Блины, молоко и разобранная крыша⁠⁠

Было мне тогда лет девять. Каждое утро в деревне начиналось с бабкиных блинов. В то утро, блины мне не очень хотелось. Съел половину одного блина и больше не стал. Бабка наворчала на меня, что мало ем, завернула блины в газету и сказала отнести соседке, бабе Дусе. «Заодно и проведаешь, может молока ей снести, а то давно её не видать».

Бабку Дусю знали все. Старая была. Ходить ей было тяжело, но любила она выйти из дверей хаты, посидеть на лавочке у крыльца. Жила она от нас через два дома. Один пустовал, другой сгорел лет 15 назад, да так и стоял чёрным остовом. Хата бабки Дуси стояла сразу за сгоревшим домом. Её дом был последним на нашей улице. Дуся была тихая бабка. Не помню, чтобы детьми мы её боялись, но при виде её все наши детские шалости как-то сами собой прекращались. Мы здоровались, она здоровалась в ответ, и пока не отдалялись на «безопасное» расстояние — старались говорить потише. Отчего так — уже и не объяснить. Вроде бабка, как бабка, а как будто даже птицы рядом с ней тише пели.

В общем, взял я газету с блинами и пошёл в конец улицы. На дворе было солнечно и тепло, по газете моей расползалось жирное пятно масла, которым моя бабка смазывала каждый блин. Впереди меня ждал долгий летний день. «Вот только отдам эти блины бабке Дусе — и на речку!» — чем не план на день.

Дом бабки Дуси зарос травой. Никто к ней не приезжал помогать по хозяйству. Да и хозяйства у неё никакого не было. Разве что соседи иной раз заглянут проведать: кто молока занесёт, кто творогу, кто хлеба. Я прошёл мимо лавочки к двери. Постучал. Тихо. Постучал ещё раз. Тоже самое. «Может положу блины на лавку, сама выйдет заберёт. А своей бабке скажу, что отдал блины Дусе… нет, а если кто мимо будет идти и увидит мои блины? А про молоко, что я отвечу своей бабке». Делать нечего. Я надавил на старый металлический язычок над дужкой дверной ручки… подгнившая дверь подалась. Я много раз бывал у бабы Дуси, сейчас за дверью будет темно и воздух будет густой и кислый. Так оно и оказалось.

— Баба Дуся, — крикнул, как мне казалось, я. Хотя едва ли мой голос был громче шёпота. Просто в доме стояла такая тишина, как будто и не было за дверью никакого солнечного летнего утра со всеми этими жизнерадостными звуками. — Баба Дуся, это я! — в детстве «это я!» казалось исчерпывающим. Я прошёл из «кислого» предбанника в кухню. Постоял прислушиваясь. Если бы где-то там заскрипели пружины кровати, и послышались шаркающие шаги, — мне бы сразу полегчало. Но в доме по прежнему стояла тишина. Я, как будто нечаянно, задел табуретку у стола (чтобы хоть как-то прорвать эту пелену безмолвия). Громкий звук табуретки придал сил. Я повторил громче: «Баба, Дуся, это я, вот блинов принёс! Вам молока надо?».

«Ну, ответь ты «Нет, ступай», как обычно и я пойду, уже!» — злился я. Мне не хотелось идти к ней в спальню. «А вдруг померла? Выходит я тут с покойником в доме стою разговариваю?» — от этой мысли пробежали мурашки от самого низа спины до макушки. «Сдались моей бабке эти блины, надо было съесть их все утром» — корил я себя. Но отступить было нельзя. Бабка моя потом заругает, что из меня гонец «як с гауна палка». И я пошёл в спальню.

Медленно открыл дверь и прошёл в небольшую светлую комнату. Бабка Дуся лежала на своей кровати. В комнате сильно воняло. «Точно померла» — подумал я. — Баба Дуся, — на всякий случай прошептал я не столько для того, чтобы она ответила, сколько для собственной храбрости. Без реакции. На автопилоте я сделал шаг вперёд, ещё шаг. Пока не поравнялся с её головой. Наши глаза встретились. «Жива!» — подумал я. А потом увидел её ноги. Сгнившие до колен ноги.

Меня парализовало. Я стоял и смотрел на ноги, трупный запах душил меня.

— Внучек, крышу надо разобрать, — не понимая смысла фразы я снова перевёл взгляд на её лицо. Кожа на морщинистом от складок лице была неприятного цвета, слева был тёмный отёк, и только из глазниц, как будто отражение дня в двух глубоких колодцах, на меня смотрели глаза. Живые глаза.

— Баба Дуся, я… блинов тут… вот… — начал было я.

— Внучек, просила мужиков крышу разобрать как помирать буду, да видать позабыли они, ты уж напомни им поди, пора мне, а ходу нет, — ровным голосом парировала она мои блины (а шевелились ли губы?).

— А… молока…, — хватался я за реальность.

— Нет, ступай, — сказала она. И я побежал.

Дома рассказал всё своей бабке. Та, как ни странно, поняла меня с полуслова и кинулась бегом из дому.

Помню мужики потом с лестницей бежали к крайнему дому, помню крышу ломали в доме бабы Дуси. Помню как через день гроб у её хаты на скамейке стоял. А шевелились ли губы — не помню.

Дом тот так и стоит с проломленной крышей.

--

Пересказ реальной истории из детства (со слов солдата, с которым я лежал в больнице в 2003 г.) Ни как его звали, ни других подробностей уже не вспомнить.