— Чувствовали ли Вы что-нибудь, предвещавшее приближающуюся бойню?
— Нет, ничего не обещало этой трагедии, в наших взаимоотношениях не появилось никакой вражды. Но я помню, что перед самыми убийствами наши украинские друзья из соседнего села перестали нас посещать. Мой дядя тогда пошел к ним, чтобы спросить, не случилось ли чего-нибудь, не заболел ли кто-нибудь случайно. Но его успокоили, сказали, что просто так сложилось. Я думаю, что они готовились к худшему. Перестали приходить, потому что, наверное, боялись, что что-нибудь станет известно. Мне было тогда уже больше десяти лет, так что я видела — что-то изменилось. Хотя того, что случилось потом, я полагаю, не ожидал никто.
— Какие настроения царили на Волыни накануне резни?
— Быть может, было что-то известно о более ранних нападениях на другие села, но детям этого не говорили. Взрослые, наверное, не хотели нас пугать, потому что ситуация уже и так была напряженной. Но я слышала о единичных убийствах: убили лесника, какого-то чиновника, случались разные инциденты, и гибли в основном мужчины. В моем селе убили поляка, который похвастался, что имеет какое-то оружие, оставшееся после Советов. Украинские полицейские его арестовали, приказали ему бежать, а потом выстрелили в него. Это была первая подобная жертва, известная нам. Я помню, что эта полиция постоянно проводила у нас в доме обыски. Не знаю, что искали. Они (обыски — прим.) бывали также по ночам, во время которых взрослые не спали — ходили и наблюдали, впрочем, так же, как и наши соседи. Они что-то предчувствовали, боялись, что может случиться что-то плохое.
— Вы помните момент нападения на Ваше село?
— Это было в воскресенье, люди собирались идти в костел, некоторые уже вышли из дома. Утром в село пришла группа украинских мужчин: полицейских и гражданских. Ее возглавлял высокий человек с автоматом. Они ходили по домам и велели, чтобы все взрослые мужчины на телегах поехали в лес; говорили, что готовятся к бою с немцами. При этом угрожали, что каждый, кто откажется, будет жестко наказан. В домах остались только дети, женщины и пожилые люди. Когда поляки собрались на этой лесной поляне, началась стрельба из автоматического оружия. Первая очередь прошла слишком высоко, вторая оказалась точнее. Часть поляков упала, часть пустилась бежать, и некоторым это удалось. Но, конечно, вернуться в дома они уже не могли. В это же самое время убийства начались также в костеле в Порицке, где уже собрались верующие.
— Что в это время происходило с людьми, которые были в домах?
— Когда мы услышали первые выстрелы, решили, что это, наверное, украинцы проводят какие-то учения. Потом тотчас же раздалась следующая очередь, и это нас уже насторожило. Тогда как из-под земли выросли вооруженные мужчины — украинские полицейские и гражданские, они начали выгонять нас из домов. Как объясняли, они готовились к бою с немцами и хотели перевести нас в безопасное место.
Как раз тогда у нас были родственники — мой дядя с женой и племянником. Он сказал им по-украински: «Я украинец, что я должен делать?» А я, будучи ребенком, чуть не сказала: «Дядя, что ты говоришь?», но не успела, потому что их командир — тот, который шел во главе процессии, — ответил: «Запрягай коней, и быстро отсюда уезжайте».
Остальных выгнали на дорогу. Я увидела массу вооруженных людей. Это было как раз перед жатвой, у них были при себе топорики и лопатки. Но дальше я не осознавала, что происходит. Я знала некоторых из них, и я уверена, что мой отец знал их всех. Среди них был молодой человек в светлом пиджаке, подпоясанном ремнем, за которым были топорик и военная лопатка. Это убедило меня, что украинцы будут вырубать какие-то деревья, делать засеки и действительно готовиться к обороне. Мой отец подошел к этому молодому человеку и попросил: «Когда выедет эта телега, позволь, чтобы мои дети тоже поехали». Тот сначала рассердился, но когда телега дяди выехала, остановил ее и велел посадить на нее меня и моего брата. Я плакала, не хотела ехать, но наконец мы покинули село как украинские дети.
— Что случилось с теми, кто остался в Ожешине?
— Всех увезли в лес, и там началась резня. По дороге я слышала крики людей, но не знала, что происходит. Я помню, что тетя держала руки на моих ушах, а кони мчались как сумасшедшие.
В этом лесу начались жуткие убийства. Это было что-то невероятное. Там жертв уже ждали украинцы. Человеческая кровь текла ручьями — убивали топорами и молотками, стреляли в тех, кто убегал. Тот, кто погиб от пули, по крайней мере, не страдал так, как другие.
Выжила только одна женщина, которая все это видела. Можете ли Вы себе это представить? В общей сложности в Ожешине погибло около 300 человек, некоторые источники говорят, что больше, другие — меньше. Невозможно сегодня подсчитать.
— Как этой женщине удалось выжить?
— Она приехала в гости к семье с Горохува. Украинцы, кроме нее, забрали в лес также ее мужа, брата с шестью детьми, сестру с ребенком и еще других родственников. Ее муж сраженным упал на нее, как и другие мертвые люди. Она лежала под умирающими, слышала плач детей, мольбы матерей, живых, которые умоляли их добить, потому что в ямы сбрасывали тяжелораненых. Вы можете себе это только представить — один большой крик, плач, молитвы в последний момент, обращенные к Богу. Эта женщина притворялась мертвой, лежала под телами убитых и рассчитывала на то, что украинцы уйдут, а она встанет и пойдет искать дочь, которая в это время пошла в часовню и потому не была забрана в лес. Когда украинцы начали тянуть ее за ноги, она испугалась, что ее закопают живьем, и отозвалась по-украински: «Я живая». Один из них уже схватился за кол и хотел ее убить, но эта женщина сказала, что знает их. Она была так забрызгана кровью, что не было видно ее лица, поэтому она убедила убийц, что является их родственницей, назвала какую-то фамилию. Украинцы поверили и отпустили ее. Она выжила и нашла свою дочь.
— Принимали ли также участие в организации этой бойни люди из вашей местности?
— Пока в лесу продолжалась резня, украинцы на телегах подъезжали к польским домам и забирали все, что только могли взять. Акция была подготовленной до такой степени, что было заранее определено, кто в чей дом придет и что будет брать.
Из леса убежало несколько детей. Они блуждали, голодные и испуганные, возвращались в окрестности своих домов, засыпали там. А украинцы из соседних сел, которые сами были отцами, шли и забивали их палками, и еще хвастались, что им удалось выследить ребенка.
— Искали ли Вы свою семью, веря, что кто-то уцелел?
— Когда нам с дядей удалось уехать из Ожешина, мы добрались до Сокаля. Мы ходили по окрестностям в поисках наших родственников, надеясь, что кому-то удалось выжить. Там мы встретили ту женщину, которая пережила резню в лесу. Она была свидетелем того, как моя мама тоже пыталась выдавать себя за родственницу украинцев; сначала они позволили ей уйти, но потом поняли, кто она, и приказали вернуться назад. Я закричала тогда: «И убили?» Но эта женщина ответила, что нет, что моя мама жива. Поэтому я пошла искать ее в Ожешин. Когда там меня увидела моя родственница, она сказала, что маму убили, и только тогда я это поняла, потому что раньше думала, что раз она была ранена и ее вернули обратно в лес, то потом отвезли домой. Как я могла думать иначе?
— Какова была Ваша дальнейшая судьба?
— Из Германии приехал мой дядя, чтобы позаботиться обо мне и брате. Некоторое время мы жили во Львове. Наконец мы приехали в Замосьце, где попали к монахиням в Дом ребенка. Я закончила среднюю школу, педагогическое училище; очень хотела стать учительницей, что мне и удалось.
— Когда Вы впервые после той бойни поехали на Волынь?
— Я поехала туда только через двадцать три года после резни. Я встретилась тогда с украинцами, которых я знала с детства, — с теми, кто в 1943 году был уже взрослым, и теми, кто за эти двадцать лет вырос. Когда они меня увидели, начали плакать. Говорили, что я пришла к ним из другого мира. Та акция была так обстоятельно спланирована, что мое выживание им казалось невозможным. Эта встреча была потрясением и для них, и для меня. Я спросила их: за что убивали? Что эти люди вам сделали?
Они ответили: такие были времена. А ведь временами нельзя объяснить такого преступления. Ведь те люди ни в чем не были виноваты! Национальность не может быть причиной для убийства людей, убийства детей, да еще совершенного таким образом.
— Но украинцы, которые не захотели присоединиться к бойне или поддержать убийц, тоже поплатились за это?
— Конечно, да. У тех, кто не пошел убивать, уничтожали семью. В свою очередь, те польско-украинские (семьи — прим. ред.) убегали вместе, потому что это был единственный выход, чтобы мужу не пришлось убивать жену и детей. Были также украинские семьи, которым не доверяли, то есть им не говорили о том, что будет происходить. Когда они слышали эти крики из леса, то еще думали, что это немцы проводят чистку, и прятались. Мне рассказывали также: когда в церкви в Грушеве происходило освящение орудий убийств, один из украинцев из этого села выступил против запланированного. Он кричал: «Люди, о чем вы говорите, что вы хотите сделать?» Украинцы повесили его, а дом его родителей сожгли, они жили потом в мазанке.
— А стали ли сейчас отношения с Украиной хуже, чем тогда?
— Когда после многих лет мы начали ездить туда большой группой выживших, в украинцах была видна добрая воля — мы никогда не встречались там с неприязнью или негативными реакциями. На сегодняшний день царит страшная ложь. Этот вопрос нужно было прояснить сразу. Тогда люди понимали — хотя, конечно, не все, — что эта кровь была пролита напрасно.
— Видите ли Вы шансы выработать общий польско-украинский нарратив о тех событиях?
— В данный момент на Украине говорят, что поляки оборонялись, что это была война. Но ведь не было никакой обороны, потому что кто там якобы мог обороняться? Мать с детьми, видевшая, как их бросают в ямы? Нельзя такое страшное убийство объяснить желанием бороться за свободную Украину. Потому что это была не борьба, а только геноцид, и это ужасно. А теперь еще и возлагают вину на жертвы. Если сегодня на Украине ставят памятники Бандере, то это не путь к примирению.
— На каких принципах оно было бы, по-Вашему, возможно?
— Если сегодня украинец просит у меня прощения и говорит, что он сам тоже мне прощает, я удивляюсь: но что? Что ты мне прощаешь? Я ему прощаю то, что у меня убили шестнадцать самых близких родственников, а он мне прощает то, что я пережила? Когда я ездила на Волынь, говорила украинцам: если бы кто-то пришел, сказал: «Я убивал» и заплакал, то я заплакала бы вместе с ним — заплакала бы, потому что на нем висит такое страшное преступление. И это как раз и есть путь к примирению.
— Что, по Вашему мнению, пробудилось тогда в человеке, оказавшемся способным на такое преступление?
— Невероятное зло овладело тогда человеком. Это сложно понять человеческим разумом. Один украинец, когда я сказала ему, что это было озверение, ответил, что даже дикий зверь убивает, когда голоден. А здесь убивали, потому что были голодны до крови. Он сказал, что не только поляки боялись, но и украинцы точно так же боялись своих же. Он сказал: это был не человек — обличье человеческое, но не душа. Но, к счастью, как я всегда говорю, каждое преступление имеет своего свидетеля.
