Пропавший перстень (продолжение серии рассказов)
Всем привет. Если кто-то впервые натолкнулся на рассказы из жизни отца Офонасия и есть желание их почитать, вот вам ссылки на рассказы Любачевский детектив и Коготь оборотня. В комментариях найдете ссылки на продолжение. Спасибо моим подписчикам за внимание и оставляемые отзывы.
Этот рассказ немного объемнее, поэтому будет разбит на 3 поста, так что запасайтесь терпением.
Пропавший перстень
Ранним утром месяца мая 1601 года от Рождества Христова, или 7109-го от сотворения мира, помещик Алексей сын Акинфиев, тридцати четырех лет отроду, вышел на широкое крытое крыльцо своего дома своей усадьбы. Ни Алексей Акинфиевич, ни кто-либо из его близких или знакомых, ни первый русский патриарх Иов, ни сам государь Борис Годунов, никто на всей грешной земле не знал еще, что означенный год будет первым годом из грядущего тяжелейшего двенадцатилетия для русской земли, когда ей суждено маяться, болезной. А так как ни один человек на земле не ведал (а об осведомленности небес нам ничего неизвестно), то все пока и почивали спокойно. Кругом, в доме, в усадьбе, в поле, у леса, у реки покоилась устойчивая тишина, мирная, приятная, домашняя. После ночи воздух стоял прохладный, слегка туманный, и набежавший озноб заставил Алексея Акинфиевича передернуть широкими плечами. Но передернул с приятным ощущением. Он, выходя из дома, нарочно не накинул на плечи никакой одежки, чтобы вот именно озябнуть, а потом, вернувшись, забраться вновь под теплое беличье одеяло и разомлеть от неги, и поспать еще сладко некоторое время. А вышел Алексей Акинфиевич на двор по малой нужде. У людей того времени имелось много потребностей схожих с нашими. Нужник же находился в хлеву. Алексей Акинфиевич пересек двор, прошел в его хозяйственную часть и скрылся в хлеву. Выйдя из хлева вскоре, он, не спеша, направился уже было в дом, как неожиданно услышал какой-то неясный шорох, возню за дальним углом хлева. Что такое? Может, Федор-караульщик? Или вор? Алексей Акинфиевич поскреб в густой русой бороде, огляделся. На глаза попались вилы у стены хлева. Алексей Акинфиевич, прихватив вилы, крадучись, двинулся на шум. Взяв вилы наизготовку, мягким шагом Алексей Акинфиевич выдвинулся из-за угла. Возле самого тына, забора из кольев, в ворохе соломы копошился кобель Полкан, засунув морду в солому и выставив высоко широкий зад с пушистым хвостом.
“А чтоб тебя, дурня”, - пробормотал Алексей Акинфиевич, опуская вилы и собираясь уйти, однако вернулся и подошел к кобелю. Тот, вцепившись зубами, вытаскивал из соломы какую-то тряпку ли, холстину ли, или еще что. Алексей Акинфиевич наклонился, ухватил тряпицу и потянул к себе. Пес недовольно заворчал, но уступил хозяину. Из-под соломы на свет появилась туго свернутая холстина. Алексей Акинфиевич удивленно вскинул брови. Развернув холстину, он еще больше удивился. В ней, свежие, обнаружились харчи: треть каравая ржаного хлеба, шмат сала, немного вареного мяса, кусок пирога с кашей.
“Что за притча?” - задумался Алексей Акинфиевич, бросил кусок пирога Полкану, а все остальное взял с собой. И лишь войдя в дом, он вспомнил, как на днях его тиун-управляющий пожаловался на пропажу каравая хлеба и какого-то количества какой-то крупы. Недостача обнаружилась совершенно случайно, так как хозяйство Алексей Акинфиевич имел не малое, а запасы достаточные. Поэтому в тот день Алексей Акинфиевич, увлеченный ковкой коней, отмахнулся от тиуна и только велел обратиться, если подобное повториться. И вот он сам, а вернее, с помощью Полкана, пожирающего теперь пирог, нашел эту закладку. Вспоминая все это, Алексей Акинфиевич пронес свою находку наверх, в жилые комнаты дома. Здесь он посмотрел на нее досадливо, насупился, прищурился, зевнул широко и, швырнув сверток куда-то в угол, отправился добирать сон.
После сна, за завтраком, Алексей Акинфиевич вспомнил о находке, велел прислуживающей бабе найти ее и позвать тиуна. Баба исполнила приказ споро, и вслед за свертком скоро появился тиун Ерофей, ровесник хозяину, высокий, ладный, сдержанный, скупой на слова, деловитый, но с озорным взглядом ясных глаз. От предложения позавтракать не отказался. Обстоятельно обговорили заботы о пахоте и севе. Выслушав его, Алексей Акинфиевич кивнул на лежавшую на столе уже развернутую холстину и растолковал Ерофею, в чем дело.
“Эх, хозяин, оплошал ты малость”, - подосадовал Ерофей. “Это в чем же?” - “Надо было оставить на месте и проследить, кто придет”, - пояснил тиун. “Да как же я знаю, когда придут? Может завтра. Что мне, у нужника день сидеть?” - выразил неудовольствие Алексей Акинфиевич, понимая, что действительно дал маху. “Вряд ли. Приготовили с вечера, чтобы взять утром, - не унимался умный Ерофей, словно не замечая расстройства хозяина. “Все равно Полкан уже вытащил и сожрал бы все”, - вспомнил Алексей Акинфиевич и усмехнулся, считая такой довод весомым. “Ну, если Полкан...” - не стал развивать Ерофей, соображая про себя, что можно было и просто проследить за местом. “Да и спать я хотел”, - прибавил Алексей Акинфиевич. “Ну, если спать...” - “Что ты заладил, ну да ну, - рассердился Алексей Акинфиевич. - Кусок хлеба да шмат сала. А разговору-то”. - “Не сердись, хозяин, Сам же позвал меня”. - “Да, сам, - признался Алексей Акинфиевич успокаиваясь. - Впрочем, это ведь прекратить следует. Как говорится, вор если яйцо украл, то и курицу украдет. Прошлый раз ты ведь говорил... Погоди, уж не в бега ли податься кто решил?” Тут Алексей Акинфиевич замолчал и задумался. “Вот что, - наконец сказал он, - собери всех людей перед крыльцом. Говорить им буду. Может проймет?”
Тиун Ерофей исполнил все в точности, собрав у крыльца хозяйского дома всю дворню, как управляющуюся по хозяйству, так и по дому. Среди дворни находились и шесть боевых холопа Алексея Акинфиевича. Алексей Акинфиевич, принарядившийся для выступления в кафтан, окинул строгим взором своих людей, челядь, сделал шаг вперёд и, уперев руки в бока, начал:"Вот что у нас делается. Сначала Ерофей недосчитался, а сегодня я нашёл закладку с харчами. Разве ж так делается? Или по-христиански это? Или вы недоедаете у меня, или что? Видимое ли среди нас прежде, чтобы красть?"
Люди заволновались:"Что ты, хозяин, Алексей Акинфиевич, да разве ж мы крадем? Что же это, на нас креста нет, что ли. Не бывало прежде. Кто же завелся, окаянный? Ты, Алексей Акинфиевич, скажи кто, и мы его сами накажем".
"То-то вот, кто, - проговорил помещик, опуская руки. - Не углядел я, кто пакостит. Маху дал". Он невольно нашел взглядом Ерофея и повторил:"Да, маху дал". Потом Алексей Акинфиевич приободрился, заложил руки спереди за широкий кожаный пояс и продолжил:"Да и не велик убыток. Не об убытке речь. Если это просто кража, то обидно мне. Не кормитесь ли вы у меня досыта?" - "Досыта, хозяин, досыта", - дружно отвечала дворня. "А если беда какая, нужда, приди и поговори со мной, а я помогу. Только не кради, Христом-Богом прошу. Обидно". - "Скажи кто, хозяин, мы его накажем. Строго", - распалялась дворня. "Не знаю кто, не углядел". - "А что же Федька, караульщик, чертов сын? Где был?" - "Спал, поди, ирод, что же ещё". - "Погодите, - остановил разволновавшуюся челядь Алексей Акинфиевич. - С Федькой я сам разберусь. Другая думка у меня есть. Не собрался кто из вас в бега податься?" Дворня, как оглушенная, замерла и не издала ни звука.
"Вот и я думаю, вроде и не от чего бежать, - рассуждал помещик. - А в чужую башку не влезешь, мыслей не познаешь. Только хочу сказать человеку, если такой есть, выбрось из своей дурной башки эту мысль. Беглому житье не сладкое. А обращусь к власти, для его сыска. Знаете, закон есть".
Здесь дворня ожила, зашевелилась: "Куда нам бежать? Зачем? Чего мы и где не видели?" - "Ладно, покончим с этим разговором. А вы кумекайте и смотрите друг за другом. Если который пакостник сыщется, мне донесите на него. Все, ступайте". Помещик хлопнул для убедительности ладонью по точеной балясине крыльца. Дворня, почесывая в затылках, охая, ахая, судача, стала расходиться. Алексей Акинфиевич, довольный своим разговором с людьми, постоял некоторое время на крыльце, а потом зашёл в дом. В блаженном настроении Алексей Акинфиевич находился и отправившись, как обычно, осматривать своих лошадей и наведываясь в усадебные огород и сад и объезжая поля, где во всю шла пахота и начинался сев. Вся благость рухнула в одним миг, когда он вернулся домой, и его встретила зареванная жена, Марфа, Марфуша. Пропал перстень, подаренный Алексеем Акинфиевичем Марфуше после возвращения из шведского похода. Восемь годов уже прошло. Памятный перстень. Враз помрачневший Алексей Акинфиевич как мог успокоил жену и позвал тиуна Ерофея. "Что посоветуешь, Ерофей?" - "Придется, хозяин, выносить сор из избы". - "То бишь?" - "За помощью обращаться. Дознание проводить". - "И к кому обратимся?" - "Да кто уже у нас в округе слывёт за лучшего по этому делу. Известно, отец Офонасий". - "Ах, да".
Вечером этого дня в Любачево к отцу Офонасию прискакал верховой посыльный от помещика Алексея Акинфиевича с просьбой провести сыск по пропаже перстня. Отец Офонасий сначала отказывался. Он начал недавно вспашку своего поля и нужно было ещё дня два-три, чтобы закончить. Посеешь в пору - соберешь зерна гору. Помещик же просил, торопил, сулил щедро отблагодарить. А ещё пообещал сделать взнос на новую церковь в Любачево, о которой отец Офонасий давно задумался. И отец Офонасий сдался. Хотя выйти из Любачево пообещал только на следующее утро, сославшись на сегодняшний дурной сон, что посыльного вполне убедило, как потом и помещика. Пахать все же требовалось, и отец Офонасий решился доверить важнейшее дело пахоты старшему сыну, двенадцатилетнему Нестору. Правда, под присмотром Натальи. Нестор был отрок развитый, физически крепкий, в хозяйственных делах смышленый. Да и пахать отец Офонасий наказал неторопно, лишь бы дело двигалось. Другие дети, десятилетний Семен и восьмилетняя Настя оставались по хозяйству дома да присмотреть друг за другом, да за годовалым Фокой. Отец Офонасий, расцеловав детей, каждого по нескольку раз, жену Наталью, отправился в путь-дорогу. Поскольку Соловко оставался для пахоты, отправился пешим ходом. Но и такой способ был для священника привычным. Идти ему предстояло около восьми верст, мимо Почайки, затем Валуек, а там и до помещичьей усадьбы рукой подать.
Как всегда, оказавшись за селом, он отдался всем своим существом окружающим просторам, полям, лесам, лугам. Иногда его путь пролегал вдоль реки. Все дышало жизнью. Во всем чувствовалась душа. И глядя на уже вспаханную и вспахиваемую крестьянами землю, вдыхая ее запахи, любуясь весенней зеленью и первыми желтенькими цветами, отец Офонасий время от времени затягивал своё "ой поля, мои поля, ой леса, мои леса". Только сегодня он всякий раз вспоминал, что окружающие его поля принадлежат по условию службы помещику Алексею сыну Акинфиеву. И крестьянам нужно было успевать обработать свой надел и сделать помещичью запашку.
Подойдя, наконец, к усадьбе Алексея Акинфиевича, отец Офонасий застал её крепкие дубовые ворота распахнутыми по причине выезда из усадьбы работных людей. А вообще усадьба смотрелась крепостцой или своеобразным замком. И хотя не было ни рва, ни вала, но усадьба, стоящая на возвышении небольшого холма, вся была обнесена тыном, сделанным из толстых кольев, почти бревен, вкопанных в землю и заострённых сверху. Отец Офонасий, пропустив выезжающих, вошёл в усадьбу, и его взору открылся большой двор. В середине усадьбы возвышался на клети дом помещика, крепкий, добротный, украшенный резьбой. Перед домом находился так называемый "чистый" двор. По обеим сторонам от дома стояли строения: людские избы, слева, справа поварня. За ними, вдоль тына располагались многочисленные хозяйственные постройки. Тут были конюшни, хлев, овин, гумно, мякинница, погреб, баня. Из-за дома же виднелись деревья небольшого сада. Там же, знал отец Офонасий, имеется и огородец, капустник.
Узнавший отца Офонасия человек из челяди сразу же проводил его к Алексею Акинфиевичу. Пройдя крыльцом, через нежилой, служащий кладовой, низ дома, поднялись в жилые покои. Алексей Акинфиевич ждал священника с нетерпением, но о деле говорить отказался, пока не покормил гостя. Отец Офонасий, любивший поесть, оказавшись за обильным столом помещика, к концу трапезы почувствовал, что хватит лишнего, как еды, так и питья.
Начали о деле. Позавчера перед сном Марфа вспомнила о перстне, который носила редко, полюбовалась и положила обратно в шкатулку, в которой были ещё два кольца и серьги. Вспомнила вдруг о перстне и вчера днем, перстень пропал. Дорогой перстень? Дорогой. Кто же мог войти в покои Марфы? Перечень людей оказался не малым. Во-первых, прислуживающие в доме девки Люба и Глаша, повариха Мария, нет-нет да и заглядывающая в дом. Затем Харитон и Пров, боевые холопы, заходили в этот день в дом к Алексею Акинфиевичу, да сам тиун Ерофей. Почему и нет? Не вычел из этого числа отец Офонасий дочерей Алексея Акинфиевича и Марфы, Евдокию, Анфиса, Варвару. Хотя вслух не сказал. Да. Назвав всех (всех ли?), Алексей Акинфиевич покачал головой:"Как тут разобрать? Ну, попробуй. Говорят, ты умелец, батюшка". - "А где холстина с едой, которую ты нашёл?" - спросил отец Офонасий. Кинулись искать холстину, не сразу нашли. Даже спрятанная в ней еда осталась, только хлеб зачерствел, да мясо стало попахивать.
Отец Офонасий, понюхав, отложил харчи в сторону и некоторое время пристально осматривал кусок материи, а затем, сложив, сунул его в свой рукав. Алексей Акинфиевич подивился на все штуки отца Офонасия, хмыкнул про себя, но промолчал.
После этого священник побывал в комнате Марфы, смотрел шкатулку, из которой пропал перстень. Затем, осмотрев все покои, в том числе, как показалось хозяину, из любопытства, отправился осматривать всю усадьбу. Отец Офонасий с тщанием осмотрел украшающую дом резьбу, в которой, словно живая, растительность переплетались с таинственными геометрическими знаками. Заходил во все хозяйственные постройки, разговаривал с людьми, наблюдал как пахтают масло и делают творог, трогал руками дерево стен, поглаживал и похлопывал лошадей в конюшне, смотрел им в зубы, мял в руках солому и пробовал её на зуб, заглянул в баню, ознакомился с яблоневым садом и огородом. Набравшись впечатлений, ушёл в отведенную ему небольшую, но уютную комнату-светёлку. Там, отказавшись от полдника, пробыл до обеда.
Алексей Акинфиевич, не понимающий действий священника и поэтому слегка недовольный им, все же сам пошёл пригласить отца Офонасия отобедать, чем Бог послал. Постучав же и войдя к отцу Офонасию, Алексей Акинфиевич был опять удивлён и даже смущен. Одна из стен светелки уже оказалась увешанной кусками бересты, а сам отец Офонасий, пристроившись у окна, острой палочкой чертил что-то на ещё одном берестяном лоскуте.
"Что это ты, батюшка, никак приукрасить решил своё жилище подобно дитяте?" - спросил Алексей Акинфиевич стараясь не выдавать своего смущения."А что, краше стало?" - засмеялся тихонько отец Офонасий. Он подошёл к Алексею Акинфиевичу и протянул бересту:"Посмотри, как я её разукрасил. Лепо?" Помещик взял в руки бересту и увидел выцарапанного на ней человечка, то ли с палкой, то ли с саблей в руке.
Рисунок И снизу подпись "Харитон". 'Это какой же Харитон? - стал соображать Алексей Акинфиевич. - Холоп мой? С саблей? Потому что боевой, со мной на службе?" - "И так и не так, - ответил отец Офонасий.- Посмотри сюда". Они подошли к стене и Алексей Акинфиевич увидел похожий рисунок с подписью "Пров", только с саблей опущенной.
Рисунок "Растолкуй", - попросил Алексей Акинфиевич, вдруг увлекаясь. "Пров и Харитон заходили в дом в день пропажи перстня. Я невзначай поговорил с ними. Пров показался мне человеком спокойным, рассудительный. Немного скрытный. А вот Харитон горяч, обидчив. Даже дерзок". - "Верно подмечено. Согласен с тобой. И ты, значит, вот так их изобразил. Подозреваешь. Забавно. Знаешь, на войне они могут чужое взять. Но чтобы у меня... Если кто из них вдруг, худо тому придётся. А это ж кто?" Алексей Акинфиевич подступил к другим рисункам. "Все, кто мог взять перстень". - "Ага. Забавно. Дай-ка угадаю.". Алексея Акинфиевича развлекло занятие. Он закрывал ладонью подпись снизу, всматривался в черты изображения.
Рисунок "О! Кто она? Зубы скалит? Любка? Хохотушка наша?" Алексей Акинфиевич убрал ладонь и радостно прочёл:"Люба". - "Так оно. Весёлая девка и егозиста. От неё все можно ожидать. Приглядись к ней. Так. Тогда где же здесь Глаша? Ага. Думаю, вот она", - Алексей Акинфиевич указал на бересту рядом.
Рисунок "Дика, печальна, молчалива. Боязлива очень. Часто слезлива. Иногда словно чужая. Так. Но душа у неё добрая. Нет, ты её не держи в подозрении. Она скорее себя обидит, чем кого другого. А это кто? Мария? Эк ты её, с ухватом".
Рисунок "Ну, и грозна, конечно. Она у нас такая. На ней вся поварня держится. И не только поварня. Она же у меня и ключницей. Мария после Ерофея второй человек в усадьбе. Хотя в деловитости Ерофею не уступит, а то и понадежней где будет. Вот он Ерофеюшка. Ишь! Хорош!"
Рисунок "Озорник. С хитрецой. И любит перед людьми напоказ. Правильно я его понял?" - спросил отец Офонасий. "Похоже. Давай, приглядывай за ними, разбирайся. Только не тяни". - "Да мне и самому поскорей бы". - "А это кто? Вроде бы всех перебрали. Что-то не угадаю". - "Не прогневайся, Алексей Акинфиевич, но это дочери твои". - "Ты что, поп, рехнулся? Дочки?" - "Они же вхожи к матушке в покои". - "Чтоб дочери мои единокровные взяли у матери? Да не бывать этому. Как хочешь, а сейчас уничтожь эту нехорошую бересту. И не прекословь".
Делать нечего, отец Офонасий открепил, выдернув щепочки, бересты с рисунком хозяйских дочерей и располосовал ее, разделил на тонкие полосы. "Смотри, батюшка, при жене, при Марфе, не скажи на дочерей. Не волнуй. Брюхата она. Авось, сына дождемся. Наследник поместью нужен". - "Дай вам Бог", - поддержал его отец Офонасий. Наконец, пошли обедать.
За столом сидела вся семья, то есть жена и все дочери. Терпеливо ждали главу семейства со священником и трапезу не начинали. По приходу же мужчин прочитали вместе молитву и принялись за обед, который был прост, если не считать зажаренного по случаю гостя поросёнка с хреном, но обилен. Щи, пироги с мясом, грибами и капустой, кулебяка, квашеная капуста, соленые огурцы, холодец, кисель, варенье. Все вкусное, сытное. В завершении подавали сыту, теплую водицу с растворенным в ней медом. У отца Офонасия, не отказывающегося ни от чего, уплетающего яства, в рассудке было колко от сознания, что он насыщается здесь от пуза, а его семья в Любачево, хоть и не голодная, таких разносолов на столе не имеет. Однако он не забыл за обедом и присмотреться исподтишка как за прислуживающими Любой и Глашей, так и за дочерьми Алексея Акинфиевича все же. Правда, ничего особенного не углядел. Алексей Акинфиевич же много шутил, подшучивая над дочерьми, а в конце велел им после обеда заняться рукоделием.
После обеда, по обычаю, православные улеглись спать. Ушёл в свою светёлку и отец Офонасий. Он прилег на постель и, рассуждая о деле с перстнем, незаметно заснул. Проснувшись, он отер лицо рукой, потянулся и встал с постели. После краткой молитвы подошёл к окну. Из окна был виден "чистый" двор. На нем отец Офонасий увидел собравшихся боевых холопов. Пров и Харитон стояли в стороне вдвоём и о чем-то разговаривали. Причём разговор, по их напряженным лицам, показался отцу Офонасию непростым. Тут Пров, взяв Харитона за плечо, начал втолковывать что-то, и они оба посмотрели куда-то вверх. Взгляды отца Офонасия и мужиков встретились. Те поспешно отвернулись и отошли к другим своим товарищам. Когда отец Офонасий тоже вышел во двор, то к своим людям уже присоединился Алексей Акинфиевич. Оказывается, почти каждый день после обеденного сна они отводили время для занятий с оружием. Помахивая ловко саблями, они делали выпады, отражали их, бились один против другого или двое-трое супротив одного бойца. Отец Офонасий увлекся их занятием и подошел совсем близко, оказавшись рядом с бьющимися друг против друга Провом и Харитоном. В какой-то миг Харитон увернулся от нападения Прова, сделав шаг в сторону. Пров провалился вперёд с вытянутой в руке саблей, и та направилась точно в грудь отцу Офонасию. Быть бы беде, если бы священник не успел крутнуться вокруг себя. Сабля задела лишь краем, самым краешком острия грудь отца Офонасия, прорезав рясу и не задев даже подрясника. Это было почти чудо. "Не осторожно, батюшка, - сказал Пров сурово. - Шёл бы ты... поближе к крыльцу, батюшка. А то ненароком..." - "Спасибо за совет, чадо, - приходя в себя и сдерживая раздражение ответил отец Офонасий. - А пока я здесь постою. Мне любопытно". - "Любопытство может плохо кончиться", - вмешался Алексей Акинфиевич. А другой из холопов, чувствуя неудовольствие хозяина, решил поддеть батюшку:"Говорят, не суй носа в чужое просо. Или чего не знаешь, туда и тянет?" И тут вступился Харитон:"Да ведь отец Офонасий нам почти брат. Его отец в боевых холопах служил Акинфию Аникеевичу. Так? А сам, батюшка, годен к ратному делу?" В голосе Харитона отец Офонасий услышал вызов и принял его. Он подошёл к Прову, молча взял у него из рук саблю. Пров не воспротивился. "Отец Офонасий, не горячись", - попробовал отрезвить его Алексей Акинфиевич. "Так мы же играючи. Так Харитон?" - ответил священник, покачивая саблей, словно взвешивая её, а на самом деле давая руке привыкнуть к оружию. "Там не играют, отчего умирают", - промолвил Алексей Акинфиевич. "А давай, батюшка, поиграем", - не унимался Харитон. На это отец Офонасий, взяв оружие на изготовку, отвечал:"Не играла ворона вверх летаючи, а на низ полетела там играть некогда. А у меня пока..."
Харитон сделал неожиданный выпад, видимо, собираясь сразу и покончить с игрой. Однако отец Офонасий выпад отразил и приготовился к защите. "Около меня свищет - я туда - свищет - я сюда", - с усмешкой, дразня Харитона балагурил отец Офонасий. Если случай с Провом все действительно восприняли как чудо, то теперь приходилось признать и подивиться ловкости священника. Отразив ещё два нападения Харитона, отец Офонасий начал теснить его, умело управляясь с саблей. "Свищет - беда, думаю, влез на берёзу - сижу - свищет", - скоморошничал священник. В какой-то миг отец Офонасий сделал обманное движение (отец научил в своё время), и клинок просвистел у уха Харитона. "Ан это у меня в носу свищет". Харитон опешил сначала, но вдруг взъярился и ринулся на священника, но тот увертывался, не поддавался.
"А ну, хорош! Хорош, говорю! Харитон!" - Алексей Акинфиевич остановил схватку. "И впрямь до беды доведете. Охлони, Харитон. Отец Офонасий, для того ли ты здесь". - "И то!" - словно опомнившись, согласился отец Офонасий, отступил и вернул саблю Прову. "Я лучше одежку заштопаю", - сказал он. "Сам собрался? - удивился Алексей Акинфиевич. - Дай кому из баб или девок. Хоть той же Любке. Она рукодельница. Зашьет так, что и видно не будет". - "Мне бы только ниточку с иголочкой. Где Любашу найти? В людской? Конечно".
Отец Офонасий отправился в людскую избу. Людская была большой, из двух просторных половин с отдельными входами. Половины были мужская и женская. Отец Офонасий прошёл к дальней, женской и, спросив разрешения, вошёл. Перекрестившись на образа в красном углу, отец Офонасий огляделся. У входа стояла большая русская печь. Посреди комнаты - длинный стол. У стен стояли лавки и сундуки. Отец Офонасий увидел Любу, которая, сидя у окна, чинила потрепанный овчинный полушубок. Чуть поодаль от нее сидела Глаша, вышивая полотенце. Священник подошёл к Любе:"Что это ты, Любаша, в мае полушубок шьешь? Холодов ожидаешь?" - спросил отец Офонасий. "У нас всего можно ожидать, знаешь, батюшка. А то, готовь сани летом, а телегу зимой, - отвечая, Люба смеялась, незнамо чему. - Без дела не люблю сидеть, батюшка. Вот и подхватила, давно он ждал. А на платье вышивку закончила". - "А полушубок закончишь, что будешь делать?" Отец Офонасий пощупал невольно полушубок рукой, нечаянно задев колено девушки. Люба вдруг выскочила на ноги и вырвала полушубок из рук священника. "Ты что, Люба?" - смутился отец Офонасий. "А ты чего? Ерофей так-то вышивку у меня щупал, а потом и далее рукам волю дал". - "Ну что ты", - отец Офонасий покраснел слегка. Люба захохотала. "Ой, прости, батюшка. Хочешь, я тебе лапти сплету?" - "Лапти?" - "Лапти, - она опять залилась смехом. - С полушубком закончу и начну лапти плести. Я у Федьки выучилась". - "У Федора? Караульщика?" - "У него, у старого. Так плести?" - "Зачем мне лапти?" - "Верно, незачем. На память", - Люба опять засмеялась. "Не знаю". Отец Офонасий и вправду не знал. Но Люба уже подскочила к нему с веревочкой, сняла мерку с ноги. "Дня через два будут готовы", - сказала, смеясь. "Весёлая ты девка, Любаша". - "Я всегда весёлая", - отвечала Люба со смехом. "А иголочку с ниточкой дашь мне, Люба?" - "Дам. А нашто тебе? Если зашить что, то я смогу". - "Нет, нет, я сам".
Люба дала отцу Офонасию иголку с ниткой. Хотя отец Офонасий сразу не ушел, а подсел к Глаше:"Ты, дочка, почему всегда в унынии? Уныние есть грех, помни. Или какая печаль у тебя на сердце? Может, я могу помочь?" Глаша улыбнулась. "Спасибо, батюшка. Не знаю, нрав у меня такой, наверное". - "А давно ли ты в церкви была?" - "Давно, батюшка. Работы много". - "Так я попрошу хозяина, чтобы он вас в церковь отпускал чаще. Но и так не забывай, уныние - грех. Гляди веселей. Вон, смотри на Любу и похохатывай иногда... А это ты обронила?" Отец Офонасий нагнулся и поднял из-под лавки кусок холста, понюхал его. "Да, я". - "Возьми. От печали и рассеянность развивается. Ну, прощайте пока. А где мне сальца спросить, чтобы сапоги смазать. У Марии? В поварне. Конечно". Отец Офонасий поднялся и пошёл из людской. Когда он закрыл дверь, за ней послышался раскатистый смех Любы.
продолжение следует