Жду новый пост

Серия «Сергей Сурин. "Жизнь как роман"»

Мы уже говорили о том, что пушкинская эпоха – это кульминация русской истории. В том числе и потому, что она, будучи с одной стороны, апофеозом романтизма, с другой – зарождением реализма в литературе, давала предпосылку, базу и предоставляла взлетную полосу для появления удивительных, захватывающих жизненных романов.

Было просто модно жить ярко, играючи и при этом благородно. Возможно, такое сочетание случается только один раз в существование Вселенной.

Давайте на ход ноги рассмотрим три параметра пушкинской эпохи – те, что в значительной мере отличают нас от наших поразительных предков (таких параметров, конечно же, гораздо больше, чем три).

1. Танец

Танцы тогда требовали натренированной памяти, умения владеть своим телом, координации движений и не только движений – координации существования. Вы должны были знать наизусть не менее пяти танцев, а каждый танец – это большое число четко установленных движений, которые нельзя нарушать или путать. При этом во время танца тело должно было существовать не только красиво, но и автономно, само по себе, поскольку полагалось, на фоне многочисленных точных движений, вести непринужденный и приятный разговор на двух языках. Для каждого танца были строго установлены темы для разговоров, а значит, определены настроение и интонации. Так что представьте – каковы должны быть уровень вашей физической натренированности и качество работы головного мозга, чтобы, исполняя точно в такт музыке сложные движения (а темп некоторых танцев был достаточно высок), улыбаясь, с прямой спиной, говорить на заданную тему и не наступать при этом на ногу партнеру (партнерше). Теперь сравните это с тем, как сегодня мы танцуем и общаемся на наших корпоративах и банкетах…

Да, в 20-ые годы XIX века отдельные прогрессивные лица стали демонстративно отказываться на балу от танцев, выражая этим очевидный социальный протест – но чтобы отказаться от чего-либо, надо уметь это делать. Нельзя отказаться от того, чем вы не владеете.

Во дни веселий и желаний

Я был от балов без ума:

Верней нет места для признаний

И для вручения письма.

/А.С.Пушкин/

2. Разговор

Разговор в пушкинскую эпоху был средством массовой информации. Газеты до 30-ых годов XIX века выходили не каждый день, и в Петербурге дворяне, чтобы узнать новости, съезжались на Адмиралтейский бульвар, тогда он был широким и преимущественно пешеходным. Таким образом, Адмиралтейский бульвар, где обо всем можно было узнать быстрее и лучше, исполнял роль соцсетей или телеграм-каналов пушкинской эпохи. Люди вообще общались между собой – вживую – на порядок больше, чем в наши дни. А ведь общение, кроме того, что приятно, еще и развивает речь – то, чем в немалой степени характеризуется homo sapiens. В конце концов, умение точно говорить, оперативно и ясно выражать свои мысли (а значит – быть homo sapiens) – достигается упражнением, как говорил Виктор Викторович Мышлаевский.

"Разговор требует тех же качеств, как и хорошая книга… Автор берет лист бумаги и старается наполнить его как можно лучше… вот и разговаривающие желают как можно лучше наполнить промежуток времени тем же самым издельем…"

/Евгений Боратынский/

3. Поездки

В проекте "Один день Александра Сергеевича" мы уже говорили о баснословных расстояниях, которые преодолевали русские литераторы. Но поездки совершали, безусловно, не только поэты – дальняя дорога была для всех.

Максимальная скорость перемещения по стране равнялась где-то 15-ти километрам в час, так двигались хорошие кареты и дилижансы. Ну а в среднем отправившиеся в дорогу ехали со скоростью хорошей телеги в режиме спокойной рыси: "плетется рысью как-нибудь" - именно об этом.

Этой самой неторопливой рысью Александр Сергеевич Грибоедов, к примеру, преодолел расстояние между Петербургом и Тифлисом (2675 километров) – 13 (тринадцать) раз! Вы никогда не задумывались над тем – что делали тогда люди, проезжая сотни и тысячи километров со скоростью 10 километров в час? (напомню, смартфонов не было; читать, а люди тогда много читали, было неудобно: трясло…)

Люди думали в дороге. Размышляли. Наблюдали природу. Наедине с собой. Разгоняли нейроны головного мозга.

Как тут не сравнить век нынешний и век минувший?

Выхожу один я на дорогу;

Сквозь туман кремнистый путь блестит;

Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,

И звезда с звездою говорит.

/М.Ю.Лермонтов/Жизнь как роман

Но вернемся к нашей теме.

Мы говорили о том, что человек проживает свою жизнь как произведение, где он является главным героем. Жизненный роман разворачивается в реальном времени и обладает двумя главными свойствами: непредсказуемости (мы можем листать нашу книгу жизни только назад) и необратимостью (нельзя переписать непонравившуюся страницу).

Значит все мы, если присмотреться, не только читатели, читающие чужие романы с захватывающими сюжетами, но и писатели.

Создаем книги своих жизней. С одной стороны, это получается само собой. С другой, жизнь прожить — не поле перейти.

Мы пролистали 10 ярких неординарных судеб удивительных людей XVIII и XIX веков – пролистали бережно, но бегло – пытаясь вместить судьбу в ограниченное пространство небольшой статьи.

Но человек гораздо больше своей биографии, краткой или расширенной, своего резюме, даже отлично составленного, больше выборки основных моментов и изюминок судьбы. Жизнь человека не свернуть в краткую удобную формулу как мы это делаем в алгебре, сворачивая выражение по формуле сокращенного умножения.

И знаете почему?

Потому что жизнь – это роман. До новых встреч.

Источник "Ревизор"

Публикация с разрешения автора

Часть 11

Федор Иванович Толстой ничего особенного в жизни не делал. Просто жил. Жил для жизни. Жаль, что наши мастера кино не сняли о нем фильм, хотя многие бы сказали, что "сочинять небылицы все горазды". Но жизнь интереснее придуманных романов.

Поскольку это был самый витальный человек пушкинской эпохи, а возможно и в целом – русской истории, то невозможно о его жизни говорить кратко – это было бы надругательством над красивейшим, литературным стилем бытия и неиссякаемой энергией. Жизнь его с самого рождения стала романом, из которого ни слово, ни день – не выкинешь. Рука не поднимается написать краткое содержание такого романа, поэтому просто прочитаем из него несколько страниц – выборочно, рассеянно…

Когда паруса Крузенштерна шумят над моей головой

Через 170 лет после кругосветного путешествия Ивана Федоровича Крузенштерна Александр Городницкий напишет:

«И тесны домашние стены,

И душен домашний покой,

Когда паруса "Крузенштерна"

Шумят над моей головой».

Федору Толстому были тесны стены любого помещения, где бы он ни находился. И он всегда пытался их раздвинуть – причем, часто – весьма успешно.

Но обратимся к плаванию. Идти под парусом в опасном своевольном океане – это конечно романтично, но путешествие длится многие месяцы, и даже романтика, повторяющаяся изо дня в день, надоедает и начинает вызывать раздражение…

Английские моряки в морских путешествиях, для борьбы со скукой и однообразием дальнего плавания, – особенно в дни полного штиля, когда как тряпки паруса, – разыгрывали спектакли, не боясь даже замахиваться на Шекспира. И если уж замахивались, то ставили, в первую очередь, «Гамлета». При этом никого не волновала высокая философская глубина шекспировского полотна и изысканные метафоры в репликах персонажей, – для уставших моряков это был просто популярный триллер с хорошей детективной интригой, веселыми шутками и фехтовальными поединками. Такую пьесу приятно было разыгрывать.

Но на флагмане «Надежда» драмы елизаветинской эпохи не ставили, потому что там был Федор Толстой. Оставим за скобками то, каким образом он умудрился попасть на борт и отправиться в плавание – просто умудрился. И незамедлительно превратил корабельную палубу в театральную сцену (собственно, любое место, где он оказывался – превращалось в театральные подмостки), на которой ставил свои собственные, спонтанно рождавшиеся пьесы. Он был действующим Шекспиром экспедиции, гвардии Шекспиром кругосветных сил. Пока его не высадили – либо на Алеутских островах, либо на Камчатке.

Оперативно поссорившись практически со всеми офицерами и штатскими на корабле, Федор стал искать себе внешнего друга и вскоре нашел, купив на портовом бразильском рынке обезьяну – скорее всего, это была самка орангутанга. Теперь с развлечением у моряков не было проблем: Толстой устраивал с обезьяной такие перформансы на палубе, что матросы от смеха падали с матч в океан, чем ощутимо затрудняли продвижение парусного судна в требуемом направлении. Это, естественно, не нравилось Крузенштерну, и Толстой получил очередной выговор от очередного начальника. Прошлому начальнику, полковнику Преображенского полка, Федор плюнул в лицо, так как, отчитывая Толстого за неявку, тот перешел некоторую грань в выражениях, – это стало причиной первой дуэли Американца.

Но Крузенштерн плевка избежал – всё-таки Толстой учился с ним в одном заведении, Морском корпусе. Кругосветной гвардии Шекспир решил отомстить по-другому: провел своего хвостатого друга в капитанскую каюту и показал – как это классно, когда проливаешь чернила на бумагу. После того, как Федор на пять минут оставил обезьяну одну у капитана, большая часть бумаг из архива Крузенштерна оказалась уничтожена чернилами.

В другой раз Толстой напоил корабельного священника по имени Гедеон, и пока тот спал мертвецким сном, припечатал его бороду к палубе государственной печатью (взятой по-тихому из каюты капитана), а потом – когда батюшка проснулся, приказал лежать, пока не сбреют бороду, поскольку тронуть казенную печать – это государственное преступление. Бедный, перепугавшийся до смерти священник, хоть и страдал от похмелья, но не двигался, пока не лишился бороды.

Всё это надо было придумать и разыграть, – Федор Толстой был и драматургом, и режиссером, и исполнителем в одном лице.

Праздник жизни под управлением Толстого-Американца

Апофеозом проявления неиссякаемой жизненной силы стала масштабная оргия, организованная Толстым во время стоянки на Маркизских островах – это один из самых труднодоступных районов нашей планеты. Если вы когда-нибудь задумаете хорошо уединиться, мало ли – всё окончательно надоест, – вам сюда: до Новой Зеландии оттуда 5675 километров (как от Москвы до Улан-Удэ); до Гватемалы 6079 километров (как от Москвы до Читы); до Перу – 7011 километров (как от Москвы до южной провинции Китая Хайнань, где находится одна из самых высоких статуй в мире – статуя бодхисаттвы Гуаньинь). Но Крузенштерн до этих островов добрался на парусниках. Сюда, кстати, надо было сразу же ссылать Наполеона.

Федора Ивановича природа островов сильно не поразила, а вот местный вождь очень понравился – ну как Петруха Сухову. Вместе с вождем и орангутангом они заперлись в каюте и в течение суток упорно пили ром за жизнь, за дружбу и улучшение взаимопонимания. Только представьте себе: потомственный аристократ Федор Толстой, двоюродный дядя автора «Анны Карениной», вместе с вождем туземцев (вообще говоря, маркизские туземцы были людоедами, но это Толстого не останавливало – у всех нас какие-то недостатки и особенности) и симпатичной самкой орангутанга пьют ром, беседуют на непонятном друг другу языке, поют веселые песни, рассказывают анекдоты и перебирают планы на будущее. По итогам встречи вождь прислал на корабль около сотни лучших полинезийских женщин, и капитан корабля не посмел запретить массового гуляния экипажа во имя жизни и любви. Будучи прагматичным человеком, Иван Федорович Крузенштерн знал, что становиться на пути стада бегущих бизонов смерти подобно, лучше посторониться.

А на палубе было весело.

На корме стоял голый Федор Толстой, а местный островной художник рисовал на его теле яркие татуировки – красно-синюю птицу на груди, и змей на руках. Если Грибоедова в Петербурге приглашали читать под кофе и сигареты – «Горе от ума», а Пушкина в Москве – «Полтаву», то Толстого-Американца будут звать в лучшие дома России, чтобы после обеда он показывал любопытным, но краснеющим дамам свою нательную живопись. И Федор Иванович с гордостью разоблачался по пояс, чтобы отобедавшие увидели его восхитительные татуировки, а потом шел с мужчинами в соседнюю комнату, где разоблачался и далее для демонстрации нательной живописи в полном объеме. Наверное, это первый российский дворянин, а может и вообще – первый россиянин, добровольно отдавший свое тело на роспись. Сегодня он был бы в тренде.

Кстати, те, кто в наши дни делают на своем теле татуировки, должны знать происхождение этого ритуала. Praemonitus, praemunitus (латынь: предупреждён – вооружен). Татуировки у нас оттуда – с Маркизовых островов, где жило веселое племя каннибалов.

К вечеру веселье на корабле попритихло. Крузенштерн собрал команду на профсоюзное собрание и долго объяснял, что необходимо относиться к местному населению как к братьям и сестрам – уважать их достоинство, ни в коем случае не выказывая европейского превосходства. Упомянув далее о печальной судьбе Магеллана и Кука, которые отнеслись к аборигенам высокомерно, Иван Федорович закончил проповедь.

Согласившись с выводами и рекомендациями капитана, матросы и офицеры вышли на палубу в высокогуманном настроении и стали свидетелями картины, чарующей воображение.

Федор Толстой только что придумал новую забаву: он кидал в океан палку и кричал: «Апорт!» – после чего его лучший друг, местный вождь (а по-нашему – царь), стремглав бросался за ней в морскую пучину, ловил зубами и приносил Толстому на четвереньках. Только что хвостом не вилял, за неимением оного…

Вождь алеутов

По прошествии календарного года, Федор Иванович (Толстой) так достал Ивана Федоровича (Крузенштерна), что его (по одной из версий) высадили на алеутских островах близ Аляски (по менее романтичной версии, гвардии Шекспира высадили на Камчатке). У Крузенштерна во время плавания было две главные головные боли – это Николай Резанов и Федор Толстой. Третью, с изрядным отставанием от первых двух, составлял океан с двадцатиметровыми волнами.

Почему Грибоедов в монологе Репетилова пишет «в Камчатку сослан был, вернулся алеутом» (а речь в этом отрывке идет именно о нем, о Толстом-Американце, который, таким образом, навечно поселился в бессмертном тексте Грибоедова)? Да потому, что следующие два года Толстой, провел (согласно романтической версии) среди аборигенов на острове Ситку. По рассказам Толстого, его всё время хотели сделать вождем племени, – а он, из вежливости, всё время отказывался. Можно себе представить, сколько представлений дал на той земле наш гвардии Шекспир. За два года ежедневного спонтанного театра племя настолько устало, что с большим удовольствием, по словам Федора, вынесло его на руках на Большую землю. Хотя возможно, что Толстого подобрал проходящий мимо корабль и довез до Петропавловска. Есть, впрочем, и довольно скучная версия, что Толстой вообще нигде, кроме Петропавловска не был, а жизнь на экзотическом острове просто выдумал, правда – талантливо и красочно. Но граница между красивой легендой и сухим фактом всегда очень зыбкая, о ней и писал наш национальный гений: «Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман».

Долгая дорога домой: пешком 7 тысяч километров

В Санкт-Петербург Толстой-Американец, как его стали называть после того, как он побывал в этой самой Америке, вернулся через всю страну с востока на запад. Это сейчас для нас звучит нереально – ведь в основном он шел пешком, где-то автостопом на телегах, да зимою, бывало, на санях. Но тогда люди не боялись преодолевать огромные расстояния, просто потому, что не знали ни самолетов, ни поездов, ни автомобилей. Пройти тысячу километров – не казалось раньше чем-то нереальным, как кажется нам сегодня. В самом деле: при скорости в 5-6 километров в час можно в день проходить около 50 километров, это по силам многим из нас. Пушкин с Дельвигом играючи ходили из центра Петербурга пешком до Царского Села, а это более 30 километров. Дельвиг при этом высокой спортивной подготовкой не отличался, просто люди тогда в принципе много ходили. Далее, если проходить 40-50 км в день, то за месяц-полтора вполне можно преодолеть 1000 километров, отдыхая пару раз в неделю. Следовательно, расстояние от Петербурга до Охотска (это чуть более шести с половиной тысяч километров) вы преодолеете за 8-9 месяцев, если будете упорны.

Фельдъегерь с важными государственными пакетами проезжал от Петербурга до Охотска примерно за два месяца.

Толстой-Американец и Грибоедов

Итак, Толстой-Американец навечно прописался в комедии Грибоедова, в монологе Репетилова:

Но голова у нас, какой в России нету,

Не надо называть, узнаешь по портрету:

Ночной разбойник, дуэлист,

В Камчатку сослан был, вернулся алеутом,

И крепко на руку нечист;

Да умный человек не может быть не плутом.

Когда ж об честности высокой говорит,

Каким-то демоном внушаем:

Глаза в крови, лицо горит,

Сам плачет, и мы все рыдаем.

Под фразой «на руку нечист» Грибоедов имел в виду карточное шулерство Толстого – это был основной его доход, он с этого жил и не скрывал, что мухлюет, играя. Открытое шулерство тогда не считалось смертным грехом или страшным преступлением против чести: если ты не замечаешь, что тебя надувают – значит, ты достоин быть обманутым. Это игра. Fair play введут значительно позже. Да и сегодня, с введенной fair play, к симуляции футболистов мы, похоже, уже привыкли.

Но выражение «на руку нечист» имело другое, более популярное разговорное значение – брать взятки.

Однажды Толстой, встретившись с Грибоедовым (возможно, подкараулил его – так же, как тот в свое время подкараулил у Гостиного двора балерину Истомину), – взял Александра Сергеевича за грудки, а он обладал внушительной физической силой, и призвал к ответу.

- Я же про карты, – оправдывался задыхавшийся Грибоедов.

- Так бы и написал! – успокоился Американец и отпустил с миром автора бессмертной комедии.

В начале 30-ых годов во время первого московского исполнения комедии на сцене, уже после гибели автора, Толстой пришел на спектакль и во время монолога Репетилова встал со своего места в партере, остановил резким жестом актеров и обратился к аудитории:

«Внимание! Взяток, ей-богу, отроду не брал, поскольку не служил! Речь идет просто об игре в карты. Грибоедов сам мне это подтвердил!».

После чего, дав отмашку Репетилову на продолжение монолога, Федор Иванович сел на место, вполне удовлетворенный. Такой вот интерактивный перформанс, второй в истории после исторического выхода на сцену гамбургского драматического театра гусара Каверина.

Толстой-Американец и Пушкин

Толстой был профессиональным стрелком, видимо, лучшим в дуэльной российской истории. Вызовы на дуэли принимал с удовольствием – как приглашение на вкусные обеды, и сам вызывал – с тем же аппетитом. Пушкин мог гораздо раньше поставить книгу своей жизни на полку – ведь между ними намечалась смертельная дуэль.

Как-то раз Толстой, узнав, что поэт, вызванный в полицейский участок, пробыл там до вечера, объявил во всеуслышание – что его там высекли. Что еще может делать приличный человек так долго в полиции?

Сплетни разлетаются по свету быстрее телеграфа и электронной почты, оскорбленный Пушкин поначалу отвечает литературным выстрелом среднего качества:

В жизни мрачной и презренной Был он долго погружен.

Долго все концы вселенной Осквернял развратом он,

Но, исправясь понемногу, Он загладил свой позор

И теперь он, слава Богу, Только что картежный вор.

Толстой в долгу не остается и стреляет в ответ – такой же рифмованной и далеко не блестящей эпиграммой. Но оскорбить молодого поэта он опять сумел, назвав его Чушкиным, а, обратив внимание в конце эпиграммы, что у поэта есть щеки, намекнул на дуэль.

И Пушкин стал всерьез готовиться к поединку. Зная, что Американец не промахивался, поэт ежедневно по утрам стреляет в кишиневской ссылке в гостиничную стену (автору «Руслана и Людмилы», видимо, это, в виде исключения, было дозволено), а в Михайловском постоянно ходит с тяжелой железной тростью, чтобы рука при стрельбе была твердой. Впрочем, вряд ли всё это помогло бы нашему национальному гению, и русская культура могла остаться без последних глав «Онегина», Болдинской осени и Каменноостровского цикла…

Но дуэль не состоялась: когда Пушкина привезли в сентябре 1826 года на встречу с новым императором в Москву, во-первых, Толстому надо было срочно куда-то ехать, а во-вторых, и это главное, в городе был Соболевский, который всех мирил. Если бы в январе 1837 года Соболевский был в России, Пушкин наверняка остался бы в живых, и русская культура получила бы еще много ценных текстов.

Но Соболевский тогда жил в Париже…

В итоге Пушкин и Толстой-Американец, при посредничестве Сергея Соболевского, осенью 1826 года не только помирились, но и сдружились. И чуть позже Толстой познакомил Пушкина со своими старинными знакомыми…

Когда Толстого еще до Отечественной войны разжаловали в рядовые (возможно, после того, как он опять столкнулся в Преображенском полку с тем самым полковником, которого терпеть не мог и которому каждый раз при встрече плевал в лицо), посадили на три месяца в тюрьму Выборгской крепости, а потом сослали в Калужскую губернию, где у его сестры Веры было поместье (другой сестрой Американца была Мария, в замужестве Лопухина, и вы помните ее восхитительный портрет кисти Боровиковского). Ссылка вряд ли была тягостной – до сибирских руд далеко, а совсем рядом – неплохие соседи, Гончаровы. Супруги, Николай Афанасьевич и Наталья Ивановна, как раз ждали пятого ребенка.

Когда Толстой-Американец познакомил Пушкина с Гончаровыми, их пятый ребенок, девочка Наташа, была уже красавицей на выданье. Александр Сергеевич был так признателен Федору Ивановичу за знакомство, что выбрал его в сваты, так что на свадьбе Александра и Наташи 49-летний Толстой пил от души.

Трудно сказать – сделал ли он знакомством с Гончаровыми Пушкину благо или, наоборот, произвел свой выстрел…

Вообще у Толстого был зуб на Пушкина, точнее – на одно конкретное его произведение: как-то в конце 1828 года Федор Иванович был на обеде у отставного полковника Сергея Дмитриевича Киселева (это муж Елизаветы Ушаковой), где Пушкин впервые публично читал «Полтаву». Но перед тем, как послушать популярного поэта, господа вкусно отобедали, причем изысканный обед сопровождался активным употреблением вин, ликеров и крепких напитков. И в середине третьей песни «Полтавы», на фразе «и грянул бой», сидевшего рядом с Толстым офицера, неосторожно смешавшего все напитки, стошнило прямо на рукав Федора Ивановича.

С тех пор Толстой-Американец «Полтаву» терпеть не мог.

Расплата

Толстой был самым известным бретером пушкинской эпохи. Из этого следует, что он мог быть как радушным, дружелюбным и гостеприимным, так и взрывным, жестким, жестоким и беспощадным – Федор Гагарин и Петр Каверин такими не были (и в лицо они никому не плевали).Он очень метко стрелял – во время задушевных попоек, бывало, просил свою жену, развеселую красивую цыганку, Авдотью Тугаеву, встать с яблоком на голове куда-нибудь подальше, и, как Вильгельм Телль, сбивал яблоко метким выстрелом – конечно, не из лука – из пистолета.

На дуэлях Американец убил одиннадцать человек – возможно, это рекорд эпохи. И поскольку жизнь его с самого рождения стала романом, а точнее – захватывающей приключенческой трагикомедией, то судьба, конечно же, не оставила без внимания разудалую легкость, с которой Федор Иванович отправлял на тот свет своих оппонентов.

Три портрета Федора Толстого-Американца в три периода его жизни

У Толстого было двенадцать детей (у Толстых вообще было принято обрастать обильным потомством). Когда умер первый ребенок – Толстой открыл блокнотик, в который он заносил фамилии убитых им на дуэлях, и против первого убитого написал слово «квит». Умер второй ребенок – и следующий «квит» расположился теперь уже напротив второго убитого. Дети продолжали умирать – ни лекарства, ни молитвы, ни колдовство не помогали.

После каждой смерти ребенка Толстой открывал блокнотик и делал свою странную пометку. Как вы уже догадались, всего у Толстого умерло одиннадцать детей – точно в соответствии со списком убитых им на дуэлях.

Пережила Американца только двенадцатая дочь Прасковья, которая, в память об обезьяне своего отца – помните самку орангутанга во время кругосветного путешествия? - постоянно держала в доме небольшую обезьянку.

Источник "Ревизор"

Публикация с разрешения автора

Часть 10

В этот раз мы возвращаемся к пушкинской эпохе, в самый ее эпицентр. Мы уже говорили – иначе и быть не могло – о Петре Каверине: ведь именно его Пушкин усаживает за стол с виртуальным Евгением Онегиным. А до этого он присутствовал на четверной дуэли в ноябре 1817 года, после чего – помните? – три дня отсидел в тюрьме, а затем, установив мировой рекорд по употреблению шампанского, прописался на страницах эпоса Льва Николаевича Толстого. Очень плотный жизненный график…

И это не единственный текст, в который пригласили нашего героя (возможно, Каверин – рекордсмен по востребованности в романах: его арендуют Пушкин, Лермонтов и Толстой). В начале второй части "Героя нашего времени" происходит такой диалог между Грушницким и Печориным:

- Ты, говорят, эти дни ужасно волочился за моей княжной? - сказал он довольно небрежно и не глядя на меня.

- Где нам, дуракам, чай пить! - отвечал я ему, повторяя любимую поговорку одного из самых ловких повес прошлого времени, воспетого некогда Пушкиным.

Одним из самых ловких повес прошлого, по мнению Лермонтова, и был Петр Павлович Каверин. Правда, Лермонтов убрал из аутентичной фразы сливки – видимо, слишком много выпил их в салоне Карамзиных, где свежие сливки всегда подавали к черному чаю. В подлиннике знаменитая каверинская присказка звучала так:

"Где нам, дуракам, чай пить, да еще со сливками!".

И еще немного литературно-исторического просвещения: в честь нашего героя уже в следующем столетии возьмет себе псевдоним член литературной группы "Серапионовы братья" Вениамин Александрович Зильбер, ставший, соответственно, Вениамином Кавериным, а уж его-то мы точно знаем по роману "Два капитана"!

Ну а теперь – будем листать книгу жизни Петра Каверина. Стопроцентный гусар: красивый, хорошо сложенный, наполненный, казалось, неиссякаемой энергией. Как и положено гусару, на полях сражений проявлял храбрость, стабильно доходившую до безрассудства, а удивительная толерантность к вину позволяло ему выигрывать многочисленные пари и устанавливать фантастические рекорды. Знал толк в еде и навсегда остался в памяти народной (повторим) – завсегдатаем самого модного и дорогого столичного ресторана "Talon", где вместе с Евгением Онегиным заливал шампанским горячий жир котлет.

Вот отсюда, кстати, от заливания холодным шампанским жира горячих котлет, и жуткие болезни, которые будут преследовать его во второй части книги его жизни. Редкий пищеварительный тракт выдержит такое.

Но сейчас мы говорим о первой, приключенческой части его романа, а кто думает в молодости о том, что за безрассудство когда-нибудь придется платить? В молодости все мы берем у здоровья кредит, и хорошо, если в период остепенения будет, с чего этот кредит отдавать. Иначе здоровье объявит себя банкротом…

Именно это и случится с Петром Кавериным, но мало кто знает вторую часть его романа – ведь он пропечатан в русском сознании молодым и шикарным.

Итак, вначале – апофеоз блеска и безрассудства (не он искал себе приключений, а приключения искали Каверина)!

Всё чередой идет определенной,

сему пора, всему свой миг;

Смешон и ветреный старик,

Смешон и юноша степенный…

/А.С.Пушкин, "К Каверину"/

Но в качестве предисловия – несколько слов о родителях и образовании.

Отец Петра Каверина – губернатор Калуги, Смоленска и далее сенатор, только не подумайте, что за этим кроется состоятельный человек. Даже будучи тайным советником, Павел Никитич Каверин был по уши в долгах, поскольку, как и Пушкин, любил играть в карты. Имение своей первой жены он промотал, на второй женился, заприметив четыре тысячи ее крепостных душ, но брак распался – из-за долгов, кутежей и измен Павла Никитича, так что остался он при одной государственной пенсии, больших долгах и большой печали.

Мать нашего героя, первая жена отца – была из рода Римских-Корсаковых. Так что Петр Каверин связан родственными узами с композитором, написавшим "Полет шмеля" и еще до Скрябина раскрасившим музыку в разнообразные цвета – например, за синий морской цвет (а Николай Андреевич, как и Федор Толстой-Американец, окончил Морской кадетский корпус), у Римского-Корсакова отвечал ми-мажор (E-dur).

Как и Грибоедов с Лермонтовым, Петр Павлович поступает сначала в благородный пансион при Московском университете, а затем и в сам Московский Университет, где учится вместе с Грибоедовым и Николаем Тургеневым. Но основная часть высшего образования пришлась на Нижнюю Саксонию – там, в Гёттингенском университете Каверин постигал науки в компании с тем же Николаем Тургеневым и Александром Куницыным (будущим профессором политэкономии и права Царскосельского лицея, формировавшим мировоззрение Пушкина). Именно туда, в туманный Гёттинген, Пушкин отправляет учиться несчастного Владимира Ленского. И очень обидно, что Ленского, человека с европейским университетским дипломом, убивает неуч Евгений Онегин. Это глубоко несправедливо.

Николай Тургенев, Александр Куницын и Петр Каверин на фоне Гёттингенского университета.

Но вернемся к Каверину. С 1812 по 1823 год он служит в армии, участвуя в заграничных походах, в сражениях при Лейпциге и Дрездене, и выходит в отставку подполковником.

На военной службе и начинаются знаменитые каверинские "подвиги". Листаем страницы тревожной молодости Петра Павловича!

Подвиг №1 "Ален Делон не пьет одеколон"

Откуда появилась романтическая привычка советских мужчин пить одеколон, когда всё остальное в доме уже выпито? Помните – джентльмен удачи в исполнении Савелия Крамарова, заметив, что на столе отсутствует водка, берет в ванне флакон, предположительно, с одеколоном и начинает трапезу с заглатывания данной жидкости, которая оказывается шампунем.

Но кто же первым продегустировал одеколон?

Ответ на этот вопрос возвращает нас к завершающей фазе Отечественной войны 1812 года. Русские гусары празднуют отступление французов и выпивают всё спиртное в лагере. Естественно, гусару хочется большего. Через 170 лет советские трудящиеся, по окончании спиртного в холодильнике и закрытии магазинов, будут бегать к таксистам, которые специально возили с собой водку, чтобы продавать ее в ночное время втридорога. Но по российским дорогам начала XIX века такая скорая алкогольная помощь не ходила…

И тут Каверин, отчаянный и скорый на выдумку (не зря же он учился в Гёттингенском университете, лучшем в Европе), принимает дерзкое и единственно верное решение: отбить у отступающих французов обоз с винными бочками. Засада, стремительная атака, и бочки у гусар!

Но радость сменяется страшным разочарованием: в бочках не вино, а… духи, которыми французы компенсировали свой отвратительный походный запах. Делать нечего: помня о том, что духи содержат 70 процентов алкоголя, гусары мужественно выпивают содержимое бочек.

Впервые в истории человечества homo sapiens выпил одеколон, поднявшись на новую ступень эволюции. Все события мировой истории можно разделять на то, что было до и после употребления одеколона отрядом Каверина.

Это водораздел в сознании человечества.

Спор №1 "Создатель интерактивного театра"

Первым пари, о котором остались письменные свидетельства, считается спор между Клеопатрой и запавшим на ее чары Марком Антонием. Коварная египтянка утверждала, что ей удастся за вечерней трапезой испить вина на десять миллионов сестерциев. Марк Антоний сомневался, поспорил и проиграл: к яствам царице подали фужер с винным уксусом, в который она ловко уронила баснословно дорогую черную жемчужину из своей серьги. И выпила – как джентльмен удачи в исполнении Савелия Крамарова. Только без пены.

Первый спор нашего героя состоялся в Германии: во время стоянки русских войск в Гамбурге. Петр Каверин поспорил, что выйдет на сцену местного драматического театра во время спектакля (шла какая-то трагедия со средневековыми рыцарями) и, по возможности, поучаствует в действии в пользу справедливости. Сказано – сделано. В нужный момент Каверин встал со своего места и, пройдя по партеру при полной амуниции, вышел на подмостки, отчего затих последний гул недоумения. Осмотревшись, Петр Павлович вынул саблю и подошел к актеру, игравшему отъявленного негодяя, отчего тот мысленно попрощался с родными и близкими. Погрозив клинком лицедею, Каверин вложил саблю в ножны и, поклонившись аудитории, под бурные аплодисменты, пошел на свое место.

За появление на сцене в военном мундире Петру Каверину было отменено награждение орденом Владимира 4-й степени, к которому он был представлен. Тем не менее, заслугой Петра Павловича можно смело считать изобретение интерактивного театра, где зритель реально включается в действие. Продолжателем дела разрушения четвертой стены между актером и зрителем будет Федор Толстой-Американец, прервавший своим выступлением одну из первых постановок "Горя от ума" на монологе Репетилова.

Подвиг №2 "Один к четырем"

После взятия Парижа Каверин некоторое время остается в столице Франции с ограниченным контингентом российских войск. Сидит он как-то – не в библиотеке, в модном ресторане. Один за столиком. И в этот модный ресторан входят – шумно и высокомерно – четыре местных франта. Сели они за стол и громко, на весь ресторан, потребовали одну бутылку шампанского и четыре стакана. Каверин тут же и еще громче требует себе четыре бутылки шампанского и один стакан! Тишина в заведении воцарилась необыкновенная. Чувствуют посетители, что становятся счастливыми свидетелями спектакля-перформанса в реальном времени: с шиком и оттяжкой, Петр Павлович выпил все четыре бутылки, после чего запил десерт ликером и твердой гусарской походкой вышел из ресторана под бурные аплодисменты очередной аудитории.

Да, аплодировали стоя.

Подвиг №3 "Выход в открытый космос"

На следующей странице жизни – очередной рекорд по употреблению шампанского, мы уже говорили о нем в третьей части, когда разбирали четверную ноябрьскую дуэль 1817 года. Отсидев после дуэли три дня в каталажке, Каверин прилетел на Фонтанку, 20. Хоть дом и принадлежал министру духовных дел и народного просвещения Александру Голицыну, но жили здесь братья Тургеневы, ведь старший брат, Александр, работал под непосредственным началом Голицына. Ну а вокруг младшего из Тургеневых, Николая, магнетически собирались компании интеллектуалов и пассионариев. Именно здесь Пушкин, глядя на Михайловский замок, а он как раз напротив, начал писать первые строфы оды "Вольность". Здесь образовалось Северное общество декабристов и проходили собрания "Союза спасения" и "Союза благоденствия".

Но в тот раз героем вечера был Каверин. Снимая стресс после трехдневного тюремного заключения, он залпом выпивает из горла пять бутылок шампанского (побив парижский рекорд), отворяет окно второго этажа и задолго до Алексея Архиповича Леонова выходит с шестой "Клико" в открытый космос, уверенно ступая на тонкий карниз (первые этажи в то время делали очень высокими, чтобы проводить балы и встречать царя – мало ли, заедет).

Петр Павлович Каверин и Алексей Архипович Леонов на фоне нынешней Фонтанки, 20.

На глазах у изумленных интеллектуально-пассионарных гостей Тургенева, обыкновенных прохожих и аристократов, выбежавших из Летнего сада посмотреть на диво, Каверин неторопливо ходил по карнизу взад-вперед, довершая работу над шестой бутылкой и декламируя сочиненные сатирические строки о покойном императоре Павле I (Петр Павлович о Павле Петровиче).Спор №1 "Сидя на высоком коне"

Каверин как-то поспорил, что въедет на бал на коне. Как правило, приглашенные на бал свои экипажи оставляли до входа во дворец, но для гусара нет правил, есть кураж. Перед особняком Петр Павлович не остановился и пролетел, не сбавляя галопа, по ступеням мимо удивленных швейцаров в главную дверь. А что сделают швейцары, если надвигается гусар с саблей? Разве что уточнят, кланяясь: "С конями нельзя…".

Надо сказать, что то же самое делал и Грибоедов в Брест-Литовске, когда его не пригласили на городской бал, – причем подвиг там усложнялся еще и тем, что бальный зал располагался на втором этаже. Первым же въехал на бал верхом на лошади легендарный гусар, воспетый Денисом Давыдовым, Алексей Бурцов.

Въехать на коне на бал – это кандидатский минимум для вступления в гусарское братство.

Кстати, когда Петр I в 1716 году был в Копенгагене, он въехал на коне по винтовому подъему на вершину Круглой башни. Для датчан это было неожиданным – до этого они преодолевали подъем в 200 метров пешком, без лошадиной силы. Но Петр очень торопился – было много дел.

Спор №2 "В чем родила его мать?"

Но самый знаменитый спор Каверина связан с главной магистралью города на Неве. Именно по великолепному Невскому проспекту гусар должен был проскакать на коне – и в этом не было бы ничего особенного, но вдоль красивейших творений Растрелли и Воронихина нашему герою надлежало пролететь в том, в чем родила его Анна Петровна Каверина, в девичестве Корсакова. А она, в этом сомнений не было, родила его голым.

Счастливые прохожие в тот день были свидетелями удивительного зрелища – более редкого, чем появление на небе Большой кометы 1811 года. Ведь, во-первых, комету можно было наблюдать в течение 9 месяцев, а во-вторых, в конце пятого тысячелетия она, как и Карлсон, обещала вернуться. А вот голый Каверин вряд ли когда-либо вновь пролетит, как шмель Римского-Корсакова, по Невскому проспекту...

В своем гусарском подвиге Каверин первым не был. За 800 лет до него леди Годива делала схожее в городе Ковентри, правда, не на спор, а из высоконравственных побуждений: ее муж, местный сюзерен, выпив лишка, сказал, что согласится снизить налоги для горожан, если жена проедет голой на лошади по улицам города – уж больно навязчиво супруга упрашивала его помочь землякам. Сюзерен думал, что леди Годива не решится на такое безумие. А она решилась.

Кузьма Сергеевич Петров-Водкин, рисуя через сто лет знаменитого обнаженного мальчика на красном купающемся коне, вполне мог вдохновиться гусарским пролетом Каверина по Невскому проспекту. Кто знает, пути вдохновения художника неисповедимы…

Гусар и деньги

Будучи сыном разорившегося помещика, Каверин не получил богатого наследства, которое можно долго и приятно проедать (пропивать), как делали многие дворяне – например, Александр Завадовский, убивший на четверной дуэли Василия Шереметева.

Но что бы изменилось, если бы ему достались огромные деньги? Да ничего. Вот что пишут о друге Пушкина Павле Нащокине:

"Нащокин довольно быстро растратил свое немалое наследство, но никогда не падал духом и встречал периоды безденежья с философским хладнокровием. Нащокин не сомневался, что на смену черной полосе придет белая, и судьба не раз доказывала справедливость подобного отношения к жизни. Биографы подсчитали, что он около десяти раз становился богачом, а затем оказывался в полной нищете…"

Павел Нащокин гусаром не был, но эстетика гусара очень близкая – немедленное превращение денег в удаль и кураж. И уж, конечно, гусары денег не считают.

Отец Дениса Давыдова, Василия Денисович, будучи командиром полка, был уличен особой сенатской комиссией в растрате: из полковой кассы исчезло сто тысяч рублей (на наши деньги более 130 миллионов). И самое удивительное то, что полковой командир не смог сказать комиссии, на что ушли такие большие деньги – они просто растворились в веселых полковых попойках с хорошими французскими винами, бывало, что и цыган с медведем зазывали – никто же сметы не составляет, когда у гусар идет кураж... (недостачу Василий Денисович покрыл личными средствами, продав все имения)

Так что стартовые финансовые условия для гусара значения не имеют. Есть наследство – оно будет в сжатые сроки промотано, нет – деньги найдут героя. Настоящий гусар не думает о деньгах, но при этом в нужный для праздника момент они у него откуда-то берутся.

Каверин часто брал взаймы, причем немаленькие суммы, и часто забывал возвращать долг. Но на выигранные в карты деньги он всегда угощал всю округу.

Получается своего рода гусарский коммунизм: общественное владение деньгами во имя спонтанного куража. С другой стороны, деньги жгут руки гусара. Неистраченные деньги – это преступление против человечества. Деньги должны максимально быстро воплотиться в праздник, о котором потом будут долго помнить.

Таким образом гусар поддерживает вечный огонь молодости и витальности. И в этом плане на Каверина похожи литературные персонажи, которые номинально гусарами не были. Например, Дмитрий Карамазов.

Другая жизнь

А потом вечная весна Петра Каверина резко оборвалась. Он не был убит на дуэли или в неравном бою с иноверцами. Не упал с тонкого карниза во время очередного спора.

В связи с полным расходованием энергии, на жизненное поле – доживать – вышел совершенно другой, никому не знакомый человек, на прежнего Каверина совершенно не похожий.

Мы говорили, когда листали жизнь Федора Гагарина: гусар, доживший до 30 лет – это уже не гусар. Настоящий гусар стремительно прожигает свою жизнь, и обязан к 30 годам либо погибнуть – на войне или на дуэли, либо упиться насмерть на хмельной пирушке. Если же не удалось в нужный момент правильно уйти из гусарства, то…

Пошла вторая часть книги жизни блестящего гусара.

Помните – Чацкий, встретив своего старого приятеля Горича, удивляется произошедшим с ним радикальным переменам. "Теперь, брат, я не тот…" – говорит Платон Михайлович, предупреждая Чацкого о том, что он имеет теперь дело с другим человеком…

Во второй части, выйдя в отставку, Каверин погружается в фирменное состояние своего друга, Евгения Онегина – в древнерусскую хандру:

"Ежели встретитесь с нашими общими знакомыми, обо мне… прошу ни слова. Моё существование кончилось, и я живу не знаю для чего, ничего не желая, в туманном сне воспоминаний…"

В связи с бедственным финансовым положением (деньги перестали появляться в нужный момент) Каверин вновь поступает на военную службу, принимая участие в турецкой кампании и в подавлении польского восстания, но затем вынужден уйти в отставку уже по состоянию здоровья. И чтобы как-то выжить – поступает на пограничную службу командиром бригады в город Радзивиллов.

Хоть и жил этот другой человек очень скромно, но еле сводил концы с концами. Бедность угнетала, тем более, что в гости к бедности пришли многочисленные недуги – подагра с ревматизмом. И, конечно же, круглосуточная тоска.

Теодор Жерико "Нищий старик"

Каверин, в точности по формулировке Гейне ("где кончается здоровье, где кончаются деньги, там начинается религия") стал крайне набожен, служил молебны, продавал в церкви свечи, участвовал в церковном хоре... В его дневнике – многочисленные записи: "Господи, помилуй!..", "Господи, прости!.."

Вот такой разворот сделала судьба одного из самых лихих и жизнерадостных людей пушкинской эпохи. Возможно, это стало ответом судьбы на переизбыток энергии, взятой Кавериным в долг в первую половину жизни.

Герой, который игнорировал деньги, узнал ужас бедности. Блестящий гусар, который ходил по узкому карнизу второго этажа, допивая шестую бутылку шампанского, еле волочил теперь ноги по широкой земле от подагры и ревматизма.

Петр Павлович Каверин, а это номинально был все-таки он, умирает через полгода после Николая I, когда французские войска берут Малахов курган в Севастополе.

Источник "Ревизор"

Публикация с разрешения автора

Часть 9

Не каждая женщина и в наше время имеет такую богатую на события биографию. Прасковья Юрьевна Трубецкая вместе с фамилией и родовыми имениями тесно вплетена в историю страны.

Прадед Прасковьи,  Юрий Юрьевич Трубецкой, надзирал за строительством одного из западных бастионов Петропавловской крепости. Названный в честь него «Трубецким бастионом». В знаменитой тюрьме этого бастиона кто только ни сидел: Петр Кропоткин, Вера Фигнер, Александр Ульянов, Максим Горький, Борис Савинков, Лев Троцкий...

О феноменальном дедушке, Никите Юрьевиче, мы говорили в прошлой части, повторяться не будем.

А вот о двоюродном брате скажем: полковник гвардии Сергей Петрович Трубецкой должен был стать диктатором после победы восстания декабристов, но так и не вышел на Сенатскую площадь.

Отец ее, Юрий Никитич, был единоутробным братом по матери Михаила Хераскова (поэта и драматурга, автора первой русской эпической поэмы и организатора московского Благородного пансиона), приятельствовал с Карамзиным и дружил с Николаем Новиковым, то есть был в эпицентре российского Просвещения. Только вот прозвище у него было очень уж легкомысленное – «Тарара», а всё из-за привязавшейся к речи присказки, звукового сорняка. Не контролировал себя, приговаривая «та-ра-ра». И в итоге остался в дворянской родословной базе данных в Интернете, как Юрий Никитич Тарара Трубецкой – следите за своей речью, не засоряйте ее!

Ну и мама нашей героини, Дарья Александровна Трубецкая, в девичестве Румянцева, – была родной сестрой самого знаменитого российского полководца XVIII века до Суворова, фельдмаршала Румянцева-Задунайского. Добавила историзма в семью тетка и тезка Прасковьи Юрьевны – Прасковья Александровна, в замужестве Брюс: именно в ее объятиях Екатерина Великая застукала своего девятого фаворита, красавца писаного Ивана Римского-Корсакова, о котором мы уже немного говорили, а ниже упомянем его имя еще раз.

Давайте полистаем удивительную книгу жизни удивительной женщины, олицетворившую смену эпох, столетий, характеров и нравов. Будем листать беспорядочно, нелинейно – Тарантино же так делает, чем мы хуже?..

Жениха всякая нагадывает. Попробуй зятя нагадать!

Выйдя замуж во второй раз и став Кологривовой, Прасковья Юрьевна собирала в своем имении в теплые летние деньки золотую молодежь: надо было отслеживать потенциальных женихов и свой актив из четырех дочерей показывать лицом.

Собравшиеся, дабы не скучать, коротали вечера игрой в «башмачок»: гадающей девушке надо было выйти за околицу и швырнуть со всей силы башмак, снятый с левой ноги, – чтобы до падения он многократно перевернулся в воздухе, как монетка, брошенная в качестве жребия. Все бежали смотреть – куда укажет носок упавшего башмачка: если на околицу – значит, помолвки гадающей до конца года не видать, в противном случае носок указывал направление, откуда приедет либо где живет суженый.

В один из таких вечеров гадающая оказалась на редкость атлетичной, и брошенный ею башмачок, долетев до середины ближайшего пруда, стал меланхолично уходить на дно. Тут-то и пошел кураж: молодые князья да графы, как профессиональные ловцы жемчуга, кинулись в пруд спасать утопающую девичью обувь. Среди прочих нырнувших был и 19-летний Петр Андреевич Вяземский, который кураж подхватил, а плавать не умел (все побежали, и я побежал…) и стал быстро тонуть вслед за башмачком. Вяземского спасли, но сил добираться до своего дома у неудавшегося Ихтиандра в тот вечер уже не оставалось, и заночевал он в имении Прасковьи Юрьевны под бережным присмотром старшей дочери Веры, первой на выданье.

Свадьбу сыграли через два месяца.

В этом не было бы ничего экстраординарного, если бы не одно обстоятельство. Женитьба Петра Вяземского на Вере Гагариной была предопределена его будущей тещей, Прасковьей Юрьевной Кологривовой (в девичестве Трубецкой).

Хроника предопределения

В октябре 1803 года, по другим сведениям в мае 1804 года – в Москве в районе нынешнего Курского вокзала при большом скоплении граждан состоялась презентация воздушного шара. Необычное транспортное средство представлял бывший инспектор революционной французской армии, первый человек, прыгнувший с парашютом (за шесть лет до этого), Андре Гарнерер.

Француз спросил – нет ли желающих прокатиться по небу за две тысячи рублей серебром, и в ответ услышал что-то краткое, резкое и энергичное на местном диалекте. «Желающих нет, – догадался первый парашютист Гарнерер, - и могут еще и навалять, судя по интонации». Оценив ситуацию адекватно, Андре тут же делает компенсирующее предложение: он готов прокатиться по небу совершенно бесплатно с самой красивой женщиной Москвы. Такой вот маркетинговый ход. И все оглянулись на Прасковью Юрьевну, на тот момент еще Гагарину, поскольку самой красивой в Москве была она, тут сомнений быть не могло. Не было сомнений и у самой Прасковьи: согласилась она (мать шестерых детей вообще-то на тот момент) не раздумывая.

Через час упоительной прогулки по небу, воздухоплаватели, не совладав с ветром, произвели посадку средней жесткости на территории усадьбы Остафьево, где их встречал удивленный хозяин, Андрей Иванович Вяземский (отец Петра Андреевича), долго еще потом хранивший остатки диковинного шара в одном из местных амбаров (а совсем скоро после этого в Остафьево горячий поклонник Прасковьи Юрьевны, Николай Михайлович Карамзин, будет писать в течение пяти лет «Историю Государства Российского»).

Андре Гарнерер и Прасковья Трубецкая-Гагарина-Кологривова

Но главное во всем этом то, что, приземлившись у Вяземских, Прасковья Юрьевна Трубецкая-Гагарина таким неординарным образом определила, за кого выйдет замуж через восемь лет ее старшая дочь Вера. Не гаданием на кофейной или любой иной гуще, не бросанием башмака.

Судьбу своей старшей дочери Прасковья Юрьевна нагадала полетом на воздушном шаре. И по ходу гадания стала первой русской воздухоплавательницей.

Пощечина №1 в русской истории

Перелистаем книгу жизни назад – храбрая Прасковья Юрьевна отправляется вслед за мужем, генерал-майором Федором Сергеевичем Гагариным, в Яссы (румынский город на границе с Молдовой), где заканчивалась очередная русско-турецкая военная кампания (1787 – 1791). Прасковья только что отошла от родов – второй сын, тот самый Федор Федорович Гагарин, который заставит московского хама съесть 12 рябчиков и принесет чай Наполеону, не мог не родиться в начале победоносной военной кампании. Следующего ребенка – дочку Веру, будущую княгиню Вяземскую, Прасковья Юрьевна произведет на свет уже в Яссах, в условиях утихающей войны.

А продюсировал ту войну наисветлейший князь Потемкин, который оставался одним из влиятельнейших людей России, несмотря на то, что его интимно-сердечные отношения с императрицей завершились 10 лет назад, и в данный момент сердце Екатерины занимал молодой выскочка Платон Зубов, который был на 38 лет, то есть на жизнь Пушкина, ее моложе. Но Потемкину инерции своего могущества вполне хватало.

Война клонилась к блестящему завершению, а значит, скоро нахлынет очередная слава с орденами, премиями и подарочными деревеньками. И в один из вечеров на торжественном приеме по случаю грядущей победы, находясь в приподнятом настроении и прекрасном расположении духа, Потемкин стал хвастаться, что всякую женщину всегда можно поцеловать, и ничего страшного от этого не случится. Такую вот князь развивал тему.

Все соглашались – старшему по званию редко когда возражают. Но присутствующей здесь же храброй красавице Прасковье Юрьевне тема не понравилась, и она, в отличие от всех, возражала: вы неудачно обобщаете, князь. Если вас окружают женщины, которых можно невозбранно целовать, то это не означает, что так происходит повсюду. Обобщайте аккуратней, наисветлейший!

Надо сказать, что муж возражавшей, Федор Сергеевич Гагарин, был в прямом подчинении Потемкина и находился здесь же – смущенно придерживая кресло, на котором сидела невоздержанная на язык супруга. Тем временем Потемкин, выдержав паузу, подошел к Прасковье Юрьевне и грамотно сменил тему: в Яссах-то обещают дожди, и красивым женщинам ох как пойдут элегантные зонтики... Сделав неторопливый сближающий шаг, князь неожиданно целует собеседницу и быстро отходит назад, довольный собой и своей теорией невозбранного поцелуя.

Прасковья Юрьевна не падает в обморок, как героини Достоевского, которых без спросу целовал Николай Ставрогин. Она спокойно держит паузу, а затем, подойдя к радующемуся Потемкину, говорит, что предстоящие дожди в Яссах предполагают еще и прочную обувь. При этом она делает аналогичный сближающий шаг и звонко бьет великого князя Таврического правой ладонью по улыбающейся физиономии.

Аудитория впадает в абсолютный ступор. Это примерно как дать публичную пощечину императору или президенту. Муж нашей героини на 90 процентов умер: он сжался, скукожился и пропал за спинкой кресла, на которое элегантно села, возвратившись из боевого подхода к князю Таврическому, Прасковья Юрьевна.

Потемкин, побледнев, вышел из залы. Гробовое молчание.

Вернувшийся вскоре светлейший князь был прежним, светлым: улыбался и шутил о погоде в Яссах, а подойдя через короткое время к Прасковье Юрьевне, подарил ей изящную бонбоньерку – коробку неотравленных конфет, с патетическим названием «Храм дружбы».

Потемкин, оказывается, умел быть благородным, а храбрость и независимость Прасковьи Трубецкой стали легендарными после пощечины в Яссах.

Историю об обмене поцелуя на пощечину любила пересказывать будущая княгиня Вера Федоровна Вяземская (Вера была близкой знакомой Пушкина, поэт доверял ей тайные планы и секреты, неслучайно именно она сидела рядом с умирающим национальным гением).

Еще более экстремальное

Главнокомандующему русским гарнизоном генерал-аншефу Игельстрому удалось бежать во время Варшавского восстания: 17 апреля 1794 года жители Варшавы, воодушевленные победами Костюшко, напали на русский гарнизон, расквартированный в столице Польши. Шла пасхальная неделя, и многие русские были застигнуты нападавшими врасплох во время церковного богослужения. По одним данным, генерал-аншеф прорвался с оставшимися солдатами и двумя пушками, по другим – бежал, переодевшись до неузнаваемости с помощью местной знакомой графини (то есть если Керенский все-таки переодевался при своем побеге, то он шел по тропинке, проложенной Игельстромом). А вот Федору Сергеевичу Гагарину не повезло: знакомых графинь у него в округе не было, и, отражая атаку местной толпы, он был убит кузнецом, ударившим его в висок железной шиной.

Прасковья Юрьевна жила тогда в Варшаве и была беременна шестым ребенком. То есть под ее присмотром находилось пятеро детей: старшему 7 лет, младшей меньше года.

Узнав ночью о смерти мужа, княгиня берет с собой несколько солдат с фонарями и отправляется на место бойни, где между другими убитыми находит труп князя. В эту минуту ее арестовывают, и около полугода она вместе с пятью детьми находится под стражей. Говорят, что сам король Станислав-Август, чтобы спасти княгиню и ее детей от голодной смерти, делился с ней отпускаемым ему раз в сутки хлебом.

Можно только догадываться – что пережила, находясь в польском плену, отважная и упорная Прасковья Юрьевна Трубецкая-Гагарина. Через два месяца после освобождения она благополучно произвела на свет девочку Софью (а через 24 года Софья выйдет замуж за Василия Николаевича Ладомирского, внебрачного сына красавца Ивана Римского-Корсакова и графини Екатерины Петровны Строгановой, в девичестве Трубецкой, двоюродной сестры Прасковьи Юрьевны: отцы Екатерины Петровны и Прасковьи Юрьевны – родные братья).

Софья и Василий Ладомирские, а также их красивые родители

Опять на выданье

Прасковья Юрьевна вернулась с детьми в Москву. Соблюдала траур, – в серьге носила щепотку земли с могилы мужа, а затем – вернулась к обычной бойкой жизни. Да и красота Прасковьи Юрьевны не уменьшилась после шести родов и экстремальных событий, красивая вдова притягивала толпы поклонников, в городском и загородном домах устраивала представления, вплоть до итальянских опер, где исполняла первые партии...

Вполне вероятно, что под именем виртуального грибоедовского персонажа – Татьяны Юрьевны – скрывается именно наша героиня, ставшая влиятельной московской красавицей.

Прасковья Юрьевна отказала многим женихам. Особое место занимает в этом списке отказ самому влиятельному литератору той поры – Николаю Михайловичу Карамзину.

30-летний Карамзин делает предложение 34-летней Гагариной в стихотворении «К верной», предлагая построить домик над тихою рекою, где Прасковья будет жить «с любовью, счастьем и со мною, – для прочего умрем…».

Но Прасковья Юрьевна вовсе не хотела умирать для прочего. Ей нравился свет, театр, приятное обхождение. Перспективы, обозначенные Николаем Михайловичем, были крайне сомнительны. И, разрушив виртуальный домик отца русского сентиментализма, наша героиня закручивает новый роман. А ошарашенному Карамзину ничего не остается, как написать стихотворение «К неверной»:

Еще ты рук не опускала,

Которыми меня, лаская, обнимала,

Другой, другой уж был в объятиях твоих...

В общем, обман и облом. Но зато много чувств, которые как раз и воспевает сентиментализм. Возможно именно после этого невероятного отказа, Карамзин – из либерала, лоббирующего частную жизнь (над тихою рекою), – превращается в государственника-империалиста. Что с нами делают женщины!..

Но поклонение красивой московской вдове продолжалось с новой дьявольской силой. Поклонялись совсем юные, двадцатилетние… Один из тех, кто был сражен сначала красотой Прасковьи Гагариной, а затем ее отказом – застрелился. Во избежание дальнейших суицидов Прасковья Юрьевна в 43 года выходит замуж за полковника Петра Александровича Кологривова, который был на десять лет моложе ее.

Уровень неувядающей красоты Прасковьи Юрьевны с шестью детьми даже трудно себе представить.

Полковник Кологривов – как и полагается военному, который не является при этом поэтом, был прямолинеен и грубоват, но в делах проявлял завидную эффективность, а Прасковье как раз и нужно было, чтобы супруг пристроил всех дочерей замуж, а сыновей – в военные училища…


Эпилог книги жизни

Выйдя повторно замуж, Прасковья Юрьевна стала писать последнюю, спокойную часть своего романа – плавно перешла в эпилог. Войну с Наполеоном Кологривовы пережидали в Пензе, в усадьбе мужа, а вернувшись в Москву, в феврале 1818 года принимали у себя дома императора Александра I.

Счастье принять у себя императора стоило пятьдесят тысяч рублей (на наши деньги – в районе 70 миллионов), что включало полную реконструкцию дома со строительством огромной залы для торжества с полонезом. В наше время для приема высших должностных лиц денег тоже не жалеют. Но, как правило, все-таки не своих – бюджетных.

Последние годы Прасковья Юрьевна жила в Петербурге на Конногвардейском бульваре, а финальную запись в книге жизни сделала в апреле 1846 года, покинув этот мир в один год с Федором Толстым-Американцем.

Последними словами ее были: «Я перехожу».

Удивительный путь Прасковьи Трубецкой-Гагариной-Кологривовой я бы назвал срединным: ведь она не была ни патриархальной мужниной женой, ни феминисткой.

При этом за полет на воздушном шаре и пощечину светлейшему князю ей бы позавидовали самые отчаянные суфражистки, а за искреннюю любовь к своим мужьям и заботу о шести детях ей всегда перешлют респект те, кто почитает «Домострой».

Но кроме всего – поразительного и экстравагантного, это была одна из самых красивых женщин в истории России.

Источник "Ревизор"

Публикация с разрешения автора

Часть 8

В этот раз мы уйдем из пушкинской эпохи и опустимся в XVIII век, более того – в первую его половину. Наш герой закрывает книгу своей жизни за два с половиной года до появления на свет отца Пушкина.

Что мы знаем о людях первой половины XVIII века (если они не цари)? Ну, – представляем более-менее жизнь Меншикова и Ломоносова. А вот, что касается других… Другие россияне той поры иногда всплывают, скажем, в телесериалах, но надолго в памяти народной не остаются. А жаль. Давайте сосредоточим внимание на человеке, который был современником Меншикова и Ломоносова. На удивительном представителе далекой эпохи…

Никиту Юрьевича Трубецкого мы знаем по весьма неожиданной, с точки зрения тогдашней архитектуры, усадьбе, которую он построил под Москвой. Именно там проходила игра, которая еще недавно собирала перед телеэкранами миллионы россиян, и это при том, что у нас осталось не так много поводов для объединения. А ведь когда-то нас объединяли, например, любимые фильмы: рабочие, колхозники и интеллигенты всех мастей, номенклатурщики и диссиденты, взрослые и подростки – смотрели одни и те же фильмы и оперировали в разговорах одними и теми же цитатами…

Попурри советских фильмов.

Но мы отвлеклись.

Итак, Никита Трубецкой внес свой весомый вклад в нашу будущую сплоченность, построив усадьбу "Нескучное", где через 225 лет в Охотничьем домике стали проводить игры "Что? Где? Когда?".

Усадьба Нескучное.

Но нас сейчас будет интересовать не его шикарная усадьба и не наша ускользающая сплоченность. Никита Юрьевич Трубецкой, дед Прасковьи Трубецкой (о ней будет следующая статья), и прадед Федора Гагарина (его гусарские подвиги мы уже обсуждали), был первым зафиксированным непотопляемым карьерным кораблем в России. Его жизнь читается сегодня как гротесковый авантюрный роман: Никита Юрьевич оставался на плаву, да не на простом, а на высокопоставленном плаву, при восьми царях и семи дворцовых переворотах, что достойно занесения в книгу рекордов Номенклатурного Гиннеса.

Наш неутомимый жизнерадостный герой без пыток, ссылок и опал пережил: Петра I, Екатерину I, Петра II, Анну Иоанновну, Ивана VI, Елизавету Петровну, Петра III и ушел из комфортной жизни, обласканный Екатериной II.

Успешно пережитые государственные колебания: 1725 — на престол возводят Екатерину I; 1727 — престол передан Петру II, а через 4 месяца свергают Меньшикова; 1730 — на престол приглашается Анна Иоанновна, и вы помните – как красиво она разрывает кондиции, ограничивающие её самодержавие; 1740 — организованная группировка Миниха свергает Бирона, а через год в Зимний дворец гвардейцы на плечах вносят Елизавету Петровну; 1762 — на трон усаживается Екатерина II с последующей ликвидацией Петра III.

Во время всех этих потрясений нужно было оперативно принимать правильную сторону, дружить с теми, кто будет в фаворе, и вовремя разрывать отношения с отправляющимися в ссылку или на эшафот. Всё это блестяще удавалось Никите Юрьевичу – он каждый раз оставался в выгодном для себя положении. В то время это называлось: "ловко соображаться с переменой обстановки". Напомню, что политический долгожитель развитого социализма, Андрей Андреевич Громыко, пережил на высоком политическом плаву только пять генеральных секретарей и ни в какое сравнение с Никитой Трубецким идти не может.

Итак, Никита Юрьевич Трубецкой был примером приспосабливания и конформизма. Он не гнушался ничем, чтобы поймать фазу колебаний новой государственной линии и вписаться в радикально изменившиеся вкусы и привычки нового монарха. Трубецкой не боялся выглядеть унизительно.

"Над вами потешаться будут", – говорил один известный персонаж другому за завтраком. "Пожалуйста, смейтесь на здоровье, – говорит своей книгой жизни Никита Трубецкой. – Смех и улыбка продлевают жизнь!".

И книга его жизни действительно читается запоем.

Заразительно ревел теленком

Петр I понял, чего не хватает стране для выхода из мрачного Средневековья: ассамблей. Это когда все вместе за одним столом в европейских платьях. Раньше такие совместные застолья на государственном уровне не проводили. И уж точно не было такого, чтобы жены сидели с мужьями за общим государственным столом. Ходили, конечно, друг к другу в гости, но этим всё и ограничивались. При этом жены бояр, до Петра, носили длинные платья, плотно закрывающие все участки тела. Всё было спрятано, как в танке. Напоказ, для всеобщего обозрения, выставлялось одно лицо, плотно набеленное или нарумяненное, с амбразурами внимательных глаз. И вдруг – надо приходить на эту самую прогрессивную ассамблею с оголенными руками и открытой шеей...

Неудобно. Неуютно.

Кроме того, Петр заставлял подчиненных обильно пить и курить, так как это ускоряло необходимый прогресс державы. Из помещения выходить не разрешалось (если повезет, помещений было несколько, но везло не всегда). Кому станет плохо, надо было терпеть, пока не станет хорошо. Хочешь быть в верхних слоях номенклатуры – крепись, учись, держись до последнего. Карьера – не для слабых: вверх больных не берут.

Можете представить, как чувствовали себя женщины в этой прокуренной и пропитой до невыносимого смрада атмосфере (у Данте наивысший уровень зловония был между 6-ым и 7-ым кругом ада), сидя в непривычно откровенных платьях и выходя, по команде царя, танцевать незнакомые европейские танцы – это тоже должно было резко сократить технологическое отставание страны.

"Упитых складывать бережно, дабы не повредить, и не мешали бы танцам"/указ Петра I "О достоинстве гостевом, на ассамблеях быть имеющем"/

Атмосфера складывалась нервная и напряженная. Царь хоть и приказывал улыбаться, но улыбки выходили вымученными и натянутыми. Нужно было что-то радикальное и неприказное для разрядки напряженности…

И вот, в такие тяжелые для национальной идеи минуты Петр находил глазами Никиту Трубецкого, и кивал – Юрьич, давай! И с нетерпением ожидавший царскую команду Никита Юрьевич – немедленно начинал… реветь теленком.

Да-да, Никита не умел строить корабли, не писал актуальных од, но теленком ревел так, что удержаться от смеха было просто невозможно. Причем смех был именно тот, который требовался: естественный, внезапный, отлично снимающий напряжение.

Был у царя стряпчий, ловчий. Был и ревущий – Никита Юрьевич красиво застолбил себе место в верхних слоях номенклатуры.

Рыдал в религиозном экстазе

При Елизавете Петровне ситуация радикально изменилась. Все эти пьяные безобразия на государственном уровне давно ушли в архив и не могли прийти в голову императрице даже в страшном сне. Елизавета любила театр, балы, любила красиво наряжаться – генеральная линия страны поменялась весьма ощутимо. А еще дочь Петрова стремилась быть набожной и по воскресеньям аккуратно посещала церковь. Правда, часто ей казалось, что во время службы не хватало искреннего религиозного чувства. Духовного подъема. В словах и пении слышались ей обыденность и формальность. Елизавета ведь не зря любила театр, выдерживая порой шестичасовые представления, – кто любит, тот понимает и знает – когда можно и нужно верить без всякого принуждения, а когда надо честно и твердо признаться: "Не верю". В такие тяжелые воскресные минуты Елизавете Петровне было не по себе – она сомневалась, падала духом и срочно искала глазами Трубецкого, который был здесь же, сзади, среди молящейся номенклатуры.

Елизавета кивала – давай, Никитос!

И Трубецкой тут же начинал рыдать в религиозном экстазе. Делал он это честно, искренне, громко, пусть даже немного театрально – иногда он падал, рыдая, и в экстазе бился головой о церковный пол, хорошо, что не бетонный (схоже с ним, лет через 70, будет биться затылком об пол другой вельможа – Максим Петрович, – о чем нам расскажет Александр Сергеевич Грибоедов). Елизавета получала то, чего ей недоставало – уровень святости резко повышался, религиозный подъем и благостность были видны невооруженным глазом.

Императрица уходила со службы в хорошем настроении.

А Никита Юрьевич продолжал удерживать свое законное место в верхних слоях номенклатуры.


Чеканил шаг с лучезарной улыбкой

При Петре III вектор развития страны снова претерпел радикальные изменения. Не нужен был ни ревущий теленок, ни религиозный экстаз. Все эти дела давно минувших дней оказались неактуальными. Для того, чтобы сократить отставание, стране требовался прогрессивный прусский шаг, который и тренировали солдаты с офицерами ежедневно на парадном плацу. Но наблюдая за тем, как вяло и натужно маршируют гвардейцы, как мало в их глазах бодрости и веры в светлое будущее, – молодой император терял управленческий драйв. Становилось грустно, на душе скребли кошки, и совершенно ничего в жизни не радовало. В такие тяжелые минуты Петр Гольштейн-Готторпский действовал точно так же, как и его предки: он искал глазами Никиту Юрьевича Трубецкого, а найдя, кивал ему, – "Давай, Трубецкой!".

И почти что 70-летний Трубецкой – толстый, низенький, при полном парадном обмундировании, при всех орденах и полагающихся по возрасту болезнях, высоко, по-балетному задирая ногу, с вытянутым носком и неподражаемой жизнерадостной улыбкой, с блестящими от неминуемого светлого будущего глазами – чеканил прусский шаг. Чеканил так, что искры летели в оторопевших, разинувших рты гвардейцев.

"Вот как надо, олухи", – отчитывал гвардию удовлетворенный император. – "Неужели это сложно? Учитесь, болваны, у ветеранов!"

Женитьба как карьерное ускорение

А еще у Никиты Юрьевича было не менее 14 детей от двух жен, которых он выбирал с кибернетической точностью: первая жена была дочерью первого российского канцлера Гавриила Головкина, и в нее был влюблен фаворит Петра II, Иван Долгорукий. С одной стороны, это способствовало продвижению по службе, с другой – Никите приходилось несладко: потребовалось ангельское терпение. Долгорукий приезжал в дом Трубецких, требовал питья и веселья, в ходе которого бил Никиту, за то, что тот мешал ему всласть ухаживать за хозяйкой дома. Каждый раз Долгорукий грозился в следующий приезд выкинуть Никиту из окна, но, видимо, забывал, поскольку так и не выкинул (хотя хозяин предусмотрительно стелил под окном солому). Неизвестно – поехал ли Никита Юрьевич через 10 лет в Новгород, чтобы посмотреть, как на Красном поле за государственную измену будут четвертовать Ивана Алексеевича Долгорукова, оказавшегося неловким при перемене политической обстановки. Это было последнее четвертование в истории России.

Во вторую жену Никиты Юрьевича (первая, Анастасия Гавриловна, умерла в середине правления Анны Иоанновны, а вторая, Анны Даниловна, родила в первом браке Михаила Хераскова, автора первых эпических, громадных по объему, русских поэм) был влюблен влиятельнейший фельдмаршал эпохи Анны Иоановны, фон Миних, который вел себя по отношению к Никите уже несравненно корректнее четвертованного Долгорукого (что не помешало впоследствии Никите Юрьевичу вести с пристрастием следствие по делу Миниха).

Иван Долгорукий, Никита Трубецкой и фон Миних

Как видите, нахождение в верхних слоях номенклатуры требует жертв, но Никита Юрьевич своего добился. Он стал генералом-фельдмаршалом, действительным тайным советником. И в течение двадцати лет занимал комфортную позицию генерал-прокурора.

Всё, что сбыться могло,

Мне, как лист пятипалый,

Прямо в руки легло.

/Арсений Тарковский/

Другая незаметная жизнь

Но всем этим книга его жизни не ограничивается, и далеко не всё в той книге просто. Давайте полистаем другие страницы Никиты Юрьевича Трубецкого, который, оказывается:

- участвовал в собраниях "ученой дружины" Феофана Прокоповича (а на эти собрания клоунов точно не приглашали; по сути, "ученая дружина" – это первое общественно-литературное сообщество Санкт-Петербурга);

- покровительствовал театральной труппе Федора Волкова, а это же основатель русского театра, первый русский актер (хотя замечательным русским актером был и до Федора Волкова – Никита Юрьевич Трубецкой);

- и, наконец, дружил с Антиохом Кантемиром, а Антиох Кантемир – это Грибоедов первой половины XVIII века: блестяще образованный, умный человек, первый русский поэт (именно у него в стихотворении появляется интонация) и талантливый дипломат, работавший посланником в Лондоне и Париже. Будучи младше Трубецкого на 10 лет, Кантемир почитал за честь дружить с Никитой Юрьевичем и посвятил ему свою седьмую сатиру.

Таково было время. Таковы были тогда люди. И в пределах эстетики дворцовых переворотов, Никита Юрьевич жил абсолютно органично.

Мы сегодня живем в другой эстетике и можем только догадываться – как на нашу жизнь будут смотреть лет эдак через 250. Вполне возможно, что потомки будут считать уже наши деяния – куцыми и странными. И всласть смеяться над нами – точно так же, как мы улыбаемся сегодня, читая книгу жизни слуги восьми господ, Никиты Трубецкого.

И все-таки согласитесь, что книга Трубецкого, Юрьича и Никитоса, далеко не так однозначна, как кажется на первый поверхностный взгляд.

Источник "Ревизор"

Публикация с разрешения автора

Часть 7

Итак, мы поговорили о книгах жизни офицеров – Василии Шереметеве и Федоре Гагарине и поэтов – Дмитрии Веневитинове и Андрее Тургеневе. Очередь офицера: будем перелистывать еще одну оборванную на полуслове жизнь, на этот раз – молодого блестящего генерала, который погиб еще до Наполеоновского вторжения. Но сначала несколько слов, по сложившейся традиции – о братьях.

Братья Долгоруковы

Братья: Владимир, Петр, Михаил

Старший – Владимир Долгоруков: При Павле сначала попадает в опалу, из опалы под суд, а после оправдания (при Павле I самым популярным жизненным аттракционом были качели – каждый день можно было опуститься на дно, а назавтра, с такой же вероятностью, взлететь к облакам) получает в качестве моральной компенсации звание генерал-майора. При Александре I Владимир Петрович пытался активно проявлять командные навыки, но заболел от частых перемен климатических зон (Россия – страна растянутая, с широким диапазоном климатического разнообразия) и последние 9 лет жил в родовом имении в Тульской губернии, произведя на свет сына Петра, будущего составителя "Российской родословной книги".

Средний – Петр Долгоруков: В возрасте 21 года уже был генерал-адъютантом при Павле I. При Александре (Александр I и Долгоруков родились с разницей в 4 дня) стал его ближайшим и самым влиятельным сподвижником (а продвигала Петра Петровича супруга убиенного императора) – ездил по России с ревизиями армии и по всей Европе с непростыми военно-дипломатическими миссиями. Многие считали Петра Долгорукова одним из главных виновников поражения при Аустерлице – именно он, вместо императора и по его поручению, отправился на переговоры к Наполеону перед сражением и ошибочно принял любезный прием, оказанный ему, и мирные предложения французов за боязнь русской военной мощи. Потом инспектировал южную армию, выдвинувшуюся против Турции, но был в срочном порядке отозван Александром I в Петербург. Стремясь прибыть в столицу как можно раньше, Петр Долгоруков скачет без сна и отдыха, подрывая здоровье (помните – Чаадаев, направлявшийся к Александру с отчетом о бунте в Семеновском полку, так не торопился и в результате вынужден был поставить крест на своей карьере). И сразу же после совещания с императором Петр Петрович заболевает горячкой (удивительно, что Александр I не заразился от Долгорукова, проговорив с ним полдня) и через неделю, не дожив до 29 лет, умирает.

Ну, а теперь о младшем брате.

Михаил Долгоруков

При Павле, в звании полковника свиты Его Императорского Величества, Михаил едет в Париж, где в него влюбляются практически все женщины Франции, да ладно женщины – сам Наполеон рад общаться с Михаилом и перед его отъездом дарит ему два пистолета (было бы странно, если бы Наполеон дарил приятным собеседникам книжки). Молодой, красивый, умный, любезный, образованный – Долгоруков и при Александре был отправлен в Европу на четыре года для расширения жизненного опыта и окончания образования (математику, например, Михаил изучал в Сорбонне).

Отдельно о страшной силе – красоте.

Заслуженные красавцы Российской империи – Иван Римский-Корсаков, Михаил Долгоруков, Алексей Столыпин (Монго)

Если при Екатерине убийственной красотой в России обладал Иван Римский-Корсаков, девятый фаворит Екатерины Великой (помните – он свел с ума Екатерину Строганову, бросившую ради него мужа и ребенка – это был первый феноменальный светский скандал такого рода в России), а при Николае I на балах женщины всегда искали глазами высокого неотразимого красавца, друга и родственника Лермонтова, Столыпина-Монго (что вызывало раздражение и некоторую зависть императора: женщины на балах должны всегда смотреть на главного по Державе), то в начале Александровского правления роль главного красавца империи исполнял, конечно же, Михаил Долгоруков.

Среди прочих Михаил свел с ума знаменитую ночную княгиню ("princesse Nocturne") Авдотью Голицыну.

Отечество почти я ненавидел,

Но я вчера Голицыну увидел –

И примирен с отечеством моим.

/А.С.Пушкин/

Ради Михаила Долгорукова Авдотья будет просить развод у мужа (красивый намек на разрыв отношений придумала Авдотья Ивановна: когда муж обставил ее дрезденский кабинет мебелью и шторами желтого цвета, она развела черные чернила и облила желтое черным – став прародительницей авангардных художественных перформансов XX века), но последний московский вельможа, Сергей Михайлович Голицын, развода не давал, что не помешало Авдотье Ивановне, в отличие от Зинаиды Волконской, четыре счастливых года прожить совместно с Михаилом Долгоруковым.

Сила воздействия красоты и блеска Михаила была такова, что не устояла даже любимая сестра императора – великая княгиня Екатерина Павловна. Александр I, а он считал Михаила Долгорукова своим другом (быть другом императора – одновременно и почетная, и тяжелая ноша), был не против их брака (а ведь среди женихов Екатерины Павловны значился и Наполеон Бонапарт, которому было отказано в мягкой форме). Возражала долгое время только вдовствующая императрица, и ее слово пока было решающим.

Все ждали – когда Мария Федоровна переменит свое решение.

Как видите, Михаила Долгорукова (слева от него Авдотья Голицына, справа – великая княгиня Екатерина Павловна) изображали исключительно в профиль, словно боялись рисовать в анфас: женщины могли сойти с ума, глядя на портрет.

Ну а пока – Долгоруков-младший успешно доказывал, что он восхитителен не только на любовном фронте. В Аустерлицком сражении, проявив завидную храбрость, он ранен в грудь навылет. Быстро восстановившись, в качестве командира Курляндского драгунского полка участвует во всех боях 1806-1807 годов, совершая лихие эффективные вылазки в тыл неприятеля. Охлаждая свой пыл, в октябре 1808 года направляется на север, в Финляндию, где полным ходом идет русско-шведская война. Михаилу хочется командовать, он жаждет исторических подвигов, но его молодую прыть пресекает командующий корпусом Николай Тучков…

И было бы бессовестно не сказать пары слов о братьях Тучковых – ведь их было пятеро, и все – свободолюбивые генералы! (мы уже столько говорим о вкладе братьев в русскую историю, что впору делать лекцию "Братья в пушкинскую эпоху")

Братья Тучковы (напоминаю, все пятеро – генералы)

Николай – старший из братьев, в сражении под деревней Лубно одержал победу над "храбрейшим из храбрых", наполеоновским маршалом Неем, а во время Бородинской битвы лично возглавил атаку и был смертельно ранен.

Алексей – занимался организацией Московского ополчения и снабжения армии – в том числе, потратив значительные личные средства.

Сергей – был не только генерал-лейтенантом, но еще и поэтом, и составителем первой русской военной энциклопедии. Друг Пушкина по его южной ссылке, основатель кишиневской масонской ложи.

Павел – в отчаянном рукопашном бою под Смоленском был взят в плен, препровожден сначала к Мюрату, затем и к Наполеону, который просил Павла написать брату Николаю о то, что он желает мира и готов к переговорам. Исполнив просьбу, был отправлен в Париж в качестве почетного военнопленного.

Александр – второй брат-генерал, героически погибший в Бородинском сражении. На месте его гибели был установлен (его вдовой, Маргаритой Нарышкиной, первой сестрой милосердия в русской армии) первый памятник павшим в Бородинской битве — церковь Спаса Нерукотворного. О романтичном генерале, Александре Тучкове, писала Марина Цветаева:

Ах, на гравюре полустертой,

В один великолепный миг,

Я видела, Тучков-четвертый,

Ваш нежный лик.

Ядро как снайперская пуля

Но вернемся к финалу книги жизни Михаила Долгорукова. По легенде, Михаил ссорится в Финляндии с командующим корпусом – генерал-лейтенантом Николаем Тучковым. Михаил требовал скорейшего и блестящего наступления, у него же всё в жизни блестяще, значит и здесь, при Иденсальми, ему обязана улыбнуться фортуна. Конфронтация двух генералов дошла до того, что Михаил вызывает Николая Алексеевича Тучкова, который на 15 лет его старше, на дуэль. Но разумный Тучков говорит ему – негоже генералам на войне дуэли устраивать, пойдем лучше в ближайшем сражении в передней цепи, это и будет нашей дуэлью.

И Долгоруков в передней цепи ведет свой войсковой авангард в атаку, не дождавшись основных сил. Это примерно как разгоряченным, без пальто, выскакивать в марте после бала на улицу в центре Санкт-Петербурга. Поначалу всё складывалось в пользу русского авангарда, но затем что-то случилось с фортуной – и всё стало складываться уже в пользу шведов, а от разгрома авангард Долгорукова спасает прибывший в передней цепи с основными силами Тучков…

А что же Михаил? Он, как всегда, действовал храбро и безрассудно, по-другому не мог. Пытаясь остановить отступление войска, шел – беспечно, в сюртуке нараспашку, с трубкой в зубах и подзорной трубой в руке, по краю дороги, отдавая приказания… Он, конечно же, всё исправит и добьется победы. Фортуна ведь просто играет с ним, испытывает его, но уже сейчас, совсем скоро, она ему улыбнется. Впереди у него абсолютно светлое будущее, светлее не бывает, – он же молодой, умный, образованный, храбрый, любезный, красивый, он друг императора, генерал в 27 лет…

Адъютанты вокруг него – ждали очередных поручений, чтобы немедленно лететь в указанные стороны (среди прочих рядом с Михаилом находились Федор Толстой-Американец и Константин Батюшков)...

И в этот момент шведское ядро разрывает тело Долгорукова.

Поразительно то, что никто рядом не пострадал – как будто это было точечное, снайперское решение судьбы: забрать из жизни в книгу-бестселлер только молодого генерала – самого перспективного, с самым светлым будущим в России.

А остальных не трогать.

Необычный траур и добрая радостная весть

Когда Александр I узнал о гибели Михаила Долгорукова, он был просто сражен – как ядром. Как будто император полагал, что есть какие-то правила, по которым работает смерть. Что смерть должна считаться с царским мнением – кого она может забирать, а кого не вправе без его согласия. Ведь блестящие, красивые и отважные должны быть при нем, в его гвардии бессмертных…

Император Александр I объявляет траур в Санкт-Петербурге – по своему другу и всеобщему любимцу. При этом Михаил Долгоруков не принадлежал к царской фамилии. И, тем не менее – в память о нем в течение трех дней в столице не работали театры, не проводились концерты, приемы и увеселительные мероприятия.

А до этого в штабе русских войск в Финляндии случилось любопытное событие. Офицеры, как и подобает, сидели за столом и правили тризну, поминая своего только что погибшего командира.

Распахивается дверь, в сенях запыхавшийся фельдъегерь из столицы. Три дня скакал, загоняя лошадей, чтобы скорее привести радостную весть.

- Мария Федоровна дала добро!

Офицеры переглянулись, – никто ничего не понял. О чем он? Какое добро? На что?

- Мария Федоровна, вдовствующая императрица, согласна на брак великой княгини Екатерины Павловны и генерал-майора Михаила Долгорукова! Радуйтесь!

Тяжело смотрели офицеры на запыхавшегося фельдъегеря.

Источник "Ревизор"

Публикация с разрешения автора

Часть 6