Продолжение истории отца Офонасия⁠⁠

Первая часть рассказа (к сожалению рассказы целиком в 1 пост не умещаются) прошла неплохо, набрала 19 плюсов и 6 минусов, 6 человек на меня подписались. К сожалению, в силу неопытности и для сохранения определенной интриги, рассказ я поделил не пополам, а теперь обнаружил что оставшаяся часть рассказа превышает допустимое количество символов на 6 тыс. Так что извините, этот рассказ поделен на 3 части, следующий рассказ будет поделен ровно на 2 и уместится на 2 поста. В силу своего невысокого рейтинга публиковаться чаще чем раз в сутки я не могу.

Так как первый блин не вышел комом, а 6 подписавшихся человек явно ждут продолжения, не могу вас более задерживать и выкладываю 2ю часть рассказа

Коготь оборотня часть 2

Вернувшись домой, отец Офонасий порадовался встрече с семьёй, по которой соскучился, и вникал в заботы домашние и церковные. Но в разговоре с дьяком Кузьмой был рассеян, а на вечерней службе чуть не допустил глупую оплошность. И только на следующий день, справляя утреннее богослужение, он смог сосредоточиться и по-настоящему проникнуться значением произносимых священных слов

Вот как раз после утренней службы его и огорошили почаевские. Вернулся Баженка из леса, но сам не свой. Говорит, леший обморочил и водил по лесу. Кое-как выбрался. Ну, выбрался, и слава Богу. Это первое, но не главное. Новый слух пошёл по деревне. Медведь-оборотень, косматый хозяин, Велесов посланник оказался сильнее христианского священника. И если Почайка покорится Велесовой воле, то оставит их оборотень. Нужно будет всего раз в год одну скотинку жертвовать Велесу, оставляя у леса. Вести эти мрачно рассказывал Глеб, избегая смотреть отцу Офонасию в глаза.

"И что же общество?" - спросил отец Офонасий. "Дык, боятся косолапого хозяина, батюшка". - "А ты, Глебушка?" - "Дык... я тоже боюсь. Но я за тебя, батюшка". - "Спаси Бог тебя, Глеб". Священник задумался. "Дык, что передать обществу, батюшка?" - "Погоди, Глеб. Мне поразмыслить требуется. Вон дьяк Кузьма в колокола звонить собрался, и я с ним. А ты пока посиди. На облака посмотри. Вон какое, на зайца похоже. А рядом, на твоего отца Пахома. Или на красоту полюбуйся окрестную. Гляди, лес так и полыхает". - "Чудной ты, батюшка", - только и сказал Глеб.

Когда отзвонили колокола, отец Офонасий вернулся к Глебу. "Ну, Глеб, я не спрашиваю, по бесполезности, от кого новый слух родился. А ты к обществу с новым вернёшься. Скажешь людям, что отец Офонасий опять будет в Почайке. И в этот раз точно защитит деревню. Причём, не только словом Божьим, но и делом, шерстью и когтем оборотня Велесова. И без всякой платы. Ты понял Глеб?" - "Понял. Дык.." - "Если понял, так всё и передай в точности. А я завтра у вас буду. Сегодня в Любачево дела улажу. Ступай". И не давая больше Глебу времени на вопросы и раздумья, отец Офонасий отправил Глеба перебивать новым слухом старый.

Отпустив Глеба, отец Офонасий отправился к старосте Ивану и имел с ним разговор. Поэтому староста отправил верхом нарочного в уезд. А вечером в Любачево появился губной целовальник Никодим с четырьмя сопровождающими, мужиками разного возраста, роста и

сложения, но крепкими на вид и надежными. “Какие новости, Никодим?” - “У нас хлеб дешевеет, да помер купец Стасий, да кошка моя окотилась. А на Москве, говорят, царь свою дочь Ксению за шведского королевича выдает. Такие новости. У вас-то что?” Собрались во дворе у старосты, куда пришли и сотник Кирилл, и новый десятник Кирьян. Если кто из любачевских проходил в это время мимо двора старосты, тот человек обязательно останавливался, привлеченный любопытной картиной. Никодим, его люди, староста, сотник, десятник стояли кругом, в середине которого лицедействовал отец Офонасий. Священник, согнув ноги в коленях, присев низко, изображая маленького человека, мельчил шагами, скрючивался, разгонялся, кувыркался, вскакивал, вздымая руки вверх, изображал зверя и рычал, потом крался, кого-то хватал и скручивал. И все это время что-то важное втолковывал мужикам, отчего те смущенно переглядывались. Похоже, если о чем-то мужики до "представления" отца Офонасия и не имели понятия, то теперь они этого стали побаиваться. Да и сам священник чего-то явно опасался. Ночью, прежде чем лечь спать, он долго и усердно молился перед ликом Спаса. Мы можем с полной уверенностью сказать, что отец Офонасий молитвой укреплял дух свой для предстоящей борьбы с оборотнем. Сон священника оказался тревожным.

На следующий день, отслужив утреннюю службу, собрав свой разъезжий мешок, расцеловав по очереди жену Наталью, сыновей Нестора и Семена и дочурку Настю, отец Офонасий, понукая жеребца Соловко, вновь затрясся в телеге по направлению деревни Почайки. За телегой, на веревке, бежала единственная коза семьи отца Офонасия. Проехав с версту, отец Офонасий повстречал ходоков из Калиновки, мужиков Власа и Трофима. Те поведали Калиновский слух. Якобы, явится скоро в Калиновку Велесов посланник, медведь, косматый хозяин, и будет великое разорение и убыток крестьянам, если они добровольно не подчинятся ему. И не надо, де, надеяться на защиту церкви, она, де, в Почайке, в лице священника Офонасия, обделалась, де. Так говорят... Проблеяла коза.

Отец Офонасий выслушал Калиновский слух спокойно, как наперед ожидаемую им весть. "Кто из вас, миряне, может отправиться со мной в Почайку оборотню противостоять?" - спросил он. Мужики оба замялись. "Ладно, - не стал давить на них отец Офонасий, - без вас обойдемся. Боязно? Или молотить зерно спешите? Слов много, а дел на вершок. Кто виноват? Ступайте. А своим передайте, отец Офонасий поехал в Почайку супротив оборотня стоять. Все будет хорошо. Или худо. Но оборотень у нас хозяйничать не будет. Так и скажите. Ступайте".

Батюшка тронул коня, телега заскрипела, и её колеса покатили по размытой дождями дороге, оставляя глубокие колеи. Коза опять проблеяла и подалась вслед. Мужики, Влас и Трофим, понуро посмотрели на удаляющуюся сутулую фигуру священника, перекинулись парой слов, пожали плечами, почесали в затылках, махнули каждый рукой и, развернувшись, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее зашагали в сторону Калиновки, возбуждённо обсуждая слова батюшки, и, при этом иногда одаривая его язвительным словцом, вроде, знаем и без попа, что воскресный день свят.

В это же время поп думал о мужиках так: "Ловки, кабы локти не цеплялись. Издали и так и сяк, а вблизи ни то, ни се. Да и то. Кого медведь драл, тот и пенька в лесу боится. Прости их, Господи. И прости меня, грешного, если их осудил".

В Почайке священника никто не встретил. Крестьяне молотили зерно, управлялись по хозяйству. Отец Офонасий подъехал к дому Пахома. К нему вышли сам Пахом, расстроенный и приужахнутый, и Глеб, сдержанный и угрюмый. Увидев козу у телеги, Пахом несколько приободрился. Но отец Офонасий, перехватив взгляд Пахома, тут же разочаровал его: "Коза для оборотня. Вернее, приманка. А ещё вернее, если все ладом пойдёт, она ему не достанется. Я хочу доказать. И то доказать, что и твой, Пахом, козёл не зря жизни лишился, а за общее дело". - "Дык, едак оно, - вяло согласился Пахом. - Дело общее. Козёл мой. Не воротишь козла. Вот незадача". - "Ну как, Глеб, сделал, что я просил?" - "Все в точности, батюшка, исполнил. Толкуют по деревне... Только..." - "Не верят?" -"Шибко сомневаются". - "Понятно. Ужас они видели и верят в него. Наша задача и есть исправить положение. Службу буду служить. Но сперва я хочу на Бажена взглянуть". - "Я проведу", - вызвался Глеб.

Бажен жил неподалёку от двора Пахома, в большой семье своего отца, пожилого мужика Никифора. Всю семью застали за работой на гумне. Баженка, парень лет семнадцати, ещё не женатый, невелик ростом, но и не мал, русоволосый, чистый лицом, проворный и ловкий в работе, на разговор с отцом Офонасием пошёл безрадостно. Нового ничего не сообщил: леший попутал, заплутал, ночь провёл в чаще, продрог и оголодал, с рассветом начал выбираться. Чтобы лешего обмануть, как и положено, вывернул рубаху наизнанку. Кое-как набрел на знакомое место. Все. Отец Офонасий, правда, и не надеялся узнать что-либо новое от Баженки. Он наблюдал самого парня. А когда отец Офонасий и Глеб возвращались, священник сказал: "Ой, о чем-то не договаривает Баженка. Есть у него что-то на уме... или на душе... И каким-то страхом от него пахнет". - "Разве у страха есть запах, батюшка?" - удивился Глеб. "Пахнет. Страх изнутри идёт, и у человека дух тяжёлый становится". - "На что же он похож этот запах, батюшка?" - "На что? Гм. У каждого свой, а у Баженки... Как есть болотный гнилой запах. Погоди". Отец Офонасий уставился взглядом на Глеба. "Что, батюшка?" - "Да ведь я такой запах уже чуял надысь от кого-то". - "От кого?" - "А вот и не припомню".

Наконец, отец Офонасий приступил к службе. Сначала он совершил все, как и в прошлый раз: молебен, крестный ход вокруг деревни. Крестьяне, в большинстве державшиеся поначалу в стороне, в завершение службы все же дружно вывалились к месту события, хотя больше походили на любопытствующих, чем участников. Вот в конце-то и произошло самое интригующее. Правда, и отец Офонасий несколько отстранился от действа, а главным лицом стал Глеб. Глеб, на том месте, где происходило преображение оборотня, развел большой костёр из заранее приготовленных хвороста и дров. Огонь взметнулся высоко, выше человеческих голов. Когда же костёр разгорелся особенно жарко, отец Офонасий извлек из своего рукава на белый свет тот самый клок черно-бурой шерсти и серенькую ниточку и передал Глебу, громко произнеся слова: "Пусть сгорит, как и память о самом оборотне развеется дымом, чтоб ни духу, ни слуху о нем больше не было". Глеб взял шерсть и ниточку, бережно донес до огня и со старанием определил их в пламя, чтобы, невзначай, не подхватил семена оборотневы ветер-шалун и не унес, не посеял у деревни страшными последствиями. Действо вызвало среди крестьян непонятный гул волнения. Но Глеб и отец Офонасий еще не закончили. Дождавшись, чтобы костёр прогорел, Глеб разгреб лопатой угли, а в середине пепелища вырыл яму, по колено в глубину. В эту яму он уложил, сломав пополам, принятый от отца Офонасия медвежий коготь. Коготь Глеб закопал, захоронил, притоптал, а сверху насыпали угли и пепел. Крестьяне напряженно молчали. Отец Офонасий, завершая весь этот странный обряд, прочитал охранительную молитву от нечистой силы.

Крестьяне не расходились. "Как же, святой отец, можно ли спать нам теперь спокойно?" - "Утро вечера мудренее", - отвечал отец Офонасий. "А вот в вечер-то оборотень рыкнет, как запоем утром? Чем мы умнее дедов наших? А они косматого за хозяина почитали", - выразил, наверное, не только своё мнение мужик Силантий, тощий, с впалой грудью и язвительным, едким взглядом. Отец Офонасий с интересом посмотрел на него: "А не ты ли, мил человек, будешь сродный брат Егора Кривого из Калиновки?" - "Дык, я, - неохотно ответил Силантий. - Чего?" Отец Офонасий принюхался в сторону Силантия. Это ещё больше не понравилось Силантию. "Чего вынюхиваешь?" - "Признавайся, кожи сегодня мял?" Силантий немного растерялся. "Ну, мял". - "Как ему не мять, - вступился мужик Никанор, отец Баженки, - когда он скорняк известный". - "Вот-вот, руки и пахнут на всю округу кожами, - посмеялся отец Офонасий. - Мни кожи, Силантий, а не молоти языком попусту. У вашего Егорки глаз шибко зоркий, одна беда, глядит не туда". Вокруг рассмеялись. Крестьяне не хотели расходиться, но отец Офонасий задал им вопрос, смутивший мужиков и баб. "Детей крестить у медведя будете? А покойников ему на съедение отдавать?"

Перед сумерками Глеб и отец Офонасий вывели в скотий загон приведённую отцом Офонасием козу. Кстати, её звали Белка. Сами же отец Офонасий и Глеб вышли вперёд к лесу и стали ждать, не таясь, осмелится ли теперь оборотень появиться в Почайке. "Боишься?" - спросил отец Офонасий Глеба. "Боюсь, отче". - "И я боюсь".

Оборотень вызов принял. Только сумерки стали опускаться на Почайку, на опушке леса, словно из-под земли, появился маленький человек в серой одежонке. Он быстро заходил, опустив к земле голову, влево-вправо, влево-вправо, влево-вправо. Суетливый, но тревожащий до дрожи вид его сразу напомнил прошлый случай. У отца Офонасия закололо под левой лопаткой, а тело затрясло от озноба. Священник посмотрел на Глеба. Глеб побледнел и оцепенел. Маленький же человек, не сбиваясь, продолжал своё дело. Вот он замер на месте, обратившись плоским, неестественно бледным лицом к загону, повёл носом, улавливая нужные ему запахи и вновь, как и в прошлый раз, навострился, выпрямился, сорвался с места и быстро-быстро замельчил, замельчил ногами в сторону козы в загоне, все ниже и ниже пригибаясь к земле. В этот раз он начал ещё не громко, все сильнее и сильнее, издавать рык. Как ни напуган был отец Офонасий, а страх рос вместе с приближением маленького человека, он в лихорадке восприятия все же отметил, что оборотень по ходу забирает немного вправо от пепелища с захороненных когтем, метя в густой бурьян. Отец Офонасий опять посмотрел на Глеба. Его состояние не изменилось, те же бледность и оцепенение, лишь глаза необычно расширились. А маленький человек уже нырнул в бурьян, кувыркнулся, и сразу же поднялся на задних лапах огромным медведем, который зарычал жутко и раскатисто и уставился горящими желтыми глазами на людей, то есть на отца Офонасия и Глеба. Страх пробрал отца Офонасия до самого низу и превратился в каменный комок внизу живота. Что-то похожее, очевидно, переживал и Глеб. Оборотень сделал шаг в сторону Глеба и отца Офонасия и напрягся для прыжка. Они затаили дыхание. Позади медведя из бурьяна вылетела толстая веревочная петля и накинулась на его шею. Два крепких человека, люди Никодима, вскочили на ноги и попробовали затянуть аркан. Медведь,  почувствовав затягиваемую петлю, резко развернулся назад, ударом лапы и когтей порвав толстую веревку, словно серенькую ниточку. Тянущие упали в траву, а когда медведь рыкнул на них страшно, и из пасти его вырвалось пламя, они, на карачках, шустро поползли прочь. Из бурьяна поднялся Никодим с палашом в руке, но с места не двигался. Тогда с другой стороны поднялись из травы староста Иван, сотник Кирилл, десятник Кирьян и двое из людей Никодима. Эти двое в очередь и очень ловко метнули по аркану. Обе петли достигли цели и стали затягиваться. Оборотень теперь крутнулся в другую сторону и также перерубил ударом одну из веревок. Однако на вторую силы удара не хватило. Веревка начала тянуть медведя вниз, затянувшись на шее. На это оборотень ответил неожиданным кувырком вперёд, вмиг оказавшись перед теми, кто управлялся с веревкой. Рыкнув, медведь нанес им два страшных удара, от которых они, отлетев, попадали на землю. Староста, сотник и десятник, выставив вперёд вилы, попятились назад. И тут раздался истошный крик Глеба, сорвавшегося вдруг с места и бросившегося к оборотню. Оборотень развернулся к Глебу и рыкнул странным звуком: "Оргх!" Медведь расчетливо подпустил к себе Глеба и махнул своей убийственной лапой. Но высокий рост подвел его, а Глеб в последний момент немного подсел, проскочил под лапы и ударил головой в пах оборотня. "Оух!" - выдохнул медведь, согнувшись. Тогда, кинувшись вперёд, его сбили с лап и навалились на него Никодим, его человек, староста Иван, сотник Кирилл, десятник Кирьян. "Вяжите его!" - рявкнул Никодим. Но это была ещё не победа.

Опрокинутый оборотень вдруг со страшной силой рванулся вверх и встал на задние лапы, разметав тех, кто боролся с ним, в разные стороны. И только Глеб оказался стоящим напротив оборотня в трёх шагах от него. Глеб, не придумывая ничего нового, согнувшись, весь подобравшись, вновь кинулся на оборотня. В этот раз медведь сумел зацепить Глеба по плечу, но Глеб все же прорвался и повторно боднул оборотня в пах. Удар в этот раз не вышел очень сильным, хотя медведь охнул, согнулся и замер от боли на мгновенье. Этого мгновения хватило Никодиму и его людям, чтобы опять накинуться на медведя, повалить и начать скручивать и опутывать верёвками злыдня. Тот попробовал сделать последнюю попытку высвободиться. Выпростав лапу, он уже собирался махнуть ею, как секирой, но Никодим рубанул по лапе палашом. "Ах! Мать вашу!" - раздался вопль. Тут на злодея навалились и староста Иван, и сотник Кирилл, и десятник Кирьян. Так оказался повержен оборотень любачевской округи, почаевский медведь, о котором ещё долго в данной местности будут слагать байки и легенды, одна другой страшнее и неправдивее, и передавать из поколения в поколение. Особо любимым у местных будет рассказ о мужике, который в самое время перед появлением оборотня сел в бурьян по нужде, а когда оборотень явился и рыкнул, мужик рванул по чистому полю со спущенными штанами. Человек расстается со своим прошлым, смеясь.

Пока все уселись прямо возле медведя, чтобы прийти в себя и отдышаться после схватки, Никодим, несмотря на усталость проявляя расторопность, кинулся в бурьян и буквально обшарил его и вытащил за шкирку на всеобщее обозрение маленького человека в серой одежонке с плоским и белым лицом. Рывком Никодим сорвал с лица человека берестяную маску. "Кто таков?" - грубо спросил губной целовальник. Маленький человек молчал. "Да это Силантий, сродный брат кривого Егора, - сказал подошедший отец Офонасий. - Так я и думал. От них одинаково болотным страхом пахнет. Сообщники. Давайте посмотрим, кто там в шкуре такой, что нечеловеческой силой обладает".

Не развязывая путы, разрезали стягивающую веревочку на медвежьей шкуре и в ней увидели крупного человека исполинского роста с могучими мышцами и свирепо вращающимися глазами. "Руку перевяжите, кровью изойду," - прохрипел он. Но ранеными оказались и двое из людей Никодима, и Глеб, которого "медведь" полоснул когтями в последнем броске. Быстро принесли тёплой воды, чистого холста, промыли раны и перевязали.

"И опять похвалю твою смекалку, отец Офонасий, - сказал Никодим, губной целовальник. - Если бы не твоя уверенность, что эту шкоду люди творят, а не нечистая, не знаю, выстояли бы мы в драке? Ведь как он, вор, бился, человеку не под силу". - "Эх, Никодим, ты ещё не видел, какими скачками он прыгать умеет на всех лапах. Истинно, что-то нечеловеческое. Да это и не всякому зверю так суметь. Глеб-то наш каков!" - "О! Глеб - молодец. Уж на что у меня Еремей не зелёный малец, храбр и ловок, в переделках бывал, Яшку Шустрого брал, а и тот на карачках от злодея пополз. А Глеб не сробел, в бой бросился. И все же, отец Офонасий, как тебе удалось раскусить их, змеев?" - "Неторопный осмотр места, Никодим, без наполненных страхом глаз. Вот то место, где один нырял в бурьян, в высокую траву, а второй уже лежал ожидаючи. Очень оно помято оказалось и в Калиновке, и здесь в Почайке. Понял я, что "медведь" этот подползает ловко и скрытно, опять же приминая траву, пока первый изгаляется перед нами у опушки, шныряет туда-сюда, семенит ногами, кувыркается. А потом находки. Шерсть, ниточка, коготь. Подумалось мне, шибко много следов оставляет оборотень, нечистая сила. Тогда и понял, как все ловко представляется, и без людей не обходится. Первый отвлекает, да жути понемногу нагоняет, потом падает в высокий бурьян и таится, а второй медведем выпрыгивает. Страшно. Что они говорят? Ради козлов да баранов?"

Никодим кашлянул, прочищая горло: "Ради барыша, говорят. Вернее, один говорит. Силантий. "Медведь"-то молчит. Хотели запугать округу и получать скотинку как отступное. Скотинку продавать, денежки делить". - "Невелик-то доход, - покачал головой отец Офонасий. - Жадность?" - "С каждой деревни по козлу, по барану и вместе выйдет кое-что". - "Кривого Егора когда думаешь схватить?" - "Завтра". - "Не убег бы". - "Я ему убегу. Тать должен сидеть в темнице! - веско закончил Никодим, а потом обратился к священнику. - А чего ты, святой отец, как бы и не успокоившись? Что покоя не даёт? Я же вижу". - "С Баженкой мне надо поговорить. Как взяли мы лиходеев этих, вся деревня сбежалась на них глянуть". - "Заметил. Пока мы с оборотнем этим барахтались, они за банями да овинами прятались, высматривали, чья возьмёт". - "Так. А потом поглазеть вышли. И Баженка среди них. Он на них, лиходеев, даже связанных со страхом смотрел. У них он в лесу был. Должен я его успокоить. Душа у него не на месте". - "Ну и иди, раз должен, - сказал Никодим, зевая, - а я свое сработал. Проверю еще, как их там закрыли, чтоб не сбежали ненароком, и на боковую".

Только спать долго Никодиму, губному целовальнику, пригревшемуся на печи, не пришлось. Скоро отец Офонасий растолкал его. "Вставай, Никодим". - "Какого лешего? - заворчал Никодим. - Что стряслось?" - "С Баженом я переговорил. Не попусту я беспокоился. Надо немедля кривого Егорку хватать". - "Ох, отец Офонасий, через твое беспокойство и мне покоя нет". Вдвоем они подняли людей Никодима: Еремея и Якима, Григория и Карпа. Оседлали коней, а отец Офонасий просто набросил на своего Соловку какую-то овчину, и направились в Калиновку. Ночь выдалась темная. Луна иногда проглядывала, но чаще ее закрывали тучи. К тому же начал накрапывать мелкий дождик. Он то прекращался, то припускал сильнее. К счастью, путь предстоял не далекий. От Почайки до Калиновки пролегло верст шесть-семь. Воздух вдыхался свежий, ядреный, с полей пахло увядшими травами и жнивьем.

"Ни зги не видно," - пожаловался мужик Еремей, когда в очередной раз туча закрыла луну. "Ничего, кони дорогу чуют, вывезут," - ответил мужик Яким. "Вот бы и людям так, - пожелал отец Офонасий, - и во тьме кромешной с пути не сбиваться. А то ведь даже в сумерках путаться начинают". - "Это ты, отец Офонасий, о почаевских, что готовы были к Велесу метнуться?" - "Про почаевских, калиновских и других. Ты вот, Никодим, можешь ответить, что есть наша вера?" - "Как что?!" Даже во тьме почувствовалось, что Никодим вскинулся от наивности вопроса священника. "Православие! Православные христиане мы. Ты что?" - "Батюшка не выспался, вот и мудрит", - сказал мужик Карп под общий смех. "Переутомился", - поддержал мужик Григорий. "Хорошо, - продолжал отец Офонасий без смущения, - а что она такое значит вера христианская и православная?" - "Во Христа верим, чего ещё", - сказал из темноты Карп. "Православная, значит, правильная", - сказал из темноты Григорий. "Отцов и дедов наших вера", - сказал из темноты Никодим. "Так точно и кривой Егор с Силантием говорят. Язычество - вера предков. Стоило шиш на мышь менять? В чем православная вера правильная-то?"

Вышла из-за тучи луна, и отец Офонасий различил раздражение на лице Никодима, который сказал: "Хватит томить, святой отец, Мы не попы, все равно не угадаем. Знаем, что наша вера, и все тут". - "Нечего и гадать, - ответил отец Офонасий. - Все мы знаем ответ, только на сердце он у нас не лежит, вот и забываем. Православие в любви и добре". - "А-а, знаем, конечно", - согласился Никодим и сразу смягчился. "Да, знаем", - сказал Карп. "Да, знаем", - сказал Григорий. "Знаем", - сказали Еремей и Яким. "Видишь, все знаем, - подытожил Никодим. - Чего же ты, отец Офонасий, распереживался?" - "Размышлял я. О крепости веры. Любой крестьянин и в церковь сходит и помолится на образа и свечку затеплит. Всем миром молебен об урожае закажут, а потом ещё языческое приплетут, вроде завязывания последнего снопа "на бородку" тому же Велесу. А как, например, скот оберегают. Сам видел, что в богоявление делают. Начинают с того, что берет человек с божницы икону, зажигает перед ней свечу. Другой раскуривает кадильницу, третьему достается топор в руки, а хозяин надевает шубу шерстью наружу. Кого он изображает? Хозяина косматого, слугу Велеса. Затем хозяин берет миску с богоявленской водой и соломенное кропило. Идут все на скотный двор. Впереди сын хозяина согнувшись, и чтобы топор касался земли. Жена или дочь, или сноха следом несёт икону воскресения Христова. За ней идут с кадильницей, а в опоследок хозяин с миской воды. Идут молча. Остановятся посреди двора. А здесь уже приготовлен корм для скота. Тут тебе и хлеб разломанный на куски и ржаные лепешки, и зерно и не молоченые снопы, хоть овса, хоть ржи или ещё чего. И вот хозяйка выпускает из хлевов скотину. Скотина находит еду и набрасывается на неё. А крестьяне в это время идут вокруг скотины с иконой, а хозяин окропляет скотину святой водой. Так обойдут три раза, а потом топор крестом перебрасывают через скот. После в избу возвращаются. Вот такая мешанина. Каково?" - "Оно приятно послушать, когда вот так вот в ночи едешь. Хотя я думал, ты что-то особое расскажешь, - разочарованно произнёс Никодим. - Обычное дело". - "Так, - поддержал Еремей. - И дедов поминаем, и навьям в банях обряды творим. А как? Хотя и знаем, что церковью возбраняется". - "А отчего возбраняется? - зацепился отец Офонасий. - Но! Пошёл Соловко". Соловко, притомившись, стал отставать от более выносливых коней Никодима и его людей. "Попридержите коней, - попросил отец Офонасий. - Почему возбраняет церковь? Потому что не только именем Христовым делается, но и поганых бесов. А те, вон, жертву требуют. Козла, барана, а то и человека. Ладно, с Баженом обошлось. А если б по-другому? А потом забываем, что Христос это любовь и добро". - "Ну, мы больше не забудем, - почти серьёзно сказал Никодим. - Только и ты пойми крестьянскую душу. Они своё добро, а значит, жизнь оберегают". - "Понимаю. Голодное брюхо и не туда заведет". - "А с другого боку, как ты бесов обойдешь? Самого леший не крутил? Домовой не пугал тебя?" - "Не без этого, как же? - удивился отец Офонасий. - Приходилось, конечно. Силой Христовой и оборонялся". - "Сейчас она нам пригодится. Приехали, однако.

продолжение будет завтра. спасибо за проявленное терпение