erohov

Продолжение рассказа про дореволюционный университет, первая часть здесь.

Как был устроен университет

Стандартный университет состоял из четырех факультетов — юридического, историко–филологического, физико–математического и медицинского. Так были устроены Московский, Киевский, Новороссийский (в Одессе), Харьковский, Казанский, Варшавский университеты. В Петербургском университет не было медицинского факультета (считалось, что для города достаточно Военно–медицинской академии), но зато был очень маленький восточный. В Юрьевском (Дерптском) университете был еще и лютеранский богословский факультет. Томский университет состоял из медицинского и юридического факультетов, а Саратовский и вовсе из одного медицинского факультета.

Факультеты были разноразмерными. Для примера, в Московском университе в 1910 году на юридическом факультете было 3890 человек, на медицинском 2200, на физико–математическом 2800, на историко–филологическом 970. Университеты также были разноразмерными, в Московском, самом большом, перед войной было 9.1 тыс. студентов, в Казанском, самом маленьком из полнокомплектных — 1.9 тыс.

На 1913 год во всех университетах училось 34 тыс. человек, при том что во всех других казенных гражданских высших учебных заведениях было 29 тыс. студентов.

На кого учили в университете

Главных направления в университетах всегда было два — медицинское и юридическое. С врачами всё понятно. Юридический же факультет готовил не столько юристов (вакансий чисто правового/судебного характера было раз в пять меньше, чем выпускников), сколько чиновников, для которых юридический диплом считался нормой.

Историко–филологический факультет вернее было бы называть общегуманитарным, а физико–математический — естественнонаучным, так как преподавался на этих факультетах куда более широкий круг предметов, чем следовало из названий, например, на физико–математическом преподавались физиология, зоология, ботаника. Оба этих факультета по существу готовили учителей для средних учебных заведений (количество ученых в России того времени было ничтожным), но и из этих факультетов также легко принимали в чиновники. Несмотря на одинаковые карьерные перспективы выпускников двух научных факультетов, гуманитарные науки были значительно менее популярны.

Восточный факультет готовил чиновников для дипломатической службы в Азии.

Надо понимать, что практически все студенты университета были нацелены на государственную службу или педагогическую деятельность, которая тогда также была разновидностью государственной службы (даже учителя частных средних учебных заведений имели права чиновников). Разумеется, университетское образование не было препятствием к любого рода частной службе, но, ясное дело, дипломы технических и коммерческих вузов у бизнеса котировались выше. На этом фоне продолжавшееся десятилетиями непрерывные волнения и стачки в университетах, да и в целом типичный для студентов антиправительственный настрой, выглядят еще более удивительными.

Как можно было поступить в университет

В университете не было вступительных экзаменов. Выпускники гимназий поступали в университет по заявлению, причем в теории аттестат зрелости (то есть свидетельство об окончании гимназии) уже гарантировал поступление.

Выпускники всех прочих средних учебных заведений (реальных училищ, коммерческих училищ, кадетских корпусов), где не преподавали латынь, должны были предварительно сдать экзамен за весь гимназический курс латыни. Это было очень сложной задачей, и число абитуриентов–негимназистов обычно не превышало 10–15% от общего числа студентов. До начала 1900–х всех их отсылали с малолюдный, неуютный для русских Варшавский университет.

Выпускников духовных семинарий (а они почти поголовно мечтали сбежать из духовного ведомства), знавших латынь, принимали после сдачи экзаменов по гимназическому курсу математики и физики; до середины 1900–х их брали только в Томский университет.

В теории, Министерство народного просвещения, к которому и принадлежали почти все средние учебные заведения, должно было как–то позаботиться о том, чтобы число лиц с аттестатом зрелости, желающих поступать в университеты, и число мест в университетах совпадали. На самом деле непрерывно происходили нестыковки — гимназии росли быстрее, чем университеты, штаты (то есть количество профессоров) которых не изменялись с 1863 по 1917 год.

Вначале министерство попыталось прикрепить выпускников каждого учебного округа к находящемуся в нем университету, но план работал плохо: все, кто мечтал о карьере, стремились в столицу (там был больше шанс завести во время учебы полезные связи), все, кто мечтал об интересной студенческой жизни и о постижении наук, стремились в Москву. Родственные связи, знакомства и рекомендации, как всегда бывает, прорывали бюрократические барьеры.

В какие–то годы абитуриентов, подавших прошение позже всех, могли, за отсутствием вакансий, просить либо поступить в другой, менее популярный университет, либо явиться на следующий год. Понятно, что это только ухудшало положение на будущее. Но, в любом случае, устройство конкурса или вступительных экзаменов было юридически невозможным.

К началу 20 века МНП плюнуло на разноразмерность университетов и перестало с ней бороться. Теперь столичные суперуниверситеты просто принимали всех желающих, компенсируя ничтожное количество профессоров наймом неполноправных приват–доцентов (см. далее), расходы на содержание которых покрывались из платы за учебу. Но развивать здания университетов с той же скоростью, с какой развивалась сеть гимназий, не получалось. Аудитории всё более и более переполнялись, что и привело в конце концов к поощрению учебным начальством практически заочного стиля обучения.

Плата за учебу. Гонорарная система

Студенты платили 25 рублей за полугодие плюс гонорар, который напрямую поступал преподавателю. Гонорар составлял 1 рубль за недельный час в полугодие (в полном расписании лекций было 20–22 часа в неделю для одного года обучения. Перед началом семестра студенты заполняли запись (обязательно было выбрать хотя бы 8 часов в неделю), оплачивали выбранные часы, и названия оплаченных курсов переписывали им в матрикул (сегодня он называется зачеткой). За государственные испытания (финальные экзамены) платили еще 20 рублей.

Большие университеты приблизительно на 50% финасировались казной по штату, эти деньги шли на фиксированные оклады профессоров, на вспомогательный персонал и на содержание зданий, 30% составляла плата за учебу, это были собственные средства университета, распределяемые его правлением по своему усмотрению (реально из них оплачивали приват–доцентов), и 20% гонорара шло преподавателям напрямую.

15% наиболее нуждавшихся студентов университет имел право освобождать от платы за обучение. Еще 10–15% студентов получали разнообразные казенные и частные стипендии, превышавшие по размеру плату за обучение.

Общая сумма расходов на обучение студента в больших университетах была около 130 рублей, совсем немного, заметно меньше, чем в приличной гимназии.

Преподаватели

Преподаватели делились на две касты — штатных и младших. Штатные преподаватели это ординарные профессора (3000 рублей в год) и экстраординарные профессора (2000 рублей в год). Ничем, кроме названия и размера жалованья эти профессора не различались. Через 30 лет учебной службы профессор получал звание заслуженного, пенсию в размере оклада, и мог оставаться преподавать на условии уменьшения жалованья до 1200 рублей. Учебная нагрузка на профессоров была маленькая, нормой считалось 6 лекционных часов в неделю.

Младшие преподаватели это приват–доценты, парии академического мира. Приват–доценты рассматривались как стажеры–добровольцы, не считались на государственной службе, не выслуживали чина, не имели фиксированного жалованья, но получали гонорар на общих условиях. Чаще всего, университеты доплачивали им из собственных средств 600–800–1000 рублей. Деньги эти были маленькие, и приват–доценты всегда прирабатывали еще в 2–3 учебных заведениях. В больших университетах приват–доцентов было в 5–8 раз больше, чем профессоров, то есть шанс дослужиться до профессора был далеко не у каждого.

Гонорар распределялся формально справедливо, но исключительно неравномерно. Профессор юридического факультета, читавший 10 лекций в неделю 800 студентам юридического факультета, получал 16 тысяч рублей в год. Приват–доцент на историко–филологическом, читавший 2 часа в неделю необязательный спецкурс перед 20 заинтересовавшимися — 80 рублей в год. Можно догадаться, как эти два персонажа относились друг к другу.

Основная проблема университета состояла в объективной нехватке денег, приводившей к небольшому объему реально совершаемого преподавательского труда. В принципе, на одного преподавателя приходилось около 30 студентов, это еще кое как терпимо. Но эти преподаватели читали в среднем 3–4 часа в неделю, а у студентов в расписании было 20–24 — а это уже значило, что на одну читаемую лекцию / проводимый семинар в среднем приходилось 160–200 записавшихся студентов. Разумеется, о любого рода индивидуальной работе преподавателя со студентом при таком соотношении приходилось забывать, учебная система сама собой скатывалась в полузаочную, а для самых ленивых — и просто в заочную.

В первой части поста мы расскажем самое удивительное — как был организован учебный процесс. Во второй, более скучной — как был устроен сам университет, из чего он состоял, как работали преподаватели.

Как была устроена учеба в университете

Тому, кто привык к советской/российской вузовской учебной системе, тяжело поверить, что в царском университете не было ни учебных групп, ни разделения на курсы. Точнее, полугодия и курсы были, но только в таблице учебного плана. Но никто не требовал от студентов на первом году обучения слушать дисциплины исключительно первого курса, на втором — второго и т.п. На лекции можно было перед началом полугодия записываться в любом составе и порядке, только бы студент записался не менее чем на 8 лекционных часов в неделю (при том что полный курс по учебному плану предусматривал 20–25 часов в неделю). Кстати, академические часы были 50–минутными, и только немногие важные курсы шли привычными сегодня парами.

Учебные курсы делились на обязательные и рекомендуемые, посещение последних было полностью добровольным и не влияло на получение диплома. Разрешалось и записываться на курсы других факультетов. В теории, несколько преподавателей могли читать один и тот же курс параллельно, а студенты могли выбирать; в действительности такое случалось редко.

Учебных групп же не существовало вовсе, все студенты, записавшиеся на один курс, составляли единый пул. На обязательные курсы юридического факультета в Петербурге в начале 20 века записывалось по 800–900 человек, которые, явись они в один день, просто не вместились в аудиторию. Понятно, что семинары в таких условиях были редкостью, и происходили они больше на малолюдном историко–филологическом факультете, или на физико–математическом факультете, где студенты разделялись на 7 научных направлений. Более же всего на современные семинары были похожи необязательные спецкурсы, собиравшие немногих любителей. В целом же дикое многолюдье исключало прямой контакт студентов с профессорами. Основной учебный курс большинством студентов изучался почти что в заочном режиме; большой популярностью пользовались литографированные конспекты. Администрация университетов не только не пыталась контролировать посещаемость, но, скорее, надеялась на то, что значительная часть студентов не доберется до лекций.

Как же тогда осуществлялся контроль над усвоением материала? Вначале единственным методом контроля был зачет полугодий. Зачет полугодия производился тогда, когда студент посещал все лекционные курсы и семинары, включенные в учебный план на данное полугодие, и выполнял все работы, входившие в состав этих курсов. Заметим, что это отнюдь не надо был делать в течение одного полугодия. Отдельные зачтенные курсы можно было собирать в течении нескольких лет, пока они соберутся в комплект, обеспечивающий зачет полугодия. Преподаватели имели право устраивать поверочные испытания, которые мы сегодня называем зачетами (то есть оцениваемые по схеме "зачет–незачет"). Там, где на курсах было мало студентов, зачеты были похожи на современные, но на многолюдных курсах зачеты то ли делались несерьезными, то ли их ставили подряд всем, кого профессор запомнил на лекциях, а то и просто всем подряд — это было полностью оставлено на усмотрение преподавателя.

Учеба в университете длилась 4 года (у врачей 5 лет), но студенты имели полное право растягивать ее до 7.5 лет, при этом можно было как учиться непрерывно, но в медленном темпе (за каждый семестр студент платил отдельно), так и вовсе пропускать (не внося платы) до трех семестров сразу и до 5 семестров за всё время обучения. Для того, чтобы пропустить три семестра, не требовалось даже писать заявление, в этот срок не плативших и не учившихся университет не имел права исключать. Университетское начальство всегда было добрее, чем требовал устав, и так называемых "вечных" студентов на самом деле не исключали и по прошествии положенных 7.5 лет; в начале 20 века около четверти студентов училось восьмой год и более.

Те, у кого набиралось восемь зачтенных полугодий, имели право получить выпускное свидетельство (не дававшее прав высшего образования) и записаться на ближайшие экзамены, принимавшиеся государственной комиссией (некоторый аналог нынешних госэкзаменов). У юристов, например, таких экзаменов было восемь, они охватывали дисциплины, читаемые на разных годах обучения, и при этом каждый из экзаменов перекрывал несколько прослушанных курсов.

На экзаменах были три оценки: неудовлетворительно, удовлетворительно, весьма удовлетворительно. Получившим как минимум половину "весьма" и сдавшим необязательную письменную работу (аналог нынешней дипломной работы) выдавали диплом I степени, а всем остальным диплом II степени; большого толку в дальнейшей жизни от получения именно диплома I степени не было.

Не будем говорить о том, что никто не заставлял выпускников сдавать такую массу экзаменов за одну сессию. Напротив, экзамены можно было сдавать когда угодно, в любом другом университете, по одному и хоть несколько лет подряд.

В середине 1890–х годов было решено, что студенты как–то слишком разболтались, и министерство придумало полукурсовые испытания. Избави бог подумать, что полкурса это полгода, имелась в виду половина учебного курса, то есть два года. Теперь, чтобы зачесть четвертое и восьмое полугодие, надо было сдать еще и небольшой (3–5) набор экзаменов. Разумеется, не было речи о том, чтобы заставить несчастных студентов сдавать такую массу экзаменов сразу же по прослушании дисциплины, или же по окончании полукурса. Профессора чаще всего растягивали прием экзаменов на весь год, принимая их раз в месяц, или раз в две недели. Кстати, если мы вспомним, что на курсах было по 800 студентов, сдача экзамена становилась сложной задачей, преподаватели по–любому были просто вынуждены делить ее на 8–10 дней, а студенты проводили специальные жеребьевки, чтобы распределить себя по дням.

Полукурсовые экзамены нужно было сдавать не реже, чем раз в восемь полугодий. То есть, если ты не прошел программу двух курсов за четыре года, тебя выгоняли. У несдавшего экзамен было право на две переэкзаменовки. Напомним, что с переэкзаменовкой надо было уложиться не к концу отдельной сессии, а в четырехлетний период. Но и у тех, кто не справился с этой сложной задачей, был свой шанс — можно было уговорить начальство разрешить остаться на повторительный курс, то есть тебе давали пятый год для освоения двухлетней половины учебного курса. Удивительно, но и при такой мягкости университеты не оканчивало чуть более трети поступивших.

Учились шесть дней в неделю, с 20 августа по 20 декабря и с 15 января по 30 мая. На самом деле, с учетом экзаменационного времени и разнообразных праздников, лекции реально читались от 20 до 22 полных недель в году.

Картина Константина Савицкого "На войну" (1888) посвящена Русско–турецкой войне 1877–78 годов и изображает станцию железной дороги с деревянным навесом над дебаркадером, у которого стоит предназначенный для мобилизованных поезд. Жандармы пропускают на платформу только солдат, а провожающие их домашние остаются внизу, под дебаркадером. Разнообразные сцены расставания отправляемых на войну с семьями и составляют основу картины. У паровоза стоит старший офицер, за порядком на платформе приглядывают станционные жандармы в характерных касках (жандармерия, среди прочего, была полицией на путях сообщения). Вокзал большой, городской, с навесом над дебаркадером (это сделано исключительно для улучшения композиции, в первой версии картины навеса не было), но народная толпа — чисто деревенская, в ярких праздничных одеждах (а не в городском "немецком" платье).

Для понимания изображенного попробуем, как всегда, разобраться в деталях полотна. Первое, за что цепляется внимательный глаз — странный наряд отправляющихся на войну. Мы видим какое–то нелепое сочетание военного мундира с крестьянской одеждой: под китель с погонами надета кумачовая рубаха и т.д. Как так могло получиться? Ответ однозначен: перед нами не призывники, а мобилизованные запасные. Уходящим в запас нижним чинам выдавался полный комплект обмундирования, в случае мобилизации они были обязаны в нем явиться на службу, что и изображено на картине. Новобранцы (то есть призывники) и ратники ополчения отправлялись в войска, разумеется, в собственной гражданской одежде.

Это обстоятельство позволяет установить, когда именно происходит изображенное. Мобилизация в русско–турецкую войну проводилась в три приема: первый раз до начала войны, в ноябре 1876 года, второй раз одновременно с ее объявлением, в апреле–мае 1877 года, третий раз — в разгар военных действий в августе 1877 года. Поскольку картина называется "На войну", на ней явно не изображена довоенная мобилизация. Погода на картине (это видно по одежде) куда более подходит к апрелю–началу мая, чем к августу, следовательно, перед нами весенняя мобилизация 1877 года.

Кто такие запасные и откуда они появились? С 1874 года в России действовала всеобщая воинская обязанность. Призыву подлежали все, направляемых на действительную службу отбирали жеребьевкой, прочих зачисляли в ратники ополчения. После 6 лет действительной службы солдаты уходили домой и еще 9 лет находились в запасе, то есть могли быть снова призваны на службу в случае войны. К началу Русско–Турецкой войны лиц большинство солдат на действительной службе было призвано по всеобщей воинской повинности, но нижние чины, дослуживающие последние годы, и все нижние чины запаса попали в армию по старой схеме — по рекрутской повинности. Рекрутская повинность, в старые времена почти что пожизненная (25 лет службы), с началом царствования Александра II существенно смягчилась. Солдаты, изображенные на картине, прослужили 7 лет, после чего были уволены в запас, длившийся 8 лет. Это позволяет нам точно узнать возраст изображенных на картине призывников. Самому молодому (пьяный парень, которого тащат два товарища) — 27–28 лет, самому старому (суровый мужик с длинной бородой слева) — 35 лет.

Как ни удивительно, мы находимся не очень далеко от персонажей картины (хотя они и родились при крепостном праве) — самые долголетние из них умерли в 1930–х годах, а это значит, что ныне живущие люди (80+) в раннем детстве еще видели некоторую часть это поколения живым.

Очень важно, что мобилизация запасных на войну — новое, невиданное для России явление. В принципе, на Крымскую войну тоже был призван запас армии, но он был еще так малочислен, что народ его не заметил. Но теперь ситуация изменилась — война теперь не забота одних лишь властей и оторванной от населения профессиональной армии с почти пожизненной службой, война стала общенародным делом. Государство теперь опирается не только на солдат, проходящих действительную службу, но еще и на мобилизованных запасных. Переходя на мобилизационную схему, правительство рисковало — не разбегутся ли запасные. Народ оправдал доверие — от мобилизации уклонилось менее 1% от получивших повестки.

Разумеется, следует понимать, что по массовости мобилизация 1877 года еще далеко не доходила до уровней, достигнутых двумя мировыми войнами. В России на тот момент проживало 92 млн. человек. В семи возрастных когортах действительной службы было 5.0 млн мужчин, с восьми возрастных когортах запаса армии — 5.2 млн мужчин. На войну же (точнее, в армию во время войны) попало 1.8 млн человек, то есть каждый пятый–шестой мужчина в возрасте 20–35 лет. В их числе из запаса было призвано 550 тыс., из ополчения — 170 тыс., то есть в положение, изображенное на картине, попал каждый девятый–десятый крестьянин в возрасте 27–35 лет. Так что у платформы пока что стоит не весь народ; эти тяжелые годы еще впереди.

Как мы уже разобрались, картина изображает мобилизацию в самом начале войны. Убитых еще нет, количество возможных жертв войны неясно. Страшно ли крестьянам, отправляющимся на войну? Да, страшно, но не так, как это представляется нам, имеющим опыт двух мировых войн. На войне того времени кровь проливается нечасто, а вот люди мрут как мухи. Опыт крестьян на картине сформирован воспоминаниями о Крымской войне, на которой русская армия потеряла убитыми и умершими от ран 30 тыс. человек, а умершими от болезней — 90 тыс. человек. Разумеется, крестьяне не знают этих цифр. Но они слышали кое–какие воспоминания отставных солдат и понимают, что война — это бесконечные пешие переходы, плохая кормежка, антисанитария, дизентерия и тиф.

Более того, существенную опасность для жизни и здоровья представляет не только война, но и военная служба мирного времени. Армия николаевской эпохи теряла умершими от болезней и списанными по инвалидности около 10% в год — то есть была столь же опасной для жизни и здоровья, как лагерь сталинской эпохи. Военный министр Милютин, деятельный и уделяющий много внимания быту солдат, сумел существенно улучшить положение — к началу Русско–турецкой войны в армии за год умирало 0.9% солдат, списывалось по инвалидности 1.7%. Но и этот уровень был опасным — за шесть лет службы умирал каждый шестнадцатый, инвалидизировался каждый десятый. Шанс умереть в армии был по–прежнему выше, чем дома — а ведь в армию отбирали только здоровых.

Если крестьяне на картине предполагают, что опасности начинающейся войны приблизительно равны опасностям последней Крымской войны, то они в этом правы. Улучшить санитарное состояние воюющей армии по отношению к прошлой эпохе не удалось. На Русско–турецкой войне было убито и умерло от ран около 30 тыс. человек (теперь–то мы понимаем, что генералы берегли солдат, хотя в то время это никто не осознавал), а от болезней, преимущественно от тифа, умерло 80 тыс. человек. С войны не вернулся каждый шестнадцатый из ушедших на нее.

И наконец, самый важный, хотя и самый малозаметный для нас элемент картины — это семьи, окружающие уходящих на войну запасных. Пока рекрутская служба продолжалась 25, а затем 20 и 15 лет, призыв в армию автоматически означал для женатых солдат разрушение семьи. Жены рекрутов шли по рукам (солдатка — это такая деревенская профессия), либо просто находили себе других, неофициальных мужей. В общем, к рекруту относились как к покойнику — его помнили, но к текущей жизни он уже не имел отношения. При сокращении срока службы до 7 лет дело резко переменилось — 18–20 летние жены новобранцев стали дожидаться их прихода из армии, солдаты сохраняли связи с семьей, писали письма. Ушедшие в армию холостыми возвращались в деревню еще достаточно молодыми для того, чтобы завести семью и хозяйство. Армия обрела связь с народом — и эта связь как раз и является основной темой нашей картины.

Итак, после внимательного рассмотрения всех обстоятельств, для нас становится более заметным оптимизм картины — на мой взгляд, именно этот оптимизм и заставил Александра III заказать у Савицкого вторую, дошедшую до нас, версию полотна. Отправление новобранцев на войну — еще один успех Великих реформ. Правительство отнеслось к подданным, как к разумным и законопослушным людям, поверило в их добрую волю — и в критический момент народ оправдал доверие. Да, людям страшно. Да, на войне их ждет много опасностей. Но все они исправно явились по мобилизационной повестке, никому не надо забривать лоб, волочить в войска под конвоем, как то происходило с рекрутами николаевской эпохи. Да, семьи мобилизованных переживают — но в происходящем есть и праздничная нотка, не случайно все вырядились, как на свадьбу. В конечном счете, люди доверяют правительству, и, не впадая в особенные размышления, считают эту войну оправданной. Они идут на войну сами, как граждане, а не как рабы — на картине это подчеркнуто тем, что мобилизованными никто не командует: жандармы просто не пускают на платформу родных, офицер занят какими–то делами.

Да и Русско–турецкая война в целом тоже оказалась для России весьма удачной. Не представлявшая в чисто военном отношении ничего выдающегося, она тем не менее застряла в народной памяти как череда великих подвигов и побед — лубочные картинки со Скобелевым и Драгомировым еще сорок лет украшали крестьянские избы. Простой народ по–доброму вспоминал эту войну, гордился, уважал ветеранов. Столь же благоприятной была война для России и во внешнеполитическом смысле. Россия разумно и ловко подняла международный авторитет тем, что от начала и до конца сумела провести в отношениях с Турцией свою политику, но не через наплевательство на позицию всех остальных держав, а путем непрерывных переговоров и консультаций с ними. Да, с войны вернулись не все. Но, по суровым понятиям несентиментального 19 века, эта цена была заплачена не зря — политические и военные результаты стоили понесенных жертв.

Это третья часть от большого текста. Первые две части: о трех стилях религиозности здесь, о повседневных религиозных практиках здесь.

Трем стилям православной религиозности, описанным выше, было трудновато уживаться друг с другом. Точнее, средний, "катехизический" стиль более или менее совмещался с двумя другими, а вот между "народным" и "профессиональным" случались конфликты.

Самый известный из этих конфликтов — растерзание верующими московского архиепископа Амвросия (Зертис–Каменского), имевшее место в 1771 году. В Москве сделалась эпидемия чумы, и архиепископ распорядился убрать почитаемую народом Боголюбскую икону, так как целование этой иконы способствовало, по его правильному мнению, распространению эпидемии. Насколько архиепископу казалось естественным отдавать подобное распоряжение, настолько же православному народу казалось естественным, что всякий, сделавший подобное, есть нехристь и враг веры, которого следует разорвать на куски — как и было поступлено. Долговременные последствия этой истории мне неизвестны. Как поступали с иконами в последующие эпидемии — может быть, кто–то из читателей знает и сообщит.

Весь 18–й век архиереи и Синод относились к попыткам внесения "народного" стиля православия в профессиональную среду жестко. Для примера, в 1723 году Черниговский епископ Иродион послал в Синод доношение, в котором доносил, что пятого мая поп Терентий, служивший в одной из черниговских церквей, видел вместе со знатными людьми, как образ Богоматери испускает слезы. Слезы собрали в сосудец, и они стали исцелять болящих. Такие истории в современной РПЦ приключаются раз в месяц, но вот реакция старинного церковного начальства была совсем иной: образ и стекшие от него слезы прислать в Синод, запечатав в удобный для этого ковчег, а попа Терентия выслать под крепким караулом. Два года провел поп Терентий в застенке, и Синод был настолько милосерден к нему, что его просто лишили священства и били кнутом нещадно (а могло выйти и много хуже).

Разумеется, перед нами типичный пример взаимонепонимания сторонников двух стилей. Все хотят хорошего. Поп Терентий, выходец из народа, верит, что чем больше артефактов и чудес, тем лучше. Архиереи, державшиеся профессионального стиля веры, считают, что имеющиеся мироточивые иконы могут оставаться таковыми (лишь потому, что народ взбунтуется, если их убрать), а вот новых не надо, дополнительно позориться незачем.

Надо было как–то объяснять попам Терентиям, в чем они неправы. Вначале эта профессиональная линия проводилась кнутом, а затем убеждением, через развивающуюся систему духовно–учебных заведений. К 19 веку нравы заметно смягчились, кнут спрятали в кладовку, но и духовенство к тому времени уже твердо усвоило, что мироточивые иконы в храмах появляться не должны, попы Терентии перевелись, и более образованные священники нового поколения уже сами стали искренне стесняться мироточивых икон.

Священники были постепенно переделаны / переубеждены, но, разумеется, о реальной переделке народного православия не могло быть и речи. Народная масса была столь огромна и столь малоубеждаема, а мысли людей столь загадочны, что даже перед весьма обширной сетью церковно–приходских школ, развернутой к 1900 году, не ставилось задача борьбы с религиозными предрассудками. Детей учили молитвам, священной истории в кратчайшем изложении, азам катехизиса, но попыток борьбы с суеверием, верой в артефакты и чисто обрядовым восприятием религии не делалось.

Казалось бы, к 1900 году система стабилизировалась. Народ немножечко замечал, что духовенство верит как–то не на народный манер — например, что архиереи по возможности игнорируют любимые народом манипуляции с артефактами, типа крестных ходов с чудотворными иконами — но и эта практика существовала так давно, что сама уже казалась православным обычаем. Стороны чуть ворчали друг на друга, посмеивались друг над другом, но по большому счету всё было спокойно и безопасно. Внезапный удар по спокойствию был нанесен с самой неожиданной стороны — из императорского дворца.

Императрица Александра Федоровна, по плохо установленным причинам, к 1900 году неожиданно перешла к православию "народного" стиля. Трудно понять, что привело немку с первоначальным протестантским воспитанием к столь экзотическим для ее среды воззрениям. Традиционное объяснение — стремление получить чудесную поддержку и родить наследника, а затем беспокойство за его здоровье. Но, так или иначе, императрица полюбила именно то, что казалось людям из высшего общества наиболее дурновкусным — чудеса святых, юродивых, земельку с могилок старцев и пр.

Первым проявлением этого стала канонизация Серафима Саровского в 1903 году. Серафим Саровский — настоящий народный святой, с медведем, видениями, очень сомнительными пророчествами, чудотворным горшком, который надо надевать на голову для исцелений, и канавкой, через которую не может перейти злая сила. Культ Серафима существовал в народе непрерывно, зародившись еще при его жизни, паломники валили валом, Саровский монастырь процветал, но о канонизации такого святого не могло быть и речи — уже 200 лет Синод канонизировал только ученых архиереев чистой жизни, по одному в 50 лет. Но императрица надавила — и Синод очень неохотно пошел на попятную. В последний момент архиереи пытались представить императрице довод, подогнанный под "народное" православие — мощи св. Серафима представляют собой костные останки, а народ привык к тому, что тела святых остаются нетленными (разумеется, с точки зрения самих архиереев это ровно ничего не значило). Но и с этим затруднением легко справились — акт освидетельствования мощей был фальсифицирован. Народ вокруг императорской четы ликовал, духовенство было расстроено — императрица всунулась не в свое дело, вела себя неподобающим образом, сбивала простых людей с толка, потакая их предрассудкам.

Пока одни архиереи тихо ворчали, осуждая царей в кулуарах Синода, другие, более сообразительные, попытались использовать религиозность Александры Федоровны на пользу своей карьеры. Последствия оказались просто ужасными. Группа петроградских духовных лиц решила улучшить свое положение, подобрав для императрицы народно–православного гуру, которого бы они так или иначе контролировали бы. После нескольких неудачных опытов ими был представлен ко двору Григорий Распутин. Разумеется, первичный план провалился, и гуру немедленно вышел из–под контроля.

Все последующие события я считаю удивительными и не имеющими аналогов в истории — традиционный религиозный подспудный конфликт высшее духовенство — народ преобразовался в конфликт высшее духовенство — дворец, в котором императрица, бог знает почему, взялась исполнять партию народа. Самое странное, что взявшись выступать в качестве представителя народа, интровертная Александра Федоровна не позаботилась известить о том народ, который искренне не заметил в ней защитника простонародной религиозности, с годами всё менее ее любил, а к моменту революции и просто возненавидел.

Распутин, несомненно представлявший простонародную религиозность в самом ее безобразном, нутряном (хлыстовском, по мнению многих) виде, быстро ухитрился расколоть церковное руководство. Большинство архиереев его открыто ненавидело, меньшинство стремилось заручиться его поддержкой — но за это меньшинство было ненавидимо большинством. В общем, церковный мир пришел в такую конфигурацию, в которой к концу проблемного царствования Николая II находились уже все общественные институты — все рассорились, разодрались и начали кататься клубком. Заметим, что церковь однозначно и мгновенно поддержала Февральскую революцию, прекратив поминать царя за богослужением на следующий день после его отречения.

Если сторонником профессиональной религиозности приходилось терпеть религиозность народного типа в народе, то ее было просто невозможно было терпеть в человеке, близко общающемся с императорской четой. И это привело к тому, что Распутина возненавидели не только архиереи, но и все прочие сторонники профессионального религиозного стиля — то есть все старшие бюрократы. Поскольку Распутин, надеясь на свою удачу, все более и более хамел, его затем возненавидели и люди с религиозностью "ново–барского" типа — а это уже были все поголовно издатели, журналисты и читатели газет, то есть как раз та прослойка общества, которая и именовалась тогда "общественностью".

И тут конфликт, когда–то имевший в своей основе выбор императрицей "неправильного" религиозного стиля и традиционные, весьма умеренные, трения между "народной" и "профессиональной" моделью православия, начал приобретать эпические черты. Дальнейшие события — травлю Распутина в прессе, потерю императорской четой всяческой общественной репутации, общее убеждение в аморальности и государственной измене Александры Федоровны, и дальше и дальше, вплоть до казни Романовых — знают все.

Разумеется, события эти были комплексными, и имели множество одновременно действующих причин. Мой рассказ направлен лишь на то, чтобы подчеркнуть менее понятный сегодня аспект старинного конфликта. Он развивался так, как развивались многие конфликты эпохи — маловажное первоначальное столкновение, ответная эскалация со стороны обиженных, ответная эскалация со стороны обидевших — и вот уже конфликтующие вцепились друг в друга без надежды на примирение в обозримой перспективе.

В этом смысле неуместная инициатива императрицы по канонизации Серафима Саровского подобна, например, нападению полиции на демонстрацию студентов на Татьянин день 1899 года. Первое событие привело, через множество промежуточных шагов, к тому что в 1916 году 90% населения России считало императрицу германской шпионкой. Второе же, также через массу промежуточных событий, привело к заметной революционизации студентов, а затем, к 1911 году уже и к конфликтам между правительством и профессурой — а это, в свою очередь, дало России к 1914 году образованный и правящий класс, в котором люди моложе 40 лет с юности были приучены относиться к правительству с омерзением.

И странно было уже вспоминать, что еще 20 лет назад первичный конфликт был чем–то совсем безобидным — ну, например, монастырское начальство гоняло паломников, желавших взять чудотворную земельку с могилки непризнанного старца.

17 октября 1888 года у станции Борки (под Харьковом) потерпел крушение императорский поезд, везший в Петербург Александра III и его семью. Из 15 вагонов поезда 10 сошли с рельс и были повреждены, некоторые были разбиты в щепки; погиб 21 человек, более 40 было ранено. Императорская семья уцелела чудом.

События известны хорошо, есть средней толковости статья в Википедии, Самый же лучший источник — подробные и интересные воспоминания А.Ф.Кони, прокурора, ведшего следствие.

Наш пост не будет излагать обстоятельства катастрофы, о которых написано много и подробно. Мы разберем техническую сторону дела, которая описывается в 5 томах следственного дела (link). Как дело дошло до того, что железнодорожники чуть было не укокошили царя?

Сразу же после катастрофы началось обстоятельное расследование. Следствие повело себя расторопно. Разрушенные паровоз и вагоны осмотрели и сфотографировали, прежде чем поднять и оттащить в сторону. Было выявлено то место, где начался сход поезда с пути. Погнутые рельсы, обломки разбитых колесами шпал, вылетевшие костыли были собраны, помечены на схеме и увезены в Петербург, где удалось собрать разбитую часть верхнего строения пути из обломков (примерное так голландские следователи недавно поступили с остатками Боинга MH17). Было проведено исследование качества дерева шпал, металла рельсов и соединений. Ширину и уклоны пути сзади и спереди от места аварии тщательно промерили, для определения состояния полотна выкопали шурф, измерили сохранившиеся вагонные тележки, оси и колеса паровозов. На десятки километров до места катастрофы солдаты осматривали путь, чтобы выяснить, не отвалилось ли что–нибудь от поезда по дороге. К работе привлекли более двадцати независимых друг от друга экспертов.

Сразу же обнаружилось, что следов террористического акта нет. Никто не взрывал путь, не подпиливал рельсы, не портил паровоз. Все слухи о бомбе в поезде (весьма популярные в тогдашней обстановке страха перед террористами) на самом деле были просто чушью. Отбросив версию теракта, следствие стало заниматься версией преступной небрежности и нарушения правил эксплуатации.

Дальнейшее развитие событий было более или менее предсказуемым. В деле имелось три стороны — двор (у Императорского поезда был свой инспектор, по факту являвшийся подчиненным министра двора, отвечавший за вагоны, а реально и за расписание и скорость движения), железная дорога (отвечала за путь и паровоз с паровозной бригадой), министерство путей сообщения (определяло технические стандарты и правила, инспектировало железную дорогу). Частная железная дорога и министерство путей сообщения выступали заедино — если виновата дорога, то тогда виновато и не досмотревшее за ней министерство.

И, разумеется, участники процесса разделились на две партии и принялись валить вину друг на друга, и кроме того, разного рода обиженные принялись обвинять обидчиков. Например, купец, не договорившийся о поставке шпал на дорогу, рассказывал о том, что его более удачливые конкуренты (разумеется, евреи — дорога была поляковская, еврейская, и стремилась покупать всё у евреев) поставляют какую–то гниль, которая принимается за взятки. Простые работяги, которым платили копейки и страшно зажимали, чистосердечно пересказывали все неблагоприятные слухи о воровстве, некомпетентности и разгильдяйстве начальства, всегда популярные в рабочей среде.

Обнаружилось, что все железнодорожное дело, не исключая и императорского поезда с его отдельной (и очень большой) поездной прислугой, велось небрежно. На путь укладывали шпалы из абы какого дерева, а замену их производили нерегулярно. Геометрия пути также оставляла желать лучшего, из за многолетних осадок полотна склон, на котором произошло крушение, был много круче, чем дозволялось техническими условиями дороги, но никто этого не замечал и не желал исправлять. Паровозы на дороге были в ужасном техническом состоянии (результат жесткой экономии), и машинисты подкинули жандармам анонимную жалобу, в которой указывали, что сотрудники других депо смеются над ними из–за позорного содержания их техники.

Со стороны императорского поезда дело обстояло не лучше. Поезд не соблюдал расписания, отставал, а затем регулярно превышал все разрешенные скорости (как для самого поезда, так и для дороги в целом). К поезду были прицеплены разнотипные паровозы (поезд был тяжелым, и его тащило два паровоза), что ухудшило его управляемость. У вагона министра путей сообщения лопнула рессора, и он ехал перекошенным, причем рама вагона ударялась о буксы на тележке. Сам поезд был сформирован по соображениям комфортности, но при этом технически неправильно: в центре оказались самые тяжелые вагоны, не имевшие тормозов.

И наконец, было открыто совсем вопиющее нарушение: на последний перегон поезд вышел с неработающей системой автоматического торможения (тормоз Вестингауза). На системе засорился кран, давление упало, начальство торопило, и поезд отправили со станции без автоматического тормоза, забыв сказать тормозным кондукторам в вагонах, что теперь им следует тормозить ручным тормозом по свистку от паровоза. И хотя крушение произошло настолько быстро, что никто не успел привести тормоз в действие, уже то, что тяжелый императорский поезд быстро несся без тормозов, представляло само по себе величайший недосмотр.

Курско–Азовская железная дорога готовилась к выкупу в казну (возможность такого выкупа была изначальным условием концессии), который должен был произойти в 1889 году. Выкуп определялся по среднему чистому доходу за пять лучших лет из последних семи лет эксплуатации. Соответственно, дорога выжимала каждую копейку за счет урезания эксплуатационных расходов. Объемы ремонтных работ с каждым годом сокращались, штаты урезались, зарплаты падали.

И, разумеется, все эти события развивались по традиционной схеме "у семи нянек дитя без глаза" — на частной дороге была специальная правительственная инспекция, а императорский поезд и просто обслуживала бригада из нескольких десятков людей, над которой надзирал отдельный инспектор.

Основные предположения, выдвигаемые экспертами и подследственными, были следующие:

— Тяжелый поезд ехал слишком быстро, паровоз из–за скорости производил ненормально сильное боковое биение, нормально содержимый путь расшился (виновато Министерство двора);

— Паровоз ехал на высокой, но допустимой скорости, боковое биение паровоза было в рамках нормального, путь расшился, так как шпалы были слабыми или гнилыми (виноваты дорога и МПС);

— У паровоза на ходу развалилось дышло, после чего он начал вихлять, и нормально содержимый путь расшился (виновата дорога);

— Развалился и сошел с пути неисправный министерский вагон, а затем уже и весь остальной поезд (виновато Министерство двора).

Первые два варианта вполне сочетались (паровоз чрезмерно быстро ехал по гнилому пути), и тогда виноватыми оказывались все.

Насколько удалось обобщить все эти предположения? Была проведен ряд частных технических экспертиз (например, по качеству дерева шпал) и комплексная техническая экспертиза, к которой было привлечено 15 экспертов. Как всегда, мнения экспертов совпали не полностью. Единодушно была отброшена лишь версия о кривобоком министерском вагоне как причине аварии. Большинство экспертов сочло, что слишком тяжелый и длинный поезд ехал недопустимо быстро по пути, находившемуся в плохом техническом состоянии (из–за слабой древесины шпал). Путь расшился под передним паровозом, что и послужило причиной крушения. Некоторые эксперты, кроме того, считали, что перед катастрофой у переднего паровоза поломалось дышло, что сразу же увеличило боковые усилия, оказываемые им на путь.

После этого следствие было прекращено по приказанию императора, и дело так никогда и не получило юридического решения. Можно ли предположить, что бы решил суд, если бы он состоялся? На мой взгляд нет, собранного материала не хватало для определения причин катастрофы.

Юридически правильное разрешение вопроса о виновности в аварии могло произойти только через установление причинно–следственных связей между теми или иными нарушениями и крушением. В частности, суду предстояло выяснить, был ли путь до такого состояния неисправен, что он мог разрушиться от движения поезда разрешенного веса, движущегося с разрешенной скоростью. Ответно, суду следовало попробовать разобраться и в том, произошло бы крушение, если бы поезд шел по этому месту с неразрешенной высокой скоростью, но по пути с минимальным качеством, какое может быть признано допустимым. Положительный ответ на первый вопрос свидетельствовал бы о виновности отвечавших за путь, на второй — о виновности отвечавших за скорость. Отрицательный ответ на оба вопроса свидетельствовал бы о виновности обеих групп обвиняемых, но давал бы основания для смягчения наказания обеим, так как первые не могли знать, что поезд может пойти так быстро, а вторые о том, что путь так плох. Но для разрешения этих вопросов не имелось ни научной базы, ни технического нормирования — железнодорожная техника была еще довольно незрелой, и многие вещи, сегодня подробно описываемые в инструкциях по безопасности, делались тогда на глазок.

И наконец, можно вообще усомниться в возможности суда разрешить дело на основании накопившихся материалов следствия. Дело в том, что повышенная скорость паровоза сама по себе не приводила к расшивке пути. Надо было, чтобы на скорости развилось "боковое биение", смысл которого в том, что несимметричная паровая машина паровоза (когда левый поршень идет вперед, правый идет назад) не была полностью уравновешена и создавала переменную горизонтальную поперечную силу, воздействующую на путь. Никаких норм, регулирующих биение, не существовало. Никто не знал также, каково должно быть это биение для того, чтобы путь расшился, и какое биение на какой скорости создают разные типы паровозов. Подсудимые могли бы просить суд о назначении добавочной экспертизы для прояснения этого вопроса. И далеко не факт, что результаты новых исследований не привели бы к разрушению выводов следствия.

В целом, выводы экспертизы о том, что катастрофа могла произойти по нескольким причинам одновременно, подрывали шансы прокуратуры доказать дело в суде, так как, с юридической точки зрения, непрерывная одинарная цепочка причин и следствий доказывается проще, чем совокупность одновременно действующих причин.

Какое мое мнение? Я присоединяюсь к мнению, которое высказал привлеченный в качестве свидетеля будущий министр С.Ю.Витте — если настолько быстро и на столь большом и тяжелом поезде ездить по столь хлипким дорогам, рано или поздно случится несчастье. Говоря формальнее, генеральной причиной катастрофы послужил общий низкий уровень железнодорожной техники и эксплуатации, характерный для эпохи. В то же время, разумеется, катастрофа развивалась по какому–то определенному пути и имела конкретные причины — но, увы, из–за неоконченности следствия нам не дано их узнать.