядит не так мрачно, но по мне проще туда не ходить, нежели переться туда и пить таблетки, чтобы не было грустно. Я, конечно, тоже значительную часть жизни провел в не очень приятных местах и не с очень приятными людьми, но я наработал хоть какой-то стаж и сейчас, когда стал инвалидом, получаю пенсию. А ему, даже если он и получит пособие по инвалидности в сто пятьдесят евро в месяц, то с них будут забирать половину коллекторские фирмы и судебные исполнители. Ему сорок два года, со своими тремя детьми, старший из которых уже взрослый, он почти не общается. Работать он тоже не может, даже не в состоянии помыть за собой посуду, когда приходит к маме поесть и поспать недельку. Общаться мне с ним стало как-то совсем не интересно в последнее время. Вот так и умирает дружба…

Мой дядя очень любил что-то начинать, но продолжать свои начинания поручал продолжать своим ближним. Так он, женившись, завел аквариум, но менять там воду, регулярно кормить рыб искать компрессор для подачи туда кислорода, мыть камни, обраставшие тиной, убирать лишние водоросли он не хотел, и потому отдал аквариум мне.

У него с женой долго не было детей, и они решили завести собаку. Сначала он взял породистую кавказскую овчарку, но собака была уже взрослой, сменившей много хозяев, неуправляемой, и он её очень сильно боялся этого пса, потому отдал его обратно и купил по дешевке дворнягу, чем-то напоминавшую кавказскую овчарку. Сначала это был милый щенок, но потом его шерсть стала не пушистой, а гладкой и жесткой, белыми остались только лапы и кончик хвоста, а весь он стал рыжим, только морда осталась черной. Он вырос килограмм до ста, был очень глупым и вечно пытался доминировать над дядей, его женой и дедом с бабушкой. Гулять с ним дядя и его жена, конечно, не хотели, этот пес мог протащить по газону метров сто, если видел вдалеке другую собаку, а мог и сильно цапнуть без особой на то причины, просто играясь. Гулял с собакой дед или бабушка. Справиться с эти псом мог только дед, порол его пока тот не переставал рычать и не падал на спину, прося пощады. То и дело этот пес норовил напасть на прохожих или изваляться в грязи или экскрементах, которые везде искал. Правда потом он любил, чтобы его помыли в горячей ванне и потом прикрыли теплым одеялом. Возможно, у того пса и вправду какой-то предок этого пса был кавказской овчаркой, потому что он как-то сам начал на хуторе жены дяди пасти овец, сгонял их в кучу и следил, чтобы никто от этой кучи ни отбивался. Однако, деду и бабушке надоело возиться с этой огромной псиной, и они отказались им заниматься, и дядя после этого отказа отвез пса на хутор и посадил там на цепь. Пес, привыкший к теплу и вниманию, озверел так, что все боялись к нему подойти, чтобы дать еду.

После этого дядя завел кота. С этим котом тоже все с самого начал было не в порядке. Крохотный пушистый котенок, никому не разрешал себя гладить, даже наоборот, кидался на людей, царапался и кусался, угрожающе шипел и категорически не хотел испражняться в лоток, да ещё и опрокидывал этот лоток. Деду, любившему всех дрессировать, с помощью своего любимого кнута, объяснили, что котики дрессировке не поддаются, и потом у его бить нельзя, только лаской, лаской и ещё раз лаской. Но когда этот кот Боцман описал ему ногу, он не выдержал и перетянул его кнутом. И больше кот на деда не нападал. Я приезжал к деду только на выходные и на каникулы, и то не всегда, но Боцманок меня успевал достать основательно. Он очень много ел, и быстро вырос, растолстел, и эта некастрированная туша прыгала на полтора метра в высоту, чтобы поймать муху, а по ночам он запрыгивал на секцию и начинал орать, подзывая кошку. Дед предложил его кастрировать, но невестка сказала, что это жестоко, что котику будет больно. Перечить невестки дед не стал, она была наследницей хутора – мечты моего деда и бабушки. Приходилось бабушке бегать убирать за котиком, который гадил, стоял рядом с кучей, скреб лапой и орал, пока эту кучу не убирали, он не любил, когда в доме не убрано. На хуторе дядя развел кроликов, которых никто не хотел есть, кроме этого кота. Шкуры кроликов дед тоже выделывать не умел, они у него всегда становились колом, а мех осыпался. В общем, кроликов разводили сугубо для котика.

Дед тогда ещё работал, и только он уходил на работу, как Боцмонок прыгал спящей бабушке на грудь и принимался урчать и царапать её лицо, чтобы она быстрее вставала и подавала ему завтрак. Бабушка ворчала, но вставала и шла кормить котика. Иногда он запрыгивал ей на плечо, и начинал грызть её и выпускать когти, если она шла не туда. Если запрыгнуть на плечо ему не удавалось, по выходным, когда дед был дома, то он бежал рядом с ней и царапал ей ноги, если она пыталась зайти сначала в туалет. Дед иногда пытался его отгонять от бабушки, но тогда кот прятался в разные укромные места, где дед не мог достать его своим кнутом. И только дед отворачивался, он сразу кидался к бабушке и продолжал свой террор. Иногда дед злился и выкуривал кота из его укромных мест шваброй, и тогда кот бежал на лоджию, заскакивал на парапет и угрожал спрыгнуть с девятого этажа. И тогда дед, боясь расстроить невестку, а следовательно, и её маму, отступал.

Меня Боцмонок атаковал с особой яростью, когда ел на кухне, он норовил выпрыгнуть из засады и вырвать у меня еду из рук. Мое терпение лопнуло, когда он кинулся на меня пока я спал. Тут я просто замотал его в одеяло, чтоб он не царапался, освободил его голову, и принялся его гладить. От злости он выкатил глаза, шипел и урчал, скалился. Внутри у него все аж клокотало, но сделать он ничего не мог, а я говорил о том, как я его люблю, какой он милый котик. После этого он пару раз повторил свои нападения, они увенчались тем же результатом, и он прекратил на меня нападать. И вообще стоило мне начать только говорить нараспев, о том какой он милый, он, оскалившись, уходил. Потом я попытался отучить его нападать на бабушку, но тут он был непреклонен, да и не мог я все время быть рядом с бабушкой. Если я начинал его от неё отгонять, то он кидался на неё, и стоило мне не отойти, он начинал глубже впивать свои когти. Это был настоящий террорист.

Из квартиры он никуда категорически выходить не хотел, боялся, разве что залезал на лоджию соседей, где гадил и орал, чтобы они за ним побыстрее прибрали, и женщина там тоже бежала убирать. Но как-то раз он, перелезая на соседскую лоджию, свалился в низ. Он, совсем не ушибся, но очень испугался незнакомой обстановки. Соседка была внизу, и понесла его домой, пока она его несла, он всю её исцарапал в кровь, но ей было очень жаль напуганного котика. После такого стресса он долгое время сидел под диваном, и бабушка подавала ему еду туда, а он выходил только для того, чтобы испражняться рядом. С тех пор этот кот перестал у себя на толстом пузе расчесывать шерсть, и она свалялась в колтуны.

Что меня поражало, так это то, что дед, со временем начал относиться к нему с каким-то уважением, сказал, что кот может на смерть задрать человека, и рассказал, что в его деревне даже было два таких случая. Истории деда были совсем нелепыми. В одной из них мужик решил застрелить вечно шкодившего кота из ружья, поймал его в мешок, сел в сани, взял собаку, и поехал в степь. Но стоило ему только развязать мешок, как кот оттуда шустро выпрыгнул, сбил с мужика шапку, передними лапами вцепился в затылок, а задними начал грести так, что царапал кожу на лице. Собака только бегала вокруг и лаяла, лошадь испугалась и ускакала с санями. И только мужик тянулся к ружью или пытался нагнуться, как кот продолжал сдирать колу у него с лица. В общем пришел мужик домой с котом на голове, велел жене дать котику поесть самого вкусного, и только тогда кот спрыгнул с его головы. Другой мужик тоже врезал коту, за то, что тот, что-от съел или испортил, и кот залез в темный угол и шипел. Сосед того мужика увидев кота, посоветовал ему уложить постель так, будто он там спит, а самому пойти переночевать в гостях. Мужик совету последовал, а утром обнаружил, всю свою постель изодранной в клочья, и кота в ней, умершего от злости. Не знаю, насколько это правда, но один раз Боцмонок очень хорошо разогнался, бежал через всю квартиру, и со всего размаха врезался в деда, так что тот чуть не свалился, хотя весил намного больше центнера. Но самое удивительное, что дед за это кота не наказал, только удивленно разглядывал синяк и царапины на ноге.

Потеряв надежду в ближайшее время стать хозяевами на хуторе, дед и бабушка купили дачный участок, поставили там небольшой готовый дом, развели сад и огород, и бабушка там начала жить практически все лето, а дед летом ездил туда на выходных, а иногда и вечером с работы и жил там в отпуске. Дяде и его жене в отсутствии родителей было неприятно убирать за любимым котиком, и вставать в пять утра, чтобы вовремя подать ему завтрак. Потому они начали отвозить котика на дачу, как тот ни протестовал против этого. На даче, он какое-то время прятался в доме, но постепенно начал выходить на улицу, брезгливо тряся лапами, когда шел по мокрой траве. Но через пару дней он так освоился на шести сотках, огороженных сетчатым забором, что даже не приходил в дом, чтобы поесть. Ему больше нравилось свежее мясо в виде мышей, лягушек, жаб, насекомых и змей и даже улиток. Причем, он не всегда мог съесть всё, что наловил. Повсюду на участке валялись изувеченные тела лягушек и ужей. Дед поначалу думал, что это я начал мучать лягушек, но потом увидел кота на охоте. Кот был в засаде и днем и ночью, потому его было трудно найти и поймать, когда надо было уезжать. Дядя и его жена боялись оставлять его там одного, хотя люди ему были явно там ни к чему в теплый сезон.

Кончилась история Боцманка достаточно забавно. По осени дед, бабушка и дядя с женой поехали за двести километров от Риги на болото за клюквой. Топливо тогда уже подорожало, и новый Москвич было боязно гнать в такую даль, дед говорил сыну, чтоб он зимой на машине вообще не ездил, хотел, чтобы машина прожила лет сто, ведь на неё полжизни копили. Но клюквы в том году было много и именно около озера Лубанас. Я тоже тогда поехал со своими родителями туда собирать клюкву, но собирал я не так шустро и кислое очень любил, потому собирал в основном в рот. У отца началась диарея, после возлияний в пятницу вечером, когда только приехали. Мама собирала одна, и набрала не очень много. Зато дед с бабушкой, и дядей с женой, набрали вчетвером двести литров. Все выходные пока собирали лил дождь, потому ягода была мокрой, и решила бабушка её просушить на полу в просторной прихожей перед тем, как с ней что-то делать. Постелили какую-то клеенку на пол, потом простыни и рассыпали ягоды, все двести литров. Что-то они собирались засушить, что-то перетереть с сахаром и закатать в банки, что-то просто законсервировать. Две недели они ждали пока высохнет ягода. Бабушка никак не могла понять, почему ягода не сохнет, а кот не гадит. Но в итоге она добралась до центра ягоды, чтобы её поворошить, и увидела, что там был жидкий кошачий помет внизу. И только тут она понюхала я году, которая не сохнет и поняла, почему кот не гадит.

И тут у бабушки началась такая долгая истерика, когда они все начали отмывать клюкву от кошачьих фекалий, думая, где бы её просушить, чтобы кот опять туда не гадил, что она осмелилась потребовать, чтобы кота отвезли на хутор, иначе она его просто зарежет кухонным ножом. И никакие уговоры на неё не действовали, и она больше не боялась расстроить невестку. Боцманок, почуяв опасность, спрятался в шкафу, но Рубикон был уже пересечен. И дядя, добросовестно изображая скорбь, по любимому котику, отвез его на хутор. Там была банда одичавших котов, которых дед жены дяди пытался отстреливать из ружья и лука, потому что они воровали куриц, ели их яйца, один раз даже поросенка поранили. Но самым ужасным было, когда они перегрызли веревку, на которой в хлеву висела туша забитой свиньи, и за ночь значительную часть этой туши сожрали, а после них пришли ещё крысы. Прибыв на хутор, Боцманок, только завидел издалека тех диких котов, сразу стрелой помчался в лес, и больше его никто никогда не видел. Дед, вспоминая об этом коте, с усмешкой говорил, что жрал этот кот больше человека, а толку от него совершенно никакого не было, одни хлопоты, причем не для тех, кто его завел.

Потом дядя решил разводить цыплят на продажу, набрал яйца, сделал инкубатор, но переворачивать эти яйца каждые четыре часа должна была бабушка. Из тридцати яиц в итоге вылупился только один цыпленок. Это потому, что он не дочитал статью в журнале до конца, а там говорилось о том, что яйца надо переворачивать то в одну, то в другую сторону, иначе канатик, на котором держится желток перекрутится, лопнет и яйцо просто протухнет. Бабушка, по незнанию переворачивала яйца, как попало. Цыпленок тот рос ручным, доверчивым, активным, и его решили не продавать, а отвезти на хутор, и там его быстро сожрали дикие коты. Потом были канарейки, которые плодились слишком быстро, так что клеток не хватало и в итоге их всех сдали в магазин. И наконец у дяди появились дети, которыми он тоже заниматься не очень хотел…

В детский сад я пошел позже других детей, и никак там не мог адаптироваться. Заведующая сказала маме, что лучше меня в детский сад не отдавать, как и в школу, но мама решила, что мне в детском саду надо подготовиться к школе, а в школе к армии, а в армии к работе и семейной жизни, потому решила, что я должен ходить в детский сад и привыкать к социуму и дисциплине. Есть я там ничего не мог, просто воротило от той еды, да и дома меня в основном кормили мама или бабушка, а иногда и дед, в общем есть самостоятельно я не привык. Воспитатели учить меня есть самостоятельно не хотели, и поручили меня кормить одному мальчику, который мне показался страшным, из-за его глаз на выкате и торчащих из-под вздернутой верхней губы крупных передних зубов. Говорил этот Лёша очень быстро, а ел ещё быстрее. Свою порцию он съел моментально, а потом так же торопливо принялся пихать в меня кошмарную еду, это был омлет, с толстой черной коркой, который пах совсем неприятно и был жирным. Когда эта трясущаяся слизь и корка оказались у меня во рту, у меня начались спазмы в пищеводе. Алексей понимающе посмотрел на меня, потом на воспитательницу, которая углубилась в чтение журнала и спросил меня, не буду ли я против, если он съест этот омлет вместо меня. И после этого я понял, что внешность обманчива, он мне больше не казался злым и страшным, я был ужасно благодарен ему за то, что он съедал все вместо меня. Он сидел за первой партой, всегда активно на всех занятиях тянул руку вверх, даже если и не знал, что ответить. Всегда он получал от воспитателей какие-то бонусы, в виде конфет или игры с особо ценными игрушками, которые не отличившимся были недоступны.

Вскоре воспитатели поняли, что Лёша все съедает вместо меня, а я так и не научился есть самостоятельно, и меня пересадили к Тараканову, который меня кормить отказался, но помогал кидать еду за батарею, за шкаф, даже придумал вылить суп в шахматную доску, которую мы нашли в этом шкафу. С Таракановым я быстро нашел общий язык, мы начали шкодить, нас за это жестоко наказывали, запирали то в чулане, то в туалете, то в подвале, шлепали по ляжкам, драли за уши. Лёха смотрел на нас, снисходительно, он знал, как подлизаться к воспитательницам, и они его постоянно поощряли в этом. Как-то он мне сказал, что мы дураки, что смысл жизни в том, чтобы получить больше подарков и удовольствия, а не тумаков. Я пытался ему объяснить, что радость от проказ – это настоящее удовольствие, и никакие конфеты с ним, ни в какое сравнение не идут. Ради этой радости и наказание можно как-то вытерпеть. Он тоже ненавидел воспитателей, но радости от того, чтобы им подгадить не испытывал, потому был послушным ребенком.

Во времена перестройки Горбачева решили провести эксперимент – отправить детей в школу с шести лет. Правда, первый класс был в старшей группе детского сада и потом мы должны были пойти в школу сразу во второй класс, но только те, кто будет хорошо учиться. Я тогда сильно и надолго заболел, сильно от всех отстал в обучении, но все наверстал, кроме письма. Буквы и цифры я упрямо писал по-своему, просто перерисовывал их из учебника, потому писал я очень медленно. Читал я тоже достаточно медленно, не мог читать по слогам, читал сразу целыми словами. Однако в пересказах, рассказывании стихов наизусть мне равных не было. Тараканова перевели обратно в среднюю группу за ужасное поведение, пока я болел. И опять я оказался за первой партой рядом с Лёшей. Тот писал ужасно быстро, мелкими буковками, но из-за своей торопливости вечно допускал ошибки. Как-то он раз двадцать написал вместо слова «папа» слово «попа», хотя его родители были белорусы, он почему-то всегда окал. Читал он тоже очень быстро, но мало что запоминал из прочитанного, и когда читал вслух произносил все очень неразборчиво. Стихи он заучивал, много раз подряд, перечитывая их. Я пытался ему объяснить, что чтобы стих запомнился, надо читать его, наоборот медленно, создавая в воображении вместо каждого слова картинку. Он, когда это услышал, посмотрел на меня, как на сумасшедшего и сказал, что главное – это терпение и труд, которые все перетрут.

В школе мы тоже сидели за первой партой. Там учителя ругали меня из-за того, что я вечно экспериментирую с написанием букв, я искал способ писать их быстрее. Меня хвалили и ставили хорошие оценки за то, что я пересказывал тексты для чтения и тексты по природоведению, добавляя то, что мне читали дома из журналов. Мне очень нравилось писать сочинения и изложения, но моя медлительность не давала мне стать отличником. А потом, я начал очень плохо себя вести, дерзить учителям. К примеру, на уроке труда в третьем классе нас начали учить шить, латать, пришивать пуговицы, вышивать. Я заявил, что этому должны учить только девочек, а мальчикам надо из дерева или железа что-то мастерить. И у меня нашлись единомышленники в этом плане. Мы решили демонстративно уйти с этого урока, правда, тех, кто за мной пошел, было только двое. Учительница велела другим мальчикам нас поймать и притащить обратно в класс, да хорошенько наподдать. У входа в школу нас схватили, мы отбивались, но против половины класса сделать ничего не могли, и Лёха мне тогда сильно наподдал, пока меня волоком тащили обратно в класс.

Но в четвертом классе поведение Алексея тоже ухудшилось. Он с детского сада любил что-то плести, и где-то нашел цветных проводков, наплел всяких брелков и принялся их продавать около школы. И как же его за это клеймили позором завучи, рассказывавшие нам про своих дедов – настоящих латышских стрелков, сражавшихся за мировую революцию, а тут какой-то малолетний кооператор подрывает устои коммунизма. А Лёха просто хотел новый портфель и какую-то модную одежду. Нам тогда было все равно во что одеваться, а Лёха уже тогда начал стесняться того, что обувь у него не очень, да и пальто с шапкой какие-то совсем древние. Его родители выпивали и копили деньги то ли на квартиру, то ли на машину. Жили они в деревянном многоквартирном доме, в однокомнатной квартире с тремя детьми, туалет был на лестнице и сухой, отопление печное, вечно он помогал родителями пилить и колоть дрова. Потом он пошел вместе со мной и ещё двумя хулиганами на пивзавод в лимонадный цех, где мы похитили не только лимонад, но и сверток с этикетками. У меня как-то с продажами этих этикеток не получалось, не умел я торговаться, отдавал их в рассрочку, а вот Лёха торговался отчаянно, не уступая ни копейки.

Особенно мы с ним сошлись, когда он в том же четвертом классе начал воровать у своих родителей сигареты и папиросы. Я приглашал его к себе домой, угощал его чем-то съестным, а он угощал меня и моих друзей куревом. За кражу сигарет родители его жестоко пороли, так что зад у него становился синего цвета или же ноги его были все в красных полосах от провода от кипятильника, но он был неустрашим, если речь шла о курении. Когда не удавалось украсть сигареты у родителей, он собирал окурки, потрошил их и вертел самокрутки из газеты. Он первый в нашем классе попробовал пиво и водку, чем заслужил уважение даже у некоторых девочек. Со временем он ещё начал рассказывать вымышленные истории, которые были настолько нелепыми, что все над ними долго смеялись. Где-то он услышал матерные частушки, записал их, и напевал перед публикой, и смеялись ни сколько над примитивной поэзией, сколько над тем, как Лёха пел их, пытаясь имитировать женский голос.

Я часто бывал у него в гостях и удивлялся, тому, насколько у них было не прибранно, тесно, много всякого хлама, и запах был какой-то затхлый. Потом, когда я жил на съемных квартирах с печным отоплением, я понял, что этот запах появляется, когда люди, желая сэкономить на дровах не проветривают помещение, так что окна вечно запотевшие. К тому же топили они почему-то понемногу, чтобы дрова долго тлели в печи, не понимая, что жар идет от углей, а не от пламени. Ну и от сухого туалета на лестнице тоже воняло ужасно. Так же меня удивило то, что у них дома была икона и он на неё иногда молился, в основном просил бога, чтобы он испепелил его старшего брата и отца.

Отец его был очень ранимым, мнительным и обидчивым, хотя и грубым. Он не ругал своих детей, спокойно говорил, что за то, что они натворили, им полагается определенное количество ударов, и безэмоционально их порол. Я был бы не против, если бы моя мама не кричала на меня часами, а вот так вот взяла быстро и тихо высекла меня и на этом бы наказание закончилось. Как- то раз он прогулял с нами школу, пошел с нами на озеро, где упал в воду, и пока мы сушили одежду у костра, слегка её подпалили. Вернулись мы домой очень за полночь. У нас такое бывало часто, родители у нас к этому привыкли, а его родители вызвали милицию и искали его по всему району. Он знал, что его будут пороть, и потом напихал картона в штаны. И его отец заметил это ухищрение, спустил с него штаны вместе с трусами и хлестал его ремнем пока не устал, без всякого счета, да и мать с братом помогли. У большинства одноклассников отцов не было, или отцы редко появлялись дома, но никто из-за этого не переживал, все говорили, что если нет отца, то это замечательно, потому что некому пороть за проказы так, как лупят Лёху.

А потом развалился СССР и сбережения его родителей превратились в бумажки, то есть сначала в латвийские рубли, а потом тысяча этих рублей стала пятью латами. А минимальная месячная зарплата была тридцать лат. Да, лат равнялся двум долларам, и на него можно было много чего купить, но, когда отец Лёхи посчитал, во что превратились семь тысяч его сбережений в советских рублях, он в пылу отчаяния сжег свою сберкнижку в печке.

Когда нашу русско-латышскую школу сделали только латышской мы отправились в другую школу, сильно переполненную русскую, из которой всех активно за плохую успеваемость и поведение переводили в вечернюю. Я ту школу закончил, а Лёха остался на второй год и продолжил обучение в вечерке. Я потом пошел в училище, и Лёха пошел туда же, но учился он на другом курсе. Потом я с третьего курса ушел из училища из-за конфликта с одногруппниками, и вернулся туда через год, так мы с Лёхой снова оказались за одной партой, правда, я учиться в тот год ходил редко, потому что совмещал учебу с работой. После экзаменов мы вместе пошли работать в вагонное депо крановщиками. Через год я оттуда ушел на более перспективную работу, а Лёха неудачно съездил в Испанию на сбор апельсинов. Оттуда они возвращались кружными путями, а домой поехали, потому что испугались, что их там заставят работать бесплатно. Почему они так решили, я так и не понял. У них ещё были паспорта неграждан с рабочими визами.

После этого я редко с ним виделся, он работал на какой-то лесопилке, за не очень большие деньги, сильно пил и начал играть в автоматы. А потом неожиданно женился, когда ему было двадцать семь лет. До этого я не слышал, чтобы у него были какие-то близкие отношения с кем-то. Он вообще общался со всеми понемногу, чтобы поиметь какую-то выгоду, никогда я не видел, чтобы он кого-то угощал. Но тогда он вдруг пригласил меня в бар и купил мне чашку кофе, потому что алкоголь я тогда не употреблял, кофе вообще-то тоже, но я был поражен его щедростью, и он с пафосом рассказал мне, как его жена проявила инициативу, и просто женила его на себе.

А потом с ним стало трудно общаться даже время от времени, он начал играть в автоматы на деньги, брал кредиты, и проигрывал огромные суммы. Я предлагал ему поработать на высотном кране, но он где-то устроился грузчиком и не хотел мотаться по командировкам. Насколько я заметил, с покорной тихой женой, он обращался очень грубо. Вечно он ей звонил и разговаривал в приказном тоне, угрожал наказанием, постоянно повторяя, что ему можно, а ей нельзя. Его младшая сестра выучила латышский, получила гражданство, уехала в Ирландию, и стала супервайзером на пищевой фабрике. Отец его стал инвалидом, отпилил себе пальцы на правой руке, ему их пришили, но они не действовали, а доказать, что они не действуют он никак не мог, потому получил только третью группу, перестал работать, увлёкся коллекционированием дисков с музыкой, но и работать тоже перестал, жил за счет матери. У них появилась вторая однокомнатная квартира в том ужасном доме. Вскоре у его отца отнялись ноги, и он совершил суицид.

Когда у Лёхи родился сын, ему дали в очень отдаленном районе Риги социальную квартиру с удобствами, но на нем висли невозвращенные кредиты, и он то и дело опять начинал проигрывать деньги. И тогда его жена, у которой гражданство было по праву рождения, потому что её предки жили в Латвии до войны, взяла сына и уехала к сестре Лёхи в Ирландию, работать на пищевой фабрике замороженных готовых блюд. Он потом к ней ездил вместе с братом, но им надо было оформлять туристические визы, потому что у них были паспорта неграждан. Он как-то пришел ко мне и спросил, как ему оформить рабочую визу, чтобы переехать в Ирландию навсегда. Я сказал, что проще будет сдать экзамен на гражданство, как это сделал я, но он почему-то боялся, говорил, что на латышском со времен училища не говорил, и то, что выучил уже забыл напрочь. На курсы ему ходить было лень, да и денег жалко, вот он и пошел оформлять визу, а потом продлевал её каждые полгода, да и перейти на другую работу было с его паспортом проблематично.

Иногда он мне звонил пьяный, почему-то по телефону, платя немалые деньги за разговор, когда можно было бы воспользоваться мессенджером в социальных сетях. Но он ещё в Латвии ходил с дорогим смартфоном, без подключения к интернету, говорил, что интернет в телефоне ему не очень-то и нужен. Зато, когда он напивался, он швырял дорогие телефоны в стену в припадке гнева, если жена его не слушалась. В основном он во время этих разговоров жаловался на то, что надо много платить за аренду жилья, и чем выше зарплата, тем больше налоги. Но больше всего в Ирландии ему не нравилось то, что он не мог там напиться и пойти проиграть деньги, там все это, по его словам, было намного сложнее, потому играть он перестал, но стал больше есть, пить и курить, сильно растолстел. Мне со временем надоели его звонки, потому что говорил он одно и то же, и звонил исключительно пьяный, потому совершенно не воспринимал то, что ему говорил я. И на эти звонки я перестал отвечать, а социальные сети он практически не посещает.

В детстве, после порки, он как-то сказал мне, что своих детей он так пороть не будет, так, пару ударов и строгая нотация. Насколько я понял, своего сына он вообще не порол и не ругал, что бы он ни творил. Хотя сын его в основном только играл в видеоигры на приставке, вместе с отцом, который никак не может отказаться от навязчивой идеи выиграть миллион в автоматы. Во время последней встречи, я рассеянно слушал его рассказы о том, что произошло «на районе» и осознавал то, что ему мне совершенно нечего сказать, настолько мы далеки друг от друга.

Многим это покажется странным, но ни к первой, ни ко второй, ни к третьей женщинам в своей жизни я не испытывал никаких особенно теплых чувств, меня к ним не влекло, я не считал их привлекательными ни в каком плане. Жил я с ними только потому, что считал, как и большинство окружавших меня, что надо с кем-то жить, хочешь этого или нет. С детства я видел, как общество негативно относится к одиноким людям, особенно молодым. После первого очень неудачного опыта, я довольно быстро решил попробовать ещё раз с кем-то пожить, чтобы загладить неприятное ощущение. А потом я просто дал согласие на общение с женщиной, которая в отношениях проявляла инициативу. Отношения эти были совсем не интенсивными, искать кого-то мне было неприятно, общение со многими людьми мне причиняло боль, а чтобы кого-то найти, надо было постоянно знакомиться. С другой стороны, гормоны давили на мозг, да и общество продолжало осуждать за отсутствие пары.

В жирные годы, когда у меня была отнимавшая много сил и времени работа, да много денег я попробовал общение с проститутками. Поначалу все это было чем-то вроде визита к врачу или массажисту. Однако, я мог выбрать тех, которые мне хотя бы внешне нравились, и они не устраивали мне скандалы, не навешивали на меня свои проблемы, не пытались мне пересказывать сериалы, и для меня это было большим благом. С парой из них даже возникло нечто похожее на отношения. Но потом грянул экономический кризис, денег уже не было, я оказывался в других странах и мне было совсем не до отношений с женщинами. Хотя в Норвегии на курсах языка я смотрел на африканских женщин и их вид на меня действовал опьяняюще. Я толком не понимал, что именно меня в них привлекает, но рядом с ними мне было очень приятно находиться. Мне тогда было уже тридцать лет.

А вот сильное чувство к конкретной женщине у меня возникло, когда мне было тридцать пять лет. Я тогда вернулся в Латвию, стал инвалидом, прошел специальные курсы перепрофилирования и с них был направлен работать в прачечную. Работали там в основном женщины в стиле Рубенса, достаточно агрессивные, не отягощенные интеллектом, выпивающие. И они, конечно, считали непорядком то, что я живу один, постоянно говорили, что это не совсем прилично, вечно спрашивали, не нравится ли мне кто-то на работе. Там у меня никто симпатий не вызывал, разве что одна сверстница, которая была не в стиле Рубенса, и не была особенно агрессивной. Хотя я быстро понял, что она ужасно не образованна, и вешается на шею всем мужикам подряд, постоянно закладывает за воротник, да и у неё было пятеро детей, и часто с ней жил бывший муж, совсем спившийся инвалид. Чтобы от меня все отвязались, я сказал, что влюблен в неё, но она не может ответить мне взаимностью, так что придется мне коротать свой век в одиночестве, мучаясь от безответной любви.

Однако, эта безумная многодетная мать привела в прачечную работать свою подругу, которая у неё жила. Эта Ольга была настолько дикой и маргинальной, что я не мог на неё смотреть без смеха. Коллеги начали мне говорить, что у этой Ольги нет детей, она одинокая, жить ей негде, и надо бы мне на ней жениться. Я на это мог только посмеяться в ответ, говорил, что мне не о чем с ней будет говорить, да и ей, насколько я понял совсем не нравятся такие, как я, ей нужен какой-то пьющий уголовник, который будет слушать вместе с ней слушать Михаила Круга и пить водку, а не Шопена, читая Ницше, потягивая слабое пиво. Я иногда язвил по поводу того, что эта Ольга не всегда по утрам сбривает свои усы, по поводу её прилизанной прически, которая ей совсем не шла, и конечно над её нелепыми нарядами в стиле пенсионерок из магазина ношеной одежды. Мне на это отвечали, что я могу её перевоспитать, что она внушаемая и послушная, а то, что она глупая, так это ничего, с умной женщиной жить тяжелее.

Из-за постоянного стресса на работе, этих скандалов и боязни не выполнить нормы, которые каждый месяц увеличивали, у меня началась депрессия, сын, боясь менять школу, не хотел переезжать ко мне. Я начал выпивать все чаще, и то, что я тогда печатал мне совсем не нравилось. Часто я задумывался о бессмысленности и безрадостности своей жизни, которую неплохо было бы прекратить. И в этом состоянии я вдруг почувствовал мощное влечение к этой Ольге. Меня накрыло как-то внезапно. Я вполне отдавал себе отчет в том, что у меня с ней ничего не может быть. Я пытался скрыть это чувство, мне был стыдно из-за того, что мне приятно просто смотреть на неё, на её глупую улыбку. Меня даже не беспокоило плачевное состояние её передних зубов, вернее того, что от них осталось. Её подруга заметила, что я поплыл, зашла как-то в гости с этой Ольгой, одолжила у меня денег, они напились за мой счет, вечно клянчили у меня покурить, а иногда и поесть. И я ничего не мог с собой поделать. Я не мог не зайти к ним в их кошмарный клоповник, однокомнатную съемную квартиру, где они жили с детьми и вечно гадящей огромной псиной. К ним туда вечно заходили маргинальные соседи.

Ольга сказала, что согласна жить со мной, но только не сразу, ей, дескать, нужно время, чтобы ко мне привыкнуть. И к своему ужасу, я не мог послать её куда подальше, хотя и понимал, что от неё можно ждать только неприятностей и проблем. Иногда она прогуливала работу, убегала куда-то с какими-то друзьями. А коллеги требовали, чтобы я ехал её искать и возвращать на работу, называли её моей будущей женой. А я хоть и понимал, что с ней надо немедленно порвать отношения, так же понимал и то, что мне было бы приятно ей все простить и в то же время этого стыдился и боялся. Мне было непонятно, что именно меня в ней привлекает, да тело у неё было жилистым и стройным, хотя и слегка выпирал живот, но она была неряшливой, и её психика была покалечена ещё в детстве родителями алкоголиками, которые умерли, достаточно рано, когда она и девятый класс не успела закончить.  Секс с ней был сплошным недоразумением. В этом плане она была просто животным, которое отягощено массой идиотских предрассудков. К примеру, она была убеждена в том, что женщина во время секса должна лежать на спине и не двигаться, а мужчина просто обязан закончить меньше чем за пять минут, а если дольше, то это уже разврат.

Я знал, что если инициатором разрыва буду я, то коллектив начнет меня гнобить, потому просто ждал обреченно, пока она ко мне переедет, понимая, что жить с ней будет невозможно. И особенно удручало то, что на каком-то подсознательном уровне я хотел, чтобы она жила со мной, мне было приятно даже когда она на меня раздраженно покрикивала на работе, не понимая моего юмора. Вероятно, мне было бы приятно, даже если бы она меня побила. И из-за этого мне было противно смотреть на себя в зеркало. Я презирал себя за это сумасшествие, за эту слабость. К счастью для меня, она увлеклась каким-то женатым уголовником, и переехала к нему, хотя и пыталась это скрыть от меня и коллектива. Тем не менее сплетня быстро распространилась. И получилось так, что мне все сочувствовали, а её осуждали. И с одной стороны я был рад тому, что все кончилось именно так, а с другой мне было очень больно и тоскливо, и стыдно за то, что мне больно и тоскливо.

Ольга, готовилась выходить замуж, начала следить за собой, прилично одеваться, голодала, чтобы уменьшился живот, пыталась бросить курить и даже перестала напиваться. Я после объяснения с ней больше не общался, и ей это не совсем нравилось, она хотела, чтобы мы остались друзьями, но я ей сказал, что это наглость с её стороны. Однако недолгим было её счастье. Началось все с того, что она во время купания порезала ногу, не прижгла рану, и на работе у неё эта нога раздулась и посинела. Она вышла на больничный, но оформила все, как производственную травму, врач сказала ей, что так будет лучше для неё. Из-за этого в прачечную пришла трудовая инспекция, нашла, конечно, множество нарушений, директору пришлось заплатить штрафы, и вложить деньги в улучшение условий труда. Он был из-за этого в ярости, и уволил Ольгу сразу после того, как она закрыла больничный. Вслед за этим в прачечную позвонили из полиции Польши, куда Ольга ездила со своей подругой и женихом «за деньгами». Оказалось, что они там открыли на её имя несколько банковских счетов и обналичивали с их помощью краденные в интернете деньги. А потом её подруга рассказывала всем, что жених Ольги вернулся к жене, а она живет в будке на огороде без электричества, очень сильно пьет, и непонятно на что. И некоторые спросили меня, не хочу ли я предложить ей жить со мной ещё раз. Я говорил, что оскорблен, что не могу простить такой подлости с её стороны. И они соглашались со мной в том, что она человек грязный, и поступила со мной по-свински.

Дело было в том, что я хоть и понимал, что прощать такое нельзя, что её только могила исправит, что общение с ней опасно и вредно, но мне жутко хотелось, чтобы она пришла ко мне. Я с трудом себя сдерживал, чтобы не помчаться к ней и не предложить жить со мной. Депрессия прогрессировала, самочувствие было совсем ни к черту, полинейропатия причиняла ужасные боли в руках и ногах. Коллеги видели, что я слаб, и постоянно нападали на меня, часто совсем без повода, вгоняя в ещё больший стресс. Лекарства совсем не действовали, чтобы хоть как-то облегчить свои страдания, я ведрами пил пиво после работы, каждый день, и мечтал уже умереть. Я бы с удовольствием убил себя, но не хотел расстраивать маму и сына, хотя во хмелю порой и забывал о них, пытаясь свести счеты с жизнью, но потом трезвел, шел на работу и доработал до определенного срока, чтобы получать девять месяцев пособие по безработице, а потом получил вторую группу инвалидности, бросил пить и курить, ко мне переехал навсегда мой сын. Жизнь вроде бы и наладилась, не надо больше терпеть стресс на работе, стали ненужными друзья и знакомые, мне хорошо одному, среди заумных фильмов, философских книг, прогулок пешком и на велосипеде и своих мемуаров.

Тем не менее даже спустя пять лет, мне вечно сниться эта Ольга, вечно я её вспоминаю, когда задумаюсь, вечно сравниваю с ней других женщин и я злюсь на себя из-за этого. Я отношусь к этому, как к болезни, и я знаю, что если я этому недугу поддамся, то ничего хорошего меня не ждет, но и как вылечиться от этого я не знаю. Пока я ещё работал, иногда я предпринимал попытки познакомиться с какой-то женщиной, даже на время прекращал пить пиво, переписывался, созванивался, встречался, но ничего ни к кому не чувствовал, хотя попалась одна даже приличная женщина, с которой мне было интересно поговорить, и она нормально ко мне относилась, но я не воспринимал её, как женщину, скорее, как сестру или друга. С другой я познакомился в нетрезвом состоянии, мы вполне подходили друг другу в плане секса, но во время продолжительных соитий, я вечно вспоминал Ольгу, да и эта женщина была слишком глупой, и любила выпить, потому общаться я с ней быстро прекратил.

Порой я залезаю в приложение знакомств, смотрю фото женщин ищущих мужчин, и понимаю, что не только я им со своей маленькой пенсией ни к чему, но и меня к ним тоже совсем не тянет, не хочется даже попробовать с кем-то общаться.