Серия «Городские легенды Целинограда»

В 1915 году кладбище закрыли, хоть и держали в образцовом порядке. А вот по окончанию гражданской войны — не без одобрения городских властей — капитальное ограждение разобрали, насаждения вырубили, а весь чугун, железные кресты и оградки — собрали и сдали в утильсырье.

А этот участок — отошел под застройку. Под городское захоронение отдали участок в километре севернее, в районе перекрестка Богенбая и Сары-Арки. Впрочем, годы спустя — и он отошел под застройку. Высотки на углу этих улиц — построены на костях когда-то живших в нашем городе.

Умирали тогда по разным причинам. Например, от тифа и сибирской язвы. И, несмотря на то, что перекапывая старое кладбище, власти изо всех сил старались проводить полноценную санацию, читай — тоннами заливали землю хлоркой — специалисты до сих пор считают, что этих мер было недостаточно. Именно поэтому до сих пор не тронуто старое мусульманское кладбище в районе микрорайона Молодежного — такие проблемы акимату просто не нужны.

Но мы отвлеклись. В наши дни на этих участках самое страшное — не возможность, копнув поглубже, подцепить споры сибирской язвы — а совершенно реальная перспектива встречи с неизведанным. Именно на этом участке ни бомжи, ни иные личности маргинального склада не рискуют оккупировать подвалы для личных целей.

А те, кто по незнанию или глупости, все же рискнул — или не возвращаются вовсе, или белеют волосом до конца своих дней. А потом с трудом, добрый десяток лет спустя, успокоив нервы очередной ударной дозой алкоголя, рассказывают свою невеселую историю.

Олег, или как зовут его друзья, Олежка — еще не старый на вид мужик. Одна особенность — абсолютно седая голова. И бегающий, измученный взгляд. Такой взгляд у него — последние двадцать лет, добрую половину жизни.

Ибо двадцать лет назад Олег с друзьями, такими же явными представителями дворовой шпаны, решили оборудовать в подвале дома, в паре кварталов от их двора, точку рандеву под кодовым именем «наша камора». Каморе тут было самое место — подвал холодный, но сухой и чистый. Жильцы этой белой пятиэтажки не устраивали здесь сарайчиков для хранения всяческого хлама, не строили клетей для картошки — идеальный расклад для молодых и находчивых.

Притащили материалов — и начали отделять подвальный отсек. Присобачили дверь с замком, свистнули откуда-то старую тахту и пару кресел, провели свет — красота. Хочешь — портвейн пей, хочешь — води известных всему району своей податливостью девчонок.

На ночь, правда, никто не оставался. Кроме того раза — отчим Олегу опять устроил скандал, и идти в опостылевшую «хрущевку», где ютились мать с отчимом, Олег и его сестра — не хотелось. И Олег решил заночевать в каморе, благо, тахта была не сильно продавлена.

Пацаны разошлись по домам — и Олег остался один. Покурил еще, допил остатки пива в трехлитровой стеклянной банке и завалился спать. От пива и проведенного вечера было хорошо, и Олег быстро заснул, несмотря на подвальную прохладу, сохранявшуюся в каморе даже в жаркую летнюю ночь.

Проснулся внезапно. Хотелось в туалет, по-маленькому. Но проснулся не оттого — у Олега был крепкий мочевой пузырь, до утра обычно не беспокоивший его. Проснулся он потому, что вокруг, в абсолютной темноте, слышались какие-то звуки. Будто шаги. Чужие шаги.

Прислушался... Шаги не тут, а где-то за пределами каморы. Кто-то ходит. Шаркает ногами по земляному полу — ш-ш-ш, ш-ш-ш, ш-ш-ш. Встал, решил проверить — что за шум? Просто лежать и слушать эти звуки было просто невыносимо.

Пощелкал выключателем света в каморе — вспыхнула и перегорела лампочка. Олег выматерился про себя: отчего-то, по неизвестной причине, вслух говорить не хотелось. Вообще, было жутко и страшно — хотя, Олег не считал себя особой робкого десятка.

Знал он подвал хорошо, решил выйти так, на ощупь. Вышел. Показалось, что в подвале стало еще холоднее, еще темнее, стены словно покрыты влагой, которой тут сроду не было. В кармане брякал коробок спичек, но зажечь их — казалось делом неприятным, ненужным и глупым. Неверный свет спичек, высвечивающий тени в углах гостеприимного, казалось, подвала, сейчас был страшнее, чем окружающая Олега темнота.

На ощупь он вышел на середину крайней секции, даже не задев притолоку. Темень вокруг — и жуткий, беспричинный страх. Олег точно знал, что в подвале он должен быть один — но явственно слышал шаркающие шаги вокруг и чувствовал, что здесь есть кто-то еще. Кто-то страшный и неприятный.

И тут он услышал шепот. Без того испуганный, он почувствовал ледяную испарину. Шепот раздавался одновременно со всех сторон:

— Шум... Шум... Не шуми... Идет... Не толкай... Голова... Болит...

Бестолковые, несвязные слова раздавались глухим шепотом со всех сторон. У Олега дрожали руки, ноги, губы — он весь превратился в дрожь и слух. Пустой, пустой подвал, он один тут, никого вокруг — но он слышал шепот и шаги, шепот и шаги вокруг себя. Чужие шаги и чужой шепот, выворачивающий душу наизнанку.

Олег зашарил по карманам, достал коробок спичек. Попытался достать и зажечь одну — и выронил спичку. Руки дрожали и не слушались, мысли давили друг друга, мешали думать, панический страх то накатывал волной, то отступал, уступая душу Олега животному ужасу.

Вот Олег нащупал очередную спичку. Чирк!

— А-а-а-а-а-а-а!

Олег не помнит, он кричал — или те, кого он увидел. Строй истлевших, сгнивших стариков и старух, шамкающих непослушными ртами, какие-то фигуры в истлевших форменных кителях, рассматривающих его пустыми глазницами — и неотступный холод, и многоголосый крик в голове.

Олега нашли на следующий день — не в себе, абсолютно седого, бормотавшего несвязный бред, в мокрых штанах. Вызвали «скорую», которая Олега увезла на конечную 25-ого маршрута — на несколько долгих месяцев. Через полгода Олег появился дома — все еще седой, тихий и каждый вечер пьющий дешевую сивуху.

Эту историю первый раз он расскажет только через 20 с лишним лет.

А потом становиться лень дышать. Тяжело раз за разом поднимать грудную клетку, растягивая легкие в последних попытках насытить кровь кислородом. Тяжело, ненужно и глупо — и поэтому останавливается дыхание.

Самым последним выключается сердце — после того, как человек перестал дышать, оно еще несколько минут бьется, изо всех сил гоняя по сосудам кровь. Сердце цепляется за жизнь до последнего, словно не желая признавать факт смерти.

Но это — если своей смертью. А если вас чикнули скальпелем по горлу — то вы быстро истекаете кровью и никаких проблем. Вы просто не успеваете осознать, что происходит. Еще быстрее — если острый предмет втыкают прямо в почку, тогда падает кровяное давление — и смерть приходит быстро, почти моментально. А смерть — почти всегда означает морг.

Никто не знает, зачем морг разместили так близко к городской больнице №1, что возле Медакадемии. Причем, морг не больничный, а такой, для всех сразу. Везли туда тела со всего города — надо, значит надо. И обстановка в этом морге, надо сказать доставляющая. Как в столярке, только вместо деревяшек — тела мертвых людей.

Тела лежат везде: в углах, на прозекторских столах, под столами, те, что все еще окоченевшие, могут быть прислонены к стене, свернувшаяся кровь... И запах. Страшнее всего тут запах, запах смерти, формалина и гниющей плоти.

Привезли в морг однажды городского сумасшедшего Петю. Покойника. Документы свои этот персонаж сжёг в очередном эпизоде, поэтому оформление тела затянулось — чуть ли не на пару недель. Лежит синий, страшный, в холодильнике. И ждет, пока либо родственники подсуетятся, либо за счет акимата закопают. А родственники — не пришей к уху рукав, даже не собираются оформлять и забирать.

Первая городская больница — она вот, через забор. И больные все больше тяжелые, проблемные — а стараниями хирургов местных выздоравливают, несмотря на тяжесть болезней. А тут как полоса пошла — что ни ночь, то смерть в отделениях. По одной, не больше. И все как-то странно, умирают не от болячек, а от каких-то внутренних кровотечений.

Больные начали жаловаться, мол, приходил ночью доктор, хотел повезти оперировать — да передумал, соседа забрал. А тот и умер под утро. Как доктор выглядел? Высокий, бледный, халат на все пуговицы застегнут, Петром Дмитриевичем представляется. А Петров Дмитриевичей у них, в первой городской, нет, ни одного.

Дежурного врача допрашивают — тот клянется, что все нормально было. Утром — бац! — опять труп. Вскрытие делают, как полагается — у умершего внутренние кровотечения, но такие, странные... Будто кто изнутри их чем-то острым «почикал».

Совсем за голову схватились. А больные — те в ужасе просто, шутка ли, мрут как мухи? Домой засобирались даже те, что ходить не могли. Их, как могли, успокаивали, пока санитарки не стали бредней нести про «бледного доктора». Бедлам, бардак и мистика, короче.

Врачи — люди образованные, трезвые (чаще всего) и решительные. В чушь про приходящего ночью доктора никто не верил, пока дежурный врач кардиологического не столкнулся с тем лицом к лицу. Столкнулся — и обомлел. Тот ему — «Доброй ночи, коллега!» — и за поворот коридора. Этот за ним — а коридор пуст.

Может, так и дальше бы шло — да только этот дежурный врач своего умершего пациента на следующий день в морг сопровождал, рук не хватало санитарских. Глядь — а тело этого Петра Дмитриевича, который ему доброй ночи желал, тут, в морге валяется. Рожа — один в один, узнал он его.

Мистика или нет, но подняли все доступные записи на это тело в один день. И всеми правдами и неправдами оформили, через знакомых ментов, ему «выписку» на кладбище. Ибо, когда подняли записи — волосы дыбом встали.

Поддельного врача, покойника, то есть, действительно звали Петром Дмитриевичем. Правда, врачом он не был, а был постоянным клиентом городской психиатрической больницы — причем клиентом уникальным, единственным, кто вел себя социально приемлемо лишь под шестикратными дозами сильнейших препаратов.

Без них у Петра Дмитриевича появлялось занятное хобби — резать медицинским скальпелем людей. Никого, правда, толком он при жизни не зарезал (или об этих эпизодах никому неизвестно) — по первому же сигналу Петю загребли в соответствующее лечебное учреждение, где состояние его было нормализовано.

Психиатрам Петя сообщил, что убивать желает не просто так и не абы кого — а только дураков. На вопрос лечащих врачей, как же он их отличает от умных людей, Петя прищурился и сказал — «Доктор, они же дураки. Их же сразу видно». Психиатры даже не нашлись, что ответить. Петя жил какое-то время под лекарствами, а потом умер.

Первая городская сразу, как Петю увезли и похоронили, вздохнула с облегчением. Призрак Пети больше не являлся больным, никого скальпелем не резал — да и был ли призрак? Так, перестраховались чуть-чуть. Мало ли. А если раз в год, в этот день, кто и помрет по таким странным обстоятельствам — так совпадение.

А то, что пациент круглый дурак был — и это видно было невооруженным взглядом... Дураков много, за всеми не уследишь.

Ишим тогда был глубже — еще не построили дамбу в района завода газовой аппаратуры, не отводилась вода на Вячеславку — и дно реки не знало, что такое земснаряд. С водой шутки плохи, и однажды, во время народных гуляний — по мосту пошла огромная толпа. И никто не знает, что произошло по правде — то ли мост был хлипким, то ли толпа была действительно большой — но мост обрушился.

А вместе с мостом — в воде оказались люди. Несколько сотен людей. Целый Ишим, словно кипящий бульон с пельменями, только вместо пельменей — головы живых, тонущих людей, пытающихся выбраться на берег. Те, кто не умел плавать — цеплялись судорожно сжатыми пальцами за тех, кто держался на плаву — и топили тех, пытаясь выбраться наверх.

Знаете, что такое тонуть? Это когда тебя тянет на глубину, а ты в чистейшем безумии бьешься, пытаясь выбраться наверх — и вот ты чувствуешь опору под руками, теплую, живую, уверенно держащуюся на воде — другого человека. И ты хватаешь этого человека за плечи, выбрасываешь себя на поверхность воды. А человек — под твоей тяжестью уходит вниз.

А тебе опять страшно — ты уходишь вниз вместе с ним, да вдобавок твой «поплавок» пытается сбросить твои руки с себя. И ты держишься еще крепче, держишь так крепко, как никогда в жизни — и абсолютно бездумно хватаешь своего спасителя, который уже совсем под водой, за голову, пытаешься забраться ногами ему на плечи — и давишь, давишь всем весом.

И вдруг этот, который снизу, начинает биться, словно в конвульсиях — и кто-то сбоку уже хватает тебя за плечи — и давит вниз. И ты идешь на дно вместе с тем, что у тебя в руках — что-то обездвиженное, безжизненное, то, чем очень скоро станешь и ты.

К слову сказать, героями в тот день стали два простых целиноградских милиционера — Чехоев и Кожахметов, спасавшие тонущих людей. До сих пор в нашем городе есть улицы, названные в честь этих двух героических сотрудников милиции. Но даже помощь извне не смогла изменить ситуацию, увы...

Старожилы рассказывают, что тогда погибла почти сотня жителей Целинограда. Официальные цифры были меньше — десяток, может два — но в эти цифры вошли только те, кого смогли поднять наверх. Остальные тела течением утащило на несколько сотен метров ниже, где-то придавило обломками, где-то трупы утопленников зацепились за коряги. В общем, водолазы нашли немного.

Погоревали, порыдали, сыграли похороны тем, кого смогли поднять. Остальных объявили пропавшими без вести — только так, тихонечко, не в один день, а размазали на несколько месяцев. Вроде статистику не портит, но всплеск заметен — если приглядеться.

Там, где сейчас автомобильный мост, возле ЖК «Болашак» и отеля Radisson SAS — тогда был частный сектор, одноэтажные домики с участками. Назывался этот район города «Слободкой» — и любимым развлечением слободских пацанов летом были рыбалка и купание. Правда, рыбачили и купались все больше в других местах — выше или ниже по течению.

А тут — в этом самом месте, где автомобильный мост сейчас, вдруг начало клевать — да так, что складывалось ощущение, будто вся рыба с реки собралась. Только успевай удочки забрасывать — и клюет, считай, на голый крючок. Никто особенно этому факту значения не придавал — клюет, и отлично, будем ловить.

Ловишь рыбу — да и далеко бегать купаться неохота, представь, на тот же «солдатский пляж» пилить. Начали метрах в пятидесяти охлаждаться, нырять, заплывы устраивать — пацаны, что уж тут взять.

Но пацаны стали тонуть.

Хорошие пловцы, крепкие, закаленные Ишимом — и стали тонуть. И в одном и том же месте, там, где автомобильный мост. Заплывает такой к середине — и вдруг под воду, словно дернули за ноги, уходит. И пузыри. Ни крика, ни попытки всплыть.

Бывает, что уж там. Но, когда число утонувших перевалило за десяток, и всё за неполный месяц, слободские заволновались. Притащили из района старую бабку, про которую шли разные слухи мистического толка. Бабка на берег пришла, подол юбки за пояс заткнула — и в воду по колено забралась. Стояла, стояла — и тут как поскользнулась! Рухнула в воду с головой.

Мужики, все больше крепкие работяги, сначала остолбенели — а потом ринулись вытаскивать бабку из воды. Вытащили — и обмерли. Бабка живая, да ноги все в отпечатках рук, синяки в форме ладоней человеческих. А вытаскивали бабку из воды за руки. Тишина гробовая, только бабка отхаркивается от воды.

Отхаркалась — и говорит:

— Здесь в воду никогда не лезть больше, чем по лодыжку. Полезете — навсегда тут же и останетесь. Тут дно такое, яма, утопленники все тут собираются, течением приносит. И души беспокойные тут приют себе находят. Утаскивают за милую душу каждого, кто поплавать решил. Жить хотите — не лезьте.

Помолчала чуть-чуть, а потом добавила:

— И рыбу пока не ешьте отсюда. С годик хотя бы.

Тут-то все и загомонили. С тех пор — в том месте никто и никогда не купался. Бегать предпочитали или на дамбу на заводе газовой аппаратуры, или на «солдатский пляж», подальше. Залетных, если что, добрые люди предупреждали, а тех, кто слушать не хотел — уговаривали кулаками, времена были простые. Считалось, что каждый утопленник множит количество беспокойных душ в этом месте. Даже полоскать что-нибудь в воде — отходили подальше.

И по сей день — знающие люди в этом месте даже на лодке или катамаране плывут с осторожностью, стараясь в воду рук не совать. А незнающих и дюже смелых — тех каждый год вылавливают, если сильно повезет.

Чаще там остаются, в яме.

И рассказ очевидца не льется ручейком слов, скорее вам, как исследователю, приходится продираться через череду недомолвок, сомнений и самое главное в этом — терпение и понимание. Потому что произошедшее с собеседником — возможно, самое нелогичное, самое жуткое, что происходило с ним в жизни — и говорить об этом просто тяжело.

Эта история — из разряда тех, что рассказаны мне близкими людьми, которым я безмерно доверяю. А потом — подтверждены независимыми рассказчиками. Первый раз я услышал историю о парне, который хотел, чтобы его потрогали — от собственного отчима, человека жесткого, обладающего материалистическим взглядом на жизнь — и так себе не объяснившего толком, что же с ним произошло в ту ночь.

В тех далеких семидесятых годах прошлого века он, молодой, 25-летний человек поссорился с женой. Так часто бывает — ругаешься с близким человеком, хлопаешь дверью — и только на улице понимаешь, что идти тебе некуда. А ночевать где-то надо.

Целиноград в те времена отличался тишиной и спокойствием. В маленьких зеленых двориках возле сквера, где стоит памятник Пушкину, что возле завода «Целинсельмаш» казалось, не происходило ничего — настоящая деревня, где жители двухэтажных домов за сквером умудрялись даже куриц в своих сараях держать. Единственным злачным местом и ориентиром в те времена служил ресторан «Север». Старожилы до сих пор имеют в виду его, когда говорят, что пойдут «на север».

И вот молодой человек, на улице, один. Уже темно, два часа ночи, идти некуда. И он решает заночевать в машине, недавно купленном подержанном «Москвиче». Неудобно, тесно, но спать можно — во всяком случае лучше, чем просто ночевать на лавочке ранней осенью. Так и заснул.

Проснулся — еще не рассвело. Сначала даже не понял, что произошло и что его разбудило. На улице все еще темно, едва-едва пробивается зарождающийся рассвет. Светящиеся стрелки подаренных сестрой «командирских» часов показывали пять минут пятого утра. И тут дошло, вдруг — проснулся потому, что кто-то или что-то раскачивает машину, в которой он спит.

Дальше я передам слово очевидцу, потому что записи вел именно в таком формате — и передать всю ситуацию от третьего лица не смогу:

Я посмотрел назад — и увидел парня, который раскачивал мой «Москвич», держась за багажник. Выскочил из машины, кричу ему негромко — «Эй, ты что делаешь?» — а он продолжает раскачивать автомобиль. При этом — тихо-тихо подвывает, так тоненько тянет звук «у-у-у» на одной ноте. И качает, качает.

Подхожу к нему ближе — вижу, бледный парняга, лет двадцати, волосы слипшиеся, давно немытые. И абсолютно дурные глаза, я таких еще никогда не видел. И холод — от парня просто веяло холодом, я прямо продрог весь — но списал это на утреннюю промозглость. И пока я все это осознаю — парень продолжает раскачивать мою машину. И выть тоже продолжает.

Я его позвал. Он не слышит или не обращает внимания. Черты лица скрыты темнотой, только глаза блестят от чего-то — а ближе подходить, чтобы посмотреть на лицо, почему-то не хочется, уж больно он жуткий. Раскачивает он машину и воет, и воет. Мне это надоело — я не робкого десятка, подхожу чуть ближе и уже кричу ему:

— А ну, не трогай машину! Не трогай, я сказал! А то я тебя сейчас так потрогаю, что костей не соберешь!

И вот тут его зацепило — он оставил машину в покое, повернулся ко мне — и вдруг протянул руку. И вот когда раздался его голос — меня проняло по-настоящему. Его голос звучал так, как звучат последние литры воды, утекающие в сливное отверстие ванной. Такой дрожащий и булькающий голос, какого не бывает у нормальных людей.

— Ты потрогай меня. Пожалуйста. Потрогай меня за руку. Потрогай.

И он пошел на меня. Тянет ко мне руку, идет ко мне — и постоянно просит, чтобы я его потрогал. Но я в этот момент почему-то точно понимаю, что если потрогаю его — совершу самую большую ошибку в своей жизни. И начинаю пятиться от него. Спиной вперед.

А он прёт на меня — и талдычит без конца своим булькающим голосом:

— Потрогай меня. За руку. Потрогай за руку. Меня. За руку. Потрогай.

А я уже вижу его лицо — на улице рассветало, уже различимы черты лица — немного оплывшие, каких не бывает у живых. Спиной я вдруг чувствую стену моего дома, я, все-таки, дошел до нее и уперся, прижался к ней. А эта тварь — остановилась в полутора метрах от меня, тянет руку и продолжает:

— Потрогай меня за руку. Прошу. Пожалуйста. Потрогай. За руку.

И тянет руку, на которой я отчетливо вижу синюшные, обломанные ногти. Тянет и просит. Просьба настолько невыносима, настолько жутко звучит — что я хочу только одного, чтобы он заткнулся наконец! Чтобы перестал просить. И ради этого я готов его потрогать, даже если это последнее, что я сделаю в жизни.

Я не знаю, что стало бы со мной, если бы не раздался петушиный крик где-то неподалеку. Парня словно слизнуло, как будто кусочек кинопленки вырезали — только что он стоял передо мной, и вот — стало вдруг посветлее, а парня нет. Я стою, прижавшись к стене, мокрый от пота и страха, руки дрожат — но живой.

Я так никому и не рассказал эту историю. Зато мне стали понятны причины спешных, необоснованных разменов квартир моих некоторых соседей — мужики что-то лепетали маловразумительное, если их спрашивали о причинах. И так же терялся и лепетал я, когда в недельный срок поменял квартиру на относительно удобный вариант по улице Московской, напротив 14-ой школы. Но остаться на старом месте — было выше моих сил.

На этом его рассказ заканчивается. Отчим действительно не любил тот район города. Когда его коллеги сняли в этом дворе квартиру — высказался неодобрительно, а если был вынужден заезжать туда по делам, то делал это с неохотой.

Подтверждение истории отчима я получил несколько лет спустя — когда знакомый алматинец, переехавший в Астану на ПМЖ, был вынужден заночевать в машине в тех же дворах, где жил когда-то отчим. Приехал в Астану с вещами, в ночь, хозяева арендуемой квартиры еще спали — и он решил дождаться их прямо на месте.

Проснулся в раскачивающейся машине в пять минут пятого. Спросонок подумал, что несильный толчок, землетрясение, что для Алматы обычное дело — вылез наружу и услышал чьи-то завывания. И тут — крик петуха, и, как по команде — перестала качаться машина и прекратился вой. Знакомый решил, что примерещилось во сне — и рассказывал историю как курьез.

А я считаю, что ему повезло — ведь летом рассветает раньше.

Эту историю рассказывают водители, рискнувшие в одиночку добираться на своем автомобиле из Алматы в Астану. И все дают однозначную рекомендацию — под Карагандой нельзя оказываться в ночь. А если оказался — не останавливайся ни в коем случае. Ибо все, что здесь написано — рассказано серьезными людьми, достойными доверия.

Дорога — ничего так. Не скоростная трасса на Боровое, конечно, но ехать можно. Главное проехать Балхаш, там начинается нормальный асфальт. И вот летишь ты себе в сторону Астаны, музыка играет, шины шумят. Редко-редко проезжают машины навстречу, редко-редко обгоняют по «встречке». Тишь да гладь. Если бы не ночь.

Ночь уже наступила, включены фары — и вот незадачливый водитель где-то после деревушки Аксу-Аюлы, видит одинокую, «голосующую» девушку. Степь кругом, ни машины, ни домика какого — откуда она тут взялась. Разумеется, останавливается:

— С Вами все в порядке?

Простая девчонка, лет восемнадцать. Не страшная, но и не красавица — миленькая, но не более того. В глаза не смотрит, прячет взгляд, в руках даже сумочки нет. Она отвечает:

— Да. Вы не подвезете меня до дома, в Караганду?

Какой нормальный человек откажет? Подсаживает к себе девушку — и вперед, до Караганды. Молча, в тишине, только музыка играет — а водитель поглядывает на девушку. Та, вроде в порядке, но где-то одежда порвана, и что-то не так с ней. Что-то не то, понимаете? Это как не спутать похороны с юбилеем, так и здесь — не спутаешь человека ни с чем. А это не человек.

Но мозг — штука странная. Он все иррациональное и страшное запихивает подальше. И сердобольный водитель на всякий случай спрашивает:

— С Вами точно все в порядке?

— Да, спасибо, — отвечает попутчица. — Вы не дадите мне телефон, позвонить домой?

Водителю не жалко — пусть звонит. Может, родные волноваться меньше будут или встретят где-нибудь. Дает мобильный — «Звони!». Проходит минут десять пути — и тут до водителя доходит: «Где девчонка?». А её нет. Натурально, в машине никого, кроме водителя, нет.

Стоп, по тормозам. Шок, руки начинают трястись — кто-то бегает вокруг машины, кто-то нервно курит, кто-то заглядывает в багажник. И почти все берут мобильник, который так и валяется на пассажирском сидении — мобильник, у которого в списке набранных номеров — один новый телефонный номер. Незнакомый номер, с кодом Караганды.

Водитель набирает этот номер. И там, словно ждут звонка, поднимают трубку.

— Да? Алло?

Водитель начинает, сбиваясь и волнуясь, объяснять, что произошло, но его прерывают:

— Мы знаем. Так каждый год. Одиннадцать лет назад нашу дочь жестоко убили в том месте, где вы сейчас стоите. Каждый год, в этот день, нам звонят в это время — сначала звонок обрывается, а потом… А потом звоните вы, те, кто её подвозил, нашу доченьку.

И у водителя вдруг наступает прозрение — тысячи мелких деталей всплывают: и спутанные волосы девушки, и синюшный цвет кожи, и тусклые, бесцветные глаза, и измазанная землей одежда, и странный, сладковатый запах в салоне. И холод, заползающий в душу. И водитель, проклиная все, мчится по трассе дальше — в Астану, в Караганду, лишь бы подальше от этого жуткого места, куда угодно — но подальше.

И на голове — прядка новых седых волосков.