Чердак⁠⁠

- Эдуард, вы еврей? - Бабушка поправляет очки. Лицо ее вытягивается, становится строже. Учительское такое лицо, как на экзамене. Впрочем, до пенсии она и была учительницей. Биологии и химии.

Эдик сидит напротив нее, сложив руки на столе, как в школе: правая поверх левой, чтобы в любой момент вызваться отвечать. Так приструнить одним взглядом непоседливого мальчишку - талант и опыт.

Редкое зрелище.

- Нет, Эмма Сергеевна. Латыш, - смиренно отвечает он. - По папе.

Мишка стоит в углу кухни возле огромного, с него ростом бака водонагревателя. Стоит и смотрит. Не знает, ехидно улыбнуться, пока бабушка не видит, или не надо. Наверное, все же лишнее.

- Ясно, - по слогам цедит бабушка и стаскивает с носа очки. Сразу сильно теряет в строгости, хотя и продолжает «выкать» растерянному Эдику. Она так ко всем обращается, кто старше семи лет. Старая закалка - раз школьник, все, почти взрослый человек. - Простите, что уточнила. Папу вашего я знаю.

- Бабушка Эмма, - у Мишки это звучит как «бшкмма», он все время торопится: жить, говорить, есть. Впереди три месяца каникул, а столько всего надо успеть! Сейчас главное - чемпионат. Забавный перец в желтом - если у вас цветной телевизор - сомбреро, и матчи, матчи... - Бабушка Эмма, мы к Эдику, ладно? У него телек цветной, а там футбол.

Бабушка окончательно откладывает очки на стол и кивает. У нее телевизор черно-белый, да и смотреть футбол - никакого желания. На остаток дня и вечер у нее Агата Кристи в старом издании, с костяной закладкой ближе к середине.

Если опять бессонница - то и на ночь.

- Дома не позже девяти! Иначе калитку запру, ночуй на улице. И отцу позвоню.

Мишка с Эдиком наперегонки выбегают из кухни, через небольшую веранду, заваленную хламом, и спрыгивают с трех великанских ступенек крыльца. Впереди калитка, свобода и чемпионат.

Эдик бежит впереди, его рыжая шевелюра - как маяк, наверное, и в темноте углядеть можно. Мишка спешит следом: бежать недалеко, но уже начало, уже звучат никогда не слышанные гимны и на поле выбегают настоящие звезды.

- Чур, я - Платини!

- А я - Гуллит. Рууд Гуллит!

- Ну, я - Марадона?

- Давай! - Диего уже знаменит, уже чемпион, но самый пик впереди, как раз в этом месяце, и за это прозвище никто пока не бьется всерьез.

Начало лета восемьдесят шестого, им всем по двенадцать, кроме долговязого Вадика - тому почти четырнадцать. Уже на слуху Чернобыль, но пацаны воспринимают его как что-то очередное из взрослого мира. Из той же обоймы, что получка, Афган, солярка. Их не касается. Другое дело - футбол!

«Рубин» орет на весь дом. Папа Эдика, Пентус-старший, обладающий вполне русским именем-отчеством Владимир Андреевич, развалился на диване. Перед ним табуретка со стаканом и парой вяленых рыбин, трехлитровая банка с кисло пахнущим «жигулевским» - на полу.

- Падайте, пацаны! Болеем за болгар, - солидно говорит дядя Володя. - Братушки! И бренди у них вкуснейшее. «Слынчев бряг».

О чем речь! Не за невнятную же Южную Корею? Где это вообще?!

Мишка с Эдиком садятся на диван. На краешек. В них кипит нерастраченная энергия: мчаться, бить и забивать под прожекторами с трибун и грохот толпы. Дядя Володя хмыкает, глядя на них краем глаза, и аккуратно чистит рыбу, иногда стуча ей о табуретку. Пиво ребятам рано, а лещи - на троих, все честно. Банка быстро пустеет.

Один - один. Ну и ладно! Пора бежать дальше, Вадик сейчас вынесет мяч.

Узкие улочки с небольшими домами, гордо именуемые «частный сектор» позади. Деревня деревней, если честно, но в этом своя прелесть. Мишка девять месяцев в году живет в двухкомнатном скворечнике на пятом этаже, с отцом, дедом и бабкой. Здесь свобода и простор, если сравнивать. И парк, начинающийся прямо в конце Эдиковой улицы. Маленькая футбольная площадка, двое самодельных ворот - что еще надо для счастья?

- Миш... - тянет Эдик, растрепывая рукой и так торчащие в беспорядке рыжие волосы. - А почему твоя бабушка спрашивает... Ну, про еврея?

- Да кто ее знает, - неохотно отвечает Мишка. Само слово звучит в восемьдесят шестом как... Ну, не ругательство, но как-то обидно, хотя всем известно, что люди равны. Хоть русские, хоть негры. Но когда хотят задеть, так называют, хотя национальность как национальность. Если вдуматься.

- Зачем-то... Она у меня с причудами. Иной раз ее послушаешь, так кругом сплошные враги, ненастоящие коммунисты, а все потому, что нерусские. Нацмены, говорит. Предатели. Какое-то слово мерзкое. Да она всех не любит, на самом деле, кота если только…

- А кто это - нацмены?

- Да хрен ее знает...

- Так она не первый раз спрашивает.

- Да плюнь ты! Говорю же, чудная, да и с памятью не все хорошо. Она же мне не родная, двоюродная. Сестра родной бабки. Детей у нее нет, она и замужем не была. Чокнутая немного на этом своем доме, он ей как ребенок, за него всегда горой: гвоздь не вбей, гостей не води. А с людьми вот такая... Странная.

Эдик дальше идет молча, а потом неожиданно выпаливает:

- А у меня дедушку звали Андрис! И отчество было у папы... Он потом сменил, когда переехал. А дедушка на войне погиб. Вот.

Мишка хлопает его по плечу. Мальчишеское сочувствие, согласие с чем-то большим и важным? Да все сразу. Впереди, в проходе между деревьями уже желтеет утоптанная площадка, на которой Вадим в одиночестве стучит мячом о землю, на баскетбольный манер. Тяжеленный футбольный мяч глухо бьет, невысоко подпрыгивая обратно. Вадик морщится и каждый раз наклоняется, чтобы дотянуться, снова хлопнуть сверху ладонью.

- Где остальные? - голос у него ломается, так что «где» выходит солидным баском, а дальше тонко и неожиданно смешно.

- Витька с Борисом обещали. За Серегой зайти надо, его мать заставляет читать обязательно, каждый день. Если попросить, может, отпустит.

- Тогда иди к Сереге, - важно кивает он Мишке. - А ты, Эдик, за насосом сгоняй, видишь, мяч сдулся? Прыгает как... кирбуль.

Озадаченный неведомым «кирбулем», Эдик плетется обратно домой, а Мишка - ну надо, не поспоришь! - идет отпрашивать очкастого Серегу. Игрок из него так себе, но других-то и нет.

Заметно темнеет, но ребята стучат мячом по-прежнему. Счет уже идет на десятки голов, но какая разница? Первым сдается Серега. Счастливый, потный, но встревоженный он протирает очки майкой и смотрит на часы.

- Без десяти девять. Мне пора. Мать орать будет.

Вадик подкатывает к себе мяч ногой, прижимает и сочувственно кивает:

- Ну да... Хорош. Завтра часам к четырем, ага?

Эдик подходит к Мишке и, глядя в сторону, говорит:

- Давай до меня дойдем? Вместе, а?

Мишка понимающе спрашивает:

- Батя?

- Ну да... Он же после пива наверняка водку. В отпуске, завтра на работу не надо. Теперь дня на три... А то и на пять. Мать жалко…

Мишка вытирает лицо рукой – то ли пот, то ли предательскую слезинку.

- Да пошли, маме только скажи... Бабушка не против. Она сама говорила, приходи, если надо.

Дядя Володя пьет.

Но не так, как кажется при этом слове: ну, выпил, уснул, чего там, во всех семьях случается. Сильно пьет. Остановиться не может. Вот днем - и пиво, и рыбой угощал, и «го-о-ол!» орал не хуже них. А дальше водка, она у него по всему дому припрятана, Эдик находит иногда, но не трогает: прибьет. Злой он, батя, когда пьяный. Иногда за кем-то охотиться начинает, реально. Эдик особо не рассказывает, но однажды проговорился, как тот чертей гонял по саду с лопатой.

- Спасибо, Миш... - почти шепчет Эдик. - Давай, я через забор перелезу... Ну, в калитку не стоит. Увидит еще.

- Давай по-быстрому. Бабушка калитку запрет, она ж не шутит. Намучаемся потом ко мне лезть.

Спать пришлось идти к Мишке: мама Эдика в кухонном окне откликнулась на тихий стук и жестом показала, что домой ему лучше не надо.

Целее будет.

Мама у Эдика, тетя Лиля, красивая, длинные светлые волосы, одевается здорово, модно. Только вот лицо у нее какое-то... уставшее. Не очень приятное лицо: видно, что счастья мало в жизни.

Бабушка ходит по дому, поджав губы. Вроде, сама звала, если что, но и радоваться нечему. Не любит она чужих в своем доме. Мишку как-то терпит, родня, а вот этого... За ней хвостом ходит кот Федька, урчит, трется о ноги. На гостя смотрит с привычным равнодушием. Что люди, вот бы лишний кусочек мяса!..

Дом для двоих огромный - четыре комнаты. По две в половинах, выходящих на кухню. Так построили когда-то в расчете на пару семей, но не сложилось. Мишка привычно вздыхает, вспомнив маму. Когда-то в этой половине они жили втроем, он и отец с матерью. Потом... Мамы нет уже шесть лет. Отец сразу увез его к своим родителям, сказал, что не может здесь. Слишком тяжело. А Мишка теперь здесь только летом.

Душ по очереди, чай вместе. Уже одиннадцать. Эдику бабушка стелет на диване в одной комнате, а Мишка плетется на свою кровать в другую.

На кухне, еле слышный за закрытой дверью, тарахтит старинный холодильник. Пузатый «Тамбов» с блестящей вертикальной ручкой. Похрипит - перестанет. Над головой привычно поскрипывают деревянные перекрытия, раньше пугало, а потом Мишка научился не обращать внимания. В приоткрытых окнах шуршит листьями сад. Тихо, баюкая уставших ребят, обещая сладкие сны.

Но с последним возникает проблема.

Сон, конечно, приходит, но какой-то… неправильный.

Мишке снится, что они играют в футбол - он, Эдик, долговязый Вадик и почему-то тетя Лиля. Но не на полянке и не днем, а почему-то прямо сейчас. И здесь. На чердаке Мишкиного дома.

Над обеими половинами и большей частью кухни раскинулся этот несуразно большой, крытый шифером шалаш. Отец когда-то говорил: под мансарду строили, но никому не пригодилось. Так и стоит, считай еще один дом сверху, но без отделки, пахнущий пылью и сушеными яблоками. Бабушка иногда залазит наверх и раскладывает их на брошенных на засыпанный шлаком пол простынях. На всю зиму компот, если лето урожайное.

Мишка чердак не любит. Скучное место, да и темно там - единственное окошко в дальней, выходящей на улицу стене, размером с форточку.

Сейчас вместо крыши над всеми четверыми звездное небо, как в планетарии. Ярко-черное, если так бывает, и - с блестками. Вместо привычных стропил туманные столбы: дым не дым, что-то непонятное. И все-все видно, несмотря на ночь. Небо, друг друга, спрятавшиеся за ветками окрестных деревьев соседские дома.

Вадик привычно хлопает об пол мячом, тот легко подскакивает, осыпается искрами. Мальчишки и Эдикова мама стоят на углах невидимого квадрата. Тетя Лиля в своем джинсовом костюме, причесанная, но почему-то в черных очках, как герой шпионского фильма, а Эдик держит в руке неведомо откуда взятую бутылку водки. Черная с зеленым этикетка и крупная надпись. Узнаваемая штука. Мало того, что держит, он из нее отхлебывает, прямо из горлышка.

- Кто первый? - низким, не своим голосом спрашивает Вадик. - Давай ты, Мишаня? Лови кирбуль!

- Не хочу! - неожиданно для себя, звонко отвечает тот. - Рано еще.

- Тогда - Пентус... Эдуард, вы еврей? - бабушкиным голосом спрашивает Вадик и Мишке становится почему-то жутко. - Нацмен? Латыш?

Откуда-то взявшееся эхо бьет по ушам осколками слов - ...рей, рей, мен... мен, тыш, тыш... Больно слушать, но приходится.

- Давайте, я... - тихо говорит тетя Лиля и снимает свои шпионские очки. Вместо глаз у нее светятся красным бесформенные угольки, мигают, шевелятся, живут какой-то своей жизнью. - Чего мне терять...

Мишка очень хочет проснуться, но ничего не получается. Эдик еще раз отхлебывает из бутылки, а Вадик бросает в него свой странный, искрящийся мяч. На лету мячик закручивается и в Эдика попадает уже не он. Это чья-то голова со свисающими вниз светлыми волосами. С ровного среза падают капли крови, прямо на пол, на острую крошку шлака. Они и искрят, как карбидная сварка.

- Мамочка... - сдавленно говорит Мишка. Ему жутко смотреть на друзей, которые все не такие. Другие. Что здесь творится?!

- Твоя давно умерла, Миша! Это моя, - пьяным сбивающимся голосом отвечает Эдик. Он ловит на ногу окровавленную голову и пасует Мишке. Ничего не остается, как поймать руками этот жуткий мяч. Он видит, что в руках у него голова тети Лили, это же ее волосы, бессмысленно выпученные глаза с остановившимся взглядом. Неожиданно тяжелая и почему-то горячая голова, пальцы обжигает.

Но кто тогда стоит вместо тети Лили, равнодушно глядя угольками глаз куда-то вбок, мимо них всех?

- Михаил, твой ход! - зло бросает Вадик. - Не задерживай игру.

Мишка с рук бросает мяч... голову куда-то мимо Вадика. Тот злобно оскаливается.

- Давай, давай! Го-о-ол!!! - громко кричит Эдик и делает еще глоток. Пивная бутылка с водкой трясется в его руке, стекло позвякивает о зубы.

Мишка резко открывает глаза и видит перед собой белесые квадраты окон. На настенных часах три с чем-то, стрелки толком не разглядеть. Он весь в холодном поту, его трясет, но он уже понимает, что все это сон.

Чепуха, кошмар. Бывает.

Только вот проснулся он от крика, но кто кричал?

- Мишка-а-а... - жутко шепчет Эдик. Он стоит в дверях между их комнатами, волосы дыбом, лицо даже в предрассветной темноте белое, как маска. - Я маминой головой в футбол играл...

По Мишкиной коже пробегает щиплющий холод. Мурашки - это слабо сказано. Мураши. С кулак размером.

- Молчи, страшно! Я... тоже… играл. На чердаке?

Эдик кивает. Приближается рассвет, и жесты уже видно.

Над головой раздается скрип, громче привычного кряхтения перекрытий. Словно и правда кто-то ходит по чердаку. Или... Мячом стучит. Мишка вздрагивает и понимает, что он уже не спит. Это все здесь. Это все реально.

- Миш... У тебя фонарик есть?

- Зачем? Сейчас свет включу, до утра посидим так.

- Да нет... Я подумал, там же... Мама же там, ее спасать надо! - Видно, что Эдик дрожит от страха, но губы плотно сжаты и весь вид приобрел какую-то решимость.

- Сдурел? Я туда ни ногой! Даже днем! Нет там никого, одни тряпки старые валяются, да яблоки бабкины с того года.

- Нам нужно ей помочь, - тихо, но твердо говорит Эдик. - Обязательно! Я тогда один пойду.

- Это просто сон кошмарный, чего ты завелся?

- Один на двоих? Не бывает так, - по-взрослому серьезно отвечает Эдик.

- Не бывает... - Эхом отвечает Мишка. - Но страшно мне туда лезть... Да и лестница скрипучая, по крыше ходить будем - бабушку разбудим. Она ж нас потом неделю ругать будет.

- Мы тихо, - по-прежнему твердо говорит Эдик. - Заглянем только. Если нет никого, тогда обратно и спать.

- А если есть?

- Мы нож возьмем. Я у тебя на кухне видел тесак, здоровенный такой. Для мяса.

- И кого резать-то?

- Да хоть кого! Думаешь, мне не страшно? Страшно… Я вон отца боюсь, когда он пьяный, ты бы знал как. И темноты... Но тут обязательно надо. Я знаю.

Мишка вздыхает и лезет в шкаф за фонариком. Щелкает кнопкой на длинном алюминиевом цилиндре, вроде бы светит. Тускловато, но сойдет.

На кухне, через которую крадучись идут мальчишки, Эдик подпрыгивает и едва не начинает орать: из-под водонагревателя светятся два внимательных зеленых глаза. Ну, на таких нервах и кота-то сразу не признать. Спасибо, сдержался, кричать не начал.

Раннее утро приятно холодит щеки. Где-то за домами начинает светлеть край неба. Надо спуститься с крыльца и обойти дом по дорожке. На стене кухни темнеет деревянная лестница. Туда. На чердак. Перед входом на него небольшая ровная площадка, часть кухонной крыши.

- Эдик, может не надо, а? – Мишка дрожит. То ли от страха, то ли - от сыроватого утреннего воздуха. – Нож этот еще…

Друг воинственно держит все-таки взятый на кухне под пристальным взглядом кота тесак. Выставил вперед как меч.

- Надо! Полезли, видишь, светло уже. Зато проверим и сами бояться не будем. А если что – вмешаемся.

Лестница тревожно поскрипывает под ногами, сыплется трухлявое дерево со ступенек. Но не ломается, уже хорошо. Дверь на чердак прикрыта, но не заперта, видны пустые петли под навесной замок.

Эдик резко открывает скрипучую дверцу и тычет ножом в пыльную пустоту.

- Свети, давай! Сейчас все и узнаем!

Ребята входят в темноту чердака, от фонарика толку мало: бледно-желтый овал скользит по огромному пустому помещению, то выхватывая из небытия столбы, то упираясь в лежащие на полу тряпки. По крайней мере, в футбол здесь никто не играет. Вроде бы.

- Туда свети, в дальний угол, - шепчет Эдик. – Я там на стропилах что-то…

Он не успевает договорить: из того самого места чердака, куда он только что ткнул рукой, в сторону мальчишек несется что-то большое, машущее крыльями или просто огромным светлым одеянием на лету.

- Бежим! – в ужасе орет Мишка и роняет фонарь. Ему хочется оказаться как можно дальше от чердака. От всего этого дома, который любит только бабушка и никто больше. Сзади хлопает, как от порыва ветра дверка на чердак, оставляя их на растерзание этому… этой… Непонятно чему, летающему вокруг, воняющему подгнившим мясом и мокрой землей.

- Ненавижу вас! Всех ненавижу! – скрипит чей-то смутно знакомый голос из глубины летающего чудовища. – Все-е-ех!

Мишка понимает, что позорно описался. По штанинам треников стекает вниз горячая липкая жидкость. Он поворачивается назад и, прикрыв глаза, вслепую бежит к двери. Кажется, он выбивает ее лбом, но ему уже все равно. Сзади топочет кто-то: хочется думать, что Эдик, только не эта летающая тварь! Только не она, ну, пожалуйста!

По лестнице он просто соскальзывает вниз, как по желобу, пересчитывая спиной ветхие ступеньки. За ним на землю плюхается Эдик, где-то потерявший и нож, и остатки храбрости.

Мальчишки наперегонки бегут к калитке, наверняка ставя какой-то рекорд республиканского, а то и союзного значения по скорости бега на рассвете. За ними, откуда-то сверху доносятся скрежет и неразборчивые крики странного летающего существа. Хоть не погналось, и на том спасибо. Обычная старая простыня, в общем-то, просто не повезло с местом хранения.

Бабушка Эмма не проснулась от всего этого грохота.

Она мирно лежит головой на раскрытых страницах книги Агаты Кристи, уткнувшись очками в затертые страницы. В поблекшем свете старой лампы с зеленым абажуром кажется, что хозяйка спит. Только она уже давно, часа два, как не дышит, и оставшийся без ее присмотра дом окончательно спятил.

Он и раньше чувствовал себя живым существом, хозяйка этому способствовала. А теперь он умирает вслед за ней, с ее ненавистью и ее отвращением ко всем этим жалким тварям.

По грязно-желтым, в потеках, шлаковым стенам проходят волны, как от невидимого никому вокруг землетрясения. С крыши чердака сыплются куски шифера, звенят оконные стекла. Изнутри доносится грохот лопающихся труб, идет дым от разом загоревшейся во всех комнатах проводки. Почуявший недоброе Федька уже выпрыгнул из открытой на кухне форточки в сад и теперь, топорща загривок, сидит на развилке яблони. Смотрит узкими зрачками на рушащееся жилье.

Ему тоже плохо.

Ему тревожно.

Ужас бьет кота, словно высоковольтный провод.

Это безумие летит волной над дремлющими кварталами частных домишек, заставляя окончательно упившегося к утру Пентуса-старшего методично отрезать голову своей несчастной жене. Он тупо пилит ей шею тупой садовой ножовкой, иногда стряхивая с рук кровь и отпивая понемногу из заляпанного красными отпечатками стакана.

Его так, со стаканом в руке, и найдет спящим над трупом милиция, оцепившая место странного обрушения дома, превратившегося в холм мусора и вонючей слизи. Через пару часов, когда милиционеры и серьезные парни в штатском пойдут опрашивать соседей на предмет выяснения обстоятельств.

А мальчишки бегут и бегут, они уже в парке, на заросшей кустами тропинке, ведущей к роднику. Останови их сейчас кто-нибудь и спроси, глядя в искаженные ужасом остановившиеся глаза, куда их несет – не ответят.

Куда-то.

Подальше отсюда, и ничего больше.

Наступает новый день, в котором Венгрия выиграет у Канады два ноль, а Бразилия, разумеется, победит Алжир.

Жизни-то что? Она продолжается.

© Юрий Жуков