WaltieAnselmo

Давно, в студенческие годы, решил я подзаработать немножко, и устроился на лето в студенческий стройотряд. И получилось так, что попал в бригаду к электрику. Повезло мне, поскольку и работа интересная и много чего делать научился: и розетки с выключателями ставить, и стены штробить, и провода в гофре протягивать от щитка и к распаечным коробкам. Объектов разных было много, и состав бригады постоянно менялся, причём входили в него не только студенты, но и люди постарше.

На одном из объектов пересёкся я с Валерой. Это был мелкий мужичонка лет от сорока и до шестидесяти, худющий и жилистый. По всему видно было, что жизнь его потрепала – на руке недоставало мизинца, нос был свёрнут набок, а во рту отсутствовала половина зубов. Несмотря на всё это был он человеком добрым, весёлым, остряком и балагуром, рассказчиком множества историй про свои путешествия по России и не только. Да, и ещё Валера не матерился от слова «совсем».

Проработал я на том объекте пару недель, и баек Валериных наслушался по самое не хочу, но особо запомнилась мне одна, единственная серьёзная из его репертуара. Приведу её тут от Валериного лица:

«Году эдак не помню в каком застрял я в Норильске. Без денег и, что особенно неприятно, без документов. Ну а чего вы хотели! Взял на вокзале пузырь, сразу компания, то сё. А где пузырь, там и второй и третий… Проснулся без паспорта и бабок, хорошо хоть одежду оставили, а то кончился бы я в том Норильске. Зима ж на дворе была, январь, морозы под сорок градусов. Чего делать, куда деваться? Ну, стал потихоньку бутылки пивные с банками-жестянками собирать и сдавать за копеечку. Никогда не попрошайничал, отрабатывать старался, или ещё как, но только не на паперть. Противно! Я здоровый мужик с руками-ногами, и уж на пропитание худо-бедно заработать всегда смогу. В этот раз с подработкой всё никак не срасталось только, уж не знаю, почему… Хорошо хоть меня бомжики местные в коллектор тёплый ночевать пускали. Хотел я деньжат скопить на билет до родного Саратова, чтоб там в паспортном столе документы восстановить, да и передохнуть немного. И потекло моё житьё-бытьё. С утра и до ночи бутылки с банками по скверикам, аллейкам и паркам собирал, а ночью приволакивался в коллектор к бомжикам, отогревался, перекусывал, чем придётся, и ложился спать, чтобы с утра начать всё заново.

И вот одним вечером тащился я со здоровенными баулами, битком набитыми бутылками и банками, к своим бомжам. Настроение было так себе – денег скопить удалось мало, тару сдать днём не успел, да и морозы опять скакнули такие, что хоть вешайся. Ползу через скверик местный и вдруг глядь, а в сугроб, чуть в стороне от тропинки,  пивная банка воткнута. Дай, думаю, подберу, не пропадать же добру. Кое как через сугроб подобрался к банке, хвать её, а она не поддаётся. Я ещё подумал, что вмёрзла она там, и потянул посильнее. И вытянул баночку. А за донышко её рука держит. Белая, как снег, скрюченная и с почерневшими ногтями. Банку-то я, понятное дело, отпустил сразу, замешкался от неожиданности. Покойников на своём веку повидал немало, но такое впервые, вот и оробел. И тут рука вдруг банку смяла с хрустом, и обратно в сугроб втянулась, медленно так… Чесанул я оттуда с такой скоростью, что аж взопрел весь, пока до коллектора доскакал, баулы бросил. Ну а через пару дней из Норильска уже убрался, подкалымил удачно на местной базе на разгрузке фур. Не, ментам не рассказывал, я тогда от них старался держаться подальше, без паспорта-то. Ну, бомжикам рассказал, понятное дело, а им словно и не впервой такое слышать, покивали только понимающе и посоветовали голову не забивать».

ДИСКЛЕЙМЕР: Рассказ этот был уже на Пикабу, выкладывался не мной и в несколько неполном виде. Поэтому прошу вас не ругаться в комментариях.

Макс жил в самом обычном панельном девятиэтажном доме, построенном в семидесятые годы прошлого – двадцатого - века. Было Максиму 32 года и обитал он себе с мамой и младшей сестрой в уютной трёхкомнатной квартире. Работал Макс непыльно и неамбициозно делопроизводителем на кафедре родного ВУЗа и неспешно писал диссертацию, а свободное время посвящал общественной деятельности. Была у Максима, что называется, активная гражданская позиция. Пройти спокойно мимо кучи мусора, сломанной урны, неправильно припаркованной машины он не мог и немедленно информировал обо всех нарушениях и недочётах соответствующие службы. К сожалению, а, может, и к счастью, вся эта общественная кипучесть не простиралась дальше Максимова района и ограничивалась придомовой территорией, детской площадкой и, частично, улицей перед домом. Но порядок там, благодаря Максовой бдительности и стараниям Мунира Бакирыча, пожилого потомственного дворника из династии московских татар, был образцовый.

Поздним осенним вечером, задержавшись на кафедре допоздна, Максим возвращался домой и обратил внимание на свет, пробивавшийся через зарешечённые квадратные окошечки в стенах фундамента. «Непорядок! – проснулась гражданская ответственность. – Что за свет такой? Ремонт? Да ничего там не ремонтируют. И Мунир Бакирыч из своей каморки к жене в квартиру переехал уже месяц как…». И с этими мыслями Максим направился к маленькому квадратику окошка, забранному металлическими прутьями и мелкой сеткой. Чтобы заглянуть в окошко, Максу пришлось встать на одно колено. Его взору открылась совершенно обыденная картина: бетонный пол, коричневые стены с бегущими по ним крашеными в зелёный цвет трубами, старый топчан Мунира Бакирыча в углу. Всё это было озарено ярким желтоватым светом качающейся под низким потолком голой лампочки в сто ватт.  Вроде всё в порядке, чисто и сухо, только топчан этот Мунир никак не уберёт. И тут какое-то движение в дальнем тёмном углу привлекло внимание Максима. Он повернул голову, почти прижался лицом к прутьям решётки… И волосы зашевелились на его голове – в тёмный проход, ведущий в следующую секцию подвала, втягивался здоровенный, толщиной с человеческое бедро, землистого цвета и с костяным гребнем поверху, хвост. Максим ойкнул, отшатнулся, плюхнулся на задницу, но сразу же вскочил, отряхиваясь. Руки его дрожали, спина под курткой покрылась противным холодным потом и поэтому стремительное движение откуда-то сбоку он едва заметил периферийным зрением. В следующее мгновение страшной силы удар снес Макса на землю, вышибив из лёгких воздух, и сознание его померкло.

Впрочем, довольно скоро Максим пришёл в себя и понял, что его грубо и бесцеремонно волокут за шиворот вдоль дома. Макс немедленно предпринял слабые попытки освободиться, но руки и ноги пока ещё плохо слушались его, а хватка неизвестного моментально усилилась настолько, что шарф и воротник куртки больно сдавили горло, исключая всякую возможность позвать на помощь. От незнакомца несло каким-то зверинцем и как будто сырым мясом. Максим скосил глаза вниз и вбок, и увидел странную толстенную верёвку, волочившуюся за его похитителем по земле. Верёвка была грязного телесного цвета, вся покрыта коричневыми щетинками и странно извивалась. «Хвост!!!» – пронзила мозг Максима страшная мысль. Он слабо засучил ногами и засипел:

- Не надо меня туда! Отпусти! Не хочу! Не надо в подвал!!! – засипел Макс и слабо засучил ногами.

- Зашшем ффподвалл? – раздался странный шипящий голос. – На тшшшердакк! Тхы моя добытшша! А подвальный перебъётсса…

И когтистая лапа, покрытая рыжеватой щетиной, обхватила шею Максима спереди и начала сдавливать. Перед глазами Макса заплясали искорки и закрутились разноцветные пятна, он задыхался. Но тут хватка чудовищной лапы усилилась ещё больше, в шее Максима что-то хрустнуло, и перед глазами его всё погасло…

***

Обычная квартира в самом обычном доме. За окном зыбкий осенний рассвет. На кухне на стуле сидит немолодая худощавая женщина, неплохо, впрочем, сохранившаяся для своих лет. Глаза у неё красные и опухшие – она плакала всю ночь. На столе перед ней лежит мобильный телефон, список контактов открыт на абоненте «Сын». Судя по огромному числу исходящих вызовов этому абоненту и почти разрядившейся батарее, несчастная женщина, Елена Владимировна, всю ночь звонила сыну. Максим вчера вечером не пришёл домой с работы. Он днём предупредил, что задержится в институте допоздна, и пропал. Телефон вне зоны доступа…

Но вот в замочной скважине неловко заворочался ключ. Елена Владимировна вскочила со стула, её сердце радостно забилось – Максимка вернулся! Дверь распахнулась, в квартиру, путаясь в полах длинного нелепого пальто - какое пальто? Не носил он никогда такого! -, спиной вперёд вошёл её сын. Его кепка с раскладывающимися «ушами» была низко надвинута на лицо.

- Максим! Где ты был? Я так волновалась! – радостно потянулась к сыну Елена Владимировна. – У тебя всё в порядке?

- Мамашша? Вшо отлишшшно… - неразборчиво просипел Максим. – Я немного тово, этово, бухнуллл… К шебе пойду, ты спи иди…

И, отстранив шокированную женщину с пути, он, в том же невообразимо пыльном пальто, ботинках и кепке, сгорбясь и оступаясь, протопал в свою комнату, хлопнув дверью. И, о ужас, в двери щёлкнул замок… Елена Владимировна прошаркала на кухню и плюхнулась на стул, опять залившись слезами. «Максик мой, что же с тобой?» - рыдала Елена Владимировна. – «Мальчик мой хороший, напоили, закрутили… Надо поговорить с ним, ласково только… Сыночка мой…»

***

С той поры минуло полгода. Максим сильно изменился. Стал неразговорчив и скрытен, из его гардероба пропали аккуратные брючки, им на смену пришли широкие портки. Он шепеляво грубит маме, доводя её до слёз, сестра шарахается, встретив его в коридоре. Бреется Макс теперь два раза в сутки, подолгу занимая ванную. Диссертацию и работу в вузе он, к ужасу мамы, забросил и, пошарахавшись без дела неделю, устроился по протекции Мунира Бакирыча разнорабочим в местный ДЕЗ. Скандал разыгрался тогда дикий. Максим рычал, Елена Владимировна падала в обморок и хлестала корвалол вёдрами, а Светочка, сестра, молча заламывала руки и тихо рыдала в уголочке.

Решения своего Макс не изменил и работает сейчас на пару с Муниром Бакировичем дворником. Чистота на их участке царит практически стерильная. Все оградочки аккуратно выкрашены, все щёлочки и закоулочки выметены и статус кво, стараниями Макса и Мунира Бакирыча, поддерживается неукоснительно.

Впрочем, после одного случая, свидетелем которому были многие обитатели двора, мусорить всем расхотелось. Юноша по имени Ванечка, шалопай и оболтус, обитатель загаженной квартирки на первом этаже, выходя из подъезда, закурил и демонстративно бросил Максиму под ноги опустевшую сигаретную пачку. Максим, не мешкая, бросил метлу, сгрёб Ванечку за грудки, и без видимого напряжения оторвал от земли на вытянутых руках. Потом медленно приблизил лицо вплотную к Ванюшиной крысиной мордочке и прошипел: «Подобрал и выбросссиллл». Ванечка обмяк, а по его джинсикам спереди стремительно расползлось тёмное пятно. Максим разжал руки, описавшийся Ваня плюхнулся на четвереньки и, не поднимаясь, подобрал пачку. Затем, на четвереньках же, хромым крабом подобрался к урне и выкинул пачку. И тем же хромым крабом стремительно скрылся в недрах своей загаженной квартирки. Мунир Бакирыч во время экзекуции стоял чуть поодаль, одобрительно кивая головой.

И жизнь пошла своим чередом. Ванечка вскоре переехал, не в силах выносить пережитый публичный позор. Елена Владимировна смирилась с выбором сына, связывая резкие изменения в его поведении и характере с половым созреванием (тот факт, что парню 32 года, её не беспокоит). Светочка повстречала замечательного молодого человека, Диму, и всё стремительно идёт к свадьбе.

Долгими зимними вечерами Максим и Мунир Бакирыч спускаются в подвал, запирая за собой тяжёлую железную дверь, садятся за колченогий столик и до умопомрачения играют в нарды, шашки, шахматы или карты. Их штаны немного, совсем чуть-чуть, расстегнуты и приспущены сзади. Ровно настолько, чтобы можно было с наслаждением выпростать наружу хвосты. У одного хвост толстый, землистого цвета и с костяным гребнем поверху, а у второго потоньше, подлиннее и весь в коричневых волосках.

- Опять продуллл, Подвальный! – рычит Макс, гулко подхохатывая. – Татарин, а в нарды не умеешшшшь…

- Да провались ты, Чердашшшный! – огрызается Мунир Бакирыч, шмякая хвостом по полу. – У тебя кости с грррузиками, невозмошшшно с тобой игрррать!!!

Дальнобойщиком я работаю давно. Можно сказать - живу на трассе. Намотал я на кардан не один миллион километров, и не один грузовик из-под моего зада на списание от усталости пошёл. Насмотрелся я за жизнь свою шофёрскую всего. И смешного, и страшного, и глупости человеческой навидался с жадностью вперемешку. Рассказать могу много всякого, и про чёрного пса, и про чёрного мотоциклиста, и про стопщиков-призраков... Но настроение нынче не то… Поэтому поведаю про взаимопомощь, про готовность подставить плечо совершенно незнакомому водиле, которого, может, и не встретишь больше. На дороге ведь иначе нельзя: сегодня ты ему помог, а завтра он. Раньше, при совке, народ был добрей и доверчивей, а сейчас иной мимо проедет, а иной не погнушается и деньгами благодарность принять… Ну да и трава тогда была зеленей, и девушки красивей.

Был у меня случай один году эдак в десятом, а может и одиннадцатом -  уже года четыре я на себя тогда работал - возвращался я в Россию из Белоруссии. К бульбашам съездил успешно, а вот на обратном пути заказчик прокатил меня, и пришлось импровизировать на ходу. Нашел груз я себе, в Первопрестольную из Гродно, по цене договорились, всё всех устроило. Единственная проблема была в том, что сроки поджимали, да так сильно, что положенным отдыхом нужно было в нарушение всех норм и здравому смыслу вопреки пренебречь. Ну, куда деваться, по-другому было бы не успеть, а неустойка в договоре была неслабая прописана. Если без подробностей, то долетел я до Гродно, там погрузился, заправился под пробку, запасся сухпаем и кофе, и выдвинулся в столицу. По трассе Е30 до границы, а после границы она становится уже М1, Минским шоссе, и ведёт прямо до Москвы через Смоленск, Вязьму, Гагарин и Можайск.

И вот уже у нас, в России, кофе действовать перестал. Начал я не просто засыпать, а отрубаться наглухо. Та стадия, когда понимаешь, что засыпаешь, у меня уже прошла. И началась другая стадия, весьма опасная для водителя. Граница между сном и бодрствованием стала практически незаметной. Вот едешь ты, движок урчит, мосты поют тихонько, разметка мерно мелькает в свете фар, исчезая под длинным капотом грузовика, тебя покачивает на волнах и встряхивает на неровностях… И вдруг - рраз!!! – и ты просыпаешься башкой на руле, даже не поняв, что заснул, а фура уже правыми колёсами по обочине едет и к краю полотна сползает.

Музыку сделал погромче и открыл окно, запустив в кабину холодный осенний воздух. Помогло, но ненадолго. И понял я, что нужен мне отдых, хоть на пару часов. Или опоздать ненадолго, но выспавшись, или насовсем, разобрав фуру на запчасти в аварии. Но участок трассы такой пошёл дурацкий - вроде и кафешки иногда, и заправки промелькивают, а стоянки нормальной нету, и на обочине вставать одному, как пень посреди полянки, чревато всякими неприятностями. И тут, когда стало совсем уж невмоготу, ожила у меня рация, предыдущие несколько часов молчавшая.

Прорезался в эфире Валька на Скамейке, рубаха-парень, свой в доску, знали его если не все, то многие. Сколько народу он выручил, не счесть. Топливо, запаска, инструмент – да что угодно! Ничего ему жалко не было. Один раз даже где-то за Уралом он посреди пятидесятиградусной зимы сутки куковал с парнишкой, которому баки летней соляркой заправили люди нехорошие. Встали они рядком на двух фурах, грелись в Валентиновой, и по очереди бегали груз охранять. И так до приезда запасного грузовика. И всё равно Вале было, что сам гружёный был и в срок не успел, на деньги попав. Зато парень вырученный сына новорожденного в честь Валентина назвал, вот и всё. А позывной у Вали такой был, потому что ездил он на древней Скании Т142, у нас все Скании скамейками в народе прозвали, так и пошло – Валя на Скамейке.

- Ну что, как на трассе? –  басок Валентина раздался из динамика так громко и ясно, как будто он у меня в спальнике сидел. – А ну крепче за шофёрку держись, баран!

«Какая связь хорошая, и помех нет почти». – Подумал я, встряхнувшись, а вслух ответил, вдавив кнопку сбоку микрофона. – Привет, Скамейкин! Давно тебя слышно не было!

- Это кто там такой вежливый? Ты что ли, Американец? – забасил Валентин. – Позвоночник-то в трусы ещё не осыпался на рессорах дубовых гонять?

Ну да, Американец, или Мишка-американец – это я. Потому что много лет езжу на американских тягачах. Многие их ругают за неповоротливость, подвеску жёсткую, плохой обзор, а по мне – так лучше тягачей не найти. Движок мощный и всеядный, мосты бессмертные, сцепление при определённой сноровке нужно, только чтоб с места стронуться, а спальник вообще просторней, чем моя однушка в Бутово - чего ещё желать дальнобойщику?

- Всё хохмишь, хохмач? Один вот такой тоже всё хохмил, шерсть на носу! – отвечаю ему. – Позвоночник мой ещё меня, тебя и твою скамейку древнюю переживёт!

- Но-но! Ты на Скамеечку мою рот свой скверный не разевай. - притворно обиделся Валя. – Это Самый Лучший Грузовик на Свете!

Вот именно так, все четыре слова с большой буквы. У Вали и его Скамейки, то есть Скании Т142, любовь неземная. Как к нему попал тупоносый монстр, история умалчивает, но зато все знают, что вложил Валя в этот труп восьмидесятых годов постройки немало сил и средств, восстанавливая в течение двух долгих лет, и менять ни на что не собирается, поддерживая машину в очень хорошем техническом состоянии.

- Валя, не кипятись! – поспешил я с извинениями. - Прости уж примитивного организма, что варежкой не по делу хлопает!

- То-то же! И впредь я бы попросил, во избежание нарушения безобразиев того этого! – зарокотал Валя с оловянными интонациями записного «козырька». И продолжил уже нормально. – Сам как, Мишаня? Держишься?

- Держусь. – щёлкаю ему клавишей в ответ. – А куда деваться?

- Ты сколько часов без продыха за рулём, герой асфальта?

- Ну, много, а ты с чего взял? Я ещё столько же могу!

- Но-но, не хорохорься. По речи твоей всё и так ясно, ты над каждым ответом по полминуты тормозишь!

- Валь, не наседай, всё в порядке у меня. И сроки жмут!

- Жмут-подожмут! – прорезалась сталь в голосе Валентина. - Ты где сейчас?

Я повертел ватной головой в поисках ориентиров и, кое-как определившись на местности, сообщил Валентину свои примерные координаты.

- А теперь молча сбрасывай до пятнадцати в час! – чеканя каждое слово, проговорил Валентин. – Сейчас же!

Прозвучало в его голосе что-то настолько властное, что я без единой мысли машинально врубил «парашют» и заворочал рычагом коробки. Грузовик, сотрясаясь всем своим стальным телом, протестующе завыл движком и трансмиссией. И вот стрелка спидометра подрагивает у цифры 15. Гладкое полотно дороги плавно стелется под колёса, поворачивает влево. Потихоньку ворочаю рулём, следуя за изгибом дороги, и вижу, что цвет полотна в луче фар изменился. Теперь он антрацитно-чёрный и слегка поблёскивает. Холодный пот моментально выступает у меня между лопатками и ткань рубашки противно прилипает к спине. Чёрный лёд. Явление в наших широтах довольно распространённое и весьма опасное. В результате сочетания разных погодных условий асфальт покрывается тонким слоем льда, прозрачного и поэтому практически невидимого даже при свете дня. Машина, хоть на шипованной резине, хоть на цепях, хоть на чём, при попадании на чёрный лёд становится неуправляемой. Каждый неосторожный манёвр ведёт к заносу, развороту и скорой встрече с кюветом или отбойником. Руль предательски пустеет, и хвост потихоньку потянуло наружу поворота. Ювелирно подруливаю, едва притрагиваясь к педали газа, вылавливаю фуру. Потихоньку, потихоньку. Представляю себе, что грузовик доверху загружен нитроглицерином, как в черно-белом кино «Плата за страх», и ползу дальше на цыпочках, задержав дыхание. И вот без малого пятьсот метров чёрной гадости позади. Вытираю пот со лба и потихоньку прибавляю скорость. Спать расхотелось. Совсем.

- Ну как, Мишка, справился? – ожил динамик рации. – Не сложился?

- Всё отлично, Валь. – хрипло отвечаю я. – А ты откуда про лёд узнал? Впереди меня ползёшь?

- Нну… Типа того. – едва заметно замялся Валентин. – Всё равно не нагонишь, каракатица!

- Да какое там! Не до гонок мне. – отвечаю. – Весь мокрый, как мышь, и выжат, как лимон…

- Повезло тебе, мышь лимонная! – хохотнул Валя. – Через пару километров нормальный паркинг будет, там швартуйся!

И впрямь, совсем скоро, через пяток минут весёлого трёпа, за изгибом трассы показались фонари, освещающие территорию хорошо знакомой мне парковки.

- Валь, я твой должник! – сказал я, нажав на клавишу передачи. – Спасибо, что довел. Без тебя не доехал бы, как пить дать… Или заснул бы или слетел на ледышке.

- Да какой должник, глупости-то не говори! – смущённо буркнул Валентин. – Ты это, спать лучше ложись. Утро вечера мудреней. Всё, отбой!

И в эфире воцарилась тишина. В полуобморочном состоянии я приткнул грузовик на свободное местечко. Сил хватило лишь на то, чтобы обойти машину вокруг, с умным видом и едва не промахиваясь попинать по колёсам, проверить замки и навесное, и упасть в спальник. Проснулся я часа через три, на рассвете, бодрый и свежий. Судя по всему, времени, хоть и впритык, но хватало. Я вытащил из шкафчика полотенце и зубную пасту, прихватил бутыль с водой и отправился на улицу, немного умыться. И при свете дня увидел кое-что, что заставило меня выронить бутылку и на неверных ногах прошагать к дальнему углу парковки. Там стоял почерневший остов сгоревшего грузовика.

- Это кому не повезло? – спросил я худосочного водилу, ковырявшегося около красного МАНа. Спросил совсем зря, поскольку характерный силуэт выгоревшей кабины и остатки голубой краски на капоте не оставляли никакого простора для сомнений.

- Это? Да Валькина Скамейка! – затараторил тот. – Уж три дня тому полыхнула ночью не пойми с чего, да так, что Валька выбраться и не успел… Вот тута стояла она, пятно чёрное вишь?  Это уж потом её в угол оттащили, чтоб не мешалась…

- Валька не выбрался? – перебил я его, внутренне обмирая. – В машине остался?

-Ну, ясен-красен! Автономка, кажись, пыхнула, или проводка, или ещё что, и машина как свечка! – всплеснул мужичонка руками. – А Валька спал. Да все, жёваный крот, спали!

Не прощаясь, я вернулся в тягач, завёл двигатель и отправился в путь. На душе было погано, муторно и… странно? Это что получается, Валентин со мной оттуда говорил? С того света? Получается, что так… Это вон как, при жизни на помощь был готов любому прийти, и после смерти таким остался… Да, а рацию я утром включить не смог. В Москве уже, после разгрузки, полез разбираться, а там провод массы отвалился, гайка раскрутилась просто. И думаю я вот о чём: а когда именно этот провод у меня отвалился? По всему выходит, что сильно накануне, потому что до связи с Валентином рация вообще молчала, а ведь я её никогда не вырубаю.

Больше я Валентина в эфире никогда не слышал. Почему? Не ведаю. Вот знакомые шофера рассказывают всякое-разное. Дескать, выходит Валя изредка в эфир, и всегда по делу: об опасностях всяких предупреждает, об авариях, и даже может указать на неисправность грузовика. Можете думать что угодно, но я верю, что хоть один из десятка болтунов и впрямь говорил с Валентином. 

Хороший был он парень, Валентин на Скамейке, царствие ему небесное, память по себе добрую оставил, и где-то далеко мальчишка растёт, названный в его честь. Дай бог, чтобы вырос достойным человеком.

Не знаю, как и начать… Начну с себя, пожалуй. Мне немного за 30, после окончания универа я попробовал несколько профессий, перебрал множество, от менеджера до риелтора. Года три назад решил попробовать себя на ниве веб-дизайна, и совершенно неожиданно для себя достиг на этом поприще некоторых успехов. Живу в Москве, в однушке, оставшейся от деда, и неплохо зарабатываю фрилансом. Семьёй, равно как и постоянной пассией, не обзавёлся, да и не собираюсь, в общем. Я не затворник, но и постоянные гулянки и шумные сборища мне претят, предпочитаю изредка приглашать к себе домой нескольких давних товарищей по институту или по школе, потчую их заказной пиццей, обсуждаем старые и новые книги, фильмы. Они говорят, что приходят ко мне только потому, что я варю вкусный кофе, врут наверное... Об одном из моих товарищей и пойдёт речь. Позвонил мне Вадим посреди рабочего дня, убитым голосом осведомился о моих планах, выслушал мои отмазки о «срочном заказе», «недовольном клиенте», «дедлайне вот уже вчера», и невпопад заявил, что «окей, я тогда к трём подойду, надо поговорить» и бросил трубку.

Я посмотрел на часы и решил сбегать в магазин, купить чего-нибудь к чаю, а так как Вадим не пьёт ни алкоголь, ни кофе, то направился я прямиком в кондитерский отдел. Когда я вернулся домой и поднялся по лестнице, Вадим был уже там, сидел на ступеньках под дверью квартиры.  Вид у него был потерянный и какой-то безжизненный, но при виде меня он немного подобрался, взгляд ожил, а на лице появился лёгкий намёк на улыбку. Мы прошли в квартиру, Вадим, не разуваясь, побрёл в комнату и там осел на диван, опять погрузившись в себя, а я отправился на кухню, заварить чай. Когда всё было готово и поднос с чаем стоял на столе, Вадим вынырнул из омута своих мыслей, поглядел на меня цепко и пронзительно, и задал неожиданный и какой-то нелепый вопрос: «Саш, а ты сына моего помнишь?». Я немного смешался, ведь жена Вадима, Оксана, и их дочка, трёхлетняя Виктория, не раз были у меня в гостях. Я их давно и прекрасно знал, и так же прекрасно я знал, что Виктория – это единственный ребёнок Вадима и Оксаны, поэтому шутливо поинтересовался: «Что, Вадим, ошибки бурной молодости?». Тут я наткнулся на печальный и укоризненный взгляд Вадима и смешался окончательно. Дело в том, что Оксана и Вадим начали встречаться ещё в школе, на втором курсе сыграли свадьбу, и более органичной и прочной пары было не найти. Чтобы не выдать очередную бестактность, я пододвинул Вадиму чашку чая и предложил выкладывать всё как есть.

И вот что он мне поведал: «Саша, ты только выслушай, ладно? Мне больше некуда и не к кому с этим идти, я уже везде был… Ты помнишь, этим летом мы всей семьёй ездили в Черногорию? А примерно через неделю после возвращения это и началось… Сон мне сначала снился, каждую ночь, один и тот же, тревожный, но не кошмарный, не знаю, как его описать. В этом сне я стою посередине одной улочки в старом городе Котора, всё залито солнцем, цвета все и подробности как наяву. Чуть впереди по этой улочке у левой стены стоит Виктория, справа Оксана, они одинаковым жестом придерживают волосы и улыбаются, глядя на меня. Там, в Которе, я фотографировал их на этой улочке. Ещё дальше, в тени от арки, силуэт маленького мальчика лет четырёх, может быть пяти. Солнце слепит глаза, мальчик стоит в тени и его лица я не вижу, только тёмный силуэт, но стоит он вполоборота и смотрит на меня через плечо, делая шаг в сторону арки. Всё беззвучно и статично, нет ни других людей, ни птиц, вообще ничего.

Потом картинка мигает, и в следующем застывшем кадре всё так же, только мальчик стоит ближе к арке. Потом картинка мигает опять, мальчик приближается к арке ещё на шаг. И с каждым таким миганием и шагом этого мальчика меня всё сильнее и сильнее охватывает жуткая тоска, чувство утраты, меня просто заливает горем… В предпоследнем «кадре» сна, когда от всеобъемлющей тоски и ощущения неотвратимой утраты я уже готов выть, мальчик стоит у противоположного конца арки лицом ко мне, ноги его чуть согнуты и руки протянуты вперёд. И, хоть лица его я по-прежнему не вижу, но откуда-то знаю, что он кричит. Кричит мне что то… А после следующей вспышки его нет. Всегда в этот момент я просыпался задыхающимся с лицом, мокрым от слёз и бешено бьющимся сердцем. Заснуть потом если и удавалось, то с трудом. Перестал высыпаться, стал раздражительным, начал срываться на жену и дочку… Жене рассказал всё, мы поговорили, она предложила пить снотворное. Пару ночей было ничего, сон не снился и я уже обрадовался… Потом стало только хуже, сон опять вернулся, но снотворное не давало мне проснуться и до утра я рвал глотку в беззвучном крике на этой пустой улочке под застывшими взглядами улыбающихся жены и дочки. Таблетки я бросил и собрался идти к психотерапевту. Не пошёл, потому что одним утром вспомнил. Всё-всё вспомнил. Сына своего вспомнил. Как Оксана забеременела, как на УЗИ ходили, как пол ребёнка узнали…

Андреем его зовут, сына моего. Ему сейчас четыре с половиной года. И знаю о нём только я. Жена считает меня психом, она не помнит, как рожала Андрея и как я сидел с ней тогда, держал её за руку. Она не помнит ничего. Виктория, дочка, не помнит брата. Вообще никто из родных его не помнит… А я помню, каждую секунду, каждое мгновение с ним помню, но его нет, понимаешь? Его не существует. Моей жены не было в том роддоме, паспортный стол не выдавал свидетельство о рождении, его не прописывали в нашу квартиру, мне не выдавали пособие, вообще ничего нет… Но я помню. И помню, что в Черногорию мы уезжали вчетвером, я, Оксана, Виктория и Андрей. А вернулись втроём. Я носом землю рыл, прошерстил почту, переписку с отелем, подтверждения бронирования всего и вся, билеты на самолёт, даже нашёл бумажки от прокатной машины… И там о нём ни слова. Я даже созванивался с хозяевами отеля, расспрашивал их, достал хозяина прокатной машины… Нет, они не помнят. Не думаю, что они врут, ведь если что то заставило забыть о сыне его родную мать, то что говорить о чужих и далёких людях. Жена не смогла или не захотела поверить, бросила меня и забрала дочку. И ты тоже не веришь мне, по глазам вижу, не можешь поверить. Да я и не прошу тебя верить, нельзя в такое поверить. Вот я бы не поверил. Спасибо, Саша, что выслушал, чаем напоил, пойду я потихоньку. Что? Что, говоришь, делать собираюсь? Да вот вещи соберу, а завтра у меня самолёт. Да, туда, в Черногорию. Не знаю, что там меня ждёт, но вернуться за сыном я должен. Пока, Саша…»

Больше Вадима я не видел. Сначала пробовал с ним связаться, с Оксаной, женой его встретился, да только она о нём ничего не знала и слышать не хотела и родители её были с ней солидарны. У Вадима оставалась только мать, но я её не застал, умерла она вскоре после отлёта Вадима. Заявления о его пропаже в полицию никто не подавал, да и некому было этого сделать. Не осталось никого, кому он был бы нужен. Я почему этого не сделал? А кто я ему? Не родственник, не коллега по работе, да и смысла в этом я не видел.

Вот так бы и закончилась эта история, потихоньку тускнея и выцветая в памяти, если бы не одно событие, произошедшее примерно через полгода… Тем утром я проснулся и по привычке, не вставая с постели, схватился за смартфон, посмотреть почту, проверить, не было ли пропущенных звонков, но на экране было только оповещение от инстаграма, в котором я непонятно зачем зарегистрировался в своё время. Оно гласило, что один из пользователей, на страницу которых я подписан, впервые за долгое время сделал публикацию. Спросонья я не сразу понял, кто это, положил телефон на тумбочку и стал одеваться. И тут дошло, дошло, что это страничка Вадима, и я трясущимися руками схватил смартфон, ткнул пальцем по значку оповещения… Приложение запустилось и открыло фото. Старая улочка, мощёная булыжником, совершенно пустая, стиснутая каменными домами, окна которых закрыты деревянными ставнями. Всё залито ярким и жарким солнцем. В конце этой улочки арка. И в тени этой арки, густой настолько, что не видно лиц, стоят, держась за руки высокий, худощавый и немного сутулый мужчина и мальчик лет пяти. Мальчик и мужчина смотрят друг на друга. Голова мужчины опущена, а голова мальчика со смешным хохолком на затылке задрана вверх. И, хоть лиц их не видно, откуда то сразу становится ясно, что они улыбаются.

Когда я был маленьким мальчиком, родители частенько оставляли меня погостить у дедушки с бабушкой на Донской улице, недалеко от монастыря. И в один из моих приездов произошёл тот случай... Было мне тогда лет пять, навряд ли больше, в школу я точно ещё не ходил. На улице стояла ранняя весна, снег уже сошёл и солнце пригревало, но на деревьях ещё не было листвы, и по вечерам температура нередко падала заметно ниже ноля. Вот в один из таких дней мы и вышли погулять. Мы - это я, бабушка и дед. Во время войны дед получил серьёзное ранение ноги и сильно хромал, а бабушка на момент описываемых событий пережила минимум три инфаркта.

По этим причинам, а так же в силу пожилого возраста передвигаться наравне со мной они не могли и мне дозволялась относительная свобода перемещений, но только всегда в пределах прямой видимости. Единственным исключением из этого правила был старый шестиэтажный жилой дом, мимо которого мы часто проходили. При взгляде сверху дом выглядел как буква «Т», горизонтальная палочка которой вытянулась вдоль Донской улицы, а «ножка» указывала на Ленинский проспект. А в месте примыкания этой «ножки» к основному зданию была небольшая арка, способная пропустить только лишь легковушку. Больше всего на свете мне нравилось «сбегать» от дедушки с бабушкой и обходить этот дом со двора, а встречались мы всегда на противоположном от начала моего обхода углу. Естественно, что я, юный и быстрый, завершал свою часть маршрута быстрее бабушки и деда, и пару-тройку минут поджидал их там.

Так было и в тот раз. Мы поравнялись с краем дома, я крикнул что-то вроде "встретимся на том углу!" и отправился в забег... В принципе, двора как такового там не было, просто асфальтированный проезд по придомовой территории, несколько припаркованных машин, да и символическая детская площадка в дальнем конце. Да, и надо было пройти через ту самую арочку. Я пронёсся через неё, оглашая двор топотом, пулей вылетел на другой угол, и стал поджидать дедушку и бабушку. Почему-то их не было даже видно, хотя дом в длину был всего подъезда четыре. Тогда я ещё не волновался, и решил просто подождать. Подумал, что они могли кого то встретить рядом с дальним углом и остановиться поговорить, мало ли что ещё.

Но время шло, волнение нарастало, дедушки с бабушкой нигде не было и я начал метаться по улице влево и вправо вдоль дома. Никого. Вот тут мне стало совсем не по себе. На улице почти в центре города в разгар рабочего дня было пусто. Совсем. Не было даже ни одной припаркованной машины. Если быть честным, то понял я всё это и облёк в словесную форму спустя много лет, а тогда, на шестом году жизни, мне стало просто до оторопи и дёргающихся ручонок страшно. Не знаю, как до меня дошло, но я понял, что лучше всего бежать домой, ведь именно там меня будут ждать и искать. И тут я метнулся обратно во двор того дома, за угол, стремглав долетел до арочки, пронесся через неё, выбежал обратно на улицу, весь трясущийся, в соплях и слезах и не могущий и слова вымолвить. И тут пережитый страх меня потихоньку отпустил, и первые же встреченные мной прохожие отвели меня к подъезду дома дедушки и бабушки, а еще через пятнадцать минут я уже был ими найден, отруган, успокоен, снова отруган, напоен и накормлен и всё кончилось вроде бы благополучно. Родителям происшествие было преподнесено в шутливом ключе, и всё осталось позади... А во двор того дома я больше никогда в жизни не заходил.

Но этот случай не даёт мне покоя, и я много раз возвращался к нему в своих воспоминаниях, ведь всплыло несколько странностей... Например, по моим ощущениям всё происшествие заняло не более получаса, а искали меня дедушка и бабушка, с их слов, около трёх часов... Почему улица, когда я выбежал на неё и не встретил там деда с бабушкой, была абсолютно пуста и тиха? Вообще не было слышно ни единого характерного для города звука, не было слышно ни Шаболовки с её громыхающими трамваями, ни близкого Ленинского проспекта? А вот что ещё я понял после блужданий по закоулкам памяти - то изменение, причем как в сторону абсолютной тишины и пустоты, так и обратно, происходило именно в тот момент, когда я пробегал через эту чёртову арочку.

Куда я попал в тот день?  Что бы со мной стало, и где бы я оказался, если  бы домой побежал напрямую по улице, а не через двор с аркой? Что вообще тогда произошло?

Но, к сожалению или к счастью, вопросы эти навсегда останутся без ответов, ведь тот дом несколько лет назад был признан аварийным, расселён и снесён. Интернеты по запросу выдают кучу ссылок на второсортные страшилки, архивы слишком разрознены и обширны, с ними сложно работать. Да и что конкретно следует искать, я слабо представляю.

И вот ещё что... В чём я до сих пор не уверен... Вернулся ли я в ту же самую реальность, что тогда покинул? Всю жизнь меня не покидает смутное ощущение какой-то неправильности происходящего. Как будто я занял чужое место, живу чью-то чужую жизнь, иду чужим путём. Даже все «повороты» с этого пути тоже не мои, не для меня. Они были предначертаны для такого же, но немножко другого мальчика, того, что вынырнул из-за угла злополучного дома в мою реальность, в мой солнечный весенний день…

Каждый из нас хоть раз в жизни испытывал страх, от испуга  до животного ужаса. Человек боится многих вещей, и это настолько же естественно, как и дышать. Страх – один из краеугольных камней, на которых зиждется наша цивилизация. Страх темноты, огня, неизвестного… Впрочем, рассуждать о природе и роли страха я не собираюсь, а просто поведаю небольшую историю из детства.

Много лет назад, в памятные девяностые, меня и двух моих младших братьев родители каждое лето отвозили на дачу, в посёлок недалеко от подмосковного Климовска. Места там обжитые до невероятности и совсем не дикие. Жили мы в большом одноэтажном деревенском бревенчатом доме с пристроенной верандой, который откуда-то издалека перевёз мамин дедушка. К моменту описываемых событий дом этот был разделён на две половины с отдельными входами и на другой половине жил мамин двоюродный брат, дядя Лёша по прозвищу Лёпик, с женой и двумя детишками, мальчиком и девочкой, нашими ровесниками. В общем обычная дача с велосипедами от зари до зари, футболом, купанием в речке и прочими мальчишескими развлечениями.

Единственным, что, кроме местной шантрапы, омрачало наше житьё-бытьё, был сарай. Точнее не сам сарай, расположенный в дальнем углу участка в целых десять соток, а заросший малиной и заваленный битым шифером, гнилыми досками и сырыми рулонами древнего рубероида угол за ним. При свете дня он представал перед нашими глазами именно таким, немного неприятным, но совершенно обычным. Но с наступлением темноты угол этот в наших глазах становился самым страшным местом на всём белом свете, а самым тяжелым испытанием было – поставить велосипеды в сарай на ночь. Делали мы это всегда втроём, как можно быстрее, почти бегом и инстинктивно старались не поворачиваться спиной к этому углу. Находиться там было по меньшей мере неприятно даже втроём, а уж для одного это было серьёзным испытанием. Уже потом, много лет спустя, мы с братьями пришли к выводу, что там постоянно ощущался взгляд в спину, тяжёлый и недобрый. Но тем не менее один из нас регулярно и совсем не добровольно подвергался этому испытанию. Дело в том, что сарай потом нужно было запереть. Не знаю, с чего мы решили запирать сарай поодиночке, но факт остаётся фактом, на процедуру закрытия хозяйственной постройки наша братская взаимовыручка почему-то не распространялась. Запирал сарай всегда кто-то один, по очереди. Ждали несчастного обычно у входа на нашу половину, который располагался на дальнем от сарая углу.

В тот августовский вечер мы, как обычно, закатили велосипеды в сарай и с чистой совестью чесанули к дому, оставив бороться с замком и страхом младшего брата. Была его очередь. И вот мы со средним братом стоим у спасительного и хорошо освещённого крыльца, подтруниваем друг над другом и ожидаем младшего. Вдруг слышится заполошный топот, братик вылетает из за кустов крыжовника, в доли секунды преодолевает расстояние до крыльца и вцепляется в нас, стараясь спрятать лицо. Я чувствую, как его колотит, слышу его прерывистое дыхание и как он тоненько и тихо-тихо подвывает, понимаю, что он очень сильно чего-то испугался, и этот его страх моментально заражает меня и среднего брата. Втроем мы моментально подхватываемся, влетаем внутрь дома, на веранду, и с грохотом запираем входную дверь на засов. Нет, оговорюсь сразу, никаких стуков не было, никто не ходил под окном, не вздыхал под дверью, ни следов на грядках, ни царапин, ничего такого. Просто испуг нашего младшего брата был настолько силён и ярок, что захлестнул и нас. На грохот двери из дома на веранду выбежали родители и страх потихоньку отступил от меня и среднего брата. Младшего успокаивали долго и нормальный цвет лица с даром речи вернулись к нему только после адекватной дозы валерьянки. Впрочем, ничего шокирующего мы от него не узнали. Весь его рассказ заключался в том, что он просто испугался темноты. Родителям и среднему брату хватило этого объяснения, но я заподозрил, что младшенький недоговаривает. А уж то, как он начал всеми силами избегать появления рядом с сараем даже днём, мои подозрения только укрепило…

К сожалению, август кончился весьма неожиданно, как заканчиваются все августы, когда ты учишься в школе, и провести «расследование» мне не удалось, мы вернулись в Москву и нас закрутила школьная жизнь. Со временем  происшествие то немного не подзабылось, а было вроде как отложено до новых каникул, а потом и вовсе оказалось так, что следующее лето мы провели уже на новом месте. Никаких последствий, вроде заикания, ночных кошмаров, хождения и говорения во сне у брата не было, он не превратился в угрюмого типа из весёлого шалопая, и так бы вся эта история и сгинула в «вихре времён», если бы не случайность.

Лет десять назад я начал встречаться с девушкой, которая потом стала моей женой, и в один прекрасный день предложил ей автоэкскурсию по местам моего летнего детства. Не буду заострять внимание на постигшем меня разочаровании от возвращения в некогда любимые места. Все проходили через это и лишний раз убеждались в справедливости постулата, что никогда не стоит возвращаться туда, где тебе было хорошо. Я был расстроен настолько, что даже не решился навестить родственников, по прежнему живущих в старом доме, но крыша сарая, которую я разглядел с начала подъездной дороги, оживила некоторые воспоминания.

Спустя несколько дней, встретившись с братом у родителей и улучив момент, я решил с ним поговорить. Рассказал ему о своём недавнем визите в места боевой славы и какое то время мы предавались воспоминаниям. И тут я напомнил ему о том происшествии, о том, как он бежал, как его трясло от испуга. Я ожидал чего угодно, того, что он не вспомнит, или что посмеётся, но брат посмурнел, притих и буркнул: «Ну да…». Мы посидели немного, он угрюмо молчал, опустив глаза,  и я уже готовился продолжать расспросы, как вдруг брат начал рассказывать сам:

«Помню я этот угол, конечно. Противное место, вечно, блин, завалено Лёпкиным хламом. Мне всегда рядом с ним было не по себе, особенно в темноте… Как мы этот сарай запирали, вообще чума... Я знаю, почему ты завёл этот разговор. Ты про тот случай узнать хочешь, верно? В общем мне всегда казалось, что оттуда как будто кто-то смотрит. В спину прямо упирается взглядом. Неприятно так, и спиной поворачиваться неохота… А тогда был вообще край. Короче, вот стою я, запираю этот замок хренов руками трясущимися, как всегда, взгляд этот прям чувствую. И тут я понимаю, что прямо сейчас, в эту самую секунду, он, который смотрит, выйдет из этого угла ко мне, и… Только вот это знание, что он там, и выходит на дорожку уже, и если он на неё ступит, то меня не станет. Не знаю, как я это понял в восемь лет, но понял очень чётко. Страшно мне стало, никогда так страшно не было, я даже не понял, как замок заперся и как я до дома долетел. Нет, не видел я ничего и не слышал, не было ничего такого. Наверное лучше бы увидеть было, но… Тогда я бы тебе это не рассказывал уже, точно. Новая дача, конечно, отстой, но появилась она вовремя, возвращаться в Гривно после этого мне было совсем неохота…» 

Потом, совсем недавно, мама рассказала вот ещё что… Не помню точно, когда, но несколько лет назад дядя Лёша разобрал сарай, расчистил угол и построил на том месте небольшую баньку и до поры до времени потихоньку в ней парился. А прошлом году случилось несчастье. Вечером дядя Лёша, как обычно один, отправился в баньку. Вооружился полотенцами, простынёй, захватил с собой пару бутылок пива и какой-то снеди и приступил к культурному отдыху. Нравилось ему, видимо, без компании там, да и не любил, когда его беспокоили. Повзрослевшие дети на дачу приезжать перестали, а жена его занималась потихоньку домашними делами, поэтому хватилась Лёпика не сразу. Уже поздней ночью, в двенадцатом часу, отправилась она с фонарём выгонять из бани засидевшегося супруга. И нашла его, голого и бездыханного, скрючившегося под лавкой в предбаннике. Мама, как одна из близких родственниц, помогала вдове с похоронами и ей стали известны некоторые подробности… Лицо дяди Лёши было искажено гримасой ужаса и работникам морга пришлось немало потрудиться, чтобы придать ему относительно нормальное выражение. Паталогоанатом, проводивший вскрытие, поведал, что стенки сердца были будто бы размозжены, как от сильного удара, но при этом ни переломов грудной клетки ни даже повреждений мягких тканей он не нашёл. Впрочем в качестве причины смерти был указан разрыв сердца вследствие обширного инфаркта миокарда. А баня… Во время поминок, на которые мама решила не оставаться, банька полыхнула то ли от неисправной проводки, то ли ещё почему. Пожарные, приехавшие через полчаса, залили водой дымящийся фундамент, поковыряли баграми груду обуглившихся брёвен и досок и отбыли восвояси. Сейчас, насколько я знаю, пепелище заросло сорняками и борщевиком…

...катастрофическое погружение в воду с невыходом из оной...

Борис Стругацкий, «Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики»

Детство, счастливая пора. Беззаботное время, молодые папа и мама, твой велосипед самый быстрый на свете, и вокруг простирается дивный новый мир без границ. К сожалению, я очень плохо помню себя в детстве. Как ни странно, но более-менее связные воспоминания начинаются у меня примерно с первого класса школы, с шестилетнего возраста. До этого – отдельные эпизоды, как разрозненные кусочки большой мозаики, яркие, но не соединяющиеся между собой. Как будто пытаешься собрать головоломку-пазл, но большей части элементов и крышки, на которой нарисована картинка, у тебя нет.

Вот один из кусочков... Постараюсь описать его так, как запомнил. Мои дедушка и бабушка летом ездили в дом отдыха недалеко от станции «Удельная». Родители часто привозили меня к ним в гости, побыть на природе, искупаться, подышать воздухом. Мне три года. Мы пошли на пляж, был там неподалёку небольшой песчаный пляжик. Жарко. Я играю в песке красным совочком. Из одежды на мне трусики и панамка. Помню ощущение горячего песка между пальцами ног. Приятно. У меня есть мяч – большой, резиновый, синий с бирюзовой или голубой полосой вокруг. Вы, наверное, помните такие мячи? Советская промышленность штамповала их в большом количестве из плотной резины, они были довольно увесистые. Иногда эти мячики «случайно» лопались прямо посередине, расходясь на две полусферы, которые можно было использовать в играх как рыцарский, танковый или гоночный шлем.

Мне надоело играть, я хочу купаться. Беру свой синий резиновый мяч и иду в воду. Я не умею плавать, мяч будет держать меня на воде. Сначала я иду по песчаному дну, погружаясь всё глубже. По колено, по пояс, по грудь. Вот мои ноги не касаются дна. Я крепко держусь за мячик сцепленными в замок руками и подбородком. Мячик вёрткий и скользкий, мне трудно его держать. Вдруг мячик выскальзывает из рук. Я с головой ухожу под воду. Мне ни капельки не страшно. Касаюсь ногами дна и смотрю наверх. Вижу голубое небо через зеленоватую толщу воды. Оно, естественно, не голубое, а тоже зеленое, колышется вместе с мелкими волнами. Звуки, окружавшие меня на поверхности – пение птиц, крики других детей, разговоры взрослых – стихают. В ушах гул, глухое бульканье и громкое буханье сердца. А в следующую секунду я опять на пляже. Спокойно сижу на расстеленном полотенце. Трусики и волосы мокрые, панамки нет, и в носоглотке это мерзкое жгучее ощущение от попавшей внутрь воды. Я не плачу и совершенно спокоен.

Дальше помню чужих взрослых дядек, взволнованно бегающих по пляжику. Ещё двое или трое в воде, они поочерёдно ныряют.  Помню молодую женщину в голубом сарафане с красивыми тёмными волосами, кричащую: «Женя! Женечка!!!». Она стремглав бежит к воде, но один из дяденек хватает её за талию, да так, что её ноги взлетают вверх в веере подола сарафана. Помню, что родители быстро собирают вещи, запихивают полотенца в сумку. Мама торопливо и довольно грубо натягивает сандалики мне на ноги, стряхивает с полотенца, разворачивает лицом от пляжа и подталкивает в спину: «Давай, сынок, не стой столбом, идём скорее!». Воспоминания о том дне на этом месте обрываются. Всё. Ещё один кусочек пазла без своего места в общей картине.

На днях побывал в гостях у родителей. Решил расспросить про санаторий этот, про «Удельную». Да, говорят, ездили мы туда, странно, что ты запомнил, маленький совсем был, годика три едва-едва. А потом я задал вопрос про тот день. Что тогда вообще было? Мама потерянно опустила глаза, а отец сказал: «Ты знаешь, там несчастный случай произошёл… Мальчик маленький, тебе ровесник, захлебнулся и утонул. Мама его отвлеклась на секунду, а он мячик взял и в воду пошёл. И всё, только мячик на воде остался. Все носятся, женщина эта бьётся в истерике, кричит… Мы с мамой решили, что лучше будет тебя увести поскорее, и не рассказывали тебе потом, уж больно это всё жутко было…»

А теперь объясните всё это мне. Это я взял мячик. Я пошел с ним в воду. У меня этот гадский мячик вывернулся из маленьких ручонок! У меня, а не у этого несчастного Жени!!! Это я смотрел на зелёное, колышущееся небо через слой воды, касаясь ногами песчаного дна…

И маленький штришок. Немного позже, после визита к родителям, я переписывался с мамой в мессенджере. И она написала одну вещь, от которой мне стало немного не по себе: «Ты когда у нас был, про «Удельную» расспрашивал. И папа тебе про утонувшего мальчика рассказал, Женя его звали. Я вот ещё что вспомнила - мы в тот день домой в город вернулись, уже спать легли, и ты посреди ночи проснулся с криком. Я подошла тебя успокоить, шепчу: «Тише, Серёженька, всё хорошо, спи…». А ты мне так ясно и чётко: «Я Женя». На подушку бухнулся и заснул. Наутро я спрашивала, что тебе приснилось, но ты не помнил ничего»...