nezabudda

Дружище мой решил сделать ремонт у родителей. Дом построен в середине восьмидесятых годов прошлого века, монобровными товарищами из союзной республики, по блочно-говнопалочной системе. При снятии ковра, который закрывал всю стену, обнаружилась данная червоточина. Друг клялся, что если приложить к ней ухо, то можно услышать советский гимн, и ругательства строителей в духе " эээ, я твой дом стэна шатал, клянусь КПСС".
Я посоветовал после поклейки обоев, ковёр таки вернуть на место, а то мало ли чего. Дом кстати двухэтажный, 16 квартир. Сам по себе уже давно готовится под снос, но десять лет назад государство решило его обшить сайдингом, и крышу поменять. Дабы если стены рухнут, сайдинг их благополучно заменил.

Катерина была девушкой с тяжёлым характером, но весьма лёгким поведением. Она была из тех, чье имя увековечили на стене короткой, короче, чем её юбка, кричащей фразой «Катерина – шлюха». Написанной без ошибок, что само по себе внушало доверие к автору и его высказыванию. Впрочем, грамотей не стремился к популярности и предпочитал оставаться неизвестным, и анонимностью своей тогда внес немало тем для споров и ругани на тесных кухнях обшарпанной двухэтажки. Билась посуда, лица, окна, бутылки. И даже один почти новый видеомагнитофон «Funai», пылившийся большую часть времени на полке в серванте, накрытый кружевной белоснежной салфеткой.

Но истина в этих спорах так и не родилась. Жители делились на два лагеря. Одни утверждали, что автором был кто-то из Катерининых ухажёров. Другие, плюясь на бетонный пол подъезда (перед этим вспомнив, чья очередь мыть), кричали, что от Катерины никто ещё недовольный не уходил, и написала это она сама. Третьи напоминали о попытках Катерины вплоть до девятого класса написать свое имя правильно, которые так и не увенчались успехом. И Катерина, разочаровавшись, решила в десятый не идти. И посему вариант один – это её собственная мать сделала дочери рекламу, в связи с задержкой зарплаты, и выросшей в том месяце цены на киловатт-час.

В итоге тогда победили третьи. Аристарх Поликарпович Кругляшкин, отец самой обсуждаемой в этот день во дворе личности, к ночи упился во щи. То ли от гордости за дочь, то ли за её сообразительную мать. Плясал босиком возле милицейского уазика, крича, что он «капитон запаса» и вязать его они не имеют права. Ни по понятиям, ни по закону. Ни по звериным ни по людским. Не известно, как там у блюстителей закона со зверями, но в «собачатник» его все-таки запихнули, и под дружные аплодисменты соседей увезли в нумера. А потом почти все разошлись по квартирам. Как же, дураков-то нет, вслед за Поликарпычем ехать, лавки казенные полировать. Только шёпот из-за неплотно прикрытых дверей: «А у него, говорят, слышь, Андрюха, место уже там свое насиженное есть. И отпечаток от вечно грязной головы на стене казематов имеется».

Да только спит уже Андрюха, сосед Катеринин с первого этажа, утомили его и темп гулянки, и количество выпитого. Аккурат под Кругляшкиными его квартирка. И снится ему, как он крадется ночью на второй этаж, и дописывает к незаконченному признанию «… но я все равно тебя люблю, потому что ты лучше всех» Большое у Андрюхи сердце. Большое, но глупое. И признаваться по-другому он не обучен. Скрипит в неверной, мозолистой руке ключ от старенького «Москвича», сыпется известка на бетонный пол. Вздрагивает он во сне, счастливо улыбаясь, пускает тягучую слюнку на скатерть кухонного стола, за которым уснул.

Та же часть соседей-доброжелателей, которые никак не могли уняться, вместо того чтобы разойтись по своим жилищам и улечься там на старые скрипящие кровати, отвернувшись к стене с пыльным ковром, отправились к Катерине. Точнее, к ее матери. Но на лестничной площадке их встретила сама героиня печальной надписи. Полураздетая, растрепанная, в одной ночнушке, из разреза которой бесстыдно выглядывала грудь. «Осссподи сохрани! Видно, только из-под клиента, охальница! » - мысленно произнесла тетя Зина, самая набожная из собравшейся делегации. Даже хотела перекреститься, но потом передумала. Негоже, пьяной-то.

Катя же внезапно рухнула на колени, вцепилась в подол теть Зининого платья, и умоляюще прошептала.

-Вызовите скорую, маме… матери с сердцем плохо.

На том и разошлись. Кто звонить. Кто спать. Под мерно дребезжащие в шкафу на стеклянных полках бокалы из чешского хрусталя – железная дорога-то вон она, рукой можно подать.

«Да уж, не получилось на чистую воду вывести Кругляшкину»,- с обидой думала тетя Зина, крутя диск телефона, и второй раз промахиваясь мимо цифры три. Но в итоге поборола непокорную технику, практически нетронутую временем, вызвала неотложку, и легла спать. Да перед сном поцеловала по привычке портрет безвременно почившего мужа. Закрыла глаза, да и отправилась прямиком к нему.

Карета «скорой помощи» приехала через сорок минут. Два безликих санитара загрузили белую, как свадебное платье, Тамару Семеновну Кругляшкину внутрь и, не сказав ни слова, отчалили. Катя еще несколько минут смотрела как эта самая карета, словно подтверждая свое название, чихая, и скрипя на каждой кочке, грозила развалиться в любой момент. Потом вздрогнула, и вошла в дом. В квартире было пусто. Мать в больнице, отец в милиции. Кот повесился. Так заявил прямо с порога три дня назад, как всегда поддатый после трудового дня, глава семьи Кругляшкиных.

А в голове у Катерины звучало только одно слово – «Шлюха, шлюха, шлюха!». А ведь так не всегда было. И училась вроде неплохо. Не на пятерки, но твердые четверки были всегда. А потом, как оно часто бывает в таком возрасте – встретила парня на школьной дискотеке. Из соседнего района, первый раз к ним зашел. И закружилось, понеслось. Со скоростью оранжевой шестерки, на которой он частенько Катю теперь катал. Ему двадцать один, ей четырнадцать. Разница в возрасте конечно громадная, но если любовь, то что поделать. Краситься научилась в мамину помаду, которую за минуту Глеб (и имя какое, твердое, мужское!) съедал с ее пухлых губ. Сигареты «LD», портвейн. Табак как-то не зашел, а вот алкоголь понравился. И попала еще молодая тогда Катюха в наложницы к зеленому змию. Ну, совпало так – она зеленая еще, неопытная, и змий. Одного цвета. Вот после двух очередных порций «портвешка», через год после знакомства, когда Катька пьяненько улыбаясь, сидела на заднем сиденье, Глеб ее и сломал. Как сказала Тамара Семеновна – овладел. Когда увидела заявившуюся в три часа ночи домой дочь, с торчащими из кармана трусиками.

Овладел и пропал. Потом узнала, что он в областной центр уехал работать, невеста у него появилась, и к свадьбе вроде бы готовились. А еще Катерина узнала, что беременна. С мстительной радостью вынашивала полтора месяца его ребенка и план о том, как накажет возлюбленного алиментами. Но мечтам ее не суждено было сбыться. Когда в очередной раз возвращалась поздно ночью домой, в темном подъезде накинулся на нее кто-то со спины, зажал рукою, пахнущей знакомыми сигаретами, рот, и долго и методично бил ее животом о перила. Катя от ужаса, от ослепляющей боли, не могла издать и звука, не могла закричать и позвать на помощь. Только бесшумно открывала и закрывала рот, как рыба, выброшенная из воды. И глотала беззвучные слезы, вперемешку с остатками растекшейся туши. Соленые, словно никогда не виденное ею море. Когда Катерина почти потеряла сознание, Глеб (а это без сомнения был он) выпустил ее из своих таких нежных когда-то объятий. И ушел.

Все, что было дальше, помнилось смутно. Помнила, что лежала в ванне, медленно истекая кровью, испуганную мать. Потом больницу и брезгливые лица врачей. Помнила, что плакать уже не оставалось сил, когда узнала про выкидыш. А вернулась домой – и снова все как в тумане. Загуляла. Сначала один ухажер, потом другой, третий. Алкоголь лился рекой. И так два года. Отсюда и слово это поганое – шлюха. Но денег она ни с кого не брала. Просто пыталась забыться в алкоголе и других мужчинах. И у нее получалось.

А сейчас Катерина словно настроила резкость. Отчетливо различила пачку сигарет на подоконнике. Подошла к приоткрытой форточке, закурила. Из окна хорошо было видно железную дорогу. В каких-то пятидесяти метрах шел пассажирский поезд. Горели огни. В окнах мелькали пассажиры. Быть может, там сейчас кто-то так же, как и она, стоит у окна с сигаретой. И тоже одинок. А неплохо было бы сейчас взять их видавший виды дом, поставить на рельсы, и прицепить к последнему вагону. То-то бы все удивились, проснувшись где-нибудь в южном курортном городке. С кипарисовыми улочками, спускающимися к морю. Только и там бы наши все загадили. Потому что разруха, как и одиночество – она в головах. И не зависит от места жительства.

Скрипнуло окно на первом этаже. Проснулся Андрюха. Проснулся, и потащились в голову его воспоминания. Как избавлял он Катерину от ее обузы – нежеланного ребенка. Как дрожала и тяжело дышала она в его руках, совсем не пытаясь сопротивляться. Такая нежная и беззащитная. Даже жаль поначалу ее было. Но ради их общего блага, подавил тогда он сентиментальные чувства. И получилось же. Очистилась Катя. Погуляла потом, утолила свой женский голод. И теперь годится ему, Андрею, в жены. И будет он ее беречь и на руках носить осторожно, как тот хрусталь, всю жизнь. Любовь она такая. Ее пути неисповедимы, порой даже ужасны, но цель оправдывает все. Въелась Катюха в его сердце, и не вытравишь ее оттуда, как надоевшую татуировку. А надпись на стене… Надпись можно и стереть.

https://vk.com/wall-168330753_1917

Прошу строго не судить)

Словно сердце твое в руке. Часть первая, глава первая.

Знаете, чем многим людям, а в частности, мне, нравится писать? Ну, во-первых, это некоторая доля власти над персонажами, которые ты создал. Они полностью подчиняются твоей воле, любят, ненавидят, переживают, смеются, убивают. Занимаются проституцией или растят детей. Это только тебе позволено дергать за ниточки, воспроизведенные именно тобой на листе бумаги ни о чем не подозревающие марионетки. Правда, чем дальше заходит этот процесс, тем больше творения твои выходят из-под контроля, и начинают жить своей собственной жизнью. И поступают согласно своим принципам, а не своего создателя. И в этом тоже есть некая прелесть.

Во-вторых, пока не изобрели машину времени, бумага остается единственным средством, которое помогает частично или полностью воссоздать давно минувшие события, давать им оценку с высоты пройденных с того времени лет. И выставить их на суд других людей. Часто перед моими глазами проносятся отрывки, словно вырезки из старых газет, собственной жизни. То, что давно прошло, чего не изменить, так и пылится во мне, точно не проявленная, заброшенная фотопленка. Чаще всего передо мной возникает мальчик, лет тринадцати, ловящий ртом снежинки, у большой, покрытой льдом канавы, которую ребятня гордо звала озером… А впрочем, не буду пока вмешиваться, посмотрим, что он там делает, и к чему это все приведет.

*******

-Ну и куда ты собираешься?- нахмурилась мать, вытирая об застиранное полотенце морщинистые руки.- Сядь, поешь, для кого я варила?

Лешка сидел на корточках, никого не видя и не слыша, и застегивал молнию на ботинке. Левый был уже готов, а вот на правом замок постоянно расходился. Второпях, не слушающимися руками, Лешка засовывал назад торчащий шерстяной носок (проклятый носок!!), и пытался руками сжать бегунок. Но тщетно. Как только бегунок доходил до середины замка, сразу начинались проблемы, сапоги были малы, но тут уже ничего не поделаешь – в валенках идти было нельзя. На них не покатаешься по льду, да и исшаркались бы быстро, а это – лишний подзатыльник от матери. Чччерт! От какого-то дрянного бегунка зависит судьба человека! Лешка с досадой закусил губу и по возможности до конца натянул штанину на голяшку, прикрыв топорщившийся в разные стороны носок. Поднялся, с наслаждением распрямил хрустнувшую спину, слизнул кончиком языка соленую каплю пота с губы, поправил сбившуюся на бок шапку, и по-детски невинным взором карих красивых глаз взглянул на мать.

Мама… когда-то она была много выше его, теперь же глаза у них на одном уровне. С одной стороны – усталые, сине-зеленые. С другой – настолько темные, блестящие, что и сами зрачки не разглядишь. И такая в них кипела энергия, молодость, живучесть, что у матери опустились руки, и дрогнул уголок рта.

-Иди уже!.. горе мое…вот наказание-то – весь в отца!- мать вдруг резко отвернулась и пошла, осторожно ступая ногами, обутыми в домашние шлепанцы, назад на кухню.

Достала кружку, налила кипятка и заварки из маленького, в цветочках, чайничка. А насыпая сахар, вдруг задумалась, засмотрелась в стену, и сыпала, сыпала, сыпала…

Лешка лихо хлопнул дверью подъезда. Падал снег, словно кто-то тоже задумался наверху и забыл остановиться. За какие-то несколько часов завалило все тропинки, какими он обычно бегал из своего рабочего квартала в нахаловку на самодельный каток. Путь был, в общем-то, не такой уж и далекий. Но основная его часть проходила через старую разрушенную промзону. Где до сих пор можно было провалиться в какой-нибудь колодец, намотать на одежду, а то и на кожу (хотя не известно еще, что хуже) колючую проволоку. Да и просто заплутать среди развалин производственных корпусов. Но то было бы позволительно человеку новому, в первый раз забредшему в эти места, а Лешка себе позволить такого не мог. С восьми лет он тут с дружками ошивался, в войнушку играли, в прятки. Да и просто лазили, много интересного можно было найти среди наполовину обрушенных зданий. Медь там или алюминий. Последние годы по хорошей цене принимали цветной металл. Можно было купить сигарет, жвачки, лимонада, что еще нужно подростку? На той неделе попробовали с Женькой пиво, купили одну бутылку на двоих, сделали по глотку, и выкинули – горько. Дольше ходили потом по улице, мерзли, пока запах выветрится ждали.

Пробегая мимо корпуса бывшего столярного цеха, Лешка остановился. Здесь когда-то работал отец, а теперь даже окон нет. И крыша лежит на полу… Да и отца тоже нет… Лешка растер замерзшие щеки жесткой варежкой и скривился – точно наждаком провел. Нет, не стоит вспоминать ничего такого перед предстоящей встречей, а то и расклеиться не долго. Он отдышался, и прибавил ходу, уже давно стемнело, а фонарей в этом месте было не так много, как хотелось, но даже наощупь ни разу не поскользнулся и не оступился. Темно. Не смотря на возраст, Лешка до сих пор немного побаивался темноты. Должно быть, из-за не в меру развитой фантазии. Воображение паренька в отсутствие света живо создавало образы неких таинственных чудовищ из любого предмета, чьи очертания хоть немного проявлялись из окружающего мрака. Бред, скажете вы. А вот и нет! До сих пор доподлинно не известно, что творится с окружающим миром, стоит лишь закрыть глаза, и Лешка тоже не был уверен, и это всегда его интересовало. Вот даже фразу недавно вычитал, какой-то не известный лорд Бертран Рассел сказал: почем мы знаем, вдруг столы за нашей спиной превращаются в кенгуру? Занятно было бы посмотреть...

Стоило только об этом подумать, как получил чем-то твердым и холодным в ухо, и от неожиданности потеряв ориентацию в пространстве, на полном ходу резко скинул скорость и упал в снег. «Вот тебе и ну!»- подумал Лешка и уже приготовился драться, как вдруг искрящийся, звонкий девичий смех рассыпался вокруг него и, лаская ухо, запрыгал по барабанным перепонкам. Лешка поднял голову, над ним, смеясь, стояла Настя. Даже не заметил, как очутился на катке!

Быстро вскочив, паренек отряхнул снег и сердито взглянул на свою обидчицу. Пихнуть не пихнуть ее в снег? Настя стояла, слегка наклонив голову, и в упор с широкой улыбкой смотрела на него. Зажегся фонарь и осветил ее стройную фигурку, из-под шапки, на затылке, выбилась коса и свисала теперь через худенькое плечико, постепенно покрываясь снежинками. Щеки горели морозным румянцем, а выше… вот черт, почему он до этого не замечал, какие у нее большие глаза! Два огромных опрокинутых ночных неба, по мнению Лешки, занимали не меньше половины лица, таких не было ни у кого из самых красивых девчонок, которых знал, которых вообще встречал когда-либо. Казалось, вот погасни сейчас фонарь, и света этих смеющихся бездонных глаз хватит с лихвой, чтобы осветить и Лешку и каток, и даже угол вон того здания, до которого метров двести, не меньше.

Вдруг стало жарко, и Лешка почувствовал себя под сиянием этого фонаря, как чувствует себя, должно быть, каждое животное, которого на охоте поймали в луч прожектора, и понял, что никого он не посмеет обидеть, и никуда ему уже не свернуть, не уйти.

-Ну, чего замер-то? Язык отморозил?- Настя, все еще улыбаясь, чертила что-то стройной ножкой на снегу

Волшебство тут же пропало куда-то, и Лешке с прежней силой захотелось толкнуть ее в сугроб.

-Ничего не отморозил. Отдышаться дай – бежал всю дорогу, запыхался, – и, осмотревшись по сторонам, недоуменно спросил,- А каток-то где?

-Глупый ты! Засыпало лед, не видишь.

И ничего он не глупый, ну ляпнул не подумавши, с кем не бывает. Лешка подошел вплотную к девочке, еще раз заглянул в глаза – они смотрели на него с искренней доверчивостью, даже немного наивно. И, не совладав с собой, сделал ей подножку, отчего она полетела на то же место, где только что валялся и он.

-Дура ты, Настька! Красивая, а дура! Я бежал к ней, бежал, а она снежком да в ухо. – Лешка огляделся по сторонам, в поисках чего-нибудь похожего на лопату или скребок, чтобы немного расчистить снег на катке,- будешь так себя вести, кто ж на тебе женится?

Последние слова Лешка недавно услышал от матери, когда она отчитывала его старшую сестру. Настя поднялась, отряхивая снег.

-Ненормальный, рано мне еще о муже думать, я даже младше тебя на два года, лучше лед почисти, я покататься хочу,- в голосе ее, к удивлению Лешки, не было ни капли обиды. Все та же какая-то детская наивность и доверчивость.

- Или ты передумал? Тогда я домой. Я и так уже долго тут, еле дождалась тебя.

Лешка не ответил. Ну не умел разговаривать с девчонками. Нет, то есть с обычными никаких проблем в общении не было. Но с такими, как она, он не знал, как надо себя вести. Поэтому молча развернулся, прошел вдоль забора, за которым, кстати говоря, начиналась Нахаловка, и первым стоял как раз Настин дом на трех хозяев. После недолгих поисков из-под снега был извлечен кусок фанеры, и уже через пять минут Лешка расчистил довольно сносный участок льда.

Кто не катался поздним зимним вечером (пусть и без коньков), при неверном, дрожащем свете фонаря, с девушкой, от которой ты без ума, но не знаешь, как ей объяснить свое чувство, тот не имеет представления о том, как замирает сердце от каждого случайного, неловкого прикосновения. Как становится жарко не от движений, а от вопросительных, чего-то ждущих взглядов. И ты понимаешь, что ты сейчас самый счастливый человек в этом дрянном городишке, в этой грубой стране, на этом маленьком шарике, именуемом земля. И слова сами застревают в горле и не выходят на разреженный морозный воздух, чтобы сделать счастливым еще одного человека. Лешка как никогда в жизни желал быть всегда рядом с Настей, желал прикасаться к ее волосам, коже. Защищать и оберегать ее, такую еще маленькую, но до удивления стройную и складную…

Столкнулись. Искры брызнули в разные стороны, рассыпались вокруг накатанного льда, обожгли лицо. Лешка свалился на спину, Настя шлепнулась рядом.

-Не вставай,- прошептала она, обдав оголившееся ухо горячим дыханием.

А он и не собирался. Ему было хорошо и как-то спокойно вот так лежать и смотреть в черное небо. Где-то там, за тучами, светили звезды, плавилась, точно огромный кусок сыра на сковородке, луна. Летели кометы, туманности, галактики. И все это – весь мир, вся вселенная, вращалась сейчас вокруг них двоих, и только ради них двоих. Падал снег, и им обоим казалось, что эти белые хлопья проходят их тела насквозь, пропитывают каждую клетку, растворяют в себе, и летят дальше, через толщу пород, выходят на поверхность с той стороны земного шара, где-нибудь в Америке. Что бы там какой-то мальчишка под неожиданным снегопадом смог признаться в чувствах своей возлюбленной, и она не смогла ему отказать.

Лешка покосился на Настю. Она лежала рядом, не шелохнувшись, и он, неожиданно для себя, хрипло выдохнул в темноту.

-А давай станем снегом?...- и увидел, как она еле заметно кивнула ему.

Кто знает, сколько они лежали тогда с ней, наверно, и вправду почти растворились в снегу, и в мыслях друг у друга. Но все чары развеялись, когда со стороны Настиного дома раздались приглушенные женские крики.

-Настя!... Настя, где ты?!...А ну, быстро домой!!! – хлопнула калитка, и раздались быстрые шаги по скрипящему снегу.

Настя стремительно встала, Лешка за ней, их глаза снова встретились.

-Увидимся в школе… - он покорно кивнул. И тут произошло то, что запомнится ему потом на всю оставшуюся жизнь. Неловко и неуверенно она поцеловала мальчишку в щеку, и побежала навстречу матери. А он упал лицом в снег, пытаясь остудить обожженную поцелуем кожу…

Лешка не знал тогда, что больше так счастлив  не будет, все бурлило в нем настолько сильно, что даже на обратном пути, когда жалостно звякнув отлетел все-таки ненавистный бегунок, и пропал навечно в густой пурге, он не огорчился, а только усмехнулся. И даже загорланил какую-то песню. Дома было тихо. Мама уже, наверно, спала. В последнее время приболела сильно. Да и Лешка доставлял проблем, то в школу на педсовет ее вызовут, то из детской комнаты милиции забрать непутевого. И всегда, всегда она повторяла – весь в отца. И сын гордился этим. Отец шесть лет назад умер, а Лешка – вот он, продолжение его и точная копия. Часто перед сном он смотрел отцовские фотографии, чтобы освежить в памяти того, кого почти не помнил. Сегодня не стал. Просто залез под одеяло и долго смотрел в не зашторенное окно, за окном громыхала и свистела чернота, глумился и издевался над поздними прохожими коварный космос, полный мороза, снега, и ледяных объятий. А потом безмятежно заснул.