volfental

При виде женщин Айзек превращается в мужчину. Всё его мясо ходит ходуном. Он пёс, самец, хуй выпал – искры об асфальт. До её жопы остаётся два квартала, но он, как сокол, всё уже увидел, и летит: “Дай погрызть булки, красавица!”.

Крикнул, и ёбнул по лавке от счастья. Втянул соплю, харкнул – в стене дыра, идёт дымок. И я – тоже иду, чувствуя себя рядом с ним бабочкой. У меня не растёт борода. Десятый лэвэл кадыка мне не доступен. Я хочу таять и стекать, он – сжимать и жевать. Мы – разные, и тем не менее гуляем по Бродвею.

Не разглядев во мне хуй, Айзек звонит корешу, мол, “вруби камеру, дебил, я тебе супер-жопу покажу”. И мчится за красавицей. Кореш укуренный, камера не врубается, Айзек злится, супер-жопа в ужасе, солнце тает, стекает.

Я обхожу людей. Люди обходят Айзека. Я говорю “Простите”. Айзек не говорит ничего, и толкает того, кто встаёт у него на пути. “Эй…” – пытается возмутиться пешеход, но уже в следующий миг ничего не пытается, кроме как остановить поток хлынувшей крови из носа. Айзек смеется, я бледнею.

Нас объединяет улица. Айзек попал на неё из Либерии. Я – из Украины. Он – головорез. Я – мозгоёб. В каком-то смысле, мы работаем в одной области.

Бывает, меня тянет поговорить, и я начинаю рассказывать Айзеку про дымку над Бродвеем. Он слушает в пол уха, улыбается, и, в конце концов, похлопывает меня по плечу: “Я не могу воспринимать тебя серьёзно. Но я чувствую свэг. Ты не враг”.

Айзек показывает мне бандитскую распальцовку, дыры от пуль, следы ножей и, в конце концов, ствол, обёрнутый в синий платок – символ банды The Crips.

– Ссышь?

– Уважаю.

– Значит ссышь. Хорошо!

– Я смотрю с любовью.

Глаза Айзека становятся холодными, как нож.

– Вот как нужно смотреть, – говорит. – Сука должна обосраться ещё до того, как ты ей ввалил.

– Тому же нас учит Сунь-Цзы!

– Сунь куда? Я не понимаю этой хуйни, но жратва у косоглазых заебись. Ты когда-нибудь жрал ло-мейн?…

По дороге встречаем бездомного Джерри – того самого, которому снесли дробовиком пол головы.

– Ниггер получил своё, – заключает Айзек.

– Да нет, он просто ждал автобус, и кто-то в него зарядил…

– Чего?!

– Это был акт произвольного насилия.

– Какой акт? Чё? Что это вообще такое “произвольное насилие”?

– Ну когда тебя беспричинно мочат.

– Так не бывает! Если мочат, значит есть причина.

– Ты вообще когда-нибудь общался с Джерри? Он очень добрый.

– Конечно, блядь, добрый! Я тоже стану добрым, если мне рожу вынесут из дробовика. Так дробовики и работают. Я когда валялся с кишками в руках на районе, думал всё, ну его на хуй такую жизнь, решил исправиться, в церковь пойти. Но потом зажил. И вернулся. Живой. А суки сгинули.

И ржёт.

Мне нравится Айзек. Он ужасен. Но зато без притворства. Во всём искренний, во всём настоящий. Его зло бесхитростно. Он бьёт не в спину, а в лицо.

Мы не понимаем друг друга, и, тем не менее, наша прогулка возможна. Айзек читает меня, как зверь читает зверя – по движениям, запаху, блеску в глазах. Я говорю ему “Let’s shoot“, и тут же понимаю, что в его случае эти слова нуждаются в уточнении: “в смысле, на камеру”.

– Я тебя не знаю, – говорит, – но вижу, что тебе нравится то, что ты видишь.

Мы заходим на парковку, и там, среди густых автомобильных теней, я прошу Айзека снять футболку. Это его напрягает.

– Сука, только без хуйни, если это попадёт на пидорский сайт, я клянусь…

– Та какой сайт. Мне просто нравятся твои мускулы. Зачем качать такие банки, если потом нельзя из показывать?

– Я ебу, ну ты странный… Банки нужны для работы. Я ими пизды даю. А вот показываю их я только тёлкам.

Сказал, и разделся, радуя мой глаз, и проясняя мой гендер.

Разглядывая покрытое шрамами тело Айзека, я думаю о людях, которые живут свои дикие жизни за гранью закона, но не пишут книг, не снимают фильмов и, в культурном отношении, являются безмолвными. Бывает, говорят о них, и за них, но не сами они. Да, средства культурного производства становятся всё более демократичны, и, тем не менее, культуру по-прежнему производят не айзеки, а интеллигенты, у которых достаточно знаний, бабла и свободного времени, чтобы оформлять свой “богатый внутренний мир” в претенциозные выдумки.

Как отдаться Айзеку? Как раствориться в его губах? Как стать его языком – исчезнуть как личность, и превратиться в придаток, киноаппарат, средство выражения тех, у кого не было твоих привилегий, чтобы обрести голос? Какой была бы культура, если бы её создавали не сытые бездельники, а воры, шлюхи, бездомные, и злой красавец Айзек, идущий на стрелку “валить этих сучек”?

Я прошу Айзека напрячь бицуху. Он отказывается.

– Так, ладно, брателло, хватит этой пидорской хуйни. Хочешь увидеть что-то реально пиздатое?

Достав телефон, Айзек показывает мне фото своего новорождённого сына.

– Мамка ушла. Остался я. И за него я грохну даже бога.