Кипяток.⁠⁠

Рассказ публикуется с разрешения автора.

На сковороде уже поджарился лук, и сейчас самое время выкладывать тонкие ломтики картошки. Я сидел на табуретке, раскачиваясь взад-вперед, за что мама на меня ворчала, мол, не ребенок уже, хватит баловаться.

Замученная, с грязными волосами, собранными на макушке в неопрятный пучок. Лицо бледное, осунувшееся. На маме смешной домашний халат, накинутый поверх ночной рубашки. Работал старенький телевизор. Мужчина в очках все бубнил об экономической ситуации разных стран, с ним спорила суровая женщина, которая недовольно поджимала губы каждый раз, когда мужчина говорил какую-то несусветную глупость. Ну, на взгляд этой суровой женщины. Мне же было все равно. За окном валит снег, на кухне тепло и спокойно.  Через штопаные занавески светит желтый фонарь. Мама впервые за долгое время улыбается, пусть и слабо, устало. Даже рассказывает о том, что ей снилось. Разные луга и поля, дом, в котором она выросла, бабушка с дедушкой, собака Дашка. Дашку я видел лишь один раз в своей жизни и запомнилась она мне игривым характером и звонким лаем. Потом, как рассказывали, Дашка, похожая на остромордую лисичку, потерялась в лесу. Убежала за огоньками, что блуждали между деревьев и больше не вернулась. Наверное, она просто умерла, а взрослые придумали огоньки, пропажу Дашки. Я не очень-то верил в подобные истории, ведь Дашка была умной, по словам мамы. А тут взяла и потерялась. Обманывают.

Масло на сковороде зашипело, когда мама закинула картошку, аккуратно помешала ложкой, удовлетворенно кивнула сама себе.

- С чем чай пить будем?- спросила она, повернувшись ко мне. Ответить я не успел. Из спаленки в конце коридора донесся детский плач. Громкий и надрывный. Я сразу же нахмурился. Нахмурилась и мама, вытерла руки о полотенце, скомкала его и отчего-то сердито бросила на стол.

- Я скоро приду, а ты пока за картошкой последи,- пробормотала мама, перед тем как скрылась в коридоре. Я весь в комок сжался, пытаясь отвлечься от детского плача. Ничего не получалось. К плачу добавилось тихое пение, ведь только оно могло успокоить то, что лежало в кроватке.

Вообще, плакала моя сестра, Аня. Вернее, так это существо называли родители и все, кто имел отношение к нашей семье. У меня язык не поворачивался назвать существо сестрой и уж тем более назвать по имени, которое ему не принадлежит. Нет, это не ненависть.

Дело вот в чем. Анька была вертлявая, неусидчивая. Таких теперь гиперактивными называют. И так получилось, что сестра перевернула на себя кастрюлю с кипятком. Меня в тот момент дома не было, я задерживался в школе из-за исправления плохой отметки по математике. Когда пришел и увидел отца, у которого половина волос превратились из каштановых в белые, сразу понял, что что-то произошло.

Мама долго лежала с сестрой в больнице. Меня к ним не пускали, говорили, мол, не надо тебе на Аню смотреть. Папа тоже не ездил почему-то. Все время, пока они лежали в больнице, я ужасно скучал, ведь несмотря на разницу в возрасте у меня отлично получалось ладить с сестрой. Я забирал Аньку из садика, и если никого из родителей не было дома из-за сменного графика, то мы вместе ели, пили чай. Потом я садился за уроки, сестра же либо носилась по квартире с Цезарем, нашим котом, либо, утомившись, донимала меня всяческими вопросами или взахлеб рассказывала о том, что происходило с ней в детском саду. Я слушал вполуха, но ужасно радовался факту того, что сестре хочется делиться и, причем, с большим удовольствием. Когда Аня только родилась, меня съедала ревность и зависть. Но со временем все сошло на нет.

В день возвращения мамы и Ани из больницы, Цезарь не давался никому в руки. Маму он вообще поцарапал и после этого забился под диван, шипел и отказывался от еды. Что удивительно. Цезарь, обычно миролюбивый и спокойный, превратился в агрессивное животное. Я тщетно пытался выманить кота из-под дивана, за что тоже заработал несколько глубоких царапин. К Ане меня все еще не подпускали, сетовали на то, что зрелище не из приятных, даже после лечения.

- Мам, она же просто с ожогами,- отмахнулся я, направился в комнату, где царил полумрак. Все бы ничего, но даже спустя долгое время, этот полумрак никуда не денется. В комнате сестры больше никогда не будут зажигать верхний свет.

На кровати кто-то лежал, но судя, по очертаниям, Аня сильно уменьшилась в размерах. Да и запах как-то резко поменялся в спальне. Если раньше там пахло детским мылом и стиральным порошком, то теперь лекарствами. Резкий, едкий запах. Но. Помимо него в комнате пахло чем-то еще. Едва уловимо, не принюхаешься и не заметишь. Тухлое мясо. Определенно, тухлое мясо.

- Анька, ну как ты?- отбросив все, что меня насторожило, я приблизился к кровати и осторожно сел рядом со свертком из одеял. Сверток пошевелился, я даже услышал тихий писк.

- Ань?

Я подсел ближе. Из-под одеял на меня смотрели два карих глаза в обрамлении тонкой кожи век. И веки эти были в волдырях и красно-желтоватых корочках, какие бывают после того, как засыхает сукровица. А ниже глаз - гниющая дыра. Ни носа, ни рта.

Как будто все, что ниже скул взяли и обрубили. Я резко вскочил с кровати и выбежал в коридор, громко хлопнув дверью. Мама выглянула из гостиной, слабо, но радостно улыбнулась.

- Ну что?

Однако судя по тому, как вытянулось ее лицо, ответа не требовалось. Я закрылся у себя в комнате и не выходил до самого ужина. Мне не хотелось смотреть в глаза родителей, и тем более говорить что-то, ведь мама сияла от счастья. Еще бы, выписали домой! Теперь никаких больничных стен двадцать четыре часа в сутки. Папа был ужасно доволен возвращением мамы и дочери. Идиллия в чистом виде.

Мы успели поесть, прежде, чем Аня начала плакать. Мама торопливо убрала тарелку в раковину и поспешила к сестре. Папа предложил помочь, но мама как-то резко ответила, мол, лучше посуду помой. Слушая шум воды и звяканье вилок, я сидел и прокручивал в голове увиденное в комнате сестры. Неужели ожог был настолько сильным? Из мыслей все никак не шли эти огромные карие глаза. Да, у Аньки они тоже были карими, но ощущение того, что глаза не принадлежат той сестре, что я знал раньше, не покидало меня.

Время шло. По словам родителей, Ане стало куда лучше и маме можно возвращаться на работу. Но сестра из комнаты не выходила. Разве что по ночам мне слышалось, как кто-то босыми ногами шлепает в коридоре. Неуклюже так, словно прихрамывая. А иногда будто пританцовывая. И можно бы списать на то, что родители вставали попить воды или сходить в туалет. Шаги доносились и когда я оставался один, не считая кота и того свертка из одеял. Сестрой назвать этот сверток не получалось. Я закрывал дверь в свою комнату, запирал замок и не смыкал глаз до утра. Не мог только никак понять откуда появился во мне этот страх. Ведь казалось бы: ну нет у Аньки половины лица, разве причина разлюбить?

Папа начал курить, хотя давно бросил. Седых волос у него прибавилось, но я все списывал на переживания за сестру. Иногда я слышал, как родители о чем-то тихо разговаривают, и подобные разговоры были похожи на ссоры.

Временами я думал, что в больницу мама уехала с сестрой, там Аня умерла и ее место занял кто-то другой, чужой, но хотя бы не желающий зла. Так и жили. Я трясся от ужаса, задерживался в школе, на все вопросы родителей отвечал уклончиво. Мама после окончания смены сразу бежала к Аньке в комнату и сидела там до тех пор, пока в сон не начинало клонить. При этом я не могу вспомнить, чтобы Аньке покупали мази для заживления кожи, меняли повязки или даже элементарно таскались с ней в больницу. Сестра начинала плакать, если мама отвлекалась на кого-то из других членов семьи, и та бросала все, бежала к Ане. Отец брал дополнительные смены, но я это списывал на желание подзаработать,ведь мама как вышла на работу, так и вернулась домой. Присматривать за Анькой.

Кто-то чужой.

Почему-то именно это снова пришло мне на ум, когда я вернулся вечером со школы и увидел, что существо, именуемое Аней, с легкостью отрывает лапы коту. Цезарь определенно мертв, потому как с размозженной головой долго не живут. Мамы не было дома, возможно, вышла в магазин.

- Ты что творишь?- ахнул я. Рюкзак упал с плеча на пол, и существо повернулось, уставилось своими глазами на меня. На тощем тельце, покрытом ожогами и волдырями, была легкая ситцевая ночнушка, которую мама сшила Аньке. Ночнушка вся пропиталась сукровицей, кое-где прилипла к обезображенному телу. Волос на голове нет, хотя с чего бы вдруг?

Кожа на черепе похожа на сморщенную курагу, размоченную в кипятке. Пальцы на руках скрюченные, словно сросшиеся между собой, ножки кривые. Существо издало какой-то гортанный звук, а потом поковыляло ко мне, разведя руки в стороны, будто желая обнять. Но чего именно оно хотело я так и не узнал, поскольку щелкнул дверной замок. Раньше положенного вернулся папа. Он заболел и его со смены отправили домой. Увидев то, что осталось от Цезаря, папа молча осел на пол и в его взгляде я разглядел тот же страх, что преследовал меня самого в последнее время. Значит, он тоже о чем-то думает.

У мамы в тот вечер не случилось истерики, хотя Цезаря она очень любила. Даже не заплакала, а на наши слова, мол, Анька все натворила, включала игнор. Кота похоронили, но помимо замка я себе на дверь прикрутил и самодельный засов, чтобы открыть можно было только изнутри. Рассказать кому - не поверят. Боюсь собственной сестры.

Шаги в коридоре по ночам становились все увереннее. К шагам добавился шуршащий звук, словно по шероховатым обоям рукой вели. Шурх, шурх. Потом по полу: шлеп, шлеп.

Шурх. Шлеп.

Шурх. Шурх. Шлеп.

Я купил беруши, потому что я научился засыпать, абстрагируясь от страха, но спать из-за этих звуков стало невозможно, еще и детский плач добавим, поскольку плакать Анька начала чаще. При этом мне казалось, что плач звучал ненатурально. Будто некто, незнакомый с тем, как плачут люди и человеческие дети в частности, сделал набор из похожих звуков и теперь периодически включает запись, прогоняет ее несколько раз. Разговаривать о сестре мама отказывалась, а отец просто собрал вещи и ушел, заблокировав номер телефона. Но несколькими днями позже он пришлет мне новый номер с припиской о том, что я могу обращаться к нему за любой помощью. И просьбой не сообщать эти цифры маме.

Мы остались втроем. Мама все свое время проводила с сестрой, а если переключалась на меня, то Анька начинала плакать. Из жизнерадостной и приятной женщины, мама постепенно превращалась в кого-то очень незнакомого. Угрюмого, хмурого и неласкового. Она перестала мыться каждый день, квартира зарастала грязью. Я честно старался прибраться, но поскольку руки у меня не из того места растут, удачных попыток было мало. Лампочки быстро перегорали и в коридоре поселился стойкий запах прогорклого масла. На обоях я четко видел отпечатки крохотных ладошек, которые будто сначала обмакнули во что-то жирное, а потом сотворили абстракцию на бежевых стенах.

И вот, единственный вечер выдался, когда сестра надолго заткнулась. Мы с мамой решили нажарить картошки. Я почистил и помыл несколько крупных картофелин, пока мама возилась с луковицей. Грешным делом я подумал, что раз Анька заглохла, то, вероятно, умерла и все наладится. Я помешал картошку, поставил греться чайник, чуть прибавил громкость телевизора и вдруг понял, что не слышу ни плача сестры, ни маминого пения. Почему-то меня разобрало любопытство и я пошел к спальне, из которой на старый паркет в коридоре лился приглушенный свет настольной лампы.

Анька, вернее, то существо, сидело рядом с мамой на постели и из той гниющей дыры, что занимала нижнюю часть лица сестры, тянулся длинный язык. На конце языка имелось что-то вроде присоски, которая прикрепилась к маминому животу. Мама тихо всхлипывала, утирала слезы рукавом халата и пыталась как-то сама себя успокоить, пока существо, по всей видимости, таким образом питалось.

Меня не заметила ни мама, ни сестра. Сначала кровь к лицу прилила и потребовалось прислониться к стене, чтобы немного прийти в себя. В голове было пусто, но и страх куда-то подевался. Я маленькими шажками начал двигаться обратно к кухне, стараясь издавать как можно меньше шума.

Закипела вода в чайнике, он засвистел. И слушая этот свист, я вдруг нашел решение всех проблем.

Вода из чайника вылилась в кастрюлю, на руки я надел рукавицы, чтобы не обжечься. За пояс штанов прицепил один из ножей. На всякий случай. Буквально добежал до спальни с кастрюлей в руках, ногой пнул дверь.

- Нет! Стой! - выкрикнула мама, вскакивая на ноги. Существо не успело спрятать язык и кипяток, вылившийся на голову создания, выплеснулся и на подобие синюшного жгута.

Мама орала так, будто обеими ногами угодила в капкан. Не от боли, на нее кипяток не попал. Хотя, возможно, и от боли. Только не физической. Существо на кровати визжало, металось. С лысой головы сходила кожа, которую кривыми ручонками создание пыталось прилепить обратно.

Я попятился, бросил на пол кастрюлю. Под сморщенной кожей у существа оказалось что-то черное, но что именно - я смотреть не стал. Торопливо бросился к маме, схватил ее за руку и силком выволок из квартиры, прихватив с собой обувь.

Но мама гневно отчитала меня, надавала пощечин, от которых зазвенело в ушах. На крики из других квартир высовывались любопытные соседи, однако тут же убирались обратно. И вернулась к сестре. Когда она открывала дверь, то я слышал все тот же детский плач, только в разы громче. Я же сначала сел на холодный пол, дал волю слезам, а потом просто спустился на первый этаж, вышел на улицу, добежал до круглосуточного магазинчика через дорогу. Новый номер папы я знал наизусть, а добрая продавщица разрешила воспользоваться своим телефоном. Стоит ли говорить о том, что с мамой я больше никогда не виделся?

Папа на все расспросы отказывался беседовать, мол, пока я не готов об этом беседовать. Я совершенно не понимал такого подхода. Я мучился, зная, что в соседней комнате находится нечто, именуемое моей сестрой, и мучился потом, сбежав из дома. Когда же мне исполнилось восемнадцать и я уезжал в другой город, чтобы поступать там в университет, папа устроил что-то вроде прощального ужина.

И едва речь зашла про Аньку, папа не стал молчать. Только он не мог ручаться за правдивость своих слов ведь, по большей части, он пересказывал мамины. Я был прав: Анька действительно умерла. Только дело не в кипятке и не опрокинутой кастрюле. Аню ударило током из-за папиной неосмотрительности. Сестра не сидела на месте, все ей хотелось приключений себе отыскать.

Мама, наверное, узнав о гибели дочери, мгновенно сошла с ума. Только этим можно объяснить тот факт, что она поехала искать того, кто дочь ей вернет. И нашла. Бабка в глухой деревне согласилась ребеночка возвратить, с тем лишь условием, что ребеночку питаться нужно будет, да не привычной едой, а кровью и плотью. А для пущей достоверности следует тело старого ребенка скормить новому. Выждать какое-то время, чтобы новенький прижился да и любить его, холить и лелеять.

Папа, под грузом тяжелой вины, согласился бы и не на такое, но долго терпеть не смог, потому и сбежал. Страшно оно, жить не пойми с кем, а этот не пойми кто не человек даже.

Сидя в поезде и глядя на усталые глаза папы, который изможденно улыбался, махал мне рукой с перрона, я снова и снова вспоминал то, что он мне рассказал.

Мимо моего места прошла высокая женщина с мальчиком, у которого было замотано лицо до самых глаз. Я нахмурился, а женщина, напротив, приветливо улыбнулась. Мать и сын расположились в самой дальней части вагона.

Ночью меня разбудил детский плач.

Плач звучал ненатурально. Будто некто, незнакомый с тем, как плачут люди и человеческие дети в частности, сделал набор из похожих звуков и теперь периодически включает запись.

Автор Тьере Рауш.  Публикуется  с разрешения автора.