Жду новый пост

Серия «Сказки старого Стамбула»

- Эфенди, присядьте вот тут! — фотограф суетился, расставляя напротив старого Мехмета треногу с мудреным квадратным ящиком, и Мехмет качал головой, не понимая, как он может быть полезен такому модному господину с таким невиданным аппаратом.

Слово «эфенди» царапнуло, обожгло.

Старик привалился к стене неказистого домика и подумал про себя: «Какой я эфенди…»

Но господин фотограф обещал ему мелкую монету-куруш, если он, Мехмет, согласится неподвижно посидеть возле дома; куруш был не лишний, тем более что и делать ничего не нужно — все равно он бы сидел тут и без всякого куруша, так почему нет?

Домик, уставший, кособокий, как и его хозяин, дрогнул и печально скрипнул дверью, когда старик оперся о хлипкую стену его.

Мехмет испугался, как бы тот не повредился — сил чинить ветхий, умирающий домик у него не было.

Сил больше вообще ни на что не было.

-Эфенди, я буду готов через пять минут! — фотограф все крутил свой мудреный аппарат, и Мехмет прикрыл усталые, полуслепые свои глаза, чтобы не слезились на солнце.

«А солнце все такое же, как и сорок лет назад...», — пронеслось в его голове, — «И весна такая же. А я вот стал совсем стариком...»

Казалось бы, ведь только вчера приехал он в Ташлитарлы из Афьона?

Приехал не один, с красавицей-женой, искал лучшей доли. Он был хорошим куафёром и в его заведении всегда была очередь, чтобы выпить чая да аккуратно подстричь бороду, и его радовали и смех, и задорная толчея из молодых людей, что творилась перед дверями его заведения.

Окрыленный первыми успехами, он не замечал того, что красавица-жена тратит деньги не по средствам, что все чаще и чаще задерживается она на улице, зубоскаля с прохожими и его же клиентами, и очень скоро дело его, с таким трудом начатое, обанкротилось.

Напрасно просил он жену вернуться обратно в Афьон — опьяненная столицей женщина не желала возвращаться в сонный патриархальный городок.

— Я останусь погостить пока что у тетки своей матери, поезжай один, — женщина не желала более говорить с ним на эту тему.

Что ему оставалось?

И он уехал один, какое-то время жил в Афьоне, ждал, а когда понял, что ждать нечего — вернулся в Стамбул, надеясь увести жену за собой, образумить.

Но она уже жила с другим мужчиной.

Нерадостно встретили Мехмета в домике в Ункапыны бывшая жена и её друг.

При воспоминании о той встрече старый Мехмет поморщился и тяжело вздохнул, как вздыхает человек, у которого снова разболелась от непогоды давно вроде бы затянувшаяся рана. Вспомнились ему обидные слова, что бросил ему в лицо жестокий стамбульский щеголь в новеньком истанбулине — она теперь моя, уходи.

И он ушел.

Но куда ему было идти?

О возвращении в Афьон он даже не думал — от одной мысли о том, как будет ругать его мать и вся родня, противно сосало под ложечкой. Мать же говорила, мать же предупреждала его — куда ты, в столице и без тебя много куафёров, не ходи в Стамбул, не вози туда жены…

Он остался в Стамбуле.

Сначала работал на фабрике по производству коробок, но она тоже разорилась и Мехмет снова стал безработным. Бесцельно бродил он вокруг Ункапыны, не решаясь зайти в новый дом жены, глядя на нее лишь издали, и однажды забрел в мечеть, у ворот которой порой просил милостыни.

Как ни странно, в мечети его не погнали — дали тарелку жидкой чорбы да предложили поработать за еду, он согласился.

С тех пор дни Мехмета сливались в один — он сначала помогал местному муэдзину, потом сам стал муэдзином, призывал на молитву правоверных мусульман, а по вечерам подметал двор мечети от осыпающихся листьев старого пятисотлетнего платана, в стволе которого и устроил себе временное жилище из обломков досок за неимением лучшего.

Но правду говорят — нет ничего более постоянного, нежели временное.

Года текли своим чередом, давно умерла его бывшая жена, нищала некогда могущественная Османская империя, а он, Мехмет, врос в Стамбул вместе с корнями своего дерева.

Дерево защищало от непогоды, согревало уставшее, совсем уже дряхлое тело его своим живым, природным теплом, и порой во сне Мехмет видел себя листиком — маленьким зеленым листом платана, что вот-вот оторвется от материнского дерева и, подхваченный ветром, улетит туда, где больше не придется думать ни о тепле, ни о пище, где будет лишь Свет, подобный тому, что падал в мечеть на закате дня…

— Эфенди, не двигайтесь! — голос фотографа прервал размышления старика, задремавшего было в теплых лучах золотого весеннего солнца. Он открыл глаза, и пристально, как ему объясняли, начал смотреть в черное окно ящика на треноге.

- Отлично, эфенди, вот, держите, — фотограф положил в черную, морщинистую, будто кора дерева, руку старика кривенький, потертый куруш.

И Мехмет Курач улыбнулся беззубой улыбкой, представляя, как купит себе на этот куруш стакан жирного, сладкого молока.

***

— Ханым-эфенди, вы едете? — кто-то резко вырывает меня из мыслей окриком, работает локтями, залезая в подошедший трамвай.

Я растерянно отвечаю:

- Нет, спасибо.

В голове непроизвольно мелькнула мысль — надо же, я — ханым-эфенди.

Ноги сами пересекли дорогу и завернули во двор мечети.

Вот тут оно и было, всего лишь 114 лет назад.

Давно уже не растет в центре двора старая чинара, срубили;  и история не сохранила ни имени неверной жены, ни имени того, кто  вскружил голову молодой женщине.

Но если вы зайдете в Стамбульский музей живописи и скульптуры в районе Топхане, то найдете там маленькую картину, на которой во дворе мечети Гази Атик Али Паша растет сквозь время старый платан, и смотрит сквозь века на нас с вами уставший Мехмет Курач, куафёр из Афьон, потерявший всё в Стамбуле времен заката Османской империи.

PS. Узнала я о фактах из жизни Мехмета из книги «100 деревьев Стамбула», если кому интересно, сама читала, сама переводила, сама писала рассказ, так что тег "мое".
Платан и чинара, к слову — это одно и то же дерево.

Картина написана по этой фотографии, говорят, что писал ее Шекер Ахмет Паша, но у меня нестыковка — Али Паша умер в 1907. Если кто знает как же это все произошло с картиной — подскажите =)

По традиции, моя тележка с историями - https://t.me/istanbuls_soul

Конечно, злилась я про себя.

Это же Стамбул, тут всем до всего есть дело. Тут в каждой лавке чай и балаган, тем более центр. Не надо было вылезать в центр, сидела бы себе дома, завернувшись в одеяло, и не было бы этого диалога, и мужика этого с нелепыми усами щеткой тоже бы не было.

Но дома стены давили, заставляли думать о плохом.

— Не понравится чай — уйдешь, ты совсем замерзла. Лавка-то вон, напротив.

Хоть какое-то разнообразие, думала я, шагая через площадь рядом с мужиком.

Аптека, мелкий магазин, камень с цепью на тротуаре, он открывает дверь.

Магазин назывался пошло и по-туристически: «Лавка Аладдина». Угу, конечно, одни Аладдины, джины, хафизы, султаны и прочий колорит.

Мужик торговал лампами.

Нелепыми марокканскими светильниками, из кучи осколков, клея и дешевого стекла. Никогда их не любила. Слишком пестрые, вычурные.

Не мои.

— Дочка, не знаю что там случилось, — сказал он, неся чай, — но знаю, как делаются эти красивые светильники. Показать?

Да уж, красивые, думала я, букой глядя на дождь за окном. Мой нечаянный знакомый включил свет. В холодном свете одинокой лампочки множество плафонов казались облезлыми серыми птицами, висящими под потолком.

На руки прыгает пестрая кошка.

— Не гони, — сурово сказал мужик, — она не к каждому идет. Смотри, — он подвинул мне поближе пепельницу, — берется прозрачная стеклянная форма. Можно побольше, можно поменьше. Можно под свечу, а можно и под лампу. Рисуется или открывается схема узора, а хочешь — делай из головы. Обмазываешь клеем, и вперед. А пространство меж ними бисером, вот так…

Он брал из тарелки темные стекла, клеил их на клей, приговаривая — вот синий, а рядом красный, будет гореть, будет красиво, а я думала — что я здесь делаю? Зачем смотрю на эти большие руки, которые тискают куски битых стекол, пачкают их клеем.

— Попробуешь? — большие руки совали мне красный кусок стекла.

Мне в руки сунули округлый прозрачный плафон и пододвинули стеклышки.

— Ну, давай.

И вот тут я расплакалась. Навзрыд, как в детстве.

— Ээээ, дочка, жизнь она ж как эти плафоны, из кусков, сама собираешь, понемногу рисуешь картинку, занимаешь пробелы мелочами, бисером, но главное — этот вот большой узор. Ну-ка давай-ка склеим твою жизнь, чтобы сияла как звездочка на небе!

Шло время, а он все подливал мне чай. И я рисовала его портрет на страницах своего мятого блокнота, а он смеялся. И дождь барабанил, смывая с площади грязь и редкие листья. И было сухо, тепло и очень грустно и радостно. Грустно — от того, что никогда не будет как прежде, радостно — потому что вот новый узор. Может, он никому не понравится, но он нравится мне. И запах корицы и яблок, и горячий чай.

— Смотри, дочка, получилось, — он надел плафон на ножку с патронами, ввернул лампочку, — ну что зажигаем?

— Угу, — кивнула я.

Он зажег мой плафон, и вместе с ним включил все остальные.

Лавка больше не казалась мне убогой, она сияла как тысячи звезд. И сотни странных узоров светились, и мне вдруг стало тепло. И руки этого непонятного человека не казались больше грубыми, большими, а усы — щетками. И глаза под опадшими веками не были сонными. Передо мной сидел красивый мужчина, который умел склеивать из обломков новую жизнь. Этот мужчина смеялся, искренне, заразительно, а я смотрела на потолок, лампы — и на него. А он улыбался. И хотелось улыбаться в ответ.

— Вот так, берешь, и склеиваешь. И из любых обломков можно сплести пестрый узор. И твой узор — часть тех, что были до тебя. И часть тех, что придут после. Но у каждого свое сияние. Смотри как здорово смотрится вместе.

Метро давно закрылось, я ехала в такси, прижимала к себе ту самую лампу — подарок, не смей, не надо денег, просто больше не ходи на вокзал Таксим, не теряй себя. Делай свою жизнь узором. Почувствуешь одиночество — включай лампу! И темнота рассеется.

Вспоминала в такси что он говорил. Люблю инжир. Чай. Хороший кофе.

Дома я включила лампу и впервые за долгое время выспалась. А после работы снова приехала на Таксим, сжимая в руках чай, пакет с инжиром…

Вот остановка, вот пересекаю площадь, вот этот дом.

Аптека, мелкий магазин, камень с цепью.

Салон сотовой связи.

Дом закончился.

— "Лавка Аладдина"? — женщина из магазина смотрит на меня странно, — а вам зачем?

— Я бы хотела… хотела… — слова чужого языка путаются в голове, — хотела сказать спасибо. Чай принесла хозяину. Инжир.

— Милая, да вы ж опоздали, вы где это вычитали? В путеводителе какого году? «Лавка Аладдина» тут была, да только давно было, еще мой отец от деда магазин не наследовал. Вы не местная, наверное не знаете… Это в 1955 было, в ночь с 6 на 7 сентября. Погром тут был страшный, их тогда вот всех и… И как его, Тугруле… Он же местным был, хоть и грек, здесь родился… Лампы все собирал, все твердил, что этот город как сборище огней. Любил всех… Коты тут жили, старые, приходили с округи, он любил их, ухаживал. Сколько лет-то прошло… А его тут вот и убили, и жену, и детей… Мы хоронили их потом. А вы кто? — взгляд ее стал настороженным.

— Я вчера была там, там, — сбивчиво говорила я, там, в лавке, там хозяин, он такой, руки большие и уши, и смеющиеся глаза, и волосы смешные, он… Вот! — Я показываю портрет в блокноте.

— Он! — тетка закуривает, — бисмиллях иррахман иррахим! Он, что же…. — она вскидывает руки. — А вы кто? Вы плохо говорите по-турецки, я вас не понимаю, — тетка исчезает в магазине, я остаюсь на площади. Льет дождь, но мне не холодно.

Меня дома ждет лампа. И меня ждет мой город. И я сама часть этого странного города, между Европой и Азией. И я смогу сплести обломки, оставленные мне судьбой, в новый узор.

Каждый день я иду домой, зажигаю лампу, рассевающую тьму. И слышу голос:

— Из любых обломков можно сплести пестрый узор. И твой узор — часть тех, что были до тебя. И часть тех, что придут после… Пусть он будет красивым. Почувствуешь одиночество — включай лампу! И темнота рассеется.

Каждый год седьмого сентября я прихожу на автовокзал Таксим.

Не выбрасываю уже давно не модную, старую, красную куртку.

Приношу каждый год инжир и чай.

Верю, что однажды я услышу голос:

— Ну что, дочка, получилось? Выпьем чаю?